Харьков. Журавлёвка под пятой оккупантов

(Воспоминания  моей подруги Любови Григорьевны Гулего я записала несколько лет назад.  Вы прочитаете  рассказ об их семье, оставшейся в оккупированном немцами Харькове. Рассказ о прекрасной семье, пережившей и трудности, и горести.
У такой мужественной женщины, какой была Любина мама, и сын вырос героем).



Светлой памяти моей матери - Анны Петровны,
моего отца - Григория  Васильевича,
и брата - Николая Григорьевича  Журбенко
посвящаю эти страницы воспоминаний.

1. Мое военное детство

В июне 1941 года, когда началась война, мне было 8 лет, брату Коле - 16, отцу – 43 года.  В армию брата и  отца в 41-м году не призвали. Для них война началась позже, в 1943 году.
Младший брат моего отца – Дмитрий Васильевич  Журбенко,  ушёл на войну в 41-м. С войны он не вернулся, пропал без вести в декабре 1941 года...

Воевал и младший брат матери – Жуковский Василий Петрович, 1905 года рождения. Он вернулся с войны, но без глаза.

 Мой отец,  Григорий Васильевич Журбенко (13.02.1898г.– 03.1943), перед войной работал на Харьковском Турбогенераторном  заводе маляром. Завод эвакуировали, но с заводом уехали только специалисты по наладке оборудования, чтобы восстанавливать работу завода в тылу. 

Наша семья осталась в Харькове (мать, отец, брат Коля и я). Мы жили  на Журавлёвке (тогда это была восточная окраина  Харькова)  в частном доме, на улице Азовской, дом 17. Родители были великими тружениками, своими руками выстроили задолго до войны дом,  там в 1925 году родился мой брат, а в октябре 1932 года  родилась я.

На шести сотках родители выращивали овощи и фрукты. Держали кур и свинью.
Когда в июне 1941 года началась война, первое время, летом,  кажется, ничего не изменилось в жизни семьи. Отец работал, мы с братом помогали матери по дому, я в основном проводила  время, сидя верхом на сливовом дереве: и слив поешь, и за улицей понаблюдаешь.

Маленькая, я была очень вредная, пользуясь тем, что младшая. То и дело я  кричала с улицы:
"Мама, вiн мене б'е",– хотя никакого битья не было и в помине. Коля играл со своими друзьями, я вечно вертелась у них под ногами, ещё и вредничала.

В сентябре 41-го пошли в школу: брат в 9 класс, а я  во второй. Знаю, что с августа Харьков уже бомбили, но я не помню  бомбёжек. Наш  район был окраиной, без заводов, с маленькими одноэтажными домами, потому, наверно, его и не трогали. Он и за всю войну не пострадал от бомбёжек, хотя весь центр Харькова, в том числе Пушкинская улица, которую от Журавлёвки отделяли всего 200 ступенек (мы– внизу, Пушкинская – наверху),  к августу 1943 года был в руинах.

Запомнилось мародёрство перед приходом немцев, когда  эшелоны с эвакуированными покинули Харьков. Оставшиеся в городе местные жители "грабили" всё: предприятия, магазины. Я помню разговоры взрослых о том, кто что награбил. "Предприимчивые люди набили свои закрома продовольствием",- говорили и мои родители.


  "Но что оставалось делать людям, брошенным на произвол судьбы в тёмном, голодном, холодном, без воды, канализации и транспорта городе? Возможно, многим эти продукты или товары спасли жизнь. Тем не менее, в захваченном фашистами Харькове только от голода и холода погибло более ста тысяч человек".


24 октября  1941 г. в Харьков пришли немцы. Благодаря огороду и домашней живности (куры и свинья),  к началу оккупации кое-какие запасы в доме были. На брошенном колхозном поле в селе Циркуны (это километров 10 - 15 от Харькова) поздней осенью 41 года родители и брат накопали мороженой картошки и мороженой сахарной свёклы.

Из свёклы мама варила  компоты, и что-то ещё. На этом  запасе с трудом  прожили зиму 41- 42 года.  А дальше началась ходьба по сёлам "на менку". В основном ходили отец с братом, мы с мамой оставались дома. Иногда, когда уходила и мама, меня оставляли с тётей Катей, маминой сестрой, которая жила там же, на Журавлёвке. Ходили "на менку" пешком: зимой с санками, а в другое время – либо с мешком за плечами, либо с самодельной тачкой.

 Увозили "на менку" из дома всё, что было получше: одежду, постельное бельё, посуду, словом, всё кроме мебели. В обмен привозили пшено, пшеницу, жито (рожь), кукурузу, иногда муку. Масла не помню. Радостью было, если привозили муку, тогда мама пекла оладушки.

Помню, самодельное приспособление - мельницу, которая была в доме для размалывания пшеницы, ржи и  кукурузы. В основе этого агрегата был деревянный конус. Снизу его основание приколачивали к скамейке. Сверху деревянный конус был закрыт металлическим. Гвоздём в металле были пробиты дырки, так что кожух был тёркой. Сверху надевался ещё один кожух большего размера тоже с  дырками от гвоздя, только у него тёрка была внутри.

Через большое отверстие сверху  внутрь мельницы засыпалось зерно. У основания  кожуха были приделаны две деревянные ручки, с помощью  которых  верхний кожух  двигали (вправо, влево) относительно нижнего. Так  на этой самодельной мельнице мы все по очереди мололи наше зерно. Металл, в котором гвоздём легко были проделаны дырки, и сам легко крошился под действием твёрдых зерен, добавляясь к нашей муке. Моя мудрая мама удаляла из муки металлические крошки небольшим магнитом, насыпав муку тонким слоем на блюдо. Вот так всё, слава богу, обошлось...

Вот что говорит об этом В.П.Лебедева, редактор Книги памяти Украины: "Особенно интересен  Ваш рассказ в той его части,- пишет она Любе, прочтя воспоминания, - где речь идёт о мельничке, с помощью которой Ваши родные размалывали зёрна. Это приспособление было широко распространено в голодном оккупированном Харькове.

Оно же становилось причиной множества смертей – из-за металлических крошек, попадавших в крупу, полученную из зёрен. Здесь Вы совершенно правы. Масштабы этого бедствия были столь велики, что городская управа даже издала документ, которым население предупреждалось об опасности, которую таят в себе такие приспособления".

Учебный год 41- 42 г.г. мы не учились, а вот на следующий год, с осени 1942 года немцы разрешили открыть школу, и я пошла во второй класс. Мы учились в украинской школе. Учились по тем же, советским, учебникам, но немцы потребовали, что бы из учебников были изъяты листы, на которых были портреты и тексты с нашими вождями. Но моя мама верила, что оккупация  – ненадолго. Поэтому она просто склеивала "крамольные" страницы, чтобы потом можно было всё вернуть к прежнему виду. Помню, что наша учительница, Ольга Маркияновна  просто закрывала глаза на  это.

Очень было голодно. Но в школе нам давали "паёк". Подробно не помню, что там было, вот только буханку хлеба из проса (на неделю) запомнила хорошо: она была желтая, в виде кирпича, но и твёрдая, как кирпич. Бегала детвора, и я в том числе, попрошайничать на немецкую походную кухню с котелками.  Иногда перепадал черпачок горохового супа.

Думаю, что учились при немцах мы только в тёплое время года, потому что  зимний холод я помню только дома.

До войны на улице Журавлёвской был склад с углём. С осени мы обычно запасали уголь на всю зиму. Трудно было только с дровами для растопки. Поэтому после первой  растопки, огонь в печи поддерживался всю зиму.

Но к началу зимы 1941 года склад был пуст, и потому угля ни у кого  не было. В доме был бесконечный холод. Хотя в нашем доме было 4 комнаты, мы все ютились в одной, малюсенькой, где была плита.

Чтобы сберечь тепло в комнате, заткнули все щели в соседние помещения. Вечером протапливали плиту, а утром, когда просыпались, вода в ведре была замёрзшая. Топить было нечем, поэтому сожгли все заборы, фруктовые деревья.
Весной, когда мы увидели нашу улицу, зрелище было страшное: вокруг домов не было ни заборов, ни  деревьев.

С весны, когда становилось тепло,  и  до осени  в доме жили немецкие солдаты. Первый год их было четверо. Они жили в большой комнате, а мы оставались по-прежнему в маленькой, проходной. Обычно немцы проводили в доме вечер и ночь. Они сидели в своей комнате, за закрытой дверью, разговаривали, иногда пели. Утром они куда-то уходили, там несли службу, там же и питались. Спали немцы на полу,  но  забрали с нашей кровати матрац, подушки. Помню один страшный момент, связанный с этим.

Эти немцы были очень неаккуратные, и ходили прямо в грязных сапогах по матрацу, на котором ночью спали. Мама не могла спокойно смотреть на это. Однажды днём, когда немцев не было, мама забрала матрац и спрятала его где-то в сарае. Немцы пришли и потребовали матрац. Мама как-то знаками объяснила им, что она отдала матрац за еду, что ребёнок маленький, ему нужно что-то есть. Немцы водили её по всему двору, пытаясь найти матрац. Не найдя ничего, они грозились её расстрелять. Но один из них, показывая на меня, защитил маму и уговорил остальных оставить её в покое.
 
Через некоторое время  у нас поселились другие немцы, тоже солдаты. Эти  заставляли меня убирать за ними: мыть пол, вытирать пыль. Но однажды, когда в их отсутствие я вытирала пыль с каких-то статуэток, стоявших на тумбочке, мимо окна проходил их офицер. Что-то ему не понравилось, он ворвался в дом, начал кричать на меня,  замахнулся, чтобы ударить, но я убежала.
 
С приходом весны и лета кончился холод, но голодная жизнь продолжалась. Сад урожая не дал, потому что зимой мы вырубили его  на дрова. Огород не сажали, потому что в тот год почему-то улица, и наш двор,  в том числе, были затоплены водой. Помню самодельные мостки для перехода через нашу Азовскую улицу.
У нас была собака Шарка. (Сначала её назвали Шариком, но когда оказалось, что это девочка,  имя слегка переделали). Шарка была моей ровесницей, я помнила её с самого малолетства. Во время оккупации мы делили с  Шаркой и нашу скудную еду, и наши беды.

Она была хорошим сторожем, до войны никого чужого не пускала на порог дома. Но когда в доме поселились немцы, мама спрятала Шарку в сарае, чтобы  немцы не убили её.  Шарка прожила с нами все военные годы, а потом, уже году в 46- 47-м, пропала. Время было голодное, Шарка не гнушалась подкормки с помоек, там где-то она и сгинула.

Зимой 43 года немцы эшелонами увозили с Украины молодёжь в Германию. Таким эшелоном увезли из Харькова  и брата Колю. Ему в то время было 17 лет. Подробностей его отъезда не помню. Осталось в памяти только то, что мама долго плакала и приговаривала: "Сыночка мой!"  Мы с матерью и  отцом остались без Коли.

16 февраля 1943 года Харьков освободили, как потом оказалось, всего на один месяц. Сразу же после освобождения  в  Харькове было создано  ополчение: ждали контрнаступления немцев. Отец  тоже ушел воевать ополченцем  и не вернулся.

В марте шли тяжёлые бои за Харьков. Там отец и погиб. (Это произошло, по-видимому, в промежутке между 4 и 16 марта 1943 года:  между началом операции и повторным взятием немцами Харькова).

Кто-то из своих, журавлёвских ополченцев, всё-таки вернулся живым и сообщил маме, что отца убили. Наверно, он точно описал место этого последнего боя.  Мама с санками пошла туда. Ходила  по полю, переворачивала убитых, заглядывала в их лица и нашла отца. На санках привезла его  домой.

Помню, как отец лежал в гробу, и к нам в дом шли родственники проститься с ним (на Журавлёвке жило много родных). Но я была еще глупая, стояла у ворот и чувствовала себя почти именинницей от того, что к нам идет много народу. Похоронили отца на близком от нас кладбище, на Журавлёвке.

Думаю, что место того боя, где был убит отец, – Карачёвка под Харьковом, теперь это – район города. У меня в памяти почему-то осталось название Карловка. Но, во-первых, Карловки  нет в Харьковской области, только в Полтавской, это – почти на 100 километров южнее Харькова. Не для санок. Во-вторых, согласно энциклопедии ВОВ, к началу оборонительной операции под Харьковом, проходившей  4 - 25 марта 1943 года, линия фронта была намного севернее полтавской  Карловки. И перемещалась линия фронта  в ходе операции  на север, удаляясь от той Карловки. 

А вот Карачёвка, в районе Покотиловки – это   близко от Харькова.  На карте-схеме  Харькова – Покотиловка  в гуще знаков  "Братские могилы". И стоит Карачёвка  на Карачёвском шоссе, по которому легко добраться и до города, и обратно. По той же карте-схеме – от нашей Азовской улицы до Карачёвки –  10 - 12 километров. Тоже путь неблизкий, но реально проходимый. Так что, скорее всего, это была Карачёвка.

Но вернёмся к  марту 43 года. Отец убит, брата угнали в Германию. Харьков не удержали, и  16 марта 1943 года  снова пришли немцы. Вокруг ничего не изменилось: по-прежнему голод и холод.

На этот раз весной у нас жил один немец. Он был врачом, у нас в доме он вёл  приём больных немцев. Звали его Куртом, и я запомнила  его как очень доброго человека, за его отношение к нам с матерью. Было ему лет 40, и лицом он был похож, как я теперь его вижу, на артиста Любшина.
 
К весне 1943 года   от голода я  стала почти дистрофиком, была опухшая, из носа постоянно шла кровь. Курт некоторое время наблюдал за мной, потом отправил маму "на менку", а заботу обо мне взял на себя. Он подкармливал меня, делал мне какие-то уколы,  давал вкусные, просто сказочные, витамины.

   Дальше – очень хорошо помню август 43 года, перед самым освобождением Харькова.
Метрах в трёхстах от нашего дома, под горою стояли немецкие орудия (у нас их почему-то называли "Ванюши"). По ним-то и били наши орудия (наверно, "Катюши") со стороны деревни Даниловка. Народ от этих обстрелов прятался в погребах. Но всё равно  – жертвы были. Соседского  мальчика с Азовской 15, Митю Яворовского, убило осколком  снаряда. Он был немного старше меня, ему было лет 12- 13.

Мы оставались в доме, потому что в погребе нашего дома стояла вода, и спрятаться  там было невозможно. Мало того:  любопытная, я залезала на подоконник и оттуда любовалась зрелищем земляных фонтанов от взрыва снарядов. И вот 19 августа (был как раз праздник яблочного Спаса) один снаряд не долетел до цели и разорвался  на улице вблизи нашего дома.

Снаряд попал в самое основание столба, стоявшего  возле дома. Столб упал, а  маленький осколочек снаряда отлетел в нашу сторону и попал мне чуть-чуть ниже виска и буквально рядом с глазом, оставив отметину в виде маленького шрама  на всю жизнь. Счастье, что уцелел и глаз, и я. 

Помню, что рядом была двоюродная сестра - врач: она обработала и перевязала рану. Так я поплатилась за своё любопытство и детскую беспечность. Запомнила и то, как вела себя наша собака Шарка. Когда она услышала мой плач, увидела суету вокруг меня, рану, кровь, она металась, жалобно скулила, смотрела на меня так, как будто страдала от того, что не может мне ничем помочь.

После случая с моим ранением нас с мамой добрые люди приютили в погребе дома на соседней улице, где в погребах было сухо. Там набралось человек 10 таких, как мы, а может быть, и больше, потому что, помню, сидели мы впритык друг к другу. Были там женщины и дети. Помню, что там же в погребе по случаю праздника Яблочного Спаса нас угощали яблоками. В этом погребе мы просидели с 19 до 23 августа. Женщины всё время молились и читали Библию.  Правда, 22-го стрельба вроде затихла, мы осторожно выползли из погреба и видели, как немцы скручивали и сматывали связные провода перед уходом.

А на рассвете 23-го августа 1943 года мы услышали громкое и родное "ура". Это  в Харьков входили наши, со стороны села  Даниловка. Мы выскочили из погреба наверх. Через 1-2 часа солдаты  уже колонной шли по главной  улице  Журавлёвки. Жители огромными букетами забрасывали солдат. В ответ солдаты приветливо махали руками, не покидая строя.

Харьков освободили, но война продолжалась. Мы ничего не знали о судьбе брата Коли. Только через несколько месяцев после освобождения Харькова мы получили военный треугольник – письмо от Коли. Это было счастье! Он писал, что ему и нескольким товарищам удалось сбежать от немцев, из эшелона. Пешком, а потом ползком, они перебрались через линию фронта в районе Курска к нашим. Там Коля попал в школу подготовки  танкистов, по окончании которой – в составе 70-й механизированной бригады начал воевать.

Мама молилась и благодарила бога за то, что он уберёг её сына. Пока шла война,  мама жила в постоянной  тревоге за Колю. Письма от него  приходили нечасто. Только после войны, когда он вернулся, мы узнали, что он был тяжело ранен, горел в танке. Подробнее о Колиной военной судьбе я написала в следующей главе этих воспоминаний.

После освобождения Харькова в августе 1943 года, чтобы нам как-то прокормиться, мама занялась, как сказали бы сегодня, бизнесом – "челночила". Уже ходили поезда. Она ездила в деревню, покупала там творог, сметану, фрукты, а потом перепродавала  в Харькове, на Конном рынке (ближайший от нас рынок – всего в 3-х километрах от дома).

Брала в деревне продуктов столько, сколько могла донести на себе, потому что, кроме поезда, другого  транспорта  не было. Много километров  с грузом нужно было пройти пешком. 
Позже мама пекла пироги с картошкой, фасолью и продавала на том же Конном рынке. Доход был небольшой, но кое-как прокормиться мы могли.

Весной следующего, 1944 года, когда  вода с улицы и со двора сошла (осталась только в погребе),  мы с мамой  смогли что-то посадить на грядках огорода. Кроме того от завода, где папа работал до войны, давали небольшие огороды под Харьковом. Там мы сажали картошку. На таком подножном корму скудно питались.

Учёба в школе возобновилась. Правда, не было тетрадей. Недалеко от нашей улицы находилось студенческое общежитие. Помню, что кое-какую бумагу для письма мы добывали на помойке, где иногда попадались старые учебники и конспекты студентов. И такой материал  шёл в дело.

Война закончилась в 1945 году, но  Коля до 1948 года оставался в армии, служил в Германии,  пока не случилась травма ноги, которая сделала его инвалидом. Как всегда, Коля ничего не писал домой о ранениях и травмах. После списания из армии по здоровью он просто приехал домой, в Харьков. Вот тогда мы увидели и его боевые награды: два ордена Красной Звезды и несколько медалей.

Когда Коля вернулся из армии в 1948 году, ему было 23 года. Образование  довоенное – 8 классов школы. В армии он стал хорошим водителем, но травма ноги теперь не позволяла ему водить автомобиль. Он носил специальный ортопедический ботинок, у него была раздроблена пятка, нога долго болела.
 
Вернувшись из армии, Коля взял на себя заботу о семье. Мамино здоровье после всех  горестей и испытаний  военных лет было подорвано, она приобрела порок сердца и часто болела. Я училась в 8 классе.
Коля устроился на работу в артель инвалидов и стал мастером по настройке швейных машин. Около года проработал там. Потом решил поменять специальность, пошел на завод, получил специальность слесаря, работал на заводе и одновременно учился в вечерней десятилетке.

Глядя на трудное положение в семье, я тоже решила пойти работать, и учиться в вечерней школе. Уже и договорилась про работу на  фабрике "Красная нить", в бухгалтерии, недалеко от дома на Журавлёвке. Мне оставалось учиться в школе только один год – в 10-м классе.

Но мама меня буквально умолила не уходить из школы, ей казалось, что так я  не поступлю в институт: "Папка хотел, чтобы ты училась в институте!" Коля поддержал маму. Я окончила дневную школу и поступила  на радиофакультет Харьковского Политехнического Института.
Старший брат заменил мне погибшего отца и позаботился о том, что бы  я получила высшее образование.


2. Мой брат – Николай Григорьевич Журбенко     (28.7.1925– 22.10.1995)

Конечно, я  горжусь моим старшим братом. Мне кажется, его жизнь достойна восхищения.
Каким он был до войны? Весь в друзьях, в озорных проделках, так что мать то и дело вызывали в школу, где Коля благодаря своему поведению был известной личностью. Мой двоюродный брат – Николай Дмитриевич Журбенко вспоминает смешной эпизод из того времени.

Он был моложе Коли на 4 года и учился в той же школе. Однажды на перемене двоюродный брат, съезжая на перилах школьной лестницы, налетел на директора школы. Последовал разбор полёта (на украинском языке):
– Прiзвище?
– Журбенко.
– Так ты брат Мыколы Журбенка?
– Та я  й сам Мыкола.

Хватало  Журбенок на Журавлёвке. Младший Николай, который держал ответ перед директором школы, – это сын Дмитрия Васильевича Журбенко, моего дяди,   который  пропал без вести в 1941 году.

Учился Коля  хорошо, книги  читал запоем. Тем не менее, за какие-то проделки в конце 8-го класса Колю Журбенко исключили из школы.  Уже была  весна 1941 года, перед самой войной. Скоро наступят другие испытания: голод, холод, немецкий эшелон, побег, а потом и  фронт. Всё, что в школе казалось озорством, стало смелостью и мужеством.

Сбежав в феврале 1943 года  из немецкого эшелона, увозившего их в Германию, Коля с товарищем перебрались через линию фронта, в районе Курска к нашим. Коля  стал танкистом, разведчиком, воевал  в составе 70-й механизированной бригады. С нею он начал воевать и прошёл до Берлина, а потом и до Чехословакии.

Боевым крещением для 70-й бригады, а вместе с нею и для 18- летнего солдата Н.Г.Журбенко было участие в форсировании Днепра в конце сентября  1943 года. Это были тяжёлые бои. Вскоре Коля был ранен.
С 15 октября 1943 года до 18 января 1944 года, в течение трёх месяцев он лежал сначала в госпитале в городе Скопине, а потом недалеко от Скопина, в городе Кораблино   Тульской области. След этого ранения остался в виде шрама на шее.

На фотографии  в госпитале Коля снят с такими же, как он, совсем юными бойцами. Почти стёршаяся надпись на обороте сохранила приведенные выше даты  пребывания в госпиталях и названия городов.
Некоторые подробности Колиной военной жизни я узнала из книги его однополчан.

В 1987 году вышла документальная книга "Краснознамённая бригада наша" (Издательство "Каменяр", Львов, 1987). Коля  подарил мне эту книгу. Особенно приятно мне было читать те места, где говорится об отчаянной смелости моего брата – сержанта Н.Г.Журбенко.
 Ветераны 70-й  механизированной бригады, входившей в состав 3-й гвардейской танковой армии, делятся здесь своими воспоминаниями, воссоздавая последовательно весь военный путь подразделения.  Во вступлении к этой книге говорится:

"70-я механизированная Проскуровская  Краснознамённая  орденов Суворова и Кутузова  II  степени бригада начала свой боевой путь на Букринском плацдарме, она освобождала Киев, отстаивала Фастов и Брусилов, участвовала в сражениях за Житомир и Бердичев, Проскуров и Львов, Жешув и Опатув в Польше, била врага в Верхней и Нижней Силезии, первой ворвалась в Лихтенраде – южный пригород Берлина, вместе с другими соединениями  3-й гвардейской танковой армии преодолела Рудные горы и вслед за 69-й механизированной бригадой вступила в Прагу.

...Механизированная бригада – это грозная сила, разумеется, в том случае, если она укомплектована полностью и подготовлена к боевым действиям... Обычно же соединение выполняло боевые приказы половинным составом!...Особенность применения механизированных подразделений заключалась в том, что они нередко привлекались либо для завершения прорыва обороны противника, когда стрелковым дивизиям не удавалось развить успех, либо для обороны наиболее важных участков фронта после окончания очередного наступления, до подхода стрелковых дивизий.

Подобного рода  бои   отличались необычайной жестокостью и упорством. Ведь как в первом, так и во втором случае противник стремился возвратить потерянное, стягивал для контратак резервы, обрушивал на механизированные соединения удары всевозрастающей силы. Но воинские коллективы механизированных соединений обладали исключительной целеустремлённостью, умением бить врага даже в безвыходном, на первый взгляд, положении."

Вступление к этой книге написал генерал-майор Г.В.Дёмин, бывший командир отдельной разведроты 70-й механизированной бригады. В этой же разведроте  служил и Коля Журбенко.

"...Вслед за разведротой и танковым полком на  автомашинах проследовали  автоматчики, артиллеристы, миномётчики и бронебойщики." (стр. 79).  Как видим,  разведрота – впереди.

На стр. 80 этой книги описывается бой, проходивший 12 – 13 января 1945 года, в Польше вблизи реки Нида. В этом бою  участвовал и Коля Журбенко.

Вот выдержка из описания: "...Под прикрытием артиллерийского и миномётного огня противник несколько раз пытался сбить заставу с занимаемых позиций. Бой длился всю ночь. К гитлеровцам непрерывно подходили подкрепления.

Незадолго до рассвета бригадные разведчики, воспользовавшись тем, что у противника не было сплошной линии обороны, заехали на трёх бронетранспортёрах в его тыл – прямо к позициям миномётчиков. Сержант Н.Г.Журбенко первым открыл огонь из пулемёта и уничтожил миномётный расчёт. Среди гитлеровцев поднялась паника. Через каких-нибудь полчаса 3-й батальон под командованием П.И.Будилина и рота 229-го танкового полка отбросили остатки вражеского заслона в район Хмельника и на западный берег реки Нида."

Другое  упоминание Н.Г.Журбенко (стр. 108) относится  к 27 апреля 1945 года, когда шли бои за взятие Берлина, в частности, за захват железнодорожной  станции Вильмерсдорф.

"Продвигаться вперёд пехоте помогали роты разведчиков и автоматчиков. Небольшими группами бойцы этих подразделений проникали в тыл противника и выжидали, когда пойдут в наступление  мотострелки. Незадолго до  окончания артподготовки просочившиеся во вражеский тыл группы наносили неожиданные удары.

Наиболее дерзко действовали разведчики красноармейцы  Г.С.Онищук,  А.Ф.Ушанев, ...сержант Н.Г.Журбенко и др. К примеру, сержант Н.Г.Журбенко уничтожил автоматным огнём расчёт зенитного орудия, младший сержант Н.С.Аплачкин – засаду противника, состоявшую из четырёх солдат, мотострелок  В.Г.Фадюшин забросал гранатами вражеский пулемёт, Г.С.Онищук – группу фашистов, засевших в подвале.... На рассвете 28 апреля после десятиминутного артналёта были подавлены последние очаги сопротивления  на железнодорожном полотне."

Через много лет после войны я однажды  спросила Колю, правда ли, что бойцы шли в бой со словами "За Родину, за Сталина!"  Он ответил, что этих  слов не было, а были  долг и честь.

К сожалению, я  не спросила у брата, за какие бои он был дважды представлен к ордену Красной Звезды.  А вот медали у него – "За  взятие Берлина", "За  взятие Праги" и "За победу над фашистской Германией".

После войны Коля ещё долго был в армии. Служба в Австрии, в Германии продолжалась до 1948 года. Не знаю, хотел ли  Коля остаться военным, и как бы сложилась его судьба, если бы  в 1948 году не случилась травма ноги, из-за которой  с армией пришлось расстаться.

В книге  прослеживается и послевоенная  судьба бывших разведчиков.  Написано и про нашего Колю. "Получив специальное техническое образование, трудился на инженерных должностях Н.Г.Журбенко. До выхода на пенсию он был начальником энергоцеха Харьковского производственного объединения "ФЭД".

Да, Коля работал  и учился: сначала в вечерней школе, потом на вечернем отделении Автодорожного института. Стал мастером на Харьковском заводе ФЭД, а позже  начальником  цеха  на том же заводе. Женившись, Коля был хорошим семьянином, любящим  отцом, воспитал и дал высшее образование дочери.
В мае 1985 года ветераны 70-й механизированной бригады организовали встречу в Москве.

Фотографии встреч боевых друзей есть и в книге, и в фотоальбоме  брата.
Глядя на фотографии  1985 года, где запечатлена встреча  в Москве боевых друзей, я вижу, как дорога была Коле память о Великой Отечественной войне, которую он так достойно прошёл.
 
В этом году, 27 июня 2003 года, по московскому телевидению (канал М1) показывали фильм  "Россия в войне. Кровь на снегу".  Это был документальный сериал (Россия–Великобритания), из 10 серий. 9-я серия была посвящена взятию Берлина. В одном  эпизоде, мне показалось, я увидела брата. Там советские солдаты сидят за столом, едят, и с ними – немецкие дети. На одно мгновение мелькнуло Колино лицо, повёрнутое к сидящему рядом с ним ребёнку.

Коля мало рассказывал о войне. Но день Победы для него был святой праздник. В этот день к нему всегда приходили гости. Были, наверно, и воспоминания, но я, к сожалению, их  не слышала, потому что после окончания Харьковского Политехнического института  уехала из Харькова в подмосковное Болшево. Коля мечтал дожить до своего 70-летия, до  50-летия победы и до 2000-го года. Последнее не сбылось.

Тяжёлые ранения войны сказались на его здоровье, последние годы он был очень болен. При этом в Харькове ветерана войны нечем было лечить. Лекарства я посылала ему из Москвы. Умер Коля 22 октября 1995 года. Он прожил трудную, но и прекрасную жизнь.

Август 2003 года