Люська. Нравы московской Чудовки. Глава 39

Глава 39

С каждым днём Кручёного с Дашкой всё основательнее охватывал страх. И у них возникало ощущение, будто некая враждебная сила всё теснее сжимает вокруг них кольцо, что спасения нет, и не сегодня-завтра это самое кольцо сомкнётся и задушит их. А ещё они чувствовали себя зверьками, хвосты которых по недомыслию попались в крепкий капкан. И ноги есть, и бежать — простору много. Но вот держит сзади что-то и не пускает. Оторвать хвосты и без них уйти? Страшно. По этим самым хвостам как раз и опознают. Велика Россия, а спрятаться негде! Только и сумели за эти дни, что Полинке почти задарма немного шёлку сбагрить.
— А, мозет, всё в саяе закопать?.. — раздражённо кивая на хранилище, предложила сыну Дашка, когда тот ни с чем воротившись домой поздно вечером, устало плюхнулся на стул. Ему так и не удалось найти ни «надёжной» машины, ни «надёжного» места.
— Да это нам тогда полгода рыться надо — с усмешкой возразил он и хмуро прислушался: где-то с гиканьем и уханьем плясали.
— У Анфисьиных соседей это, — пояснила Дашка и против воли увидела ненавистное лицо дворничихи, в которое с наслаждением вцепилась бы обеими руками. «С-сука! Шагу спокойно ступить не даёт — так и выглядывает из своей двери! Вон, Полинка из-за неё в собес идти не решается насчёт пенсии. А что — и докажет! Пристукнуть бы её втихаря. Высшая мера… а то бы…»
— Верно, ордерок на квартиру обмывают, — догадался Кручёный и задумался.
Им-то с матерью от ордера удалось пока отказаться. Один мудрец посоветовал: «Имеете право не соглашаться, понятно? Не соглашайтесь, пока не дадут того, чего хочете!» «Чего хочете…» — усмехнулся Кручёный. — «Было б нас хотя бы трое, ещё туда-сюда, а вдвоём много не напрыгаешься! Бери свои двенадцать метров, и — конец!..»
— Ты сего это оссеяесся-то? — пристально посмотрев на сына, удивлённо спросила Дашка.
— Да так, — устало отмахнулся Кручёный. — Кстати, ты заходила в райжилотдел сегодня? Какую там резолюцию на наше заявление наложили?
Позавчера, по совету всё того же мудреца, подали бумагу, в которой указали, что «в силу опасной и заразной болезни одного из членов семьи и в связи с тем, что имеется реальная угроза заражения этой болезнью других граждан», они просят выде-лить им жилплощадь не в общей квартире, как предлагается, а отдельно — в виде однокомнатной квартиры.
— Говоят, будет сеез два дня известно, — обиженно буркнула Дашка. — Узынать будес?
Кручёный помедлил с ответом. Он целый день мотался по городу. Где только не был, а всё зря. «На улице — весна, снег тает. Небо ясное, высокое, а на душе — пасмурнее, чем в самую дождливую осень. Неужели вот так, по-глупому, пропадёт всё, над чем ночей не спали, за что горло друг другу рвали, других топили?! А, может, и впрямь сбежать, хоть что-то прихватив с собой?!»
— Так ты будес есть-то, ий нет? — раздражённо повторила Дашка, пристально всматриваясь в серое лицо сына.
Она видела, какая упорная, тяжёлая работа происходит у того на душе. «Мучительно решает, обдумывает, поганец, что-то. И уж, конечно, заботится только о себе! Для собственного спасения по костям матери пробежит, не поморщится. Каждую ночь того и жди, что зарежет иль удавит. Не зря Люська, зараза, хвасталась, что если б она захотела, он давно бы всё бросил и с ней уехал. И зачем, для чего только такого вырастила? У других, посмотришь, уважительные, для матери — всё! А этот только о себе, только о своей шкуре беспокоится!..» Вспомнила о втором, погибшем сыне: «Ну, совсем другой! Хоть и не слушался, всё по-своему делал, а желанный был, ласковый!..»
— Да не, есть не хочу. Поставь чайку, что ль!.. — нехотя ответил, наконец, Кручёный. Ещё более нахмурился: «Нехорошо, нехорошо! Целый день ничего не жрал, а есть неохота!..»
Закашлялся и сплюнул. Увидев кровь, испугался и грязно выругался. Холод неприятных предчувствий постепенно вползал в его душу.
— Да ты сто?! В конюсне, да — хайкаес-то?! — задерживаясь в дверях, не утерпела и злобно крикнула Дашка.
— А пошла ты, знаешь куда? — лениво покачал головой Кручёный, продолжая рассматривать свой плевок.
«Опять кровь! Когда же всё это кончится? Жить и знать, что не сегодня-завтра болезнь возьмёт тебя за горло и без всякого сожаления задушит! С-сука!»
Кручёный в бессильной ярости до бела сжал веснусчатые жёлтые кулачки и дико осмотрелся: «Разбить бы что-нибудь, разрушить! Уж если самому уйти на тот свет, то и другим чтоб несладко было!..» С исказившимся лицом он прислушался к звукам гармоники и весёлым голосам. «У, гады! Так бы и растерзал всех вот этими руками!..» Но в следующую секунду замер, пораженный неожиданной мыслью: «Ведь у нас с матерью столько денег, сколько никогда не было и не будет у всех этих поющих и пляшущих. Почему же у них — веселье и пляс, а здесь — страх и тоска?» И никогда, даже в самую сильную попойку, за самым изысканным и дорогим столом ни ему с матерью, ни их собутыльникам не бывало по-настоящему весело — всё пугало, настораживало, каждый скрип заставлял вздрагивать. А если и начинал кто-то куражиться, горло драть, так до первого подозрительного шороха или стука в дверь. И сразу становилось ясно, что всё это не от души, что всё это наигрыш и одно лишь желание показать, что уж очень весело — больше ничего. И он с болью крикнул Дашке:
— Мать! Ну, зачем, зачем мы вот так живём, а?!
— Ты сего это? — удивилась та. — Узе в бутыйку загъянуй?
— Эх, в том-то и дело, что ещё не заглядывал!.. Нет, не понять тебе того, что я думаю! — вставая и сбрасывая с себя пальто, вздохнул он и окинул взглядом подготовленные к переправке узлы, чемоданы и прочие вещи. Спросил насмешливо:
— Ну, вот ты скажи мне по совести, зачем тебе это вот всё, а? В могилу забрать мечтаешь?..
— С ума сосой! – испуганно вскричала Дашка, и её тощее лицо покрылось красными пятнами. Пуще огня страшилась она разговоров о смерти. Сама о ней не думала и другим говорить заказывала. — Ий себе взять нацеийся?!
— Да на кой мне чёрт всё это! — раздражённо махнул рукой Кручёный. — Ну, вот хошь, всё тебе сейчас отдам? Хошь?.. Бери! А мне только дай немного деньжат. Ну?
Дашка, почувствовав подвох, недоверчиво посмотрела на сына. Она твёрдо знала, что люди зря такое не скажут. «Что это с ним такое нынче? Добрый какой! Наверное, что-то задумал, гадёныш!» — и ответила обиженно:
— Мне твово нисего не надо, свово хватит. Ты вот тойко помоги, вывези отсюда, тогда и катись на все четыи стоёны!
— Кручёный тяжко вздохнул, поджал губы: «В этом-то как раз и загвоздка!..»
Поздно ночью, когда оба мрачные лежали по своим кроватям и никак не могли от беспокойных мыслей уснуть, в дверь условно постучали.
— Батюски! Да кто зе это такой? — вскрикнула Дашка, гулко бросая свои тощие ноги на пол. — Ты спис, Суйк?.. — шёпотом спросила.
— Да нет, — хмуро прохрипел тот. Его тоже крайне насторожил этот стук: уж очень подозрительно! – иди-ка отворири… по умному… — и стал, весь трясясь от нервного озноба, одеваться.
— Уж дрыхли? — донёсся из передней чей-то приглушённый голос. — Зажги-ка свет…
«Да кто, кто же это?..» — недоумённо подумал Кручёный, торопливо застегнул штаны, и вышел. Испуганно сказал:
— Обождите, окна не занавешены! Кто это?..
— Не узнаёшь, Сашенька? — раздалось в темноте рядом.
— Надюша?! – приятно изумился он и радостно потёр руки. После провала Таракана считал и её для себя потерянной.
Думал, что струсила. «Но нет, Надька — молодчиком!»
— Ты с чем к нам в такой час? — шагая на голос, спросил Кручёный. Наткнувшись рукой, облапил.
— Да есть тут кое-что, — уклончиво ответила гостья, бесшумно освобождаясь. — А пока познакомься, я не одна!
«Ах, вон как! — ревниво подумал хозяин и почувствовал, как протянутая рука неловко столкнулась с чьей-то большой и грубой пятернёй. — М-да, рановато обрадовался…»
Но, словно услышав его мысли, Надька кокетливо шепнула:
— Не ревнуй, дурак! Это — находка для нас!..
Натыкаясь в темноте на мебель и шипя, Дашка завесила, наконец, окна и зажгла свет.
— Вот, милый, — кокетливо обратилась к своему спутнику Надька, обводя небрежным жестом комнату, — это и есть то самое золотое местечко, где можно свободно дышать и говорить.
— Гонют нас отсюдова! — подтыкая занавесь на окне, буркнула Дашка, обижаясь, что на неё никто даже не обратил внимания.
Гостья тревожно-вопросительно посмотрела на Кручёного.
— Да, к сожалению, переселяют в новые дома — сумрачно пояснил тот. — Все уже ордера получили, одни мы пока держимся…
— Вот те раз! — мигом тускнея, отреагировала Надька. — Как же нам тогда быть-то? Я так на вас рассчитывала!
— А вы с чем? — равнодушно спросил Кручёный, привычно скрывая своё любопытство. — Громоздкое что-нибудь?
— Да нет, пустяки, — она небрежно кивнула на поставленные в угол чемодан и хозяйственную сумку, с какими обычно ездят на курорты отпускники. И Кручёный понял, что она не хочет говорить об этом. — Всё вот здесь… В общем, тогда давай сделаем так, — мигом преображаясь и, как всегда в трудные моменты, делаясь энергичной и деловитой, снова заговорила она:
— Пока мы оставим вещи у вас, да? А утречком я организую машинку и по-тихому переправлю всё в другое местечко. Вам-то нужно что перебросить?
Дашка дёрнулась, было, разевая свой беззубый рот. Но Кручёный незаметно ткнул её в бок кулаком и проговорил, как бы раздумывая:
— Да как тебе сказать? Вообще-то, две машины у нас есть, и с ними запросто… А, впрочем, ладно! Давай вместе с тобой! Очень уж неохота завтра целый день терять. У вас место надёжное?
— Думаю, да.
— Что ж…
— Ну, тогда, значит, всё?
— Годится. Будьте здоровы, — кивнул Кручёный и предуп-редил:
— Поосторожнее выходите, ясно? Не разговаривать…
— Шагай за мной, милый, — скомандовала Надька своему приятелю, и они тихо вышли из квартиры…
Заперев за гостями дверь, Кручёный, по привычке ступая на носки, вошел в комнату и вздрогнул от суеверного ужаса: над Надькиным чемоданом, слабо освещённая лампочкой из пере-дней, копошилась мать. С растрёпанными жидкими седыми волосами и чернеющими впадинами глазниц, она была похожа на страшную ведьму.
— Ты что?! — осторожно продохнув, шёпотом спросил он её. — Ты же знаешь: у неё всегда всё пересчитано и замечено!
— Да я тойко посмотъеть! — резко подняв голову, огрызнулась Дашка, — и снова склонилась над чемоданом. — Стой-то звенит!
— Звенит?.. — насторожился Кручёный, забывая о страхе перед Надькой и чувствуя, как всё в нём начинает дрожать. Он опустился на колени, с грохотом извлёк из-под перекосившегося гардероба связку ключей и отмычек и приказал Дашке:
— Отзынь!..
Та, нехотя, выпустила чемодан из дрожащих рук и слегка отстранилась, каждую секунду готовая к решительным действиям. Звеня ключами и отмычками и чувствуя, как его всё более охватывает алчное нетерпение, Кручёный стал нервно возиться с замками.
— Да не мешайся ты, сказано — отзынь, — злобно ударил он в грудь навалившуюся на него сверху и с хрипом дышащую Дашку.
— Не деись! — отмахнувшись, плаксиво закричала та. — Сёйт пайсивый!
— Ты что орёшь, с-сука? — дико глядя на неё, прошипел Кручёный. Прислушался и облегчённо вздохнул, ощущая, как постепенно расслабляются, будто стиснутые чем-то плечи. Потом проговорил уже мягче, сознавая, что иначе в данный момент нельзя:
— Вот вскрою, тогда и суйся! – и снова склонился над чемоданом.
Наконец, запор слабо щёлкнул, и язычок замка упруго откинулся. За ним — другой, и в тот же момент в чемодан вцепились сразу четыре руки.
Пристально взглянув в лицо матери и поняв, что она скорее умрёт, чем уступит, Кручёный кое-как сдержал ярость и опять заставил себя сказать спокойно:
— Давай-ка его осторожненько поставим на стул. Вот та-ак! А теперь открывай… — вместе подняли крышку и замерли: чемодан был полон золотых часов, браслетов, цепочек, серебряных вазочек и подстаканников. И даже в полутьме всё это сияло, сверкало и переливалось.
— Где-то ювелирный закалечили, — с трудом переводя дыхание, прошептал Кручёный и с восхищением прибавил, имея в виду Надьку: — Да-а, во как нужно!..
— Не как ты! — поспешно вставила Дашка.
— А иди ты… знаешь куда? — рявкнул, точно его укололи, Кручёный и потянул крышку чемодана на себя, делая вид, что собирается закрывать.
— Ты сто?! — испугалась Дашка и навалилась на крышку всем своим тощим телом. — С ума сосой, да?
— Хватит, полюбовались, — подолжая как бы не понимать, потянул крышку он.
— Да она не заметит! — яростно прошипела Дашка.
— Чего?
— Возьмём немного, вот сего! — Дашка, вся надувшись жилами, потянула снова вверх.
— А если заметит? — как бы поколебавшись, нехотя уступил Кручёный.
— Да не заметит, я говою! — Дашка дрожащими руками стала извлекать из чемодана то, что подороже, и распихивать по своим глубоким и многочисленным карманам.
— Э-э! Так не пойдёт!.. — поняв, что она в более выгодном положении, чем он, заволновался Кручёный. — Выкладывай, выкладывай-ка на стол! Вот когда достанем всё, что можно, тогда и… разделим по-честному. Слышь иль нет, что сказано?
Дашка, помедлив и жадно сверкая глубоко сидящими глазами, стала нехотя выкладывать на покрытый старой клеёнкой стол то, что успела запихать в карманы.
— Всё?! — недобро спросил Кручёный, когда она, делая вид, что достала последнюю вещь, для убедительности побила костлявыми пальцами по тому месту, где якобы кончался карман. — А если я постучу?
— Не веис, да?
— Не ори! — злобно замахнулся Кручёный. — А ну, выкладывай остальное, пока…
Затравленно поискав глазами по комнате, словно намереваясь юркнуть куда, Дашка изогнулась и достала из потайного кармана одну за другой ещё две пригошни часов и цепочек.
— У-у, с-сука!.. — наградив мать ненавидящим взглядом, прохрипел Кручёный.
— А для кого это всё? Дъя себя, сто й?! — огрызнулась та. — Тебе зе потом и достанется, небось!
— От тебя достанется! Держи карман шире! — усмехнулся он. — Ладно об этом, давай делить.
Кручёный, снова склонившись над чемоданом, стал выбирать наиболее ценные вещи и откладывать в кучу. А Дашка внимательно следила за каждым движением его длинных жёлтых пальцев.
— Вот так, — взглядывая сначала на стол, потом на чемодан, сказал он наконец. — Больше нельзя! А теперь давай уложим оставшееся по-умному так, чтоб больше места занимало. Ясно?..
Когда вскрыли и также выбрали наиболее ценные вещи и из сумки, Кручёный приказал матери, кивая на чемодан и сумку:
— А это — туда, вниз! Завтра через голубятню вынесем — незаметнее будет. Помоги сундук отодвинуть…
В третьем часу ночи всё было сделано. Сундук стоял на своём месте, по полу невинно протянулась пёстрая ковровая дорожка, и мать с сыном, молчаливые и подозрительные друг к другу, разошлись по разным углам.
Улегшись на свою узенькую жёсткую постельку, Кручёный, как всегда завернулся в одеяло с головой. С открытой — спать боялся. Всё чудилось, что тянется к нему из темноты чья-то страшная мохнатая рука и вот-вот схватит. При одной только мысли об этом отчаянно заворачивался, мигом погружаясь в непроницаемую темноту. И только тогда он чувствовал себя в безопасности. Летом, задыхаясь от жары, весь исходил воню-чим потом. Но так ведь и не решался носа высунуть из-под одеяла.
Сон не шёл — им даже не пахло. В голове метались, сталкиваясь и снова разлетаясь беспокойные мысли то о Надьке, то о Люське, то о матери, но больше — о себе. Было совершенно ясно, что так жить дальше нельзя. Всё труднее становилось не только украсть, но и реализовать краденое. Вон в хранилище сколько всего накопилось, а сбыта нету. «Совсем недавно любой отрез с руками бы оторвали: в магазинах-то пусто было! А теперь… всё, что хошь, на прилавках лежит. На левые товары никто и смотреть не желает… Что придумать? Куда податься?.. Из-за последнего провала с шёлко-ткацкого комбината пришлось уйти… Конечно, того, что накопил, хватит на всю жизнь. Но кто-то беспокойный внутри продолжает без устали твердить: «Мало! Мало! Ещё!»
Да и небезопасно это по нынешним временам — не работать. Живо найдутся идейные! Спросят: «А чем вы живёте-то, милейший? На какие такие доходы?..» Говорят, раньше, до революции никого это не касалось. Есть деньги — шикуй! А где взял, откуда — никому до того не было никакого дела. Или опять же — за границей. А тут…»
Кручёный ещё плотнее завернулся в одеяло, вспомнив статью во вчерашней газете. «Такого зубра накрыли, у! По всему Союзу сеть держал. Больше сотни человек на него работало, зарплату получали, отпускные, командировочные. Бюллетени даже оплачивал — вот размах! И всё через подставных. Ну, вот как распутали? Где слабину нашли?.. А сколько всего взяли — кошмар! Одного золота больше одиннадцати килограммов!.. Миллионы судьям адвокатам сулил, чтоб только жить оставили. Расстреляли… как особо опасного для общества».
По спине Кручёного пробежал холодок, и он в первый раз спросил себя: «Может, все-таки прав был Агроном? И впрямь вернее будет пойти с повинной?.. Взять с собой по-умному некоторую толику – вот я весь тут... Нет! Страшно… докопаются! До всего, паскуды, докопаются! И тоже — как опасного — к стенке!..
А если махнуть рукой — да и всё отдать? Чего зря на богатстве сидеть и не пользоваться… и пойти работать… по-честному?»
Кручёный поморщился. Ишачить! Нет, это, конечно, для него не выход. Ишачить он неспособен. Пусть это делают другие! «Но что тогда придумать-то!..» — в сотый раз задавал он в темноту вопрос, не умея заглушить отвратительную, идущую изнутри, дрожь. Он изо всех сил заставлял себя думать о другом, делая вид, будто ничего такого и нет, и всё у него — «железно». Но ничего из этого не получалось.
«Ну, хорошо, — упрямо не унимался кто-то, — перевезёшь ты завтра своё барахлишко, возьмёшь под жабры и эту самую Люсеньку. А дальше? Ведь всё равно никуда тебе от людей не спрятаться! Всё равно твоя песенка спета!..» И от этого ему делалось ещё страшнее. Хотелось с воем вскочить и бежать без оглядки, плюнув и на дом, и на Люську, и на все свои богатства!
Кручёный вдруг отчётливо увидел перед собой страшное лицо матери: «Она, она! Из-за неё это всё! Ведь мог бы я жить сейчас как все — тихо-спокойно, и никто б — ничего. С детства приучала к этому самому. Бывало, другие найдут что — дома им: «Отнеси обратно, деточка! Спроси, чьё это, и отдай!» А она отдавать не разрешала. Как только помнить себя начал, что я видел? Какие-то тёмные людишки — вокруг неё! Всё о чём-то шепчутся, что-то друг другу передают, прячут. Когда рос, чему она обучала? К себе всё тащить! Помалкивать, что дома видишь и кто приходит, что приносят и о чём толкуют. И ещё — ловчить и обманывать других, после чего все вокруг стали казаться дураками!.. А потом в тридцатых годах и сам к ней в дело вошёл. Стал торговать крадеными папиросами и спичками. Позже научился обманывать и саму мать, что окончательно освободило от всякого уважения к людям».
Учиться в то время, конечно, было некогда: выше четвёртого класса он не потянул. Устроился на «Красную Розу» подмастерьем: рядом с домом, удобно. А там разве работал? Ловчил!
Ничего не делая, получал те же денежки, что и все: то умирала в деревне несуществующая бабушка, и он должен был ехать её хоронить, то нужно было сидеть возле «больной» матери, то ещё что-нибудь!.. А потом, ведь всегда можно было по-хитрому обжечься, ударить молотком по пальцу или растравить небольшую ранку так, что запросто давали бюллетень. Мать и те, кто у них бывали, хвалили, гладили по голове и сулили лёгкую и беззаботную жизнь. «Вот они-то во всём и виновны, гады! — Кручёный нахмурился, — хотя нет, чего уж там, не только в них, конечно, дело. Ведь вон же брат — не пожелал, как ни заставляли, как ни приучали. Били даже. А он всё равно ходил в свой Дом пионеров и ходил!.. А тут вечно делать было нечего, куда себя деть не знал.
Было бы, чем заняться, может, тоже из дома смывался бы и не слушал всяких там разных!.. И вот теперь лежи и жди, когда придут и возьмут тебя за мягкое место. А ведь возьмут, обязательно возьмут. Уж такое настало проклятущее время, никакие хитрости не помогут! Что же придумать-то?!»
Под утро Кручёный забылся тяжёлым, полным кошмаров сном. Время от времени просыпался в холодном поту. То он явственно ощущал, как кто-то наваливается на грудь, хватая за горло. То вдруг молча, расставив руки, загоняли его в тупик милиционеры. У него — финка, и он тычет ею во все стороны. А они — всё ближе и как бы говорят: «Крышка тебе! Всё равно сомнём, кончилось твоё время!..»
«О, сучара, как-нибудь бы этот день пережить, — устало подумал он, высовываясь из-под одеяла и таращась на посветлевший прямоугольник окна. — Ведь самое главное же устроилось: машина будет… И пошло тогда всё в жопу!»


Рецензии