Глава 17. Тяжести службы

Гигант без мысли

- ...и он взорвал себя гранатой. К этому его готовила семья и школа. Наша советская школа! – майор так яростно хлопнул конспектом, как будто партия дала ему последнее задание: прибить огромную муху. Идеологически чуждую муху цэцэ-эр-у.
Вот политрук хренов! Это же надо так уметь - в самом конце испортить все настроение от завтрака!
- Но об этом мы поговорим ниже, - офицер обвел наши недостойные подвига стриженые головы неукротимым партийным взглядом. - А пока политинформация закончена. Встать, выходи строиться!

Уже два месяца мы занимаемся веселым солдатским делом – тянем и толкаем. Слава Богу, что семья и школа вроде бы готовили нас именно к этому, а не к ратному подвигу. Мы тягаем на себе всякое нужное оборудование: секретные шкафы с ЗАСовской аппаратурой, со штуками всякими шифровальными, воздушные насосы, фильтры – много всего хорошего. Ох, и тяжела вся эта радость на подъем. И не менее тяжела - на спуск.
Это мы делаем переоснащение нашей «ямы». От темнадцати до темнадцати, с перерывом на клозет. Строевуху отменили, тревогами нас не тревожат – только таскай веселей. Командование спешит, и модернизация ямы идет на ходу: хоть мы и запасной узел связи, а с боевого дежурства нас никто не снимал.
Сегодня мы тянем последний генератор. Вообще электроснабжение нашего заглубленного узла связи мощное: основные и запасные кабеля, аккумуляторы, которые всю яму на себе могут полчаса держать, потом дизеля, тоже главные и вспомогательные. И ко всему этому на каждом этаже по паре генераторов стоит.
Вот мы их и меняем. Старые – на новые. На такие же. Те же яйца, только в профиль. Ресурс у них – десять лет. Черт, это меньше, чем срок хранения сухарей, что на продскладе в яме на случай ядерной войны навалены.
А весит такой кабанчик семьсот тридцать килограмм. Это по спецификации. А по ощущениям – тонн десять! Из средств механизации же у нас: одни полозки с бортиком, как бы саночки такие для юных грузчиков - дебильчиков, пяток веревок и наша дурь солдатская - неограниченно.
Ничего, сегодня – последний. Паренек ты наш крутобокий. Мальчик – толстунчик. Опустить бы тебя нормально. Козел опущения ты наш.
А как первого твоего братика опускали – даже вспоминать не хочется. До сих пор замповор, ну, заместитель командира по вооружению – материться складно не может. Не то чтобы заикается, а просто – клинит его чуть-чуть. Начмед говорит – попустит со временем.

Утром, после политинформации, наслушавшись про задачи автоматизации народного хозяйства в одиннадцатой пятилетке, мы тогда начали спускать в яму первого красавца. Хоть нас и восемь человек наладили на это дело, но толку от этого было немного. Он, гаденыш увесистый, небольшой такой и гладкий оказался, как задница бегемота. С черной дырой посередине. Ну, это по весу нам так показалось. Короче - взяться неудобно, как ни пристраивайся. Не подступиться всем сразу. Пятеро сверху в два ряда стали и, попукивая от напряга, травят веревки; двое уперлись рогом снизу в скользкие ягодички этой туши, а третий их задницы руками подклинил.
- Давай трави! Пошел, пошел! – вниз по ступенькам, по чуть-чуть, понемножку, чтоб не разогналась дура чугунная, чуня дурунная.
Глаза бояться, а руки трясутся. Нормально, спустили на один пролет. Уже хорошо. Произошло, как говорят в войсках, некоторое уменьшение увеличения содержания объема работ. Похекали, покряхтели, прокашлялись. Облепили опять, как скарабеи свою драгоценность, развернули на площадке верхнего этажа. Нормально, еще двадцать три пролета и золотой ключик у нас в заднице! Потянули!

Еще пролет. Еще. Еще. Еще.
- Сколько осталось?
- Пролетарии всех стран, считайте пролеты!
- Ничччо, дно не пропустишь!
- Тяни давай!
- Эй, сверху, харе триндеть!
- Тормоз коммунизма!
- Сам ты... Бурлак развитого социализма!


Юноши подземелья

Еще пролет. Еще. Еще. Ладони уже пекут. В пупке что-то щелкает неправильно.
Еще пролет.
И тут, блин – веревка проушину эту, косоруко приваренную, к которой она примотана - срывает на фиг! И двое наших – на задницу шмяк! Мы же втроем не удержи-и-иим! Тяжелопотам этот долбанный скользит вниз, все быстрее и быстрее. А эти внизу, головы наклонили – не видят ничего. Только жопы торчат. А их сминает уже. Прыгай! Прыгай!! Мы не держим, блин, веревка обдирает руки. Трое внизу карабкаются друг на друга, по спинам, один перепрыгнул, второй! Лодочкой! Давай! Третий!

Генератор вламывается в стену.
Трах – тарарах! Капец коммунизму!
Сыпется штукатурка. Крошится бетон. Мы валяемся вповалку на ступеньках.
Срабатывает сигнализация.
Ревет тревога, мигает аварийная лампа.
Прибегает дежурный по яме. Материться этот майор отчетливо, но почему-то тихо. Трагическим шепотом таким материться, хотя рот широко раскрывает.
А что скрывать? Он сам пищит – автоматический сигнал от сейсмодатчика в Генштаб уже ушел. Семь баллов по шкале Рихтера мы рихтанули. Для нашего подземелья - это типа удара атомной бомбой по поверхности.
Датчик просто за этой стенкой. Сработал, голубчик. Надежный какой.
А мы тут причем?
Да, понятно – в Генштабе сейчас надпись мигает: «Ядерный удар по объекту «Мотогонщик». Это наш позывной, кстати. Тоже секретная информация, особо нельзя разглашать.
А я майора почти не слышу. У меня в голове крутиться эта история, ну,  из книжки любимого писателя Ефремова, «На краю Ойкумены». Когда в Древнем Египте плита с барельефом, которую рабы тянули на пирамиду, упала и от нее кусок откололся. Тоже веревка лопнула. Так надсмотрщик там - лупит кнутом главного героя, лупит за то, что он оттолкнул в последнюю секунду раба из-под падающей глыбы. Хлещет со всех сил, хлещет и приговаривает: «Если бы она упала на мягкое, она бы не раскололась!»
Ценная просто очень плита эта. Наверное, на ней устав египетской караульной и гарнизонной службы был высечен. Или памятка строителю коммунизма из трех пирамид.
А чего мы пирамид не строим? Мы бы осилили. «Пик Коммунизма», чем не название? Гору разжаловать, пирамиду назвать.
Пшик социализма. Все в землю прячемся, все зарываемся поглубже…

А майор орет. Смешной такой.
Только слышно его плохо.
Чего нервничать то? Наоборот – хорошо ведь.
Вычеркнут нас с боевых карт, помянут незлым тихим матерным словом. Генштаб не заметит потери бойца.
А мы заживем себе дружным мужским коллективом. Ничего тяжелого таскать не будем. На поверхность носа не высунем. А что? Жратвы тут на пару лет хватит.
Не, подниматься наверх будем. Но по ночам только. Чтобы вампиры военкоматовские нас не выследили. Виноград с полей воровать, турнепс какой-нибудь. Что такое турнепс, кстати?
Молдаванок еще молодых можно. Или лучше менять их? На военную тайну? Все равно она уже старая будет, что ее хранить, вся секретность у нее прокиснет…Старую военную тайну на новых гражданских молдаванок. По-моему – выгодно.
Майор орет, орет еще что-то важное и ругательное, а я смотрю на слетевший со станин генератор и офицерских воплей почти не слышу. Оглох я с перепугу, что ли?


Дары морей

- Сань, расскажи еще про эти рабские стройки!
- Вырастишь – сам прочтешь. После дембеля, – я отдал Луцику пачку «ватры».
- После дембеля я работать пойду.
- В шахту опять?
- Не опять, а снова.
Луцик до армии был машинистом мотодрезины какой-то подземной и зарабатывал настолько удивительные деньги, что цифра эта в нормальной советской голове со всеми нулями полностью никак не помещалась. Наш прапорщик даже послюнил и потер запись о членских взносах в Серегином комсомольском билете. Думал, что – подделка фальшивая.
Мы спустили последний генератор, на самый низ нашей родной преисподней.
Все, финиш. Перекур. Хоть режьте нас – не встанем. Сил нет - даже сопли на кулак намотать. Пе-ре-кур, ясно?

- Знаешь Саш, я иногда думаю: что можно было бы сделать, если бы не было этой армии.
- Пирамид понастроить… - я все никак не мог отцепиться от этой египетской темы.
- А сколько они пахали, эти рабы? Примерно?
- Ну, я помню, что сто тысяч их было. И, вроде - тридцать лет.
- А у нас сколько? В армии?
- Наверное, миллионов пять.
- Да откуда ты знаешь такие секретные сведения? –  подозрительно скривился на меня Луцик.
- Элементарно. Смотри – служат все?
- Ну, практически.
- Если откинуть тех, кто сидит и тех, кто совсем косой – то процентов девяносто пять. А населения у нас двести семьдесят миллионов, так? И женщин – половина, да?
- Тебе виднее…
- Получается, если поделить на шестьдесят… Ну, средний срок жизни мужика.
- Так до пенсии шестьдесят, что у тебя получается – не доживает никто до пенсии?
- Семь лет до школы и год после пенсии – что не слышал?
- Дели на шестьдесят один, - вздохнул Луцик. - Ну, сколько?
- Много получается, много.
-  Сколько?
- В каждой области – по пирамиде можно. И еще останется яму выкопать. Размером с целину.
- А яму зачем?
- А когда реки повернут – куда им втекать? Моря Каспийского на всех не хватит.
- Слушай, слушай, расскажи про море! Много у вас там рыбы?
- Та – валом!
- А какая она, какая? Черт, слюна потекла – Луцик тягуче циркнул сквозь зубы. – Сколько там до обеда еще?

Я вспомнил, как студентом приехал однажды домой, в Феодосию. Время было не то, что голодное, а - просто какой-то тотальный неурожай всего: от сыра до мыла. В прямом и в переносном, во всех смыслах – конец продовольственный. Если ты видел, что где-то люди начинали выстраиваться в очередь, надо было подбегать и орать «Я последний!». И – вот чудо! После часа толкотни и криков «В одни руки больше двух кило не давать!», «Я здесь стояла, мужчина!» - я вытряхнулся из этой садомо-гоморной кучи с увесистым шматом чего-то серого, вонючего и холодного. Так и не запомнив, что это за рыба, я побежал домой радовать бабушку. Добытчик, внучек, не с пустыми руками приехал!
- Калкан, – осторожно понюхав сверток, изрекла бабушка. – В войну ей собак кормили.
 

Мясной рывок

- Дай спички, - я сложил ладони лодочкой и подкурил. – Знаешь, смотрю вот я, как мы все время ишачим…
- И что?
- Серега, мне иногда кажется, что все это – ненастоящие войска.
Мы сидели в тенечке, привалившись к стопке облицовочных панелей. Немного их осталось, штук по двадцать на брата. Завтра кончим и начнем аккумуляторы наверх таскать.
 Вообще-то обычно у нас сверху ямы секретность полная – лесочек, пенечек. Но сейчас тут ремонт и навалено всякого хлама – до фига и больше. Ничего, вот закончим – опять для ЦРУ все секретно сделаем. Даже травку покрасим, чтоб со спутника ни черта вы не рассмотрели, чтоб вам линзы ваши повылазили все!

- Как это – ненастоящие войска? Мы, режимный объект – и ненастоящие?
- Вот так. Мы действительно важный узел связи. Узелище, можно сказать, гордеево. Но - в Ненастоящих войсках.
- Ха, мы же такое все тайное передаем! Сведения секретные!
- А ты знаешь, что именно? Зашифровано ведь! Может там действительно, что серьезное, но - для Ненастоящих войск: «Внимание! Сверхсекретно. Особая мамка. Срочно передайте два мастерка на третий участок пятой стройки»!
- Особая лямка. По прочтении – перечитать по буквам!
- Ой, Луцик, не говори! У нас даже министр – не настоящий!
- Почему это?
- Потому что настоящий – это не Министр Обороны, а Министр Нападения!
- По приказу Министра Нападения! Так?
- Который входит в Политбюро настоящего СССР…
- Входит и выходит, входит и выходит…
- Еще, смотри, как нас называют: Вооруженные Силы! Понимаешь?
- Ну?
- Тут явно – «силы»! Это – главное! Копать, носить, тягать! Конечно – автомат еще за плечами есть. Поэтому силы – «вооруженные»!
- А как в Настоящих войсках – «Вооруженные Слабости»?
- Слабости – это мы. Черт, как жрать охота, прямо глаза пучит!
- Сейчас бы сальца подрезать, да с житным хлебушком…
Блин, а действительно. У нас ведь в пожарке – целая посылка с салом. И даже хлеб еще есть!
- Заткнись! – я тоже сплюнул накопившуюся слюну. - Срезал всю шкурочку и сожрал! Срезал и сожрал! Шкурник ты!
- Так я, знаешь, как ее люблю?
- Луцик, мы в пионерлагере выварку клубники как-то раз сперли. И по очереди есть стали, чтоб не делить долго. Так вот – все берут быстро, какую попадется, а один выбирает, выискивает. Тоже, как ты, говорил: «а я спелую больше люблю».
- То клубника, а то – шкууурочка...

Нет, ну тут он прав, конечно. Самого вкусного – всегда не хватает. Догнать и перегнать! – по мясу, по шерсти нам многих, ох, многих надо! А ведь барьеры-то на пути изобилия еще есть. Есть они, товарищи, что греха скрывать! Например - неупитанный и маловесный скот. Несознательный в своей скотской массе.

Как раз перед нашим призывом вышла эта штука про жратву с большой буквы Пы и второй большой буквы Пы: «Продовольственная Программа». Ну, мол, улучшить, направить, усилить. Мы в школе учили с голодухи эту фигню отчаянно.
Жрать было нечего, а они там писали, что у нас полно всего. По-научному так доказывали: есть такое вот потребление продуктов питания. В калориях на душу населения. И мы по этим калориям значительно превышаем среднемировой уровень. Даже уровень развитых капиталистических стран кроем! Только, мол, проблема в «не-сба-лан-си-ро-ван-ности производства и потребления продуктов питания растительного и животного происхождения». То есть – мяса, молока и масла – нет, и не стойте, расходитесь, товарищи!
И еще геморрой в чем – в «несовпадении спроса населения и производимого и реализуемого торговлей ассортимента продовольственных товаров». А, блин! Берите, что есть в свои одни руки!
И вся эта заковырка - «в связи с быстрым ростом жизненного уровня всех групп населения»!
То есть, в переводе: «Жри, что дают»! Сечки, макарон, перловки - валом, а им мясца хочется? Зажрались, куркули недорезанные!

А эта истерика с хлебом? Все их дебильные пословицы, про налево и направо, про всему голова. Так поворачивали: вот мы вам хлеб почти бесплатно даём, а вы не цените. Эта еще присказка, прямо перл выпер: «Сколько ни думай, а лучше хлеба-соли не придумаешь». Подумаешь – не придумаешь! Так прочитай, если придумка в голове слабая: на фоне этой житной истерики! Просто гимн капиталистическому прошлому, всем этим «поголовьям скота тринадцатого года» - «Москва  и москвичи» Гиляровского.
Вот это книга! На макулатуре нашли, всем классом листали. Описания блюд – все эти «ботвиньи с осетриной, белорыбицей и сухим тертым балыком» и «селяночки с осетриной, со стерлядкой» - читались как факты первого пришествия Коммунизма на нашу землю.
Верить, нет? Посмотрели – издательство «Правда». Читаем дальше!

 «Манность небесная, а не белорыбка» - черт, запомнил, запомнил я это! А некоторые предложения оттуда – так слова вроде все понятные, а что все они вместе означают – неясно: «расстегайчики закрась налимьими печенками». «А вот между мясным хорошо бы лососинку» - о чем это они? И еще – такое выражение: «Извозчик с холоду любил что пожирнее, ту же сомовину, еду простую, обычную…». Где бы эту элементарную сомовину не то, что увидеть - хоть понюхать одной изголодавшейся ноздрей?
Да когда же обед? Сколько можно издеваться над рабочим классом?
То есть, над военным.


Доброневолец

- Ну не тряси ты так, блин!- Луцик, пытаясь безуспешно подкурить, пару раз ткнулся в мою дрожащую сигарету. – Слушай, дай спички.

Аккумуляторы.
Сегодня аккумуляторы.
Из малой аккумуляторной, ну из той, которая резервная – мы вытаскиваем старые, такие длинненькие, продолговатые, по пятьдесят килограмм штучка. И носим их наверх, положив на сгиб руки и прижимая к себе, как младенцев. Так лучше всего. Удобнее.
Только руки трясутся потом немного.

- Слушай, когда уже этот цирк на дроте закончится?
- Ну, еще первый этаж нетронутый.
- А эти сварные когда свалят?
- Фиг их знает.
- Я тебе так скажу – козлы они.
- Редкие козлы, - подумав, согласился Луцик.
На этих ребят, прикомандированных к нашей яме на время ее переоснащения, мы были очень злые. Они зафигачили нам настоящий пожар. Нам, пожарникам – пожар устроили! На режимном объекте! Нормально?
От их дурной сварки в кабель-коллекторе загорелся кусок магистрального кабеля. В длину всего пару метров, но здоровый, сучара, толщиной в ногу дебелого динозавра. Копоти дал на всю яму – прямо куски сажи летали. И, главное, непонятно было: что горит? Дым коромыслом, а огня нет. Что тушить? Еле нашли возгорельца этого.
Шухер был еще тот. Но наверх, я так понимаю, не доложили: дымодатчики-то демонтированы. Ремонт…

- И что – они типа профи такие, да? Как таскать – так Луцик, а как варить – так спецов из-под земли выписываем? – Серега яростно чиркал спичкой.
Пацаны-сварщики, молчуны такие невеселые, действительно были из какого-то сверхсекретного стройбата, типа ракетного или еще глубже.
- Профи, блин, шестой разряд - два листа без подрезов и непроваров сварить не могут!
Луцик все никак не мог угомониться. Он у нас - мастер на все две свои правые руки. Вот бывает же такое – кому-то достаются две левые, да еще из жопы, а кому-то – наоборот, из другого места! За что не возьмется – уже умеет! Посмотрел на ножницы, покрутил их в руках – и начал стричь. Косу взял, пару паз примерился – и пошел косить! Мастер!
Но варить я тоже умею. До армии, в железнодорожных мастерских, я еще тот сварщик был!

- Слыш, Серега, а я в учебке разок варил. На разводе ротный нам: кто варить умеет?
- И ты вылез? Добровольцем?
- Я ж зеленый был! Губошлеп двухмесячный! Дай, думаю, посижу спокойно, повтыкаю, а то задолбался уже носилки с раствором тягать. А надо было порезать два десятка труб трехдюймовых. Ну, короче – вот тебе держак, вот электроды. А маска? Ладошкой прикроешься! А перчатки? Портянку намотай, салабон!
- Порезал?
- Угу. Зайчиков нахватался - два дня светлое будущее невооруженным глазом видел, – я сплюнул под ноги разъедающую душу жиденькую слюнцу. - Зарекся я тогда два шага вперед перед строем делать.
- Да, армия ума не дает, но дурь вышибает, - провещал Луцик любимую приговорку нашего прапора.


Техника без опасности

- Несоблюдающие технику безопасности влекут собой гибель человеческих жертв у своих товарищей, – ответственный за ТБ прапорщик проводил инструктаж с душой, вкладывая в это ответственное действо весь свой словарный запас. - В случае крайней нужды не спешите бросать тяжелые конструкции вниз на ноги, не предупредив дежурного по объекту. Вспомните о своем будущем!
Блин, ну и зачем перед рабской работой рассказывать, как нам уберечь себя для новых рабских работ? Та, подрастут новые бойцы! Нарожают вам еще солдат-героев матери-героини!
А прапор все не унимался. И так припугнет, и эдак, дурбецало нерусское. Очень уж он добросовестный у нас. Прямо человек коммунистического молдавского послезавтра.
Этот прапор, кусок этот - начвещ наш, начальник вещевой службы. В общем – главный по портянкам. Когда молодых пригоняют - его всегда начальником на карантин ставят. Он там салабонов и гоняет, как вентилятор пердучий воздух!
«Убирайте быстрее снег, а то он растает!» - как сейчас помню.

Сегодня мы начали тягать стойки под аккумуляторы.
Они высокие, заразы, и в проем двери не проходят – там же комингс, ну, приступочка такая, и еще сверху нависает. Ну, как в подлодке двери такие. А нести их «на попа» только можно, иначе на повороте не развернешь. Так этот проём мы проходили таким макаром: стойку наклоняем, на ребро ее, голубушку - так она ниже; двое снизу рывком через порожек ее – раз! А двое геркулесов сзади эту пизанщину ыы-ыы! – держат. Со всех сил держат, как пионеры свою клятву! Как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, ыы-ыы!
Тут главное – сильно не наклонять, а то этих сзади сомнет. Она же, дура эта - тяжеленная, как рабочий день при царском режиме! Но больше двоих там не стать, места просто нет.
Ничего, зато можно проявить взаимодействие, взаимовыручку, согласованность действий, черт, что там еще в Уставе написано про перетаскивание аккумуляторных стоек?

Фуяк в почку! Ууу!
Это ревун химической тревоги. Выступает, гадина, в самом узком месте! Понатыкали оборудования!
Держать, держать! Сорвется у тебя – остальные не удержат. И так на пределе. А отскочить – некуда, тамбур противорадиационный тесненький, как хэбэшечка ушитая.
Блин, грань этого угла - уже на кончиках пальцев! Соскальзывает! Перехватить, как бы перехватить? Пот в глаза, лучше закрыть их. Все равно мордой назад прилепился к швеллеру, не повернуть уже голову.
Тыдыш в грызло! Телефон! Телефон экстренной связи. Чтобы в любой момент - позвонить дежурному и доложить, что ты жив – здоров!
Почему нет предупреждающих плакатов? Тут нужно ими всё обвешать!
Осторожно ступеньки! Нож - острый! Паяльник - горячий! Загибай выступающие гвозди! Гвоздь башка попадёт - в каске дырка будет. А ты не ходи под трансмиссионным валом!
У нас в мастерских, помню, красильщик, маленький такой алконавтик, проспиртованный уже так, что распылял краску всегда без респиратора - сунулся к редуктору, когда кран поднимали. Его моментально на штангу намотало и давай вертеть: голова-жопа-ноги, голова-жопа-ноги. Он орет, вал крутится, и все ржут. Нет, потом выключили, конечно.
Ууу! Еще шажок. Коротенький такой. Топ – топ. Еще. Еще один.
Самый дурной плакат: «Не проверяй пальцем, есть ли напряжение». А чего? Пусть разок проверит! Лучше всякого плаката наука!

Я не в первый раз с этой техникой безопасности сшибся. После школы я благополучно не поступил - и в Новороссийскую мореходку, и в Севастопольский приборостроительный. В мореходке меня срезали по зрению, даже шанс не дали сдать математику. А в приборостроительном – этот шанс был, и я мастерски реализовал его на два балла.
Вернувшись домой, я пошел работать на пилораму. В первый день, мастер, кругленький такой колобок, сунул мне в руку замызганную книжечку.
- Читай, пионер, - вздохнул он.
А сам напротив сел. Ну, думаю, занятой человек. Будет еще ждать меня. Так я быстренько пробежался по страничкам, пролистнул все по диагонали. Тем более там ничего серьезного и не было, техника безопасности какая-то.
- Все?
- Все.
- Прочел?
- Прочел.
- И усвоил? – покраснел он пятнами как-то неровно.
- Конечно, – отвечаю. Уж письменную-то информацию после математического класса я впитываю молниеносно. – Проштудировал.
- Ну, пошли наружу, штрудель. Я тебе цирк шапито покажу.
Мы подошли к скамейке, на которой перекуривала пестрая компания мужиков, одетых во что-то бурлацкое.
- Видишь, это бригада твоя! Видишь?
- Здрасьте, - уважительно втянул я голову в плечи.
- Покажите этому мозгляку руки!
Три, четыре, еще три, опять четыре и – два. Два пальца, зажавшие дымящийся бычок.
- Да ты знаешь, как палец отлетает? Как, как… Да как стручок! – порвало наконец на крик мастера. - Иди учи безопасность, наизусть все учи, пятилапый! Чтоб от зубов отскакивало как, как…
- Как стручок, - подмигнул мне двухпальцевый работяга.


Инфекционный шкаф

- Посиди минутку, я сейчас, - Луцик достал из внутреннего кармана хэбэшки листок и, зажав его в кулаках, смял несколькими быстрыми движениями.
- Ты куда?
- Куда, куда – туда! В кусты. Я быстро.
- Что ты комкаешь? Что это у тебя?
- Та бумажка! Не трогай!
- Блин, Луцик, это же наш «Боевой листок»!
- Вот у него и будет сейчас встречный бой. С моей жопой.

Я сорвал стебелек с колоском на конце и стал грызть ее мякушко. Так обидно! Я этот листок рисовал, разноцветными карандашами раскрашивал, писал заметки от всей нашей пожарной команды! «Люди в брезенте, один за одним, лезут по лестнице в пламя и дым» - блин, даже стихи зафигачил!
Черт, ну никто печатное слово не ценит!
А наш политрук говорит: в военно-патриотическом воспитании писатели должны играть самую большую скрипку.
Вот так! А они…
Я сплюнул травинку. Козлы неначитанные!

Два месяца назад я захворал. Мы тогда еще только начинали нашу модерновую модернизацию. И не на шутку захворал. Скрутило меня как дулю, трясло всю ночь, а утром я глянул в зеркало – так вот ты какой, будущий боец коммунистического завтра! Вся распухшая рожа - в гнойных струпьях и глазки почти заплыли. Ветрянка!
И законопатили меня в госпиталь. Отдельный боксик в инфекционном отделении: два на полтора метра, кровать и табуреточка на пол-жопки.
В армии вообще сложно побыть одному. Только – наряд, дежурство. Но, как правило, эти радости на ночь выпадают и сплавлены с неимоверным желанием поспать. А тут - двадцать один день взаперти на узенькой коечке! Лафа!
Отоспавшись в первые три дня, я огляделся. Тишина, белой краской покрашенная. Пустота первозданная.
Но в предбаннике, куда мы за тарелками выходили, стоял шкаф. Набитый книгами шкаф, филиал библиотеки госпитальной. Полторы – две сотни фолиантов, пыльных и желтых, как доисторические социалистические ископаемые.
А тяга к печатному слову была такая… Просто в армии все слова - непечатные. Помню, однажды в учебке я шел в расположение и заметил клочок газетки. Поднял я его, и ротный наш меня еще похвалил: «Все бы так за чистотой следили!» А я потом вдоль и поперек этот обрывок перечитал...

«Нет такой плохой книги, из которой нельзя было бы извлечь пользы». Это Плиний какой-то сказал, по-моему. Я не знаю, кто он такой, помню только, что он – старший. Так вот, греческий ты наш предок, я тебе отвечу. От имени всех затурканных.
Есть. Есть! Есть такая партия!
Приходи к нам в инфекционное отделение – покажу. Целый шкаф. Я его видел. А ты просто не служил в Советской Армии, даром что «старший»! Голплитствовал там, поди потихоньку, в своих фалангах, а пороху настоящего и не нюхал!

Так вот, в коридорчике у нас стоял шкаф, доступный для всех прокаженных. Радость моя поначалу не знала границ! Да какая разница, какие там книги! Читать! Ч-и-т-а-т-ь! Зацепиться глазами за строчку, приподнять ее над страницей любящим взглядом и потихоньку, бочком – внутрь странички, в мир этой книги, который искрит божественно….
Ра-а-аз! И меняется там все, когда ты попадаешь к ним, от мысли твоей все меняется. Ты пробегаешься взглядом по фразе «за лесом виднелся замок» - и лес этот живым и зеленым становится, и речка через него вьется кольцами, и замок башенками топорщится конкретными такими, а там и принцесса в чем-то пенюарном без причуд, до неприличия - из окна машет тебе…
Так вот – хрен на рыло. Флаг социалистического соревнования вам в некий задний проход, поглубже, чтоб голова не болталась!
В шкафу были книжки, изданные в сороковых – пятидесятых годах.
Про канал: глубже копать. Про лес: больше валить. Про домну: выше ее взметнуть. Стахановцы. Хорошие. Вредители. Плохие. Комсомольцы. Беспокойные сердца. Пестиковая любовь. До выполнения плана – нельзя, Алевтина. Мудрец. Партийный вождь районного разлива. Шпионы. Предатели. Советские ученые, кующие мирный атом.
Открыл, почитал полстраницы – закрыл.
Открыл, почитал – закрыл.
Не могу.
Как куклы, набитые вместо опилок старыми большевицкими газетами.

А майору нашему водопроводному, под руководством которого мы чинили скважины – я такой подарок сделал! Он на фантастике поведенный был. Так я мать попросил мне в посылку положить самое большое сокровище – томик Шекли. Сборник рассказов, издательство «Прогресс», мягкая такая книжечка неимоверной ценности.
Где ты, мой билет на планету Транай?


Байконур в хрущевке

- А я тебе так скажу – ну его на фиг!
- Чего?
- Того. На фиг! В настоящих войсках, на учениях, знаешь что? На тысячу холостых – один боевой патрон подмешивают. Для бодрости передвижения. А что ты скажешь потом своей простреленной мордой? «Погиб при исполнении интернационального долга»!
- Интернациональный долг – это же Афган?
- Не только. Можно еще в Латинской Америке коммуниздить.
- Что, хлопок собирать?
- Каучук, Серега. Знаешь, кто такие «резиновые солдаты»? Их как заготовки используют. Для производства противогазов. Мажут им головы соком гевеи, а потом, как подсохнет – сдирают, хоботок приделывают и…
- Меня лучше для выпуска изделия номер два использовать. Причем в женском цеху.
- Ну все, хватит трындеть, пошли. Еще два фильтра спустим – и обед!
- Саня, это не перекур, а передых какой-то! Только сели!
- Вон летеха граблями машет, созывает.
- Да пошел он! Его надо наградить за хорошую работу - доской почета по дурной голове!
- …солдат должен стойко переносить все тяжести и лишения воинской службы…Тьфу! Тяготы! Тяготы переносить!
- Стойко переносить стойки!
- И умалишения.
- Медаль за бой, медаль за труд – из одного металла льют!

Перед призывом, помню, мы с моим другом Сашей фантазировали, какая служба самая тяжелая. Страх тогда сковал наши сердца, и умы, и чести и совести. Практически все органы сковал, кроме глотки, желудка и печени. Эти работали: выпивали, переваривали.
Хорошо, что у нас была мужская жидкость для снятия страха. В практически неограниченном количестве она помогала будущие армейские тяготы переносить хоть с каким-то мужеством.
…Для секретной программы подготовки полетов даже нельзя сказать куда - нужен был обыкновенный человек, самый простой. Ни высокий, ни низкий; ни умный, ни глупый; ни злой, ни добрый. Средний во всем. Мол, если такой выдержит, то десантники, специально отобранные и нарочно обученные – точно не сдрейфят.
И по документам выходило: Сашка самый такой. А может и не искали сильно, а ткнули первого попавшегося по бумажке. И теперь уже терпи, узник ты замка Иф там или не узник – по ведомости прошел уже.
- Задача твоя такая, - прищурился генерал в штатском. -  Два года находиться в замкнутом наглухо пространстве и писать отчет каждый вечер. Что ел, как спал, и про самочувствие общее духа. Понял?
- Ел, спал, чувствовал. Понял! А что еще делать?
- Ну, займи как-то себя. Шашки возьми, книжки. Еду тебе раз в сутки просовывать будут – лётный паек, вобла, сухофрукты. Не обожрись только этих тюбиков космонавтских. Газеты еще будут свежие, - вспомнил генерал.
- А телевизор? – уточнил Саша.
Генерал покрутил головой:
- Нет. Но радиоточка будет. Симфонический оркестр раз в неделю.
- Товарищ генерал, а вот сухое вино для подводников...
- А куда это ты погружаться собрался? – нахмурился командир. – Ладно, подумаю. Но чтоб распорядок дня у меня – железно!
- Подъем, зарядка, построение, развод?
- Как штык на свадьбе!
- Вечерняя прогулка?
- Шагом марш – ну, на месте, на месте шагом марш.
- Вечерняя проверка?
- Равняйсь! Смирно!!
- Сам себя?
- Не поо-оонял?!
- Ну, проверять? Пост сдал – пост принял, да, товарищ генерал?

..Мы с Сашей от имени и по поручению командования долго тогда еще тщательно уравновешивали плюсы и минусы двухлетнего заключения. Не общаться ни с кем: ни устно, ни письменно - но дневник вести разрешается. Не видеть человеческое лицо никакое - но рисовать можно; переписываться нельзя, но раз в месяц письмо родителям без ответа – принято. А если заболел? – А тебя газом усыпят и пломбу поставят. Ну, хорошо, а выпить? - Сто грамм на день Победы. – Все??? – Ну, еще - медсестра неизвестная после укола наркозного забудет и ватку, и трехлитровую бутыль со спиртом….
- А себя не забудет?
- Да ты что, солдат, офигел? Тебе тут что – бордель, или Советская Армия с ее боевой службой на хер Родине? А?
- Да нет, это я так, по малой надежде спросил.
- Спросил один… И так будешь тут жировать, как свинья в берлоге.
- А где «тут», товарищ генерал? Где это все будет, где эксперимент то тянуть?
- Да в своей квартире и будешь служить. Социологи сказали: в привычной среде. Но, чтоб у меня – ни зайти, ни выйти. Никто!


Настоящие войска

Как уходил в армию – я помнил смутно. Конечно, как все - с бодуна. Было плохо – это помню хорошо. Жара, икота, трамвай... Память не желает держать в своей голове этот ужас. А дальше, весь следующий день – уже отчетливо, как будто резкость навели.
И как стригли друг друга тупыми такими машинками, вжик-вжик: пять штук на роту на один час выдали (а что после этого часа – война, что ли?). И как я шеврон к парадке сквозь рукав пришил. И как нас впервые, ошалевших от крика и недосыпа, посадили на табуретки вокруг телевизора смотреть программу «Время». Даже сюжет запомнился про переходящее красное знамя: что-то было в этом непристойное, что-то от гулящей девки, которая из рук в руки…
…И закрутилось квадратное, понеслось круглое. Мы все время что-то бетонировали, носили, копали. Все строили, строили, строили. Так было всё время, во всех войсках, во всей Советской Армии. И сколько я уже прослужил, сколько рассказов «а вот у нас в части...» наслушался – везде было одно и то же. У всех, у всех – и у бронекопытных, и у карданов автобатовских, и у пушкарей. Даже в десантуре и у земноводных – ну, у погранцов зеленых.
А уж про королевские войска – стройбатскую мазуту-мабуту эту, или желдорбатов там каких железнодорожных – так вообще молчу!
И в обычной пехоте, и элитном десанте, и у рассекретных ракетчиков – все, вытерев пот и опустив носилки с цементом, говорили: «А ведь где-то есть - настоящие войска!»
А что ты лыбишься? Ты сам много за службу настоящими женатыми патронами стрелял, а? Не слышу, военный!

Нас опять подкинуло. Я стукнулся затылком о ручку носилок и вывалился из своих воспоминаний.
Блин, трясет, что же так трясет эту неотложку, курва?
- Потянуть дать?
Я кивнул.
Прапорщик подкурил сигарету и осторожно вставил мне ее в уголок рта.
Я прикрыл глаза. Хорошо…
Что я тут вспоминал? Как уходил в армию – я помнил смутно. Конечно, как все - с бодуна. Было плохо…

- Сержант, не спи, не спи, сержант!
- Да не спит он, товарищ прапорщик, это его ведет так.
- Может ему еще уколоть?
- Да не, нормально. Сигаретку заберите, а то пожжется он.
- Далеко еще?
- Да не, подъезжаем. Голову придержите, чтоб не моталась.
- Что ты «некаешь», пилюлькин хренов! Выпрями ему ногу ровно, куда выгнул?
- Осталось до госпиталя, говорю – километра два. Да не, все нормально будет – перелом-то закрытый!