Сказанье незапамятных времен

     ABRAXAS

      Широкоглазая Европа, младшая дочь седого Агенора - царя богатого финикийского города Сидона - с детства пользовалась почти неограниченной свободой. Подданные ее венценосного отца благоговели перед грозным повелителем земли и моря, перенося это благоговение на всех членов царской семьи и на единственную дочь своего самодержавного владыки. Опасаться быть похищенной пиратами Европе также не приходилось - все побережье Финикии охранял грозный сидонский флот, сам грабивший и опустошавший берега соседних царств. Поэтому царевна могла в полной безопасности гулять в окрестностях Сидона, любуясь скалистыми мысами, у подножия которых шумел морской прибой, и отдыхать на песке маленьких бухт, расположенных между ними. Весь берег излюбленной Агеноридой местности состоял из чередования таких живописных скалистых мысов, выдвигающихся в море, по которому скользили паруса далеких кораблей, и мелких, более или менее пологих бухт. В тихую погоду, сидя на скалистой глыбе, Европа могла, под наблюдением остававшихся всегда в почтительном отдалении прислужниц и подруг, часами всматриваться в прозрачную морскую глубину, следить за увлекательной подводной жизнью, наблюдая, как в рощах багряных и зеленых водорослей скользят причудливые рыбы, сверкая при резких поворотах серебристой или золотистой чешуей, как то быстро, то лениво ползают по дну серые и красновато-серые крабы, как открывают и закрывают свои тугие створки радужные морские раковины, или же при сильном ветре наблюдать за зеленоватыми волнами, разбивающимися о скалы сверкающей на солнце пылью, слушать их убаюкивающий шум. В укромных бухтах, растянувшихся на песке под отступившим обрывом скал, Европа, похожая в профиль из-за своих широко поставленных глаз, на испуганного олененка, не боясь загореть - ибо ее кожа оставалась неизменно белой, даже под самыми жгучими лучами солнца в полуденный зной, что давало повод дворцовым прислужницам (смуглым и черноволосым, как все жители и жительницы Финикии) шушукаться о божественном происхождении царской дочери - часами сидела на скале, до подбородка подняв гладкие колени, положив на них тонкие руки, а на руки - свою белокурую голову, казавшуюся чересчур большой для тонкой шеи девочки-подростка. Она безмятежно грелась на солнце, порой поднимая голову и устремив мечтательный взор фиалковых, всегда как бы слегка затуманенных, глаз то на облака, плывущие по лазурному небу, то на волны, набегающие на песок. Или, сняв сандалии, с наслаждением бродила босиком по твердому влажному песку, ловя крабов и собирая дары моря -  рыб, медуз, причудливые корни, а главное -  морские раковины, плотно сжатые створки которых царевна так любила открывать, любуясь скрытыми внутри моллюсками, напоминающими с виду крошечный розовый бутон. Вволю наигравшись, юная Европа спешила назад на берег перед заливающим ее босые ноги наступающим прибоем. Была она тощей и длинной, костлявой, узкой в бедрах и плечах, но крепкой телом, хоть казалась несуразной. Грудь и ктеис еще не образовали два центра тяжести ее тела, как у других, вполне расцветших, девушек и женщин. Хоть и шептались дворцовые челядинцы, любители почесать языки, вечерами за чашей пальмового или финикового вина о белой коже и белокурых волосах царевны, как о признаках ее родства с бессмертными богами, но никто их них, положа руку на сердце, не мог назвать свою юную госпожу красивой. Не то чтобы совсем ни кожи и ни рожи, а так себе, ни то ни се, тонкая, как жердинка, белобрысая девчоночка-заморыш, так, не цветок еще, а только ожидание цветка, не роза, а нераспустившийся бутон, гадкий утенок, которому еще только предстоит превратиться в белую лебедь...а может быть, и нет. Любовь рабов к своим хозяевам, слуг - к господам общеизвестна. Со времен царя Агенора и до наших дней в этом отношении ничего не изменилось...

Однажды белокурая Агенорида вышла из дворца владыки древнего Сидона, как обычно, погулять, в сопровождении прислужниц и подруг, на берегу лазурного моря. На этот раз юная царская дочь была, по случаю большого храмового праздника, одета совсем как взрослая девушка, в длинный виссонный пеплос, подпоясанный под самую грудь, и украшенные жемчугом сандалии, с волосами, убранными под драгоценную золотую сетку. Прислужница несла над ней пурпурный, расшитый золотом зонт, защищая дочь Агенора от жарких лучей солнца, бывшего краснее обычного и казавшегося кровавым. Чувствуя себя и вправду совсем взрослой, Европа шла, как подобало знатной девушке, мелкими шажками, слегка откинувшись назад, горделиво подняв подбородок. Но стоило подругам и прислужницам затеять на морском берегу веселые игры, как в ней словно опять проснулась маленькая девочка. Хлопнув в ладоши, Европа приказала снять с себя длинный, стеснявший движения пеплос и драгоценные сандалии, освободила свои светлые кудри от золотой сетки, и, оставшись в коротенькой рубашке цвета крови, завязанной лишь на одном плече, и в того же цвета крови ленте, обхватившей ее белокурые волосы, собранные на затылке в пучок проворными служанками, теперь уже ничем не отличаясь от прислужниц и подруг, предалась девичьим забавам, носясь по берегу наперегонки с подругами, перебрасываясь с ними пурпурным мячом, водя хоровод и собирая цветы. Широкоглазая бегала, прыгала, кружилась и скакала как козленок, короткая рубашка раздувалась, звенел счастливый смех. Вдруг, откуда ни возьмись, на морском берегу появился черный гладкошерстый бык с золотыми рогами, изогнутыми в форме лиры, и ласковыми выпуклыми, навыкате, глазами, какие и положено иметь быкам - поэтому подобные глаза в народе называют бычьими. Кажется, его привлекли забавы подружек, и он сам был готов с ними поиграть. Мирно помахивая хвостом, златорогий бык подошел к Европе и подставил ей свою широкую спину. Не раздумывая, царевна Сидона легко вспрыгнула на спину такого мирного с виду животного, со звонким смехом заколотив в его черные бока голыми розовыми пятками. Но от прикосновений ее розовых пяток черный бык внезапно сделался как бешеный. Его только что такие ласковые, любопытные глаза вмиг налились темной кровью, округлились, выкатились еще больше, и он с оглушительным ревом стремительно бросился в зеленоватые морские волны. Испуганной Европе не оставалось ничего другого, как крепко ухватиться за лироподобные рога. Крики оставшихся на берегу подруг вскоре стихли вдали...

В открытом море, при виде дельфинов и других диковинных морских тварей, поднявшихся из пучины, чтобы приветствовать и сопровождать увезшего сидонскую царевну златорогого быка, у Европы не осталось ни малейшего сомнения, что облик ее четвероногого похитителя принял некий бог. Но вот только какой? Кто из бессмертных богов столь велик, что удостоился сопровождения дельфинов с темными спинами, блестящими, как будто их смазали смолой? В отцовском дворце она встречала великое множество гостей из заморских стран, посещавших богатый Сидон по торговым делам, и научилась различать представителей разных народов и племен по одеждам. Царевна Сидона всегда могла отличить ассирийца от египтянина, египтянина от ливийца, ливийца от нубийца, нубийца от этруска, этруска - от шердана, шердана - от обитателя богатого острова Кефтиу. "Очевидно, боги разных народов и стран одеваются так, как их почитатели - подумала Европа, рассудительная не по годам - И не потому ли этот хитроумный бог принял облик черного быка, чтобы отец, узнав от рабынь и подруг, кто именно меня похитил, не догадался, где меня искать?"

И юная сидонская царевна, захватив в узкую ладонь клок бычьей шерсти, с силой рванула его, надеясь, что под ним скрывается какая-либо из знакомых ей одежд. Шерсть златорогого быка, однако, оказалась плотной, как черный бархатный бубен, и в ладони озадаченной Широкоглазой осталось лишь несколько седых волосков, отливавших серебром на солнце. Бык повернул златорогую  голову, и Европа не уловила в его огромных выпуклых глазах, посветлевших от морской синевы, ни малейших признаков ярости. Мало того! Они стали почти человеческими и напомнили ей глаза странного чернокудрого отрока-простолюдина, приходившего порой на берег моря и издали молча следившего долгим мечтательным взглядом за играми юной царевны с подругами, чтобы потом незаметно исчезнуть.

Дочь Агенора вспомнила, как несколько дней тому назад, когда она вышла погулять одна и забрела в священную рощу богини Астарты-Танит, этот странный молчаливый отрок с темными, навыкате, как у быка, глазами, с виду не старше ее самой и очень схожий с ней ростом и статью, неожиданно вышел из-за корявого ствола тенистой смоковницы, под прикрытием которой, вероятно, следил за сидонской царевной, и, приблизившись к ней, как будто захотел ей что-то сказать, но отчего-то не решался. Шаловливой Европе вздумалось подшутить над робостью простодушного сельского отрока. Подпустив увальня поближе и бросив на него искоса лукавый взгляд, юная царевна, заливаясь звонким смехом, бросилась бежать, огибая заросли и ловко перепрыгивая на бегу через корневища вековых громадных кедров. Догнать быстроногую отроковицу было нелегко. Однако сельский увалень, как  видно, тоже был изрядным бегуном. Такой же длинноногий, как Европа, он скоро догнал то и дело задорно оглядывавшуюся на него через плечо смеющуюся Широкоглазую и в следующее мгновение перегнал ее - правда, совсем ненамного, всего на длину стопы. Проворная Европа тут же отскочила в сторону, снова залившись смехом, и бросилась было бежать в другом направлении. Но пучеглазый отрок снова настиг дочь Агенора и, вытянув вперед правую руку, коснулся ее плеча. Запыхавшись, Европа замедлила бег. Ее часто бившемуся сердцу было тесно в маленькой груди. Казалось, оно вот-вот вырвется из плена грудной клетки и вылетит наружу, словно птица. С трудом переведя дыхание, Европа встретилась глазами с отроком и тут же, вскрикнув от внезапной боли, запрыгала, как маленькая, на одной ноге. Она занозила правую ступню не замеченной ею в траве колючкой и чуть не упала. Чернокудрый отрок успел подхватить сидонскую царевну под руки и, осторожно посадив ее на пень в тени развесистого кедра, молча взял в руки ее правую ступню. Стоя на коленях, он одним молниеносным  движением выдернул из раненой подошвы дочери грозного сидонского владыки застрявшую в ней длинную колючку. Европа не могла не поразиться тому, как быстро и умело странный отрок с бычьими глазами это сделал. На месте вырванной колючки на подошве заалела капля крови. Поднеся ступню отроковицы к губам, молчаливый отрок отсосал кровь из ранки, но отчего-то медлил отнимать свои губы от стопы Агенориды - такой нежной и розовой по сравнению с его собственными - желтыми, твердыми, ороговевшими от частой ходьбы без обуви, что не укрылось от внимания дочери Агенора, несмотря на сразу бросившееся ей в глаза сходство между нею и странным отроком в сложении и стати. Ее вытянутая правая нога продолжала лежать у него на коленях и видно было - ему очень не хотелось, чтобы Европа ее убрала. Она и не стала этого делать, привычная к всеобщему благоговению, защищавшему ее, единственную дочь самодержавного сидонского владыки, надежнее самой прочной брони, и никогда не подозревавшая в людях ничего дурного. Едва касаясь пальцами, отрок провел рукой по узкой маленькой ступне Широкоглазой, а затем вверх по ее худой голени, на мгновенье задержавшись кончиками пальцев на гладком колене Европы и скользнув еще выше по ее тонкому длинному бедру под подол задравшейся вверх коротко подпоясанной красной рубашки, как будто хотел заглянуть под него и увидеть, что под ним скрывается. Европе даже на мгновенье показалась, что подол его собственной короткой рубашонки, наполовину закрывавший колени отрока, на которых все еще лежала нога Агенориды, внезапно слегка приподнялся, как будто спрятавшаяся под ним змея подняла свою головку, уперев ее царевне в розовую пятку. Не мыслившая ничего дурного, хотя и, почему-то, не без робости и даже не без легкого испуга, непонятных ей самой, дочь Агенора с благосклонною улыбкой на устах смотрела радостно и изумленно на так ловко вытащившего из ее стопы колючку пучеглазого простолюдина, с любопытством ожидая, что же он ей скажет. Глядя Европе прямо в свежее, словно яичко, личико с широко расставленными глазами и высоким лбом, с длинными бровями вразлет, чуть вздернутым, мягко закругленным носиком и выражением нежной насмешки у крупного рта, отрок как будто и впрямь собирался ей что-то сказать. Но в следующее мгновение из-за деревьев высыпали шумною гурьбой крикливые дворцовые прислужницы, давно уже искавшие повсюду загулявшуюся дочь сидонского царя. Когда Европа оглянулась, ища глазами молчаливого простолюдина, его уже нигде не было видно. Но взгляд бычьих, выпуклых глаз странного отрока остался в памяти Широкоглазой. И теперь она вспомнила его, встретившись взглядом с удивительным черным быком, увозившим ее по морю неизвестно куда.   

Вот вдалеке в туманной дымке показался сумрачный гористый берег. Златорогий черный бык поплыл быстрее, словно чувствуя за спиной погоню. Но море опустело: морские чудища отстали, не в силах плыть наравне с быком.

"Нет, это что угодно, только не Египет, - думала Европа. - Отец рассказывал, что берег у места впадения великой египетской реки Нила в море плоский, как ладонь, поросший во многих местах камышом. Значит, это остров? Но какой? Мало ли в море, простирающемся до столпов Мелькарта, островов, к которым захотел бы пристать этот чудесный бык?"

Когда заходящее солнце уже окрасило вечерние облака в пурпур и золото, черный бык выбрался на берег и дал Европе спуститься на прибрежный песок. Царевна тут же стала выжимать мокрую от морской воды рубашку, для чего ей пришлось поднять подол и открыть не только свои длинные и тощие голени девочки-подростка, но и узкие бедра выше колен, к которым за время морского путешествия местами прилипли побеги бурых, красных и зеленых водорослей. Струйки морской воды оставили на белом теле царевны Сидона темные следы, какие оставляют порой ручейки на песке. Тем временем бык с шумом отряхнулся. Ослепленная градом холодных и соленых брызг, обрушившихся на нее с его мокрой шкуры, сидонская царевна стала вытирать лицо своими узкими ладонями, когда же отняла их от лица, увидела, что на месте черного быка стоял рослый чернокудрый и чернобородый незнакомец с выпуклыми, бычьими глазами, с узкой, осиной талией и широкими плечами, в складчатой льняной набедренной повязке. Смущенная тем, что незнакомец увидел ее ноги выше колен, Европы поспешила опустить подол мокрой рубашки цвета крови, прилипшего к по-мальчишески стройному, хрупкому и нескладному телу отроковицы, облегая его пленительные в своей незрелости формы. Незнакомец молча смотрел на Европу, и его взор показался царевне знакомым. Он странным образом напомнил ей одновременно как взор давешнего отрока-простолюдина, так и взор золоторогого быка. На голове у рослого Чернобородого сверкала увенчанная пышным кудрявым пером диадема, которую, как было известно Европе, носят только на острове Кефтиу.

"Бог Кефтиу!" - подумала Агенорида, испытав при этой мысли безотчетный страх.

Чернобородый, обхватив Широкоглазую за талию, легко, как перышко, поднял Европу, внес ее в черневшую неподалеку, среди лавровых деревьев, пасть пещеры, озаренной внутри красноватым огнем тусклого глиняного светильника, и, не говоря ни слова, поставил на землю. В трепетном, неверном свете юная Агенорида разглядела у стены древний с виду алтарь из неотесанных камней, покрытый каменной плитой, уставленной странными, грубой работы, фигурками каких-то древних идолов - возможно, демонов, а может, и божков. Пол пещеры приятно холодил ее босые подошвы. Бог схватил Европу за плечи, и она почувствовала, как в них бьются сразу два сердца: его - рывками, и ее - часто-часто. Держа дочь Агенора за плечи, бог Кефтиу, по-прежнему храня молчание, долго смотрел сверху вниз на царевну Сидона, глядя ей прямо в глаза, ставшие тревожными, как у лани. За короткое время морского путешествия худая, долговязая дочь Агенора как будто еще больше выросла и еще больше похудела, став совсем похожей на мальчика. От нее исходил запах свежей луговой травы, еще не высушенной солнцем, на заре, и аромат соленых морских волн. Отпустив левое плечо Европы, бог наклонившись, крепко поцеловал ее в похолодевшие лепестки по-детски влажных покорно раскрывшихся губ. От этого первого в ее жизни поцелуя в губы, да еще такого крепкого, что у нее перехватило дух, юная дочь Агенора, почувствовав слабость в коленях, еле удержалась на ногах. Не отрывая губ от уст Агенориды, весь рот которой был заполнен его горячим языком, бог одним движением развязал ей пояс и коснулся маленькой груди отроковицы, ощутив через тонкую ткань, как бьется под ее нежной кожей упругая кровь и как грудь Широкоглазой напряглась от его властного прикосновения. Развязав пояс Европы и приподняв подол ее коротенькой рубашки, бог Кефтиу тотчас же положил ладонь на трепетный лобок Широкоглазой. Как будто искра проскочила между ее поросшим редкими светлыми волосками лобком и прижатой к нему ладонью Чернобородого. Европа попыталась придержать подол рубашки, но всего лишь на мгновение. И тут же, под упорным взглядом бога, оторвавшегося наконец от уст царевны, распустила мокрую рубашку на левом плече, обнажив напрягшуюся грудь. Влажная ткань цвета крови упала к ногам Агенориды. Бог Кефтиу внимательно разглядывал стоявшую перед ним во всей чистоте тронувшего Чернобородого искреннего и неодолимого порыва, побудившего ее, несмотря на детскую застенчивость, с женской смелостью обнажиться перед ним, отроковицу - ее высокий и широкий белый лоб с нежными локонами белокурых волос, собранных на затылке в пучок, тонкие, будто прозрачные, уши, чуть вздернутый, мягко закругленный нос, по-детски крупный рот, круглый подбородок, плавный изгиб тонкой шеи, худые по-мальчишески прямые плечи, выпирающие костлявые ключицы, нежные бутончики грудей с задорно, как у юной козочки, торчащими в стороны острыми розовыми сосками, высокий детски-стройный стан, гладкий плоский живот, посреди которого втянутый пупок еще хранил в себя несколько капель морской воды, казавшиеся слишком длинными для хрупкого тела тощие ноги с выпирающими коленками, худые ляжки с трогательно большой треугольной прорехой вверху, под самой промежностью, покрытый легким светлым пухом низ живота, длинные, тонкие, как прутья, руки, которыми царевна робко пыталась убрать с неожиданно занывшего лобка его горячую ладонь. Неоперившийся птенец, совсем заморыш, думал он. Что это, в самом деле, на меня нашло! Стоило ли похищать такую и везти за тридевять земель по морю из далекой Финикии!

Сердце Широкоглазой гулко билось в полумраке пещеры, стуча все сильней и сильней от сознания того, что она, совершенно нагая, какой ее сотворили боги, находится наедине с незнакомым мужчиной. Ничего подобного в жизни Европы до сих пор не бывало. До сих пор мир сидонской царевны был миром исключительно женским, и все окружение дочери Агенора составляли только девушки и женщины. Даже когда Европе нездоровилось и требовалась помощь врача, окна задвигались ставнями, опускались тяжелые плотные занавески, создавая в покоях почти полный мрак. Если царский лекарь должен был осмотреть больную или пощупать ей пульс, - как, например, совсем недавно, когда, по прошествии трех лун после появления у Европы небольших прозрачных выделений из сосков и беловатых - из влагалища, к последним стала примешиваться кровь, признак начала посещений ее богиней Меной, прозванной мучением дев, перед которым у царевны так болела маленькая грудь,  так тянул низ живота, так ныла поясница, так болели ноги - ему приходилось делать это через тончайшую газовую вуаль, чтобы его пальцы не касались нагого тела Агенориды, ее атласной, нежной белой кожи. И ей казалось, что так будет всегда.

Широкоглазая не знала, сколько простояла так в прохладном сумраке пещеры, дрожа всем телом и прижав ладони к пылающему, как огонь, лицу. Но наконец Европа опустила руки и подняла свои фиалково-туманные глаза на неведомого бога, не отнимавшего ладони от ее горевшего сильнее и сильней лобка. И бог прочел в ее глазах не только детскую робость, но и радостно-испуганное любопытство. Так она смотрела в роще богини Астарты на вытащившего из ее стопы колючку чернокудрого отрока, чья рука медленно поднималась по ее ноге, лежавшей на его коленях, все выше, к задранному подолу хитона сидонской царевны. Одним движением Чернобородый снял с головы юной Европы ленту цвета крови, коснулся пучка у нее на затылке, и еще не слишком длинные белокурые волосы Агенориды упали ей на мальчишески-прямые плечи.
 
Оглушенная громоподобным стуком собственного сердца, Широкоглазая узрела в изумлении торчавший у не ведомого ей еще совсем недавно бога Кефтиу в поросшем темным курчавым волосом паху не виданный Агеноридой никогда до этого предмет, напоминавший царский, а может быть - жреческий жезл или скипетр с округлым заостренным навершием темно-розового цвета. При его виде дочери сидонского царя вдруг почему-то захотелось стать совсем маленькой, сжаться в крошечный комочек.

Как будто бы в ответ на взгляд Агенориды жезл поднял свое навершие, словно  грозный сын владыки морей Посейдона киклоп Полифем, ослепленный хитроумным скитальцем Одиссеем - свою безглазую голову. Часть человеческого тела, обладающая собственной волей! Такого только познававшей мир Европе видеть до сих пор не приходилось! На краткий миг в ее голове промелькнуло смутное воспоминание о скрытой под хитоном молчаливого отрока-простолюдина невидимой змее, внезапно поднявшей свою головку, чтобы ужалить царевну в пяту.

Бог Кефтиу заметил, что дочь Агенора, хоть и закрыла лицо рукой, но из-под ладони с любопытством смотрит на этот еще никогда не виданный ею предмет, и понял, что означает этот взгляд украдкой. Его зоркие, навыкате, глаза вновь заглянули царевне в самую душу.

Подчиняясь его молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, Широкоглазая, присев на корточки, робко протянув тонкую руку к вознесенному перед ней жезлу критского бога. Он казался царевне Сидона живым существом, слегка подрагивавшим от нетерпения. Узкий зев его навершия, казалось, подмигнул ей, из него выступила маленькая светлая капля. Медленно-медленно Европа коснулась его кончиками пальцев протянутой вперед правой руки. Жезл вздрогнул, упругий, как сжатая пружина. Нерешительно, едва касаясь рукой, погладив его по навершию, Широкоглазая, не веря собственным глазам, осмелилась коснуться его снизу и несколько раз провела рукой по жезлу сверху вниз, пока ее пальцы не дотронулись до поросшего кудрявым черным волосом мешочка, заключавшего в себе что-то вроде двух твердых шариков, а затем - снизу вверх, от мешочка к навершию. От ее прикосновения жезл вздрогнул еще сильнее и поднялся еще выше. Затаив дыхание, дочь Агенора медленно села на пятки, упираясь в расстеленную на полу пещеры черную шкуру расставленными острыми коленями. Шкура оказалась мягкой, шелковистой, как шерсть черного быка, умчавшего на Кефтиу сидонскую царевну. Если бы все внимание Европы не было привлечено к невиданному ею дотоле предмету, она могла бы увидеть голову черного быка, внимательно следившую за происходящим со стены пещеры. Трепетное пламя светильника озаряло пещеру неверным светом, зажигая самоцветными камнями глаза бычьей головы. Живой жезл бога Кефтиу, все так же подрагивая, то слегка поднимаясь, то слегка опускаясь перед пылающим лицом Широкоглазой, потянулся к ней, как полагается живому существу. Царевна снова осторожно, еле касаясь рукой, погладила жезл, который от ее прикосновения заметно увеличился в размерах, распух и отвердел. Благоговейно, как перед алтарем сидонского бога Мелькарта, преклонившая колена перед этим чудом, Европа медленно откинулась на спину, широко раздвинув чуть дрожащие колени и закрыв глаза.

Склонившись над безмолвно замершей как бы в оцепенении отроковицей, бог Кефтиу долго смотрел на ее раскрытое перед ним с бесстыдством чистейшей невинности выпуклое розовое лоно в редких светлых волосках. Этот загадочный волшебный бугорок всегда привлекал внимание Чернобородого, имел ли он дело с богинями, полубогинями или дочерьми смертных людей. Двуличную вульву с клитором и влагалищем бог любил разглядывать у девушек и женщин даже больше, чем их груди с нежными соцветиями сосков. Особенно его поражало, что у дочерей, зачатых и порожденных им с богинями, полубогинями или смертными, в младенчестве вагинальная расщелина была гораздо больше по сравнению с другими частями тела, чем у взрослых девушек и женщин, с возрастом как бы уменьшалась и лишь к старости опять становилась все больше. Улегшись на шкуру между широко раскинутыми перед ним с потрясшей бога Кефтиу покорностью, согнутыми в коленях, словно у кузнечика, худыми ногами сидонской царевны, Чернобородый, подперев голову рукой, стал внимательно разглядывать чуть дышащее лоно дочери Агенора - редкие светлые волоски, еле различимый золотистый пушок, нежные розовые складочки, едва заметные голубенькие жилки, тончайшие, как паутинки или ниточки, темно-коричневую точку родинки в левой части лобка. Множество раз богу приходилось видеть, осязать, пронзать вагину своим могучим удом, пальцами и языком. И все же всякий раз Чернобородого неудержимо притягивала липкая топь влагалища с его вкусом и запахом, не сравнимыми ни с чем, кроме вкуса и запаха вод Мировой реки - Океана. Привычно радовавшее его созерцание девичьей вагины на этот раз заставило биться сердце дотоле мнившего себя бесстрастным бога совсем по-человечески.

Раздвинув осторожно указательным и  средним пальцами нежные, как розовые лепестки, губы влагалища Европы, бог Кефтиу увидел крошечный, такой же розовый, бутон, похожий на моллюска, предстающего взору наблюдателя, раскрывшего створки морской раковины, и в очередной раз поразился мягкости, тонкости и упругости живой ткани. На славу потрудились некогда Эпиметей, Девкалион и Пирра, ничего не скажешь, подумалось Чернобородому.

Только бы не слышать раздающегося из доверчиво открытого ему влагалища царевны сладостного пения сирен, искушающих его безоглядно броситься в эту кажущуюся бездонной и всепоглощающую слизистую пропасть! Бог Кефтиу знал, а вернее - привык думать, что бессмертен, как и другие боги. Об этом все, кому не лень, прожужжали ему уши еще с самого рождения. Однако знал он и то, что существовал на всегда, а был однажды рожден, появившись на свет из бездны такой же вагины. Кто может поручиться, что ему не суждено однажды вновь вернуться в эту бездну? Бездна. Без дна. Вот о чем Чернобородый неустанно думал, вглядываясь, словно зачарованный, в бездонный влажный омут влагалища, грозивший, как ему казалось, без остатка затянуть в себя и поглотить на веки вечные не только его самого, но и все Мироздание...

Чернобородый так увлекся, что даже отчего-то рассердился на себя. Неужто он, бессмертный бог, не может совладеть с собой при виде тысячу тысяч раз виденных и испробованных им прелестей женской натуры - да и не женской даже! Разве можно назвать женщиной эту тощую сидонскую девчонку! Разве сравнятся ее жалкие худосочные прелести с роскошными формами бессмертных и смертных красавиц, которыми он обладал с тех пор, как взошел на Олимп! Белобрысая мышка! Лишь кожа да кости! Мальчишечьи плечи! Мальчишечьи ляжки! А эти прозрачные, тонкие уши! Некстати вспомнив про мальчишку Ганимеда, Чернобородый тут же отогнал подальше эту мысль и, в досаде на себя, отнял руку от почти лишенного растительности лона лежащей неподвижно на спине Агенориды. Ее дыхание было чуть слышным, грудь едва заметно трепетала, казалось, жизнь в ней остановилась и стоит недвижно, как вода в сосуде.

Но, как уже бессчетное количество раз при любовных сношениях, великая тайна влагалища не уставала манить, дразнить, пугать и раздражать Чернобородого, будя в нем неуемное и, если можно так сказать о боге, то больное любопытство. Скользнув на животе, подобно ящерице, бог Кефтиу опять подполз вплотную к вратам лысой двуличной ктеис лежавшей без движения Европы и снова бережно раздвинул ее плотно сжатые розовые срамные губы двумя пальцами. Нет-нет, он этого не сделает, а если сделает, то как-нибудь потом, но уж конечно не сейчас, ведь у богов времени много, успокаивал Чернобородый сам себя.

Напрасно! Богом овладело хоть и недостойное бессмертного, но столь неудержимое желание во что бы то ни стало проникнуть в это студенистое отверстие, что он, чувствуя, как мускулы на шее и затылке свела жестокая судорога, поднес навершие своего жезла к чуть дышащим устам слегка трепещущего и сочащегося лона юной сидонянки и стал вводить его в сначала еще плотно сжатые, но скоро раскрывшиеся, как у морской раковины, розовые створки. Это удалось Чернобородому не сразу, но с третьей попытки жезл вонзился внутрь, пробив насквозь незримую преграду, и войдя в дочь Агенора больше чем наполовину. Бог ожидал, что неподвижно ждущая соития Европа испустит крик или хотя бы стон, как это делали все его предыдущие смертные и бессмертные избранницы. Но ожидания Чернобородого не оправдались. Дочь грозного сидонского царя по-прежнему лежала без движения, с закрытыми глазами, как если бы она спала и не проснулась. Лишь веки юной сидонянки на мгновение затрепетали, разведенные в стороны гладкие колени вздрогнули, как у кузнечика, легкий вздох вырвался из груди и блестящая слеза, повиснув на ее реснице, вспыхнула алмазом, отражая пламя тусклого светильника, когда почти лишенное растительности узкое влагалище Широкоглазой с тихим, но явственно прозвучавшим в звенящей тишине сумрачной пещеры жалобным всхлипом приняло и вобрало в себя жезл бога Кефтиу, тугой и напряженный, как струна.

Таких невероятных ощущений, как на этот раз, бог Кефтиу еще никогда не испытывал. Всегда овладевавшее им, хоть и владевшим в совершенстве царственным искусством продолжительного пребывания в пещере женкой плоти, при первом сношении с богинями, полубогинями и человеческими дочерьми неукротимое и страстное желание скорее насладиться, стремительно излив в их алчущее лоно семя, вдруг уступило место воспоминаниям о том, что вслед за совершившимся совокуплением им всякий раз овладевало чувство величайшей пустоты и сожаления. Это не удивляло бога, ведь он знал, что после соития печальны все живые существа. В предвидении сожаления, которое непременно должно было охватить его после соития и на этот раз, Чернобородый долго сопротивлялся, не желая изливать свое божественное семя в эту непонятно чем привлекшую его внимание и непонятно для чего понадобившуюся вдруг ему Европу, и, наконец преодолев себя, выдернул окровавленный, все еще напряженный жезл из прободенного им узкого влагалища царевны. Приподнявшись на локтях, Чернобородый заметил на шкуре кровавые пятна. И только тут он в полной мере осознал, что юная Агенорида, из вскрытого лона которой сочилась алая кровь, не проронив ни звука, по-прежнему лежит в оцепенении, закрыв глаза, как будто бы в объятиях Гипноса, бога сна, или сына Гипноса - Морфея, бога сновидений -, словно не ощутив вторжения жезла Чернобородого в свою девственную ктеис. О совершившемся совокуплении свидетельствовали лишь пятна крови на измятой бычьей шкуре.

Такого с богом Кефтиу еще не происходило ни при одном из совершенных им бесчисленных плотских соитий. Он был крайне озадачен, несколько разочарован и весьма недоволен собой. К тому же Чернобородого мучила острая боль в ятрах, раздутых от переполнявшего их, не извергнутого семени.

Озадаченный и раздосадованный тем, что был склонен расценить как первую в своей жизни неудачу на поприще плотской любви, бог Кефтиу взял было свой донельзя отвердевший и опухший, готовый лопнуть жезл в руку, чтобы дать ему успокоение давно известным ему еще с детства, когда юные куреты укрывали его на Кефтиу от страшной участи быть съеденным родным отцом, способом, для облегчения использования которого впоследствии в античном мире было изобретено множество приспособлений, в том числе и укрепленных на дорожных колесницах и повозках, и о котором пользовавшийся им при всем честном народе без малейшего стеснения известный всему миру киник Диоген Синопский произнес крылатые слова: "О, если бы и голод я мог утолить так же просто, как и похоть!", но, бросив взгляд через плечо, в изумлении увидел, что Европа не спит и вышла из оцепенения.

Лежа на черной бычьей шкуре, подперев свою чересчур большую для тонкой шеи голову рукой и согнув худую левую ногу в колене, с упавшими на плечи короткими белокурыми волосами, дочь Агенора молча пристально смотрела на Чернобородого.

Как будто оробев под неотрывным взглядом фиалково-туманных глаз Агенориды, бог нерешительно - впервые с тех пор, как себя помнил! - приблизился к отроковице. И тогда Европа  быстро присев на корточки, мгновенно взяла в рот его торчащий, как копье гоплита, жезл. Эта малолетняя белобрысая сидонская мышь была сплошной загадкой! Пораженный, бог со все возраставшим возбуждением ощущал, как она сначала робко, а затем все более решительно, будто кто-то подсказывает ей, что делать, обрабатывает его уд горячим влажным языком. Мириады мириад богинь, полубогинь и женщин ублажали своими многоопытными языками привычный к ласкам всяческого рода фаллос Чернобородого до этого, но  теперь богу Кефтиу мнилось, что он еще никогда не испытывал такого наслаждения, как от робких, но именно поэтому невыразимо сладостных прикосновений маленького язычка юной сидонянки. Европа вдруг впилась зубами в чувствительную плоть навершия жезла Чернобородого. От неожиданности бог Кефтиу вцепился в ее белокурые волосы и от пронзившей его острой боли дернул за них с такой неистовой силой, что оторвал Европу от устилавшей пол пещеры шкуры черного быка. Дочь Агенора несколько мгновений провисела в воздухе с поджатыми ногами. Затем Чернобородый с силой опустил ее обратно на шкуру. Приняв тотчас же позу сфинкса, юная Агенорида, в упор глядя на него расширившимися и почерневшими глазами, молча открыла рот, как жаждущий птенец. И бог сразу же вспомнил свою аргосскую возлюбленную Данаю, заключенную жестоким отцом в медный терем, в подземное узилище которой он проник когда-то в виде золотого дождя. Встав на колени, Чернобородый взял в правую руку свой все еще напряженный жезл и помочился прямо в рот Широкоглазой, жадно ловившей золотистую струю божественной мочи широко раскрытым ртом, вытягивая острый кончик языка, как это делала под золотым дождем Даная. Свежее, чистенькое, как яичко, личико Агенориды при этом приняло детское выражение, бывшее на лице обильно орошаемой золотым дождем аргосской царевны. Выражение, которое порой бывает свойственно всем девушкам, свидетельствуя с непреложностью о том, что в каждой девушке заключено дитя, которое ей суждено родить на свет. Пораженный этим внезапно открывшимся сходством, бог Кефтиу опустился рядом с ней на бычью шкуру. Европа - бог не верил собственным глазам! - уже без всякого смущения и робости поигрывала громадным жезлом Чернобородого, будто нарочно испытывая чувствительность его крайней плоти. И наконец добилась своего. Чернобородый вновь не выдержал! И снова узкое влагалище Агенориды с негромким хлюпающим звуком вобрало в себя его могучий уд.

На этот раз бог Кефтиу вошел в дочь Агенора до конца. Европа, вскрикнув, словно козочка под жертвенным ножом, раздвинув гибкие худые бедра, чтобы принять и заключить в объятия Чернобородого, конвульсивно закинула тощие ноги ему на ягодицы, и чем глубже он вгонял в нее свой крепкий и упругий жезл, проникая в утробу царевны Сидона до самого дна, словно желая распороть ее, вонзаясь в недра Агенориды мощным удом, как будто исступленный лепет, крики и стоны безжалостно мучимой его могучей силою отроковицы распаляли его все больше и больше, чем сильнее он тискал ее груди, неистово сжимая и колотя их друг о друга, доводя сидонскую царевну до безумия, тем сильнее она охватывала его судорожно сжатыми тощими ногами с пальцами, скрюченными к стопам, впиваясь в его спину так, что от ее ногтей оставались кровавые борозды, задирая ноги все выше и крича все громче. Кровь шла из прободенного лона Широкоглазой, стекая между ее широко разведенными в стороны худыми ягодицами вниз, к еле заметной темной звездочке афедрона, увлажняя бычью шкуру, обильно орошенную кровью и выделениями царевны Сидона. Стоны и вопли Европы, то раскрывавшей свои ставшие совсем черными глаза, водя безумным взором по потолку пещеры, то снова закрывавшей их, становились все громче, пока не стали напоминать пронзительные крики южных птиц с ярким оперением, привезенных из заморских стран для повелителя Сидона.

И наконец дочь Агенора, выкатив вышедшие из орбит блестящие глаза, смотревшие в каменный потолок пещеры, но ничего не видевшие, ловя воздух широко раскрытым в крике ртом, всецело отдалась мерному, как волны морского прилива, ритму движений вспарывавшего ее вновь и вновь на бычьей шкуре Черноволосого, и вновь зажмурилась только когда бог, вырвав жезл из распухшего влагалища Агенориды, брызнул ей в лицо струей горячей липкой жидкости, обдав в изнеможении простертую под ним, сраженную жестокой болью и ужасным потрясением сидонскую царевну с ног до головы божественным благоуханным семенем. Бог Кефтиу же, после судороги сладостно-горестного наслаждения, испытанного им при долгожданном семяизвержении, ощутив, как струйки извергнутой им клейкой жидкости текут по его поросшим черной шерстью бедрам, устало смежил веки - он, прославленный своей неутомимостью в любовных делах среди богов и людей! Лишь тогда умиротворенно закрылись и мерцавшие в полумраке глаза черного быка, наблюдавшего со стены пещеры за совершением священного таинства брака.

Так началась жизнь сидонской царевны с похитившим ее чернобородым богом. Только наутро, с трудом поднявшись со смятой бычьей шкуры, на которой бог мучил и терзал ее всю ночь, и выйдя на нестерпимо болевших, покрытых черно-багровыми пятнами, заплетающихся от слабости ногах из пещеры, за стену которой вынуждена была держаться, чтобы не упасть - так она была слаба - Европа увидела остров во всей его красе. Их пещерное убежище располагалось в месте подлинно первобытном, заросшем платановыми лесами, цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями и гранатами, среди которых поднимались веерные пальмы и траурно чернели кипарисы, вечно оплакивающие горестную судьбу юноши - любимца Феба-Аполлона. Прижав руки к покрытой синяками, разрывавшейся от боли маленькой груди, Европа, обо всем забыв, не смогла сдержать невольного возгласа восторга. Горную гряду на горизонте застилал золотой туман, переливавшийся серым и пурпуром. От этой сложной игры света и цветов горы, казалось, трепетали от наслаждения.

Здесь потекли дни и ночи Широкоглазой в объятиях чернобородого бога острова Кефтиу.
 
Агенорида просыпалась рано, на самой заре, и, пока Чернобородый спал, украдкой шла по зеленым холмам в тенистые лесные чащи, взяв с собой найденный ею в изголовье неведомо откуда взявшийся слоновой кости гребень, которым она расчесывала свои белокурые волосы, неизменно собирая их затем на затылке в скромный маленький пучок, всякий раз с замиранием сердца мечтая приблизить тот миг, когда Чернобородый опять развяжет этот пучок, поцеловав ее в нежный пушок на затылке. Кто научил царевну этому? Ведь во дворце сидонского владыки Агенора за волосами его дочери ухаживали лишь служанки, а сама она ни разу к ним не прикасалась! Бешено стрекотали невидимые в шелковой траве кузнечики. Жаркое солнце, лик лучезарного Мелькарта, будто любовавшегося с высоты небес мальчишеской фигуркой дочки Агенора, несмотря на ранний час, светило уже так же сильно, чисто и радостно, как на финикийской родине Широкоглазой. С деревьев доносился птичий щебет. В лазурном сумраке лесов светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами сияла белизна снежных гор острова Кефтиу. Снимавшее раньше сандалии лишь на прибрежном песке, Агенорида здесь ходила только босиком. Ей чудилось, что мягкая трава и теплая земля ласкают ей подошвы, а камни сами катятся прочь, чтобы не причинить случайно боли нежным маленьким стопам отроковицы.

Потом чернобородый бог и юная Европа, молча взявшись за руки, уходили на всегда пустынный и безлюдный берег моря, купались и лежали на солнце до самого завтрака. После завтрака, всегда ожидавшего их в условленный час возле входа в пещеру, приготовленного неизвестно кем и состоявшего из свежей, жареной в оливковом масле или печеной на углях рыбы, козьего сыра, зеленых и черных маслин, дынь, огурцов, подрумяненных белых лепешек, меда, спелых плодов, фиг, фиников, орехов и золотистого вина — в знойном сумраке пещеры тянулись горячие, веселые полосы света. Широкоглазая особенно охотно лакомилась финиками, напоминавшими ей о родной, казавшейся теперь такой далекой, Финикии, и спелыми пурпурными фигами, на которые постепенно стали походить цветом и формой соски начавших созревать под солнцем Кефтиу грудей Агенориды - еще недавно острые и розовые, словно ягодки незрелой земляники. Чернобородый любил окроплять прохладным вином трепещущие перси маленькой царевны и слизывать с них золотистое вино капля за каплей. Дочери Агенора было щекотно, она смеялась, и ее нежные маленькие груди дрожали от смеха. В русле ручья, наполовину пересохшего от знойного дыханья солнца, будто в пароксизме наслажденья, оглушительно орали жабы.

Когда жара спадала и Европа, истомленная ласками бога, выходила голой из пещеры - она уже давно перестала стыдиться своей наготы, да и видел ее только бог Кефтиу -, часть моря, видная из него между кипарисов, стоявших на скате под ней, была цвета фиалки, как глаза Агенориды, и лежала так ровно и мирно, что, казалось, никогда не будет конца этому вечному покою, этой вечной красоте.

Ночи на Кефтиу были теплы и непроглядны, в черной, словно шкура дивного быка, умчавшего Европу из Сидона, тьме плыли, мерцали, светили топазовым светом огненные мошки, хрустальными колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаза привыкали к темноте, выступали вверху звезды и гребни гор, над пещерой вырисовывались деревья, которых Широкоглазая не замечала днем.

Недалеко от приютившей бога и дочь Агенора пещеры, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесу к морю, быстро прыгала по каменистому ложу стекавшая с гор мелкая, прозрачная речка, пенящаяся и бурлящая на стремнинах. Ее водой они разбавляли вино, но юная Агенорида любила пить эту речную, кристально-чистую воду и без вина, зачерпывая ее горстями. Как чудесно дробился, кипел ее блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела мглисто-красная луна - лик богини Астарты-Танит! В такие мгновения речная вода казалась сидонской царевне особенно вкусной. Не раз Чернобородый, ступавший всегда неслышно, как барс или рысь, подкрадывался к Европе, наклонившейся к потоку и пившей из него горстями воду, со спины и овладевал Агеноридой сзади. Кто только научил отроковицу сгибать стройную худую спину, выгибая маленькую попку? Жарко нависший над согбенною Широкоглазой бог любил легонько щекотать нежные подошвы ее сжатых любовной судорогой узких маленьких ступней со скрюченными к стопам розовыми пальчиками. В эти мгновения испытываемые Европой ощущения были почему-то особенно острыми и даже более сильными, чем когда бог Кефтиу совокуплялся с ней на шкуре черного быка в их заветной пещере, в лесу, на вершинах холмов, склонах гор, в отрогах скал, в тени прибрежных утесов или на золотом морском песке, нагретым полуденным солнцем, и ее крики, словно крики чаек, разносились далеко окрест. К тому же в речке царевна сразу же могла подмыться после соития - особенно поначалу, когда каждое совокупление сопровождалось у Широкоглазой сильными кровотечениями. Иногда Чернобородый сам подмывал Агенориду, как заботливая нянька.

Порою по ночам надвигались с гор грозовые тучи, темные, как косматая борода и грива Зевсе Громовержца, бушевала жестокая буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные малахитово-зеленые бездны и раскалывались в небесных высотах страшные, допотопные, как во времена борьбы богов с титанами или гигантомахии, удары грома. Тогда в обступавших пещеру с черной головой быка на каменной стене и сплетенными на черной бычьей шкуре в любовных спазмах нагими телами бога Кефтиу и отроковицы из Сидона девственных лесах просыпались и испуганно мяукали орлята, в страхе ревели пардусы и тявкали шакалы... Раз у полуосвещенной пасти их пещеры собралась целая стая шакалов, всегда сбегающихся в ненастные ночи к жилью. Бог и Европа смотрели на них сверху, а они стояли под блестящим ливнем и звонко тявкали, просились к ним в пещеру. Агенорида поначалу испуганно прижималась к Чернобородому, а потом радостно плакала и смеялась, глядя на этих забавных зверьков, не водившихся в окрестностях ее родного Сидона. Ей представлялось, что она - владычица зверей, как вторая Астарта-Танит.

Неустанные любовные ласки, которыми осыпал Широкоглазую бог Кефтиу, казались ей все менее болезненными. Постепенно они, напротив, стали для нее все более желанными и даже необходимыми. Ей все больше нравилось служить Чернобородому всем своим так жестоко мучимым и терзаемым богом Кефтиу телом. Да и маленькое, узкое, израненное в кровь влагалище Европы, которое бог поначалу так боялся разорвать своим громадным удом, постепенно приспособилось к форме и размеру неустанно вспахивавшего его жезла Чернобородого, жадно смыкая на нем свои горячие влажные губы при каждом новом сношении. Нагая, мечущаяся со стонами и криками на черной бычьей шкуре, нескладная, по-детски беззащитная в своей костлявой худобе, Широкоглазая, с блуждающим между двумя рядами белых зубов кончиком искусанного розового языка, который дочь сидонского владыки Агенора высовывала, тяжело дыша и завывая, словно сука в течке, все более безоглядно отдавалась Чернобородому, всецело вверяясь ему, чтобы все новыми и новыми ощущениями, которые он давал ей испытать, ощущениями, ставшими для нее со временем не только мучительными, но и сладостными, попытаться постичь тайну неведомого бога и то, что он делал с ее истерзанным телом, казавшимся порой царевне сплошной раной. Если раньше она лишь покорно позволяла Чернобородому целовать себя, послушно подставляя ему губы, то теперь и сама отвечала ему неумелыми, частыми поцелуями, похожими на укусы. С закатившимися глазами, набухшими губами и атласной кожей, благоухающей выступавшим изо всех пор Агенориды потом, усеивавшим поначалу тело стонущей Широкоглазой множеством мельчайших, словно бисер, капелек, а затем струившимся по нему горячими ручьями, под пристальным и неотрывным взором горящих парой раскаленных углей глаз черной бычьей головы на стене пещеры, Европа тонула в помрачающем разум блаженстве кровавой любви среди жужжания пчел, звона стрекоз и соловьиных трелей. Дочь Агенора истаивала под мощным телом бога Кефтиу, ставшего уже давно и ее богом, в тяжком дурмане поцелуев оплетая его длинными тонкими ногами, колотя по его мощным ягодицам розовыми пятками так же отчаянно, как колотила ими еще не так давно на солнечном сидонском побережье в гладкие бока оседланного ею черного быка, и ее юная душа сгорала, как фитиль лампады или светлая свеча, в его темно-багровом пламени. Стенания нещадно мучимой жестоким богом Кефтиу, вонзавшегося вновь и вновь в ее уже не розовую, а пунцовую, мясистую от прилива крови пещеру, Европы походили то на воркование голубки в храме Астарты-Танит, то на короткие восторженные возгласы священных блудниц храма сидонской богини, совокуплявшихся с благочестивыми паломниками, стекавшимися в славный град Сидон со всех концов обитаемой Вселенной поклониться великой Астарте. В эти мгновения отроковице, растлеваемой Чернобородым, чудилось - свет лучезарного Мелькарта, окружившего ее соски загаром, вдруг сменяется слепящей черной тьмой, из которой предстает не постижимая ее слабым детским умом величайшая из тайн необъятного Космоса.

Однажды, выйдя с первой зорькой, как всегда, украдкой из пещеры, чтоб подмыться, Агенорида поразилась необычному в то утро солнцу. Скрытое пеленой невиданных ею еще на дивном острове туч, похожих на белесый туман, солнце представилось ей зловещим красным диском, словно омытым кровью. Впрочем, тучи очень скоро рассеялись, и лик Мелькарта засиял во всю свою обычную силу. В то утро бог застал Европу омывающейся в речке. В то утро царевна смело вошла в ледяную воду сначала по щиколотки, а потом - по колени, не чувствуя холода от овладевшего ею особенного, радостного возбуждения. Нежные руки  дочери Агенора жадно ласкали воду, на усеянном капельками лице сияла безмятежная улыбка. Одна прядь заметно отросших на Кефтиу белокурых волос царевны ниспадала на худую склоненную спину с проступающими под почти прозрачной нежной кожей позвонками, другая соскользнула между зябко напрягшихся от холодной воды маленьких грудей. Напоминая лук Эрота, изогнулись линии худых, покрытых синяками узких бедер Широкоглазой, ее исцарапанные колени белели над кристальною водой. Нескладное хрупкое тело сидонской царевны излучало среди водяных брызг сияние, подобное солнечному. Европа плескалась в воде, как это делают маленькие дети, и богу показалось, что до него донесся ее стон наслаждения. Над водой, в которой отражалось тело дочери Агенора, дрожала маленькая радуга, увенчав светлым ореолом казавшуюся слишком крупною для тонкой шеи белокурую голову весело резвящейся в воде, как маленькая девочка, отроковицы. Чернобородый молча, затаив дыхание, наблюдал за ней, пока царевна, выйдя наконец на берег, не выгнулась, вскинув руки над головой, и с наслаждением не потянулась.

При виде вышедшего из-за ствола корявой смоковницы - как когда-то молчаливый отрок на сидонском побережье - бога Кефтиу, Европа слегка вскрикнула от неожиданности, невольно прикрыв руками грудь и лоно, но затем, как обычно, робко улыбнулась ему, как будто была в чем-то виновата перед богом, и даже не решилась собрать волосы в пучок на затылке. Подхватив Агенориду на руки, Чернобородый отнес ее в пещеру. Сердце царевны стучало громче, чем в первую, кровавую ночь их любви. Она понимала, что должно произойти что-то не менее важное для нее, чем тогда, хоть и не могла выразить словами, что именно. Спросить об этом бога Кефтиу дочь Агенора не решалась - ведь до сих пор она и бог не сказали друг другу ни слова.

На краткое мгновение Широкоглазая утратила способность воспринимать происходящее. Когда же она вновь пришла в себя, то осознала, что стоит на дрожащих коленях перед богом Кефтиу, одурманенная его острым, мускусно-звериным запахом, охватив навершие напряженного жезла Чернобородого едва вмещавшими его устами, конвульсивно сжимая побелевшими от напряжения тонкими пальцами левой руки мерно входящий в ее рот жезл своего повелителя, а правой - его литую, как из бронзы, ягодицу, впившись в нее намертво ногтями.

Слишком крупная для тонкой шеи белокурая девичья голова задвигалась, и вот - о чудо! - столь невозмутимый до тех пор Чернобородый впервые не смог - а может быть, не захотел! - скрыть от юной сидонянки признаки охватившего его нарастающего возбуждения. Он издал стон, подобный отдаленному раскату грома, и, схватив коленопреклоненную Европу за волосы, стал управлять ее головой. Сидонская царевна не сопротивлялась богу Кефтиу, она была готова сделать все, что он потребует. Жезл бога все глубже погружался в ее горло, она помогала себе худыми длинными руками, заглатывая все его выделения. Бог все быстрее и быстрее дергал голову пришедшей в неистовство Европы. Чернобородый сам, казалось, обезумел, глядя на намотанные на его руку белокурые волосы царевны, и, чтобы хоть немного успокоиться, закрыл глаза. Но и с опущенными веками Агенорида все еще стояла у него перед глазами. Он видел, как целует ее, как ласкает нескладное, хрупкое тело сидонской мышки, как ложится на нее, раздвинув в стороны ее худые ляжки, и входит внутрь отроковицы, как она вздрагивает и откидывает свою белокурую голову, охватывая его тонкими ногами, как громкий стон срывается с влажных лепестков розовых губ дочери Агенора, как ее костлявое тело извивается в его объятьях от возбуждения и боли. Бог Кефтиу развил такую скорость, что уже не замечал, как Европа пытается отстраниться от него, как она задыхается. Чернобородый издал громкий крик, напоминающий одновременно оглушительное мычание и рев возбужденного быка, и в тот же миг из его предельно напряженного жезла хлынула белая тягучая жидкость, мгновенно разлившаяся по рту Европы, заполнив его весь и попадая ей в дыхательное горло. Когда бог оттолкнул сидонскую царевну, она упала на пол и зашлась хриплым кашлем. Европа кашляла - и не могла остановиться. Глаза ее, налившиеся кровью, как у умыкнувшего ее когда-то черного златорого быка, были готовы выйти из орбит. Но вот бог Кефтиу пришел в себя, опомнился. Увидев у своих ног содрогающееся мальчишеское тело заходящейся от кашля Европы, он нагнулся и стал хлопать ее по костлявой спине. Это помогло. Царевна еле смогла отдышаться. Широкоглазая была близка к безумию. Этот запах! Он напоминал Европе запах свежесрезанных ивовых прутьев, которыми няньки секли ее в детстве в чертогах царя Агенора за проказы и мелкие шалости.

Зачерпнув оливкового масла из врытого в земляной пол пещеры глиняного сосуда, чернобородый бог пригнул белокурую голову безропотно преклонившей колена Европы к земляному полу. Она безмолвно приняла звериную позу, встав на четвереньки, согнув спину, выгнув маленькую попку, опираясь на землю ладонями и коленями, с содроганием сердца ощутив пальцы бога в раздвинутой ими крохотной дырочке своего афедрона. Он и раньше порою ласкал сидонскую царевну там, смочив пальцы слюной и попеременно вдавливая их в ее дырочку, будто играя на флейте, и тем приучая ее к своим пальцам, проникавшим раз от раза все глубже. Но теперь, Европа понимала это совершенно ясно, ее ждало нечто другое, прежде невообразимое, и мысль об огромном жезле бога Кефтиу в ее крошечном афедроне заставила Агенориду содрогнуться. Бог ввел ей в задний проход немного масла. Смутно, каким-то шестым чувством догадавшись, чего бог Кефтиу ждет от нее, дочь Агенора поднялась с колен, пошире раздвинула длинные тонкие ноги, постаравшись, несмотря на охватившие ее одновременно дикий страх и возбуждение, привести свое мелко дрожащее тело в состояние мягкой расслабленности и все еще питая в самой глубине своей испуганной души совсем робкую надежду на то, что бог Кефтиу введет ей в афедрон свой жезл не целиком, а хотя бы наполовину. Европа, трепеща от ужаса, вцепилась вытянутыми вперед руками в край каменной столешницы стоявшего в углу пещеры древнего каменного алтаря с фигурками то ли богов, то ли демонов, выставив свои тугие маленькие ягодицы в сторону Чернобородого, жарко дышавшего у нее за спиной, поглаживая горячий затылок, тонкую шею, прямые плечи и гибкую спину царевны. Припав к трепещущему заду юной сидонянки, Чернобородый, обильно смазав свой упруго вставший жезл маслом из того же сосуда, слегка пригнул ноги, раздвинул мощными руками худые ягодицы царевны Сидона, медленно просунул смазанный маслом средний палец глубоко в задний проход  вздрогнувшей с коротким испуганным возгласом дочери Агенора, сделав там несколько массирующих движений, способствуя растеканию смазки, после чего, приставив навершие напряженного жезла к зеву зада Европы, начал всей мощью своего напрягшегося тела неудержимо вдавливать жало своей могучей плоти внутрь отданной ему на растерзание худенькой девичьей попки. Когда он вошел в ее афедрон, все стоявшие на алтаре фигурки, опрокинувшись, посыпались на землю - Агенорида еще крепче вцепилась в алтарь, пытаясь сохранить равновесие. "Мой бог!" - простонала она, судорожно вздохнув от боли, настолько ошеломляющей, что Европа не в силах была даже крикнуть. Чернобородый обхватил царевну мощными руками, крепко сжав в ладонях ее маленькие груди. Черная бычья голова на стене пещеры во все глаза смотрела на корчащуюся от боли Европу, искаженное лицо Агенориды и ее напряженные руки, которыми она едва удерживала на весу себя и бога Кефтиу, все глубже втискивавшего в нее свой жезл. Пот выступил на лбу царевны. Она едва сдерживала рвущийся из груди крик, но страх чего-то, что должно было неминуемо случиться, если бы она, дав себе волю, закричала так, как ей хотелось, оказался в этот раз сильнее боли. Наконец Агенорида опустила голову и водопад ее распущенных волос упал на плиту алтаря. Бог отпустил отроковицу, выдернув из ее зада свой все еще напряженный жезл, и отошел на шаг назад. Она продолжала стоять в прежней позе, пригнувшись и опираясь на алтарь. Затем, в замедленном движении, словно во сне, поднесла руку к афедрону, из которого шла кровь, и принялась разглядывать алые пятна крови на пальцах, пока не ощутила вновь бога Кефтиу у себя за спиной. Не в силах сдержать крик на этот раз, Европа стала неосознанно делать задом встречные движения, чтобы ускорить вхождение навершия твердокаменного жезла Чернобородого в свой разрывающийся от лютой муки афедрон, интуитивно понимая, что чем скорее навершие войдет в ее задний проход, тем скорее уменьшится дикая боль, пронзавшая дочь Агенора до самых кишок. Слизь ее прямой кишки воспламенила жезл Чернобородого настолько, что он стал как будто бы из раскаленного железа, утратив всякую чувствительность. Стоны Широкоглазой, сжав зубы, то и дело оборачиваясь, изо всех сил вытягивавшей шею, вращая выкатившимися из орбит, налитыми кровью глазами, словно бьющаяся в предсмертных судорогах лань, становились все громче. Прекрасно понимая всю болезненность момента вхождения навершия жезла в девичий афедрон для изнывающей в страданиях Агенориды,  Чернобородый сдерживал себя, стараясь вводить в попку юной Европы свой жезл постепенно, короткими и плавными толчками, как бы ни было велико сжигавшее его желание вогнать в нее побыстрей весь свой жезл целиком, как он всегда поступал с другими покрываемыми им смертными женщинами. Никогда еще ему не приходилось проходить столь тесными вратами и с таким любовным пылом, наполнявшим бога Кефтиу неизъяснимым наслаждением. Пронзавшая сидонскую царевну боль казалась ей невыносимой, но, после того, как все навершие жезла вошло в ее зад целиком, Агенорида сразу же почувствовала облегчение. Чернобородый тотчас заметил это по изменившемуся поведению Широкоглазой, ибо, охваченная уже не только болью, но и страстью, страстью и чувством приближения чего-то совершенно неведомого ей дотоле, Европа все быстрее работала своим маленьким задом, стремясь, чтобы жезл Чернобородого проник в нее как можно глубже, хотя и содрогаясь внутренне при мысли о том, что он может разорвать ее пополам. И бог перестал сдерживать себя, то погружая раскаленный уд в Широкоглазую до самого упора, то почти полностью извлекая его. Жезл, неустанно загоняемый Чернобородым в стоящую на четвереньках дочь Агенора, широко раскрывшую в отчаянном крике рот, раздражал ей не только стенки кишечника, но и стенку влагалища, от чего Агенорида, под влиянием сильнейшего трения стенок заднего прохода и прилегающих к ним стенок влагалища, вскоре пришла в состояние бурного экстаза, ощущая, на грани безумия, как что-то у нее внутри внезапно зачесалось, почувствовав невыносимо нарастающую резь в нижней части живота, как если бы отроковице захотелось помочиться, какой бы дикой ей ни показалась эта мысль в такой момент, после чего низ живота Широкоглазой вдруг обожгло неудержимою горячею волной, и она, упав на острый локоть подломившейся правой руки, которой оказалась не в силах удержать вес собственного тела и тела нависшего над ней сзади бога, изверглась, сотрясаемая неистовыми содроганиями всего тела, впившись зубами в левую ладонь, заглушая рвущиеся с губ сдавленные крики, прозвучавшие в тишине темной пещеры мычанием телки в ночи. Зачем Агенорида всякий раз старалась заглушить свой крик? Ведь, кроме Чернобородого бога, которому она отдалась беззаветно, душою и телом, никто бы его не услышал! Ей почудилось, что ярко сиявший в небе лик лучезарного Мелькарта разлетелся вмиг на тысячи осколков, как драгоценное стеклянное египетское зеркало, разбитое Широкоглазою когда-то в детстве в царском дворце Агенора Сидонского...

Этот впервые в жизни испытанный юной Европой оргазм был настолько силен, что царевна Сидона впала в беспамятство.

Широкоглазой еще только предстояло узнать, что при сношении в афедрон член мужчины испытывает сильное трение о плотно охватывающие стенки кишечника женщины, а женщина принимает в себя полностью тугой половой член совершающего с ней такое соитие мужа, чувствует всю его крепость и особенно глубину проникновения. Подобное сношение вызывает у совокупляющихся мужчины и женщины не только психологическое нарастание полового возбуждения, но и острое ощущение половых органов, ибо, проникая в женскую утробу через заднепроходное отверстие, детородный член мужчины раздражает у женщины не только само заднепроходное отверстие, или зев, но и сам кишечник, имеющий большое количество нервных окончаний. Одновременно член трется и о внутреннюю стенку влагалища, плотно прилегающую к кишечнику заднего прохода, сильно возбуждая его. Чтобы привыкнуть к проникновению жезла Чернобородого в свой задний проход, весьма тугой и тесный поначалу, Европе потребовалось время, ибо при первых сношениях Агенорида, из-за трудности прохождения навершия жезла Чернобородого через ее плотно сжатый зев, все еще испытывала сильную боль, заставлявшую Широкоглазую кричать - порой до хрипоты - и плакать, не говоря уже о кровотечении из афедрона и кровавом поносе, от чего Чернобородый сам лечил ее. Как он узнал о крови в испражнениях царевны? Ведь не подглядывал же бог за ней, справляющей большую нужду в кустах, сидя на корточках, стараясь не кряхтеть или кряхтеть как можно тише, и пугливо озиравшейся по сторонам, как бы он ее не заметил? Заботливо, словно искусный врач, бог Кефтиу поил Европу горячим настоем ромашки. Кто варил этот целебный настой, Агенориде было неизвестно, как и то, кто заботился о приготовлении ей и Чернобородому пищи и вина.

Со временем, после приобретения навыка и многократной смазки маслом как навершия жезла Чернобородого, так и самого входного отверстия в заду Европы, эти препятствия устранялись сравнительно легко, хотя кровотечение из зада сидонской царевны так и не прекратилось, а нарастающее чувство любовного наслаждения и оргазма с выбросом большого количества семени богом Кефтиу и жидкой смазки юною Агеноридой сделали эти любовные сношения в ее глазах все более захватывающими и желанными, несмотря на боль. Многострадальный афедрон Широкоглазой загрубел от частых продолжительных сношений. Теперь жезл бога входил в ее уже не тесный и тугой, а вялый, размягченный задний проход легко, словно в рыхлую землю, и ему казалось, что он ощущает при вхождении в анус царевны как будто бы шрамы. Чернобородый, приходивший, хотя и познал до белокурой сидонянки множество богинь, полубогинь, дриад, наяд и ореад, океанид и нереид, короче - нимф и смертных девушек и женщин, всякий раз в неистовство, видя перед собой склоненный белокурый затылок с какой-то всякий раз потрясавшей его покорностью отдававшейся ему дочери сидонского царя с умилявшими бога все больше и больше торчащими, как у мыши, ушами, на хрупком стебле тонкой девичьей шеи, ее худую спину с проступающими позвонками, то покорно согнутую, то выгибающуюся в нестерпимой муке, подобной предсмертной агонии, кусая царевну в затылок, как зверь, покрывающий самку, вновь и вновь, с каждым новым ударом, вплотную прижимаясь жарким волосатым пахом к конвульсивно дергающимся ему навстречу беспощадно пробиваемым его жезлом, то туго сжатым, то в бессилии расслабленным, клейким от выделений и кровоточащим маленьким голым худым ягодицам Европы, стенавшей, как голубки в храме Астарты-Танит, порой бросающей на него безумный взгляд через плечо, стискивая обеими руками ее маленькие, измочаленные его непрерывными жестокими ласками груди с отвердевшими сосками, перетирая их между подушечками пальцев, с несказанным наслажденьем чувствуя и наблюдая, как его жезл вновь и вновь входит в покрытое пурпурными кровоподтеками и синяками тело кричащей, стонущей Широкоглазой, вонзаясь в него раз за разом до отказа, и нещадно истязуемая богом Кефтиу Европа всякий раз испытывали сильнейшее возбуждение и извергались, охваченные неистовой страстью. Немалая заслуга в этом принадлежала богу Кефтиу, который при каждом сношении в афедрон был, хотя и молчалив, но неизменно очень терпелив, осторожен и нежен, вводя в зад Европе свой жезл умело, не спеша и непременно смазав его, как и сам афедрон, оливковым маслом. Что до Европы, то сидонская царевна постепенно научилась, принимая себе в зад жезл страстного Чернобородого, в момент, когда его навершие начинало оказывать давление, обязательно поднатужиться, как если бы ей хотелось опорожнить свой кишечник. Именно в этот момент зев заднепроходного отверстия Агенориды раскрывался, распускаясь, словно чашечка цветка, и смазанный маслом жезл бога сравнительно легко входил в Широкоглазую. Только после проникновения навершия жезла Чернобородого в зад сидонской царевны они плавными движениями начинали совокупляться. Временами бог так сильно стискивал дочь царя Агенора, что боялся поломать ее хрупкие кости. Всякий раз отчаянные крики истязуемой Европы и громоподобный бычий рев Чернобородого доносились до небес. Со временем бог и Агенорида стали начинать совокупление, совершая соитие обычным влагалищным способом и лишь после этого приступали к сношению через задний проход, испытывая при этом оргазм наивысочайшего накала  (выражаясь современным языком - люди тех столь далеких от нас, легендарных времен, естественно, нашли бы для этого гораздо более цветистые и поэтичные выражения, но мы ведь пишем не стилизацию под образный язык крито-минойской эпохи).

Они обычно поступали так. Вырвав свой напряженный жезл из распухшего влагалища Европы, Чернобородый переворачивал сотрясавшуюся в конвульсиях дочь Агенора на спину и, охватив ей бока коленями, клал на трепещущую грудь Широкоглазой свой жезл, достававший ей почти до самых уст, раскрытых, как у выброшенной на берег морскими волнами рыбы. Царевна стискивала свои стоящие торчком на хрупком теле маленькие груди и, зажав в них жезл бога, начинала тереть его грудями, между которыми бог все быстрее и сильнее проталкивал его. Догадываясь, что Чернобородый жаждет поскорей извергнуться, и что для этого ему необходимо соприкасаться своим жезлом с ее грудями как можно ближе и теснее, Широкоглазая старалась с каждым разом все сильнее сжимать груди обеими руками, чтобы как можно больше сузить пространство между ними. По мере ускорения скольжения жезл увеличивался в размерах, пока жаждущей Европе, все сильнее возбуждавшейся при виде постоянно мелькавшего между ее грудями пурпурного навершия жезла, не удавалось охватить его горячими губами. Сперва дочери Агенора, хоть она и побоялась бы сама себе признаться в этом, приходилось преодолевать себя, когда жезл бога начинал скользить между ее грудей, которых Европа стеснялась - они казались ей слишком маленькими (точно так же юная Агенорида - хоть не призналась бы в этом ни за что на свете даже себе самой! - поначалу стеснялась многого другого - и своих волос, которые все еще не могли сравняться длиной с волосами взрослых девушек и женщин, и случавшихся с нею порой икоты или отрыжки, и громких, а порой и совсем тихих звуков, непроизвольно вырывавшихся из заднего прохода дочери владыки крепкостенного Сидона). Но наслаждение оказалось столь неизмеримым с чувством смущения, что последнее было преодолено царевной раз и навсегда. Чтобы придать своим грудям дополнительный объем, Европа прибегала к помощи рук. Кто только научил ее этому, как и многому другому? Может быть, сама богиня Афродита, незримо присутствующая при всех плотских соитиях, и уж тем более - при сношениях своего божественного отца с дочерьми человеческими? Неумелыми поначалу, но быстро ставшими все более ловкими руками Широкоглазая стискивала свои готовые лопнуть от вожделения тугие груди и скользящий между ними жезл Чернобородого, сжимая пальцами свои соски, ставшие темными, как пурпур царских багряниц, и твердыми, как камень, что доставляло ей ещё большее наслаждение.

Ставшие совершенно черными глаза Агенориды выходили из орбит, когда жезл изрыгал ей в рот поток горячего, как вулканическая лава, семени, которое она жадно глотала, как истомленный жаждой путник - живительную влагу прохладного источника, пока, закатив глаза под лоб, не роняла в изнеможении пылающую голову с разметавшимися белокурыми волосами и прилипшими к потному лбу мокрыми прядями на худое прямое плечо.

А семя продолжало сильными, упругими толчками изливаться из зева навершия жезла Чернобородого ей на помертвевшее лицо, побелевшие уста, круглый подбородок, тонкую длинную шею, выступающие костями ключицы, сверкая при трепетном огне светильника перламутром на истерзанном теле Европы, словно жемчужное ожерелье, и заливая ей глаза. Сидонская царевна, тяжело дыша, моргала мокрыми ресницами. Чернобородый страстно припадал губами к ее губам, грудям, кровоточащим ягодицам. Звуки, издаваемые им, напоминали рев и низкое мычание быка, и заставляли содрогаться чресла выжатой, как спелый плод, и томно стонущей Агенориды.

Затем бог становился на колени между раскинутых ног Агенориды, сердце которой бешено рвалось, как птица, из груди, задирал ее согнутые, как у кузнечика, в коленях ноги, сжимал их подмышками и чувствуя, как напряглись худые икры сидонской царевны. Наклонившись над Широкоглазой, Чернобородый подсовывал горячие ладони ей под худую спину. Его жезл упирался ей в афедрон. Европа, с пересохшим ртом, как одержимая, засовывала пальцы богу в рот, раздвинув губы и зубы Чернобородого, чтобы смочить пальцы его слюной, а затем увлажнить ею его снова готовый к соитию жезл. Затем Чернобородый снова начинал вводить жезл в афедрон отроковицы, чувствуя, как он все глубже погружается в мягкий кал, пока его косматый лобок не касался наконец напрягшихся костлявых ягодиц Агенориды. Со временем Чернобородый стал предпочитать именно такое, лицом к лицу а не как прежде, со спины, соитие с Европой, хотя ему казалось, что Агенориде оно нравится меньше, чем ему. Возможно, она не хотела видеть выражения наслаждения на его лице. А может быть, наоборот, ей не хотелось, чтобы он видел, что совокупление не только доставляет ей удовольствие, но и по=прежнему причиняет боль? Кто знает?  Странным образом, бога Кефтиу впервые стал занимать вопрос, что нравится и что не нравится совокупляющейся с ним смертной, на которую он соблаговолил обратить свое благосклонное внимание и с которой был волен делать все, что ему угодно! Ему, а не ей! Так он, по крайней мере, думал до сих пор, теперь же, совокупляясь с юною Европой, больше так не думал. Были мгновения, когда взгляд пронзаемой им Агенориды ужасал его своей пустотой, подобной пустоте ее влагалища, казавшемуся ему бездонным - сколько бы раз на дню бог Кефтиу ни достигал его дня концом своего жезла! -, на что Чернобородый раньше никогда не обращал внимания... И вот спина Европы наконец-то выгибалась, судорога пробегала по ее обливающемуся благоуханным потом хрупкому телу, и она извергала из влагалища потоки клейкой и горячей жидкости.

Немного отдохнув, бог Кефтиу ложился на спину, вытянув плотно сжатые ноги. Возбудив пальцами и губами его жезл, Европа смазывала его маслом, как и собственный афедрон - впрочем, ей особенно нравилось, когда ее задний проход смазывал Чернобородый, возбуждаясь от прикосновения его умелых пальцев. Затем дочь Агенора, присев на корточки над распростертым под нею Чернобородым, опускалась задним проходом на его возбужденный высоко торчащий жезл и начинала давить на него своей маленькой попкой, пока в ее афедрон не входили все навершие, а затем и весь жезл целиком. После того, как весь жезл входил в стонущую все громче Европу, царевна, сдерживая нарастающее возбуждение, начинала плавно приподниматься и вновь садиться на прямой, как свеча, уд Чернобородого, сама определяя своей ставшей крайне чувствительной маленькой попкой приемлемую для нее глубину проникновения. Дочь Агенора инстинктивно угадала, что такое сношение будет дополнительно раздражать и еще больше возбуждать ее. Когда Европа сидела верхом на жезле Чернобородого, сокровенные части ее тела были почти полностью открыты, сознание чего необычайно возбуждало юную Агенориду, и в поле зрения бога Кефтиу, который пальцем умелой руки раздражал ее источавшее все более сильный и пряный аромат, напоминавший то свежее благоухание лесов, то солоноватый запах моря и гниющих водорослей, влагалище, которое дышало и пульсировало, и крошечное розовое зернышко клитора, очень скоро наливавшееся соком и темневшее от его изощренных ласк, превращаясь в бусинку, а затем в пунцовую горошинку, с которой скатывались капли благовонной жидкости, сливавшиеся в скором времени в поток. От этого накал сношения достигал такого напряжения, что юная сидонская царевна просто заливала бога выделениями из своего исходящего горячей жидкостью влагалища, Чернобородому же приходилось сдерживать утратившую всякое самообладание дочь Агенора, пронзительно кричавшую, бившуюся в конвульсиях, кусавшую его куда попало. Искаженное несказанной мукой лицо Европы с заострившимися чертами прижималось к его лицу, он ощущал вкус столь любимых ею фиников на лепестках горячих губ Широкоглазой, маленькие темно-пурпурные фиги твердокаменных сосков охваченной близким к буйному умопомешательству неистовством отроковицы упирались ему в мохнатую грудь. Он, величайший из богов, почти в изнеможении - неслыханное дело! - лежал простертый на спине и близкий к обмороку, а неутомимая Европа восседала юной амазонкой, в позе всадницы, верхом на его многоопытных чреслах. И не просто восседала, а скакала на чернобородом боге Кефтиу во весь опор! Они испытывали ни с чем не сравнимое, неописуемое наслаждение. Скомканная шкура  черного быка была давно отброшена в дальний угол пещеры. Голый пол, на котором лежал Чернобородый, холодил его спину, превратив бога Кефтиу в камень. Европа же раскачивалась и подпрыгивала на его пронзающем ее, пружинящем жезле, и неслась на оседланном ею величайшем из богов куда-то вскачь, зажмурившись и скаля белые зубы, с закушенным между ними кончиком розового язычка. Ее слишком крупная для тонкой шеи голова с разметавшимися белокурыми волосами возвышалась над Чернобородым, упираясь, казалось, не в свод пещеры, а в бездонное ночное небо, непроглядно-черное, как усеянный серебряными звездами, с полной луной, глазом ночи, ликом Астарты-Танит, посредине, полог над ложем Европы в ее опочивальне, расположенной в самом сокровенном из дворцовых покоев грозного царя Сидона Агенора. Содранная богом Кефтиу в пылу совокупления темно-коричневая родинка на лобке юной сидонской царевны висела на клочке покрасневшей кожи кровоточащим крохотным грибком. Широкоглазой было не до этого. В полумраке бог хорошо различал ее крепко сжатые белые зубы. И наконец Европа, ослабев, падала на Чернобородого, в изнеможении уткнувшись лбом ему в ключицу. А на живот и бедра бога Кефтиу тотчас же щедро изливался поток слизи из прямой кишки царственной дочери сидонского владыки.

Однажды бог, обеспокоенный не сходившим с некоторых пор с лица Агенориды выражения скрытого страдания, раздвинул ее ягодицы, засунул пальцы в афедрон Европы, вынул их и осмотрел. Увидев сгустки темной крови, перемешанные с гноем, испражнениями,слизью, он снова ввел два пальца в задний проход Европы и, ощупав изнутри прямую кишку Агенориды, обнаружил там огромный свищ. Как же больно должно быть этой маленькой попке при сношении в афедрон, с изумлением и жалостью подумал молчаливый бог Кефтиу, вспомнив о тех шрамах, которые ощущал своим удом в заднем проходе сидонской царевны ранее. Потрясенный такой самоотверженностью, Чернобородый нежно привлек к себе юную Агенориду, прижав ее к могучей груди. Он обладал множеством богинь, полубогинь и дочерей человеческих, овладевая одними из них силой, другими - ловкостью, третьими - хитростью. Но понял наконец, что любит только эту худосочную сидонскую девчоночку-заморыша, похожую в профиль на испуганного олененка из-за своих широко поставленных туманно-фиалковых глаз, резвую, как козленок, гибкую, как лань, будто созданную ему на радость из светлого меда, сотворенного пчелами из солнечного света и пыльцы цветов, и отдающую себя ему всю целиком, без остатка. Безмерно счастливая этим первым со времени ее растления Чернобородым проявлением сердечной нежности, Европа, невзирая на боль, спрятала свое горящее огнем лицо на волосатой груди своенравного бога, умыкнувшего ее в образе черного златорогого быка из родной Финикии на остров Кефтиу как легкую добычу для краткого развлечения, но плененного своей юной пленницей до конца отмеренных ей земных дней.      
      
Они продолжали предаваться радостям любви, пока однажды юная Агенорида, стран которой казался богу Кефтиу менее гибким и стройным, чем прежде, не выпустила изо рта и рук свою любимую игрушку - ставший для нее столь желанным жезл Чернобородого, потому что ее начало тошнить. Европу вырвало. Озабоченный Чернобородый внимательно изучил рвоту дочери царя Агенора, опасаясь, что Широкоглазая могла случайно съесть во время своей утренней прогулки ядовитый плод или ягоду. Но ничего опасного в извергнутом Европой бог не обнаружил. И только когда Широкоглазую перестала посещать Мена - мучение дев -, хотя грудь у нее болела, как перед каждым таким посещением (впрочем, Агенориде было нелегко определить, отчего она болит - от предчувствия прихода Мены или от ласк бога Кефтиу!), когда приступы дурноты и тошноты стали повторяться с завидным постоянством, у Широкоглазой начала кружиться голова и даже стали случаться обмороки, когда ее давно созревшие и расцветшие на Кефтиу груди стали набухать и заметно увеличиваться в размерах, когда из них начала по утрам при нажатии выделяться беловатая жидкость, Чернобородый понял, что это - молозиво, и что Европа имеет во чреве. Скоро у царевны стал расти живот. Поначалу она опять стеснялась и своих ставших теперь небывало большими грудей (хотя раньше стеснялась этих же грудей, казавшихся ей слишком маленькими), того, что из них сочится беловатое молозиво, хотя бог Кефтиу с наслаждением отсасывал его по утрам (вспоминая выкормившую его в младенчестве козу Амалфею, у которой он высасывал прямо из вымени пахнущее душистыми травами молоко, разливавшее по его телу блаженное тепло и сытость). Европу же, стеснявшуюся того, что она кормит своего могучего похитителя и  повелителя грудью, как младенца, это тоже смущало. Она стеснялась и своего росшего день ото дня живота, пупок посреди которого из втянутого стал выпуклым, как умбон на военном щите - живота, носить который ей было все тяжелей на широко расставленных по-прежнему тонких ногах, от чего у царевны болели ноги, поясница и спина, стеснялась своей становящихся все больше вульвы и влагалища (хотя тайком от своего чернобородого возлюбленного любила ощупывать столь удивительно меняющиеся части своего, казалось бы, с раннего детства знакомого ей до последней клеточки тела, разглядывая свое отражение в воде). Однако ласки бога Кефтиу пробуждали в беременной Агенориде все большую страсть, особенно когда он нежно отсасывал молозиво из ее набухших грудей, и Европа совокуплялась с ним со все большим пылом и куда охотнее, чем до беременности, особенно когда он брал ее сзади, лежа на спине и, повернув Агенориду спиной к себе, сажал ее на свой стоящий торчком, как свеча, жезл, сверху, а она откидывалась назад, упираясь руками в землю или в пол надежно укрывавшей их пещеры, приподнимаясь и садясь на уд Чернобородого снова и снова, насаживая себя на него все чаще и чаще, как на вертел из плоти и крови, вбирая его в свои все шире и шире разверзающиеся недра все глубже и глубже, от чего все громче и громче хлюпала и шлепала губами ее становящаяся все больше и больше вагина, а вбираемый ею жезл Чернобородого все сильнее ударял, словно таран, в раздувшуюся матку дочери сидонского царя, доставая, как казалось возбужденной до неистовства Агенориде, до пупка и доходя Широкоглазой до самого сердца, а заключенный в утробе Европы будущий сын и наследник бога Кефтиу порою отвечал счастливому отцу из чрева своей юной матери ударом на удар. Каждое такое плотское соитие доводило непраздную царевну до поистине предсмертного блаженства, при достижении которого  Европе, заходящейся в протяжном и закатывающемся - нет-нет, не крике - визге, мнилось, что в ее душе уж не осталось больше никаких желаний - даже желания желать еще чего-нибудь. А впрочем, это чувство скоро проходило. Ведь у юной царевны Сидона была еще вся жизнь впереди.

Европой и Чернобородым были зачаты и порождены на Кефтиу три сына - Минос, Сарпедон и Радаманф. Чернобородый все три раза был свидетелем  того, как вспаханное им влагалище Агенориды, разрешавшейся от бремени, сидя на корточках, широко разведя колени и кусая руки от невыносимой боли, с громкими, мучительными стонами и душераздирающими воплями, с глазами, вышедшими из орбит, как в их первую, кровавую ночь на Кефтиу, давало жизнь зачатым богом с нею сыновьям. Он видел, как оно набухало бутоном алого цветка, вздувалось и, кровоточа, рвалось, производя на свет крохотных будущих владык земли и моря, приветствовавших свое появление на свет в крови и слизи криками, еще более отчаянными и пронзительными, чем истошные и жалобные крики изводившей их из содрогавшегося в муках чрева юной матери. При этом его сердце испытывало ни с чем не сравнимую радость отцовства, хотя он уже зачал и породил с другими дочерьми смертных людей великое множество детей. С Европой же все было по-другому. И тем не менее, чернобородый бог и юная Агенорида за все время, проведенное ими на острове Кефтиу, не сказали друг другу ни слова...