Musca

Это было очень старое здание. Вот уже больше сотни лет оно оставалось незаметным для глаз прохожих, потерянное в глухом закутке одной из центральных улиц города. 1905 год – год основания, так гласила табличка, прибитая над входом, так сквозь два века говорили ветхость и соскобленная со стен плесень, появлявшаяся здесь после каждого дождя. Это была исповедь камня и скромных узоров, таинство кованой ограды и ее острых пик, покаяние высохшего за лето водосточного желоба. Небольшой римско-католический приход, последний оплот истинной веры в царстве неверия, сколько он перетерпел за свою недолгую жизнь: он успел побывать столовой, в которой набивали свои желудки студенты, предававшиеся греху чревоугодия, спортивным залом и переполненным галдящими жильцами жилым помещением. Еще совсем недавно невинные младенчики оглашали его своды своим плачем, но теперь церковь вновь вернула свое кроткое величие, обзавелась небольшим садиком, разбитым в глубине двора, и открыла двери для новых прихожан.

Н с трудом катил свое инвалидное кресло между рядов грубо сколоченных скамеек. Руки устали, одно из колес задело ковер, вздулся бугор, который не давал двигаться дальше. Святые мученики с фресок смотрели на Н равнодушно, но порой в их известковых глазах пробегала издевка, а застывшие в скорбном страдании губы искажало похожее на улыбку выражение. Н буксовал на месте несколько секунд, пока сзади не подошла Мария и не предложила помощь. Все остальные недовольно толклись позади и с ворчаньем обходили загородившего дорогу инвалида. Мария с трудом, пыхтя и отдуваясь, дотолкала кресло до первого ряда, смахнула с плеч Н невидимые пылинки и обессиленная присела рядом. Проходивший мимо грузный приземистый мужчина споткнулся об колесо коляски, отчего ту развернуло на месте. Не извинившись, грубиян прошел к скамейке по правую руку от Н и там нашел себе место среди таких же, как он сам – бесформенных и некрасивых. Н напряг последние силы и повернулся обратно к алтарю. Мария взяла его за руку и улыбнулась, сказала, чтобы он не обращал внимания и приготовился слушать проповедь.

Мария. Светловолосая голубоглазая девушка, жившая в соседнем доме. Она взялась помогать ему, когда все остальные отвернулись. Покупала продукты и по воскресеньям подвозила до церкви. Если бы не она, Н давно бы захирел на государственных подачках: однажды утром почтальон пожаловался бы на тошнотворный запах, доносящийся из-за дверей. Дверь бы сломали, его нашли мертвым, уже почти разложившимся, сидящим в кресле и уставившимся на распятие, рука со соложенным благословение замерла у левого плеча.

Священник все не появлялся и Н со скуки принялся рассматривать помещение церкви, которое, казалось, видел впервые. Свет проникал вовнутрь через одно-единственное зарешеченное оконце, пробитое над алтарем. Глаза Н давно уже были разъедены катарактой, но он все же смог разглядеть в пыльном свете нависшую над головой на невероятной высоте люстру, тусклые лампочки которой создавали слабый ореол света. В самоубийственном порыве мотыльки штурмовали нагретое стекло. Богатые и пестрые фрески на библейские сюжеты украшали величественные стены, пошедшие трещинами, в которые задувал ветер, все время гасивший зажженные свечи. Витиеватые колоны, извиваясь, уносились ввысь и терялись в полуночном мраке под сводами купола, невидимые даже для самого острого и зоркого взгляда. Бродя под аркадами и рассматривая застывшие каменные полотна, вы раздирали подневольное время на куски и рано или поздно должны были набрести на момент творения, понаблюдать зарождение жизни, увидеть, как растекаются лавовые озера и с мучительной медлительностью воздвигаются горы.

Из задней комнаты церкви сквозь узкую дверь протиснулся пастор в лиловой мантии. Был он высок и статен, с взъерошенной гривой жестких, животно-черных волос, топорщившихся из-под накидки. Лицо его, вытянутое, с выдающимися вперед носом и подбородком, почти целиком было покрыто колючей щетиной, как будто он не брился с самого юношества, когда только-только учился вытягивать высокие ноты в мальчишеском хоре.

Внутренности церкви были настолько громадны, что каждый шорох, каждая невзначай подвинутая скамейка или вырвавшийся изо рта кашель отскакивали от стен упругими шариками и разносились вокруг резиновым эхом, в полете сплетаясь вместе и снова разжимая объятия. Вавилонский гомон непонимания стоял здесь круглый год. Теперь же, когда пастор заговорил перед своими прихожанами – тысячами тысяч, что вместились внутрь, - его вдохновенный голос, порой в экстазе срывавшийся на утробное урчанье и звериный рык, желеобразной массой заполнил все помещение, стиснул навостривших уши людей между стопудовых плит слов и вышиб воздух у них из грудей.

Он рек, и какофония звуков продиралась сквозь обрюзглое мгновение, доползала до тел собравшихся в зале, проникала сквозь их кожу прямиком в раскрытую на распашку душу. «Братья и сестры, - проповедник воздел руки к небу, - ведь мы, безвольные агнцы, за столько-то лет смирения выслужили для себя право испросить у Владыки нашего исполнения самого заветного желания. Не бойтесь, сегодня, прямо сейчас откройтесь навстречу свету, дайте ему пройти сквозь себя, и пускай свет этот обнажит самые потаенные закоулки вашего сердца. Быть может, вы сами не знаете, чего хотите, так отдайтесь же на волю нашего Судии.

Священник продолжал говорить, и картечь его слов ранила каждого, и всего глубже она застряла в груди Н, сидевшего в первом ряду. Он опустил глаза и уже в который раз за двадцать лет ужаснулся виду собственных ног – двух оборванных культей, аккуратно завернутых в полотно брюк. Он уже знал, что попросит: «Если я не могу больше ходить, и протезы мне никогда не помогут – так врачи сказали – то научи меня летать, сделай так, чтобы я взмыл в небо».

Стоило Н шепотом, в полубреду шевеля губами, произнести эти слова, разросшиеся в голове до настоящего, повторяемого снова и снова, заклинания, как он почувствовал, что ему становится дурно, от спертого и задушенного воздуха церкви перед глазами заплясали размытые блеклые пятна. Он увидел, как проповедник спустился с амвона, с высоты тридцати метров, по лестнице о сотне ступеней, и каждый шаг его обутых в мягкие туфли ног был подобен раскату грома. Священник хищно рыскал среди скамеек и собирал урожай: он впивался когтями в картинки, появившиеся над головами уткнувшихся в молебники агнцев. Грезы о дорогих машинах и крупных счетах в банке священник вертел в руках пару секунд и отбрасывал за спину. Зато как он смаковал мечты о создании семьи и обретении спокойствия, осторожно клал их в широкий карман балахона, чтобы затем насладиться ими по новой. С особенной радостью священник набросился на кроваво-оранжевый ядерный гриб, выросший на макушке одного из прихожан. Он выдрал его зубами и тут же проглотил. Несчастные люди, только что расставшиеся с частичкой самих себя, горестно вздыхали, их головы опускались, плечи сутулились.

Н становилось все хуже, его швырнуло в водоворот бреда, и кричащая на окостенелых языках воронка посреди церкви мощной рукой завертевшейся воды тянула его все ближе к себе.
Краска стекала с мироточащих картин и мольбертов, с разукрашенных статуй святых, собиралась на полу – красные, синие, желтые пятна смешивались друг с другом и с расплавленным свечным воском. Сквозь разрывы на ткани здания проглядывали огнедышащие алые катакомбы, восходы и закаты взрывали гряду времени порохом тлена, жар нагревал краску, она наполняла воздух ядовитыми испарениями. Адская смесь плескалась в проходах, доходила до колен, на ногах надувались янтарные волдыри, все уткнулись в молебники, пастор завывал о спасении. Из-под плит пола вылезали ожившие чумные скелеты и тут же пускали в безумную пляску святого Витта, надеясь, что их изглоданные кости вновь обрастут мясом. Священник взял под руку одного из скелетов, на котором до сих пор клочьями висели истлевшие куски пыльного одеяния, и закружился вместе с ним в безымянном диком танце, подпрыгивал и ходил вприсядку, крушил колонны и ломал скамейки под гулкий бой истеричного набата, созывавшего народ поглазеть на бесовское действо. Наконец священник пританцевал к первому ряду, отбросил в сторону хлипкие мощи, отчего те разлетелись по полу, а череп, разбрасывавший грязные ругательства на латыни, пропрыгал еще несколько метров по холодному камню, клацая челюстями. Пастырь с корнем вырывал мечты и потаенные мысли у всех, кто ему встречался, но когда он дошел до Н, то остановился и осклабился, обнажив длинный ряд желтых острых зубов в зверином оскале. Он пару мгновений вглядывался, сощурясь, в дымчатое облако, зависшее у мужчины над головой, разорвав рот в улыбке, которой бы позавидовала и акула, затем развернулся, напоследок тряхнул гривой и ушел, оставив Н одного под лавиной накатившего на него света.
***

-…Аминь, - Н вместе со всеми повторил последние слова молитвы и закрепил их благим словом. Месса завершилась, проповедь отзвучала, но люди не спешили расходиться: они сидели выпрямившись и тихо перешептывались. Н хотелось побыстрее попасть домой. Он осторожно коснулся рукой плеча Марии, как будто боясь нарушить ее напряженный покой.
- Мария, поехали.
Та лишь несмело отстранила его руку и утерла слезу, побежавшую из глаза.
-Что с тобой, Мария?
-Нет, нет, ничего. Посидим еще.
Н огляделся вокруг и увидел, что на лицах всех прихожан застыла маска, слепленная из выплаканных слез. Нет, не может быть, чтобы они так ответили на слова пастыря, нет, самому Н хотелось смеяться, представлять, как он взлетит над городом, может быть, заглянет к старым друзьям и возьмет их с собой в небо летать вместе с птицами. Ни одна капля соленого моря не пролилась через край, только радостный возглас рвался из груди.

Теперь уже умолк даже самый тихий шепот, ни шелеста юбок, ни стука каблуков не было слышно, люди сидели в тишине и темноте – на город свалилась туша вечера. Тоска разлилась вокруг, такая чуждая этому святому месту. В каменном русле пересохшей реки особенно громки были шаги ученика пастыря, который ходил между рядов с блюдом для подаяний. Почему-то Н стало не по себе, когда ученик подошел к нему.
- Это на замену витражей.

Н не считая бросил на блюдо несколько звонко звякнувших монет, стараясь не смотреть на широкое скуластое лицо молодого священника. Тот благодарно кивнул и удалился в сакристию. 
Неслышно и невидно за стенами проходило время, а люди все никак не двигались с места. Сидели, прикованные к скамьям горькой утратой и обманутой надеждой, и, словно рабы на галерах, из последних сил тянули на себя полное заноз весло. Их усилиями корабль вновь и вновь избегал опасных рифов и коварной мели, плыл все дальше и дальше к одному Богу известной цели. Невольники обливались потом и погибали от цинги и лихорадки, не знали, что все карты и атласы давно пущены на растопку печи в каюте капитана.

Мария оперлась о плечо Н, тяжело и неловко поднялась, готовая тут же рухнуть обратно на жесткую скамью. Она оправила платье и наклонилась к мужчине. Когда она говорила, в её голосе все еще сквозили слезы:
- Пойдем…
«Ну наконец-то», - Н так давно ждал этого.
Мария тихонько засеменила между рядов. Она то и дело останавливалась возле своих знакомых, прощалась с ними, но те лишь нехотя поводили головой, откликаясь на громогласный шепот. Мария оставила Н позади, одного, беззащитного и испуганного. Тьма обступила его, свечи краснели темным пламенем. Н беспомощно пролепетал: «Мария», но та уже стояла у выхода. Тут он вспомнил о своём желании, храбро расправил плечи и ринулся вперед по проходу, убегая от тянувшихся к нему цепких рук и оскаленных морд. «Я здесь, Мария, постой!», - она придержала для него изрезанную узорами дверь.

Они оказались снаружи, под сенью вековых деревьев церковного сада, под теплым дуновением вечернего ветерка. Сквозь камни дорожки пробивался мягкий мох, пушистые ветви гладили их по плечам, а вверху, прямо под кронами маленького леса приветливо щебетали не заснувшие еще птицы. Но стоило двум странникам покинуть пределы обители, как ядовитые пятна светофоров ослепили их, остервенелые гудки заставили зажать уши руками. Машины проносились мимо слизняками, оставляли за собой тягучий расплывшийся след, который вел к их домам-скорлупкам. Мария помогла Н забраться в фургончик, закрепила кресло и села на место водителя.

Все эти улицы, дома, переулки, магазины, фонари, автозаправки – все это Н видел только из нутра урчащего автомобиля. Люди – прекрасные и уродливые, сгорбленные и прямые, какие только ни есть – размазаны по мутному стеклу. Н ни разу за годы жизни в городе не видел их настоящих, только искривленных болванчиков да изломанных кукол без глаз мог он разглядеть сквозь навеки заевшее окно. Завтра, завтра все будет по-другому!

Мария подвезла Н прямиком к его дому и вместе с ним зашла внутрь. Она зажгла во всех комнатах свет и, убедившись, что всё спокойно, собралась уходить.
- Я зайду проведать тебя завтра утром, - пообещала девушка.
- Спасибо, - только и смог сказать Н. А сам подумал: «Ну уж нет, я буду первым».
Час был уже поздний, ночь схватила размякший от блуда город за глотку, и вместе они повалились на землю и так и заснули: перемешанные друг в друге, застывшие в кровосмесительной вражде и лиловом примирении. Н уже собирался идти спать, но боялся, что не сможет сомкнуть глаз из-за волнения.

«Завтра в небо – не надо хлеба!/Полет иль вино – не все ли равно?» - Н неуклюже рифмовал восторженные строчки, скреб пером по грубой бумаге. Впервые в жизни он решился предать свои мысли листу, такому неверному слуге, шевелил губами, проговаривал зажигавшиеся в голове слова, отбрасывал лишние, а мякину, самую суть вкладывал в уста своих обездоленных, но нашедших спасение героев. К полуночи, когда часы над городом пробили двенадцать раз, поэма была закончена. Н отложил в сторону перо, а покрытые неровным почерком страницы сложил по порядку и оставил лежать прямо посредине стола.

«Надо бы перечитать еще раз, ведь завтра не до этого, завтра не до этого…», - Н широко зевнул. Он помолился перед пластмассовым алтарем, что стоял в его спальне. Алтарь этот светился изнутри бледным фиолетовым светом, казалось, прозрачные фигурки апостолов сейчас воспарят в воздух, буду кружить по комнате и читать проповеди утешения. Н зажмурил глаза и еще раз, как учила его когда-то мама, повторил свое желание. Фиолетовый на мгновение блеснул ярче, но Н этого не заметил. Белые ангелы, спустившиеся с неба, осторожно подняли его усталое тело с кресла и уложили его на кровать. Ангелы укрыли Н. одеялом и тихо-тихо запели колыбельную, и голоса их были похожи на сладкий и вязкий мёд. Веки Н. потяжелели, он сомкнул глаза и мирно заснул. Теперь-то он знал, все точно сбудется.
***

Мне снился сон.
Детство зыбилось, как перистое облако, что обмакнули в воды большого озера. Оно погружалось все дальше и дальше в ледяную глубь, кромкой своей задевало дно, и озеро принимало в себя частичку неба.
Сквозь красное марево жара я видел себя еще совсем маленького и невинного.
Я рос.
А потом объявили войну. Та рана в вышине, она обагрилась, небо заалело, и на нас пролились кровавые дожди. Мы танцевали под ними, простирали ввысь лица, пехота шла в атаку под перестук, перестёк и чеканный перемарш пунцовых капель.

Я отправился на призывной пункт сразу же, как только узнал, что проводится набор добровольцев. Так и было написано – «Стране нужно мясо». Нас было много, поведенных на убой. Нас целыми колонами из сотен грузовиков свозили в подготовительные лагеря, выдавали форму, муштровали и отправляли на фронт.

За месяц в лагере я приноровился метко стрелять и ловко орудовать острым штыком, но настоящего убийцы из меня так никогда и не вышло. Но я все равно смело шел вперед вместе со всеми остальными. Пули били мимо, чиркали о вросшую в голову каску, снаряды разрывались совсем близко, вырывали куски земли и калечили моих товарищей. А я шел вперед. Мы утопили всю Восточную Европу в крови, пальцы наши, все в мозолях и порезах, уже сжимались на трепещущем горле Европы Западной, когда противник одним стремительным ударом сломил нашу мощь. Я навсегда запомнил тот бой.

Утро еще не распустилось, и – авиа налет. Враг сминает наши ряды – один за другим. Тысячелетние, тысячелистные деревья – выворочены с корнем, нелепо таращат глазенки вверх, в исполосованное клубистыми следами истребителей небо. Поверженных великанов вдавливают в потную от крови землю гусеницы миллионнотонных  танков, топливо которым – сукровица из сгнивших язв. Вслед за ними, под их прикрытием, - люди, стреляют навскидку по виднеющимся вдалеке фигурам, еще не зная, что их ждет впереди.

Уже полдень. И целый день потом – выстрелы, и крики, и смерть.
А потом была ночь. Был последний отчаянный рывок – и он захлебнулся. Всех моих друзей убили: кого насадили на штык, а кому гранатой оторвало голову. Нашу армию разгромили в пух и прах, войска разбегались во все стороны. Командиры кричали в рупоры, но их сорвавшиеся охриплые голоса потонули в наступившей тишине. Я спасся, дважды ополз весь земной шар по рыхлым окопам, прямо на брюхе, не поднимая головы. Зарядил дождь. Я наглотался воды, я нахлебался крови, когда в следующий раз сознание прояснилось, я оказался у кромки леса. За спиной раздались грубые оклики, я без раздумий кинулся в самую гущу. Вслед мне полетели ругань и пули, но последние только вырвали щепки из трухлявого бревна.

Я углублялся все дальше в темный лес. Я шел вперед, падал лицом в грязь, поднимался и шел снова, пробирался сквозь резавшие лицо прутья. Эти деревья, они были похожи на вмерзших в ночь мучеников на девятом круге ада, их лица изуродованы древоточцами и изъедены старостью. По щеке побежала кровь, а холодный ветер задувал под пропитавшуюся водой гимнастерку, обдавал потное тело промозглыми струями. Холодно и мокро. Черные вороны приседали на ветви, смотрели на меня спокойными жестокими глазами, карканье их было похоже на скрежет зубов, перетертых в пыль. Мои ноги вязли в топкой сырой земле, путались в горбившихся корнях, впереди меня, позади, слева и справа зажигались желтые точки – это хищные звери почуяли запах крови и вышли на охоту. Я слышал клацанье их челюстей над ухом, я бежал.

Еле заметная поросшая колючей травой тропинка вывела меня к пропасти. В грохочущей тишине внизу неслась бурная река, её воды бились о тесные каменные стенки. Ночь вспухала пламенем артобстрела, и в его раскатистых всполохах я увидел, что через пропасть перекинут навесной мост. И был этот мост такой длинный, что огоньки в небе не могли осветить другой его стороны. Мост раскачивался из стороны в сторону, скрипел и вырывал из земли колышки, которые не давали ему рухнуть вниз. Я подошел к бездне и заглянул за край – тьма, но река внизу сыто ревет и требует новых и новых жертв. За мной погоня, сзади кто-то – человек или зверь – продирается через кустарник и с треском ломает ветви. Нет уж, лучше упасть в реку. Я осторожно нащупал ногой первую деревянную планку; стоило мне наступить на неё, как прогнившее дерево треснуло и надломилось. Лес выплюнул моих преследователей на площадку перед мостом; мне ничего не оставалось, кроме как неуклюже, словно медведь, закосолапить вперед. (Вот если б я и вправду обратился медведем… но даже во сне такому не бывать).

Бежать, бежать, бежать… Теперь я брел в полной темноте, не разбирая дороги. О моё лицо, как корабли, в шторм налетевшие на рифы, разбивались капли дождя. Я не видел собственных рук. Я только сейчас понял, что пуля меня всё-таки задела: вошла в мякоть руки, но кость не пострадала. Левая рука висела плетью. Зато в правой до сих пор была зажата винтовка, в ней последние два патрона. Я терял силы. И тут впереди – слабый теплый свет. Призрачное бледное мерцанье выглядывало из-за тугосплетенья корней, сучьев и коряг.
Я оказался лицом к лицу со временем. Мои скитанья по ночи жизни привели меня к каменным руинам древнего храма, раскинувшего свои необъятные просторы под открытым небом. Храм этот еще давно, сотни, может, тысячи лет назад, повергли копьем наземь, и все, что от него осталось – это несколько высоких обелисков. На их вершинах были начертаны руны, лучившиеся теплом. Свет рун был виден издалека, он прошивал ночь насквозь и, как маяк, не давал путникам сбиться с дороги.

Когда я вступил на платформу, на несколько сантиметров возвышавшуюся над землей, дождь перестал. Он остался там, за пределами магического круга, трепал дырявые листья и в бессильной ярости бросался на невидимую преграду. Даже звуки его завываний не доносились досюда. Я знал, что обрету покой и спасение у приветливых стражей вечности. Я устало прислонился спиной к камням. Блаженный сон все порывался взять меня в свои объятья, но страшная боль из раненной руки каждый раз отгоняла его. Мои веки то закрывались, то вновь широко распахивались, и тут я увидел их.

Волки. Черная рычащая стая. Черней самой ночи. Рычней лопастей мясорубки. Они клубком плотоядной иступленной злости гнались за мной через весь лес, а теперь замерли, недвижные, в предчувствии пиршества. Я оглянулся назад – волки были повсюду, они сжимали вокруг меня зубастое кольцо, их изголодавшиеся по виду смерти глаза сигаретными ожогами оставались на теле темноты. 

Я испугался, животный страх (ха!) обуял меня. Дикие животные подкрадывались все ближе, их шаги по выцветшему мху не были слышны, вот они уже у круга, лижут каменный приступ. Им меня не достать, и все равно – страшно. Я принялся рьяно молиться.
Свет погас. Он медленно стек мне в руки. Дождь заколотил по каске. Он быстро залил мне глаза. Волки сделали первые шаги, еще не веря, что сегодня они поживятся человечиной. Я не на миг не переставал молить Небеса о снисхождении. Я поднял потяжелевшую вдруг винтовку, прицелился и выстрелил. Винтовка дала осечку, сухой щелчок – первый, второй, третий – бесполезно. Первому волку я вспорол брюхо, накормил штык волчьими сладкими внутренностями. Но остальные просто не дали мне шанса: накинулись все вместе и всадили клыки в мою плоть. Их гривы стали липкими от моей крови. Волки грызлись друг с другом, лаялись, отрывали целые куски от моих ног. Я не терял сознания, продолжал в забытье читать слова молитвы. В зловонных волчьих пастях пропали мои пальцы. Икры были смачно прожеваны и проглочены. Волки, громадные мясные скалы, сжирали меня живьем. Когда их клыки раздробили коленные чашечки, я отдался на волю беспамятства.
 
Следующее, что помню – гривастый скулящий комок отлетает в сторону от удара тяжелого сапога. Затем – выстрел в упор, и животное с перебитым хребтом возиться по земле, визжит и оглашает лес предсмертным воем. Милосердный сапог давит голову. Теплый свет снова греет. Дождь перестал.
Солдат – солдат нашей армии, я вымолил его у Небес, о, спасибо, - присел передо мной на колено.
- Эка тебя погрызли. Вылечим, вылечим… - он взял обрубок моего тела на руки и еще раз повторил, как будто пытаясь заставить самого себя поверить в это, - Вылечим, ты только держись.
Мы уходил все ближе к дому, все дальше от света.
***

Желтоватое утро разлилось над болотом пригорода. Зеленая водица пошла кругами – это мусорка заплыла в тихую запруду боковой улочки. Из своей норы выползла седая, вся в старческих пятнах, лягушка, проквакала до трассы, выскребла пятипалыми лапками газету из ящичка и вернулась обратно. На секунду только она задержала свой пучеглазый взгляд на небе – там как раз пролетал самолет-комарик, и лягушке взгрустнулось, что язык у неё недостаточно длинный, чтоб схватить его. Но его как раз хватало, чтоб обсудить новости, пришедшие из соседнего пруда, со своей подругой – пушистой енотихой.

Тихо, только писк комаров вокруг. Мария, как и обещала, пришла поутру проведать Н. Так уже было заведено издавна: Мария стучалась в дверь, Н открывал, вместе они проводили несколько часов – болтали или смотрели фильмы, - а потом Марии пора было спешить на работу, но она всегда оставляла для Н что-нибудь интересное: когда книгу, а когда и церковные журналы, которые тот так любил. Но сегодня утром что-то пошло не так: сколько Мария не била в дверь, сколько не заставляла надрываться несчастный тонкоголосый звонок, ответа она так и не дождалась. Шторы в спальне не были занавешены – внутри никого, только постель с измятыми простынями. На дребезжавшем под ударами слабого кулака стекле появилась маленькая трещинка, она все разрасталась, и окно так бы и треснуло, если бы Мария не смирила свой страх. Она порылась в сумочке и выудила маленький ключик, открыла дверь и зашла в дом.

- Н! Н! Где ты?! – Мария бегала из комнаты в комнаты и наполняла весь дом тревогой. Её настроение передалось всей обстановке: люстры закачались под потолком, казалось, их перезвон вторил словам девушки: «Н! Н!»; мебель заходила на деревянных ножках. Когда Мария ворвалась в спальню, в лицо ей ударилась толстая жужжащая муха.

- Ах! – девушка брезгливо отмахнулась от насекомого и кинулась к постели, перерыла простыни, как будто надеясь найти погребенного под ними калеку. Муха не отставала, так и норовила промелькнуть перед глазами у девушки, прожужжать у неё над ухом. Это было невыносимо. Мария подбежала к окну и открыла его. Муха закружилась в залетевшем в комнату потоке воздуха, сально перевернулась и с последним обиженным «жуж» вылетела на улицу.
Тут Мария увидела на столе сложенные стопкой листы. Она прочитала несколько строк наугад. Её ноги подкосились, мягкая кровать поддержала её. Девушка быстро пробежала глазами поэму. Она все поняла. И заплакала. От счастья.
***

- А вы слышали про этого Н? Ой, ой, что про него рассказывают. «К вам, к вам, говорит, не имеет никакого отношения» - лягушкин зоб расперло, словно воздушный шарик. Енотиха сидела рядом с подружкой и наблюдала, как та надувается и оседает при каждом слове. – А видали, к нему еще эта, важная такая, ходит все вр…- лягушка поперхнулась и начала задыхаться. – Тьфу! – из ее рта вылетела обслюнявленная муха. – Вот настырная, чуть не проглотила. Уй! – лягушка погрозила мухе кулаком. – Лети, давай, не о тебе сейчас.
***

Ай! Ой! – вскрикивали люди, которые в этот час прогуливались по улицам. Наверное, в тот день целеустремленная муха врезалась в лицо каждому жителю города. Она ползала по лицам, семенила всеми своими шестью лапками, будто пыталась обнять горы, что дали ей приют, протягивала хоботок, будто в радости первой встречи хотела расцеловать всех, на кого садилась. Её пытались согнать и прихлопнуть, тогда муха в горькой обиде улетала прочь и никогда больше не возвращалась.
***

Церковный уборщик стёр пыль с фресок, поправил канделябры и подвинул криво стоящие лавки. Теперь предстояло самое сложное – вымести из проходов свечные огарки и оттереть с пола пятна непонятно откуда взявшейся краски. От работы его все время отвлекал стук в тяжелые двери. Люди приходили к церкви и мялись у входа, когда выяснялось, что церковь закрыта. Но тут кто-то из них замечал за цветастым окном мужскую фигуру и принимался колотить в стекло, чтобы привлечь её внимание. Уборщик с такими расправлялся быстро – просто прогонял.

Уборщик остановился передохнуть. Половина церкви уже была очищена, впереди – еще столько же. Мужчина оперся о швабру и тяжело вздохнул. От собственных мыслей его отвлекло жужжание над ухом. Толстая муха присела на швабру и заглянула уборщику прямо в глаза. Она сложила лапки и смешно терла ими друг о друга. Все это напоминало потешную молитву.
Уборщик был зачарован. Во всей этой пляске было больше правды и больше боли, чем во всех службах, что совершались здесь каждый день. Оторопь просветления нашла на мужчину, он стоял посреди душного помещения, но взгляд его разрушил стены церкви и устремился далеко вперед, за горизонт и дальше, в небо.

 Муха отчаялась дождаться ответа и улетела. Швабра выскользнула из рук уборщика и запрыгала по полу. Он резко крутанулся и пошел прочь из церкви. Он уже не видел, как муха протиснулась в замочную скважину дубовой двери и влетела в сакристию.
***

- Эй, ученик, подай мне Библию! – пастор развалился в кресле, перед ним на столе стоял кубок с вином и всякие разные другие предметы, и мелочишка, и церковная утварь.
- А где она?
- Вон там, на самой верхней полке.
- Ого, куда вы её запхнули.
- Молчать! Выполнять!
Ученик попытался допрыгнуть до полки, но только чуть не подвернул лодыжку, запнувшись о фолиант Фомы Аквинского. Тогда он подтащил ржавую лестницу и вскарабкался на нее. С высоты донеся его голос:
- Пыльно тут…паутины много. Ага, вот она, - потом сопение, а спустя секунду – истошный крик: - Аааааааа, - и удар. Ученик сверзился с лестницы, а сверху его придавил тяжеленный том Нового Завета. В его волосах копошился здоровенный паук, а сам он извивался на полу, словно ужаленный.
Пастор полуобернулся в кресле.
- Снимите его с меня, снимите!
- Вот все приходится делать самому, - пастор поднялся и избавил ученика от его ноши.
- Паука, паука!
Ученик подскочил с пола и отодрал присосавшегося к голове паразита, прямо с клоком курчавых волос. Он отбросил эту мешанину в другой угол комнаты, а сам спрятался за спиной у пастора.
- Ненавижу пауков.
- Чу! Отойди, окаянный, не мешай мне, - пастор сдул с книги пыль, открыл её на закладке и углубился в чтение.
Ученик отошел в сторону и уселся на кипу старых документов и журнальных подвязок. Ему было скучно, но он очень скоро нашел, чем себя развлечь: заприметив влетевшую в сакристию муху, он схватил банку и принялся гоняться за ней по всему помещению. Он повалил несколько полок и разбил кувшин, перевернул поднос с подаяниями и залил чернилами стол.
- Ну все, хватит! – заревел взбешенный пастор. – Теперь убери здесь все.
Ученик с ненавистью взглянул на муху, сидевшую на потолке.
- В следующий раз, - пообещал он.
Ученик ползал по полу и собирал рассыпавшиеся монеты, а пастор читал вслух:
- Или или, - тут он запнулся, - хм, - и начал заново: - Или или ла-ма са-вах-фа-ни, - длинное предложение наконец-то далось ему. – Ничего не понимаю.
На страницу упала давнишняя муха и начала что-то возмущенно жужжать. Пастору не понравился её тон. Он захлопнул книгу, так что муху расплющило между двумя половинками тома.
Ученик встрепенулся, поднял голову.
- Что же вы наделали, пастор, я же их собираю, - он ткнул пальцем на стену, где пришпиленные булавкой висели мухи всех цветов и размеров. – А это был редчайший экземпляр – «Musca Mafusailus» - муха-однодневка.
- Ай, да что ты мне рассказываешь, - пастор снова открыл книгу. Посреди страницы стояло жирное пятно – останки мухи. Пастор попытался соскрести их ногтем. – Вот черт, не оттирается.