Петрухин

Сибирь

По утру вошёл человек в красивой зелёной форме, с толстой плоской коричневой змеёй на поясе и, поблескивающим в лучах солнца, красным огоньком на фуражке. "Собирайтесь дети", - сказал лишь, - "берите только самое необходимое". А у меня и было то вещей: одно платьице, ботинки на тонкой подошве, расшитое когда-то давным-давно мамой полотенце, махровое одеялко, да полосатый побитый жизнью матрас.

Слоёный пирог из двух кусков материи и мягкой ватной подстилки скрутила я в рулон, перевязала веревочкой, на всякий случай угольком нацарапав своё имя на белой полосочке грубой ткани, крепко обхватила двумя руками и со всем своим приданым вышла на крыльцо. Чьи-то сильные жилистые руки усадили меня в кузов полуторки, где уже копошилось два десятка незнакомых мне ребят и две престарелых воспитательницы до войны, кажется, verbrachte по десятку лет на волжском лесосплаве.

Звонко лязгнули затворы откидного борта, бывалые немолодые женщины в ватниках и убогих мужских сапогах приказным тоном усадили нас на хлипкий дощатый холодный пол, треснула дверь деревянной кабины и, пошатываясь в такт ямам, вросшим в раскисшую под осенними дождями дорогу, мы покатили к железнодорожной станции. Машина ловко пробралась сквозь вереницу новеньких танков и самолётов к путям и по кривому неструганному горбылю я и другие дети - кто младше, кто чуть старше меня - беззвучно перекочевали в вагон.

После пары дней духоты, всё более усиливающегося холода и голода скрипнули неторопливо ржавые замки на огромных распашных дверях и белизна мира выжгла привыкшие к сумраку глаза.

Пар от дыхания. Ощетинившаяся пожелтевшая трава под первым снегом. Узкая, еле уловимая тропинка сквозь густые осиново-березовые заросли. Перекаты внезапных оврагов и вьющихся речушек. Несколько коротких передышек. Непроходимый валежник и странные, неведомые лесные звуки.  Широкая опушка. Чуть поодаль речка, да изуродованная колея дороги вдоль неё. Рубленые, почерневшие, с северной стороны обросшие мхом бараки.

Самообеспечение. Обычная практика в военные годы. Всё для армии, всё для победы! Кто не может работать на оборону — выживает сам. А что мы могли? Дети ещё совсем. Необразованные, неумелые. Скудное подсобное хозяйство, огород, ягоды летом, мёд и грибы по осени. Вот и всё, что у нас было. Есть хотелось всегда.

Пару раз из пристанционного посёлка, верстах в десяти от нас, присылали машину и, обшарив амбары, изымали для нужд армии предпоследнее. Тогда приходилось совсем худо. И если бы не странный седой старик, живший где-то на заимке в лесу, не пережила бы я, да и большинство обитателей коммуны, те нечеловечески тяжёлые дни...

Детдом

Каждый день у меня была «тёмная». Каждый божий день! Проснувшись лишь, соседи по детдомовской койке накидывали на меня тонкое одеяло - чтобы показать пальчиком на кого-то конкретного я не смогла - и давай лупить что есть сил, крича «Фашистка! Сдохни! Это ты во всем виновата!» Хорошо война была, голодно — поэтому сил у моих обидчиков было немного. Только это и спасло. И ещё одна случайность...

Я ведь и поговорить та с ними толком  не могла - русского не знала почти. А если бы и знала, думаю, меньше бы не били всё равно. Дети — самые жестокие существа во вселенной. У них уже есть сердце, но ещё нет разума.

Не помню сколько времени длилось чистилище, сколько раз меня колотили по надуманной, странной и одновременно страшной для меня причине, сколько раз я молилась Богу и мамочке чтобы они поскорее забрали меня на небо, сколько раз я кричала «f;r was?», сколько раз на мои крики входили воспитательницы и, не предприняв никаких действий, молча удалялись. Однажды буря стихла.

Ливень не прекращался пару дней. Гроза не утихала ни на минуту. На холме, укрытом пеленой небесных ручьёв, заревом освещая сырой сумрак, полыхало столетнее дерево. Молния, вонзившись в могучего исполина, за доли секунды испарив влагу, иссушило древесину и, вспыхнув как спичка, мощный ствол и крона испустили дух, отдав все свои силы пламени.

Уже на закате луч солнца пронзил поляну и с последней каплей, упавшей на огромный тёмно-зелёный лист лопуха, послышались звуки ревущего мотора. Из черноты леса выскочили два тусклых, перепачканный дорожной жижей, чуть раскосых огонька и замерли вдали от барака. С бортов рычащего механического носорога спрыгнули три стройные фигурки ростом на голову повыше меня. В окно кабины кто-то сунул каждой по серому бумажному свёртку и листку бумаги, втиснутому в непромокаемый пакет.

«Может быть мама услышала мои молитвы и прислала за мной!?» - подумала я и со скоростью ураганного вихря выскочила на крыльцо, расплываясь в улыбке и утирая накатывавшие слёзки. Три совершенно незнакомые лица предо мною. Стандартные чёрные ватники и грубые сапожищи. Я опустила голову и разревелась. Вернее захрипела. Плакать уже не могла — не было ни сил, ни слёз.

«Как ты на сестрёнку та мою похожа», - послышалось сверху. Шелест бумажной обёртки неприятно пощекотал слух, - «на вот, возьми», - и в мои руки перекочевал ломоть пресной хлебной лепешки.

Проснулась я как-то странно. Не как обычно от выкриков и тумаков, а от солнечного залпа, прожигавшего мне коленку. Приподнялась и оглянулась. Те же взгляды ненависти и презрения, тяжелейшая аура всеобщей иности, неприятия и отвращения. Только действий не было. Отношение окружающих ко мне не изменилось. Изменился лишь расклад сил. Появился противовес, иное мышление, другая правда.

С того дня от своих старших нежданных подруг я не отходила ни на шаг. Училась, запоминала, работала, перенимала. Стирала, шила и штопала, доила и поила, пилила и колола. Падала, раздирая пальцы в кровь, сбивала ноги, но вновь поднималась, прикладывала к ранкам лист подорожника и шла вперёд. Подтянула язык, чтение и письмо, математику и даже советскую историю коммунистической партии.

Через пол года за девчонками, неожиданно для всех, приехали. Исполнилось по четырнадцать лет, а значит они уже могли работать на заводе. Машина из города добралась только к обеду и, набегу попрощавшись со всеми, мои единственные товарищи запрыгнули в дощатый кузов. Водитель выжал сцепление, с треском включил передачу, синий дымок вырвался из выхлопной трубы. Вновь самые родные и дорогие люди покидали меня, не оставляя надежды на скорую встречу.

Я обернулась. На крыльцо позади меня высыпали все. Тугое молчание, хлёстко опущенные руки и нервно сжатые кулаки, взъерошенные волосы, треугольники бровей и волчьи дикие взгляды. «Вот теперь мне конец», - подумала я и бросилась вслед неуклюже удаляющейся машине.

Грузовичок то ускорялся, то замедлял ход. Я неслась со всех ног. Молча. Ни о чём не прося. Водитель несколько раз останавливался, приоткрывал дверь и прогонял меня. Я приседала на корточки чтобы отдышаться и как только моя последняя надежда начинала вновь от меня ускользать, тут же бросалась за ней во след.

Пару часов так продолжалось. Не меньше. Солнце постепенно скрывалось за вершинами высоких деревьев и когда стало понятно что сама в барак я уже не вернусь, машина остановилась. Открылись двери кабины.

В пути подготовили необходимые документы. Паспортов ещё не было — справка, лист серой хрустящей низкокачественной бумаги с парой строчек убористого текста определял судьбу личности. Прибавили мне лишних три года, списав худобу и низкий рост на плохое питание, и, тем более что рук рабочих не хватало, отправили вместе со всеми на завод.

Альма Кауфман

Очень нравилось мне моё имя. Альма. Так назвали меня при рождении. Появилась на свет я в Германии. В гитлеровской Германии. Папа - офицер вермахта, мама — домохозяйка.

Никто ведь не знал что происходит на самом деле. Люди верили фюреру, пропаганде Геббельса. «Отцы нации не могут лгать! Кому простые люди должны верить если не своим братьям с трудом, с потерями пробивавшимися к власти, дабы употребить последнюю на благо народа — возвести государство, империю, мир истинной справедливости, вечной свободы, равенства и арийского братства?»

Третьему рейху нужны были солдаты — пешки, марионетки, повсеместно насаждающие свои, а вернее разработанные кем-то с Олимпа, законы, порядки und dogmen. Поэтому у каждой семьи Германии имелась лишь одна ключевая установка — рожать. И посему все ячейки общества поголовно плодились и размножались. Моя семья не была исключением. Мама беременела долго и упорно, но дети не выживали. Одна я ухватилась за тонкую соломинку бытия. При очередных родах не стало и мамы.

Очень скоро папа взял себе другую жену - отсутствие солидного потомства могло отрицательно сказаться на карьере - и процесс выведения арийской расы продолжился. В начале войны, вместе со всеобщим наступательным движением, отец мой и всё тогдашнее его семейство — в том числе и я — отправились из Германии в Польшу и так далее всё глубже на восток.

Почему-то мне запрещали подходить к новорожденным братикам и сестрёнкам. Запрет я никогда не нарушала однако, несмотря и на это, никто из маленьких невинных созданий долго не задерживался на грешной арийской земле.

Дверь была приоткрыта и любопытство взяло верх. Осторожно, на цыпочках я подошла к недавно выкрашенному в белый цвет массивному плоскому дверному полотну. Аккуратно сжала толстую, до блеска натёртую желтую ручку и медленно потянула на себя.

В глубине комнаты луч света нежно касался детской кроватки. Я сделала пару шагов, прикрыла за собой дверь и прошла чуть дальше. Ничего не происходило. В колыбели что-то шевелилось, деревянная куколка, раскачивалась под потолком и страх мой понемногу отступал. Еще несколько шажков и улыбающееся розовое чудо предстало предо мной во всей красе. Крохотные пальчики, пухлые щёки, глаза и волосы совсем не арийской расцветки.

Скрип за спиной. Испугавшись, я резко обернулась. Дверь очень медленно открывалась. И лишь верхняя её половина, хотя была она несомненно цельной. Чудо! Мистика! Свет яркий, но мягкий, не ослепляющий, а наполняющий мир теплом очага проникал в комнату. Сквозь невероятной красоты лучи я увидела парящего в воздухе ангела. Белоснежного. Прекрасного. Не обращая внимания на мои выпученные глаза и широко распахнутый рот, ангелок по воздуху проследовал к кроватке. Медленно приблизившись, аккуратно заглянул внутрь колыбели, улыбнулся, мельком взглянув на меня, и спустя пару секунд растворился в закате.

Утром я узнала, что братик мой улетел на небо. Видимо, ангел позвал его за собой.

Мерзкий гнилой лик войны меж тем развернулся в нашу сторону и яростным дыханием опалил брови и ресницы. Вера в один момент сменилась неуверенностью, отвага — безволием, радость и мечты — страхом и унынием. Второпях собрав все ценные вещи, с отступавшими частями мы погрузились в поезд. Машинист дал длинный гудок и, застучав по стыкам рельсов, эшелон нехотя пополз на запад.

Ночью я проснулась от громких, режущих перепонки звуков. Стрельба, зарево огня, взрыв. Когда очнулась, родных по-близости не было. Вокруг какие-то люди, разговаривающие на непонятном даже не польском языке. Всё происходило стремительно. Кузов машины. Тряска. Снова поезд. Чужой, убогий, полуразрушенный городишко. Серое, опалённое огнем, здание. Душная комната, набитая плачущими детьми. Обращения на незнакомом мне языке и первые, еще несмелые, подзатыльники.

Фамилия

На заводе ко мне отнеслись с бдительным недоверием. Но вскоре привыкли - работала я хорошо. Знала что права на ошибку и лень не имею - не пощадят. Кончилась война. Нам сократили рабочий день и увеличили пайку. Больших изменений я не заметила.

Жизнь тянулась чередой редких выходных и еще более не частных праздников, крикливых партийных собраний и пустых шабашей-митингов, колесом холодных зим, промозглого межсезонья и испепеляющего, проносящегося мимо стрекозою, июля. Ничего в моей жизни не происходило — ни хорошего, ни плохого и уже только это и радовало.

Одиночество лишь угнетало. Чужая страна. Сомнительный вектор всеобщих стремлений. Разруха. Пьянство. Дисбаланс вложений и отдачи, декларативного и реального, общественного и личного, материального и духовного. Холод и голод. Чуждые всем воспоминания, гордость и стать, философия, душа и имя.

Как и я, был он очень одинок в этом неустроенном, тёмном мирке. Недолго воевал. Затем плен и тяжёлая работа в тылу. Жениться на мне не мог - на родине уж был повенчан. И хоть не знал жива ли его законная супруга, а всё же...

Совсем недолго мы были вместе. В один из дождливых осенних вечеров, измождённый тяжелой работой, он слёг и уже не поднялся. А через пару недель я поняла - ich bin schwanger. Вот тогда впервые и задумалась о будущем, о том, в каком мире будут жить мои дети, что есть и пить, читать и слушать, на каком языке разговаривать, о чём мечтать и как пробираться сквозь зашоренную нечёсанную Россию к своим заоблачным фантазиям, какую фамилию будут носить, наконец.

Мою фамилию? Сомнительно наследство. Отца? Поляка, сражавшегося против советов? Красная тряпка для нового поколения подрастающих советских телят. Взять другое имя?.. Какое?

Знакомая фигура мелькнула невдалеке за окном. Память обрушилась на сознание лавиной воспоминаний. Сердце взбунтовалось и что-то горячее вмиг обожгло вены. Я выскочила из комнаты, пролетела коридор, скрипучие деревянные ступеньки. Отворилась предо мною входная щелястая дверь и холодный сырой ветер растрепал волосы.

Показалось?.. Показалось... Откуда ему здесь взяться? И зачем? Там его мир — мир живой, а не искусственно выстроенный, суровый, но честный и справедливый, существующий по единственно верным законам — законам природы.

Мы часто голодали в детдоме. Одна единственная мысль полностью завладевала сознанием и ни о чём ином думать мы уже не могли. Еда. Еда... Еда! Многие не вставали с постели. Слабость, обмороки. Тогда появлялся он - седой уж весь, а всё ж не казавшийся ещё дряхлым стариком. Как будто чувствовал, что нужна его помощь и поэтому приходил, принося с собой надежду.

Стрелял для нас дичь, ставил капканы, ловил рыбу и добывал в лесу удивительный коричнево-бурого цвета дикий мёд. Заваривал коренья и травы. Выхаживал больных. Никто его ни о чём не просил и уходил он, всегда улыбающийся, всегда, похоже, счастливый, также тихо, не дожидаясь слов благодарности и признательности.

Не знаю были ли у него дети, радовавшиеся дождю и капели, внуки, наслаждающиеся ветерком и прохладой росы. Не уверена, что кто-то продолжает его путь,  но имя его, звонкое и жизнерадостное, живёт - вместе со мной и моими детьми, живёт как и мои воспоминания об этом замечательном, бескорыстном, добром и чистом человеке - человеке, для которого живое всегда важнее национального, сострадание превыше богатства и славы, а смерти и вовсе нет..., пока есть память.