Самоубийство не бывает обыкновенностью, это всегда – из ряда вон. И за последним, всё решившим поводом, всегда ищешь причину. Несчастная любовь? Неудача в делах. Как и когда всё начлось? Вчера? Год назад? Ещё раньше?
У Лины Ошеровой в школьных тетрадях находили проекты завещания. Это причина врождённая. Болезнь. «Суицидная депрессия». Однако, не случись повода, с этой причиной можно прожить девяносто лет и умереть от простуды.
К сожалению, всё получилось иначе.
«Иначе» не единичный случай. Особенно, когда речь идёт о художнике. О человеке, так называемой, «творческой» профессии. С особенно тонкой нервной системой. Цветаева сказала, что Маяковский убивал себя двенадцать лет: с тех пор, как, ломая психику лирического поэта, «наступил на горло собственной песне». Есть книга Григория Чхартишвили, (он же Борис Акунин): «Писатель и самоубийство». В ней собраны десятки имён. Но это книга о самоубийцах, успевших стать знаменитыми. Лина Ошерова не успела. Впрочем, и не старалась.
Слова в отчаянии, во сне
Опять лепить пытаюсь в строки.
Так стонет по ночам безногий,
Босым ступая по стерне.
Её последнее стихотворение. Она никогда она не ударила палец о палец, чтобы хоть одно напечатать. И почти не правила. Писала то, что выплёскивалось. Конечно, не «как птица поёт», но как человек чувствует. Единственный сборник и, к сожалению, неполный, (100 стихотворений) хотя всего-то написала /или сохранила?/ около 140, единственный сборник выпущен её сводной сестрой через десять лет после смерти Лины. Тираж пятьсот экземпляров. Сборник, насколько я знаю, подарочный, в продаже не был. Это конец. А начало было в тех же школьных тетрадях. Потом в институте. И всю короткую жизнь в новом доме.
В новом доме на окраине города, заселённом почти сплошь молодёжью, всё возникало молниеносно -- знакомства, приятельства, дружбы, а то и семьи… правда, не всегда формализованные. Звучали гитара, пел магнитофон. Крепла дружба, даже интернациональная. Вечерами собирались в квартире на первом этаже, где хозяйкой была Лина, а ещё жили здесь её маленький сын Гриша и Обдулио – коммунист из республики Гондурас, иностранный студент Киевского университета. Который, прожив шесть лет в СССР, всё понял и, вернувшись в собственную республику, немедленно вышел из коммунистической партии. Но пока он был здесь - танцор, певец, гитарист, любимец компании и условный глава семьи. Иностранцы нередко заводили семьи в Советском Союзе – иные увозили их с собой, другие расставались. Лина с Обдулио были обречены расстаться: Лина, была русским поэтом . Всегда были в мире евреи - поэты русские, испанские, американские, немецкие. И случалось им переезжать из страны в страну, не всегда по своей воле. Но Лина твёрдо знала, что это не для неё. Что никогда и никуда не двинется она от этой, своей, земли. От своего, русского языка. Пока об этом не думалось, пока была любовь и семья, и называлось – семья, и считалось семьёй. И шёл год за годом. Но сроки подошли и Обдулио улетел, впрочем, надеясь ещё вернуться в аспирантуру. Проводив его, Лина два дня лежала, не поднимаясь, в тёмной комнате. Потом вышла на работу. Потом стала ждать писем.
И дождалась. В письме были всё те же милые каракули, те же ласковые слова, те же обещания и только имя адресата… имя стояло другое. Это была точная копия её письма, но, адресованная не ей. У Обдулио в Киеве оказалась ещё одна «семья»… и он, аккуратный и верный супруг, написал совершенно одинаковые письма в ту и в другую. Копии. А в цензуре перепутали конверты. Может быть случайно?? В общем, Лина получила чужое письмо…
Всё это я, конечно, узнал много позже. Время шло, обстоятельства менялись, и я оказался третьим жителем квартиры на первом этаже. Заменить Обдулио, разумеется, не мог: как «душа компании» - абсолютно непригоден. Не пою, не танцую и вообще пришёлся не ко двору. Или правильнее, «не к дому»? Не к этому дому, во всяком случае. Впрочем, и дом уже изменился. Ещё до моего появления прекратились вечерние сборы с танцами, разъехались гости -- кто по стране, а кто и за границу. Вокруг дома, некогда одинокого, выросли улицы.
В гостинице в Пушкинских горах (или теперь они опять «Святые»?) мы получили двухкомнатный номер, очень похожий на наше киевское жильё.
-- Я сразу поняла, чем номер лучше нашей квартиры, -- улыбнулась Лина. -- Здесь нет кухни.
Кухню она ненавидела, но уж если готовила, то блестяще. Говорила: «я лентяйка, но не халтурщица».
Так вот, она не прилагала никаких усилий для публикации стихов. Зато охотно их читала. Друзьям, гостям, всем, кто хотел слушать. Читала, слегка откинув голову, никогда не растягивая строки в поэтическом распеве, чётко выговаривая каждое слово. Шутила: «Уж не знаю, как пишу, но читаю я здорово!» Врала весело: она хорошо писала и была в этом уверена. Притом, что я никогда не видел поэта настолько равнодушного к публикациям и славе -- к своей известности в дружеском кругу относилась Лина внимательно и даже ревниво. А круг был немалый: народ ходил в дом охотно и не только ради стихов. Хозяйка была приветлива и общительна, любила музыку, охотно танцевала. Ещё любила оперетту, утверждая с серьёзным видом, что элегантные шляпы с полями, это и есть главная любовь её жизни. Да и просто любила, впрочем, при всей общительности, как всякий поэт, погружённая, в собственный мир. Главное -- в мир стихов. Познакомившись, мы читали стихи друг другу. Три дня. Без перерывов. Сначала общеизвестное: классику или гениев, что у любого интеллигента на слуху. Кто не знал тогда наизусть пастернаковского «Гамлета» или «Век-волкодав» Мандельштама, или стихов Цветаевой? Но вот Лина выдержала паузу и посмотрела испытующе:
Я смутно жил и неуверенно,
И говорил я, о другом...
Она замолчала, но я продолжил. Эренбург-поэт не популярен. Случалось мне слышать отзывы уничижительные, даже иронические. В том числе от литераторов, не говоря уж о литературоведах. Стихи Эренбурга читают и ценят понимающие литературу в её объёме. В «многоэтажии». И этот «экзамен» я сдал.
Стихи Лины переписывали, передавали, увозили в другие города, но не она -- друзья. И просто почитатели -- такие тоже были. А она писала и снова читала, по-прежнему сидя с листком или тетрадочкой на вечнолюбимой тахте. Днище тахты давно выдавлено, внутри тетради, книги, журнальные вырезки, всё что угодно кроме, собственно, архива, которого просто нет. Она даже перебеливала рукопись не всегда: бывало, просто черновик лежал, пока кто-нибудь из гостей вытащит, кряхтя, машинку и напечатает. Действительно, лентяйка. Потом черновик исчезал. «Архив? Правка, варианты? Должно быль, где-то валяются.» Как я говорил, она почти не правила текстов: стихотворение выплёскивалось готовым. Иногда меняла два-три слова. В стихотворении «Томит молчанья тяжкий страх» несколько раз по схеме «Туда и обратно», переходили «ключи» кастальские и скрипичные. Остались скрипичные, видимо, так ей показалось точнее. В паузах между написанием стихов никакой литературной работой кроме чтения Лина не .занималась «не работала поэтом» по выражению, кажется, Евтушенко? Вообще, откуда берутся стихи? Этого никто не знает... Во всяком случае, у неё это никак не проявлялось внешне. Видимо, шла ещё одна жизнь «про себя». Вдруг выключаясь из разговора, жестом показывала: «помолчи». Только жестом -- слова, которые не станут стихами она. в это время, кажется, забывала. И никаких «поэтических эмоций» просто человек молчит, сосредоточен, занят серьёзным делом. Чиркает карандашиком.
На самом деле, кроме себя и своих стихов она мало что принимала всерьёз. Разве что чужие стихи.
— ... Ну, слушай...
А бывало, исчирканный листок молча откладывался и никто не .задавал вопросов. Не получилось? Не закончено? Это касается только её.
В период ещё не слишком тяжёлых депрессий, пытаясь развлечь, придумал я строчку. как мне казалось, вполне пародийную. На библейское «Ищите и обрящете». «А не обрящешь, так обрыщешь...» — сказал я и предложил ей написать шуточное стихотворение. Лина посмотрела серьёзно, юмора не приняла, а уж как любила всякую шутку, тем более литературную! -- присела на тахту непрочно так, бочком. Почиркала-почиркала на листке и прочла сразу:
А не обрящешь, так обрыщешь.
Не обретёшь, так обречёшь.
Не хлеб единый -- будет пищей.
Не грех единый -- будет ложь.
И будут суетны заботы,
И сундуки полны добра...
Но вечной тенью встанет кто-то,
Кого ты разлюбил вчера.
И хлам опять предстанет хламом,
Отброшенным -- куда нести?
И снова станет важным самым
Себя искать и обрести.
Однажды я предложил изменить строку. Она выслушала, согласилась: «Да... хорошо... так лучше, да...» — и больше никогда это стихотворение не читала. А я больше не предлагал.
В тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, во время золотое, послесъездовское, ей объяснили, что, имея маму Ошерову и папу Керзона, пусть и погибшего на фронте, для поступления в Киевский университет надо ждать времени, как минимум, бриллиантового. Если, конечно, не любишь получать по морде, хотя бы и фигурально. Лина не любила и сдала документы в непрестижныи педагогический институт. Излишне говорить, что литературу она знала на уровне абсолютно недоступном «среднестатистическому» пятёрочнику. Ошибок на письме не делала никогда. Сочинение написала в стихах.
Двойка.
« Я училась в подмосковном городе Орехово-3уево. Попала в отличную компанию. Наших педагогов тоже не приняли в московские вузы. За вольномыслие».
Возвращаться в Киев ей, конечно, не следовало. Даже в антисемитском СССР наш город был достоин места знаменосца. Но она вернулась. Уже после смерти, мать как-то заметила, что это её вина.
Кстати, о «вольномыслии». Диссидентом она не была никогда. Один мой друг прозвал её «красная Лина» и, надо признать, что к тому были основания, но раньше, до нашего знакомства и по совершенно личным мотивам: Обдулио ведь был коммунистом. А она, смеясь, называла себя «душечкой». Но всерьёз занималась только стихами и собственной жизнью, и глубоко ей было плевать кто там красный, кто белый, зелёный или фиолетовый. Она была не «за» и не «против». Она была -- вне. Её свободомыслие могло касаться только литературы или искусства, но тут оно было полным.
По знакомству всё же нашли место в школе. Она организовала литературный кружок. Её ученики Юра Меньшов и Надя Нагорная потом закончили Литературный институт. Но ей из школы пришлось уйти. Последнее пристанище интеллигента-гумманитария неподходящего происхождения -- библиотека. Не ведомственная или -- упаси Б-г! -- академическая, там аристократы, там наукой занимаются и, всё-таки, деньги платят! -- а просто районная библиотека. С нищенской ставкой и тоннами книг, которые нужно таскать вручную, без всяких приспособлений или, хотя бы, тележки, которой во-первых , нет, во-вторых, некуда втиснуть. Работают исключительно женщины, а по выходным дням приходят мужья, помочь в переноске груза. Лина стала обходить библиотеки. Одну за другой, день за днём. Детские, потому что для обычной нужен был диплом библиотечного института, а в детскую годился педагогический. Впрочем, уже работая, она проштудировала курс «культпросвета». По собственной добросовестности.
«Я был работник культпросвета.
Авось, Господь простит мне это!»
Нет, это не её стихи. Это я так, вскользь.
Я сижу дома, что-то пишу. Или делаю вид, что пишу. Телефонный звонок. .
-- Мы тут выставку делаем. Ты не помнишь, что за стихи про Зою Космодемьянскую, которую кто-то допрашивал?
Цитирую:
Её допрашивал четвёртый день подряд
Немецкий офицер, увешанный крестами.
Ей руки .за спину выкручивал солдат...
-- Безыменский. «О чём говорило молчание.» Смотри в сборнике.
-- Спасибо. Я же знала, что у тебя голова набита мусором.
И здесь тоже организовала кружок. На этот раз изучали искусство Эллады. Эллада — вечная её любовь.
Литература и пластика. Есть понятие «абсолютный слух». У Лины был абсолютный глаз. Живопись, архитектуру, скульптуру видела мгновенно во всех деталях, ритме, соотношениях. Дочь архитектора. И знала об этих искусствах всё. Много знала, во всяком случае. Этим искусствам в Элладе и посвящались занятия кружка. Но его участница Надя Нагорная, почти выросшая в ошеровском доме, всё равно подалась в Литературный, как и Меньшов. А сама руководительница поехала в Ленинград, в Академию художеств. На искусствоведческий факультет. Не повезло. Нарвалась на сволочь. Собеседование:
-- Где находится авторская копия картины Ренина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»?
-- В Киеве, в музее русского искусства.
-- Неправильно. В Харькове.
Ну что бы ей согласиться? Галилей согласился с тем, что Солнце вращается вокруг Земли, и жив остался. А в мироздании от того ничегошеньки не изменилось! Как вращалась Земля вокруг Солнца, так и вращается. И умница сеньор Галилео знал, отрекаясь, что так будет. И картина как висела в том музее на улице Терещенко-Чудновского-Репина (может, уже снова Терещенко?) и как её ещё переименуют там, в Киеве, который, слава Б-гу, вечно Киев! -- так и будет висеть, пока не снимут, а ты будешь учиться!
-- В Киеве,-- повторила Лина.-- В музее русского искусства. На втором этаже от лестницы направо и ещё раз направо. В стене проход в следующий зал, но бокам Куинджи «Лунный свет» и «На севере диком». А углом слева на боковой стене -- Репин.
Багровая от злобы, экзаминатор поставила четвёрку. С четвёркой по конкурсу не проходили.
Потом она какому-то приятелю написала диссертацию, и он защитил её в той же академии.
Бывают на свете везучие люди! Я сам слышал, как студентке третьего курса искусствоведческого факультета муж-слесарь неуверенно сообщил, что Мона Лиза и Джоконда -- кажется, одна и та же картина. Кажется... Студентка удивилась, но, как хорошая жена, спорить не стала. Правда, училась она не в Академии, а в Киевском художественном институте.
А поступи тогда Лина, скорее всего, жила бы. Я думаю, что умерла она от голода. Но голодал не желудок, а мозг. Неисследуемый вид голодной смерти. Человек, запрограммированный на уровень Эрмитажа, не выживает в детской библиотеке.
Её мучили тяжелейшие мигрени. Боли снимал только сложный укол. В состав лекарства входил наркотик и боюсь, что, в последнее время она этим злоупотребляла. И снова, и снова разговоры о смерти, о самоубийстве. Это давно стало бытом и нормой, и тянулось из года в год.
Давно не было в доме вечеринок, давно не хотелось ей танцевать и даже походы в филармонию как-то исчезли из жизни. Но стихи писались и она жила. Не только своими стихами — всей поэзией. Метаниями, провалами, взлётами. У неё не было уравновешенной и твёрдой психики, Лина была поэт — легко взлетала и легко падала. Поэт раним, это трюизм. Он и сам легко ранит, но ранят смертельно, как правило, его. Однажды ей показалось, что всё кончилось. Что стихов больше не 6удет. После многомесячного перерыва появилось четверостишие:
Слова в отчаяньи, во сне
Опять лепить пытаюсь в строки.
-- Так стонет по ночам безногий,
Босым ступая по стерне.
А ещё через год, ничего больше не написав, Лина приняла смертельную дозу снотворного. Шёл восемьдесят четвёртый— рекордный год но числу самоубийств в мире.
Поэзия ли – женские стихи?
В них много искренности и не много силы.
То, что шептали или голосили,
Оправили в законченность строки.
Как редко были женщины смелы!
Когда уже не знали — плакать, петь ли,
Бросались в море с Лесбосской скалы,
В Елабуге затягивали петлю.
А если доживали до седин,
Немыслимые вынеся печали,
Себе не славу — мессу завещали.
Мир многолик
А Бог и впрямь един.
Отчего, собственно, появляются стихи — противоестественный, в сущности, вид речи? Каждый поэт когда-нибудь размышлял об этом. Ахматова: «Когда б вы знали, из какого сора....» Маяковский: «Я поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу.» у Пушкин: «Пока не требует поэта а к священной жертве Аполлон...» /У Вознесенского -- «стадион». Ну, это кто кого требует. У Лины:
Каким отчаяньем назвать
Ту убеждённость в мессианстве,
Что обращала грех и пьянство,
И леность — в точные слова?
Каким отчаяньем сберечь
Ту веру в провиденье Божье,
Что обозначила дороже
Земных сокровищ — ритм и речь?
Каким отчаяньем храним
От недоверия и пули,
Чтоб перед ним в скрещеньи улиц
Явился гордый серафим?
Каким отчаяньем печали
В позньях многие, затем,
Что Бог любовь дарует всем,
А слово тем, кто был вначале?
Каким отчаяньем?..
«Отчаянье...» «В точные слова.» Вот так.
Елизавета Григорьевна Ошерова (Лина Ошерова -- 1942-1984) поэт, загнанный «пятой графой» в детскую библиотеку, не была моей женой, хотя иногда так называлась. Мы действительно семь лет прожили вместе, но никогда не придавали этому официального статуса. Ни в гражданских учреждениях, ни в религиозных. Просто жили. И разошлись весной восемьдесят первого года. Когда я узнал, что последние три года она живёт не только со мной. Разошлись без скандалов и трагедий, оставаясь в отношениях добрых знакомых. Общались. Новые стихи обязательнго читались. Мы просто перестали жить вместе, что следовало сделать раньше. Ещё через три года в восемьдесят четвёртом я из командировки позвонил в Киев.
--Какие новости?»
-- Лина покончила с собой.
Я работал в группе со своими ребятами. Сорвался и бросился в Киев, хотя Лине помочь уже ничем не мог. .
Да, самоубийство это всегда «из ряда вон». Известие не может оставить равнодушным, даже если знаешь, что она всегда «ходила по краю». С детства страдала синдромом суицида. Постоянно возвращалась к мыслям и разговорам о смерти. Жаловалась, на «слишком длинную жизнь».
А когда я умру – не горюй…
Написано в восьмидесятом.
Восемьдесят четвёртый год был рекордным по числу самоубийств во всём мире. Почему? Наверное, есть во вселенной какие-то законы, нам неведомые и от нас не зависящие? Мы далеко не всё знаем и о мире, и о себе. Да, она часто говорила о смерти, но, как я уже говорил, чтобы разговоры завершились поступком, должен возникнуть повод. И повод был. В тот день Лина была у Киселёва, там шёл какой-то разговор. Оттуда она поехала домой и приняла смертельную дозу снотворного. Содержание разговора известно только со слов Киселёва. Речь будто бы шла о необходимости публикаций. Для неё. Но я не верю: знаю, что проблемы публикаций всегда оставляли её равнодушной. Но через несколько дней после смерти Лины пошёл слух, будто у Киселёва новый роман с её приятельницей. Не это ли было настоящей темой её предсмертного разговора с Киселёвым? Вернее, Киселёва с ней? Не знаю. Это всего лишь догадка.
Но, стоп. Киселёв. Киселёв Владимир Леонтьевич . Володя. Человек совершенно другого круга, чем наши обычные гости. Школьный приятель Славки Гольденталя. На десять лет старше меня, на двадцать старше Лины. Фронтовик. Бывший заведующий киевским корпунктом «Литературной газеты». Автор нескольких слабых романов и повестей. В доме появился года через три-четыре после меня и сразу стал постоянным гостем. Появился во время одной из моих командировок (чего и следовало ждать). Я наивно объяснил себе его регулярные посещения тем, что это единственное место, где он может пространно рассказывать, как его уважают и ценят в Союзе писателей, а также и литературоведы, в том числе заграничные. Предпочитал японских. Врал и это сразу было видно. Но человек весёлый - рассказчик, выпивоха, балагур, в общем, «мужчина приятный во всех отношениях». Обаятелен сверх всяких мер. А уж когда улыбался, в нём улыбалось всё лицо – рот, глаза, щёки и кажется, даже уши!
И тут, признаюсь, мне изменила сообразительность. Я не догадался, что пора уходить. Уже всё в нашей с Линой жизни было: и нескончаемые разговоры, и великолепные ночи... нужно было заканчивать, но я всё понял позже всех и тем действительно сыграл роль мужа, который, как известно, всегда узнаёт последним. Только в этом моя вина. И только перед самим собой. Собственно, я и вообще не понял. Лина сама сказала. Врать ей надоело.
У каждого из нас есть предрассудки, есть они и у меня. Бывает, что мы предрассудками даже гордимся, не замечая, как они переходят в глупость. Предрассудок гласит: «нехорошо одной рукой пожимать руку мужику, а другой держать за жопу его даму. Иными словами, выбери что-нибудь одно: либо никаких отношений с мужчиной, либо, если он твой приятель, баба его для тебя «не предмет». К стыду своему должен признаться, что научила меня этому женщина, сказав: «Спать с тобой я буду, но с мужем не познакомлю. Незачем ставить его в дурацкое положение. Ты пройдёшь, а он мой муж и будет моим мужем». Я, конечно, знал, что далеко не все так думают, но сам никогда не спал с женщинами друзей, хотя вообще-то убеждённый холостяк, грешен многажды и не каюсь. А тут ничего не заметил. Правда, есть смягчающее обстоятельство: я проводил в командировках почти две трети года. Кроме того, мы с Линой уже несколько лет жили вместе и первые страсти давно улеглись. Так что, не очень я и присматривался. Тем более, что Киселёв бывал другим и тогда мне нравился. Неулыбчивый, резкий. Это он сказал о знаменитом фильме «Белорусский вокзал»: «Лапша на уши. Между этими людьми не могло быть таких отношений. Вы же армейский, пусть мирного времени. Фронтовое братство? Манная каша для дураков. Там где близко смерть, все противоречия только обостряются и расстояния увеличиваются». Он воевал под Киевом и был в Сталинграде, он знал, что почём. Мужик, вызывающий уважение у другого мужика. Если, конечно, тот, другой, не всё знает. Впрочем, такого Киселёва я видел редко. И только наедине.
Так вот, она сама мне сказала. И с тех пор мы спали в разных комнатах.
Её последняя всепоглощающая трагическая любовь.
А может быть, стоит вернуться назад? В самое-самое. Когда я впервые попал в эту семью, где, как говорил о своём доме покойный мой друг Генрих Шахнович, «папой была мама».
Один или два «родственных визита» к её родителям прошли гладко, но как-то попали мы на небольшой сбор гостей. Гостей в доме бывало много, всё друзья и родственники, они обожали хозяйку, её внимательно слушали, и с ней дружно соглашались. А если кто не обожал и не соглашался, или соглашался недостаточно громко, тот в число гостей вторично не попадал. «Знакомьтесь, - сказала Белла Яковлевна, - это… ну, допустим, Надежда Петровна (имя вымышленное. Настоящего я просто не помню.) И не успел я назвать себя «Александр Самуил…» - как она бесцеремонно перебила: «Его зовут Алик»!
И тут я смалодушничал. «Кошку надо убивать в первый день», говорится в известном анекдоте. Следовало вежливо, но твёрдо оборвать её, напомнив, что мне давно не восемнадцать лет (а шёл пятый десяток) и объяснить, что либо её знакомая просто Надя, либо я Александр Самуилович. Но Лина обожала свою мамочку, а с ней портить отношения, мне ещё не хотелось. И я, что-то промямлив, постарался всем своим видом изобразить неудовольствие. Надеясь, в дальнейшем урегулировать ситуацию.
Будто в оправдание своему хамству, Белла Яковлевна гордо заявляла: «Я выросла на Лысой горе!» Не путать: это не Гоголь, не ведьмы и не шабаш. «Лысая гора» - окраина Харькова, где она действительно и достойно выросла. Я с трудом удержался от желания сказать ей, что душой она так на Лысой горе и осталась. Но всё-таки удержался. Сам-то родился в Киеве на Подоле, «через дом от Гоп-со-смыком»! По соседству, во всяком случае. Пытался объяснить Лине, что мне лучше реже бывать в доме её матери. Она не реагировала и процедура повторялась. Я хотел достаточно мягко высказать своё «фе» самой Б.Я. Плохо же я её знал! Именно с этой минуты началась и пошла, цепляясь за мелочи, но, всегда занимая своё место, история, известная в литературе и в жизни под кодовым названием «тёща и зять». Внешне любезная и неизменно вежливая старуха оказалась властолюбивой, как татарский хан и нахальной, как Сормовский паровоз. И у неё появился враг.
В хорошей книге написано, что на Руси тёща с зятем всегда как кошка с собакой. Я, собственно, зятем не был, но не все хотели это видеть.
Если бы не мои постоянные командировки, взрыв бы последовал быстро, но мы подолгу не виделись и чувства успевали притупиться. А бывая в Киеве, я старался приходить как можно реже, хоть это и вело к ссорам с Линой.
Жизнь, как известно, состоит из мелочей. Запоминаются они плохо, а хуже всего описывать скучную цепь каких-то дрязг и склок на пустом месте. Наплевать и забыть! Но нет, всё наслаивается, отношения проходят стадию «холодного восторга» и приводят к… следующей стадии. Не доходя до неё, продолжим разворачивать картину.
Тысяча девятьсот сорок второй год. Молодой харьковский архитектор Гика (Григорий Ельевич ) Керзон друг юности поэта Бориса Слуцкого и влюблённый муж красавицы Беллы, воюет в Сталинграде. Не зная, что его любимая Белла уже… не совсем его жена, а дочка Лина, которой он так никогда и не увидит, учится называть папой совсем другого дядю. Гика этого никогда не узнает.
«Я вас обязан известить, что не дошло до адресата…» Знаменитые стихи Симонова. Война.
Нет, Белла Ошерова не писала на фронт ничего, способного причинить боль. Она была умным человеком и предоставила дело естественному ходу событий. События не замедлили: « … с прискорбием сообщаем, что ваш муж (воинское звание) Григорий (отчество) Керзон … смертью храбрых…» И всю жизнь она заботилась о его родителях. Всю жизнь, которую прожила со вторым мужем. А он, Александр Ефимович Киверштейн, никогда не делал (или не показывал) различия между падчерицей и, родившейся позже, собственной дочерью Ириной. Но Лину что-то царапало. Иначе бы она мне этого просто не рассказала.
А.Е., сколько я его видел, во всей этой огромной семье, спокойный и негромкий, в доме явно человек номер два. Всюду и во всём до него и перед ним Белла Яковлевна - жена, мать, бабушка, сестра и, наконец, тётя. В большой, очень родственной семье, разветвлённой по домам и городам. Среди родственников, друзей и приятелей.
После смерти Александра Ефимовича его фотография в квартире Лины сменилась фотографией родного отца.
Кто и когда сказал молодому врачу (а может быть, просто хорошенькой студентке) что с её талантом она может стать профессором? Было это искреннее мнение профессионала? Дежурное поощрение учителя из серии «учись, детка, академиком станешь!» - или просто комплимент поклонника?
«Могла бы - стала бы» обронил вполголоса Киселёв. Но она была уверена, что светлое научное будущее принесла в жертву семье и семья тоже была в этом уверена. Слово Беллы было непререкаемо, её мнение -- истина в последней инстанции. Хотя мы с Линой живём отдельно я, как бы, становлюсь членом семьи. Возражать нельзя, а я возражаю, наши отношения снова и снова натягиваются. Я не стараюсь ослабить ситуацию. Мне вполне достаточно общения с Линой и Гришей.
Профессором она не стала, оперирующего хирурга из неё тоже не вышло. Всю жизнь доктор Ошерова работала на приёме в поликлинике. Вполне уважаемая должность, особенно, когда врач работает в одном районе тридцать лет и у двери его кабинета вечная очередь. Хотя рядом у такой же двери в такой же кабинет, к такому же врачу вполне свободно. Но это в рабочее время. А в нерабочее она твёрдо помнит, что могла бы стать профессором.
Мы с Гришей на кухне.
Я: Для своих родственников, твоя бабушка человек неплохой. Всеми интересуется, советует, кому надо , даже материально помогает…
Гриша: Но любит, чтоб это помнили. До-олго. Желательно, всю жизнь. . .
Удивительно, как один и тот же человек, бывает тёщей, и бабушкой. Два совершено разных понятия, и какое разное к ним отношение! Гриша бабушку обожает, но - ироничен. Надеюсь, что это в меня. Не зря же он зовёт меня «папа».
Звонок телефона.
- Вы не могли бы завтра после работы заехать ко мне? По делу.
- Что-нибудь случилось?
- Не хотелось бы говорить по телефону…
Заезжаю. Убеждаюсь, что дела вообще никакого нет, а уж чтоб нельзя по телефону… Проходит неделя и ситуация повторяется. Понимаю, что важно одно: меня вызывают, и я должен приехать. Без вопросов, без объяснений. Без дела. По телефону. На третий звонок отвечаю:
- Извините, я чрезвычайно занят. Как только будет время, позвоню.
Лина любящая дочь. От Лины она может знать, чем я занят: лежу на диване, читаю «Одиссею капитана Блада». В сотый раз. Это, конечно, учитывается, но внешне пока всё прилично. Маленькие вспышки это ещё не взрыв.
Дальше хуже: из очередной командировки, меня встречает счастливая неожиданность: «Ура! Мы купили дачу!» И разливается холодная тишина, когда я, от души поздравив их, объясняю, что терпеть не могу дачной жизни, и не собираюсь мешать им своим присутствием. Тем более, что сельскохозяйственный труд никогда не был моей мечтой и призванием. «Про себя» соображаю: Лина дачи терпеть не может. Мы с вами на разных квартирах уживаемся плохо, а на одной даче? Нет уж, благодарствуйте…
Любимый зять Эдик, муж младшей дочери Ирины. Ему можно «тыкать», он частый гость у тёщи в городе и на даче где не только отдыхает, но и занимается хозяйственными работами. Эдик вообще хозяйственный человек. Вернувшись с работы раньше жены, сам аккуратно разделывает курицу, что приводит тёщу в восторг. Чувства, однако, меняются на противоположные, когда он, разводясь с Ирой, так же аккуратно делит имущество. И режет пополам нечётный кусок мыла. Вот так.
Увы. Дачу приходится продать.
Но вернёмся к главному. Киселёв.
Всё уже зная, не мог я лихо вставать на дыбы, сам будучи пойман на «ходке влево» или, как говорят у нас на Украине, «в гречку». К тому же, рассудил, что дело это временное: Киселёв человек семейный и любовницы у него были всю жизнь - всё прошло, пройдёт и это. Потребовал только, чтобы он не бывал у нас дома. Конечно, и отношений с ним уже не было. Да и с Линой всё было по-другому. Хотя, могло бы и наладиться. Увы! К сожалению, с годами она всё больше походила на свою дорогую мамочку. Что ж, "когда не требует поэта..." Не знаю, почему она решила, что я уже «ручной». Может быть потому, что не ушёл сразу. Но однажды вечером, когда я на кухне мыл посуду (что было моей домашней обязанностью, поскольку готовить я не умею) в комнате позвонил телефон. Раздалось несколько звонков, после чего телефон замолк, а Лина даже не вошла - ворвалась на кухню. С криком. «Ты что, не слышишь, что телефон звонит? Теперь я не знаю, может быть это мама или кто-то по делу!»
Я искренно не понял.
-- Чего ты кричишь? Нужно было снять трубку и узнать!
И вдруг она мгновенно успокоилась. Следующая фраза прозвучала растянуто, негромко и «с нажимом».
-- В нашем доме трубку поднимаешь ты!
Действительно чаще, а может быть и всегда, я снимал трубку. Поскольку Лина обычно валялась на диване, а я предпочитал сидячее положение. Никакого значения этому раньше не придавалось. Но теперь всё было другим: и тон, и смысл.
-- В нашем доме трубку поднимаешь ты!
-- Ты соображаешь, что говоришь?
-- Я сказала, трубку снимаешь ты!
После такого заявления, есть только два выхода: бить бабу по морде, да так, чтобы выла, катаясь по полу. Либо разойтись. Всякая третья дорога ведёт в подкаблучники, в тряпки, в ничто. Впрочем, до сих пор я женщин не бил. Как-то не приходилось.
- Лина, мы завтра расходимся.
Нет, этого она не хотела. Она предпочла бы оставить себе нас обоих.
Оно и понятно: у Киселёва любовницы были всю жизнь, притом была и семья, с которой он не собирался расставаться. И Умница Лина в глубине души понимала, что её не минует общая участь. На этот случай я годился в качестве «надёжи и опоры». Увы! Это не моя роль.
Хотя разойдясь, виделись мы достаточно часто. Страсть, как я уже сказал, прошла, и потому Киселёв больше не мешал, а общих интересов, хотя бы и литературных, было много. Перезванивались.
-- Есть новые стихи!
-- Читай…
Следы запутанной волжбы
Её безумья и прозренья
В горсти сжимаю, словно звенья
Рассыпанной, как цепь, судьбы.
Прислушиваюсь к вещим снам,
Загадываю чёт и нечет.
И вдруг – бесстрашно и беспечно
Опять пускаюсь по волнам.
И если дню назавтра быть,
Я разожму ладонь покорно.
Я брошу в землю, словно зёрна
Следы запутанной волжбы.
Наши отношения поддерживала Б.Я. Она тоже всё понимала и тяжело переживала. И надеялась, что когда «и это пройдет» я, в память о нашей большой любви… В качестве спасательного круга… Я не скрывал, что надеется она зря. Но как, ни странно, даже после смерти Лины мы продолжали видеться. Изредка. Всякий раз это было её приглашение. Зачем, почему? Не знаю. Не психолог. Она звонила, и теперь отказать было неудобно. Вообще же, за годы знакомства я ни разу не встретился с ней по своей инициативе. Не помню причины и этого, последнего «вызова», к тому же не домой, а в поликлинику. Не знаю, почему была она в совершено взвинченном состоянии. А знакомя меня с подошедшим коллегой, впала в настоящую истерику. Топала ногами и, тряся кулаком, кричала «Алик! Алик!! Только Алик!!!» По-моему, с губ старухи падала пена. Рядом стояла её медсестра и заведующий поликлиникой. Я повернулся и вышёл. В тот же вечер у неё был инсульт. Может быть, я был одной из причин? Всё-таки она меня ненавидела. К тому же считала, что не уйди я, Лина бы жила. Может быть. Но я мужик, а не спасательный круг. Отзывалась её ненависть моей «взаимностью»? Нет, пожалуй. Но видеть её мне не хотелось.
О смерти Беллы Яковлевны от инсульта я узнал, опять же, по междугороднему телефону. От Гриши. На вопрос «приедешь ли на похороны», коротко ответил «нет». Может быть, нужно было что-то объяснять? В Киеве, конечно, пришёл бы, что за дурацкие демонстрации! Но приехать не мог, а вернувшись, встретил Ирину совершенно озверевшей. Она стояла молча, на что-то облокотясь, и в глазах её горела крысиная ненависть. Как! Я посмел не приехать на похороны её дорогой мамочки!! Ни с какими причинами она считаться не желала. Рядом стояла израильская гостья, некто Яна Чудновская, знакомая мне по рассказам Лины и, смотрела на меня с тем же выражением. Обе не двигались и молчали.
С тех пор Ирина гадит мне всюду, где может. Сплетня расползается, и всё больше людей, никогда не знавших никого из действующих лиц, «тешат душу ею». В Киеве и в Израиле, куда я вскоре уехал, а она была там в гостях и встречалась с друзьями Лины. Что врала – не знаю. Но:
Свеженький «оле*ми русиа», я написал три статьи и подошёл к газетному киоску.
- Какую из русских газет покупают больше всего?
- «Вести» (дело было почти 20 лет назад).
Я поехал в редакцию «Вестей». Встретил меня заместитель главного редактора Лев Меламид. Он формировал ежедневную газету. Главный редактор Кузнецов, неудачный похититель самолёта и знаменитый «сиделец» занимался главным, еженедельным номером. Лёва тут же прочёл материалы, принял их и был очень доволен. Всё было опубликовано. Договорились о будущей работе.
Тем больше было моё удивление, когда вторичный приезд он встретил хмурый, глядя мимо меня, куда-то в угол. Статью читать не стал, только сказал, что печатать меня в их «органе» больше не будут. И сочувственно посоветовал обратиться в газеты помельче. Решение было явно чужое, и не доставляло ему удовольствия. Но спорить он не мог. Значит, распорядился главный редактор. Он меня не знает, но кто-то его попросил. Кто-то кого-то и так далее…
Гриша;
- В Израиле ты не опубликуешь ничего. Ничего и никогда.
Так-с. Гриша «в курсе». Следовательно, работа Ирины и её приятельниц.
Я сдержался и не стал «раскалывать» пацана. Теперь жалею о своей порядочности. Он наверняка знал, как и через кого эта шлюха действовала. В приятелях у Ирины, сколько мне известно, журналистов не было, но в Израиле жили две бывшие «соседки по весёлому дому», (одну из них я уже видел в Киеве c Ириной, уже приведённую в соответствующее настроение, другая была Лина Уманская, её старшая сестра). Обе известны мне только по рассказам, как и я им. Они мне от Лины, я им, видимо, от Ирины, в соответствующем окрасе. Приехали в самом начале семидесятых и у них связи уже были широкие. Мне объявили бойкот. Я догадываюсь, через кого это было проделано, но догадка не доказательство. Публикации всё-таки были. Но сплетни ползут. Пример: дошло до меня, будто я терпел Киселёва, пока тот носил мне водку. И перестал терпеть, когда он перестал носить. Согласен, водку я люблю (коньяк тоже. И ешё самогон! Хотя случалось довольствоваться и плодоягодным). И, что было, то было -- носил. Однако ж, носил не только Киселёв! А пил не только я. Он сам, да и Лина «употребляли» не менее охотно. Видимо, в каждом, приходящем с бутылкой, я должен был подозревать любовника моей бабы? Что ж… Ирина свою родную сестру лучше знала.
С сожалением должен констатировать, что эта сплетня шла скорее от Лины, сестра была только «вдохновенным передатчиком». Видимо, так Лина объясняла дома мой уход, так ей было удобнее. Она, конечно, знала, что врать нехорошо… Но действовало её постоянное правило (см.эпиграф): «Нельзя! Нельзя! Нельзя! Но если очень хочется – можно…»
Лине тоже не повезло: к десятилетию её смерти сестра издала единственную книжку стихов. Почему-то из всех (около ста сорока) отобрали сто стихотворений, видимо, по-бухгалтерски, для ровного счёта. Кроме того, поэтический талант Лины унаследован от родного отца. Ирина, дочь Александра Ефимовича, напрочь лишённая поэтического слуха и вкуса, разрешила стихи для книжки редактировать. Несколько стихотворений изувечено. Название книжки "Миг и вечность" претенциозно и безвкусно.
Изувеченные редакцией стихи в книжке:
1.Стр.16. Текст автора:
"Не носила охапками цветов на могилу..." В одноимённом стихотворении.
В книжке "ЦВЕТЫ".Отрицание требует родительного падежа.
2.стр.29. В стих. "Есть города, как белые стихи..." У автора:
"Без расползающихся предместий..."
В кн."Без расползающихся ПРОЧЬ предместий..."
3.Стр.51. В стих. "Нет времени и нет пространства." У автора:
"Я здесь. Я есмь. И ты не волен"
В кн."Я ЕСТЬ"
Стр.55 в стих. "Что нам делать с собой этой осенью гулкой?"
У автора:
"Снявши голову с плеч. Сами снявшие голову с плеч."
В кн. "Сами снявшие голову с плеч." Конец строки опущен.
«Нельзя! Но если очень хочется – можно…»
Лина Ошерова
Оно и понятно: у Киселёва любовницы были всю жизнь, притом была и семья, с которой он не собирался расставаться. И умница Лина в глубине души понимала, что её не минует общая участь. На этот случай я годился в качестве «надёжи и опоры». Увы! Это не моя роль.
С сожалением должен констатировать, что эта сплетня шла скорее от Лины, сестра была только «вдохновенным передатчиком». Видимо, так Лина объясняла мой уход, так ей было удобнее. Она, конечно, знала, что врать нехорошо… Но действовало её постоянное правило (см.эпиграф): «Нельзя! Нельзя! Нельзя! Но если очень хочется – можно…»
Лина Ошерова. Поэт. Самоубийство
© Copyright: Александр Селисский, 2013
Свидетельство о публикации №213062500737
Свидетельство о публикации №213062500737
Рецензии