Ваня

«Я вас, писулек мерзких, презираю всей своей тщеславной душой!» – взвизгнул придирчивый издатель. Ошметки печатных бредней летали по комнате. Ющич неистовствовал. «Как! Как можно называть это романом! Почему нет цензуры, о Боже! Почему я вынужден печатать это?!! Деньги, эти деньги решают теперь все!»
Иван Ющич плакал, выщипывая брови ногтями в приступе отчаяния. Такое наваждение – эти авторы методично глумились над его терпеливым сознанием. Он вырос в семье филолога и учителя литературы, но сам не мог сверстать и абзаца.
Почему эти девицы поперлись массово в писательство? Ну почему не в модели, певицы, актриски? Да, и там хватает материала, но эти поприща как раз для их душонок бабьих преимущественно, а литература … Боже, как так получилось? Ну неужели тщеславие теперь самый громкий стимул, неужели нельзя теперь просто отираться в ночных клубах, ресторанах и барах, упиваясь по большей части бесплатным для них алкоголем?
Ющич знал, что никто из новорожденных поэтесс и произаичек («прозаички» - так называл он молодых старательниц пера) ничего самостоятельно не писали, а ручку держали разве что в паспортном столе либо ЗАГСе; клавиатуру же использовали для подписей под фотографиями в социальных сетях, типа: «Я на море», или «Я в кафе».
Но ему звонили их мужья, любовники или отцы, просили: «Вань, ну хочет муся моя, хочет писать! Посмотри, кажется, у нее талант …». Ваня смотрел и вскидывал к небесам скрюченные пальцы, выпрашивая помилование у всевышнего.
Он пробовал убеждать себя: «Талант … какой талант? Кто мне скажет, где талант, а где бездарь? В конце концов, я просто издатель, просто делец, мне - деньги, я им – книги на прилавках!»
Но Ющич молодых талантов принять не мог. Хоть и был он был противоречив, когда нужно изворотлив, удивительно прозорлив. Издательство – это не фунт изюма. Но принять девочек наших молоденьких никак не мог. Ну что ему стоило, казалось бы? Вот измученные они безвестностью, бесславием своим, а подруги – и поют, и пляшут, и в журналах мелькают! Надо же и им как-то обозначить свое существование! Пение и танцы – фи! Глянец – фу! Дизайн – фе! Банально все это … А вот писательство – это интересно! Хотя не так уж ново, но все равно! Жора! У тебя есть знакомые издатели? Я написала роман !..

Речевые обороты прозаичек были все как один слизаны с лекала, закинутого в пропасть безвременья какой-то романисткой (или романистом? и наверняка французом!).
И Ющич проклинал их, не понимая, что не они, так кто-нибудь еще сотворил бы шаблон слащавой прозы, одинаковой у всех народов …

Впрочем, были, были барышни, которые тащили тексты – да, видно, собственного производства, писали сами. Но глазки пустые-пустые, реснички хлопают, а на страницах – мать моя женщина! Иван все брал, читал один, закрывшись в комнатке и надымив так, что дым стоял известным коромыслом. И полетели нетленные трели …
Иван частенько зачитывал мне отрывочки из дамских творений. И сколько сарказма, сколько желчи вперемешку с презрением он исторгал из своего шатавшегося сознания! Я иногда смеялся, хотя чаще с опаской поглядывал на своего приятеля.
Мне иногда казалось, что Ющич намеренно травит себя чтением новелл молоденьких авторш. Да и маститых современниц тоже не брезговал. Во всяком случае, я решительно не понимал, почему так трепетно профессиональный издатель относился к тому, что печатает в тираж. Казалось бы, получай деньги от заказчиков, печатай тиражи; какая, собственно разница, какие там, внутри, тексты? Только вот Ющич заклинал, рвал и метал, но все равно печатал.
Однажды я поинтересовался у него: «Ваня, тебе, с твоим отношением к литературе и … то, как ты переживаешь … мог бы ты не издавать то, что тебе не по вкусу?» Он задумался. Смотрел пламенно в потолок, думал о чем-то. Потом сказал: «Да в том-то и дело, что не могу. Если я буду издавать то, что мне нравится, я разорюсь! Я попросту обанкрочусь, дорогой друг!».
Ваня, милый Ваня, твоя ненависть разъедает тебя по швам … Я задел, я намеренно задел его там, где Ющич был уязвим. Его было не удержать, он метал: «Прилавки пестрят книгами, авторов столько, что наверняка есть из чего выбрать! Наверняка они есть, но где??? Почему не идут ко мне? Лучших я стану печатать безвозмездно, видит бог! Мне интересно все, что свеже!» Ющич умолк. Я тоже молчал и упивался его красноречием. «Нет, это невозможно! Это вовсе и не литература, беллетристика, бульварные романы, детективы, брр!» – его передернуло, лицо искривилось. О, как хотелось мне спросить, кто же определяет литературу и «нелитературу»? И что для этого нужно? Но Ваня взмок, издергался, и я решил: с него достаточно.
Днем позже я позвонил ему и сказал: «Жениться тебе надо, Ваня, жениться». И бросил трубку.
***
Так Бедный Ющич изводил себя денно, нощно. Почта приносила все новые и новые произведения. Ваня печатал тиражи, но нервничал, почти иссох.

Все завершилось дико, некрасиво, подло, ужасно. К нему пришла девчонка, лет двадцать пять. С укладочкой, накрашена, высокие каблучки, по виду внешнему было заметно: готовилась. Глаза – глупые-глупые, реснички хлопают. Ну все аккурат так, как Ющич терпеть не мог. И – «Боже правый!» – восклицал бедняга, принесла увесистую кипу бумаженций. То был роман. Несчастный Ваня взял роман, а ручки уже потрясывались. Она представилась: «Вероника, писатель, вы, наверное, слышали про меня, я уже не первый роман …» Ваня выхватил романическую стопку бумаг, открыл наугад, где-то посередине. Выхватил несколько строчек. Там было все, что он так нежно ненавидел: « … она прижалась к его мускулистому телу, терпким запахом кофе и сигарет обдававшего ее нежные волосы … », «… она любила его до безумия …». «… ее стройное гибкое тело извивалось в его крепких объятьях …». Потом прочитал последнее предложение. Закрыл и положил стопку перед собой.
Ваня посмотрел на девушку, а потом, помню, сказал ей: «Нет, ни за какие деньги это я не напечатаю, извините». Я стоял рядом с дверью, ее забыли закрыть, поглядывал и подслушивал. Девчушка изумилась отказу. Я понял: обстановка накаляется, вошел в кабинет. Но начинающий писатель и стареющий издатель даже не заметили меня. «Как? Вам разве не звонили насчет меня? Меня обязательно надо издать!» - девочка была не робкого десятка, и Ющич явно раздражал ее. «Нет, нет, я ничего не знаю, я вас не буду издавать!» - «Значит так: ты … как там тебя, не знаю, я - писательница, у меня уже имя, я известна, понимаешь? У меня такие, как ты, в очереди стоят, понял? Берешь текст и печатаешь, иначе Витя твою лавку прикроет!» – отчеканив слова девочка подпихнула свой роман поближе к Ющичу и встала.
Как хорошо, что я оказался там! Остановил Ющича, когда тот в полнейшей истерике брызгал слюной на девчушку. «Вон! Вон из моего издательства! Забудьте, забудьте, это не ваше, не ваше! Вы не должны ничего публиковать! Не должны писать! Займитесь живописью, чем угодно, только не пишите! Я не буду! Не буду! Не буду!» Иван вскочил и побежал навстречу юному дарованию. Я перегородил путь, понимая, чем может закончиться сцена, жестом показал Веронике, что нужно уйти. Она поняла. Ухмыльнулась и вышла.
Ваня повис у меня на руках, беспомощно трепыхаясь. Трясся всем телом, глаза бегали, дыхание учащено ... Прибежали работники издательства, принесли воды, открыли окна.
«Эх, Ваня, Ваня. С твоей-то впечатлительностью тебе не в издательстве работать, тебе сидеть дома и статьи в журнал писать!» - то ли подбодрил, то ли утешил я своего припадочного приятеля.
«А я не работаю в издательстве, - с трудом выдавил Ваня, - я больше не работаю …».

Он оказался в больнице с инсультом - стоило мне догадаться. Лежал три дня, а потом … потом к нему приходил Витя, огромный мужичина, как рассказывала дежурная сестра по отделению. Витя пришел не один, с двумя товарищами, огромными и лысыми бандюгами. «Я их еле выпроводила! Ваш Ющич так разнервничался, а ведь ему нельзя было, а они родными представились, не я же их пропустила! Они ругались там о чем-то, он кричал, что печатать не будет: «Ни за что не буду!», кричал», - рассказывала мне медсестра.
Ваня умер, в тот же вечер, после визита Вити. Лечащий врач сказал, из-за сильного душевного волнения произошел рецидив.
Ах, Ваня, Ваня …