Учитель
В освещенном окне второго этажа я издали различал стенные часы на оштукатуренной кухонной стене, показывавшие без пяти семь.
— Не опаздывать, но и раньше прошу не приходить, — запомнился мне безапелляционный, несмотря на обходительные интонации, голос. Тень учителя покачивалась в соседнем окне за прозрачной нейлоновой занавеской, и это означало, что Дима заканчивает вечернюю молитву. Даже если подняться сейчас, он все равно не откроет, чтобы не прерывать Восемнадцати благословений. Воронок доехал до угла и остановился метрах в пятидесяти отсюда. Я вошел в подъезд, где горели лампочки и было тепло. Три минуты можно подождать и на лестнице. За это время я успею повторить десятки новых слов, которые как исступленный зубрил на этой неделе. Курить нельзя — дым поднимется по лестнице и наполнит тесные ящички квартир, проникнув сквозь картонные двери. Дима не выносит даже запаха табака.
Сразу из нескольких квартир раздается сигнал точного времени. Ровно семь. Дима открывает дверь. Конечно, я опять первый. Вовремя приезжает только воронок и Дима заканчивает молиться. Я снимаю пальто и ботинки в коридоре, таком узком, что он жмет мне в плечах, и в одних носках прохожу в крохотную комнату, где вокруг стола на табуретки положены доски, на которых плечом к плечу может поместиться столько человек, сколько числится в группе, пусть даже произойдет чудо и явятся все. На неширокой полке у стены пристроен диапроектор, а по дивану непонятно откуда тянется шнур магнитофона. На противоположной стене рядом с картой Израиля прибит лист фанеры — доска. Над ней свернут в трубку экран. Учитель терпеливо поправляет ленту в рамке диапроектора, пытаясь понять, правильно ли она вставлена. Что страшного, если изображение окажется зеркальным? Дима большой педант. Он одергивает свитер на своей сутулой худой спине, а я начинаю веером раскладывать на скатерти свой пасьянс — фотографические страницы учебника. Помимо учебника, за который я заплатил семнадцать рублей, Дима на каждом уроке бесплатно раздает фотографии грамматических упражнений, которые проявляет здесь же, в своей то ли спальне, то ли лаборатории, — то есть, Ульпане. Даже если больше никто не придет, урок состоится. Дима будет учить меня одного.
Десять минут восьмого. Седеющий затылок и тонкая шея напряжены. Дима стоит у окна и смотрит во двор.
— Идут! — в его голосе слышится уважение, по которому я догадываюсь, что идут баптисты. Дима открывает дверь, не дожидаясь их звонка, и в тесной прихожей слышатся спокойные, немного смущенные голоса учеников, вокруг которых вьется его нетерпеливый вежливый тенорок. Первым опоздавшим Дима еще делает выговор, остальные приходят, когда уже идет урок, и на их долю остается лишь короткий презрительный взгляд из-под нависших бровей. Баптистов двое, в автобусе они встретили Машу и Арво, пастора финской кирхи, который учит иврит вместе с нами. Итак, нас пятеро. Остальные будут мешать Диме проводить урок своими звонками в дверь посередине фразы и раздражать учителя просьбами объяснить то, что он уже объяснял в начале урока. Дима повторит спокойно, в тех же выражениях, что и первый раз, только его дыхание участится от гнева. Впрочем, на христиан Дима никогда не сердится. Только на своих.
На стене с шуршанием распустился экран, свет погас, вспыхнула волшебная лампа... Я пришел первым, мне и начинать. К тому же я единственный успел повторить урок, пока прочие собирались. Однако Дима указывает на Арво. У того четкое произношение без малейшего русского акцента, прекрасная память, отличные белые зубы, которые Арво показывает, выговаривая букву “зайн”, и молодое серьезное лицо. Баптисты смотрят на него с нескрываемым почтением. Им самим учеба дается с трудом, особенно старшему, Саше, отцу шестерых детей, которого Дима по этой причине освободил от платы за уроки.
— Адон Дорон хозер абайта, — отчеканил Арво. Титры к кадрам мы зубрим дома, по учебнику с картинками, повторяя фразы вслед за дикторами, чьи голоса записаны на магнитной ленте. Здесь же кино озвучивать приходится нам самим, изображая и диктора, и персонажей.
Стоит на секунду замешкаться, как Дима нетерпеливо машет рукой: “Следующий!” Темп, темп, темп! Саша открывает рот и мучается, как рыба, которой приходится объяснять, что она делает на суше. Он отчаянно коверкает реплику пятилетней Рути, путая роды и времена глаголов. Дима поощрительно поправляет. Тем временем второй баптист, Яша, украдкой заглядывает в учебник, и Дима как бы невзначай загораживает от него свет, льющийся сквозь приоткрытую дверь из прихожей. Маша судорожно сжимает кулачки, собираясь с духом, словно она на допросе. Ей-то достанется, она замужем за приятелем Димы. Я с ужасом пытаюсь вспомнить начало следующей фразы...
Звонок в дверь. Конечно, звонит кто-то из опоздавших, но черт его знает... Дима никогда не спрашивает, кто там, экономит время.
На первом уроке он предупредил:
— Не исключены незапланированные визиты. Помните, что дело, которым мы занимаемся, сугубо законное, и незаконными являются действия органов. Во всяком случае, все здесь знают, на что они решились.
Пришли Миша, Владик и Боря. Нет Иры и Ильи. И, наверно, сегодня уже не будет. За столом стало тесно, в комнате духота. Дима открыл форточку и остался стоять возле нее. Опрос закончен. У Саши от напряжения взбухли крупные капли пота на лбу, да и я, кажется, взмок не от жары. Сейчас бы перекурить на лестнице... Но главное еще впереди.
— Тому, кто не выучил текст, я не буду задавать вопросов, чтобы не задерживать остальных. Я запрещаю ему платить за сегодняшний урок, и будет лучше, если он попросит меня подыскать ему другого учителя, который терпит лентяев.
Дима как всегда безукоризненно учтив, только голос его подрагивает от негодования.
— Морэ... Дима... Я выучу, честное слово! У меня сессия! — оправдывается Миша. Маша тупо смотрит в стол, а баптист Яша виновато улыбается хитрой улыбкой. Он знает, что сказанное к нему не относится, с ним Дима будет нянчиться, как мать с больным ребенком.
...Семья Дорон живет в Хайфе, у Средиземного моря. Они живут в маленьком домике, купленном в рассрочку. Сам адон Дорон — скуповатый ограниченный отец семейства. Его жена, гверет Дорон, собралась поступить на работу, поскольку денег не хватает платить сразу за холодильник и газовую плиту, тоже купленные в кредит. Адон Дорон недоволен. Дети останутся без присмотра. Впрочем, дело, конечно, не в детях. Расторопная Ривка всюду поспеет. Просто он эгоист и желает оставаться домашним царьком.
“Почему адон Дорон не хочет, чтобы его жена работала и зарабатывала деньги?” — на иврите спрашивает Дима, прокручивая ленту с предыдущим кадром, на котором Ривка штопала мужу носки. Я должен отвечать полным ответом, используя слова из выученного урока. Адон Дорон — совершенно бездуховная личность. Неужели все израильтяне такие? Жена у него славная женщина, но тоже без запросов. Детей растит маленькими Доронами, что у них на уме? Куклы да футбол. Как это выразить на иврите? Весь мой словарный запас умещается в подписях к сотне с небольшим картинок.
“Господин Дорон не хочет, чтобы его жена работала и зарабатывала деньги, потому что он хочет, чтобы она была домашней хозяйкой. Он думает, что она должна меньше денег расходовать на платья и туфли”.
Дима кивает и задает следующий вопрос Арво. На картинке недовольный адон Дорон сидит в кресле перед телевизором, а жена подает ему кофе. Арво говорит внятно, отчетливо и громко:
“Гверет Дорон работала учительницей в школе. Она учила детей ивриту. Теперь она не работает в школе. Господин Дорон хочет, чтобы только его дети знали иврит”. Дима смеется. В уроке восемнадцать картинок. Нас восемь человек. Восемь, — нет, сегодня только шесть вопросов к каждой картинке. Каждый должен ответить полным ответом, правильно построив синтаксическую конструкцию и присоединив придаточное предложение с помощью частицы “шэ”, заодно используя и сослагательное наклонение, и только что изученное будущее время.
Господи, как болит голова. А ведь впереди, после короткого перерыва, теоретическое объяснение пройденной грамматики, черчение таблиц и спряжение глаголов, устный перевод фраз с русского на иврит, работа над ошибками, сделанными в грамматических упражнениях и сочинениях (а сочинения Дима задает к каждому уроку), разбор и повторение вслед за дикторами текста следующего урока, каллиграфические упражнения, дополнительный словарь, наконец, запись, перевод и разучивание новой песни и изречения из Танаха... Половина двенадцатого ночи. Четыре с лишним часа беспощадной гонки. У Димы рассчитан каждый шаг, техника работает безупречно, вопросы и задания подготовлены заранее, листки с новыми словами и упражнениями заранее разложены стопками. Он вытирает лоб и ставит на стол картонную коробку из-под торта, в которой поблескивает мелочь и валяются смятые рублевые бумажки. Похоже на шапку нищего, или уличного музыканта. Слава Богу. ВСЕ.
— Платите, господа.
Два рубля за урок. С пяти человек. Конечно, это тоже деньги. Дима кандидат наук, раньше заведовал лабораторией. Теперь он единственный младший научный сотрудник с ученой степенью в своем НИИ. Счастье еще, что его не увольняют.
— Я попрошу вас не писать таких длинных сочинений, — обратился он ко мне после прошлого урока. — Я понимаю, что каждый еврей за свои деньги хочет получить самый лучший товар. Это одна из причин того, почему я взимаю с вас плату. Но я не могу тратить на проверку одного сочинения полный рабочий день. Впредь пишите не больше страницы, прошу вас. И не употребляйте так много незнакомых слов, почерпнутых в словаре. Ведь мне тоже приходится их там искать. Я не намного больше вас знаю.
В апреле пустырь подернулся нежной травкой, хотя вокруг еще чавкала непролазная грязь. Уродцы-хрущобы топорщили в своих пьяненьких палисадниках худосочные прутики саженцев, тщетно пытаясь прикрыть бетонные швы своих боков. Мы с Арво встретились у метро и шли на урок, громко разговаривая на иврите.
— Арво наш щит, — не раз объяснял Дима. — Благодаря ему нас никто не тронет. Он финский пастор, почти иностранец в этой безумной стране, где еврейский язык разрешают учить всем, кроме евреев.
Месяца полтора назад в конце урока в дверь неожиданно раздался робкий звонок. Таким звонят провинившиеся дети или начинающие попрошайки — короткий, испуганный, этот звонок тотчас захлебнулся. Но что-то послышалось в нем такое, что заставило Диму проглотить конец фразы на иврите и сухо осведомиться по-русски:
— Паспорта у всех с собой?
Он вышел из класса, решительно задрав острую седую бородку, словно Дон Кихот свое боевое копье.
— Кто там! — донесся до нас суровый голос, не сулящий незваным визитерам ничего хорошего. С лестничной площадки что-то тихо ответили, и Дима торопливо защелкал замком. Посетители осторожно вошли, и сейчас же из-за прикрытой двери в комнату донеслись взволнованные, приглушенные до громкого шепота женские голоса. Говорили не по-русски. Дверь скрипнула, и в класс попытались втиснуться сразу две элегантные средних лет дамы в хорошеньких шубках. Их ухоженные, загорелые до шоколадного цвета и, видимо, вкуса лица южанок смешно смотрелись в пышных искусственных мехах нового, с иголочки, зимнего наряда. Обеим дамам поместиться в комнате так и не удалось, и одна из них бочком отступила в коридор, что-то говоря Диме на странном языке, одновременно понятном и непонятном, так мало похожим на тот, который мы учили с помощью дикторов израильского радио.
Вторая дама оглядела нас большими черными глазами навыкате. Они у нее были на мокром месте и от волнения блестели, как у невесты под венцом. Дама растерянно улыбалась, шмыгала носом и глядела на нас влажным умиленным взором, не зная, что сказать. Повздыхав, она извлекла из сумочки крохотную фотографическую камеру и принялась судорожно ее теребить.
— Почему ты плачешь? — с любопытством спросил ее баптист Саша на иврите. Дама посмотрела на него с восторгом, достала платочек, утерла правый, растекшийся по щеке черной краской глаз и, приложившись им к прицелу, щелкнула крупным планом его лицо с коротким носом и светлыми, как божий день, глазами русского святого.
— Йегудим ломдим иврит. Эрец Исраэль. Шалом!
Сказав это, дама окончательно разревелась, черты ее лица поехали сразу во все стороны, и она стала похожа на мою почерневшую под заморским солнцем старую тетю Фаню, добрее которой нет.
Когда дамы ушли, Дима огорченно посетовал:
— Все слова вылетели из головы. Надо было попросить прислать вам Танах и Раши с огласовками. А то они шлют открытки с видами пляжей и эстрадные пластинки разных Ариков и Олеарчиков. Пустяковое государство. Ну, не расстраивайтесь. Нас все равно отсюда не выпустят, по крайней мере, пока не отсидим.
Дима встретил нас с Арво на лестничной площадке. Он стоял, облокотившись на перила, и курил ментоловую сигарету в длинном коричневом мундштуке. Вид у него был запуганный, какой-то больной или сонный. Мы прошли в комнату, где сегодня ничего не было приготовлено к уроку. Вместо этого на столе дымился налитый в три расписные фаянсовые кружки чай, в розетках мерцало брусничное варенье.
— Сахар кладите сами, — сказал Дима, присаживаясь к столу. — Больше никто не придет. Урок я отменил. — И, отвечая на мой недоуменный взгляд, добавил тихо, как мне показалось, даже сокрушенно: — Сбылась мечта идиота. Я уезжаю. Благодаря вам, Арво, и нашим друзьям баптистам. Советская власть очень не любит, когда люди разных национальностей начинают дружить. Честно скажу вам, я изначально рассчитывал, что органам не понравится наш союз. В Смольном есть особая комнатка, где на практике осуществляется свобода слова. Позавчера меня пригласили туда и спросили, чего мне не хватает в жизни, почему я порчу всем кровь. Я сказал, чего мне не хватает. Боюсь только, что там мне будет не хватать вас...
Арво дипломатично промолчал. Я знал, что Дима долгое время пытался уехать в Америку, сидел в отказе. Два года назад он вдруг переменил решение, сделался верующим и стал мечтать о Иерусалиме. Уехать туда не было никакой надежды, шел 1981 год. К тому же у Димы, конечно, была какая-то секретность в своем НИИ. За эти два года положение изменилось только к худшему. Учителей иврита стали сажать. И вот, Бог сделал для Димы чудо. Дима едет в Иерусалим. Что тут еще скажешь? Увидимся ли когда... Андропов сказал: с либерализмом в еврейском вопросе пора кончать.
— Ну, теперь к делу. — Отодвинув чашку, Дима поднялся, достал из-под дивана тяжелый объемистый чемодан и, с усилием взвалив его на стол, раскрыл. — Здесь все, — обратился он ко мне: — пленки, диапроектор, звукозаписи, упражнения, десятка два готовых учебников, методическое пособие, словари, глагольные таблицы. Все, что вам понадобится, чтобы на будущий год начать преподавать. Желаю успеха и не смею больше задерживать. А вам, Арво, я хотел подарить самоучитель, чтобы вы могли продолжать учебу без меня.
— Нас в семинарии учат, что еврейский народ — как лакмусовая бумажка, — перелистывая самоучитель, печально сказал Арво с характерным прибалтийским акцентом. — Посмотри на евреев, и ты поймешь, что происходит с человечеством в этом веке. Желаю вам счастья, — строго добавил он, поднимаясь и беря чемодан. — Я помогу донести.
На обратном пути мы уже не говорили на иврите. Мы молчали, каждый на своем языке.
Спустя год в гостях я увидел фотографии, присланные из Израиля. Дима, помолодевший и веселый, стоял под свадебной хупой с симпатичной израильтянкой, вокруг них толпились гости, среди которых было очень много детей. Потом я получил письмо. Дима горько жаловался на скуку в Беер Шеве, усталость от работы в лаборатории местного университета, пустоту провинциального общества и ограниченность коллег. Он вылечил легкие и вставил зубы. Получил квартиру. У него родилась дочь. Дима купил машину. Он спрашивал, как идут дела у Арво, который не отвечает на письма. И ни слова о том, воспользовался ли я его подарком по назначению. Боялся ли он навести на меня органы? Или оттуда, где Дима теперь обитает, прошлое кажется бессмысленным и ненужным?
Свидетельство о публикации №213062400267