Ольга. Часть 2

Часть 2


Единственная на всю округу школа находилась в четырех километрах от нас, в большом поселке с трехэтажными домами, стоящем у широкой трассы. Из нашей деревни можно было выйти на асфальтовую дорогу, на остановку, дождаться автобуса и быстро доехать до этого поселка, но автобусы ходили нечасто, народу в них было всегда полно, поэтому деревенские ходили в школу пешком, всей толпой. Шли обычно по краю дороги до трассы, а потом по краю трассы до поселка и до школы. С весны, когда сходил снег и высыхала земля, и до новых снегов можно было срезать почти километр и ходить наискосок по грунтовке через поле, мимо лесополосы и выходить к трассе через кювет сразу напротив школы. Первого сентября, в первый учебный день, пешком в школу никто не ходил. В этот день учеников везла в школу совхозная "коробочка" с Центрального, объезжая по очереди все деревни в округе. В этот год в нашей деревне у калитки Правления в ожидании грязной "коробочки" вместе с остальными школьниками собралось целых пять первоклассников, одетых в новенькие школьные формы и держащих в руках новенькие вонючие портфели. Весной отец неожиданно прислал матери еще денег и написал, что это специально для Гошки, чтобы купить ему к школе новую форму. Поэтому мы все лето ездили с матерью и Гришкой в город и бегали по ненавистным, душным магазинам, выбирая мне белую рубашку, новый костюм и новые ботинки для этого торжественного дня. А драное и зашитое на локтях Гришкино наследство мать оставила  "на каждый день". Олечка стояла со своими подружками-первоклашками Любкой и Лариской чуть в стороне, очень важная, с белыми бантами в темных волосах, в белоснежных колготках и ослепительно белом фартучке, вся такая взрослая, очень красивая  и очень серьезная. Троюрные сестрички Лариска и Любка тоже были в белых фартучках и с бантиками, но Олечка, все равно, была красивее и наряднее всех. Я тайком любовался ей, а мой друг-первоклассник Сашка только ухмылялся и глупо хихикал, наблюдая за мной и за ней. Олечку провожала в первый класс веселая и нарядная тетя Катя, а меня - лишь мой старший братец Гришка с драной сумкой через плечо, но в наглаженных с вечера брюках и даже в новом, купленном в городе, пионерском галстуке.

С первых дней Олечка стала круглой отличницей и примерной ученицей. В классе нас собралось почти тридцать человек с трех деревень, с воинской части и своих, поселковых. Много было умных, много было тупых, но Олечка была единственной, самой красивой из всех девчонок и самой умной из всех учеников в классе. Мне тоже учеба давалась легко, но я был лентяем и оболтусом, весь в своего великовозрастного братца, который, как выяснилось, в этой школе среди пацанов "держал шишку", поэтому его все знали, все уважали и многие откровенно побаивались. Так что я появился там уже сразу, как родной брат Бороды, и тут же стал "Борода-младший", а мой братец, соответственно, "Борода-старший". Олечка вся с головой погрузилась в учебу и примерное поведение, ее мало интересовали наши родственные категории и кто какую шишку где держит, но в классе и в школе она тоже не осталась без прозвища, став Свирью или, среди своих девчонок, просто Свирькой. Все знали, что Свирь, Борода-младший и Борода-старший из одной деревни, что два Бороды - братья, и все это, вне зависимости от того, как мы учились и как себя вели по отношению ко всем окружающим, определяло очень уважительное отношение к нам со стороны всех одноклассников и всех учеников даже более старших классов. Но ни меня, ни Олечку это особо не волновало. Конечно, приятно было, что тебя, еще не зная, уже уважают и даже немного побаиваются, но я, в отличие от брата, оказался человеком добрым и очень миролюбивым, таким же, как моя соседка, одноклассница и первая в школе отличница Олечка Свиридова или просто Свирь.
От своей лени и от того, что некому было меня заставлять и подталкивать, я учился с пятерки на тройку, в основном на нетвердые четверки, и это больше чем устраивало вечно занятую работой и хозяйством, бесконечно злую и уставшую мать. На Гришку она уже давно махнула рукой и лишь изредка устало говорила, что, слава Богу, Гошка умом пошел не в брата и, опять же, если Бог даст, может даже человеком станет. Гришке же была уготована участь стать не человеком, а учащимся ПТУ, солдатом Советской армии и потом каким-нибудь рабочим на заводе или еще где-нибудь.
-- Учись, Гошка! Бате тваму, кобелю, назло!... Вон Олька старается и ты за ней тянись! Глядишь, вместе людьми станете!
Мать повторяла эти слова часто, и  в шутку, и всерьез. Мне постоянно резало слух это ее деревенское "тваму", но я никогда не оговаривал и не поправлял ее, сам изо всех сил стараясь говорить правильно, как говорили умные и интеллигентные учителя в школе, как говорила соседка тетя Катя, которая, в отличие от матери, была женщиной почти городской и ученой, потому и работала не на ферме, а в совхозном Правлении.
К концу первого класса, уже перед самыми каникулами, Олечка тайком рассказала мне, что ее отец скоро уедет на север, будет там работать, заработает много-много денег, а потом приедет и купит машину.  А когда Олечка закончит школу, он купит ей дом в городе. Конечно, я радовался за свою соседку и подружку и даже немного завидовал ей. Ведь она станет богатая, у нее будет машина, а потом еще и свой дом, и еще много всего того, что только можно пожелать. А мы с матерью и Гришкой так и останемся бедными, потому что у нас совсем нет отца, и мы живем только своим хозяйством на одну лишь мамину зарплату, да еще на те "алименты", которые мать каждый месяц бегает получать на почту. Это меня и печалило больше всего. Ведь богатая Олечка после этого вряд ли захочет дружить с бедным соседом Гошкой, потому что в деревне есть еще много тех, кто живет также богато и у кого есть машины и мотоциклы.
В начале лета дядя Коля пропал, а из разговоров матери я услышал, что Колыма, или Колька Свиридов, "завербовался" и укатил куда-то очень далеко на север, чуть ли не на ту самую Колыму, которая с самой молодости была деревенским прозвищем дяди Коли. Я не мог понять, что значит это странное  слово - завербовался. По тону матери и деревенских баб, с которыми она обсуждала эту новость, я чувствовал  в этом непонятном слове какую-то обреченность и полную безысходность. Как будто после того, как дядя Коля "завербовался", в его жизни все навсегда изменилось и ничего теперь исправить нельзя, словно он сам, сделав большую глупость,  добровольно сел в тюрьму или ушел в монастырь, и вроде как зря он так поступил. Но с другой стороны все бабы тут же сходились в едином мнении, что ради "таких деньжищ" можно и на год-другой "завербоваться". Однажды Олька рассказала, что отец уже прислал им денег и первое письмо, что он работает на очень большой машине и там, где он работает, вечная мерзлота и всегда светло, даже ночью. Я пытался представить себе, как это все выглядит, и мне вдруг снова стало грустно от того, что Олечка совсем скоро разбогатеет и вряд ли уже захочет вот так дружить со мной.
Этим же летом я неожиданно почувствовал себя мужчиной. После отъезда дяди Коли в соседском летнем душе сломалась задвижка, чинить ее было уже некому, и однажды теплым, душным вечером я совершенно случайно впервые увидел сквозь щели в заборе, как тетя Катя вместе с Олечкой моется в этом самом душе с настежь распахнутой дверью. Я замер, как столб, и боялся пошевелиться, чтобы соседки не обнаружили меня за забором. Вот это да! Оказывается у тети Кати на бедре, прямо сбоку от густого и черного пучка волос красуется синяя татуировка с большими буквами "КАТЯ", а у Ольки справа и чуть сверху от сводящей с ума черточки есть большая темная родинка...  Время замерло вместе со мной и, казалось, этому фантастическому зрелищу не будет конца. Но соседки начали вытираться, надевать белье и платья, и я, стараясь почти не дышать и не шуметь, как охотящийся за птицами кот, тихо и осторожно поплелся обратно к себе в дом.

Трагедия случилась в начале сентября. К матери прибежала страшная, жутко бледная и словно почерневшая тетя Катя, они о чем-то говорили на кухне, потом тетя Катя убежала, и я узнал от матери, что наш сосед, дядя Коля, разбился там, на севере, лежит в больнице в тяжелом состоянии и, по всей видимости, если выживет, останется инвалидом. Олька тоже вышла на улицу вся бледная, грустная и страшно испуганная. Ее мать, тетя Катя, уезжает к отцу в больницу, Оля остается одна дома и к ней приезжает тетя Зина, сестра тети Кати, чтобы пожить здесь пока с Олечкой. Оля не плакала, но я, как мог, старался успокоить ее, говорил, что все будет хорошо, что дядя Коля обязательно выздоровеет и вернется к ним. А она только кивала головой и очень грустно благодарно улыбалась мне в ответ.
Дядя Коля выжил и даже смог сам ходить, тяжело опираясь на костыль. Они вернулись с тетей Катей глубокой осенью, когда уже облетела листва, и где-то глубоко в душе я радовался не столько выздоровлению Олечкиного папы, сколькому тому, что теперь он вряд ли уже сможет заработать так много денег, чтобы Олечка стала очень богатая и перестала дружиться со мной. Дядя Коля очень сильно исхудал и согнулся, получил "вторую группу" и работать, как работал раньше, уже не мог.

=========================================
Часть 3: http://www.proza.ru/2013/07/04/1111