Клошетта. Ги де Мопассан

Разве они не странны, эти воспоминания о прошлом, которые преследуют вас, и невозможно от них избавиться!
Этому воспоминанию столько лет, что я не могу понять, как оно могло остаться в моей памяти таким живым и глубоко запечатлевшимся. Среди стольких мрачных, поразительных или ужасных вещей я видел удивительное: я не мог провести ни дня, ни одного дня без того, чтобы лицо матушки Клошетты не возникало перед моими глазами таким, каким я знал его прежде, уже так давно, когда мне было 10-11 лет.
Это была старая швея, которая приходила к моим родителям раз в неделю, по вторникам, чинить бельё. Мои родители жили в одном из тех деревенских жилищ, которые зовутся замками и не являются ничем иным, как обветшавшими древними особняками, от которых зависят четыре-пять окрестных ферм.
Большая деревня или маленький городок тянулся на сотни метров кругом, сжавшись вокруг церкви из красного кирпича, который почернел с годами.
Матушка Клошетта приходила к нам по вторникам, между половиной семи и семью часами утра и сразу же поднималась в бельевую.
Это была высокая худая женщина, бородатая или, скорее, волосатая, так как борода росла по всему её лицу: борода поразительная, неожиданная, растущая невероятными букетами, курчавыми пучками, которые казались посеянными каким-то глупцом по этому большому лицу жандарма в юбке. Она была у неё и на носу, и под носом, вокруг носа, на подбородке, на щеках, а брови были невероятной густоты и длины: серые, густые, взъерошенные, как две капли воды похожие на усы, помещённые над глазами по ошибке.
Она хромала, но не обычной хромотой калек, а качалась, как корабль на якоре. Когда она опиралась на ногу, склонившись всем телом, то казалось, что она берёт разбег, чтобы подняться на огромную волну, а затем внезапно ныряет, собираясь исчезнуть в пучине. Её походка напоминала бурю, настолько она раскачивалась, а голова всегда была покрыта огромным белым чепцом, ленты которого реяли у неё по спине и, казалось, пересекали горизонт с севера на юг и с юга на север при каждом её движении.
Я обожал матушку Клошетту. Просыпаясь, я тотчас поднимался в бельевую, где заставал её за приготовлениями к шитью, с обогревателем под ногами. Как только я приходил, она заставляла меня брать этот обогреватель и садиться поверх, чтобы не подхватить насморк в пространном холодном помещении под самой крышей.
«Это подтянет тебе кровь к горлу», - говорила она.
Она рассказывала мне истории, хватая бельё длинными живыми крючковатыми пальцами; её глаза за линзами очков (время ослабило её зрение), казались огромными, до странности глубокими, двоящимися.
У неё, насколько я запомнил её рассказы, которыми было взволновано моё детское сердце, была благородная душа бедной женщины. Она казалась совершенно простой. Она рассказывала мне о происшествиях в городе; историю о корове, которая сбежала из хлева и которую вернули однажды утром и поставили перед мельницей Проспера Мале, который уже собирался повернуть деревянные крылья; или историю куриного яйца, найденного в церковном колоколе, причём так никто и не понял, чья глупая птица додумалась снестись там; или историю о собаке Жан-Жана Пила, которая нашла в десяти лье от деревни штаны своего хозяина, которые украл прохожий, когда они сушились перед дверью после дождя. Она рассказывала мне об этих незатейливых приключениях таким образом, что они принимали в моём сознании пропорции незабываемой драмы, грандиозных и таинственных поэм; изысканные повествования поэтов и те, которые мне рассказывала мама по вечерам, вовсе не имели того вкуса, той широты, той силы рассказов крестьянки. 

*
Как-то во вторник, проведя всё утро возле матушки Клошетты и послушав её истории, я хотел подняться к ней и днём. Я как раз закончил собирать орехи со служанкой в лесу Алле, за фермой Нуарпре. Я помню всё так ясно, как будто это произошло вчера: открыв дверь в бельевую, я заметил старую швею, растянувшуюся на полу рядом со стулом, лицом вниз, с вытянутыми руками, с иголкой в одной руке и одной из моих рубашек в другой. Одна из её больших ног, посиневшая внизу, вытянулась под стул; очки поблескивали у стены, откатившись далеко от тела.
Я издал истошный крик. Прибежали люди, и через несколько минут я узнал, что матушка Клошетта умерла.
Я не в силах передать те сильные, щемящие, ужасные чувства, которые сжали моё сердце тогда. Мелкими шагами я спустился в гостиную и спрятался в тёмном углу, в глубине огромного старого кресла, где встал на колени и заплакал. Без сомнения, я оставался там долго, так как наступила ночь.
Внезапно в гостиную вошли с лампой, но меня не заметили, и я услышал голоса матери и отца, которые разговаривали с врачом, которого я узнал по голосу.
За ним послали достаточно быстро, и он объяснял причины случившегося. Впрочем, я ничего не понял. Затем он сел, и ему подали стакан ликера с бисквитом.
Он не прекращал говорить; то, что он сказал тогда, остаётся и останется запечатлённым в моей душе до самой смерти! Я думаю, что могу практически в точности воспроизвести его слова.

*
«А! – говорил он, - Бедная женщина! Это была моя первая пациентка. Она сломала ногу в день моего приезда, и у меня не было времени даже вымыть руки, выйдя из дилижанса, когда за мной прибежали, так как это было очень серьёзно.
Ей было 17 лет, и это была очень-очень красивая девушка! Верите ли вы в это? Что до её истории, я никогда никому её не рассказывал; никто, кроме меня и ещё одного человека, который покинул наш край, не знает её. Теперь, когда она умерла, я могу стать менее сдержанным.
В то время в город приехал молодой учитель, у которого была смазливая физиономия и выправка унтер-офицера. Все девчонки бегали за ним, и он заводил с ними шашни свысока, сильно опасаясь, впрочем, директора школы, папаши Грабю, который по преклонности лет уже не мог работать ежедневно.
Папаша Грабю нанял в швеи прекрасную Гортензию, которая только что умерла у вас и которую окрестили Клошеттой* после несчастного случая. Помощник учителя заметил эту прекрасную девушку, которая была, без сомнения, польщена выбором этого неприступного завоевателя: она полюбила его, и он добился первого свидания на чердаке школы, где она проводила дни за шитьём. Встреча была назначена на вечер.
Закончив работу, она сделала вид, что идёт домой, но вместо того, чтобы спуститься по лестнице, выходящей от Грабю, поднялась по ней на чердак и спряталась в сене, ожидая своего возлюбленного. Он вскоре присоединился к ней, и они начали миловаться, как вдруг дверь на чердак отворилась, и появился директор школы:
«Что вы там делаете, Сигизберт?»
Думая, что попался, молодой учитель растерялся и глупо ответил:
«Я поднялся, чтобы немного отдохнуть на сене, мсье Грабю».
Чердак был очень велик, просторен и абсолютно неосвещён; Сигизберт втолкнул испуганную девушку вглубь, повторяя: «Идите туда, спрячьтесь. Я потеряю место, прячьтесь!»
Директор школы, услышав шёпот, продолжал:
«Вы что, не один?»
«Один, мсье Грабю!»
«Да нет же, вы с кем-то разговариваете».
«Говорю вам, я один, мсье Грабю».
«А вот мы сейчас узнаем», - сказал старик; он запер дверь на два оборота и пошел вниз за свечой.
Тогда молодой человек, обыкновенный трус, потерял голову и принялся повторять, внезапно рассердившись: «Прячьтесь же, чтобы вас не нашли! Вы оставите меня без куска хлеба на всю жизнь! Вы разрушите мою карьеру… Прячьтесь же!»
Он услышал, как ключ опять поворачивается в замке.
Гортензия подбежала к слуховому окну, которое вело на улицу, резким движением открыла его и произнесла тихим решительным голосом:
«Придите и подберите меня, когда он уйдет».
И спрыгнула.
Папаша Грабю никого не нашёл и спустился обратно, крайне удивлённый.
Четвертью часа спустя мсье Сигизберт пришел ко мне и рассказал о своём приключении. Девушка лежала у стены, не в силах подняться, упав с высоты трёх этажей. Я пошёл к ней вместе с ним. Лило как из ведра, и я принёс к себе эту несчастную, нога которой была сломана в трёх местах, а кости прорвали кожу. Она не жаловалась и только повторяла с достойной восхищения покорностью: «Я наказана, наказана по заслугам!»
Я позвал на помощь, в том числе, и родителей этой швеи, которым рассказал басню о перевернувшемся экипаже, который искалечил её перед моей дверью.
Мне поверили, и жандармерия целый месяц тщетно искала виновных.
Вот так! Я говорю, что эта женщина – героиня, из тех, которые совершают самые прекрасные исторические поступки.
Это была её единственная любовь. Она умерла девственницей. Это высокая жертва, великая душа, высшая Преданность! И если бы я совершенно ни восхищался ею, я бы не рассказал вам эту историю, которую никому не хотел рассказывать, пока героиня была жива, сами понимаете – почему».

*
Доктор замолчал. Мама плакала. Отец произнес несколько слов, которые я не уловил, и затем все ушли.
Я оставался на коленях в своём убежище, рыдая, пока не услышал странный шум тяжёлых шагов и ударов на лестнице.
Это несли тело матушки Клошетты.
-----------------------------
* Clochette (фр.) – «хромоножка».