Лукерья

Невыносимо жаркий туман из машинного масла плотной пеленой стоял в воздухе, липкой плёнкой покрывая всё вокруг, першил в горле, лез в лёгкие, разъедал губы, глаза. Даже светильники казалось померкли в этом удушливом смоге- машинное отделение во избежание попадания осколков было не только герметически задраено, но и закрыто снаружи бронированными листами и вентиляторы уже не справлялись со своей задачей. В этой невероятно жаркой и душной атмосфере царившей в центральной машине метались тени людей, хищно сверкали детали вращающихся узлов машины. Грохот и гул механизмов, крики, матерная брань, треск телеграфа- всё слилось воедино в какую то дикую какофонию. Буквально несколько минут назад было вновь восстановлена подача электроэнергии и внутри броненосца всё словно взбесилось после долгого стояния- все как будто пытались судорожно спасти положение. Тяжёлые удары вражеских снарядов по корпусу «Осляби» шли уже беспрерывно- то, глухо отдаваясь в ушах они врезались где то наверху в надстройки, то словно звон набата ударяли в борта, отчего весь корпус корабля стонал словно живое существо, и несколько раз мощнейший удар сотрясал всё машинное отделение, оглушая находившихся в нём людей и расшвыривая всё вокруг. Несмотря на все принятые меры предосторожности, неисправности постоянно вспыхивали то тут то там. По- видимому корабль имел уже целую серию тяжёлых попаданий. Давление резко упало и не смотря на полные обороты, «Ослябя», дававший сильный дифферент на нос, едва продвигался вперёд. Обрывки новостей, приходивших сверху, были одна страшней другой: «Перебита центральная магистраль», «Палецкий убит», «Носовая башня разбита», «Подпадание во вторую рубку», «Пожар в жилых помещениях», «Горит «Суворов»».
Очередной мощнейший удар сотряс всё помещение, мигнул свет, залысого, 32 летнего механика Фоканова швырнуло назад, выронив маслёнку, он оглушённый, успел схватиться за леерное ограждение. Не сумей он сделать этого, то ударом могло моментально сбросить его с рифлёной поверхности площадки прямо под бешено метавшийся мотыль, в миг растерзавший бы тело его в клочья. Раздался рёв и шипение- из золотника на переднем цилиндре вырвалась толстая струя пара в момент заволокшая всё вокруг- вероятно от удара лопнула одна из трубок. Чей-то острый крик боли совсем близко резанул по ушам и моментально заглох в общем шуме. Фоканов нагнулся вперёд, перед глазами его побежали разноцветные круги, уши словно заложило ватой. «Эй, Фокан, что  с тобой?!»- появившийся сзади бородатый богатырь Гринин схватил его за плечи и затряс, заглядывая в лицо.
Приложило как- Фоканов скривился и замотал головой, пытаясь разогнать звенящую пелену в голове и с ужасом чувствуя на своём лице что то липкое и горячее: Совсем рядом, видать попало!
В упор кладёт, гад! Без перерыва!- прокричал Гринин, таща его в сторону и усадив, прислоняя спиной к стене: Наверху уже места живого нет! Всё порушено к чертям собачьим! Носом по самые клюзы сидим…
Лева!- закричал полуголый, блестящий от пота машинист Ковалёв: Крен на левый борт. Мы заваливаемся!!!
Его бледное лицо с острым носом и ввалившимися глазами было полно какого то животного ужаса, длинная фигура с выступающими как у клячи рёбрами, словно скукожилась - он выглядел безумцем.
Какое лева?! Чего орёшь, мать твою?!- крикнул ему Гринин: Вправо сносит! Проклятье…- выругался он, поскользнувшись на залитой маслом пайоле и чуть не упав, броненосец и в самом деле ощутимо давал всё увеличивавшийся крен. В этот момент прозвонил телеграф, и все они с облегчением почувствовали как «Ослябя» начал мало-по малу выравниваться, уходя влево. По всей видимости для уменьшения дифферента была застопорена левая машина. С этого места им хорошо было видно как старший машинист перевёл рукоятку на «Полный Стоп», а широкоплечий, с чёрным от копти лицом Карпов начал, скалясь, яростно закручивать вентиль. Гринин, резко развернувшись, и, топоча по металлическому настилу, побежал на своё место, Ковалёв, словно окаменев, смотрел пред собой расширенными глазами. Через несколько секунд громадные шатуны со скрежетом и шипением встали, наступившая тишина словно ударила по ушам – так внезапно она настала. В этот же момент мощнейший удар вновь сотряс всё помещение- Фоканова как соломинку бросило вперёд, Ковалёв в ужасе истого закрестился, бормоча молитвы…
С истошным воем: Броненосец опрокидывается!!!- маленький моторист Ивашков, хромая на ногу, проскочил мимо них и бросился к трапу, ведущему наверх. «Стой! Куда! Назад, сука!- следом за ним появился кондуктор Медведчук, размахивавший револьвером: Пристрелю, собака!» Он остановился и несколько раз нажал на курок, почти не целясь. «Назад!- орал он, бешено вращая глазами и скаля зубы под распушенными чёрными усами: Все назад! Каждого пристрелю, кто место покинет своё!»
Он угрожающе уставился на поднимающегося Фоканова: « А вы чего тут прохлаждаетесь?! Марш по местам! Жива…».  Он схватил за плечо оглушённого Ковалёва, и грубо швырнув его вперёд, ударил вдогонку стволом револьвера, так, что он, потеряв равновесие, со всего размаха налетел на машиниста Храпченко, яростно срывавшего заклинившую гайку с  пробитой магистрали.
Ты чего тут тварь, руки распустил!- заорал Храпченко, стиснув в кулаке разводной ключ так, что побелели костяшки. И в эту же секунду раздался второй ещё более страшный удар от которого никто из стоящих поблизости не смог устоять на ногах. Пол под ногами стал стремительно подниматься, словно вставая на дыбы - броненосец начал валиться на левый борт. Перекрывая шум и гвалт оглушительно взревела  сирена тревоги- вся машинная команда уже и без этого разом рванула к выходам. Теперь уже никто не отдавал приказаний- каждый спасал свою жизнь сам, пробиваясь к выходу по всё более возрастающей наклонной- пол в помещении встал почти уже перпендикулярно, с лязгом выскакивали из пазов пайолы, из открывавшихся дверей шкафов посыпалось их содержимое, и никакой возможности не было более устоять на ногах. Люди, прыгая через узлы и оборудование, цепляясь за ограждения и оснастку, давя друг друга, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь, облепляли трапы у выхода. Десятки рук и ног  с грохотом били в наглухо задраенные снаружи броне щитами двери машинного отделения. Крики о помощи смешались с проклятьями и бранью- мешая и отталкивая друг друга одни пытались ломами и ключами приподнять изнутри тяжёлые препятствия, другие безуспешно пытались размонтировать задрайки дверей. Те, кто хотели снаружи помочь запертым попытались подцепить крышки талями, но крен судна уже не позволил это сделать. Фоканов был затёрт в самой середине толпы и не мог даже ничего видеть толком- со всех сторон его мяли, пихали, поддавшись общей панике он лишь отчаянно пытался выбраться из этой массы. Внезапно броненосец тяжело перевалился через левый борт, огромная масса навалившихся на него людей сдавила его, а потом посыпалась вниз, судорожно хватаясь за все выступающие части, друг за друга, катясь кувырком, падали, срываясь, ударялись о металлические детали.  Освещение разом погасло, остались гореть только аварийные лампы, зловещим светом озаряя страшную картину. Фоканову показалось, что внизу, в кромешной тьме открылись ворота в ад. Он судорожно вцепился в вентиль задвижки, и приник всем телом к холодному металлу, чувствуя как опора уходит из под ног. Мимо него словно призраки летели вниз белые человеческие тела. Механизмы и узлы вокруг так же пришли в движение: срываясь с опор и ломая крепления одни, со скрежетом ползли вниз, другие с грохотом катились, ударяясь о неподвижные части и круша всё на своём пути. Всё нарастающий вокруг гул перерос в оглушительный вой, перекрывший собой дикие вопли страха, боли и грохот падающего оборудования. Внезапно корпус корабля содрогнулся, будто выплёвывая что то из своих внутренностей, снаружи раздался громоподобный треск, словно одно за другим ломали сосновые брёвна. Прямо перед собой Фоканов видел Ковалёва, намертво вцепившегося в металлическую решётку, его вылезшие из орбит глаза, разинутый рот из которого исходил дикий ни с чем несравнимый вопль.  Кубарем катящаяся металлическая бочка с разгону вылетела из темноты и, ударив его прямо в лицо, увлекла за собой вниз. Чьё то тело с размаху ударившись о трубу в двух шагах от Фоканова, на секунду повисло на ней, а потом тяжело перевалившись, полетело вниз. На несколько секунд всё замерло, а затем стремительно, с неописуемым скрежетом, Фоканову показалось, что даже стены пришли в движение, неудержимо пошло куда то вправо. Свет погас окончательно, руки его разжались и он, стиснув челюсти, полетел вниз, в жаркую тьму и ещё в полёте сознание оставило его…
Утреннее солнце с какой то необычайной яркостью освещало речку, дальний лес, за полем на другом берегу, молодую рощицу, подступавшую к самой воде, острую верхушку церкви, видневшуюся из-за деревьев. Бабы, девки, парни и мужики, вооружённые граблями, виллами и другими нехитрыми приспособлениями толпой валили из деревни к стоящим возле берега острым лодкам. Все шли на уборку сена с поля и складывания его в скирды. Андрей Фоканов- 14 летний, взлохмаченный в суровой холщовой рубахе и штанах, подпоясанный бечёвкой, шёл в самой гуще толпы, неся на плече грабли. Он до безумия обожал эту пору- особенно нравилось ему работать на скирде, принимая снизу и укладывая виллами душистую, пахнущую солнцем и нагретой землёй ссуженную траву. Всё бодрило его: и свежий воздух, и весёлый гвалт девиц раздававшийся вокруг, и беззлобная перебранка стариков, и общее движение- во всём этом было нечто пьянящие и необычайно торжественное. По берегу речушки неторопливо шло стадо- коровы разбредясь по берегу, то залезали по самые рога в густую траву, то брели по колено на мелководье, опуская время от времени к воде задумчивую рогатую голову. Сам Андрюша шёл в компании с пятью своими приятелями, самый старший из которых- длинный и нескладный, носивший прозвище Журва, увлечённо рассказывал какую то страшную историю, якобы произошедшую с ним недавней ночью. «Вот вы смеётесь, а я так напужался по ту пору, истинный крест, самого барина-покойника видел»- говорил он, торопливо озираясь по сторонам, словно вот- вот должен был увидеть этого мертвеца, появившегося из под земли. При этом он испуганно таращил свои огромные зелёные глаза и размашисто крестился под смех и мотание голов своих товарищей от души потешавшихся над этим рассказом. Сам Фоканов держался с краю, и не сколько слушал Журву, сколько смотрел на идущих впереди девок, а в особенности на невысокую, простоволосую  Устинью, сверкающую голыми, загорелыми икрами из-под просторного сарафана. Она громко, от души смеялась, вторя своим подружкам, обсуждавшим по всей видимости какие то свои девичьи дела. Именно она в крещенский вечер вытолкала взашей Андрея из сарая, куда он залез, дабы понаблюдать за их гаданием. Это Фоканов частенько вспоминал ей и поэтому всячески старался то дёрнуть её за косу, то щипнуть, но делал это уже не со вредности, а уже с неким другим ощущением и уже с каким то удовольствием убегал от неё, когда ему удавалось это сделать. И теперь, в течении всего дня, он старался держаться к ней поближе или постоянно глядел на неё сверху, так что дед Максим, принявший ещё с ночи порядочную дозу самогона, погрозил ему кулаком, пряча в бороде улыбку: «Вот я тебе побалую! Ишь, каков пострел!» Сама Устинья даже не смотрела на Андрея, и только когда он пытался заигрывать с ней, сердито кричала на него, а один раз даже легонько огрела по спине граблями…
И как то незаметно всё это произошло: и случайные встречи с ней возле колодца, переросшие постепенно в гуляния по околице дотемна. И сидение на лавке возле бревенчатой стены, глядя на багровый закат, желтые огоньки, загорающиеся в соседней деревне за рекой, вдыхая аромат наступающей ночи. И длинные разговоры, слушая отголоски пения невидимых голосов доносившихся с усадьбы Усольцева- там частенько вечерами играли на скрипках и пианино. Всё это казалось тогда дымкой какого то волшебного сна, такой же как была их первая ночь при луне на сеновале, и их свадьба, гулявшая всей деревней несколько дней. Потом с каждым ударом обуха по гвоздю, приколачивающего крест накрест доски к окнам и дверям того дома, где он родился и вырос и очаг в котором погасила нужда и голод, умирала для него деревня. Новой его долей стала унылая серость камня столицы, слякоть и грязь Васильевского острова, холод и неприветливость окружающей жизни. Сменился просторный деревенский дом из осиновых венцов на сырую, прокоптелую комнатушку в дрянном, капитальном доме с протекавшей крышей, с единственным помутневшим окошком, выходившим на трущобные дворы- колодцы. А широта и свежий воздух полей на громадный закоптелый цех Балтийского завода на Косой линии, куда приняли его учеником механика по паровым машинам. Словно чудный сон расплывались перед ним картины прошедшего детства и юности, образы деревни сменялись видами Петербурга, сырые дворы- колодцы чередовались с блеском Невского проспекта. До боли знакомый образ тёплой и ласковой речки с купающими у самого берега коней деревенскими мальчишками и неподвижно стоящей на высоком яру чёрной фигурой отца Афанасия, побледнел и померк. А на его месте всё более ярче выступали очертания лесистого острова Цусима, омываемого лазурными, но враждебными водами  далёкой, чужой страны. И вновь напряжённое лицо младшего инженера- механика Быкова что то яростно лающего в переговорную трубку сменилось смеющимся личиком юной Устиньи, шествующей с граблями среди высокой травы…
С трудом разлепил Фоканов глаза и повёл вокруг себя тяжёлой, будто набитой ватой головой. Несколько минут, а может и часов лежал он так, ибо время остановилось тут совершенно, пока постепенно чувства: слух, осязание и обоняние не начали возвращаться к нему. Перед глазами одним моментом промелькнули страшные картины всех последних мгновений, и он почувствовав резкую боль в правом плече, со стоном повернулся на бок. Он чувствовал все конечности, а значит был жив и словно подтверждая это слух его уловил бульканье и плеск- единственный звук где то невдалеке раздававшийся в этой мёртвой тишине. Так могла падать только струя воды с большой высоты, разбиваясь о металл- однако видеть источника он не мог. Тьма вокруг стояла настолько плотная, что казалось какой то вязкой жижей, обволакивающей всё вокруг- он не мог различить даже собственную руку, которую поднёс почти к лицу. Обеспокоенный, он ощупал голову- нет, глаза на месте, значит он не ослеп, просто темно так, однако лицо его стягивала словно какая то резиновая маска и проведя рукой по волосам, наткнулся на влажную и глубокую рану на лбу. Кровь! Всё лицо его было покрыто запёкшейся кровью. В тот же момент обоняние его уловило сильный запах машинного масла, смешанного с чем то острым и резким. В страхе, внезапно охватившим его, Фоканов сунул руку в карман и вытащив коробок, чиркнул спичкой. Никак не загорается, проклятая! Ну же, ну, чёрт тебя подери! Тусклое оранжевое пламя на несколько секунд вырвало из тьмы крошечный участок, металлическое ребро с заклёпками, несколько матово сверкнувших гаечных ключей, валявшихся рядом с ним и чьи то ноги в тяжёлых ботинках. Спичка, затрепетав, погасла, и всё снова погрузилось в непроницаемый мрак. От страшной догадки у него захватило дух, а кровь бросилась в лицо с такой силой, что зашумело в ушах. Он по прежнему находился в машинном отделении погибшего броненосца. Оно было герметически задраено, поэтому даже когда «Ослябя» перевернулся, вода не попала сюда Господи, господи! Да что же это твориться!- в панике забормотал он, вновь чиркая по коробку. Тяжкий стон раздался совсем близко от него. Значит он был жив не один! Свет, ему нужен свет. С трудом зажёг ещё одну спичку, такую же тусклую и так же быстро погасшую, оглянулся вокруг и о, радость, успел заметить совсем неподалёку валявшийся среди разного хлама электрический фонарь, вероятно выпавший в момент катастрофы из одного из шкафов. Ощупью с трудом дополз до него- только стекло не было бы разбито! Нет, цел.  Щёлкнул выключатель и Фоканов с какой то радостью увидел жёлтый овал, озаривший заклёпки на стене.
Ну, Андрей Степанович, слава тебе Господи хоть свет есть…- сказал он сам себе и перебросил луч в направлении, откуда раздался стон. Машинист Анисимов- высокий, худощавый старик, полулежал уронив голову на опрокинутый масляный бак, увидев направленный на него луч, он вновь застонал и приподняв голову, посмотрел на Фоканова бледным, измождённым лицом с длинными седыми усами..
Отвоевались- с трудом он обращаясь словно куда то в пространство: Двадцать минут на месте стояли.  За полчаса разделали… как орех. Рождественский, тварь горлопана, привёл нас на погибель сюда…
Да что ты говоришь, Владимирович- присел рядом с ним Фоканов: живы и будя!
Живы- с каким то презрением пробормотал Анисимов: Не догадываешь, что ли, что на дне мы уже…
Какое на дне- отмахнулся Фоканов: Ежели так было бы, то воды уже здесь по самое было бы. Что ты мелешь?! Хорошо тебя видать приложило. Скажи, кто ещё есть живой?..
Вода над нами. Переборками только и держимся.- задыхаясь сказал старик: Всё хотели с тюрьмы этой сбежать, ан вот не вышло нам…Мне то что, я уж старый… Тебя, дурака жалко… Жить тебе ещё и жить надобно...Ан вон как вылазило то…
Да, ну тебя, пёс ты старый!- отмахнулся Фоканов: Брешешь ты всё…
Анисимов словно с некоторой досадой мотнул головой, и опустив её опять, тяжело вздохнул.
Владимирыч- Фоканов нагнулся и легонько потряс его за плечо: Эй! Ты чего дурить вздумал…
Ответом ему была тишина и Андрей, внимательно вглядевшись в замершие черты его, снял бескозырку и, перекрестившись, зашевелил губами, произнося молитву. Прикрыв мёртвому лицо, он встал на ноги и, медленно ведя фонарём, начал осматривать помещение. Вокруг, в беспросветной мгле царил настоящий разгром: маленький овал света поочерёдно выхватывал из темноты бесформенные груды порушенных механизмов, толстые трубы, уходящие во тьму словно гигантские серые змеи, резко выделявшиеся тенями проёмы, трапы, решётки, поручни. Резкий сухой смешок услышал Фоканов вдруг из темноты и вздрогнул весь- ибо знаком ему показался тот голос. В ту же секунду  что-то холодное брызнуло ему оттуда на лицо, и он явно ощутил на губах своих привкус соли. Обеспокоенный повернулся он, направив луч фонаря и замер от того, что увидел там. Были пред ним кабели электрические из переборки выходящие и закрывала место то букса резиновая, уплотнительная. Так вот вся мокра была букса та от воды забортной, вспучилась вовнутрь под чудовищным давлением снаружи, и во все стороны брызгали из под неё тоненькие струйки. С минуту смотрел Фоканов на неё зачарованный будто, а потом медленно повёл лучом фонаря вверх, чувствуя как дыхание перехватило в груди его... Со всех сторон обступила его вода, медленно прорываясь вовнутрь: где била струйками,где бежала угрюмыми ручейками, а где висела каплями сверкающими в лучах фонарика. Страшны были слова умиравшего, так как жуткая правда была в них- броненосец перевернулся, и в таком положении не смог бы остаться на плаву ни при каких обстоятельствах. Значит действительно под заныр пошли они и покоясь на дне стал теперь «Ослябя» для него железным склепом, давящим пространством своим, сковывающим движения- будто не в реальности это с ним Андреем Фокановым происходит, а в сне кошмарном и бесконечном.
Эй! Православные!- крикнул он в темноту, но моментально заглох голос его в стальных стенах: Братцы! Кто живой есть!? Отзовись матросики!
Ответом ему была тишина, и он, выждав с минуту, двинулся на шум воды, осторожно пробираясь среди безмолвного хаоса. Под ногами чернели громадные лужи масла, мрачно сверкающие в луче фонаря, осколки битого стекла и арматуры. Тут и там лежали тела погибших, где поодиночке, где вповалку- свет вырывал из темноты мучительные позы, искажённые ужасом и болью лица, остекленевшие глаза, окровавленную одежду. Фоканов аккуратно переступал через них, будто боясь потревожить и каждый раз крестился, тихонько шепча: Отче наш, прости их грешные души. Многих он знал здесь, кого хорошо, кого не очень, с кем дружил, а кого ненавидел, теперь изломанные и обезображенные один за другим выплывали из мрака: Низкий коренастый Логанов висел, зацепившись за перила леера. Зайцев с пробитым черепом, Зинченко, проткнутый насквозь металлическим штырём. Савинков неестественно выгнутый и придавленный трубой, весь изломанный Шадрин, кровавой тряпкой распластавшийся на ступенях трапа. Да, натворили японцы бед. Господи, ребята! Ждут вас кого в далёкой синей дымке Кронштадта, кого в бескрайней тайге, кого на брегах быстрого Дона, а когда известие дурное придёт, то оплакивать будут истово, кто как отца примерного, кто как сына иль брата – кровь родную и отраду единственную, кто как мужа опору и защиту верную. А коль есть среди вас люди, кто как перст один на белом свете, то и вас вспомнит иной раз человек какой словом добрым: «Упокой душу раба божьего такого то и такого то, дабы доблестно пал он в бою с иноземными нехристями во имя царствия Российского. Аминь». А кто вспомнит его самого - Андрея Степановича Фоканова, если  он сам не оставил  там для себя никого, поступка бескорыстного не совершил, да слова доброго не водилось за ним. Ибо жил он только для себя самого, да себе лишь одному в угоду делал всё, ни с кем не считаясь. И вот теперь словно в назидание ему самому – и оставили его тут, во тьме, среди мёртвых тел, уже умершего для всех, но ещё живого для себя… 
Через несколько минут Фоканов остановился возле громадной лужи, в которой лежали два трупа, словно сцепившись в предсмертном объятье- вода тонкой но сильной струёй била откуда то сверху. Он поднял фонарь- высоко вверху медью сиял телеграф, рукоятка которого всё ещё стояла на «Полном стопе», поблёскивали окуляры приборов- все они были забрызганы свежей кровью, а вода лилась из переговорной трубки на которой отсутствовал наконечник. Глядя на эту пузырящуюся, солёную лужу, Фоканов неожиданно услышал вверху какое-то движение и, вздрогнув, посмотрел в сторону звука. Тотчас же наверху кто-то глухо выругался, мелькнул тонкий луч электрического фонаря, на миг осветив молодое лицо, окружённое растрёпанными русыми волосами, а затем раздались глухие удары и струя превратилась в тонкий ручеёк. Через несколько секунд сверху раздался приглушённый голос: «Дядьку, посвети фонарём шибче, а то не бельмеса не видать» С обезьяньей ловкостью вниз по трапу спустился самый молодой из механиков, хохол, кажется, его кликали Сашком. Он остановился пред Фокановым, с каким- то восторгом глядя на него, произнёс : «Жив, дядьку! А то я бачил, шо один остался!»
 Его курносое мальчишеское лицо всё ещё сохраняло испуганное выражение от недавно пережитого, но глаза светились неподдельной радостью: Ух, дядьку Андрей и страху было! Как ахнет сначала, а потом як всё посыплется! Приложило меня о трубу, а как очухался, то темно вокруг было- благо хоть финарик при себе был. Смотрю- течёт, холера, полез чопик забить, нехай, что бы не набиралось, еле заколотил- так пёрло. Да тут тебя и увидал.
Он бросил косой взгляд на мертвецов ( у одного из них не было головы), и осторожно, словно боясь наступить в лужу, придвинулся к Андрею: Слышь, дядько! Стучат где-то дюже сильно, как в переборку кто-то лемехом гукает. Никак ещё кто живой остался?!
Это Сашок в ушах у тебя шумит так. - сказал почему то шепотом Андрей: Духотища проклятая, и пить хочется, анафема- мочи нет, аж в глотке свербит…
Посветив вокруг, он сделал несколько шагов вправо и повернул маленький вентиль, после чего из обломанной трубы потекла тонкая струйка воды.
Уф! Полегчало прямо!- Фоканов облизнул губы: Горячая ещё, надо же! Ну хоть от жажды не загнёмся…  Присядем что-ли, в ногах правды нет.
И то верно- согласился Сашка, вытащив тускло сверкнувшую металлическую коробочку: Нюхни  табачку, дядько Андрей. Добрый табачок, царский…
Тяжёлой рукой взял Фоканов горсть, и втянув ноздрями, мотнул головой, чихнул, после чего погасил свой фонарь.
Попридержим свет- сказал он: Чай твой огонёк посветит, хоть и мал, да не тьма египетская будет…Ух, ядрёный табачок, хорошо пробрал. Ай спасибо тебе, Сашок, порадовал дядьку. Дюже порадовал!.
Несколько секунд молчал Сашка, словно собираясь с духом, а потом спросил: Нас спасут, дядько?
- Вестимо, спасут! Русский моряк брата в беде не бросает. Вот и за нами придут, жди главное.
- Так как же придут они, коль я слыхивал, что корабль сей, коль перевернётся, аккурат на дно сразу уйдёт.
Фоканов полез за пазуху и, обернувшись к Сашке, вытащил металлическую, квадратную флягу:
На-ко глотни для сугрева, только не особо много. Нам долго ещё тут сидеть. Чай прохладно стало как-то.
- Дядько, да як они нас вытащат, коли под водой мы?
- Чего раскис? Как услышишь, что по верху что-то стучит- знай якорем они нас нашарили- по днищу стучат: «Вот он «Ослябя» где лежит»…А ты давай пей, нечего мешкать, бисова душа. Мне что ли не хочется?!
Ух крепка твоя горилка. Гарно- Сашка сделал огромный глоток и протянул Фоканову.
Понимает мальчишка всё, да верить не хочет- Фоканов угрюмо посмотрел на горевший на полу фонарик: Жизни страждет, вот и утешения душа его ищет, в слове моём, дядьки бывалого, найти надеется. Ну, оно и верно. Вдвоём всяко веселее будет…- мелькнуло у него в голове, а вслух неожиданно спросил: А у тебя , Сашок, родня-то есть какая?
- Не, дядько Андрей. Мамки нет уж годов десять назад. А батька, тот в Шлиссельбурге помре год назад.
- Политический что-ли был?
Политически- вздохнул Сашка: С тех пор вот в Кронштадте и обитаю сам по себе.
- А чего жениться не надумал?
Куды, дядько Андрей, коли ни грошика за душой- то, а с хаты гнать прокуда эта гнать готова в три шеи была, ежели не заплачу вовремя.- с каким то удивлением посмотрел на него Сашка: Вот только что сюда дорога и была, какая уж тут невеста, прости Господи! А ты, дядько сам с жинкой али как?
Померла жена! - неожиданно сердито бросил Фоканов, и закрутил крышку: Ну, айда со мной, поищем. Не может быть, что бы окромя нас ни души живой здесь не было, нехай тут штаны просиживать, пока кто-то без нас тут загибается.
Наполовину ощупью пробирались они дальше, Фоканов стараясь не смотреть вокруг, пытался сориентироваться в этом разгроме, а Сашка старался не отставать от него, пока не упёрлись в переборку.
Дядько Андрей- спросил Сашка шёпотом: Смотри наверх. Шо це за дверца? Глянь-ка- открыта, видать не задраили.
Сиё в правую машину люк- сказал Фоканов: Высоко лезть, но вполне можно.
Какое-то необъяснимое чувство изнутри толкало его заглянуть за переборку, будто нечто важное должен был он увидеть там, и, беспрекословно повинуясь ему, взялся за леер, зажав в зубах фонарь, подтянулся  на руках и пополз вверх- настолько силён был крен покоившегося на дне корабля...
Дядько, ты куды?- жалобно спросил снизу Сашка: Чаво не видывал там?
Цыц, молочник-  остановившись, сердито шикнул Фоканов: Сие моё дело, что там я узреть должон! А ты внизу жди, сейчас вернусь… Ныть! Куда полез, а ну вертай назад! Кому сказал! Нужен будешь- сам позову!
Сашка спрыгнул в темноту и, задрав голову, снизу смотрел на него. Тяжело дался Андрею подъём, будто бы не сам лез по скользкому металлическому полу, а пудов десять на спине своей тащил. Несколько раз до брызжущей боли в глазах врезался головой в какие- то железки впотьмах, пару раз чуть не сорвался вниз, но всё- таки задыхаясь, со стоном добрался до двери, ухватился за задрайку и, из последних сил подтянувшись, рухнул животом на комингс. Долго лежал, слушая, будто молотком било в ушах его, видя круги пред глазами, и всё не мог отдышаться никак. Наконец приподнял голову, с трудом сел и кинул вниз взгляд. Слабо светил Сашкин фонарик, еле вырывая из темноты царившее внизу разрушение. Всё вокруг было покрыто толстым слоем машинного масла, перемешенного с водой, и влажно сверкало в сумрачном свете. Словно гигантские переломанные рёбра торчали под разными углами смутные тени гигантских шатунов накренённой паровой машины- вероятно её не успели застопорить и она продолжала ещё вращаться, разрывая и кроша всё, что попадало в неё в те моменты. Только темнота и глубокий слой чёрной, подобно смоле жиже внизу скрывал от глаз Андрея изуродованные части человеческих тел, погребённых в ней… Фоканову показалось, что попал он в утробу какого-то неведомого чудовища, в которой ему суждено было быть заживо погребённым и переваренным. Внезапно вспомнились ему последние слова умиравшего Анисимова: «…Жить тебе ещё и жить надобно. Ан вот как вылазило…» И пришла страшная догадка к нему: бегал, бегал ты Андрей Фоканов от содеянного тобой дела, да вот тут, то в водах чужих и догнало тебя то, что давно шло за тобой, чего ты уже миновал, думал, да оказалось- пустой надеждой тешил себя…
Устало сел он на комингс, облокотившись на колено, поставил голову на кулак, и медленно, не мигая, смотрел вниз на белевшую из жижи чёрной металлическую корзину…
Быстро превратился в городе Андрей Фоканов из бесшабашного деревенского повесы в угрюмого,нечёсаного, насквозь прокоптелого мужика. Овладел им порок пагубный вскоре- стал частенько приходить домой навеселе, потом еле приволакивал ноги,и под конец вовсе мог пропасть из дому на несколько дней. Перемена обстановки не могла не сказаться и на Устинье: в одночасье её красота поблекла, стала она желчна, раздражительна и без конца упрекала Андрея в своей жизни загубленной. Он же стал с каким-то наслаждением в открытую гнобить ту, в которой некогда души не чаял, будто видя только в ней причину всех своих несчастий, и уже без разбору давать начал волю рукам своим. В ответ просто возненавидела его Устинья- только нужда и связывала её с ним, отвечая на его брань криком и в ответ на побои почивая Андрея разной домашней утварью. Но враз захворала сильно и потом уж не смогла оправиться от болезни своей,угасая с каждым днём всё больше- вот тогда то он наконец и возымел полную власть над ней. Почти всё жалованье спускал своё- только жалкие крохи домой приносил, да и те спустить мог в одночасье...
Родила вскоре ему Устинья дочку- хилую, болезненную, бесконечно кричащую. Как ждала она дитя своё, которое до той поры всё бог не давал ей, только из-за него, казалось, и продолжала бороться за жизнь свою. На последние копейки, которые от мужа своего сберечь сумела- купила кусок ткани доброй. Сама не доедала, только что бы доченьке ненаглядной одеть было что, даже имя ей придумала загодя. Да вот только не нужна была совершенно Лукерья отцу своему - ибо жена пусть даже и полностью покорившаяся, но окончательно занемогшая в болезни своей была более в тягость ему. Как узнал о положении её Фоканов, так совсем зверем стал- только и ругал ту, в которой некогда души не чаял словами последними: итак жрать скоро будет нечего, а ты ещё, распутница и нагуляла где- то. Выгнать вон грозился, да всё в живот пнуть норовил и теперь не скрываясь при каждом моменте напоминал ей какое он бесполезное ярмо тянет на своей шее по мягкости своей душевной. А Устинья и плакать уже сил не имела, молча обиды сносила все- только бы дочку, ирод не зашиб. Фоканов же в пьяном угаре всем кому только мог жаловался на жену свою стервозною и никудышную, да долю свою нелёгкую- пожалел, дескать девку в своё время, вывел из грязи деревенской в столицу, а она, неблагодарная за это совсем на шею села. И от всех рож кабацких, да хмельных получал одобрение лишь одно: правильно, делаешь, Андрей Степанович! Бабу в кулаке держать надобно, а то сам юбку оденешь потом!
Умерла Устинья внезапно, он даже и не знал когда, помнил что пришёл домой после очередного кутежа кабацкого глубоко за полночь. Всё без зазрения совести выкрал он из дома ради пьянки своей - не  только деньги последние взял, но и что жена приготовила для дочери новорожденной прихватил. Шатаясь, поднялся он по тёмной, кривой лестнице и ввалился в жилище своё, готовясь всему живому показать кто в доме хозяин. Но на этот раз не встретила Устинья его как обычно, сидя у стола, усталым и осуждающим взглядом. Лишь лежала молча, накрытая с головой простынёю, только вся какая- то плоская стала, будто в кровать вросла, да люлька с Лукерьей рядом висела. Долго ожидал он её смерти как избавление от этого ярма, а дождавшись не облегчение почувствовал, а пустоту какую то внутри себя. Словно вырвали из него опору его внутреннюю и как чучело, снятое с шеста и брошенное к забору, оказался он  совершенно потерянным и недоумевающим и никак не мог сообразить, что же ему делать далее. Устинья, та самая Устинья, которая в последнее время столь претила ему, оказалась вдруг единственным смыслом во всём окружающем, тем, что связывало его с покинутой родиной, родительскими могилками- и он оказался совершенно один в этом чужом, холодном месте ставшем теперь совершенно отчуждённым для него. Только Лукерья одна у него теперь и осталась, сел на кривоногий табурет Андрей, да махом оставшуюся водку, что с собой принёс, допил. Крякнул, губы утёр и пустую бутылку с размаха на стол поставил. Долго сидел он, смотря на спящего ребёнка, пока не пришла ему в голову мысль одна. Взял он тихонько корзину большую, да осторожно, что бы не разбудить, положил туда спящую Лукерью, укутав в какие-то тряпки, и украдкой вышел на улицу из дому. Глухими закоулками торопливо шёл он со своей ношей, озираясь словно вор, боясь дабы не увидел его кто в тот момент. Страшная ночь та была, чёрная декабрьская- ни огонька не было вокруг, ни луны на небе, только собаки где-то далече завывали, брехав зло, да вокруг всё словно застыло морозом скованное. Подошёл он наскоро к дому какому-то, поставил корзинку на крыльцо заснеженное, и пробормотав про себя: «Не без добрых людей мир, приютят как- ни будь люди добрые подкидыша», торопливо прочь пошёл, воротник подняв, в кабак обратно- пить…
Утром только и узнал правду страшную: перепутал он с пьяных глаз дом жилой с заброшенным складом дровяным в глубине глухого переулка стоявшего. Так и нашли случайные прохожие утром у дверей его корзинку, а в ней младенца женского пола- замёрзшего и окоченевшего уже, в которой опосля Лукерью то и опознали…
Рвал Фоканов на себе рубаху в полиции, при всём честном народе бороду за бороду себя таскал, выл белугой, да слезами горючими у исправника упивался. Мол, нет мне прощения люди добрые! Водка проклятая всему виной! Пьян был вчера и не досмотрел за бабой своей полоумной. А она вон оказывается, тварь эдакая чего выкинула- кровиночку его, дочурку ненаглядную на мороз лютый выставила, и сама, что бы гореть ей в преисподней, в ту же ночь померла! В кровь себя избил кулаками, аж скрутить его пришлось, дабы руки на себя не наложил, а сам только и мыслил в тот момент, как бы сухим из воды выйти бы. И поверили ведь, не только острога избежал, не только пожалели его горемычного, но и кое-какую мзду с этого дела от милости хозяйской получил. Удивился он тогда про себя, насколько легко всё тогда с рук ему сошло. Даже похороны Устиньи помнил он смутно, как в тумане они пронеслись мимолётным видением. Помнил он только резкий, промозглый невский ветер, колкий снежок, идущий с неба, да неизвестно откуда появившуюся старую, сгорбленную ведьму в чёрных лохмотьях, опирающуюся морщинистыми руками на клюку. «Душегубиц – прокаркала она тогда, указывая пальцем на Фоканова: Креста на тебе, ирод нету. Замучил до смерти деваху и дитятю невинную загубил!» Тогда заорал он на неё, изругнувшись матерно и, затопал ногами, а люди, вокруг бывшие, прочь прогнали: «И так горе у человека, а ты ещё тут, кликуша, юродствуешь!». Однако и издали продолжала орать бестия старая и всё палкой своей грозила ему: «Сгинешь ты, паразит смертью безвременной. Отольётся тебе тогда кровь невинная!». Усмехнулся он в ответ только, ибо невдомёк было ему тогда, о чём старуха в ту пору судачила. А как не стало для него больше обузы этой, так и всё на лад идти стало: сделали его вскоре старшиной в бригаде, комнату хорошую снял, сапоги себе купил новые, самовар медный...
 Встретил он много времени спустя старуху ту прямо посреди Большого проспекта на Васильевском. У часовни Спиридона Тримифунтского сидела она, подаяние собирала. Как увидела Фоканова, так вскочила к нему прямо навстречу и пальцем своим костлявым в него уставила: «Вот люди добрые! Смотрите Ирод во плоти шествует! Кровь детская с когтей его капает!». И показалось тогда ему, что знает ведьма старая всё- с крыши, из окна, из-под земли следила она за ним в ту ночь, и сейчас при всём народе, да прямо у часовни изобличить его вздумала. Охватил его тогда испуг, так что в глазах помутилось всё, оттолкнул с силой от себя бестию рваную, закричав: «Врёшь, ведьма!», но силы не рассчитал. Упала старуха, да так лежать и осталась с широко раскрытыми глазами и руками раскинутыми-головой об выступ тротуарный ударилась. А тут и городовой как из-под земли вырос, скрутили Фоканова и в участок. Долго мурыжили, однако и на сей раз пронесло его стороной, только рублём хорошим наказали за поведение непристойное в общественном месте. И стало на совести его после этого совсем спокойно- ведь и впрямь не желал же порешить он нарочито дочь свою малолетнюю, да старуху ту сумасшедшую – случайно всё вышло, а значит, воля божья на то была. Только стал примечать в скором времени, что люди, прежде всего те, кои жалели его ранее, с недоверием относиться к нему стали, косились как  на разбойника, да в спину взгляды недобрые кидали. Даже шушера кабацкая, ещё вчера славу певшая ему наперебой, сторониться теперь его начала, словно меченный он был какой-то.
«Ну и чума вас подери, вы****ки поганые!»- решил он тогда, но всё же от своей дурной славы перебрался подальше на флот машинистом. А оттуда опосля по перераспределению на «Ослябя» этого и попал.
А вот теперь, механик Фоканов, заживо погребённый в чреве погибшего стального корабля под толщей многометровой воды, узнал ты, каково сталось твоей дочери в той корзинке, когда находишься в темноте, беспомощный и беззащитный, слыша лишь мёртвую тишину вокруг да наступающий могильный холод.  Чувствуешь только как тук-тук, госпожа-смерть идёт за тобой, да всё медлит прийти, ибо некуда ей торопиться, так ты ещё хоть и живой, но уже полностью принадлежишь ей. Вот где пришло, наконец осознание содеянного - да только уж никому дела нет до покаяния твоего истинного. И наступает от этого тоска ледяная, душу сдавливающая и кричать хочется, да кричи-не кричи, не услышит тебя ни тот по чьей милости оказался ты здесь, ни тот кто и жаждал бы помочь, да всё одно не сумел бы…
Фонарь, стоявший возле него, мигнул и погас.
Вот холера!- выругался Андрей и, шлёпнув его по боку. Повертел в руках, а потом швырнул с досадой вниз. Оттуда раздался короткий всплеск, и опять почудилась ему старуха та, будто стоит она там внизу, где-то во мраке за цилиндрами, и оперившись на клюку свою, с ядовитой улыбкой смотрит оттуда на него. Одно бы хорошо сейчас- сверзиться вниз, хоп и амба сразу. Но  раз оказался здесь человек шибко  в тебе нуждающийся, то уж изволь Андрей Степанович напоследок пользу какую принести в себе хоть этому мальчишке - по крайне мере дрянным, но всё же человеком останешься.
«Рада ведьма старая, жаждаться, пока свет погаснет- со злобой подумал он: ну уж шиш тебе! Не пред тобой ответ нести буду, не тебя мне и бояться надобно!»
Дядьку- раздался снизу крик Сашка: Хде ты ести? Шо с тобой?
Здесь я, здесь- крикнул Фоканов в ответ: Разорался тож!
Глянув туда, он с каким-то радостным удивлением увидел внизу свет масляного фонаря и ещё несколько неясных теней стоящих вокруг…
Из всей машинной команды «Осляби» осталось всего семеро, полукругом сгрудились они у переборки машинной мастерской возле единственного источника освещения - тускло светившего масляного фонаря стоявшего перед ними. Восьмой, с завязанной окровавленной тряпкой рукой и разбитой головой лежал на сваленных в кучу тряпках и только изредка подрагивал как от испуга. Все плотно прижались друг к другу- ибо холод бездны, окутавший снаружи борта броненосца, медленно проникал и сюда, леденя металл и остужая постепенно душный и спертый воздух. Голоса, глухо отдаваясь от стен, неясно гудели в зловещем мраке и тишине, окружавшей их. Чистый спирт 90 градусов делал дело своё: пускал огонь по жилам, мало- по малу языки развязывал, да чувства притуплял. Была одна фляга на всех и передавалась она из рук в руки, каждому по глотку и передавай соседу. Давно уже шёл этот длинный разговор, говорили о былом, да о насущном, поминали кто родных, кто товарищей погибших, а кто что на сердце накипело выговаривал.
…Вот и нас с самого начала на погибель сюда привели - сердито, словно выплёвывая каждое слово, договорил Карпов.  Из- под надвинутой на лоб рваной бескозырки, во тьме зло сверкнули его глаза: Мало япошек накормили в Порт- Артуре, так теперь ещё и закуски подкинули: нате-с, господа самураи, вдоволь уж попили наши благородия кровушки матросской, так и вы угоститесь мясцом русским. 
На всё воля божья- рассудительно произнёс невысокий но толстый механик Котов, он сделал большой глоток из фляги, и, облив свои длинные усы, утираясь, передал её дальше: Раз уж рассудил Господь, что так должно было быть, то так оно и произошло, хошь ты сам или не хошь.
Хошь, не хошь- в сердцах передразнил его Карпов: Ежели даже корабли сами идти сюда не хотели, видать, как чуяли, что срама не оберёмся. С таким балаганом не в бой, а в цирк впору было идти. Вовремя Филька помер, повезло ему позорища избегнуть, когда флагман его как лохань дырявую на дно отправили ни за грош ломанный.
Интересно, братцы- вставил жилистый, широкоплечий Тимофеев, принимая здоровой рукой флягу: День сейчас наверху, али ночь?
Да кто его знает- пожал плечами низкий, коренастый Евлампий, носящий за свою внешность кличку Жук: Хронометр свой потерял, а здеся всё едино, ночь ли, день ли- одно темень вокруг…
Дайте водички, ваше благородие… – проговорил раненый, уткнувшись в сложенную под его головой промасленную блузу белым, потным лицом: Помилуйте… горит, всё горит внутри. Тяжко…ох…Ваш…благородие…
На, сугрейся – жилистый, наголо бритый Соломахин с закрученными вверх тонкими усиками притянул ему к губам флягу: Ничо, потерпи братишка. Скоро, скоро легче станет…
Один Фоканов, не участвовал в разговоре всё это время сидя молча и неподвижно, услышал только конец фразы Тимофеева, да и то потому, что он легонько толкнул его, протягивая флягу. Каменной рукой принял он квадратную железку, нагревшуюся от рук и сделав глоток обжигающего спирта, так же молча передал её дальше. Ничего не стал говорить он товарищам, ничего и спрашивать у них не стал – каждый и сам знает, что за  бремя нести ему отмеряно.
Уголь дрянной, масло – отработка лучше, а уж руки, что головы- Бэр один чего стоит… тьфу стыдоба!- продолжал Карпов, яростно сплюнув в темноту: Одно жалко, лучше на Мадагаскаре от лихорадки сдохнуть было, чем тут рыб японских откармливать…
Да шкнись ты!- оборвал его Соломахин: Тоже расскулился тут, маслопуп! Без тебя тошно…
Ну, братцы, полно вам- примирительно сказал Котов: Чего разлаялись как кобели какие-то…Вон глотни Карп лучше, пока осталось- спокойнее будет… А не пора бы нам помолиться за все грехи наши тяжкие, да ребят наших, что вокруг упокоены. Становись, матросики в круг, возымеем молитву к Господу Богу нашему, да Святому Николаю – Угоднику.
Глухо, неясно зазвучал «Отче наш», шёпотом отдаваясь от стен в бескрайнем мраке огромного машинного зала, словно слушал погибший корабль голоса их в недрах своих и падшие, казалось, присоединялись в этом пении к живым. «Ну, будя- сказал по окончании Котов: Пора, ребята и на боковую, чай утро вечера мудренее..»
Фанель оставь, дядько- попросил Сашок: А то пужаюсь я мертвяков шибко в потёмках-то.
И то верно- ответил Соломахин: Тоже сморился я что-то. А при свете оно как-то лучше будет- масла то этого полно вокруг. А опосля видно будет, что далее…
Через несколько минут бдел только один Фоканов. Закутавшись в рваную телогрейку, без отрыва смотрел он на тусклый, немигающий огонёк, всё думая свою тяжёлую думу.
И опять ему вспомнилась старуха. Но постепенно забытьё чугунной массой навалилось на него, и задавливаемое им измученное сознание померкло и провалилось в тёмный омут тяжкого сна. Подобно ему тускло тлевший фонарь, освещавший бледные, тревожные лица лежащих начал скоро медленно угасать и всё погрузилось в непроницаемый мрак…
Проснулся он совершенно внезапно, ему показалось, что чей-то незнакомый голос позвал его.
Фонарь погас, но на его удивление вокруг уже не было темно. Ему показалось что наступает рассвет, такой какой он столько раз встречал в детстве, будучи в ночном- когда вокруг всё ещё лежит царствие ночи и не различить ещё толком очертаний, но уже брезжит над горизонтом робкий и неясный свет нового дня. «Господи, что это?- подумал он и перекрестился: Неужто наваждение какое то мерещится начало?!» Меж тем неясное свечение, бывшее сначала блеклым и призрачным, становилось всё сильнее и ярче. И вот уже  свет отгонял прочь липкую темень, выявляя очертания замерших шатунов,  причудливо заиграл медью золотников и манометров, просачивался сквозь вентили задвижек, мягко ложился на исковерканные и уцелевшие механизмы. Фоканов почувствовал как дыхание его перехватило, сняв бескозырку, прижал он её к груди, в немом изумлении уставившись на то, что предстало перед его взором. Не страх почувствовал он в те секунды, а благо веяние, охватившее всю его душу, когда увидел он стоящую посреди этого света девчушку лет 8 от роду, облачённую в просторную белоснежную рубаху. такую же лёгкую, прозрачную и невесомую как и она сама. Она медленно плыла в воздухе, двигаясь к Фоканову, от неё исходил этот чудный свет, вот уже ярко озаривший всё вокруг, и несмотря на белый цвет её тела и волос, на то, что никогда раньше он не видел эту девочку, он узнал её, но от изумления не мог поверить глазам своим. Ведь 8 лет назад преставилась Устинья, около 8 было и этой.
Кто ты?- спросил он и сам не узнал своего голоса.
Я Лукерья- ответила девочка неслышным, но ясно осязаемым голосом.
- Зачем же пришла ты, доченька в эти воды чужие, в  это место мертвецов и крови полное. Не время быть здесь твоей душе безгреховной. Никак нельзя тебе здесь быть.
- Я пришла за тобой, папа.
Нет, доченька. Вот ведь ты какая бы красавица у меня была, кабы не душа моя чёрная, мамку твою да тебя загубившая! – Фоканов стиснул бескозырку обеими руками: Сотворил я зло и благоденствовал, думая что не достанет меня оно. И про Устиньюшку то вспоминал, бог свидетель, редко, а уж про тебя, голубка и совсем думать забыл. Уж как я рад был, когда перераспределение на «Ослябя» этого получил, подальше думал от деяния своего спрятаться. Да только не ушёл я от него и здесь, за тридевять земель. За свой грех нахожусь я здесь и поделом расплата…
Папа, я прошу тебя - сказала Лукерья, протянув ему свою лёгкую, воздушную руку: Возьми меня за руку.
Да конечно- пробормотал Фоканов: Сейчас, родная. Ребяток только спрошу, чтоб обиды не держали на меня в душе своей…
Братишки- обратился он назад в темноту, ему никто не отозвался.
Умаялись, хлопчики- умилённо прошептал он: Спят. Крепко спят, добрым сном…Ну, ничего, я мигом, обернуться не успеете. Быстро управлюсь, ослябцы дорогие…
Он протянул руку вперёд и аккуратно, как будто брал какую-то неимоверно ценную, но чрезвычайно хрупкую вещь, сомкнул свои пальцы на ладони воздушной девочки…
Плавно и быстро понесла она вверх его из глубины Корейского пролива, где во мраке и холоде навеки остался лежать изувеченный корпус погибшего корабля, носящего имя былинного витязя, чуждого этим далёким водам...
Тяжкая весть о бесславном поражении 27 мая 1905 года Второй Тихоокеанской эскадры у острова Цусима пронеслась по всей Российской империи от солнечного Аккермана до холодного Архангельска. Полное крушение последней надежды на победу в русско- японской войне навсегда легло чёрной полосой среди славных побед российского флота: Гангута, Наварина и Чесмы. Первым погребальным звоном ударило оно для самодержавия, став зловещим предзнаменованием конца славной династии Романовых.
То июньское утро в Петербурге выдалось чрезвычайно холодное и мрачное, словно вдруг внезапно наступила осень. Двое клепальщиков Балтийского завода в свинцовом молчании шли со службы в Воскресенской церкви по дорожке Смоленского Православного кладбища, торопясь выйти на Малый проспект Васильевского острова.
"Здесь вот погребена дочь его, да жена- внезапно сказал один из них- угрюмый, тощий парень с густой шевелюрой спутанных волос, указывая на два покосившихся деревянных креста уже давно покинутых и заросших сорной травой: Даже не пришёл ни разу сюда. Так вот безымянные могилки и остались. А теперь и сам в безымянной могиле сгинул. Вот как!"
"На всё воля Господня, Влас - сказал его спутник- сгорбленный, морщинистый старичок с редкой бородкой: Упокой Господи его душу грешную. Аминь".
"Аминь!"- отозвался Влас. Оба они медленно перекрестились, глядя на неподвижно сидящую на верхушке креста Лукерьи большую белую чайку...


                24.10. 2012.


Вечная память героям Цусимского сражения:
Контр- адмирал 2 Тихоокеанской эскадры Дмитрий Густавович Фон Филькерзам.
Скоропостижно скончался в пути до сражения.
Мичман Вячеслав Петрович Палецкий.
Погиб на боевом посту от вражеского снаряда.
Младший судовой механик инженер Алексей Александрович Быков.
Погиб в машинном отделении.
Командир броненосца "Ослябя" капитан 1 ранга Владимир Иосифович Бэр.
Погиб, утонув вместе с кораблём.
Машинный сержант Василий Иосифович Медведчук (по некоторым данным Медведев).
Погиб в машинном отделении.

Светлая память преждевременно скончавшейся девочке Лукерье. Погребена в городе Сестрорецк.