Малыш. Ги де Мопассан

Мсье Лемоннье жил вдовцом с ребенком. Он безумно любил прежде свою жену, любовью экзальтированной и нежной, без устали, в течение всей их совместной жизни. Это был добрый, славный малый, совершенно простой, искренний, без недоверия и без злобы.
Влюбившись в бедную соседку, он предложил ей руку и сердце и женился на ней. Он довольно успешно занимался торговлей тканями, зарабатывал неплохие деньги и ни секунды не сомневался, что предложение было принято девушкой исключительно благодаря его личным достоинствам.
Она сделала его счастливым. Он видел только ее, думал только о ней, без конца смотрел на нее глазами поверженного обожателя. Во время еды он допускал тысячу оплошностей, только чтобы не отвести взгляда от милого лица, проливал вино на салфетку и воду в солонку, затем начинал смеяться, как ребенок, повторяя:
«Ты видишь, я слишком сильно люблю тебя; это заставляет меня делать кучу глупостей».
Она улыбалась со спокойным и покорным видом, затем отводила глаза, словно смущенная обожанием своего мужа, и старалась разговорить его, беседовать о чем угодно, но он брал ее ладонь через стол и держал в своей, тихо повторяя:
«Моя маленькая Жанна, моя милая маленькая Жанна!»
Наконец, она теряла терпение и говорила:
«Ну ладно же, будь разумен; ешь и дай есть мне».
Он испускал вздох и переламывал хлеб, который начинал медленно жевать.
На протяжении 5 лет у них не было детей. Затем она вдруг забеременела. Это было счастье на грани бреда. Он не покидал ее ни на минуту весь срок ее беременности, так же, как и его служанка, старая служанка, которая вырастила его, которая громко разговаривала в доме, выставляла его на улицу и закрывала дверь перед носом, чтобы он подышал воздухом.
Они были связаны близкой дружбой с одним молодым человеком, который знал его жену с детства и который был заместителем начальника в префектуре. Мсье Дюртур обедал 3 раза в неделю у мсье Лемоннье, приносил цветы Мадам, а иногда – билеты в театральную ложу, и частенько за десертом расчувствовавшийся добряк Лемоннье восклицал, повернувшись к жене:
«В такой компании, как ты, и с таким другом, как он, я - самый счастливый человек на земле».
Она умерла при родах. Он тоже должен был умереть. Но вид ребенка ободрил его: малыш был сморщенным и хнычущим.
Он любил его страстно и нежно, больной любовью, в которой оставалось воспоминание о смерти, но в которой что-то и следовало из его обожания покойной. Это была плоть его жены, ее живое продолжение, словно ее квинтессенция. Этот ребенок был ее жизнью, только в другом теле: она исчезла, чтобы появился он. И отец обнимал его с яростью. Но этот ребенок также убил, забрал, украл это обожаемое существование, он выпил ее чашу жизни. И мсье Лемоннье качал сына в колыбели и садился рядом, чтобы смотреть на него. Он оставался возле него часами, глядя на него, мечтая о тысяче печальных или нежных вещей. Затем, когда малыш засыпал, он наклонялся над его лицом и плакал в его кружева.

*
Ребенок рос. Отец не мог больше провести ни часа без него; он рыскал вокруг, прогуливал его, сам одевал, мыл, кормил. Его друг мсье Дюртур тоже лелеял этого мальчика и крепко обнимал его с такими исступлениями нежности, какие бывают только у родителей. Он позволял ему прыгать в своих объятиях, позволял часами гарцевать, как на лошади, на его колене, и внезапно, опрокинув его на колено, он поднимал его короткую юбочку и целовал полные ляжки малыша и маленькие круглые икры. Очарованный мсье Лемоннье шептал:
«Ну разве он не мил!»
А мсье Дюртур сжимал ребенка в объятиях, щекоча его шею усами.
Только Селеста, старая служанка, не проявляла никакой особенной нежности к ребенку. Она сердилась от его шалостей, казалась утомленной лаской обоих мужчин к малышу. Она восклицала:
«Разве можно так воспитывать ребенка! Вы сделаете из него милую обезьянку».
Прошло еще несколько лет, и Жану исполнилось 9. Он едва умел читать, настолько его баловали, и даже не задумывался над этим. Он был упорен, упрям, и если сердился, то сердился жестоко. Отец всегда уступал ему, примирялся со всем. Мсье Дюртур покупал и без конца приносил игрушки, которые хотел иметь мальчишка, и кормил его пирожными и конфетами.
Тогда Селеста выходила из себя и кричала:
«Стыдно, господин, стыдно! Вы причиняете зло ребенку, вы причиняете ему зло, послушайте меня. Но это не может продолжаться без конца; да, да, это закончится, я говорю вам, я вам это обещаю, и ждать осталось недолго».
Мсье Лемоннье отвечал, улыбаясь:
«Чего ты хочешь, голубушка? Я слишком сильно люблю его, я не умею ему сопротивляться; нужно, чтобы и ты принимала участие и понимала это».
Жан был слабым, немного болезненным ребенком. Доктор нашел у него анемию, прописал железо, красное мясо и жирный суп.
Но малыш любил только пирожные и отказывался от другой пищи, и отчаявшийся отец пичкал его тортами с кремом и шоколадными эклерами.
Однажды вечером, когда они сели за стол вдвоем, Селеста принесла супницу с уверенным и властным видом, которого у нее обычно не было. Она резким движением сняла крышку, опустила половник в суп и провозгласила:
«Вот бульон, какого я еще никогда не делала: нужно, чтобы малыш поел его в этот раз».
Испуганный мсье Лемоннье наклонил голову. Он видел, что это плохо закончится.
Селеста взяла его тарелку, наполнила ее и поставила перед отцом.
Он немедленно попробовал суп и произнес:
«Действительно, это великолепно».
Тогда служанка забрала тарелку у малыша и наполнила ее до краев. Затем она отступила на 2 шага и ожидала.
Жан понюхал, отодвинул тарелку и с отвращением сказал «фу!». Побледневшая Селеста быстро приблизилась к нему, схватила ложку и с силой втолкнула ее, наполненную, в полуоткрытый рот ребенка.
Он подавился, закашлялся, чихнул, плюнул, и, с воплем схватив стакан, бросил его в служанку. Он попал ей прямо в живот. Тогда, взбешенная, она схватила его голову под мышку и начала заливать суп ему в глотку ложку за ложкой. Он рвался супом, топтал ногами, извивался, задыхался, колотил руками, покраснев, словно вот-вот умрет от удушья. 
Отец был так удивлен сначала, что не сделал ни одного движения. Но затем он внезапно вскочил с безумной  злостью, схватил служанку за горло и отбросил ее к стене. Он едва мог выговорить:
«Прочь!… прочь!… вон отсюда!… животное!»
Но она, сотрясаясь, оттолкнула его, и, растрепанная, с чепцом на спине, с горящими глазами, закричала:
«Что с вами? Вы хотите побить меня, потому что я хотела накормить супом этого ребенка, которого вы портите своими пирожными!…»
Он повторял, дрожа с головы до ног:
«Вон!… убирайся… убирайся, животное!..»
Тогда, не владея больше собой, она подошла к нему, и произнесла дрожащим голосом, глядя ему в глаза:
«А!.. Вы думаете… вы думаете, что сможете так обращаться со мной? Со мной?… А! Ну, нет… И из-за кого, из-за кого… из-за этого сопляка, к которому вы не имеете никакого отношения… Нет… Ни малейшего отношения!… Нет… ни малейшего!.. ни малейшего!… ни малейшего!… Все это знают, черт возьми! Кроме вас… Спросите бакалейщика, мясника, булочника, спросите кого угодно, кого угодно…»
Она задыхалась, ее душил гнев; наконец, она замолчала, глядя на него.
Он не шелохнулся, опустив руки. Через несколько секунд он пролепетал слабым дрожащим голосом, трепещущим от невыносимых чувств:
«Ты сказала?… ты сказала?… Что ты сказала?»
Она молчала, напуганная выражением его лица. Он приблизился еще на шаг, повторяя:
«Ты сказала?… Что ты сказала?»
Тогда она произнесла более спокойным голосом:
«Я сказала то, что мне известно, черт возьми! То, что всем известно».
Он поднял руки и бросился на нее, как животное, стараясь свалить ее на землю. Но она была сильной и ловкой, хотя и была стара. Она выскользнула из его рук, и, бегая вокруг стола, опять вышла из себя и кричала:
«Посмотрите на него, да посмотрите же! Каким бы вы ни были глупцом, разве это не копия мсье Дюртура? Посмотрите на его нос, на его глаза, разве они как у вас? А нос? А волосы? Разве у нее были такие же? Я говорю вам, что все это знают, все, кроме вас! Да это хохма всего города! Посмотрите на него…»
Она подобралась к двери, открыла ее и исчезла.
Испуганный Жан оставался неподвижным перед своей тарелкой супа.

*
Через час она тихо вернулась, чтобы посмотреть. Малыш, съев пирожные, плошку крема и засахаренных груш, теперь ел варенье суповой ложкой.
Отца не было.
Селеста взяла ребенка, обняла его, неслышными шагами увела в комнату и уложила. Она вернулась в столовую, убрала со стола, привела все в порядок, очень обеспокоенная.
В доме не было слышно ни звука. Она подошла к двери хозяина и прижалась к ней ухом. Не было слышно ни одного движения. Она посмотрела в замочную скважину. Он писал и казался спокойным.
Тогда она вернулась и села на кухне, готовая к любому повороту событий, так как она почуяла что-то неладное.
Она заснула на стуле и проснулась только днем.
Она убрала в доме, как она делала каждое утро; она подмела, вытерла пыль, и к 8 часам приготовила кофе для мсье Лемоннье.
Но она не осмелилась отнести его хозяину, не зная, как ее встретят; она ждала его звонка. Он не звонил. Пробило 9, затем 10 часов.
Растерянная Селеста приготовила поднос и отправилась в путь с бьющимся сердцем. Перед дверью она остановилась и прислушалась. Ничего не шелохнулось. Она постучала. Он не ответил. Тогда, собрав всю свою смелость, она открыла дверь, вошла, а затем, издав ужасный крик, уронила завтрак, который держала в руках.
Мсье Лемоннье висел прямо в центре комнаты, подвешенный за шею к кольцу на потолке. Его язык страшно вывалился изо рта. Правый башмак свалился с ноги и лежал на земле. Левый оставался на ноге. Перевернутый стул откатился к кровати.
Селеста выскочила с воем, вне себя от ужаса. Прибежали соседи. Врач констатировал, что смерть наступила в полночь.
На столе самоубийцы нашли письмо, адресованное мсье Дюртуру. В нем была всего 1 строчка:
«Я вас покидаю и оставляю Вам малыша».