Каждый выбирает дорогу по себе. Глава 4

               

                4.   Курсанты

   В 1950 году в ТОВВМУ еще не было специальных факультетов и его выпускники получали универсальную специальность «вахтенный офицер». Специализацию (штурманскую, артиллерийскую или минно-торпедную) молодые офицеры приобретали в ходе дальнейшей службы в тех или иных должностях.
   Весь вновь набранный курс требовалось разбить на три роты по сто человек, а каждую роту - на четыре взвода по 25 человек. Каждый взвод составлял учебный класс. По возвращению из бухты Миноносок в Училище, командиры построили нас по ранжиру на плацу между спальными корпусами и принялись отсчитывать по 25 человек подряд, слева направо.   
   За прошедший месяц у меня сложились особо дружеские отношения с некоторыми сокурсниками. Однако все они, как и трое моих школьных одноклассников, были, в отличие от меня, высокого роста. Нам же очень хотелось попасть в один класс. Для достижения этой цели, перед построением я набил свои ботинки кусками кирпича, став почти на десять сантиметров выше ростом, и, с важным видом, пристроился рядом с друзьями. Эта нехитрая авантюра полностью удалась, хотя и  стоила мне нешуточных двухчасовых мучений; я буквально валился с ног.
   В результате я оказался зачисленным в 111-й класс, что означало первый курс, первый взвод первой роты, в котором находились самые высокорослые ребята нашего курса, многим из которых я своим затылком едва доставал до подбородка! Я и мои друзья были в восторге от такой удачи. В дальнейшем окружающие неоднократно высказывали искреннее удивление, глядя на меня в одном строю с моими товарищами, но мы строго хранили тайну, и так продолжалось до третьего курса, когда были образованы штурманский, артиллерийский и минно-торпедный факультеты, и старые классы разошлись по разным факультетам.

   Образовались новые роты и классы. При распределении по факультетам учитывались желания курсантов. Я продолжил учебу на штурманском факультете, в 311 классе, что стало означать 3-й курс, 1-й факультет, 1-й взвод (класс).
 Каждая рота расположилась в просторном спальном помещении (кубрике) жилого корпуса, где стояли двух-ярусные койки и тумбочки с туалетными принадлежностями. Здесь же находились пирамиды с личным оружием. За каждым курсантом закреплялись винтовка и палаш – обоюдоострая прямая сабля в ножнах и с кожаным темляком, которую мы обязаны были носить при увольнениях в город.
   Во главе каждой роты стояли командир роты – офицер и старшина роты – сверхсрочник, кабинеты которых располагались в коридоре ротного помещения. На первом и втором курсах командовал нашей ротой капитан Левитин, на третьем и четвертом курсах – капитан-лейтенант Пархоменко. Вместе с курсантами, в кубрике жили командиры взводов и командиры отделений (по два отделения в каждом взводе), которые назначались из числа курсантов – старшекурсников. На них возлагались основные обязанности по организации и надзору за порядком в жилых помещениях, соблюдением распорядка дня, проведением физзарядки, строевых занятий и т.п. 
   В учебном корпусе каждый класс имел свое учебное помещение, где курсанты располагались по двое за партами, в которых хранились учебные принадлежности. В классе проводились занятия по некоторым дисциплинам (например, по английскому языку), а также самостоятельные занятия курсантов (самоподготовка). Во время самоподготовки запрещалось отвлекаться посторонними делами, разговорами, спать, писать письма и т.п. Часы, отведенные на самоподготовку, разделялись перерывами, о которых извещали звонки, подаваемые из рубки дежурного по Училищу. За порядок и дисциплину во время самоподготовки отвечал старшина класса, назначаемый из числа курсантов, старших по возрасту или пришедших в Училище после службы на флоте.
   Надо сказать, что требование субординации по отношению к старшим было воспринято нами с самого начала безоговорочно как вполне естественное и объяснимое. Мы видели, что старшекурсники познали и испытали то, что нам еще только предстоит узнать, и это внушало нам искреннее уважение к ним. При встречах с ними в длинных коридорах учебного корпуса мы уступали им дорогу, поворачиваясь спиной к стене и принимая стойку «смирно», и это не казалось противоестественным, несмотря на то, что все мы были в одном воинском звании «курсант». Стоит ли говорить о нашем отношении к офицерам! Командовал Училищем контр-адмирал Богданов, впоследствии его сменил капитан первого ранга Баринов. В ближайшее окружение начальника Училища входили начальник политотдела кап.1 ранга Монастырский, начальник учебной части кап.1 ранга Терехов, начальник строевой части кап.1 ранга Птахов, интендантской частью руководил полковник Ендовицкий. Вся учебная работа распределялась между кафедрами, во главе которых были начальники кафедр, руководившие работой преподавателей. Большинство кафедр имели кабинеты и лаборатории, оборудованные образцами техники и вооружения, тренажерами и наглядными пособиями. Работа кабинетов и лабораторий обеспечивалась силами опытных специалистов-сверхсрочников из старшинского состава.
   Лекционные и практические занятия по большинству предметов проводились в специально оборудованных аудиториях и кабинетах. Часто расписание этих занятий составлялось таким образом, что на них присутствовали одновременно два класса («поток»), а продолжительность одного занятия составляло два академических часа. От аудитории к аудитории каждый класс передвигался строем, под командой старшины класса. Подробнее о преподаваемых дисциплинах я напишу в следующей главе.

 
   Вскоре после возвращения  из бухты Миноносок  мы были приведены к воинской присяге и стали полноправными военнослужащими. Нам была выдана полностью вся положенная форма, а она имела шесть разновидностей. Форма №2 – черные суконные брюки, белая форменка с пришитым гюйсом, белый чехол на бескозырке, №3 – черные брюки, черная суконка с пристегнутым гюйсом, бескозырка без чехла, №4 – форма №3, поверх которой надет бушлат с галстуком (своеобразной манжетой, закрывающей шею), №5 – то же самое, но вместо бушлата – шинель, №6 – то же, что и форма №5, но вместо бескозырки надета шапка. «Форма №1» означала белые брюки и белые форменки, (для офицеров – белые кители или тужурки). Эта форма на ТОФе не применялась. Лишь в день Военно-Морского Флота можно было изредка встретить офицера в этой нарядной форме. На наших бескозырках появились ленточки с якорями и гордой надписью «Тихоокеанский флот», на плечах – погончики с золотыми якорями. На левых рукавах суконок, бушлатов и шинелей были пришиты золотистые нашивки – галочки, обозначающие курс их обладателей. Нам были выданы черные хромовые ботинки, тельняшки, трусы, кальсоны (о них надо написать отдельно), перчатки, носки - словом, мы были полностью экипированы. Однако, мы не были бы курсантами, если бы вещевая проблема на этом закончилась. Наоборот, с этого она только началась.
   В Училище неукоснительно соблюдался неформальный этикет, стихийно созданный многими поколениями курсантов, по которому носить форму без переделки и подгонки считалось неприличным. Околыши бескозырок обрезались по высоте таким образом, что лента на них не умещалась и подворачивалась до надписи, внутрь вставлялась более сильная пружина. После такой переделки обмелевшую бескозырку можно было носить лишь в одном из двух положений: «а ля Жора» - надвинутой на глаза, или «а ля Полкан» - сдвинутой на затылок; и то, и другое намекало на лихой нрав покорителя морей.
   Гюйсы и тельняшки обрабатывались хлоркой и приобретали бледно-голубой цвет, что должно было свидетельствовать о долгой и славной службе их обладателей. Летом, при ношении формы №2, вместо того, чтобы надеть тельняшку, изнутри к форменке подшивался маленький обесцвеченный лоскут от тельняшки – «дисциплинка», которая создавала иллюзию надетого тельника и, одновременно, открывала смелое декольте морехода. За ее ношение полагалось дисциплинарное взыскание, о чем свидетельствует само название этого флотского аксессуара.
   Бушлаты обуживались и укорачивались так, что едва прикрывали ягодицы, шинели укорачивались до колен. В домах, расположенных вокруг Училища, жили многочисленные портнихи, с готовностью удовлетворявшие самым изысканным вкусам курсантских модников.
   Главная трудность заключалась в пошиве шикарных брюк-клешей из тонкого офицерского сукна, на что требовались приличные по тем временам деньги (ежемесячное денежное довольствие курсанта-первокурсника составляло 150 рублей). Такие брюки я смог себе сшить только на третьем курсе. Помнится, ширина клеша у этого шедевра портняжного мастерства составила 36 сантиметров. Пока же доработке подвергались казенные матросские брюки из грубого сукна. В ходу были два варианта «доработки»: первый заключался в том, что нижние части штанин в мокром состоянии натягивались на клинообразные фанерные шаблоны – «торпеды». После полного высыхания брюки превращались в клеши, стабильно сохранявшие вновь обретенную форму. Второй вариант «доработки» состоял в том, что нижние части штанин распарывались и в них вшивались клинья из такого же брючного сукна. Этот вариант позволял достигать ширины клешей, от которой голова шла кругом; некоторые мои однокурсники щеголяли в клешах пятидесятисантиметровой ширины. Однако, этот вариант был весьма уязвим, т.к. на строевых смотрах клинья легко обнаруживались старшинами и безжалостно вырезались, а их владельцы не только лишались увольнения в город, но и подвергались более строгим дисциплинарным взысканиям.
   На формировании внешнего облика курсантов более, чем форма одежды, сказывалась строевая выправка, которая приобреталась в результате систематических строевых занятий, а также постоянного следования требованиям строевого устава в повседневной жизни. Поэтому, несмотря на одинаковую уставную форму одежды, даже издали всегда можно было безошибочно отличить курсанта от матроса срочной службы.


   Строевой подготовке уделялось большое внимание. Строевые занятия проводились на плацу ежедневно и в любую погоду, в составе взводов и в составе рот, с оружием и без оружия, под командованием старшин и офицеров, с исполнением строевых песен и без него. Не умолкая, звучали команды-замечания: «Равнение в строю!», «Выше ногу!», «Тверже шаг!», «Руку! Вперед до бляхи, назад до отказа!» и т.п. Каждый вечер, перед сном, проводились «вечерние прогулки», тоже в строю, которые являлись дополнительными строевыми занятиями. Все передвижения по территории Училища совершались в строю, повзводно или поротно. Кроме того, регулярно проводились обще-училищные строевые смотры, в которых участвовали все курсы, с оркестром и с выносом Знамени.
   Здесь нельзя не сказать об училищной музкоманде, укомплектованной профессиональными музыкантами, в основном, сверхсрочниками, которой руководил молодой лейтенант, выпускник военного отделения ленинградской консерватории. Исполнительский уровень духового оркестра, по моим непрофессиональным оценкам, был весьма высок, инструментальный состав полностью укомплектован, звучание оркестра было полным и сбалансированным. Кроме участия в официальных строевых мероприятиях и вечерах отдыха, оркестр периодически выступал перед нами во время приема пищи в столовой с интересными программами. Это были симфонические увертюры, попурри из оперетт и другие произведения, специально переложенные для духового оркестра. Эти выступления доставляли всем нам огромное удовольствие, снимали напряжение и усталость, улучшали настроение.

 
   ТОВВМУ являлось постоянным участником парадов, проводившихся во Владивостоке по случаю различных праздников. Каждая рота имела парадный расчет, в котором каждому было назначено постоянное место. В соответствии с моим ростом, мое место в парадном расчете находилось в предпоследней шеренге.
   В дни, когда в городе проводились парады, Училище поднималось ночью, на два-три часа раньше обычного. Нас кормили усиленным завтраком, включающим горячее блюдо, раздавали белые перчатки, после чего, построившись в длинную походную колонну, с оркестром и Знаменем впереди, с винтовками в положении «на плечо», мы маршировали в центр города.
   Там мы занимали отведенное нам место среди воинских частей Владивостокского гарнизона и перестраивались в парадный расчет, по 12 человек в шеренге. Чаще всего ТОВВМУ открывало парад. Чеканя шаг, в безукоризненном равнении шеренг, держа винтовки с примкнутыми штыками в положении «на руку», (трехгранный штык сзади идущего качался рядом с моим правым ухом) мы маршировали по Ленинской, (так тогда называлась Светланская) вызывая шумное одобрение публики, заполнявшей тротуары и балконы. Принимали парад командующий Тихоокеанским флотом, член военного совета ТОФ, офицеры штаба ТОФ, первый секретарь Приморского крайкома ВКПб, другие начальствующие лица, располагавшиеся на специально сооруженной к празднику трибуне. Среди флотских экипажей, морской пехоты, пограничников, сухопутных частей и других подразделений, участвующих в парадах, ТОВВМУ неизменно завоевывало неофициальное первое место.
   Уставшие, с одеревеневшими от тяжелых «трехлинеек» руками, подбадриваемые звуками оркестра и приветствиями горожан, мы возвращались в Училище, где нас ожидал обед и долгожданный отдых.


   После принятия присяги нас перевели с матросского на усиленный курсантский рацион питания, что было совсем не лишним, если учитывать энергозатраты, расходуемые нашими мозгами и мышцами.
   Кроме учебного процесса и хозяйственных работ курсанты регулярно назначались в наряды. Каждое утро новый суточный наряд выстраивался в просторном холле при центральном входе в главный учебный корпус на развод. Огромное помещение выглядело нарядно и торжественно. Пол был выложен мраморной плиткой, которая в центре помещения образовывала картушку магнитного компаса, по которой, согласно традиции, никогда не ходили, обходя ее с обеих сторон. Направо и налево уходили бесконечные коридоры, а прямо наверх вела широкая парадная лестница, на первой площадке которой на специальном постаменте застыл часовой у Знамени части. В правом углу холла находилась рубка  дежурного по Училищу. Стены были украшены большими картинами, изображавшими эпизоды из истории российского флота. Помещение обладало хорошей акустикой, из-за чего оркестр, сопровождающий каждый развод, звучал оглушающее громко. После тщательного осмотра внешнего вида (форма отутюжена, пуговицы, бляхи и ботинки надраены до солнечного блеска) и проведения инструктажа, под бодрые звуки марша мы расходились по постам. Разводы проводили вновь заступающие дежурные офицеры по Училищу, при этом часто присутствовал заместитель начальника Училища по строевой части капитан первого ранга Птахов, славившийся среди курсантов своей необычайной придирчивостью и дотошностью. Впрочем, буду справедливым; пора уже назвать эти выдающиеся качества капраза вполне уместной требовательностью.


   Самым трудным постом караульной службы считался пост №1 у знамени ТОВВМУ, несмотря на сокращенное в два раза по сравнению с другими постами время непрерывного дежурства. В течение двух часов приходилось стоять, вытянувшись по стойке «смирно», не шевелясь и не поворачивая головы. Ни чихнуть, ни почесаться! Мимо по трапу вверх и вниз непрестанно пробегали большие и маленькие начальники, преподаватели и курсанты, отдающие честь Знамени и бросающие равнодушные взоры на статую часового. Не выпадало ни одной минуты, чтобы можно было расслабиться или, например, высморкаться. Лишь ночью, когда главный корпус пустел, стоять на часах у Знамени было легче.
   Попутно замечу, что, согласно корабельным правилам, передвижение по трапам разрешается только бегом. Соответственно с этим все лестницы в Училище и в городе именовались «трапами» и преодолевались курсантами с надлежащей прытью, что в дальнейшем закрепилось в качестве одной из жизненных привычек.
   На других постах стояли по четыре часа через восемь, как везде. Пост у входа в секретную часть, куда мы сдавали на ночь свои брезентовые «морские чемоданы» с секретными учебными пособиями, запомнился потому, что очень уж располагал ко сну. Он находился в конце одного из коридоров учебного корпуса, где всегда было тихо и тепло. В неравной борьбе со сном я изобрел следующий прием: опершись левой ягодицей об узкий подоконник, а правой ногой о рукоять затвора винтовки, стоявшей в вертикальном положении на полу, я пребывал в таком неустойчивом равновесии до определенного момента. Как только я засыпал, вся конструкция рассыпалась, и я, вместе с винтовкой, с грохотом падал на пол. Метод себя оправдал: я ни разу не был застигнут проверяющими во время сна на посту, за что полагалось серьезное взыскание.
   Другие посты находились на свежем воздухе, например, у складов. Там бороться со сном было легче, а противниками часового выступали мороз, ветер и дождь.
   По ночам нас назначали в «боевой взвод», - группу курсантов, патрулирующую территорию Училища до утра. Периодически каждому приходилось заступать на сутки дневальным по роте.
   Время от времени группу курсантов во главе с офицером посылали в распоряжение городской военной комендатуры, где нам назначался маршрут для обходов в той или иной части города. Целый день мы патрулировали назначенный район, контролируя поведение военнослужащих на берегу; проверяли наличие у них увольнительных записок, соответствие формы одежды и внешнего вида уставным требованиям, выявляли признаки употребления алкоголя и т.п. Провинившихся задерживали и сдавали в комендатуру, в распоряжении которой находилась гарнизонная гауптвахта.
   Начальником городской комендатуры был полковник Лавриненко, о жестокости и причудах которого ходили многочисленные легенды. Одна из них повествовала о том, что он интересовался, в каком положении был подобран патрулем пьяный матрос: головой к причалу, а ногами к берегу, или наоборот. В первом случае к нарушителю проявлялось снисхождение, и ему назначался уменьшенный срок пребывания «на губе», в противном же случае он получал «по полной катушке». Впрочем, эта легенда подозрительно напоминает аналогичный эпизод из книги А.Степанова «Порт-Артур», что внушает недоверие и к другим легендам, ходившим вокруг этого имени, тем более, что никто из курсантов лично с полковником не встречался. Здесь же лишь могу с достоверностью утверждать, что порядок в городе в те времена был отменный.
   Несение нарядов налагало на нас дополнительную нагрузку, т.к. отрывало от занятий и лекций и заставляло потом наверстывать упущенное. Начальство строго следило за успеваемостью курсантов; получение «неуда» по любому из предметов означало запрет на увольнение в город, вплоть до исправления отметки, провал же одного из экзаменов на весенней сессии влек за собой отмену очередного отпуска домой в сентябре. Вместо отпуска по окончанию летней практики «хвостатые» курсанты оставались в Училище и пересдавали задолженности, попутно неся караульную службу и выполняя хозяйственные работы. Если же кому-нибудь не удавалось пересдать экзамен осенью, то этот бедолага безжалостно отчислялся из ТОВВМУ по неуспеваемости и направлялся на флот матросом для прохождения срочной службы. Такие случаи, особенно после первого курса, были, хотя их было немного. Гораздо больше отчислений было за нарушение дисциплины, особенно за пьянство. Среди этой категории курс лишился нескольких талантливых ребят, а четверо были выпущены из Училища мичманами.


   Физкультуре и спорту в ТОВВМУ традиционно уделялось большое внимание. Популярностью пользовались такие виды спорта, как бокс, борьба, гимнастика, тяжелая атлетика, беговые виды легкой атлетики, из игровых видов – баскетбол и волейбол. В этих видах  спортсмены Училища неоднократно добивались побед на городских, флотских и республиканских первенствах. На первых двух курсах бокс являлся обязательной дисциплиной, по которой мы должны были сдавать зачеты. Поэтому в течение двух лет мы старательно квасили друг другу носы и выходили в город с синяками различной яркости. Организацией спортивной работы занималась кафедра физподготовки.

 
   Не знаю, по каким признакам, меня «назначили» штангистом в секцию тяжелой атлетики. Телосложение мое никак нельзя было назвать атлетическим; я был худым, хотя и жилистым, весил около 60 кг при росте 165 см. В школе я неплохо бегал на лыжах и играл вратарем в футбол, но подъемом тяжестей никогда не занимался. Здесь же зимой снег с сопок полностью выдувался сильным северным ветром, а футбольного поля в ближайших окрестностях не было и в проекте. Пришлось подчиниться. На первых же тренировках в жиме я показал результат, равный собственному весу, что внушало надежды. Так я стал штангистом. По спортивным стандартам того времени самой легкой категорией в тяжелой атлетике являлась легчайшая категория, объединяющая спортсменов с собственным весом не более 56 кг. В этой группе я был по росту значительно выше своих потенциальных соперников, но и весил на 4 килограмма больше допустимого для этой весовой категории. Начались регулярные тренировки с «железом», параллельно с мероприятиями по сбросу веса тела. В те годы спортивные результаты в тяжелой атлетике оценивались по результатам троеборья; т.е. в жиме, рывке и в толчке. Наиболее успешно у меня получался жим, - движение, требующее от спортсмена минимума техники. За три года тренировок этот результат я довел до 75 кг. Что касается рывка, то в этом движении возникли трудности.   При рывке штанга одним движением поднимается с помоста на вытянутые руки и фиксируется в этом положении. Одновременно с этим тело штангиста движется в противоположном направлении, т.е. вниз, что обеспечивается либо «способом разножки», либо «способом низкого седа». Затем спортсмен поднимается на прямые ноги, продолжая удерживать штангу над головой. Рывок, несмотря на внешнюю простоту, является очень сложным упражнением. Все движения рук, спины, ног должны быть хорошо синхронизированы между собой, а направления сил, развиваемых мышцами, исключительно точными. За четыре года тренировок мне так и не удалось достичь в рывке хороших результатов. Мое наивысшее достижение в этом виде равнялось 75 кг.,- столько же, сколько в жиме, хотя обычно рывок должен значительно превышать жим. Что касается толчка, то и здесь мой самый хороший результат, составлявший 115 кг., мог быть значительно лучше, если бы я овладел необходимой техникой. Сложной проблемой для меня было также сбросить собственный вес с 60 до 56 кг., т.к., обладая более, чем сухощавым телосложением, я не располагал никакими жировыми резервами. Приходилось изводить себя жестким питьевым режимом, забираться на верхнюю полку в парной, закутавшись в шинель и т.п. По ночам мне снились водопады ключевой воды, а утром в день соревнований обнаруживались еще сто грамм лишнего веса, которые никак не удалось сбросить.
   Первенство флота проводилось в Доме физкультуры ТОФ, расположенном в центре Владивостока, в шести – семи километрах от Саперной сопки. Спортивная команда ТОВВМУ, участвующая в соревнованиях, отправлялась туда на «студебеккере», а я, как прокаженный, следовал за ними рысцой, съев  кусок сахара на дорогу. Таким образом, я рассчитывал сжечь лишние граммы. Прибежав в Дом физкультуры, я становился на контрольные весы и с ужасом видел, что оставалось еще сорок грамм. Приходилось сморкаться и плеваться, снимать с себя плавки, пока весы не показывали ровно 56 кг. Конечно, после таких передряг я пребывал не в лучшей своей физической форме, тем не менее, все эти годы оставался чемпионом ТОВВМУ в легчайшем весе и занимал второе место на флотском первенстве, с результатом  в троеборье 265 кг.
   Моя спортивная карьера бесславно закончилась после выпуска из Училища, когда я прибыл на десантный корабль помощником командира и притащил с собой штангу, намереваясь продолжить тренировки в трюме, где я соорудил из досок помост. Как-то вечером командир дивизиона десантных кораблей капитан-лейтенант Романов, мужчина суровый и решительный, услышал грохот железа, доносящийся из трюма одного из вверенных ему кораблей. Узнав от дежурного о происхождении шума и посчитав занятия спортом несовместимыми с многотрудными обязанностями помощника командира, он тут же распорядился выбросить штангу за борт, что и было исполнено двумя матросами незамедлительно.


   Картина училищного быта будет неполной, если не упомянуть о курсантской самодеятельности, где царили большое разнообразие жанров и свобода творчества. На курсе не было недостатка в талантливых ребятах. Здесь были плясуны и вокалисты, хор и исполнители эстрадных миниатюр, поэты читали свои стихи, атлеты исполняли акробатические этюды, музыканты выступали с сольными номерами или аккомпанировали певцам, наконец, образовался «джаз-банд», в котором и я вскоре принял участие, как только из дома прислали аккордеон. Несмотря на тяжелые времена, когда всюду боролись с «космополитизмом» и создавались идеологические запреты, мы были ограждены от этого. Мы самостоятельно определяли инструментальный состав, манеру исполнения и репертуар. Хотя к тому времени аккордеон, как «буржуазный» инструмент, был объявлен вне закона, никто мне не помешал участвовать в «джаз-банде». Думаю, своей творческой независимостью мы были обязаны тогдашнему начальнику политотдела ТОВВМУ капитану первого ранга Монастырскому, человеку культурному, спокойному и уверенному в себе, который, по-видимому, имел свое мнение о некоторых особенностях официальной идеологии.
   В ТОВВМУ регулярно проводились вечера, на которые каждый курсант мог пригласить одну или несколько знакомых  девушек. Надо сказать, курсанты ТОВВМУ, особенно старшекурсники, в то время пользовались большим успехом у девушек Владивостока и как представители мужественной профессии, и как без пяти минут офицеры. В этом отношении курсанты гражданского Высшего Мореходного училища им. Невельского не могли  составить  конкуренции курсантам ТОВВМУ им. Макарова, о студентах других владивостокских вузов и говорить не приходилось. Поэтому недостатка в гостях не было; у входа, где предъявлялись пригласительные билеты, часто собирались группки незваных барышень, стремившихся любыми способами пройти на вечер.
   Вечера устраивались в курсантской столовой, имевшей сцену. Обширное помещение быстро освобождалось от столов и трансформировалось то в зрительный, то в танцевальный зал. К каждому вечеру готовилась концертная программа нашей самодеятельности, иногда концерты давали артисты, регулярно приезжавшие с Запада. После концерта начиналось самое интересное – танцы под оркестр или, говоря старым языком – бал. Это слово здесь уместно, если упомянуть репертуар исполнявшихся танцев. Это были вальс, медленный вальс (бостон), падэспань, падекатр, краковяк, полька, мазурка, быстрый танец (фокстрот) и медленный танец (танго), т.е. танцы, которые сейчас считаются бальными и доступны только специально обученным профессионалам. Основная же масса сегодняшней молодежи танцует своеобразно: становясь в круг или друг перед другом, молодые люди под музыку переминаются с ноги на ногу, время от времени поднимая кверху ту или другую руку. Этим все богатство и разнообразие танцевальных па ограничивается, а танцующие однообразно топчутся на месте, независимо от характера звучащей музыки. Конечно, и в те далекие времена далеко не каждый первокурсник умел танцевать все эти танцы, однако желание научиться было велико и завзятые наши танцоры в короткие часы перед отбоем, отведенные для «самообслуживания», терпеливо обучали своих старательных товарищей бальным премудростям. В результате большинство ребят быстро овладели этой «хореографией», что позволило им не скучать на вечерах, свободно общаться с девушками и вести себя по-светски. Здесь, на училищных вечерах, завязывались знакомства, складывались пары, образовывались компании, многие из них сохранились на всю жизнь.
   После окончания вечера кавалеры провожали дам, как минимум, до Первой речки, где находилась ближайшая остановка трамвая. Зимы во Владивостоке очень ветреные; постоянно дующий северный ветер иногда усиливается до 30 м. в сек. и более, что даже в сочетании с небольшим морозом в 10 – 15 градусов и более высокой, чем в Сибири, влажностью представляет существенную угрозу здоровью. Тогда, в конце пятидесятого года, я этого не знал, за что был наказан: провожая вечером сразу двух девушек и держа их обеих под руки, я не имел возможности проверить, а тем более согреть свои уши. К тому времени, когда я посадил девушек в трамвай и возвратился в Училище, уши мои стали стеклянными. В течение продолжительного времени они, оттаяв, постыдно болтались по обе стороны моей гордой головы тяжелыми варениками, напоминая, что пижонство требует жертв. Тем не менее, за всю дальнейшую службу я так ни разу и не спустил уши своей зимней шапки ни перед каким морозом. Более того, будучи офицером, когда во время зимних походов я проводил долгие вахтенные часы на открытом верхнем мостике в штормовую погоду, во время дождя или пурги, вместо положенной шапки на моей голове обычно красовалась потрепанная «мичманка» с «крабом», позеленевшим  от соли. Хорошо ли это, или плохо, поговорим об этом позже, а сейчас я закончу рассказ о нашей художественной самодеятельности.

 
   Общепризнанным руководителем музыкальной части и «джаз-банда» был Владимир Соколов, отлично игравший на аккордеоне и гитаре. Кроме него, сюда входили Анатолий Чечулин (баян), Владимир Пантелеев (баян), Арнольд Сергеев (аккордеон), Вячеслав Протасов (кларнет), капитан-лейтенант Поваров (тромбон), Анатолий Кравченко (мандолина), Пустовойт (гитара), Дмитрий Столяр (ударник) и еще двое – трое курсантов, фамилии которых я не запомнил. Функции режиссера и концертного руководителя выполнял Вячеслав Протасов, который, кроме участия в «джаз-банде», выступал в роли конферансье, исполнял эстрадные миниатюры. Среди солистов выделялся баритон Михаил  Суров, свои стихи читали со сцены Анатолий Лаптанович и Виктор Геманов, с плясками выступали Анатолий Павлов и Аркадий Марков. К сожалению, не могу сейчас вспомнить всех, кто, включая участников хора, составил агитбригаду, которая во время учебных плаваний съезжала на берег в том или ином пункте дальневосточного побережья с концертами.
   Помню, как-то летом, во время стоянки учебного судна «Тобол» на рейде портопункта Углегорск на северном Сахалине наша концертная бригада на нескольких шлюпках отправилась на берег. О нашем прибытии население этого шахтерского поселка было заранее оповещено, поэтому, когда мы пришли в поселковый клуб, зрительный зал был переполнен. Наш концертный репертуар был к тому времени отработан настолько, что мы без дополнительных репетиций могли выдать концерт любой, заранее заданной продолжительности. В этот раз концерт продолжался около двух часов и прошел с обычным успехом, после чего «артисты» разбрелись по поселку, чтобы погулять по твердой земле. Углегорск был неказистым и захолустным  поселком, лишенным каких-либо достопримечательностей. Меня сопровождала молоденькая учительница местной школы, недавняя выпускница Владивостокского пединститута, получившая распределение на Сахалин, с которой мы познакомились на концерте. Она скучала по Владивостоку и расспрашивала у меня о городских новостях. К сожалению, мы, курсанты, были недостаточно информированы о подробностях гражданской жизни, и мне не удалось полностью удовлетворить ее любопытство. Был погожий, тихий летний вечер, мы стояли на высоком сахалинском берегу и смотрели на Запад, где недавно скрылось солнце. Там находился оставленный нами материк. Внизу еще поблескивала гладь непривычно спокойного Татарского пролива, где темнел силуэт стоящего на якоре «Тобола», на котором уже включили огни. Вскоре оттуда донеслось три густых протяжных гудка, призывающие доморощенных артистов на борт. Через полчаса все собрались на пирсе, где нас поджидали шлюпки, а еще через полчаса мы были на пароходе, в кругу друзей, обступивших нас с расспросами о проведенном времени на берегу.


   Чтобы завершить описание курсантского быта, нельзя не упомянуть  об увольнениях в город. Через месяц после принятия присяги нас стали по субботам и воскресеньям отпускать в город, по субботам – с 19 часов, по воскресеньям – с 12-ти. Уволенные должны были возвратиться в расположение части до 24 часов. Опоздание хотя бы на одну минуту считалось очень серьезным нарушением дисциплины и влекло за собой строгое наказание. В увольнение отпускались курсанты, не имеющие академических задолженностей, взысканий и не занятые в нарядах. Одетые в «парадно-выгребную» форму, с палашами на боку, мы выстраивались на плацу, где подвергались тщательному и придирчивому осмотру старшинами и командиром роты. Выше я пообещал рассказать о таком элементе формы одежды, как кальсоны. Зимой в холодную, ветреную погоду, в целях профилактики простудных заболеваний, отправляясь в город, мы были обязаны их надевать. Невыполнение этого требования расценивалось как нарушение формы одежды и влекло за собой наказание. Однако, согласно вышеупомянутому мною неформальному курсантскому этикету, эта часть туалета была заклеймена единодушным презрением, и большинство курсантов в любую погоду под формой носили только трусы. Помню случай, когда проводивший осмотр старшина роты, прекрасно осведомленный об «особенностях курсантского характера», грозно обратился к застывшему строю увольняемых с вопросом:
    - Кто из вас в трусах?               
Неожиданно из строя прозвучал ответ:
    - Я! Курсант Чепинога!
 Немедленно последовала команда старшины:
    - Курсант Чепинога! Выйти из строя!
 Михаил Чепинога, завзятый ротный юморист и любитель розыгрышей, вышел из строя и застыл с непроницаемым выражением на лице. Старшина разразился гневным воспитательным монологом, обращенным более к остальным, нежели к самому нарушителю, которому явно грозило неувольнение. Как только монолог подошел к концу и старшина перевел дух перед тем, как объявить взыскание, Чепинога с невинным видом дебила изрек:
      - Товарищ старшина! Разрешите доложить! А я еще и в кальсонах!
 Строй грохнул смехом, старшина потерял дар речи, лицо его покраснело, бедняга не знал, что делать. Поворачивая голову, он смотрел то на нас, то, с подозрением, на Чепиногу, уставившегося невинным взглядом куда-то вдаль. Наконец, он пришел в себя, приказал Михаилу стать в строй и отпустил нас в увольнение. Само собой разумеется, что одной из привычек, оставшихся на всю мою дальнейшую жизнь, было решительное эмбарго на этот вид белья, и ни мороз, ни метель, ни ледяной ветер были не в силах заставить изменить этой  привычке.


   Стоит ли говорить о том, насколько мы любили увольнения в город – эти редкие часы относительной свободы, когда мы вырывались из тесного, жестко регламентированного, ограниченного училищного мира на просторы городских улиц с их праздничной толпой и шумом, кинотеатрами и танцевальными площадками! В городе каждый искал себе развлечений (чуть не написал «приключений») по душе. Через однокурсников-уроженцев Владивостока я вошел в их компанию, в которой были девочки-десятиклассницы из 13-й женской школы, у которых мы иногда устраивали домашние вечера.
   Помню, в одном из первых увольнений мы, несколько курсантов, были приглашены на вечер в эту школу. Вечер прошел обычно (концерт самодеятельности, танцы) и ничем не запомнился, но внизу, у выхода из раздевалки, нас ожидала молчаливая толпа местных ребят с явно недружественными намерениями. Как только мы начали протискиваться к выходу через оставленный для нас узкий людской коридор, то сразу почувствовали, как нас молча оттирают друг от друга. К счастью, среди нас, салажат, был один третьекурсник, уже имевший опыт встреч с местными парнями. По его команде мы дружно выхватили палаши из ножен. Из-за внезапности этого маневра толпа на миг резко отхлынула, освободив для нас свободное пространство, через которое мы выскочили на улицу. Здесь мы почувствовали себя гораздо увереннее. Прислонившись спинами друг к другу, с обнаженными палашами в руках, мы теперь представляли грозную силу. Наши враги, выбежавшие вслед за нами, разразились проклятиями и угрозами, но подойти к нам поближе не решались. Через некоторое время, исчерпав все запасы красноречия, гражданская публика разошлась по домам, а мы, обогащенные боевым опытом, вернулись в Alma Mater.
   Курсанты ТОВВМУ приглашались и в другие женские школы, и в пединститут, но, к окончанию первого курса мы настолько обзавелись знакомствами в городе, что в дальнейшем предпочитали проводить увольнения в более тесном кругу своих знакомых. Не скрою, все «сходы на берег» сопровождались употреблением алкоголя, будь то домашняя вечеринка у кого-нибудь из девушек, или дружеское застолье в какой-нибудь столовой или в кафе – в рестораны вход рядовому сословию был строго запрещен. Например, частенько мы навещали кафе в доме на Алеутской «Серая лошадь». Наибольшей популярностью пользовались водка, коньяк (разница в стоимости составляла всего один рубль с небольшим) и шампанское. Смесь водки с шампанским называлась «северным сиянием». Справедливости ради надо признать, что алкогольные возлияния в курсантские годы часто приобретали внушительные размеры. Главной побудительной причиной курсантского пьянства, я думаю, был распространенный стереотип разудалого морского волка с трубкой в зубах и чаркой в руке. В то время, в возрасте 18 – 20 лет, среди нас, за редкими исключениями, еще не было алкоголиков. Но в дальнейшем часть из нас, имеющая неблагоприятные генетические особенности, о которых тогда никто и не догадывался,пала жертвой зеленого змия. Некоторые ребята,неоднократно «засветившиеся» по пьянке у командования, были безжалостно отчислены из Училища, другие же, благополучно завершившие учебу и выпущенные лейтенантами на Флот, всю жизнь потом имели проблемы на службе и в семье. Были и такие, кто по этой причине очень рано ушел из жизни.
   Алкоголизм, этот страшный бич русского народа, не пощадил и наших рядов. Что касается меня, то мне в полной мере пригодился мой школьный опыт употребления алкоголя. Сохраняя ясность в голове и будучи в состоянии контролировать себя даже в сильном подпитии, мне удавалось избегать разоблачения, когда к концу увольнения, поднявшись на лестничную площадку спального корпуса и сделав три шага строевым, я представал перед дежурным офицером и начальником курса или факультета с четким докладом:    
        - Курсант Сергеев, уволенный до 24 часов, прибыл, за время отпуска замечаний не имел!
 После того, как оценивающие взгляды офицеров заканчивали сканировать мою физиономию и всю фигуру, я бодро вопрошал:
       - Разрешите идти?
Получив спасительное «добро», я лихо разворачивался направо и, щелкнув каблуками, маршировал в кубрик, где было можно, наконец, расслабиться. За все время учебы в Училище и за всю дальнейшую многолетнюю службу я так и не имел ни одного замечания за «употребление». В дальнейшей жизни, когда выветрилась юношеская бравада, я стал относиться к алкоголю совершенно спокойно и даже сдержанно, ни о какой алкогольной зависимости не было и речи. Здесь я должен поблагодарить еще раз своих незабвенных родителей, на этот раз – за генетику.


   Особое место в курсантской жизни занимали  месячные отпуска, в которые нас отпускали ежегодно в последних числах августа – первых числах сентября. Получив на руки воинские требования на железнодорожные билеты, мы устремлялись на вокзал, не задерживаясь у билетных касс, в которых свободных билетов никогда не было, и брали штурмом отправляющиеся поезда. Дружными усилиями, преодолевая перронную давку, мы заталкивали своего товарища внутрь вагона, он открывал окно, через которое вся компания из 15 – 20 человек, подсаживая друг друга, вместе с вещами, проникала в вагон. Там мы быстро занимали верхние, багажные полки, и теперь никакая сила не могла согнать нас с этих «привилегированных» мест. Естественно, что ни о каких постельных принадлежностях не было и речи. Испытанный бушлат по очереди, в зависимости от обстоятельств, служил в качестве то подушки, то одеяла, то матраца. Проводники, контролеры и другое железнодорожное начальство предпочитало не связываться с дружной безбилетной братией.
   Запомнилась дорога в отпуск в 1953 году, после третьего курса. Путешествие из Владивостока в Москву тогда заняло тринадцать суток. В поезде ехало более ста курсантов. Почти на каждой станции кто-нибудь из нас сходил, но перед этим устраивалось прощальное застолье с обильными возлияниями. Как только поезд останавливался и приехавший, в сопровождении веселой компании, вываливался на перрон, вокруг него устраивались песни и пляски под аккордеон. Поезд трогался, братва, повисая на подножках, рассыпалась по вагонам, и долгожданное чадо, наконец, падало в объятия встречающих. Исходя из вышесказанного понятно, что «банкеты» следовали один за другим с неимоверной частотой, не прекращаясь ни днем, ни ночью, а мой аккордеон отдыхал не больше, чем его хозяин. В пути случались непредвиденные остановки где-нибудь посреди тайги или около крохотного полустанка. В этих случаях мы покидали вагоны и бродили по лесу невдалеке от поезда, собирая грибы и ягоды, пока гудок паровоза не извещал нас о возобновлении движения. Пока поезд набирал ход, мы успевали прибежать из леса и вскочить на подножки вагонов.


   Как известно, в те далекие пятидесятые годы из заключения было освобождено по амнистии огромное количество уголовных преступников, что создало тяжелую криминальную обстановку в стране. Там и тут возникали многочисленные банды, действовавшие повсюду и, подчас, весьма дерзко. Не был исключением и железнодорожный транспорт. Действовала такая банда, грабившая пассажиров, и в нашем поезде.
   Однажды пассажиры соседнего вагона прислали к нам делегацию с просьбой защитить их от ожидаемого предстоящей ночью нападения. У нас к тому времени появились свои счеты с неизвестной пока бандой, при неизвестных обстоятельствах сбросившей на ходу с поезда нашего однокашника, который погиб. С наступлением ночи мы, а было нас человек шесть, пришли в соседний вагон и заняли «круговую оборону», попросив пассажиров освободить проходы и не покидать своих мест.
   Среди ночи в вагон со стороны головной части поезда вошли двое в матросской форме, причем на одном из них была «форма-два» (суконные брюки и белая форменка), никак не соответствующая дорожной ситуации. Матросы и курсанты в поездах одевали исключительно робы, учитывая грязь и паровозную гарь, летящую в вагонные окна. Эти двое и раньше вызывали у нас подозрения своим поведением и одеждой. Встреча с нами была для них полной неожиданностью. Первые же контакты с ними подтвердили: перед нами переодетые уголовники. Быстро сообразив, что дело приобретает опасный оборот, они бросились со всех ног в хвостовую часть состава. Мы преследовали их, пытаясь схватить, но вагонная теснота никак не давала нам сделать это. Добежав до площадки последнего вагона поезда, шедшего под уклон с приличной скоростью, бандиты выбросились на железнодорожное полотно. Трудно судить, остались ли они живы, тем более, что была ночь, но если бы они попали в наши руки, то их ожидала бы еще более печальная участь. Скорее всего, у этих двоих были подельники, которые поспешили покинуть наш поезд на первой же станции.


   В этой же поездке произошел еще один курьезный случай. Наш вагон обслуживала бригада проводников, один из которых был стариком преклонных лет, а другой – молодым, крепким и довольно симпатичным парнем по имени Сергей. Однажды, во время очередного прощального «банкета», когда все мы основательно «расслабились», к нам подошел проводник Сергей, что было расценено, как желание выпить в нашей компании. Он был приглашен «за стол» и включился в «процесс». Вдруг сквозь шум застолья до моего слуха донеслось нечто, заставившее меня насторожиться и протрезветь. Сергей расспрашивал одного из моих товарищей о радиолокационном прицеле, недавно принятом на вооружение ВВС. Это изобретение советских ученых круто изменило в нашу пользу ход войны в небе над Кореей, где советские истребители сражались с американскими. Информация об этой технике проходила в ТОВВМУ под грифом «совершенно секретно».
   Я отозвал в сторонку товарища, с которым беседовал проводник, и сообщил ему о своих подозрениях. Быстро обсудив сложившуюся ситуацию, мы решили, что «шпиона» надо брать немедленно. В те времена проводниками на железной дороге работали одни женщины, реже – старики, имевшие от силы четырех – шестиклассное образование, Сергей же был молод и здоров, а на его лице проглядывались явные признаки интеллекта, что только усиливало наши подозрения.
   Приняв решение, мы приступили к делу. Отделение вагона, где происходило пиршество, было превращено в следственную камеру, где и происходил допрос подозреваемого. Как и следовало ожидать, Сергей упорно отвергал наши обвинения, ругал себя за излишнее любопытство и болтливость, просил его отпустить. Мы отобрали у него паспорт и продолжили допрос «с пристрастием». Физиономия его хорошо держала удары и лишь покраснела и слегка опухла. Прибежали перепуганные начальник поезда и проводник, которые клялись, что до этого рейса Сергея знать не знали и что в дальнейшем обойдутся без него.
   Поскольку подозреваемый упорно уходил в «несознанку», мы опустили окно и на полном ходу поезда спустили Сергея за борт, удерживая его за ноги. Он кричал, молил о пощаде, но не признавался. Мы вытащили его из-за окна и усадили на нижнюю полку, решив сдать его органам госбезопасности, имевшиеся на каждой крупной железнодорожной станции. Пока же он становился нашим пленником, и мы организовали его посменную охрану.


   Каково же было наше изумление, когда на первой же большой станции оперуполномоченный МГБ не принял «арестованного», сославшись на отсутствие какого-то начальника и предложил нам обратиться в «органы» на следующей большой станции, до которой было четыре часа ходу. История повторилась и на следующей станции, и на последующих… Под разными предлогами органы МГБ отказывались принимать Сергея, хотя и не ставили под сомнение наше решение о его задержании. Складывалось впечатление, что они просто не хотят брать на себя лишние хлопоты.
   Тем временем наш поезд миновал Сибирь и приближался к Уралу. Почти все курсанты уже покинули поезд и проводили время отпуска в теплом кругу родных и друзей, нас же, следующих до Москвы, осталось лишь четверо, плюс «конвоируемый», с которым у нас сложились довольно странные отношения. Мы по-прежнему охраняли его днем и ночью, предотвращая возможность побега. В то же время он не делал никаких попыток уйти из-под наблюдения, питался вместе с нами, вел себя спокойно и даже дружелюбно. Наш вагон заметно опустел. Мы заняли целиком наше отделение (таких отделений в старых жестких вагонах было четыре), набросали на полки, от которых уже болели ребра, елового лапника, принесенного из леса, и ехали с комфортом, если не считать обузы в виде захваченного «шпиона», от которого порядком устали. Попыток сдать Сергея «органам» мы больше не предпринимали и, честно говоря, не знали, что с ним дальше делать.
   Перед прибытием поезда в Москву мы учинили последний за прошедшие в дороге тринадцать дней «банкет» в честь этого важнейшего события и вскоре, счастливые и немного хмельные, предстали перед встречающими нас на перроне Ярославского вокзала родственниками. О Сергее мы, захваченные радостными эмоциями, попросту забыли, предоставив ему полную свободу. На этом наша чекистская деятельность бесславно закончилась.

 
   В канун нового, 1954-го года, учась на четвертом курсе, я неожиданно для себя получил поздравительную телеграмму с наилучшими пожеланиями. Под телеграммой стояла подпись «Сергей». Телеграмма была направлена не на открытый адрес Училища, а на войсковую часть, номер которой считался закрытым, в качестве адресата фигурировали мои имя и фамилия, которой я Сергею не сообщал. Вместо обратного адреса была отметка «проездом». Паспорт Сергея, оставшийся у меня, я вскоре уничтожил, тем и закончилась эта странная история.

 


   Тот отпуск я провел в Москве, в семье своих родителей, которые возвратились сюда из Новосибирска в 1952 году. Квартира на Второй Мещанской, оставленная в 1941 году в связи с эвакуацией, не сохранилась, и отцу, с большими трудностями, удалось получить жилье в небольшом старом полутораэтажном доме на Ольховской улице, недалеко от Комсомольской площади. Это была маленькая квартирка на втором этаже, состоявшая из комнаты, имевшей еще небольшой закуток, где помещалась одна кровать, и кухни. Из удобств имелись центральное отопление, водопроводный кран, туалет и газовая плита. Здесь, в весьма стесненных условиях, жила семья: отец, мать, брат Дима, сестры Гала и Ирина, которым, соответственно, тогда было 13, 10 и 8 лет. Родители спали в закутке, Гала и Ирина – в комнате, спальное место Димы располагалось на кухне, на стоявшем там сундуке.
   Отец, перебравшийся из Новосибирска в Москву благодаря служебному переводу (по-другому это сделать было практически невозможно) оставался в системе Министерства оборонной промышленности, где работал в управлении капитального строительства. Тогда ему было сорок девять лет. Ему, привыкшему к живой, практической работе строителя (в Новосибирске он руководил ремонтно-строительными работами на производственных объектах, строил жилые поселки) бюрократическая  работа в Министерстве была не по душе и не открывала никаких перспектив. Думаю, ему было тяжело, хотя он никогда ни на что не жаловался, как и было всегда принято в нашей семье. Отводил же душу Максим Сергеевич, регулярно посещая по выходным дням Сад имени Баумана, находившийся поблизости, где играл в шахматы с многочисленными любителями этой игры.
   Что касается мамы, не обзаведшейся за 12 лет жизни в Новосибирске ни одной подругой, и, наконец, воссоединившейся с любимыми тетей Катей и тетей Зикой, то, как мне показалось, она была вполне довольна жизнью, несмотря на все трудности материального характера.

   Отпуск в Москве прошел весело и беззаботно, часть его я провел в недалеком Ленинграде, где в Стрельне жила моя школьная любовь Вера, учившаяся в институте иностранных языков им. Герцена.
   Обратный путь из Москвы во Владивосток я проделал без каких-либо приключений, за исключением одной встречи в пути. В этом поезде ехал на Восток Александр Твардовский, которого я часто видел в вагоне-ресторане сидящим в одиночестве за столом, уставленным бутылками с пивом. Он подолгу сидел, молча смотря в окно и думая о чем-то своем. Сейчас не помню, как получилось, что меня с аккордеоном пригласили в вагон-ресторан на вечеринку, устроенную по случаю дня рождения одной из официанток. Вечер начался после закрытия ресторана и продолжался до утра. Среди приглашенных была группа цыган, было много песен и плясок, исполнявшихся под мой аккомпанемент. На протяжении всей ночи Твардовский был молчалив и задумчив. К утру он преподнес имениннице листок со стихотворением, написанным в ее честь.

 
   Быстро пролетали курсантские годы, насыщенные учебой в стенах ТОВВМУ и на кораблях в учебных плаваниях, мы овладевали профессиональными знаниями и командирскими качествами, закалялись духовно и физически, приобретали жизненный опыт. Вспоминаются шутливые названия курсов: первый курс – «Ванька Жуков» (чеховский персонаж, проливающий слезы над письмами домой); второй курс – «Непокоренные» (выдающие себя за морских волков, злостные нарушители воинской дисциплины, наибольший процент отчислений); третий курс – «Веселые ребята» (познавшие соль службы, научившиеся нейтрализовать бдительность начальства и освоившие все прелести времяпрепровождения на берегу) и, наконец, четвертый курс – «Женихи» (четверокурсникам разрешалось увольняться до утра, у них существовал третий день для увольнений – среда, некоторые четверокурсники, не дождавшись выпуска, связывали себя узами Гименея). Вспоминаются смешные случаи, когда некоторые курсанты-четверокурсники, не обзаведшиеся подругами в городе, тем не менее, старались использовать все имеющиеся привилегии и увольнялись на ночь. Не располагая местом для ночлега, они проводили ночь в зале ожидания вокзала, а утром, помятые и усталые, но с загадочным выражением лица являлись в Училище.

   Напряженная учеба, занимающая 11 месяцев в году (кроме отпускного сентября), четко организованный учебный процесс, высокопрофессиональный уровень преподавания, хорошее оснащение кафедр новейшими образцами военной техники и поддержание необходимой дисциплины – все это позволяло нам за четыре года освоить обширную образовательную программу и стать полноценными офицерами.