О трех христианствах

В то время как Пушкин писал «Евгения Онегина», а Николай I обустраивал быт декабристов в Сибири, в западноевропейской газете «Globe» в конце двадцатых годов появилась статья «Как кончаются догматы», в которой в ближайшее время предсказывалась смерть христианства. Однако мы видим, что христианство никуда не делось и сегодня, без малого двести лет спустя.
Так в чем дело? Ошибалась ли газета? Нет, газета не ошибалась. Христианство, доступное газетному уровню бытия и понимания, действительно почило. Это – средневековая социально-политическая система сакрального мыслегосподства христианских церквей, которая определяла жизнь народов наравне, в союзе или в споре с государством и которая начала рушиться с эпохи Возрождения и Реформации и была добита революциями, особенно Великой французской, а также совокупной Русской 1905 – 1917. Секуляризация отделила церкви от государства, политическая власть этих древних социоструктур над человеком к ХХ веку кончилась. В боге этого христианства было еще слишком много от детского бородатого деда с облаков и физико-языческих черт, роднящих его со всеми архаическими пантеонами. Соответственно, и претензии этого бога были более племенные и политические, нежели собственно духовные. Похоже, этническая психология и не в состоянии иметь божество более высокого уровня, поэтому ее реакция на падение этого бога может совпадать с реакцией церкви, теряющей при этом командные высоты. Это о нем, внешне-социальном идоле тысячелетий, и возвестили философы «Бог умер!», его провожала литература Нового времени, расширяя рамки нашей свободы. Это отмершее христианство можно назвать по преимуществу Христианством Кесаря.
Все, что осталось в христианстве общественного, сегодня связано не прямо с политикой, а непосредственно с храмовым ритуализмом, который не имеет отношения к нашей, в основном светской, жизни, однако пытается на нее влиять. Он и представляет собой следующий, второй, более низкий уровень общественно-системного христианства, объективно не имеющий того политического универсализма, которым некогда обладал первый уровень. Исторически этот второй уровень несет в себе боль от утраты первого уровня и мечтает о его «возрождении», то есть реванш-победе над жизнью, отменившей бога-кесаря, в то время как сам обречен временем на измельчание неуклонно сужающегося «поместного» сознания, делающего его тормозом на пути нашего культурно-умственного развития. Но и его время, погруженное в историко-политические иллюзии и фантастические мечты о невозвратном прошлом, истекает. Это – нынешнее христианство – Христианство Епископское.         
И наконец мы приходим к третьему, наинизшему во внешнесоциальном смысле, но наивысшему духовно, уровню общественно значимого христианства. Это христианство никогда не стремилось к политической власти, оно никогда не хотело влиять на человека снаружи, тем более, сверху. Это то христианство, которое по мере освобождения человеческого духа усваивалось светской культурой и которое усваивается нами, когда мы к ней приобщаемся. Это христианство – чистый вечный источник нашей внутренней жизни, живая вода в глубине культуры. За ним – вечное будущее. Это – Христианство Христа.
                1 июня 2013
ПРИМЕЧАНИЯ
К ЭССЕ «О ТРЕХ ХРИСТИАНСТВАХ»
I
Христианство первого уровня у нас, в России, окончилось взорванными храмами, второго – их восстанавливает, третьего – к ним равнодушно.
II
Когда нынешнее, второго уровня, христианство пытается доминировать в обществе на основании «авторских прав» на культуру, оно уподобляется древнеримскому государству, фантастически дожившему до наших дней и добивающемуся от человечества оплаты лицензий на использование статей римского права в современной юридической практике. Это всего лишь сравнение, но, тем не менее, религиозные «статьи» примерно так же, и даже глубже и успешнее, вошли в культурную практику человечества и действуют самостоятельно.    
III
Христианство третьего уровня со времен Христа и до наших дней порождает в человеке «светскую» религиозность, которая исторически наследует «церковной». Беру в кавычки, чтобы подчеркнуть условность этих разграничений, некогда внесенных в жизнь церковью по политическим соображениям. По мере отмирания видимой церкви как устаревшей внешне-социальной структуры, «светская» религиозность, соответствующая «церкви невидимой» и  призванная стать душой человечества, превращается в единственно достойный собственно человека вид властвующей в нем духовности.   
IV
Три уровня религиозности, о которых я говорю в связи с христианством, можно назвать и тремя уровнями религиозности на земном шаре.
Первый уровень, «кесарев», отмирая, суммирует и подытоживает всё многотысячелетнее язычество с его политической психологией, которая в новый мир единого человечества не входит. Но пока существует понятие «внешней политики» («внутренняя» есть лишь ее следствие) и мир решает свои дела путем этой политики, он будет тяготеть к этому отмирающему уровню религиозности: кесарь, как и церковь, прямо заинтересован в этническом божестве: этнос и этнобог суть условия спроса на услуги церкви и кесаря. Но так как «Бог умер», то есть этническая психология и ее идол с первого плана ушли, то и кесарю, и церкви остаток своих дней придется перебиваться симулякрами, то есть делать вид, что все осталось по-прежнему, и поддерживать свои притязания на власть все более лживыми основаниями.   
Третий уровень религиозности, уровень «Христа и Будды» – это место встречи чистого света всех религий. Он исключает любое наималейшее вторжение социально-исторических условий контакта. В истечении света, как и во вдохновении, условий нет, полная свобода.   
Если первый, отмирающий, языческо-политический, уровень религиозности земного шара можно назвать посюсторонним; третий, подлинно человечески духовный, – потусторонним; то второй уровень, «епископский»  – это сомнительное пространство неприятной и ненужной, но вынужденной встречи первых двух уровней. Сам второй уровень никакого собственного смысла не имеет, это остаток архаической посюсторонности, выдающий себя за содержание высокой и значимой человеческой потусторонности. Подобно булыжнику в потоке, он задерживает течение вод и, смешивая старое с новым, не дает уйти прошлому и наступить будущему.
V
«Гавриилиада» (1821), из которой родились все «демоны» русской литературы, – прекрасное  веселое расставание с первым, древнецерковным, и вторым, церковным, уровнями религиозного сознания. Ее следует изучать вместе со стихом «Свободы сеятель пустынный», написанным близко к тому же времени (1823).
Интуиция Достоевского подымалась на третий уровень религии, но мысль его смешивала этот уровень с первым, и потому в практической жизни (публицистика) он разделял взгляды и пожелания второго уровня.   
Мысль Льва Толстого вела его на третий уровень, но чувственным чувством он падал на первый и потому до конца жизни не мог отделаться от терзающего его предположения, что мужики и старцы знают что-то такое, что ему недоступно.   
Гоголь был менее всего религиозным аналитиком, и все уровни религии смешивались у него во втором и со вторым, то есть с литургией обрядоверия. У него действовало только чувство, и оно погрузило его в бездну покаянного отчаяния, которое его и съело.
VI
Вера в загробный мир характерна для первого уровня религиозности. Она существовала задолго до христианства, коренится в первобытных истоках религий и присуща всему язычеству. Существует путаница, когда загробный мир отождествляют с «потусторонним». Но «по ту сторону смерти» никогда не было концом этого материального мира: «загробный мир» и «догробный мир» всегда были одним и тем же вещественным пространством, только загробная его часть считалась состоящей из более «тонкой» материи, разница не в принципе, а лишь в степени плотности вещества. Души, духи, ангелы, демоны вещественно отличались от верящих в них людей так же, как кванты света, ультразвук или любое электромагнитное излучение отличается от нас. Мир всегда был посюсторонним, даже тогда, когда Платон, отняв  идеи у человека, размещал их на небесных сферах как некие сверхтонкие тела. Также и неоплатоническое восхождение по ступеням совершенства от грубой материи к тончайшим степеням духовных ощущений – это все та же лестница посюсторонности, которая в наше время вполне подтверждается и обеспечивается опытной наукой.
Настоящая потусторонность, принципиальная трансцендентность, появилась лишь с Христовым «не от мира сего». «Неотмирность» означала новое знание о человеке. Она указывала на отвращение к человеческой жизни, в которой человек сводится лишь к животному и вещи и очень слабо выражает свою подлинную, собственно человеческую, природу, которую мы называем духовностью и которая неотделима от сознания. Она указывала на обращенность не к какому-то «иному», неважно, материальному или идеальному, миру за пределами этого зримого мира, она не призывала к фантазиям вне человека; нет, она пыталась обратить наше внимание на тот «мир не от мира», который открывается в нашем сознании и отделяется в нем от «мира сего» невидимой границей, на страже которой стоит Бог…Туда же указывал и Сократ своим «познай себя»… Конечно, все это переврали, призыв Сократа списали на «необязательность» философии для «народных масс» и относительную ограниченность чисто логического разума, а из Христа сделали проводника в языческий загробный мир, что-то вроде интеллигентного Харона. А когда доросли умом до понимания, что «загробный мир» выдумка, то не не нашли ничего лучшего, как вместе с выдумкой отбросить и Христа. Тем не менее, его наказ «стучите, и отворят вам», как и сократовский, остаются актуальными по сей день, ибо наука, даже самая тончайшая психология, открывает лишь преддверие к внутреннему миру, где мы все еще животное и вещь и все еще являемся следствием и продолжением внешнего мира. А наш внутренний мир, то есть подлинно «потусторонний», по-прежнему остается недоступным, потому что внутреннее отворяется изнутри, а не снаружи… В человеке должна родиться воля, чтобы «отомкнуть» себя, воля к самопознанию, которая, возникая в нас, обычно подавляется внешней жизнью, не дающей нам передышки.
Тут на горизонте появляется словечко «ничто», само употребление которого философами отражает выбор, сделанный ими. Материя или сознание? Природа или дух? И что есть бытие? Если материя и природа всё, то сознание и дух, то есть человек, ничто, а значит, внешний мир есть бытие, а внутренний – мираж. Поэтому пуст ветхозаветный ковчег, поэтому в Евангелии от Иоанна сказано, что «Бога не видел никто никогда», поэтому апофатическое богословие, желая сказать, что Бог есть всё, приходило к «парадоксальному» тождеству Бога и ничто. Хотя никакого парадокса тут нет, есть освобождение идеи Бога от посюсторонних, материальных, определений. Очищенная таким образом, идея Бога содержит в себе всю возможную полноту наших идеальных представлений о его смысле и могуществе, которая, однако, сама в себе всего лишь покоится, бездвижна, и этим подобна материальному ничто. Она потенциальна. Чтобы она пришла в движение и стала актуальна, необходимо вторжение человеческого духа в «покой Бога», соприкосновение, толчок, взаимодействие. Человек должен захотеть Бога, то есть захотеть выйти из ничто. Человек вызывает Бога к бытию и сам при этом перестает принадлежать только к ничто, ничтожествовать. Человек выходит из имманентности навстречу Богу, на зов выходящему к человеку из трансцендентности, их союз есть противостояние ничто, то есть спасение человека. Имманентность и трансцендентность, посюсторонность и потусторонность, земля и небо, вещь и дух должны обменяться силами и признать друг друга, тогда мы в принципе спасены. Духовное бытие Бога входит в материальное ничто человека, материальное же бытие человека воспринимает духовное ничто Бога как прививку смысла. Хотя этот обмен силами и союз субстанций –  только начало, только условие всей дальнейшей жизни человека в мире с материальным миром. Принятые за вершину усилий, они грозят аннигиляцией и концом всего сущего, как идеального, так и материального. Ранняя, торопливая, зрелость никогда ни к чему хорошему не приводит. Пресловутая победа христианства в царстве кесаря и была такой ранней зрелостью. Богочеловечество Христа было первой попыткой связать небо (отца-мир, всемирный разум природы) и землю (плоть, сынов и дочерей человеческих), сущностным мостом между материей и духом, для того, чтобы первая не оставалась обреченной на вечный провал в бесконечность дробления и распыления посюсторонности, а второй – на столь же вечное тюремное заключение в потустороннем одиночестве, то есть чтобы усилием извлечь себя и мир из плена пустоты. Не следование за Христом туда, куда он звал, а обожествление его и было ПРИНЯТИЕМ УСЛОВИЯ ЗА ВЕРШИНУ. После этого стали возможны все виды сна и  стагнации, принимаемые обществом за стабилизацию, смысл и даже эволюцию. Если Он – Бог и в Нем всё осуществилось, то двигаться и развиваться некуда и незачем, достаточно быть лишь лояльным к Нему, то есть прикоснуться и притулиться, «причаститься», стать «своим». Он извлек, искупил, отдал себя в жертву, сделал всё. Наше же «дело» – только не возражать, покорно следовать кодексу и… ждать. Для жаждущих господства начальников лучшей ситуации не придумаешь. Для стад – это узнаваемое возвращение в стойла. Для индивидуального лица – это растянутая смерть под колпаком опять чего-то внешнего, какой-то чуждой власти, состоящей из смеси тяжести природы с тяжестью социума. И то, что Иисус связал, церковь опять развела в разные стороны, мост был разрушен, ибо объект обожествления «по определению» принадлежит трансцендентности, то есть тюрьме и пустоте потусторонности. Чтобы поддерживался культ в его древней, привычной, первобытной форме , необходимо, чтобы божество было удалено от человека, иначе оно не божество. Но человек, разделенный на божество и паству, есть разорванный человек, рассеченный в своей высшей природе. Чтобы вернуться к себе, обрести единство природы, человек должен снова и снова повторять на себе богочеловеческий эксперимент Христа.
 С точки же зрения абсолютного материального ничто, или, что то же самое, универсального вещественного бытия, или замкнутой в себе посюсторонности, человек выдумывает себе потусторонний мир, Бога и самого себя и погружается в игру этого созданного им самим мира, чтобы защититься от ужаса чисто вещественного существования. Возможно, и вся историческая культура сводится к тому же. Стоила ли овчинка выделки? То есть если всё есть выдумка и если жизнь периодически легко, как океан парусники, вновь и вновь разбрасывает, дробя в щепу, все плаввыдумки, то надо ли огород городить?   
Надо, потому что человек пришел для бессмертия – для победы над пустотой.
11 июня 2013