Катехизатор

                Дональд Бартельм
                (перевод с английского)

  Вечером, как обычно, он начинает свои вопросы.
  - Где ты был? - спрашивает он.
  - В парке, - отвечаю ему.
  - Она была там?
  - Нет.
  У него в руках книга, и он читает вслух: «Важной причиной для пришествия Христа было провозглашение учения Любви Божей. Здесь катехизатор должен найти центральную точку своей проповеди».
  На слове «провозглашение» он утыкает указательный палец правой руки в большой палец левой, а на слове «учение» смыкает оба указательных пальца.
  - А другие? - затем спрашивает он.
  - Матерятся, - отвечаю я.
  - Своего рода защита?
  - Да. Как обычно.
  Он запускает руку в карман и извлекает оттуда газетную вырезку.
  - Не слушал ли ты новости? - спрашивает он.
  - Нет, - отвечаю я.
  Он читает вслух: «Применение растительного масла дозволено в трех католических обрядах…», - останавливается и смотрит на меня. Я ничего не говорю. Он продолжает читать вслух: «Рим, второе марта. «Рейтер»….», и смотрит на меня. Я ничего не говорю. «Рейтер», - повторяет он. «Римско-католическое сакраментальное помазание в будущем будет выполняться с использованием любого растительного масла, что поднимет вековые церковные…», - и останавливается. - «…вековые», - отмечает он.
  Я думаю: «Очевидно, ей нравится разглядывать озерную гладь, это ее умиротворяет».
  Он продолжает читать: «…что поднимет вековые церковные устои на новый уровень, нежели с использованием лишь оливкового масла в качестве елея». Новый параграф: «Под католическим ритуалом, святое масло прежде благословлялось епископом, использующим символически в таинстве помазания, крещения, соборования и елеосвящения». Новый параграф: «Во многих точках мира другие растительные масла дешевле и значительно доступней оливкового. Ватикан рассматривает замечания…» Он останавливается.
  - Ты священник. Я священник, - говорит он. - И теперь я спрашиваю тебя…
  Я думаю: «Очевидно, ей не по себе, она разглядывает озеро и не делает ничего, чтобы смягчить свое потрясение».
  - Допустим, - говорит он. - Ты умираешь. Больничная палата, постель, смятая простыня, помутнение рассудка. Входит священник, чтобы произнести святое причастие перед смертью, предать тебя воле господней. Последнее помазание. Тебе больше ничего не поможет. Ты умираешь… а тут ореховое масло.
  Я думаю: «Ореховое масло».
  Завтра он прочитает это мне снова. Затем продолжает:
  - Когда ты видел охранников, которые матерились, ты…
  - Написал еще одно письмо, - говорю я.
  - И послал его?
  - Как и прежде.
  - На тот же адрес?
  - Да.
  - Ты не забыл наклеить марку?
  - Двадцать два цента, «Ребристая ракушка».
  Думаю: «Когда был молод, то мне задавались другие вопросы».
  - Расскажи мне о ней, - говорит он.
  - У нее темные волосы.
  - Ее муж…
  - Не хочу о нем говорить.
  Снова читает из книги: «Кандидат должен быть опрошен для выяснения мотивов перехода в христианство».
  «Мои мотивы?» - думаю я.
  - Расскажи мне о себе, - говорит он.
  - Мне сорок. У меня портится зрение, и увеличенная печень.
  - Из-за алкоголя? - спрашивает он.
  - Да.
  - Ты очень любишь своего отца?
  - Не взирая на свойственную ему алчность.
  Все та же беседа, и это каждый день, без малейших изменений. Он говорит:
  - Но человек твоей профессии…
  - Однако я не хочу обсуждать мою профессию.
  - Теперь ты идешь обратно? В парк?
  - Да, Она меня ждет.
  - Когда не нужно смотреть на озеро, то она в парке.
  Он лезет в рукав своей черной мантии, извлекает оттуда манифест, а затем читает: «Вся интеллектуальная продукция буржуазии представляет собой своеобразное наступательное или отступательное оружие, обращенное против революции. Если объективно, то вся она представляет собой неясные объекты, служащие помехой в деле освобождения пролетариата…» Он вернул манифест в рукав.
  - Но это значения другого уровня, не имеющие отношение к экономике, - говорю я.
  Он открывает книгу и читает: «Впечатление расстройства, неадекватность языка для выражения мысли. Но дай катехизатору набраться смелости…» Он закрывает книгу.
  Я думаю: «Смелости…»
  - Что можешь ей предложить? - говорит он.
  - Я скажу ей, что сменю профессию.
  - Сделал ли ты ей предложение?
  - На пробу.
  - От кого?
  - От «Дженерал Фудс».
  - И что она ответила?
  - «От этого разговора веет холодом».
  - Но ты отметил…
  - Я отметил, что если бы все в жизни было гибче, то без сомнений в брак можно было бы вступить задолго до разрешения священника.
  Он пристально смотрит на меня.
  А я думаю: «Она ждет меня в парке, на детской площадке».
  - Я слышал ее исповедь, - говорит он.
  - Как, было интересно?
  - Ничего нового.
  - А что остальные?
  - Матерятся, - он сделал паузу. - Ты написал еще одно письмо?
  - Да.
  - И ты не устал от этого занятия – от написания писем?
  - Каждый делает то, что умеет.
  «Или не делает то, что умеет», - думаю я.
  - Надо поговорить о любви, - говорит он.
  - Не знаю ничего о ней, - говорю я. - Если, конечно, не обратиться к божественной любви.
  - Я имею в виду любовь, описанную в работах Шелера, любовь, как об аспект феноменологического знания, и Кэрола, считающего что «любовь» - «это просто любовь».
  - Ничего об этом не знаю.
  Он открывает книгу и читает: «Как иметь дело с образованными прихожанами. Искушение и скандалы, с которыми столкнется кандидат во время его оглашения…» Он закрывает книгу. Ни одного дня, ни одного дня, чтобы мы об этом не говорили. И продолжает:
  - Когда тебя посвятили в духовный сан?
  - В тысяча девятьсот шестидесятом, - отвечаю я.
  - Грехи, твои собственные, те, что мы обсуждали. Уверен, ты не будешь возражать, если заговорю о них как о грехах, не смотря на то, смертны они или обыденны – оценка за тобой. Все это останется в самых секретных местах твоего сердца…
  - Кто-то сидит в исповедальной, слушая грешников. И это год за годом, каждое воскресение, в четыре по полудню, двадцать один год, все время, пятьдесят два воскресения, исключая високосный год…
  Я говорю:
  - Одна тысяча девяносто два воскресения…
  - В среднем каждое из них сорок пять прелюбодеяний…
  - Сорок девять тысяч сто сорок прелюбодеяний…
  - Кое-что удивляет. Вероятно, не стоит преувеличивать. И несколько прелюбодеяний нашли свое объяснение. Тот человек – таксист. Он работает по ночам. Его жене хочется выйти на улицу и хорошо провести время. Она говорит ему, что не совершает ничего плохого – немного выпить в местном баре, немного потанцевать. «Сейчас вы знаете, Отец, и я знаю, что выпивка и танцы – это кровавый колодец. И я сказал ей, Отец, что она будет держаться подальше от бара, или я чем-нибудь ударю ее по голове. Ладно, Отец, она говорит, что я могу ударить ее по голове, все что хочу, но она продолжит ходить в тот бар, когда захочет, и что я могу бить ее целый день, и это ее не остановит. Теперь, что мне делать, Отец? Мне приходится работать на такси целыми ночами на протяжении недели кроме понедельника, а иногда и по понедельникам, чтобы заработать еще немного. И уже несколько раз я бил ее по голове, но это ничего не меняет, она все равно туда ходит. Так я думаю, Отец, если она добивается своего вне дома, так почему не я? А затем мне всегда жаль, Отец, но что мне делать? Если я целыми днями на работе, а могло бы быть иначе, и вот теперь она всего лишь смеется надо мной… что мне делать, Отец?»
  - И что ты ему говоришь?
  - Я рекомендую держать себя в руках.
  Он шарит по карманам. Долго ищет в правом кармане, а затем в левом, и извлекает продолговатый тонкий «Ветхий Завет», заклеенный почтовой маркой «Ветхий Завет», отклеивает марку. «До чего же жалки ваши утешения!..» Марка «Ветхий завет» приклеена к подушечке мизинца. «Глава 16:2». Он наклеивает марку обратно и возвращает продолговатую книжицу в левый карман. Затем что-то ищет в правом кармане и извлекает оттуда бляшку с оттесненным словом «ЛЮБОВЬ». Он хватается за пуговицу на моей рясе под воротником, и говорит:
  - Ты снова уходишь.
  - В одиннадцать нужно быть на детской площадке, - отвечаю я.
  - Дождь. Деревья, - говорит он.
  - Сырость и гниль.
  - Отсыревшие скамейки, - продолжает он. - Заброшенные качели.
  - Все это мелочи.
  - Воскресение, - говорит он. - Это день отдыха и богослужения. Его ненавидят все классы общества во всех странах, в которых было проведено Слово. Ненависть к воскресению в Лондоне приближается к ста процентам, в Рио приводит к суициду, а Мадрид лишь успокаивается ритуальным убийством на аренах больших черных животных. Ненависть к воскресенью в Мюнхене порождает легенды, а в Сиднее, по мнению осведомленных, сама ненависть полнится эстетским изыском.
  И я думаю: «Снова, спрятав руки в задние карманы штанов, она будет на меня давить».
  Он опять открывает книгу и читает: «Апатия слушателей: опытный катехизатор справляется с трудностями», - и закрывает книгу.
  «Анализ конечный и бесконечный», - думаю я. – «Затем она медленно уйдет из парка, оглядываясь по сторонам через плечо».
  - И что же делают охранники? - спрашивает он.
  - Матерятся, - отвечаю я.
  - Ты написал письмо?
  - Еще одно.
  - Поначалу ты говорил, что у тебя отпуск? Слышал звонок?
  - Я слышал многое: крики, сюиты для виолончели без сопровождения, но звонка не слышал.
  - Тем не менее…
  - Тем не менее, я бы зашел в магазин клерикальных принадлежностей и купил бы зимнюю рясу, летнюю с короткими рукавами и еще черную шляпу.
  - И что муж той леди?
  - Он – психолог, работает над ощущениями, пытается точно определить два крайних по шкале чувств: верхний предел и нижний. Много времени проводит в лаборатории, замеряет исчезающие точки.
  - Ирония.
  - Полагаю.
  И ни дня, чтобы не было этого разговора, и ни одной детали, которая не повторилась бы в любой из следующих бесед.
  Он извлекает из-под часов баннер, разворачивает его и держит в руках над головой. Баннер гласит: «Ты прерываешь посередине самую благоприятную работу? Однако это работа Господа». Он сворачивает баннер, кладет его под часы, и говорит:
  - Ты ведь идешь туда снова?
  - Да, - отвечаю я.
  - Но ведь дождь…
  - Ее руки в задних карманах штанов.
  - Део Гратиас [Божья благодать], - восклицает он.