Бег на длинную дистанцию

Настоящее издание знакомит широкого читателя  с первым крупным произведением Владимира Долгопольского – романом  «Бег на длинную дистанцию».
Эта история о том, как средняя еврейская семья, относительно комфортно проживающая в культурной столице России – городе Санкт-Петербурге, тогда Ленинграде, уехала в Израиль.
Кажущая банальность сюжета не может скрыть боль, которую приходится испытывать, когда рвутся корни при совершении очередного исхода, так часто и с неумолимой последовательностью преследуещего евреев.      

В данной работе использованы сонет Вильяма Шекспира, отрывки из романа в стихах Александра Пушкина, стихи Сергея Есенина, Самуила Маршака, Алексея Суркова, Любовь Долгопольской, а также стихи автора.

В книгу включены автобиографические данные автора, заметки “Послесловие автора”, рецензия “Бег на длинную дистанцию” Владимира Шпагина, а также “Родственный отзыв” Лии Певзнер. 

Все персонажы и события данного произведения вымышлены, всякое сходство их с реальными событиями и лицами является случайным.

Посвящаю Доре, любимой жене

Всякое коммерческое использование текста и оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Правообладателя. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами.


1.  Н А Т А Ш А

  Она появилась в лаборатории незаметно, первое время я не замечал её. Шла настройка искрового генератора, высокое напряжение, большая частота.
   Соседние группы, особенно измерители слабых сигналов, не выносили общения с нами; электромагнитные наводки и звук, вернее, мощный рокот разрядников заставил нас организовать работу вечером. Это устраивало нас, поскольку при этом пропуск можно было не сдавать, мы стали " свободными художниками ", по словам наших усталых мам - так мы называли старшее поколение женщин лаборатории.
  Вечерами, надев от шума наушники с функциональной джазовой музыкой, которую крутил радиоузел для вечерних конвейерных смен, мы гоняли нашу, раскиданную по столам, установку, измеряли температуру полупроводниковых элементов и импульсных трансформаторов, подбирали режимы охлаждения и мучились, когда в очередной раз что-нибудь сгорало.
   Жара стояла, как на юге, и остальных сотрудников смывало после звонка, как корова языком, это была реакция на дисциплину, по вечерам редко кто оставался.
   В тот вечер, зайдя в угол зала к вычислителям, я увидел девушку, она сидела за стойками компьютера, спиной ко входу и тихо плакала. Я не сразу сообразил, почему у неё вздрагивают плечи.
  -  Это что ещё такое? - пробормотал я тихо.  -  Последний этаж, после каждого дождя в углах сыро, а тут сидят и плачут…
  -  Идите Вы к чёрту, - незлобно, тихо проговорила она и полезла в сумочку.
  -  Иду, - сказал я, - только мне не понятно, что могут здесь делать посторонние люди. В исследовательской лаборатории не может быть сто процентной безопасности, все наши, извините, идеи под заградительные решётки не засунешь. Здесь надо знать, где можно сидеть, где стоять.
   Я старался говорить спокойней, медленней, чтобы дать ей время прийти в себя.
  -  Убьёт ведь, поймите. Тем более слёзы…
   Она вздохнула и сказала испуганно:
  - Я не посторонняя, я уже две недели работаю здесь,   вернее… работала…
  -  Неправда, я ещё замечаю красивых женщин, - бодро сказал я.
- Не надо, и ничего не было, всё в порядке, хорошо? 
Она ещё раз глубоко вздохнула, вставая, впервые посмотрела на меня, резко повернулась и пошла к выходу.
  Я потащился к нашему агрегату, где сидели мои коллеги по мучениям - Пантелей и Лена. Патя курил непрерывно и что-то паял на верстаке. Елена готовила журнал к очередному циклу измерений.
 -  Кто это? - спросил я, показывая сквозь стеклянные стены коридора на силует уходившей девушки.
  - Нечего смотреть по сторонам, - сухо сказала Лена.
  - И так дел непроворот, сколько можно тянуть с этой
рухлядью. Боже, как мне всё это надоело!
  - Елена, я серьёзно спрашиваю, откуда эта чувствительная
дама?
  - … молодой специалист по физике твёрдого тела, отправили её к вычислителям, ничего в ней особенного нет…
  Елена внимательно посмотрела на меня и добавила:
  - Может быть начнём, я хотела сегодня уйти пораньше, муж билеты на десять взял в кино.
  -  Какое кино в такую жару, Леночка, - шумно заговорил Патя. - Ведь мозги плавятся, в такую погоду надо сидеть в ванной и пить пиво.
  - Фу, в ванной, пиво, какой ты грубый, Патя, в душной ванной… ты опять сегодня после гаража не мылся, сидишь с такими руками…
  Пантелей собирал старую машину в гараже, работа шла уже второй год, после приобретения он сделал ошибку - раскидал машину до последнего винта, но собрать оказалось труднее, тем более, когда в старый Оппель-Москвич ставят двигатель новой модели, пульт от большой Волги, раздвигают крылья и укорачивают кардан.
  Пантелей Шацкий, лысый тридцатилетний холостяк, жил с шумными, нервными родителями, которые считали его неудачником, поскольку старший брат его уже доктор наук, а он простой инженер.
  Патя запирался с утра по выходным в своём гараже, имел газовую сварку, электродрели, компрессор, монтажки для рихтовки кузовов, маленький телевизор, зимой включал мощнейший нагреватель собственной конструкции, подсаживая весь гаражный кооператив. Всё было бы ничего, но завсегдатаи гаражей без спиртного, как правило, не обходятся, да и рассчитываться за ремонт спиртом, взятым на работе, было дешевле. Патя стал попивать.
  Это обстоятельство меня очень беспокоило - при работе на высоковольтных макетах необходима постоянная собранность и осознанность движений. Даже после небольших доз Патя преображался, как-то смелел и мог наломать хороших дров на проходной фирмы, охрана вылавливала пьяных...
Пантелей был добрым, безотказным парнем, он работал со мной более 8 лет, да и на 140 рублей сюда никого не заманишь. Поэтому каждый вечер мы с Леной незаметно обследовали его и решали, где ему работать сегодня, причём делали это без реакции Рапопорта (есть такая диагностика на трезвость шоферов) достаточно уверенно.
  - Слушайте, шеф, хватит смотреть на женщин. Это изнашивает и отвлекает, понятно?
  - Патя, перестань, она сидела и плакала, причём довольно горько, я не часто вижу в нашей закостенелой лаборатории слёзы, здесь остались люди без эмоций...
  - Да, - перебила, задумчиво улыбаясь, Лена, - я действительно очень давно не ревела, лет десять, какая я была дурочка: плакать из-за работы… А Вы совсем в склерозе, ничего не видите. Помню чуть не отправили меня в колхоз за полмесяца до декрета, вся лаборатория полдня не работала от смеха… Её увольняют, как не выдержавшую испытательный срок, она не сработалась…
  - Что? - заорал я, - что? - и стал бегать по проходу, как сумасшедший.
  - Какой испытательный срок?.. " чистый лист бумаги ", да дайте мне любую девицу, с любым дипломом, я научу её на скрипке играть через месяц.
Как это уволить? С университетским дипломом, в нашей богадельне, я приду завтра с утра и взорву это чистилище старых дев к чёртовой матери… я должен мучиться с будущими алкоголиками, а новые кадры не могут поставить под ружьё, когда столько работы.
   - Шеф, зачем обижаешь, дорогой, - иммитируя грузинский акцент, но с определённой горечью стал балагурить Патя.
  - Всё, - сурово сказал я, - по коням, включаем питание. Внимание, начали…
  В этот вечер мы больше не вспоминали о ней, но я твёрдо решил завтра прийти в лабораторию с утра.
…На утро, прежде чем морочить начальству голову, я решил всё же поговорить с ней. Может быть, она  больная, действительно профессионально непригодная, надо хоть посмотреть на неё, прежде чем вылезать наверх.
Проходя по залу, я заметил группу наших молодых интеллектуалов, эта девушка была в центре, на ней был элегантный брючный костюм, подчёркивающий её худенькую фигуру, лёгкий чёрный свитер закрывал шею, черные, чуть вьющиеся волосы бились на лбу, она была  похожа на мальчишку.
  Они стояли и трепались, утренняя разминка, минут через двадцать пройдёт начальник всего специального конструкторского бюро, сокращённо СКБ, Широков, большой любитель крепить дисциплину, и люди уже привыкли к его обходу,  без его разгона работа как-то не начиналась.
  Наш непосредственный шеф, начальник лаборатории, досмерти загруженный человек, на дисциплину не обращал никакого внимания. Стол его, стоявший в углу зала в непосредственной близости от рабочих мест, всегда был забит бумагами, около шефа всегда кто-нибудь сидел. Я работал с ним уже 16 лет, не мог поверить, что вот так просто он выкинет девочку на улицу, да ещё при нашей загрузке.
- Женя, - позвал я молодого спеца по микросхемам, тощего интеллигента в джинсах и расписной майке с названиями английских и американских газет (как можно ходить в исследовательской лаборатории в таком виде).
  - Женя, нужна информация.
  - Я слушаю Вас, коллега.
  - Коллега… салажонок, сиди тихо, повкалываешь с моё, потом будешь хлопать меня по плечу.
  - Спокойно, бард, мы Вас очень ценим и любим, особенно, когда Вы играете на рояле или рассказываете нам истории из Вашей трудной жизни…
  Женя Пономарь отлично разбирался в новейшей микросхемной элементной базе, что делало его в лаборатории незаменимым, в свои 27 он понимал это, был недоволен окладом и тоже хотел иметь группу.
  - Подожди, как фамилия девушки, - я показал глазами на неё, - расскажи мне всё, что ты знаешь о ней, только без интонаций Остапа Бендера.
  Женька блеснул очками, сел верхом на мой верстак и, поглядывая в угол, где молодёжь обсуждала очередную шахматную партию Корчной-Карпов, стал выдавать информацию, как на семинаре по новым элементам.
  - Натали Кирсанова, замужем, 24 года, детей пока нет, муж -мастер цеха, окончила университет - кафедра диэлектриков и полупроводников, по моему, не глупа, хотя и с амбициями, у кого их нет…
  - Так… это для отдела кадров, а как ей работается?
Женя умно улыбнулся и сказал спокойно:
  - Её хотели перевести в другое СКБ, но Широков  посчитал - подумают, что у нас нет работы, будут переводить Наталью внутри СКБ, скорее всего на кульман, чертить. Я ходил к шефу, просил дать её мне, он меня шуранул и сказал, что нечего сманивать  людей и оголять горячие места. Или пусть набирает массив экспериментальных данных, или уходит совсем.
  - Послушай, Пономарь, минут через сорок ты приведёшь её ко мне, нет, не сюда, конечно, а, скажем, в вестибюль конференцзала, в картинную галерею и никому ни слова. Попробуем подраться, стоит, как ты думаешь?
  - Как инженер она раскроется через несколько лет, -
солидно начал он, - но во всём остальном, - он сделал паузу, - она уже сейчас…
  - Мы договорились, салют.
…Часть моей группы работала с утра, обычно я каждое утро беседовал с каждым разработчиком за его рабочим столом, никому не нравится, когда его мощным окриком вытаскивают за стол начальника для накачки. Всегда необходимо поддерживать иллюзию человека, что он полностью самостоятелен.
При 10-15 минутных контактах каждый день можно составить впечатление о том, как идут дела и, если они пошли в бок или вообще не движутся, что бывало довольно часто, подумать вместе и рассудить, что делать дальше.
  После обхода я пошёл по застеклённому коридору СКБ, но, заметив на входе мощную фигуру Широкова, постарался избежать с ним встречи, не хотелось с утра получать накачку под названием " давай-давай", никак не мог привыкнуть к его стилю работы, когда поговорить о проблемах и трудностях невозможно, слишком много разных по физическому смыслу тем разрабатывалось в СКБ одновременно, серьёзно вникать он всё равно не будет и, видимо, не может, да и я любил всё организовывать сам.
  …В вестибюле конференцзала,. напротив стены с портретами наших лауреатов сидела Наташа.
Женя Пономарь высился рядом, как каланча, и что-то говорил.
  - Боже, какой я солидный и старый, - подумал я, подходя к ним, а вслух сказал:
 - Женя, спасибо, ты - свободен, - и присел рядом с ней. 
  Она сидела чуть согнувшись, обхватив руками колени, смотрела невидящими, напряжёнными глазами на лица инженеров - конструкторов, физиков, технологов, смотревших на нас с больших фотографий, и молчала.
  Я обладал коммуникабельностью, с людьми сходился очень легко, но сейчас не хотелось ошибиться, я понимал, как сложно будет менять решение шефа…
  - Вас зовут Наташа, я знаю, - сказал я, представился, помолчал немного и добавил:
  - Наташа, я вырос без отца и понимаю, что значит, когда кто-то относится к твоим проблемам с сочувствием, не формально, в своей жизни я часто спотыкался и мне помогали. Между нами пятнадцать лет разницы, я имею здесь определённый вес. Вы вчера плакали, мне хочется помочь Вам, поговорим?
  - Поговорим, - просто сказала она, грустно и скованно быстро посмотрела на меня чёрными глазами и опять отвернулась к портретам. Меня устраивала её скованность, я мог более внимательно рассмотреть её. Около припухлых губ у неё было несколько родинок, они не портили её…
  - Для начала несколько вопросов, можно? Я абсолютно ничего о Вас не знаю…
  - Хорошо.
  - Кто Ваши родители?
  - Мой папа - инженер-радист, директор радиотехнического научно-исследовательского института, мама - директор ресторана.
  - О, да Вы из породистой семьи, - усмехнулся я.
  - Мне кажется, речь идёт не о собаках, и такая лексика не уместна, - резко, но не громко сказала она.
  - Простите, это наша манера жонглировать словами, простите, я хотел сказать - из интеллигентной семьи.
  - Да… я даже училась в английской школе и играю на рояле, - улыбаясь одними губами, сказала она.
  - А она как бритва, - подумал я, - с ней не очень легко.
  - Вы одна в семье?
  - Нет, ещё есть брат, он меня старше. Тоже не здесь, он служит в армии.
  - Где же Ваши родители, Наташа, не в Ленинграде?
  - Они живут в Мурманске… - опять тихо промолвила она, и волна печали окатила её лицо.
  -  А как с жильём?
  - Вы задаёте мне вопросы, совершенно не относящиеся к работе, я Вас не понимаю, - она подняла голову и посмотрела на меня.
  - Каждый из нас приходит сюда из определённой среды, атмосферы; для того, чтобы человек мог тратить себя здесь, он должен быть подготовлен извне, если хотите, не удивляйтесь…
  - Я живу с мужем и его мамой. У нас кооперативная квартира, мой папа помог нам материально.
  - Со свекровью ладим?
  - Не очень.
  - Муж где работает?
  - Иван учился со мной, сейчас - мастер-настройщик в сборочном цехе.
  - Вы где-нибудь работали, до вуза, после вуза?
  - Нет…школа, университет, летом - колхозы, турпоходы, практика, диплом и…Ваше СКБ.
  - Хорошо, Наташа, расскажите мне подробно о Вашей дипломной работе, тема, характер, результаты…
  Я слушал об экспериментах по разработке светодиодов, о расчётах, которые она выполняла, следил за манерой изложения, она говорила спокойно, достаточно твёрдым голосом, не чувствовалось косноязычия, улавливалась культура семьи и университетская школа.
  - Мой папа - страстный радиолюбитель, я часто помогала ему, люблю ковыряться в схемах, - говорила она и мне стало больно, что за суетой, беготнёй мы не видим людей.
  Именно домашние проработки простейших радио-технических устройств, особенно в школьные годы, позволяют создать тонкое понимание электроники, и никакие вузы и дипломы не могут заменить то, что вошло в тебя, когда твой первый радиоприёмник заговорил.
- Знаете, - вдруг сказал я, - в конференцзале сейчас никого нет, я возьму ключи и мы поиграем немного друг другу, хорошо? У нас превосходный инструмент, правда...  рояль " Беккер "…
  - В рабочее время? - Она весело засмеялась и посмотрела на меня. Улыбка осветила её лицо.
  - Меня называют свободным художником, - сказал я, вставая, - завзалом - бывший фронтовик и мой приятель, он часто пускает меня в зал, а двери здесь двойные, глухие, в вестибюле ничего не слышно…
…Она играла ноктюрны Шопена, потом что-то Рахманинова, я к роялю не подошёл, мне там делать было нечего. Во время игры она была очень красива.
  - Наташа, как нужно работать, чтобы тебя стали выгонять с работы через две недели, а? - я твёрдо спросил во время паузы.
  Она повернулась на вращающемся стульчике и посмотрела на меня в упор.
  - А я не девочка на побегушках, я работаю не лифтером в гостиннице, я - инженер и должна знать, что я делаю и зачем.
  - Вы ещё не инженер, это - первое. Гейгер сам паял свои счётчики, в экспериментальной физике надо уметь делать всё - от мытья полов под дорогой, полуразобранной установкой, куда уборщицу пустить нельзя, до работы снабженцем.
  - Сначала зачем делать, а уж затем любые полы, - упрямо повторила она.
  - Нужны знамёна, это верно, согласен, а если некогда объяснять, если трудно пока понять?
  - Вам говорят - вот год понажимаете кнопки, вот эту, потом вот эту, сюда в журнал запишете показания вот с этого прибора, установка очень сложная, через год что-нибудь поймёте. Я так работать не сумею.
  - Коса на камень… Я знаю Вашего руководителя, женщина с характером, но, простите, это не кухня в коммунальной квартире, надо терпеть, ясно?
  Она опять съёжилась, закрыла крышку рояля, и мне стало жаль её. Помолчав, она добавила тихим голосом упрямого ребёнка:
  - Я с ней работать не буду ни за что на свете, уйду в сервис, там хоть деньги платят.
  - Перестаньте говорить чушь. Вы - выпускница университета, лучше образования не бывает, стать настоящим приборостроителем очень трудно, надо понимать всё не хуже, чем в академических институтах и при этом уметь проектировать сложнейшую технику, которую не может сломать лаборантка - вчерашняя десятиклассница, какую бы кнопку она по глупости не нажала.
  И это при том, что установка работает в условиях цеха, круглосуточно, с остановкой на профилактику - раз в полгода, когда от правильности показаний Вашей установки зависит качество продукции крупнейшего завода.
  …Я сел на своего конька, мне нравилась моя работа и отрасль приборосторения, которую мы копали.
  Делать технику, которая в условиях металлургического цеха за 1-2 минуты говорит сталевару по ходу плавки, что он сварил, да сразу на 15-20 элементов таблицы Менделеева, и управляют такой установкой две девочки…
  - Втянуться во всё это не просто, осваивать приходится совершенно различную технику - возбуждение электромагнитного излучения, мощная импульсная электроника, оптика, высокий вакуум, регистрация слабых сигналов на уровне шумов и применение компьютера и программного обеспечения.
  - Возьмите меня к себе, - горячо проговорила она, повернувшись ко мне и опаляя меня жарким взглядом.
  - Я буду мыть полы и делать всё, что нужно.
  " Почему я не работаю в школе или, скажем, почему я не командир революционного полка," - подумал я и сказал тихо:
  - Вам сейчас дали какое-нибудь дело? Идите работайте, Наташа, не торопите жизнь, она и так поскачет, как мустанг, не остановите… Я поговорю с Аркадием Ильичём, я обещаю…
  Аркадий Ильич Нейман, так звали моего шефа - начальника нашей лаборатории, очень полный, солидный еврей с толстыми, волосатыми руками, в очках, сидел, повесив пиджак на спинку стула и что-то сосредоточенно писал, не обращая никакого внимания на беседу по его городскому телефону, которую вела одна из наших сотрудниц.
  Я подошёл, сел напротив и сказал:
  - Здрасте, Аркадий Ильич.
У нас был великолепный контакт и многое за спиной -сложные, трудноидущие приборы и тяжелейшие командировки, мы могли обсуждать любые темы. Он был бесконечно выдержанный человек и эрудит.
  Аркадий Ильич поднял глаза, посмотрел на меня со спокойной добротой во взгляде, положил ручку и протянул мне руку.
  - Лёва, я тебя совершенно не вижу, Вы хоть пыль иногда вытираете у себя там, Широков ходит с платком каждую пятницу и шумит…как успехи?
  Я знал, что темнить с ним нельзя, он видит насквозь,  рассказал ему о наших бедах и закончил тем, что собираюсь делать в ближайшие 10-15 дней.
Заканчивать обсуждение с ним без перспективы было нельзя, он очень тонко чувствовал идейную слабость собеседника, мгновенно подключался и начинал думать за него.
  - Аркадий Ильич, я сегодня пришёл с утра несколько по другому вопросу. Почему от нас уходит молодой специалист Наташа Кирсанова?
  - И до тебя уже дошло? - он улыбнулся и провёл рукой по волосам. - Лёва, она не у тебя работает, а? Может, не будем? После институтской скамьи надо быть сначала телёнком, ты забыл?
  - Я ничего не забыл, - твёрдо начал я, глядя в упор в его глаза, он не любил прямое давление и здорово умел распознавать конфликтные ситуации на самой ранней стадии. - Я даже не буду ссылаться на примеры войны и литературы. Я прошу - оставьте девочку в лаборатории, дайте её мне, у меня горит НИР, я ей отдам его на откуп и пусть грызёт.
  - НИР по индукционной плазме? - он засмеялся, - девчонке с двухнедельным стажем, когда мы сами не знаем с чего начать? Не надо, Лёва.
  - Но ведь мне всё равно его некому дать.
  - Разгребёте искру, сам займёшься.
  К столу незаметно подошла Наталья Сергеевна Смирнова, руководитель группы вычислителей.
К сожалению, у Аркадия Ильича был один большой недостаток - с ним невозможно было уединиться.
Начальникам лабораторий у нас кабинет не положен, все беседы шефа проходили при молчаливом контроле сотрудников - владельцев ближайших к его столу рабочих мест.
  - Лев Григорьевич, обойдёмся без адвокатов и помощников, не лезьте не в свои дела. Лучше наладьте дисциплину в своей группе. Приходите, когда Вам заблагорасудится, а должны отрабатывать по 8 часов. Вы забыли об этом?
  - Наталья Сергеевна, прекратите, - мягко сказал шеф. - Успокойтесь…
  - Так…разговор не получился, - спокойно сказал я, вставая и игнорируя " Энесу ", так звали за глаза Смирнову.
  - Ой, мне пора на график, - засуетился Аркадий Ильич.   
  - Там будут вопросы по твоим приборам. Хорошо, что ты с утра. Пойдёшь со мной, Лев.
Это был один из его приёмов снимать проблемы. Он тяжело встал, одел пиджак, взял папку и пошёл к выходу.
  - Послушайте, Аркадий Ильич, у Вас есть дети, есть дочь. Ну и что, что она в восьмом классе, она тоже когда-нибудь будет работать. Представьте себе, что это Ваша дочь.
  Мы уже вышли в цех, шли вдоль участков, иногда здороваясь, мелькали надписи - "Осторожно! Лазерное излучение! , " Носилки находятся на механическом участке ",  " Все 480 минут - производству! ",
" Кто не хочет работать - ищет причины, кто хочет работать - ищет способы "… 
  Он взял меня под руку и, перекрикивая шум станков, заговорил громко:
  - Я совершенно не представляю, что будет с моей дочей. И дело не в этом. Я не могу позволить молодым ребятам командовать в лаборатории. Самым слабым местом сейчас является внедрение компьютеров, ты не представляешь - сколько там работы.
  - Но ведь от Энес уходит третий человек, она не может, поймите Вы, не умеет работать с людьми. Есть люди, часто прекрасные специалисты, они могут работать лишь в одиночестве, среди программистов это бывает часто. Никому не приходит в голову оценивать на контактность великих музыкантов и писателей, - здесь я явно перегнул, поскольку не считал Энесу крупным специалистов, хотя работать она умела.
  Мы уже подходили к кабинету начальника производства, Аркадий Ильич остановился перед дверью и сказал:
  - Не хочу повторять прописных истин, в настоящее время наука и техника - удел коллективов. Смирнова просто требует, понимаешь, требует полной отдачи…и пойдём толкать паровоз. К этой теме больше прошу не возвращаться - я твёрдо решил: или Кирсанова будет делать то, что ей говорят, или она уйдёт.
  Мы вошли в небольшой, строго оборудованный зал, усаживаясь чуть позади шефа, я тихо сказал ему на ухо:
  - Настоящая дружба между подчинённым и начальником заключается в правильном соотношении, сочетании  послушания, откровенности и принципиальности. Вам должны быть не нужны сотрудники, которые могут только лизать соответствующие места, извините.
Речь идёт о человеке, о молодом человеке, который ещё нигде не работал, жизненное кредо которого только складывается, и ломать его личность нельзя. Я оставляю за собой право вернуться к этому вопросу.
  - Ты всегда стремился к обобщениям, - ответил Аркадий Ильич и отвернулся.
  В конце длинного стола, около микрофона встал Рухлов, высокий, мощный, как наверно и подобает быть начальнику крупного производства,  и стал  "cнимать стружку "  с начальников цехов и отделов.
Начиналось ежедекадное деловое совещание, а на нашем сленге - декадный график основного производства крупной приборостроительной фирмы.

2.  Б О Ж И Й  О Д У В А Н Ч И К

  "А может быть я просто старею? Ищу конфликтов? Девочка сто раз устроится и забудет обо всём, мне больше всех надо?"  Эти вопросы лезли в голову, когда я выруливал со стоянки фирмы и пытался протиснуться в грузовом потоке в левую полосу, терпеть не мог общепринятых магистралей, в том же направлении можно спокойно проехать по параллельным улицам и проездам.
  - Наконец-то в нашем КБ появился правозащитник, -острила, уютно прижавшись к дверце и демонстрируя колени, наша секретарша Тамара.
Скосив глаза, я осмотрел её, заодно проверил, заперта ли дверь, ещё вывалится. Я часто подкидывал её до дома, нам было по пути, она хорошо относилась ко мне, и я ценил её отношение.
  - Откуда ты знаешь, Тома?
  - Секретарь всё знает, например, когда Вы опаздываете на работу или получаете внеплановые премии в кабинете начальства. Нам всё известно.
  - Может, бросить всё это, как говорил Бендер, плюнуть,  как плевали до исторического материализма…
  - Лёвушка, так нельзя разговаривать с дамой…плюнуть... Нравится она, да? А что, она хороша, в ней есть что-то цыгански-южное.
  - Мне скоро пойдёт пятый десяток, пятый, не ясно?
  - Ясно, ясно, он только ещё пойдёт, а для мужчин это
расцвет, глупый, тем более такой мужичок, как ты…
Ох, умела она говорить, чертовка. Я расправил грудь и прибавил газу. Мы уже вышли на проспект Непокорённых, здесь я всегда шёл за восемьдесят. Была первая декада июня, белые ночи были в разгаре, и я сказал с чувством:
 - Тома, давай сегодня погуляем по Питеру до утра, а? 
 Машину бросим где-нибудь на Васильевском Острове и пойдём пешком вдоль Невы, мимо Горного института, кораблей…
  - Да, это здорово… Ведущий специалист СКБ, лауреат, изобретатель и…секретарь начальника. А жена, а мой Володька? Что мы им скажем?
  - Когда женщина на что-то решилась, она знает что и как сказать. Просто я уже старый, и всё.
Я свернул в уличный рукав и подруливал к её дому.
  - Лёвушка, ты - лучший мужчина объединения, погуляем когда-нибудь потом. А с Кирсановой я тебе помогу, - она чмокнула меня в щёку и вылетела из машины.
  Я поехал дальше и вспомнил, что запах её духов в машине всегда был предметом озабоченности моей супруги.
  …Мои уже выехали на дачу, в квартире было пусто, жена-геологиня была в экспедиции, ребята с бабушкой жили на даче, на Карельском перешейке, в посёлке с финским названием Каннельярви, где мы снимали две комнаты.
  Письменный стол дочери был прибран, на подоконнике стояли цветы, все подоконники наших двух комнат были заставлены горшками с цветами; видимо, биолог в школе был неплохой. Я имел твёрдое задание поливать это хозяйство. В основном, это были кактусы, лишь один цветок мне нравился, он имел сказочное название "Ванька мокрый ", неоднократно на его стебельках появлялись нежные, красные цветы.
  Посмотрев вниз, стоит ли ещё моя машина, я залез в холодильник и с тоской вспомнил времена, когда жена находится дома и я мог уплетать её изумительные супы и свежие салаты. Она была настоящей хозяйкой, делала всё быстро, горело под руками, любо было смотреть. Раскрутив свою фирменную яичницу и кинув в кипящую воду полпачки пельменей, я уткнулся в газету и впал во вполне определённое состояние, знакомое многим мужчинам, когда голова ещё на работе, тело устало, аппетит ещё не пришёл - мой младший Данька говорил в такие минуты: " Папа отмокает, не трогайте его ".
  Зазвонил телефон. Звонил Пономарь.
  - Лев, мы обмываем сегодня сразу два " красных " угла, наши первые авторские. Приходите, пожалуйста, как наш духовный отец в деле изобретательства, мы будем рады.
  Красным углом помечают бланк официального ответа Всесоюзного научно-исследовательского института государственной патентной экспертизы, чёрным углом помечали отмашку, которую я получал всего один раз.
  - Спасибо. Кто будет? - спросил я, понимая , что вечер пропал. Тайком от фирмы я на паях с одной пожилой дамой работал над книгой, где у меня было 6-7 печатных листов.
  - " Молодые львы " по Ирвин Шоу, - ответил Женя.
  - Будут авторы, а также Натали Кирсанова с мужем,  несколько девочек. Вы сейчас один, распрямите плечи, стряхните лишний десяток, Лев, мы ждём.   
  …С трудом припарковав машину, Пономари жили в сплошь кооперативном районе, точечные двенадцатиэтажки, зелень, дорожки, я поднялся на седьмой этаж, вышел из лифта и ахнул. Дверь в квартиру Пономарей представляла собой кусок эрмитажного пола, точно, как в зале, где висит карта Советского Союза.
   - Что у Вас с дверью, Джек? - как бы невзначай, спросил я, протягивая ему торт с " Норда " и прислушиваясь к стереофонической полифонии битлов из большой комнаты.
  - Это всё мама, она уже просто не знает, что ей делать с нашим музеем, вон - тапочки в углу.
  Отец Пономарь - крупный инженер геолог, уже полгода был в Монголии, он вообще не вылезал из заграницы, и здесь в квартире это отражалось прежде всего.
Превосходные, прямо таки уникальные книги, куски каких-то горных пород, лежащие на стеллажах его кабинета, гобелены, фотографии, несколько картин. Среди этого шика выделялся рояль, малый концертный, но рояль, после этих сундуков-пианино видеть в современной квартире рояль было приятно.
  Народ потянулся в гостиную, за столом собралось человек двенадцать, четверых я не знал совсем, я увидел Наташу, рядом с ней сидел высокий, уверенный в себе парень, он явно изучал меня. " Какие они все рослые, красивые ребята ", - подумал я, - " что значит расти не в военные годы, и девочки в порядке, вон эта, татарочка, как статуэтка худенькая, изящная, а рядом с ней длинноволосый, с бородой, в свитере домашней вязки, наверно, филолог ".
  У Женьки вечно собиралась богемная кампания, около меня сидел настоящий Грегори Пек, наверное  спортсмен. Из лаборатории, кроме Жени, были его соавторы - специалист по электровакуумной технике Фёдор Коган и конструктор Вера Закурина. Шефа Неймана, он почти всегда являлся соавтором, не было.
  - Давайте нальём, мне просто водочки, - сказала Вера и потянулась к моему бокалу.
  - Вера, я на " Антилопе " , мне просто " Байкал " или  " Пепси ".
  - Слушайте, Лев, в следующий раз я Вам выдам три рубля на такси, - врезала она. - Это же безобразие, приходить в кампанию и сидеть трезвым.
  Все выпили.
  - Не огорчайтесь, - сказал мне сосед справа, - я тоже не пью.
  - Почему?
  - Служба такая, бармен я, втянешься - погибнешь. Пока получается.
  - Извините, но я думал, Вы - спортсмен, у Вас прямо таки атлетический вид.
  - Я действительно кандидат в мастера, - засмеялся он, - защитник, играл немного за основной состав, на сегодня с перебитым ребром и ключицей, хоккей безопасен только по телевизору.
 - Послушайте, но бармен или официант по нашему…
  - Что, несколько шокирует? - перебил он. - Ничего, мне 25 лет, я уже видел спорт, армию, до тридцати поплаваю, зарубежные круизы, зимой работаю в гостиннице "Прибалтийская", семью надо поставить. Деньги легко не даются. Не все могут стричь купоны с изобретений, как Евгений…
   … я улыбнулся: от " красного " угла до экономического расчёта авторского вознаграждения за серийное внедрение изобретения стояли, как минимум, три года жизни…
  - …а машина и кооперативная квартира требуют капиталовложений. Да и нравится мне контакт с людьми, как в такси, как у врачей. Ведь кого только не встретишь, вчера обслуживал одного москвича с дамой, он сидел, как будто приехал из приёмной Совмина в сельский сельсовет. А сам всё время в уме подсчитывал, во что это ему обойдётся и смотрел похотливо на спутницу, которой весь наш шумный балаган был безразличен.   
  - Вы - психолог, - сказал я и стал искать глазами Наташу, которая сидела в дальнем углу и курила.
  - Давайте потанцуем, - предложил кто-то, и мужики потянулись в кабинет старшего Пономаря промывать мозги бесплодными разговорами о политике.
  Я остался и пригласил татарочку потанцевать. Она скосила глаза на " домашний свитер ". Он копался в книжном стеллаже и не обращал на неё никакого внимания. Она встала, на ней было длинное платье, совершенно обнажённые спина и плечи, на плечах роскошная шаль, я просунул руку под шаль и притянул её чуть-чуть к себе. Она улыбнулась и положила мне руку на плечо. Мы поплыли под звуки блюза в неведомую страну, когда комната превращается в палубу шикарного теплохода, и тропические пальмы приветливо машут с берега своими длинными зелёными руками - и всё отходит прочь…
  - Вы здорово танцуете, - сказал я, поглядывая на её азиатское лицо с характерным, но милым раскосом.
  - К сожалению, мой постановщик говорит мне это не часто, - негромко ответила она мне в ухо и чуть отодвинулась, чтобы посмотреть на меня.
  - Вы балерина?
  - Да.
  - В первый раз в жизни я вижу рядом балерину, да  ещё и танцую с ней, какая Вы худенькая…
  - У нас специальная диета, которая мне порядком надоела, - сказала она и посмотрела на своего спутника, который сидел на подоконнике и бережно  листал какой-то толстый том.
  - Пойдёмте посмотрим, что делают наши кавалеры, -
она взяла меня под руку и подвела к кабинету, где сидели Женя Пономарь, Наташин Иван Кирсанов, бармен, Фёдор Коган стоял около стеллажа с образцами пород.
Наташа сидела у окна, смотрела задумчиво куда-то сквозь стекло и прислушивалась к словам Фёдора:
  - Нет, Вы мне скажите, - жестикулируя и горячась,спрашивал он, - как смог фашизм сплотить такую древнюю нацию - немцев, германцев, потомков Баха, Бетховена, Гегеля, наконец, для производства таких сооружений, как концлагеря и газовые печи? Это отрыжка истории или закономерность?
  Половину семьи Фёдора немцы сожгли в газовых печах в период массового уничтожения евреев на оккупированных территориях, но не так сама гибель, а именно способ, которым они ушли из жизни, не давал ему покоя.
  - Слушай, Фёдор, это же было тридцать-сорок лет назад, хватит ковыряться в старых болячках, - сказал Пономарь и стал разливать кофе в маленькие чашечки, сегодня он был хозяин и не забывал этого.
  - Время не имеет никакого значения, - спокойно ответил Фёдор. - Если люди не будут понимать ошибки прошлых поколений, всё повторится вновь.
  - Вот именно эта постановка вопроса - европейские нации не могут опуститься до массового шовинистического психоза, насилия, геноцида  - и погубила многих, - сказал бармен. - Люди не могли поверить, а надо уметь прогнозировать будущее. От Гитлера уехали Герц и Брехт, Эйнштейн, Фейхтвангер, Хиндемит и тысячи других.
  - Весь народ уехать не может, - проговорил Иван. - Фёдор прав. Почему им удалось сплотить людей, ведь не секрет, что у них была поддержка в рабочем классе тоже.
  - Вы коммунист? - спросил я.
  - Да. Служил в Группе Советских войск в Германии, там и вступил.
  - Вы прошли действующую армию, а я обошёлся университетской похлёбкой военной кафедры, два месяца летних лагерей… и лейтенант.
Иван уверенно продолжил:
  - Безусловно, это была реакция на события в Европе первой четверти века, точнее, может быть, второго десятилетия. Миллионы русских эмигрантов каждый день напоминали европейцам о судьбе России. Немецким буржуа очень даже просто можно было также тогда вставить фитиль.
  - Упрощение проблемы позволяет занять более твёрдую позицию, - перебил его Фёдор, подойдя к Ивану поближе и даже взяв его на мгновение за пуговицу. - Но всё было далеко не просто. Ты забыл, Ваня, Баварскую республику, которую потопили в крови в 1919 году. Немецкий собственник, обыватель начисто отвергал коммунизм, но он не мог смириться с Версальским договором, который после Первой Мировой войны сократил территорию Германии и поставил её в " условия полного бесправия и унижения ". Это цитата Ленина. Прежде чем выковать сапог тридцатых годов, а ведь речка начинается с ручейка, не Гитлер, а Дрекслер, слесарь Дрекслер в марте 1918 года организовал " Свободный немецкий комитет борьбы за немецкий мир ". Как сказано! А, хорошо? – Фёдор зло рассмеялся. - Этот комитет борьбы слился с Политическим рабочим кружком Харрера и в январе 1919 года они организовали Германскую рабочую партию, потом она уже была переименована в National-sozialistische Deutsche Arbeitpartei (NSDAP )… в 1919 году в ней было сорок человек.
  В кабинете возникла тишина, все притихли, что такое Вторая Мировая война, знали все или думали, что знают. Музыка из соседней комнаты своей безмятежностью лишь подчёркивала значение тех событий, которые произошли, когда ручеек превратился в бурную реку.
  Иван сидел, задумчиво перебирая бахрому коврика, лежащего на спинке кресла, у бармена было лицо хоккеиста перед буллитом, татарочка прихлёбывала кофе, бармен неуверенно спросил:
  - А где же Гитлер?
  Фёдор стоял в центре комнаты, большие глаза его сверкали, он весь клокотал:
  - Гитлер, знаменитый ефрейтор пришёл к Дрекслеру только осенью 1919 года, когда в Германскую рабочую партию вошли военные, в том числе капитан Эрнст Рем. К 1920 году в этой партии было 190 человек. Через 20 лет они держали за горло всю Европу.
Вы спросите, так как же они смогли сплотить людей?
Смогли… Они ставили своей задачей завоевание мелкого собственника, а каждый бедняк мечтает в него превратиться, обещали землю крестьянам, участие в прибылях капиталистических предприятий рабочим, ликвидацию безработицы - низшим слоям общества, монополиям - стратегическое сырьё, новые территории и рабскую рабочую силу, избавление от конкурентов-евреев  - лавочникам.
  Вот эти лавочники, владельцы пивных, маклеры, спекулянты, воинственные  невежды, недоучки-псевдоинтеллигенты, домовладельцы в форме штурмовиков, педантизм и внутренняя дисциплина немецкого характера, сильные и чрезмерно высокие позиции евреев в экономике и культуре немецкого государства, не только антисемитизм, но и антиславянизм  - вот та опора массового движения в поддержку нацисткого государства в Германии. Железная дисциплина в партии и в государственных учреждениях, любые методы борьбы, среди которых они больше всего любили террор…
И сверху всего - социалисткая, антикапиталистическая фразеология, превосходно поставленные пропаганда, любительское искусство и спорт. Вот такие пироги, - вдруг закончил Фёдор и устало улыбнулся.
  Наташа сидела не шелохнувшись и широко раскрытыми глазами смотрела на Фёдора.
  - Ну, ничего, - сказал Иван Кирсанов, - мы им, кажется, неплохо врезали, по сей день помнят.
  - Хватит ребята, Вы как соберётесь, так начинаете, -влетела в комнату Вера. - Лёвушка, отвезёшь меня домой, хорошо?
  - Ладно, - сказал я и подошёл к окну. Наташа, молчащая всю дискуссию, встала.
  - Лев Григорьевич, Вы ни разу не подошли ко мне, я чувствую, Вы жалеете, что связались со мной, да?
  - Неужели, Наташа, я такой старый, что со мной нужно по имени-отчеству? Ничего я не жалею, хотя всё это довольно трудно, шефа просто не узнать, обычно он - такой добряк, стареет что-ли… одну минутку, - сказал я и резко повернулся к ребятам. - Вы сегодня взворошили время, кое-кому кажется, всё это было достаточно давно и имеет чисто исторический интерес.
  - А я Вам предлагаю совершенно конкретное дело по проблеме, имеющей прямое отношение к этим событиям. Хотите?
  …Решение отдать им дело " божьего одуванчика " родилось у меня только что. Близился срок сдачи рукописи, я нигде не видел более строгой дисциплины, чем в издательствах. Собственно, отдать рукопись можно было и завтра, но мне хотелось выжать из себя всё, потом уж не переделаешь. Это как в спорте - если ты слабый боксёр, об этом знает только узкий круг спортсменов, но если ты уже вышел на публику, о твоей неудаче по телевизору узнают многие. Та же постановка с книгой - или просто не писать, а если взялся, то как можно лучше. Хотя лучшее - враг хорошего…
  .. В прошлую пятницу, под вечер, когда мой " Москвич " ещё остывал после перегона " Ленинград - Каннельярви " , я сидел на дачной веранде и обедал.
  Мои кадры сидели рядом и молча привыкали к моему присутствию; пока мы пять дней крутимся в городе, они тихонько и часто подсознательно скучают, предвкушая совместные велосипедные прогулки, баскетбол, купанье и, конечно, шахматы - словом всё то, что я считал своим долгом, отдавая детям с удовольствием свои выходные.
  Каштан злобно зарычал, натягивая проволоку, вдоль которой он крейсировал по дачному участку. Выглянув в окно, я увидел у калитки маленькую седую женщину в платке, сером пальто и с корзинкой в руках.
Отогнав Каштана, я подошёл к калитке и сказал, что хозяйки нет дома, уехала погостить к брату. 
" Здесь отдыхает инженер? " - спросила она, поправляя платок и, не давая мне ответить, добавила: " Я к Вам ".
Времена, когда человек с высшим образованием в деревне был редкостью, канули в лету, от такого обращения пахнуло чеховскими, дореволюционными временами, что-то в ней заставило меня собраться, сконцентрировать внимание на её спокойном облике, чистом лице, я приметил чуть окающий говор пожилой русской женщины средней полосы России.
  Я пригласил её в дом.
  Она вошла, пропустив меня вперёд, поздоровалась с ребятами, те настороженно смотрели на неё, она поставила корзинку на лавку, сняла платок, лежавшее в корзинке что-то сверху она спрятала в карман пальто и сняла накидку - в корзинке оказалась клубника, причём такая крупная, красная, что мои сразу сделали стойку и стали вращать глазами, как будто они из голодного края.
  - Кушайте на здоровье, милые, - проговорила она и повернулась ко мне.
  - Мне сказали, что Вы - большой инженер, человек городской, культурный, помогите, Богом прошу, только на Вас вся надёжа, неграмотная я, пенсию мне схлопотать надоть, помогите…
Я совсем оторопел.
  - К юристу Вам надо, бабушка, к адвокату.
  - Да где его взять-то, юриста, Вы уж помогите, я ещё принесу, у меня ягоды много, пусть ребятки кушают, вот посмотрите мои бумаги, может можно что…- забормотала она и опять что-то в её облике заставило меня уважительно взять её сверток в тряпице и обещать ей, что я разберусь и приеду к ней сам, чтобы она не затрудняла себя и … никаких ягод.
Младший Данька уже заходил сбоку на клубнику, и я успел только скомандовать, что её надо вымыть.
  " Папа ", - сказала дочь, когда женщина ушла, - "она какая-то странная, по-моему, очень старая, просто "божий одуванчик".
  …Вот первый документ из её тряпицы я и протянул Женьке Пономарю и сказал:
  - Зачитай, Женя, полностью, только сделайте тишину. Документ серьёзный.

" Уважаемый Александр Никанорович!

К Вам обращается бывшая колхозница колхоза " Верный путь " Рощинского района Ленинградской области  Манешина Клавдия Дмитриевна.
Уделите мне две минуты Вашего дорогого времени, выслушайте меня. Урожденная я деревни Хебово Ярославской губернии, 1902 года рождения.
В 1930 году образовался у нас колхоз " Простор ".
Дом у нас был хороший, работали много и жили хорошо. Муж мой, Иона Фёдорович, и я в колхозе работали, и было у нас пятеро детей - двое сыновей и три дочки. В 1940 году заливали Рыбинское море, наши земли затопило, весь наш колхоз перевели к Ленинграду, под финскую Рауту.
В 1941 году родилась у меня шестая, дочка. Не успели мы обосноваться, пришла война. Иона ушёл на фронт, а мы на лошадях, горох смолотить не успели, поехали в Россию. Около Вагановки застали нас морозы, поселили нас в баньку. Время было, Вы знаете, тяжёлое, ходила я с двумя сыновьями, Юрой и Женей, на лесозаготовки, а Зина - старшая дочка оставалась с малыми.
Тут и начались мои горести.
Люди вокруг были чужие, выгоняли детей при топке бани с матрацами на снег и померли за зиму мои доченьки от холода и простуды - Люда, Роза и Зина.
Одна Валюшка осталась да ребята. Как Ладога стала, повезли нас обратно, в Ярославскую область. К тому времени руки у меня не слушались, опухли все, ехали по Ладоге в открытой машине, одеяло Валюшки зубами держала, но не сберегла её - умерла Валюшка.
В Ярославле я была уже без памяти, через 20 дней очнулась в больнице, спрашиваю - где ребята. В другой больнице, говорят. Приплелась я туда и узнала, что померли мои ребята, Юра и Женя.
Не сберегла я своих детей, осталась одна, и от Ионы  писем нет. Направили меня в колхоз " Советская Россия " под Ярославлем, 18 км. Работала там до конца войны. В 1945 году вернулась обратно, стала работать в колхозе " Верный путь ", село Марченково.
Вызвали меня в военкомат и вручили похоронку, что муж мой, Игумнов Иона Фёдорович, погиб в 1942 году на Ленинградском фронте.
Работала я в колхозе до 1958 года рядовой колхозницей, боронила, развозила навоз, чистила стойла, всё, что было нужно.
К концу 1957 года познакомилась я с объездчиком лесничества Манешиным Петр Петровичем, 1894 года рождения, поженились мы. Он был на пенсии, но работал долго, вплоть до пожаров, я была при нём в лесу и не заботилась о пенсии. Работала на стройке дороги, разогревала зимой воду для тракторов, за детьми чужими малыми смотрела.
А в последние годы Пётр стал совсем слаб, переехали мы в посёлок " Победа ", директор птицефабрики дал нам жильё, где и живём мы сейчас на ул.Мира, дом 2.
В 1971 году, как годы подошли, обратилась я за пенсией - сказали, архивов нет.
Помогите, дорогой Александр Никанорович, с пенсией, мне уже 82 года, всю жизнь я работала по совести, детей, мужа потеряла в войну. Люди в Цвелодубово знают меня, подтвердят.
  Надеюсь на Вашу помощь.
10.08. 1984

Р.С. Ввиду того, что тов. Манешина К.Д. неграмотная, записано с её слов, какие есть справки,  документы -прилагаются.

Зав. клубом пос. " Победа "  - А. Таланов.

  … Все помолчали, затем Женька спросил:
  - Кому адресовано?
  - Председателю облисполкома, - ответил я.
  - Отправлено? - спросил Фёдор и потянул бумагу к себе.
  - Нет. Завклубом уволился, уехал в город, бумаги так и закисли.
  - Я доведу это дело, дайте мне бумаги, - порывисто сказала Наташа. - Дайте мне её адрес.
  - Ох, Наташка, заводишься ты с полоборота, там же есть сельсовет, правление, ты что думаешь, там все волки? - сказал Кирсанов. Он зашёл за спину Пономаря и пробегал глазами текст заново.
  - Действительно, - сказал я, - беглое знакомство с бумагами даёт основание предполагать, что пенсию здесь не выбить. Не может же государство давать пенсию только потому, что человек хороший.
  - Женщина потеряла шестерых детей, шестерых…
Это вынести невозможно! - горячо проговорила Наташа.
  - А как же артобстрел городов, когда бомбой прошивало семиэтажный дом до основания, - осторожно сказал Иван и полез за сигаретами.
  - Ванечка, ты ведь день и ночь на заводе, по полторы смены, тебя часто в выходные вытаскивают в цех. Дайте мне бумаги, Лев Григорьевич, я хочу познакомиться с этой женщиной, я вела культсектор в университете, ездила в колхозы, у меня есть опыт.
  - Хорошо, - сказал я и стал прощаться, - подготовлю бумаги, поговорю с Клавдией Дмитриевной, хорошо.
  Уже уходя, я услышал из гостиной звуки рояля, заглянул и увидел, что " домашний свитер " сидит за роялем, татарочка стоит рядом и печально смотрит на него, он играл композицию на темы Гиллеспи, Оскара Петерсона, Джона Луиса, Гершвина, играл мощно, темпераментно, вдохновенно…нельзя же завидовать мастерству профессионального пианиста.

3.   Д И Н А  К А Ж Д А Н

  В понедельник мы опять работали в вечер, я решил с утра поехать в гараж повесить стяжки - гараж был металлический, на шпалах, и его опять весной повело, двери плохо закрывались. Погода стояла отличная, тепло, чистое небо, солнце, в такое утро надо не работать, а двигаться к пляжу где-нибудь под Ялтой.
  С Пантелеем Шацким мы были в одном гаражном кооперативе.
  - Патя, - позвал я, подойдя к его открытому гаражу и никого не обнаружив.
Патин рыдван был выведен, без сидений, капота, в пятнах шпаклёвки он был великолепен; в гараже на яме стоял чужой " Запорожец " - горбач, очередная Патина халтура.
  - Я здесь, шеф, - высунулся из ямы Патя, в защитных очках, с горелкой в руках. - Закрой баллон, я закончил варить.
  - Да, теперь я понимаю, почему вечером на установке ты сидишь вынутый, при таком фронте гаражных работ...ты что-нибудь ел сегодня?
  - Э, я и так толстею, - засмеялся он, - не знаю от чего…
  - Надо меньше курить, закладывать и хотя бы закусывать, - сказал я и протянул ему пару бутербродов из тех, которые захватил из дома.
  - Подожди, Лёва, я вымою руки и вон термос - там чай.
Руки он мыл здорово и очень быстро, сначала соляркой, затем бензином и водой с мылом.
  - А у меня от солярки бывает раздражение на руках, - сказал я и сел на канистру. В гараже был жуткий беспорядок, как будто здесь только что были с обыском.
  - Неужели нельзя сделать порядок, просто ногу поставить некуда?!
  - Убирать здесь надо не меньше трёх дней. Вот машину сделаю - уберу.
  - Что это за " Горбач ", Патя ? - спросил я, показывая на стоявшую на яме машину.
  - Да это как раз бесплатно, я - людям, люди - мне, - ответил Пантелеймон. - Пробуксовка сцепления, придётся двигатель снимать. У тебя же был  " Горбач ", как думаешь?
  - Смотря для кого делаешь, под сцеплением есть маленький люк, крышка, если её снять и грушей прыснуть на ведомый диск поллитра бензина - месяц машина будет работать…
  - Нет…халтура не пойдёт.
Я любил эту маленькую машину, " Горбач " был моей первой покупкой, причём с рук, я отдал ему пять лет жизни и получил на нём всё - от поломки коленвала до наезда на шлагбаум в Каролина Бугаз, на черноморском побережье.
Открыв багажник своего " Москвича ", я взял спецовку и брюки.
  - Давай скинем двигатель, только вместе с коробкой передач, весь силовой агрегат. Лезь под него, я пока отверну задок с бампером, - сказал я и мы принялись за работу.
  В проезде появилась " Лада ", она медленно двигалась в нашу сторону, левое крыло новой машины торчало пузырём  в  сторону, битая  фара  смотрела вниз, бампер был искривлён. За рулём сидел упитанный мужчина, лет сорока, бледный, явно ещё в шоке от ДТП - дорожно транспортного происшествия.
  Сзади сидела женщина, видимо, жена, вид у неё был такой презрительный и злой, что водителя сразу стало жаль. Ситуация вырисовывалась определённо - народ с деньгами, первая машина, опыта никакого…надвигалась приличная халтура.
  Машина остановилась около гаража, водитель вышел, осторожно прикрыл дверь разбитой машины, вдавил пальцем очки в переносицу и подошёл к нам.
Мы молча работали, как будто никто не подъехал.
  - Здравствуйте, - скорбным голосом интеллигентного человека, у которого большие неприятности, сказал мужчина.
  - Здорово, - ответил из ямы Патя и посмотрел на машину и на женщину, сидевшую в ней…женщина немного стушевалась.
Я кивнул и отошёл чуть в сторону. Все помолчали. Пантелей внезапно спросил:
  - Отношения с Госавтоинспекцией, машина застра хована?
  - Не вызывали, не застрахована…я был виноват, за платил, ко мне нет претензий, сделайте, пожалуйста, - боднул головой мужчина в сторону машины, комок  в горле у него сделал движение туда-сюда, но Патя был непроницаем.
  - Откуда узнали, что я могу рихтовать?
Он уже вылез из ямы и ходил вокруг машины, как на торге.
- Сторож дал ваш номер гаража, сказал, что Вы не пьёте и делаете, как на заводе, я заплачу, только сделать надо хорошо.
- А где  гарантии,  что  нет  уголовщины,  что Вы  не переехали мальчика на перекрёстке и, ударившись в столб, удрали? - строго спросил Патя.
  От такой перспективы мужчина уже не мог сказать ни слова, его заклинило, он стоял с мученическим выражением лица; тогда женщина вылезла из машины и сказала, положив Пате руку на спецовку:
  - Послушайте, мастер, неужели мы похожи на людей, которые могут убивать детей. Дима не заметил " треугольник " и влепил в правое крыло " Жигулю ". Не волнуйтесь, он своё получит, - она выразительно и мощно посмотрела на Диму, тот нервно зашагал по дороге прочь от машины.
  - Стой! - закричал ему вслед Патя, - крыло, бампер есть, краска?
  - Нет, ничего нет, - обречённо сказал Дима.
  Патя уже всё прикинул и твёрдо сказал:
  - Та-ак, рихтовка передка, бампера, крыло новое, срезать старое, всё поставить, шпаклёвка, грунтовка, подбор колера, покраска, сушка, ну и по мелочи - словом 300 рублей и, слава Богу, у меня есть такое крыло и подфарник с фарой.
  - Триста, - тихо повторил Дима, я только что 130 рублей отдал тому водителю, триста, - повторил он и посмотрел на жену.
  - Послушайте, мастер, но ведь на станции технического обслуживания… - начала она.
  - На станцию техобслуживания Вас без справки автоинспекции на порог не пустят, справка инспекции - это права на стол с новой пересдачей. Это ДТП с вашей виной, вы понимаете, - Патя был в форме и давил клиента, - словом, как хотите, я всегда думал, что в данной ситуации главное - качество, чтобы сделать и забыть. Машина и так стоит свои восемь тысяч.
  " Здесь он сделал ошибку, подумал я, - сейчас нельзя было напоминать им о размерах этой суммы."
Но расчёт был верный: если деньги левые, они не дрогнут, заплатят, если они в долгах и народ честный, Патя скинет 30%.
  В мгновение вся мощь женщины пропала, она вслед за мужем сникла, они стояли, явно не будучи на уровне столь дорогой и уже растерзанной покупки…
Пантелей посмотрел на Диму и сказал:
  - Ладно, 250, и пригоните её сюда, скажем… шеф, эту неделю мы всю в вечер? Пригоните, скажем, завтра в 7.30 утра.
  - А нельзя, чтоб она постояла у Вас здесь до утра? - попросил Дима и посмотрел враждебно на машину.
  - А если к утру её разденут ещё рублей на 200, кто будет отвечать? - грубовато отрубил Пантелей. - Отгоните её к сторожке, сторож её устроит.
Это был заработок сторожа, Патя ещё поблагодарит его за клиентуру.
Супружеская пара села в машину, очкастый Дима мгновенно перекачал и никак не мог завести машину.
Пантелей скинул грязную спецовку и сел за руль с явным удовольствием, от его рыдвана до этого роскошного " Жигуля " была дистанция размером с пропасть. Мотор взвыл, и они покатили по гравию проезда.
  Когда он пришёл обратно, я спросил: - Патя, зачем тебе работать в СКБ, ведь крыло стоит тридцатку, остальное по мелочи…
  - Ничего, пусть знают, что это не клубнику разводить на даче, это - машина. Лёва, столько людей с деньгами и без рук! Это - настоящий бум. Мне сделать эту " Ладу " - одно удовольствие.
  …Мы стали работать молча и через двадцать минут протолкнули Горбача внутрь гаража, на входе в гараж на двух широких деревянных подставках остался стоять силовой агрегат " Запорожца ".
  Когда мы снимали коробку передач и уже подбирались к повреждённому ведомому диску, около гаража появился сторож кооператива Пал Андреич, мой старый знакомый, отставной военный, старожил гаражного кооператива и Патин наводчик. Он хрипло сказал:
  - Вы что, ребята, обалдели, давать наш телефон, гонять старика. Слушай, Галицкий, тебя там дама спрашивает, я её наперво отфутболил, а она говорит - очень надо, таким жалобным голоском, что я пошёл, - засопел он, присаживаясь на канистру и, обращаясь к Пате, продолжал:
  - Ну, как тебе эти интеллигенты, прости господи, жалко машину, болваны без понятия, как только их дорога держит.
  - Сделаю, Андреич, спасибо тебе, придётся мне подарить тебе радиоприёмник, “Урал-авто”, будешь " Голос Америки " для полуночников слушать.
  - А на хрена мне твой " Голос " нужен, я и так засыпаю хорошо. Только разве уснёшь, раньше двух часов эти кобели не возвращаются…
  - Пантелей, смени ему заодно графитовый подшипник сцепления, весь съеден, ездит и левую ногу не снимает, - я наскоро вымыл руки и побежал к телефону.
  Шарахнувшись от овчарки Джесси, выпрыгнувшей на меня из конуры, я проскочил в дежурку, взял трубку и, запыхавшись, сказал:
  - Слушаю Вас.
  - Лев Григорьевич, это я, Наташа. Извините меня, но на два часа меня вызывает начальник СКБ Широков, боюсь четырёхугольник СКБ решит, тогда уже всё.
  Я посмотрел на часы, было 12.40.
  - Наташа, я буду к двум часам. Без паники, всё будет хорошо.
Вернувшись к Пате, я вспомнил, что приезжал установить стяжки в собственном гараже, но времени уже не было. Предупредив Пантелея, чтобы в 16.40 он был на фирме, я переоделся, сел в машину и покатил на завод, по дороге прикидывая план действий. 
  Да…шефа Неймана придётся ломать и даже шунтировать, выходя прямо на Широкова. Будет скандал.
Ну, ничего, я уже не мальчик, за долгие годы совместной работы я ни разу не положил свой стаж и авторитет к нему на стол. Если я попрошу, значит - может пойти на уступки. Компьютеры - это хорошо, но Энеса без году неделя в лаборатории, а я уже заканчиваю второй десяток. Прежде необходимо выяснить позицию Широкова, а в лаборатории - разберёмся.
  Когда я вошёл в приёмную начальника СКБ, Тома поманила меня и шёпотом сказала:
  - Мой решил четырёхугольник не созывать, сам решит,   ты пришёл вовремя, Аркадий Ильич на обеде, я постараюсь никого не впускать, - и спросила в микрофон:
- Николай Александрович, пришёл Галицкий, запускать? - она посмотрела на меня и одобряюще улыбнулась.
  …"Они все думают, - подумал я, - что я его боюсь".
  Давно ощущая своё место в иерархии фирмы, я понимал без лишнего бахвальства, что значит для фирмы ведущий разработчик. Нас порядка двухсот человек на двадцать тысяч работников. На фирме полно  руководства и знающих, опытных работников, и всё же - каков он будет, прибор, решали, в основном, люди, которые подписываются во второй графе чертежа " проверил " на всех главных видах конструкторских сборок и общих электрических схемах.
Это ответственно, поскольку прибор, установка, система, комплекс должны не просто работать, решая определённую научно-техническую или технологическую задачу, они должны быть нашпигованы изобретениями, разработаны с учётом требований бережного отношения к здоровью людей, которые освоят установку и будут проводить рабочее, то есть основное время своей жизни, около неё.
  Экономичность, простота и элегантность технических решений, экологические требования сохранения среды, в самом простейшем смысле, чистоты воздуха, воды, отсутствие радиоактивного и электромагнитного воздействия на человека около установки и ещё многие, многие психологические и социальные аспекты контакта машины и человека…
  Мне всегда казалось, что именно эта ответственность перед обществом, в самом широком смысле этого слова, ведь не скажешь, перед человечеством, и является смыслом, стержнем жизни зрелого человека, она затушёвывает неблаговидные материальные условия труда и трудности быта... а, впрочем, может быть, это только иллюзия самостоятельности, а на самом деле рабочие, техники, конструктора, дизайнеры, патентоведы и уж, конечно, начальство - все считают, что это они определяют лицо нашей техники. Во всяком случае, мой уважаемый шеф - Нейман А.И. был в этом абсолютно уверен…
  Динамик связи в приёмной Тамары ожил, раздался голос Широкова, густым басом он сказал кратко:
  - Пусть войдёт.
Я вошёл в кабинет, постарался сделать это не развязно, но абсолютно свободно, прошёл вдоль длинного стола, защищённого рядами стульев и подошёл к верхушке буквы "Т" - столу, за которым сидел Широков.
Он уже ждал меня и внимательно смотрел, как я иду.
  - Слушайте, Галицкий, когда Вы начнёте работать? - сходу, не давая мне сесть, строго и напористо спросил он.
Начальник он был настоящий, вопрос был рассчитан на то, чтобы сбить моё равновесие, чтобы я возмутился. Он проводил встречи в кабинете на накале, с криком, и когда кричали двое - это было в порядке вещей. А мне крик был совершенно противопоказан, я потом два дня не то, что думать, а просто не мог в себя прийти, у меня садился голос, чуть-чуть начинали трястись руки, я могу элементарно загнуться, если позволю себе кричать в таком шикарном кабинете.
  Широков прекрасно знал, что моя группа тянула семь приборов, без отдельного помещения, при макетировании без чертежей, когда всё, что нужно для создания экспериментального образца я делал в цехах, не подключая  не только его, Широкова, но и его конструкторов, которые начинали свою работу, когда нам уже было всё ясно и можно было сидеть за кульманами и спокойно чертить.
  Поэтому я сел, выдержал его взгляд и пошутил спокойно:
  - А зачем работать, Николай Александрович, работа сама катится, мешать не надо.
  - Перестань балаганить, когда я ни приду в лабораторию,  на  установке  никого  нет.  Ты пойми, Галицкий, я уже отчитался, что Ваш прибор пошёл в серию, а у Вас сплошные дрова. Когда... когда я увижу опытный образец на испытаниях у аналитиков?
  - Николай Александрович, легче всего мне прийти к Вам и сказать, что прибор не получился, захлебнулся.
В СКБ были такие прецеденты, от Вас нужно только одно, я прошу Вас - терпение и прикрытие  сверху.
  - Слушай, Галицкий, ты же ведущий инженер, что у Вас там не идёт? Ты можешь мне чётко объяснить?
  - Мы два раза перерабатывали идеологию прибора, сегодня вроде всё… осталась доводка, очень многого захотели в одном приборе - 20.000 Вольт, высокая частота, электронная стабилизация. Тиристоры после принятия спецмер вылетать перестали, так конденсаторы не выдерживают импульсного режима.
Горячие - руку не положишь, если такой конденсатор взорвётся, это будет почище лимонки, пришлось делать металлическую защиту…
  - Хватит, - прервал он меня, - говорить ты умеешь.
Когда - дай срок или я начну принимать меры, хочешь без прогрессивки походить?
  - Вам только дай срок, вы его потом мёртвой хваткой дожмёте.
  Насчёт прогрессивки я решил сделать вид, что не услышал.
  - Николай Александрович, посмотрите, пожалуйста, вот это, - сказал я и протянул ему заявление Кирсановой Н.Н. с просьбой о переводе её в мою группу.
  - Кадровые вопросы я не могу решать без Неймана, - он резко отодвинул бумагу и спросил в микрофон:
  - Где Аркадий Ильич?
  - Он на обеде, - последовал ответ. Тамара чётко держала оборону, в кабинет никто не входил.
- У меня был разговор с Аркадием Ильичём, он не может в конфликте поддержать девочку, Вы же знаете характер Смирновой.
Широков  ничего  не сказал, но по его виду  я понял, что он не одобряет положения, когда шеф полностью подпал под влияние Энесы. Он посмотрел на меня пристально, потом сказал:
- Мимо начальства идёшь, нехорошо. Впрочем, я тоже не понимаю, почему нельзя загрузить вчерашнюю студентку.
- Решайте сами, - закончил он и написал на заявлении:
- " Не возражаю ".
  Первый раунд я выиграл. 

  …Вечером в понедельник, а в белые ночи в Ленинграде дни тянутся бесконечно, мне уже казалось, что очкастый Дима пригонял к Пате свою исковерканную машину месяц назад, в 22.45 мы собирались домой.
  Дежурный по СКБ ушёл в 20.00, соседний цеховой участок вечером не работал, и на заводе было тихо.
Монотонно гудели вентиляторы установки, Елена закончила настройку логической схемы и прилаживала старенький  фотоаппарат ФЭД  с тубусом  к осциллографу для фотографирования процессов в контрольных точках схемы. Пантелей сидел у стола Аркадия Ильича и обзванивал своих друзей, дома у него телефона не было.
  Мне нравилось работать в вечерние часы, можно было подумать спокойно, попить чай, отыскав в чьей-нибудь тумбе кипятильник. Я сидел, прихлёбывая из большой кружки чай вприкуску сахаром-рафинадом так, как пил чай мой батя, и рисовал на черновых листах различные варианты поджигающего каскада, когда Пантелей басом через весь зал позвал меня к телефону. В одиннадцать вечера, когда моих нет в городе, кто бы это мог быть?
  Звонила Дина Каждан, школьная подруга моей жены.
  - Динка, как ты меня нашла?
  - Здравствуй, - её голос звучал глухо, как бы издалека, - ты давал мне когда-то свой рабочий, забыл?
  - Как Вы живёте, что нибудь случилось?
  Дина работала врачом на " Скорой помощи ". Cложная  работа врача первой помощи, оказываемой в случайных условиях чужого жилья, когда приходится оперативно и энергично вмешиваться в немыслимые переплетения незнакомой семьи, быта, постоянно ощущать горе и страдания беспомощных людей, подходила характеру её личности.
  Она была рослая, крепкая, энергичная и красивая женщина. В мединституте, на колхозных работах она приворожила своего бригадира - тридцатилетнего доцента, он бросил семью и женился на Динке. Через год у них появился сын Рома, а ещё через два года доцент вернулся в старую семью и Дина осталась одна с парнем на руках. Гордая она была до умопомрачения и алименты с доцента не брала.
  И не унывала, вполне чистосердечно заверяла мою Марию-жену, что мужики ей не нужны, что с трёхлетним Ромой ей и так хорошо, и хватает проблем, сын всё время болеет, и его на юг вывозить надо…
  Несколько лет назад, в одно из многомесячных геологических турне моей Марии, она вдруг появилась в дверях моей квартиры поздно вечером, когда ребята уже спали. Пришла тихая, мягкая, какая-то странная, глаза её блестели и были чуть шире, чем всегда. Она прошла по квартире, предварительно сбросив в углу свой белый халат, молча посмотрела на детей. Данька, как всегда, всё раскидал, заперлась в ванной, долго плескалась, затем вышла…и осталась у меня до утра.
  Только под утро, когда я, ошалевший от трёхразовых впечатлений, проснулся и увидел её голову рядом, она безмятежно спала, дышала ровно и глубоко и губы её подрагивали во сне.   
  " Как можно бросить такую женщину? " - подумал я и стал её будить, дети могли проснуться, уже светало, а штор у нас никогда не было, так как живём мы на двенадцатом и к нам никто, кроме солнца, смотреть не может…
  Все эти годы я её редко видел, был у неё всего несколько раз, когда дома становилось тяжело, или просто  под настроение. Она встречала меня хорошо, вкусно кормила, не предъявляла ко мне никаких требований, лишь смотрела, как я уминаю её угощения…я всегда уходил от неё чуть усталый, но как бы заряженный на жизнь, полный радужных устремлений и надежд, и почему-то меня неудержимо тянуло к семье…
  - Как Ромка? - спросил я в трубку, растирая виски и веки. В понедельник всегда чертовски трудно работать.
  - Он в пионерском лагере. Я вчера была у него. Здоров, только жутко голодный, …серьёзный мальчик, в шахматный кружок записался, всё в порядке. Лёва, ты мне очень нужен, приезжай.
  - Сегодня?! Дин, я вынут весь, был тяжелейший день, может завтра?
  - Нет, сегодня…у меня важное дело. По-моему, я прошу тебя первый раз.
  - Хорошо, - сказал я, - но буду к двенадцати ночи, не ранее.
  Каждан жила с сыном в однокомнатной квартире.
Отец её погиб в авиакатастрофе, а мать, чудом пережившая 900-дневную блокаду и сломавшая своё здоровье в детстве на блокадных харчах Ленинграда, вскоре после гибели мужа  умерла. Дина с малых лет воспитывалась в большой семье тётки, хлебнула много, но выкарабкалась, вот, правда, с доцентом ей не повезло.
 В её квартире всегда было очень чисто и уютно, прямо над входом висела чеканка - выбитый из металла распятый Христос и рядом огромный импортный календарь с обнажёнными женскими фигурами. Я всегда обращал её внимание, что их видит Роман, нельзя, она смеялась и говорила, что я ничего не понимаю, что в этом нужна смесь раскованности и строгости, сходи в Эрмитаж.

 - Что у тебя стряслось? - спросил я, когда она мне от крыла, услышав звук закрывающегося лифта. На звонок я не нажимал, соседка по старой коммунальной привычке часто высовывалась на звонок в Динкину квартиру.
  - Потом, приди вначале в себя, машину закрыл хорошо?  Она чуть похудела, подстриглась очень коротко, выглядела лет на двадцать пять.
  - Льдинка, - сказал я, - сто лет тебя не видел, время проходит мимо тебя или крутится обратно, ты молодеешь, - и подошёл к ней.
  - Подожди, лезь в ванную, потом, Лёва, потом , - она схватила дымящуюся сигарету, лежавшую на гардеробе, и побежала на кухню, где что-то аппетитно трещало на плите.
  - Что случилось? - крикнул я из ванной, приняв душ и растирая себя колючим мохнатым полотенцем.
  - Ничего, всё хорошо, милый. Ты поешь, поспи часик , потом поговорим.
  - Если я засну, то можно стрелять рядом, пока двести минут не отдам - не проснусь.
  Как она ухаживает за мной сегодня, что-то у неё произошло, я попытался удержать её рядом: " Дина, посиди, подожди, я соскучился ", но она рванулась с дивана и зашептала " Потом, потом " ,  я вспомнил Евтушенко "она шептала шёпотом, а что потом, а что потом " и уснул, как будто провалился.
  Проснулся я от того, что кто-то дергал меня за руку, тряс за плечо. Очнувшись, я увидел Дину, она была полностью одета, в джинсах, блузке навыпуск, подчёркивающей её высокую грудь, тонкая золотая цепочка на шее.
  - Ты что? - спросил я испуганно.
- Вставай, Лёва, я дала тебе двести минут плюс хорошая ванна, выпей кофе и, я прошу тебя, поехали, скоро будут разводить мосты.
  - Ты с ума сошла, - сказал я , - какие мосты, я ведь работаю, у меня высокое напряжение, мне нужно вы- спаться…
  Она встала на колени перед тахтой, стала целовать меня, ероша волосы, её слёзы капали на моё лицо, она рыдала беззвучно и просила: " Поехали, Лёвушка, поехали. Я хочу посмотреть мосты, Лёва, Ленинград…"      
Я пришёл в себя, лаской заставил её раздеться, лечь рядом…и, когда она, наконец, уснула, тихонько встал и стал бродить по квартире, дотрагиваясь до предметов, населяющих Динкину обитель и надеясь понять, что же случилось такое, о чём она мне не говорит.
  И под большим фото Эдуарда Мане и репродукциями его картин " Расстрел Максимилиана " и " Флейтист ", в серванте, среди традиционного хрусталя я нашёл узкую, тоненькую бумажку - это был вызов в Израиль. 
  Я долго всматривался в необычный, официальный текст документа и читал его снова и снова, стараясь осознать, как она могла решиться на такое, одна, без мужа. Для меня этот вопрос вообще не ставился. Я работал в закрытой организации, занимал положение, стоит ли строить десятилетиями свою крепость, чтобы затем самому развалить её… нет, пока мне дают возможность работать, это исключено. 
  Кроме того, мой отец всю войну прошагал, как кадровый военный, я гордился названиями мест, где он воевал. Такие бои, как за Москву, Сталинград, Кенигсберг в комментариях не нуждаются.
  Очень давно,  восемнадцать лет назад, отец  внезапно умер от инсульта, я всё бросил и полетел в далёкое закарпатское Мукачево, где он служил в танковых частях. Жизнь как-то у отца не сложилась, если так можно сказать о человеке, которому 22 июня 1941 года было 35 лет, и к этому дню нападения Германии на Советский Союз он уже девять лет был в рядах Красной Армии, успел, как говорят, пройти путь от простого солдата до выпускника Военной Академии имени Фрунзе, которую закончил 12 мая 1941 года.
  Отца хоронили как видного коммуниста обком партии и воинская часть. На похороны я опоздал, Карпаты были закрыты для самолётов из-за непогоды, стоял холодный, пасмурный декабрь с дождями и снегом. Когда я на такси преодолел Ужокский перевал и ввалился, наконец, в чистенькое, притихшее, с коттеджами и плиткой на тротуарах, Мукачево, около квартиры отца уже толпился народ, пришедший с кладбища.
  Ещё со Львова я позвонил, попросил, чтобы подождали, и на кладбище меня ждали, не опускали, но официальная церемония должна была идти своим чередом, не дождались…
  Поминки превратились в приличный поддавон с людьми, которых я совсем не знал.
  Отец вечно служил: академия в Москве, война, Восточная Пруссия, Болгария, Сахалин и вот, Карпаты, а мы вечно ждали его и учились в музыкальных школах и университетах.
Когда он приезжал в отпуск, я, зачарованный смотрел на его орденские планки, погоны подполковника, ремни, сапоги, пахло папиросами " Казбек ", хорошим коньяком, он слушал, как я старательно выводил на скрипке концерт Зейтца, и глаза его влажнели.
  Из его вещей я ничего не взял, но мне разрешили посмотреть содержимое его письменного стола и там я нашёл " Автобиографию на гвардии подполковника Галицкого Григория Иосифовича " , написанную твёрдой рукой отца, и кобуру от трофейного немецкого браунинга, который он мне когда-то показывал. Оружие было с перламутром, как мой скрипичный смычок, с инкрустациями. Элегантность рукоятки браунинга и однозначность, категоричность его ствола были несовместимы…
  Мне казалось, что хранить оружие, которое отец добыл  в бою, в Великой Войне - это моё право и самая хорошая память об отце, но мне не отдали браунинг, объяснив, что отец сдал его в военкомат.
  Я не верил, плакал и просил полковника Милуся, но мне вручили только часть орденов отца, в том числе, " Отечественной войны II степени " за участие в ликвидации немецкой группировки под Сталинградом в 1943 году, " Красной звезды " за танковые бои на Курской дуге в августе 1943 года и ряд медалей.
  В его бумагах я нашёл наши редкие письма, стихи моей мамы, фотографии и написанные моей рукой и присланные отцу на Сахалин, слова песни Суркова:

Вьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза
И поёт мне в землянке гармонь
про улыбку твою и глаза.

Про тебя мне шептали кусты
в белоснежных полях под Москвой -
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой…

Среди маминых стихов, которые отец возил с собой по военным лагерям, я нашёл одно, доселе мне неизвестное.   
Оно называется “Письмо мужу”,  датировано зимой 1943 года и написано в глухой уральской деревушке, куда маму, меня и мою сестру забросила война...
Это - большое и откровенное письмо тридцати четырёх- летней замужней, но одинокой женщины. Вот оно:

Горит коптилки бледный огонёк,
Дыханьем сонным наши дети дышат,
Пишу письмо тебе, мой милый муженёк,
Пишу письмо тебе, мой милый Гриша...

Твоё письмо вручили мне вчера,
Уж наконец его я получила,
Вокруг меня шумела детвора,
Но я прочесть минуту улучила...

Два первых слова твоего письма,
Я не могу читать без сожаленья,
Не так морозом холодит зима,
Как строгое сухое обращение...

Невольно прошлое я вспоминаю вновь,
И детство вдруг встаёт передо мною,
Была тогда ещё я не Любовь,
А Любочка, жила своей семьею...

Ходила с длинной медною косой,
И в набекрень надвинутой панаме,
“Любашенька!” - меня звал папа мой,
“Любаша, где ты?”- и неслась я к маме,
на зов её легко, как стрекоза...
С какою ясностью теперь, закрыв глаза,
Я вспоминаю детство золотое,
Его напомнила мне строгое, сухое, твоё письмо... 

А вот теперь встают передо мной
студенческие годы,
Жилось тогда не сладко мне, поверь,
Но весела была я от природы,
И все невзгоды проходили мимо,
Всё потому, что я была любима
Друзьями и подругами...пойми,

Пойми меня ты, Гриша, друг суровый,
Ты без обид письмо моё прими
И стань помягче, друг мой чернобровый...
Не мало мы с тобой хлебнули горя,
Как много нового нам принесла война,
Был Гриша ты, теперь же стал Григорий
И на груди сияют ордена...

Вперёд ты двигал танки – исполины,
На бой с врагом ты вёл богатырей,
Не мудрено, что новые седины
Прибавились на голове твоей,

Поверь, что на моём меридиане,
Хоть и зовётся он глубокий тыл,
Не мало было за войну страданий,
Но в сердце жар нисколько не остыл,

Вот почему так ранит сердце грубо
Такой холодный, официальный тон,
И слышно в обращении – “Здравствуй, Люба!”,
Как будто чувству погребальный звон.

Прими, мой друг, минорное послание,
Оно исходит прямо от души,
Будь счастлив, жив и крепок... До свиданья,
Почаще и поласковей пиши.

В 1938 году, когда деда арестовали как врага народа, мои родители развелись, иначе бы отец вылетел из военной академии. Многолетняя разлука и горечь от фиктивного, но всё же развода обьясняют ту боль, которой пропитано это письмо.
…Да, жизнь отца и мамы, я о маме ещё напишу - всё это мои корни, всё это чего-то стоило… Я с горечью посмотрел на спящую Дину, уже было совсем светло, пятый час утра, нашёл чистый лист бумаги и написал ей несколько слов. Отговаривать её было бесполезно, надо было понимать её характер, держать её долго не будут - выпустят, а мне, чтобы не компрометировать меня на работе, она больше не позвонит.
  Я посидел ещё несколько минут, где-то наверху заработало радио, был слышен гимн, шесть утра; наклонившись, я осторожно поцеловал её в шею, она потянулась во сне, почмокала и повернулась к стене.
От неё всегда исходил непередаваемо приятный запах деревни, леса и хорошей косметики.
  Тихонько закрыв дверь, я без лифта спустился вниз, сел в машину и, не прогрев её, погнал по пустынным улицам так, будто я был на шоссе "Ленинград -Киев", где-нибудь в северной Белоруссии.
  На душе было скверно и пусто - место, которое занимают люди в твоей жизни, становится понятным, когда они уходят по тем или иным причинам навсегда.

4.   Л А Б О Р А Т О Р И Я

  Наталья Сергеевна Смирнова была единственным кандидатом наук в нашей лаборатории. Даже Нейман к своим пятидесяти не смог собраться и оформить фолиант в 150-200 страниц для выхода на трибуну.
  Отсутствие научных титулов у Неймана всегда вызывало удивление на конференциях и съездах, так как уровень наших разработок был достаточно высок и снять пенки с групп лаборатории ему было очень даже просто. Как-то в беседе он признался мне, что его тошнит от самой процедуры защиты.
  " Подумать только, человек 3-6 лет держится на уровне, а затем всю жизнь получает научную пенсию ",  - говорил он, на все возражения, что это признание квалификации специалиста, он отвечал, что оплачивать нужно определённую, совершенно конкретную, сегодняшнюю отдачу, и если сегодня у тебя спад, депрессия, надоело или отстал от очередной смены элементной базы, что вполне вероятно, поскольку переход от лампы через транзистор к микросхеме произошёл при жизни одного поколения специалистов, не успевших даже состариться, если отстал - платить нельзя.   
   " Не платить - наука остановится " - он отвечал, что науке и её отображению - технике не нужно столько людей.  Лет восемьдесят назад и ранее наука была уделом  узкого  круга  специалистов  и  именно  тогда был заготовлен тот задел идей и открытий, которые сегодня изменили наш мир. 
А людей, которые воплощают в тех или иных вариантах научные идеи, нечего называть научными сотрудниками,  не называют же учёными крестьян, которые каждый год пашут и сеют по определённым, веками отработанным методикам. Хотя из-за капризов погоды они часто проявляют больше мастерства, чем наши могучие отделы и лаборатории.
  Но Энеса была одной из тех везучих студенток, которых после вуза оставляют на кафедре в аспирантуре. После одного срыва, то есть не в три, а в пять лет она защитилась и стала старшим научным сотрудником в одном из отраслевых научно-исследовательских институтов.    
Но этот НИИ был ликвидирован при реорганизации отрасли, и Энеса пришла к нам в соседнюю аналитическую, почти на 100% женскую лабораторию, где ей просто на давали работать. Взять кандидата наук на простую должность было нельзя, ей сразу дали первую категорию + полсотни надбавки + прогрессивка, и Энеса стала зарабатывать больше начальника лаборатории, пожилой, всеми уважаемой женщины, которая прошла с нашей фирмой весь путь от небольшого, построенного по американскому проекту завода через войну до крупной фирмы, известной всей стране.
  Кандидатскую Энеса писала по математическим методам обработки экспериментальных данных, и когда начался бум электронно-вычислительной техники, шеф взял её к нам, вырвав из рук наших аналитичек, которые медленно, но верно привели бы её, если не в психбольницу, то к увольнению наверняка.      
  С её помощью Нейман надеялся создать группу программистов, поскольку настало время использования компьютеров как для управления установкой, так и для обработки получаемых результатов.
  И вот здесь начались трудности, для преодоления которых
шефу пришлось призвать на помощь весь свой организаторский талант и выдержку.
  Энеса мгновенно создала вокруг себя потенциальный барьер, преодолеть который она позволяла только Нейману. Она обладала патологической скрытностью, узнать, как у неё дела, над чем она работает было совершенно невозможно, в то же время она великолепно  выдаивала нужных ей, толковых молодых ребят.
  Именно поэтому с ней не могли работать подчинённые,  так как всю задачу или хотя бы частично она не раскрывала никому, этим она лишала сотрудников воображения, люди скисали, просто ничего не делали, хамили, занимались поделками и, наконец, уходили. Коллеги жаловались, получали информацию от Неймана, ходили к Широкову, но по отношению к руководству Энеса держалась великолепно.
  От Неймана она просто не отходила, несколько раз они съездили вместе в командировки, часто оставались надолго вдвоём, по СКБ уже поползли слухи, что у Неймана в семье нелады, и это всё неспроста.
  Я никогда не был ханжой, спокойно относился к служебным романам, сам был грешен, вся жизнь проходит на работе... мои же отношения с шефом были скреплены целой серией совместных, экономически перспективных изобретений, а дело это хоть и длительное, но выгодное, на два-три таких изобретения я смог поменять своего " Горбача " на новый " Москвич ".   
 Энеса вызывала раздражение у многих ещё и потому, что умела великолепно работать. Её рабочее место можно было снимать для документального кино, компьютеры дымились с 8 утра до 19 часов, непрерывно к ней приходили и приезжали деятели из других организаций, которые, впрочем, тоже мучились с нею.   
  Наконец, через Широкова её заставили сделать доклад на семинаре, доклад был сознательно ею провален, она мычала, говорила шепотом, и за 20 минут, которые ей отвели, смогла ничего не сказать. Все решили, что она не умеет выступать, а лежачего не бьют, как вдруг группа наших сотрудников съездила на конференцию в Тбилиси, куда Энеса с шефом представили совместный доклад, шеф заболел, Энеса поехала без него и блестяще выступила.
  Вот после этого выступления коллектив не простил ей мычанья на семинаре, и, когда созрел уход из её группы третьего по счёту человека - Наташи Кирсановой, лаборатория напоминала пороховой погреб.
  Глубоко переживали этот конфликт, видимо, наши женщины, я чувствовал эти настроения, но не старался подогревать их, считая, что Энеса не виновата, у каждого свой характер.
  Я знал, что Энеса - дочь репресированного большевика,  занимавшего очень крупный пост, что она имеет семью, сына. Относительно Аркадия Ильича у меня сложился вполне определённый план, я чувствовал, что Наташу отстоять удастся. Всё взвесив, я решил поговорить с Натальей Сергеевной, прежде чем показать Нейману заявление Наташи, подписанное Широковым.
  Беседу с Энесой я решил провести по американскому рецепту - за обедом, оба мы ходили в диетическую столовую, четвёртую по счёту на фирме. " Диету " открыли недавно, в новом четырёхэтажном здании два этажа занимал пищеблок, на третьем - была художественная библиотека, что всегда вызывало у меня удивление, почему такую библиотеку не размещают по месту жительства, когда фирме так нужны площади, нашему СКБ и цеху особенно; на четвёртом был радиоузел и кабинет функциональной музыки, никогда не понимал - что это такое.
  Вся фирма утопала в зелени, роскошные цветы, яблони, рябина, продуманное дорожное движение, разметка - приятно было пройти двести метров от СКБ до "Диеты". По громкоговорителям транслировали концерт "Червоных гитар " из Польши, песню, получившую первую премию с Сопоте, она была похожа на молитву, создавала настроение.
  Я замешкался с уходом на обеденный перерыв и увидел Энесу уже у раздачи. Её неизменный строгий костюм - юбка, жакет, золочённые очки типа пенсне, короткая стрижка, круглое лицо с умными, усталыми глазами.
  - Есть предложение, Наталья Сергеевна, в целях укрепления добрососедства и налаживания мостов пообедать вместе.
  - Стороны пришли к соглашению, - сказала она, указала мне на столик, стоящий за эстрадой у окна, взяла поднос с обедом и пошла.
  Проект "Диеты" одновременно разрешал вечером устраивать здесь встречи, вечера, типа вечернего кафе, только танцевать здесь негде.
  - Как дела на Вашей "искре" ? - спросила она.
  - Конца не видно, или надо снижать требования, - ответил я.
  Какое-то время мы молча хлебали пустой суп, четверг был рыбный день.
  - Лёва, - обратилась вдруг она ко мне по имени, - зачем Вы вмешиваетесь в мой конфликт с Кирсановой?
  - Очень жаль - мы устроены пошло, не помним того, что в прошлом, - продекламировал я, улыбнулся и, стараясь не спугнуть Энесу, пока она, кажется, приоткрыла люк своей бронированной системы, сказал:
  - Наталья Сергеевна, неужели Вы забыли, какими мы были слабыми, легко ранимыми, но с непомерным самомнением людьми, только что получившими дипломы?
  - Прекрасно помню , - отчеканила она, - я своему кафедральному шефу в рот смотрела и всё боялась ему признаться, что ни черта не понимаю в тех областях математической статистики, куда он окунал меня. Но ведь Кирсанова невероятно спесива. На второй день, понимаете, на второй она заявила мне, что она не техник, а инженер и не может нажимать кнопки на установке, в которой она ни черта не понимает.
Я обложила её литературой, но ведь разобраться в ней - нужны годы, - с горечью сказала она, и я почувствовал, как она мучается.
  - И представляете, Лёва, когда она стала разбираться, то с вопросами она побежала в аналитическую лабораторию. Там сразу догадались, что я учу эту девочку делать работу, которую аналитики мне делать не хотят. Я же должна знать - какой результат даёт наша программа, а для этого мне нужно настроить всю установку, отъюстировать её, откалибровать.
  " Какой это кошмар, - подумал я, - когда люди не ладят на работе, нанося делу огромный вред. Смывать эти отложения, создавать климат, при котором каждому дышится легко - вот чем должен заниматься Широков, а он проверяет по утрам и вечерам приход и уход, организует работы на овощебазе и в колхозе, и выжимает из нас сроки, которые мы сами и намечаем ". 
  - Люди - не установки, - сказал я, - это очень сложные, капризные комплексы, но если быть осторожным, терпеливым, мудрым, если хотите, люди могут засверкать гранями своего таланта, и это ценнее, чем любые алгоритмы и программы.
" Она очень самолюбива, мои примитивные сентенции вызывают у неё насмешку ", - подумал я, но всё же продолжал:   
  - Возьмите моего Кузьмича, ведь он воевал, на фронте был радистом, он на грани пенсии, пятнадцать лет назад, когда Нейман вытащил его из цеха, поскольку увидел в нём думающего человека, который не гонит деньгу, не смотрит на часы - пора домой, а главное не пьёт… после электровакуумных огромных тиратронов мы первые с ним на фирме положили на стол полупроводниковый тиристор, я на своём горбу притащил из Удмуртии 20 килограмм этих элементов.
  Он - работяга без образования, понимаете, но он прекрасно и критически мыслит, я говорил ему - " Олег, вот это надо сделать " - и он прогонял меня, темнил, ходил с отрешёнными глазами, неделями к его столу подойти было нельзя, он рычал, как овчарка около своих щенков…и приносил самое простое, элементарное решение задачи, на которую наши инженеры накрутили бы все свои знания по импульсной технике.
  И тогда я взял его в соавторы, он стал изобретателем, сегодня у него около десяти бумаг, ему можно поручить  любую  экспериментальную  задачу.  Мы с шефом  выбили ему персональную министерскую надбавку, стараемся создать ему условия, а ему нужно только одно, чтобы ему не мешали, не вмешивались и чётко ставили задачи. 
Еда в глотку уже не шла, обед кончился, приходили люди из других цехов и отделов, было шумно, я пожалел, что начал эту беседу, испугавшись, что она смягчится и попытается найти компромисс с Наташей.
Я уже хотел видеть Наташу в нашей группе.
Но она сказала:
  - Кирсанова - не Кузьмич, она жизни не знает, и мы заставим её делать то, что нужно сегодня лаборатории, - люки были закрыты, Энеса стреляла из всех бойниц, и пехота снова залегла.
  - Не заставите, не те времена, она просто уйдёт, и Вы опять будете подыскивать себе человека.
  - Они бы все работали, если бы Пономарь, Сикора, Коган, да и Вы, Лев Григорьевич, не сманивали моих людей, - гневно закончила она и пошагала прочь, рассверливая толпу приходивших и уходивших из столовой людей.
  Вернувшись в лабораторию, я увидел гневную Энесу, которая металась по проходу между верстаками, и съежившуюся Наталью, которая смотрела в открытую книгу и затравленно косилась на раскаченную мною матрону. Даже Нейман боялся смотреть в её сторону.
  В критических ситуациях я сатанел и лез уже напролом.  Позвонив шефу по местному телефону, я попросил его подойти к моей установке, где за завалами из конденсаторных батарей, лазера, тиристорных блоков  и трансформаторов мы могли поговорить.
Мои ребята, Патя и Лена, ещё не пришли.
  - У тебя всё отключено? - осторожно спросил Нейман,   подойдя к нашему углу и внимательно изучая меня.
  - Всё, кроме вентиляторов, надо поговорить, Аркадий Ильич, наедине, пусть шумят, садитесь, - показал я на свой стул.
  И когда он сел, я показал ему заявление Кирсановой, подписанное Широковым.
  - Лёва, как ты мог, - только и сказал он и сделал попытку немедленно уйти. Но я сидел прямо на выходе, под лозунгами "Осторожно, высокое напряжение!" и " Не входи, убьёт! " и не собирался вставать. 
  - Как ты мог, Лев, через меня выплёскивать всё это на уровень КБ, пусти, - гневно сказал он.
  - Минуту, а кто ходил трудоустраивать её в другие лаборатории, разве не Вы, кто только потому, что она не выносит тирании Энесы, наплевал на интересы других групп и отдаёт на сторону прекрасную, красивую молодую женщину, имеющую университетское образование и электронную культуру, выращенную с детства, человека из интеллигентной семьи…я не хочу, чтобы она уходила.
  Нейман изменился в лице, оно стало красным, он встал и очень медленно произнёс:
  - Кто начальник лаборатории, я спрашиваю, кто…я или ты!? Пока я начальник лаборатории вопросами кадров буду заниматься я сам, - и пошёл на меня, чуть не положив руку на горячий паяльник.
  Говорить что-то ему в спину было уже неприлично.
Он понёсся к Широкову, который сейчас даст задний ход, это чётко, и здесь я ударил в рельсу, которая всегда висит где-то в центре деревни и извещает о пожаре.
  Нейман, великолепно работавший с каждым из нас поодиночке, терялся, когда мы собирались вместе.
Это проявлялось даже на совместных вечеринках, которые традиционно устраивались в лаборатории при закрытых дверях по случаю 1 мая, 7 ноября и Нового Года. Он всегда передавал руководство кому-нибудь из групповых.
  Формально профсоюзные собрания проводились только на уровне СКБ, всегда в нерабочее время, когда наши женщины рвались в детсады и в магазины, и собрание прокручивали за 20 минут, проголосовав за лучших работников в этом месяце и можно ли Лёшке Козыреву и Сергею Проскурину ехать стендистами на выставку за границу.
  Только собрание всей лаборатории по вопросу, я даже название придумал  - "О работе с молодыми специалистами в группе Н. С. Смирновой" - только такому собранию, проведённому в рабочее время, по плечу эта задача.
  - Пономарь, - шёпотом сказал я Женьке, собери в картинной галерее всех ведущих, старых работников, возьми Федю Когана, Кузьмича, приди сам, Наталью не надо, шеф понёсся к Широкову, всё, Смирновой ни звука.
  И действительно через несколько минут дверь в лабораторию распахнулась, Борис Ильич пролетел к своему столу, при таком быстром движении столь большого тела в помещении поднялся ветер, он громко произнёс:
  - Галицкий, прошу подойти.
  Когда я подошёл, он гневным шёпотом прошептал что-то нецензурное и показал мне разорванное пополам заявление Наташи. Такого шага я даже не мог предположить: рвать заявление сотрудника…
  - Как подобает в нормальной бюрократической ситуации, - сказал я, - у Наташи есть вторая копия, я   убедительно прошу не трогать Кирсанову сейчас, Вы сломаете её окончательно.
Вы хотите скандала, Аркадий Ильич, хорошо, будет, только Вы забыли, что я старый кооперативный волк, я руководил жилищным кооперативом на 200 человек, был зам. председателя гаражного кооператива на 900 гаражей в период его становления, мне хватит ума не рвать документы и смотреть со стороны на сложившуюся ситуацию.
В вопросах техники даже при диаметрально противоположных точках зрения мы приходили к компромиссу, нас мог рассудить эксперимент, подумаешь,полгода, пущенного к чёрту времени, и несколько десятков тысяч рублей на ненужный макет, - я напомнил шефу историю, где он нас с Кузьмичём не послушал, и мы позволили голландской фирме "Филлипс" вылезти вперёд с идеей, провалявшейся у нас в столе полгода.
 - Здесь речь идёт о человеке, и компромисс невозможен, - я уже говорил с трудом, поскольку кричать я не умел.
  - Лев Григорьевич, Вас к телефону, - позвал меня кто-то к местному, я ещё раз посмотрел на Неймана, он смотрел затравленными глазами в сторону Смирновой и стонал про себя.
  Звонил Пономарь.
  - Лев, все в сборе, приходи, но тебе будет трудно, шефа любят, особенно наши старушки, ни черта у тебя не выйдет.
  Когда я уже выходил из лаборатории, краем глаза я увидел как шеф с Энесой медленно вели Наташу к устройствам сопряжения с ЭВМ, " сейчас будут выкручивать руки ", - подумал я, повернулся и стал смотреть на Наташу.   
Она нашла мой взгляд, осторожно улыбнулась одними губами, глаза её горели огнём, - " э, её они не сломают, не тех кровей, с ней можно только по-хорошему ".
  В коридоре главного здания меня остановил Сергей  Кисловский, зам.главного инженера всего Центрального Конструкторского Бюро, и попросил зайти к нему в кабинет.
  - " Неужели карательные операции приняли столь широкий размах, - подумал я, - меня ставят на место с помощью руководства, смешно ".   
  Но Кисловский не та кандидатура, он вырос стремительно в последние годы в результате резкого омоложения руководящего состава. А лет двенадцать назад Кисловский был конструктором и вместе со мной работал над небольшим прибором для измерений в космосе, по заказу Бюраканской обсерватории, очень ответственным и срочным заказом.
Астрономическая обстановка складывалась тогда раз в пятьсот лет, и прибор должен был чётко сработать.
Это был важнейший заказ, платили хорошо аккордом, и мы очень старались.
  Ничто так не сближает, как многомесячная совместная  работа, которая заканчивается успешно.
  Я получил тогда группу, а Сергей, как партийный и русский, вскоре стал начальником одного из СКБ.
  Мы были на "ты", когда вокруг не было людей, он часто затаскивал меня к себе в кабинет, и мы откровенно обсуждали волнующие нас темы.
  - Сергей, дай мне две минуты, я опаздываю на встречу, - сказал я, - надо предупредить.
  - Лев, завтра, в 11 утра ты должен быть в Риге. Билет на самолёт у меня на столе. С Широковым согласовано. Зайди, объясню в чём дело, - сказал он, подмигнул мне дружелюбно и исчез за массивной дверью кабинета.
  Кабинеты заместителей шли подряд, вывесок, как подобает закрытым заведениям, не было, одни цифры, и я вечно сбивался, кто в каком кабинете сидит.
  …Наше "конспиративное" собрание было с сборе.
  - Я уже собирался уходить, - сказал Фёдор Коган, поглядывая на часы.
  - Лев Григорьевич, это ведь не на работу, способность к опозданию заложена у Вас в генах, - сердито сказала Людмила Сергеевна Бессонова, единственный член партии в нашей лаборатории.
  - Я прошу извинить меня и прошу Вас постараться заморозить ситуацию на два-три дня, я сегодня уезжаю в командировку.
  Но остановить народ было трудно, так как тема созрела, поэтому я сказал:
- Я не понимаю, почему мы должны позволить Смирновой в очередной раз уволить человека. Смена работы должна всегда быть тщательно продумана и взвешена, зачастую мотивы, по которым мы это делаем, просто смешны - далеко от дома, на 20 рублей в месяц больше, всё это говорит о глубокой профессиональной незрелости.
Здесь же другое - споткнуться в самом начале своей карьеры, без серьёзных оснований быть выброшенным из коллектива, я прошу Вас серьёзно отнестись к судьбе человека, - здесь народ заулыбался, у нас терпеть не могли штампов.
  - Страшнее всего, - уже тише добавил я, - это равнодушие к тому, что происходит рядом с тобой. Извините, меня ждёт Кисловский, - закончил я и побежал в его кабинет, сетуя, что ушёл в такой момент, когда настроение собрания было мне не ясным.
  - Лев, завтра в 11 часов утра, в физико-энергетическом институте Латвийской Академии Наук состоится открытие выставки французского и американского оборудования.
После церемонии открытия состоится лекция одного из их апологетов - Шарля Водара, её надо выслушать, если будут, взять материалы, посмотреть приборы и установки, а затем доложиться у нас на заседании научно-технической секции.   
  - Из сотен специалистов ты решил выбрать обязательно меня, - с досадой сказал я, - мне сейчас очень сложно уехать из Ленинграда. Я очень загружен, и дела идут отнюдь не блестяще.
  - Чёрт Вас поймёт, то они жалуются, что пропускают выставки, не бывают за границей, а когда на блюдечке приносишь им пригласительный билет, появляются какие-то аргументы, - с улыбкой, глядя на меня в упор, сказал Кисловский. - Этот билетик сейчас разнесут в клочья, стоит мне вызвать диспетчера и предложить ему подыскать человека.
  - Спасибо, Сергей, конечно, я с удовольствием поеду, детям привезти пастилы, шоколад?
  - Левушка, я живу в командировках больше, чем в Ленинграде. Ты не представляешь, с какой балдой приходится ездить в Москву, в министерство, значит, договорились, зайди после приезда.
  Из его приёмной я позвонил Кирсановой и попросил её выйти на территорию, я хотел узнать, чем кончилась её беседа с Энесой и шефом.    
  Наташа шла быстро, пригнувшись от порыва ветра, между инженерным корпусом и корпусом сборки всегда сквозило, полы её белого халата били по ногам. Капли редкого дождя от туч, пришедших с запада, превратились в сильный поток, я стоял под козырьком главного входа в инженерный корпус и смотрел, как она бежит ко мне, перепрыгивая через лужи, смеясь и прикрывая причёску рукой.   
  "Мне кажется, что я знаю её год, - подумал я, когда  она, запыхавшись, прыгнула под козырёк так стремительно, что я придержал её за плечи, чтобы она не пролетела в стеклянную дверь.
  - Какой дождь! - воскликнула она, стряхивая с себя капли дождя и прыгая на одной ноге, вытряхивая песчинки из босоножки. - Ой, Лев Григорьевич, черника пойдёт скоро, люблю лес, тихо, никого нет…
  - Я знаю прекрасные места в Карелии, если, конечно,  Ваше предложение насчёт "божьего одуванчика" ещё в силе.
  - Не называйте эту женщину, как её, кажется, Клавдия Дмитриевна, " божьим одуванчиком ". В эти выходные Ваня работает, я уже хотела подойти к Вам, спросить разрешения, но в нашей лаборатории это трудно сделать.
  - Наташа, я уезжаю в командировку.
  - Надолго? - испуганно спросила она, глядя на меня, - сейчас…
  - До пятницы, в Ригу, постарайтесь не проявлять себя, ни к кому не ходить, не жаловаться, надо законсервировать ситуацию, всё будет хорошо. Я прошу Вас, Наташа, не уходите из лаборатории, когда Вам здесь делать будет нечего, я сам помогу Вам со сменой работы, а сейчас не надо.
  Она с удивлением слушала меня, а затем посмотрела на меня таким взглядом, что мне стало жарко.
  - Хорошо, Лев Владимирович, хорошо, они уже подобрали мне место в КБ, на кульман, временно…
  Я улыбнулся и сказал:
  - Наташа, универсанта на кульман, даже  временно, известно, что нет более стабильной ситуации, чем временная… Обещайте мне сидеть на установке, как самый  прилежный  лаборант,  а в пятницу,  если сможете, вот наш адрес, прошу, здесь план, как добраться.
  - Нет, в пятницу вечером я не смогу, Ваня мой ужасно ревнив, в субботу, если можно, часам к десяти я приеду.
  - Я обещал ребятам раненько утром в субботу вывести их в лес. Давайте встретимся на автобусной остановке Ленинград - Выборг на 86 километре. Если мы рассчитаем точно, Вам ждать не придётся, кроме того, я там близко оставляю машину. Значит, к десяти часам утра я подойду к машине.
  Я назвал ей номер машины, и мы договорились.
  " Интересно, в общении с ней совершенно не чувствуется разница в возрасте, есть женщины, которые обладают таким даром с малых лет ", - подумал я и переключился.
" Невозможно, совершенно разучился работать днём ".
В КБ всегда чертили что-нибудь, имеющее отношение к моей группе, я решил остаток рабочего дня провести в КБ.
  … Я сидел и смотрел общие сборки, которые накропали в КБ за те две недели, которые я здесь не был.
У меня был свой стиль работы с чертежами. Я не хотел реальной дискуссии с конструктором - если я не понял  что-то в чертеже, значит и у технолога в цеху будут вопросы. Но на листе я никогда не делал пометок, это право ведущего конструктора, а я - ведь ведущий исследователь, моё дело, чтобы были соблюдены мои требования.
  К столу незаметно подошла Лена.
  - Ты уже пришла? - спросил я и, не дожидаясь её ответа, показал на соседний стул и добавил:
  - Садись рядом, сколько уже времени? Патя тоже уже здесь?
  - Пантелеймон звонил, просил оформить отгул, - тихо сказала Елена, она смотрела на меня, не отрываясь, и молчала. 
  - У тебя что-нибудь случилось? - коротко спросил я и внимательно посмотрел на неё.
  Хотя более страшного, чем уже перенесла эта 28-летняя женщина, было трудно себе представить.   
Елена Корнелюк была замужем, у неё есть сынишка, но пять лет назад, в годовалом возрасте его укусил какой-то клещ в Средней Азии, когда она повезла пацана к родителям мужа. И мальчик перестал ходить, то есть он так и не пошёл.
Она месяцами сидела на работе и поливала слезами печатные платы, которые ей давал Кузьмич для доводки и настройки. Что только Корнелюки не предпринимали, к кому только не обращались, ничего не помогало.
  Елена свыклась со своим несчастьем, мальчишка был   на руках её матери, а она глушила себя работой и … отношениями со мной. 
  Мы сошлись уже давно, и отношения наши давно вошли в стойкое, спокойное русло и стали частью нашей жизни.
  - Так что случилось, Лена, - повторил я и дотронулся до её плеча.
  Она чуть отодвинулась и сказала:
  - Я не понимаю, что происходит с Кирсановой, почему Вы принимаете в этом столь активное участие?
  - Люди вокруг, а ты мне устраиваешь сцену ревности, что они подумают?
  - Вы опять не видите ничего вокруг, уже был звонок, никого нет…
  Я сразу осмелел, положил ей руку на плечо и сказал  нежно:
  - Не бери в голову, маленький, мне никто не нужен, просто надо помогать людям, тогда и они тебе помогут, понимаешь?   
  Она вздохнула и недоверчиво, с горечью в голосе произнесла:
  - Я знаю Вас хорошо, Вы - увлекающаяся натура, не пройдёте мимо ни одной юбки…
  - Ну, перестань, - я мягко возразил, - я сейчас закончу с чертежами и приду в лабораторию, позвони мне, когда дежурный уйдёт.
  - И не собираюсь, - ответила она, но глаза говорили другое. Она повернулась и ушла.
  Чертежи в голову уже не шли.
Елена оказывала на меня какое-то магическое действие, в её глазах была потрясающая глубина, вся её мощная фигура завораживала меня. Она не была толстой, а именно мощной, крепкие сильные ноги с трудом умещались в юбке, широкие бёдра переходили в тонкую талию, никакого живота один раз родившей женщины и, наконец, груди, небольшие, но с очень большими и острыми сосками, длинная, нежная шея, которую около волос так приятно целовать, полные губы и большой, но не вульгарный рот с крепкими и здоровыми зубами и сильным языком.
  Она была немногословна, но её слова всегда имели значение, то есть она была не болтушка, при этом она очень сильно привязана ко мне, я это ценил.
  По застеклённому коридору КБ прошёл дежурный, он запер один из входов в КБ, повесил связку ключей около доски с нумерованными отделениями, куда большинство сотрудников вставляло свои пропуска, так, что Тома-секретарша могла легко проверить - на работе сотрудник или нет. Лица, имеющие свободный проход на проходной, пропуск не сдавали. Я обладал такой привилегией.
  Дежурный помахал мне рукой через стекло и пошёл домой. Я пошёл по помещениям и лабораториям КБ, надо  проверить незаметно - все ли ушли. 
  После проверки я взял связку ключей и запер второй вход, оставив ключи в дверях. Лишь после этого я пошёл  в лабораторию, где и нашёл Лену на своём рабочем месте.
  - Я завтра утром улетаю в Ригу, - сказал я и встал рядом, чуть позади неё.
  - Надолго? - спросила она и чуть наклонилась вперёд, открывая вырез на груди.
  - До пятницы, - ответил я, но говорить не хотелось.
Мы оба впадали в то невыразимо приятное состояние, когда слова не нужны, когда уже ничего не важно, кроме нас двоих.
  - Пойдём, Лена, я соскучился ужасно.
  Она встала и повернулась ко мне.
Я подошёл к ней вплотную и обнял её.
  - Подождите, ещё рано, полно народа, потом, - сказала она и сделала попытку отстраниться.
  - Я проверил, никого нет, я всё закрыл, не бойся, пойдём, - нетерпеливо сказал я и повёл её на наше место.
  В лаборатории было несколько больших, специально оборудованных комнат для экспериментов. Эти комнаты были экранированы от внешних электромагнитных полей и не имели окон, для того чтобы можно было создать полную темноту при работе с очень слабыми световыми потоками, по сравнению с солнечным светом.
  В одной  из  таких  комнат  стоял огромный, массивный чугунный стол для выполнения оптических и лазерных опытов, так называемая "оптическая скамья".
При наших встречах я укладывал на эту "cкамью" лист поролона и пару халатов. 
  Рядом находились вакуумные установки, трубы которых можно было использовать для установки её ног в позе - женщина лежит на столе, а мужчина стоит рядом.
  " Как хорошо, когда не надо уговаривать, упрашивать, - подумал я, когда мы шли, обнявшись, на наше место, выключая по ходу свет за собой, чтобы снаружи думали, что в КБ никого нет.   
  Я провёл её к "скамье", вернулся ко входу, закрыл массивную металлическую дверь на щеколду и выключил свет.
  Мы оказались в полной темноте, ей это нравилось, она, повидимому, стеснялась своих крупных форм и ей нравилось, что всё происходит в кромешной тьме.
  Я нашёл её голову, взял её в руки, провёл губами по щеке и нашёл её полные губы.
  Осторожно, нежно я стал целовать её губы, наконец, они дрогнули, она ответила, тогда я поднял её руки себе за шею. Она обхватила меня, и мои руки стали свободны.
  Я расстегнул пуговку лифчика, снял её кофточку и лифчик.
  Её острые соски упёрлись в мою грудь и я, не отрываясь от её рта, стал массировать груди, которые наливались, росли и твердели под моими руками.
  - Подожди секунду, - нетерпеливо сказал я, отстранился и стал сбрасывать с себя одежду, всю, кроме носков и туфель. Я расстегнул её юбку и слышал в темноте, что она раздевается.
  Затем мы снова прильнули друг к другу, наконец, она сказала, - Иди ко мне, - и легла на приготовленную мною подстилку. Я подхватил её полные ноги и поставил их на трубы. Раздвинув её ноги, я вошёл в неё, и услышал её страстный шепот: - Не торопись, привыкни.
  Когда я начинал закипать, она говорила - Подожди, - я останавливался, а она мышцами таза начинала ритмично   сжимать его, я снова заводился. Тогда она опиралась на трубы и чуть подымалась на лопатках, это было невероятно приятно.
  - Всё, я больше не могу сдерживать, - шептал я.
  - Хорошо, хорошо, хорошо - говорила она, тихонько стонала и, наконец, мы вместе кончили.
Сколько раз она кончила до меня, я даже не считал.
  Я пошёл, включил свет, я хотел видеть её довольной, мне это было нужно.
Мы быстро оделись, и я ей прочитал:

       Вас когда-нибудь пили,
    как воду в пустыне,
            с жаждой, настоенной на сотнях одиноких ночей,
      Вас когда-нибудь били
   в минуты признанья,
         как бьётся о камни вскипевший ручей…
  - Это Пастернак, - сказала Лена.
  - Нет…
  - Гумилев…
  - Нет…
   - А, понятно, - громко засмеялась она, - это твоё, как я раньше не догадалась, читай дальше.
  - А дальше нету, я ещё не придумал. Я буду при каждой встрече придумывать дальше, хорошо?..

5.   Р И Г А

  Хорошо, что я летел. Ехать поездом не хотелось, при использовании на рейсе большого реактивного  самолёта, я предпочитал час пожевать конфетки и подумать о безопасности полётов и своей судьбе, чем ночь трястись на верхней полке, когда внизу плачет ребёнок или пьют водку, дыша прокуренными в вагонном коридоре глотками.
  В последние годы я так пристрастился к машине, что мне нравилось приехать в аэропорт и оставить на время командировки машину на стоянке аэропорта.
После обратного прилёта, кинув портфель на заднее сиденье, сесть в автомобиль и сразу полностью включиться в привычный городской ритм.
  Радиосеть ТУ-134 передавала успокаивающие, легко синкопированные мелодии, Рей Кониф, Бенни Гудмен, Утёсов, рейс 7.30, час до аэропорта, встать пришлось рано, я задремал и проснулся, когда стюардесса сообщала, что в Риге  +25, посадка через 20 минут.
  Сели, аэропорт Румбула, такси, в 10 часов я подходил к физико-энергетическому институту, в котором демонстрировалась выставка.
Когда-то я уже был здесь, зайдя в холл, я нашёл местный  телефон и позвонил моему старому другу, соавтору по ряду изобретений и совместных приборов Оскару Ривилису. Он неоднократно бывал у нас на фирме, высокий, седовласый, красивый латыш, мы давно дружили.
Сын латышского лесника, холостой, он жил в уютной квартирке, защитил диссертацию, отдыхать он ездил два раза в год, и каждый раз это были какие-то экзотические турне.
Мне, невыездному и связанному с детьми, было чуть грустно, когда он рассказывал, как он с другом фрахтовал самолётик на Кавказе для охоты на медведя или присылал мне открытки с изображением современного отеля на Адриатике, в Югославии.
  - Оскар, здравствуйте.
  - Лёва, здравствуйте, Вы где?
  - В вашей конторе, в вестибюле, только с самолёта.
  - Почему Вы не сообщили, Лёва, я должен был Вас встретить, - он очень аккуратно, подчёркнуто хорошо говорил по-русски, только чуть медленнее.
  - Поездка свалилась, как снег на голову, я не успел, ничего, всё хорошо.
  - Я сейчас выйду, одну минутку.
  До открытия выставки было минут тридцать, после  проверки документов и оформления пропуска мы вошли  в институт и зашли в кафе.
  Оскар подвёл меня к столику, за которым сидели двое, молодая женщина, лет 30, рыжеволосая, загорелая, она дружелюбно протянула мне руку, и мужчина, в очках, с бородой “а ля Фидель”, полный, я его припомнил, его звали Юстас, он приезжал к нам с Оскаром.
  - Лёва, - сказал Оскар, когда мы все сели за столик, и я с удовольствием принялся за еду, поскольку перед самолётом никогда не ем, - у нас насыщенная довольно программа, наш директор, академик Кротерис попросил  организовать доклад, кроме того, американцы и французы оказались довольно музыкальный народ, концерты в Домском Соборе и в Дзинтари организованы специально для них. Прошу Вас, Лёва, рассмотреть возможность посетить эти концерты. Как у Вас со временем?
  - Друзья мои, к сожалению, я приехал на один день, последние годы совместить командировку с органным концертом - несбыточная мечта.
  - В промышленных фирмах совершенно другие темпы, - проговорила Стелла, - послушайте, Бах и Реквием Моцарта в Домском Соборе,  ради  этого приезжают за тысячи километров...
  - В субботу, в 9.30 утра, на шоссе под Ленинградом, в Карелии, меня будет ждать наша сотрудница, может быть дождь и не быть там невозможно.
  - Сколько романтики, - сказала Стелла, - на Карельском  перешейке усталого, известного инженера под сорок ждёт молодая девушка. Она тревожно всматривается вдаль, мокрое шоссе поёт под шинами проезжающих машин…
  - Она действительно молода - засмеялся я, но вспомнил почему-то Елену вчера вечером в лаборатории.
  - В субботу утром, Вы сказали, - заговорил молчавший  до сих пор Юстас, - если Вы не боитесь быстрой езды, 600 - 800 километров, я отвезу Вас, мы готовим маршрут Рига - Ленинград - Москва - Минск - Рига для ралли. Это можно совместить.
  - Так, Лев, договорились, Вы остаётесь. Уже пора, пошли в конференцзал, - сказал Оскар, и мы встали.
  Позднее я понял, какую роль в моей жизни сыграла эта поездка в Ригу.      
  …Организованы доклады и сама выставка были довольно интересно. Все привезённые приборы и установки были на ходу, работали, просто " мебели " не было вообще.
Французы и американцы держались непринуждённо, просто, хотя напрямую войти в контакт с ними я не мог,  так как давал подписку,  запрещающую непосредственное общение с иностранцами.
Рижане довольно бойко говорили по-английски.
Доктор Рилиньш, открывая выставку, закончил своё короткое выступление на английском языке.
Затем были доклады. Тезисы докладов лежали у меня в портфеле, а полные тексты - переводы выдавались каждому участнику. Для меня большой интерес представляли постановка экспериментов и методики промышленной проверки разработанной аппаратуры.
  В два часа был перерыв, и Оскар повёз меня и Стеллу в Старую Ригу.
  Тесные улочки, мрачные, высокие дома высокомерно смотрели друг на друга, как драчуны, старики в шляпах, разноцветные туристы, наконец, площадь перед Домским Собором.
Он величественно возвышался над почти пустынной площадью.
  Мы вошли внутрь Собора, низкие металлические стулья концертного зала, огромный, третий по величине орган в Европе, небольшая зала с атеистической пропагандой, фотография отрекшегося священника и он сам в роли гида по Собору.
  На вечернее заседание мы не пошли и поехали на взморье, в Юрмалу, где в водолечебнице в Булдури работала подруга Стеллы.
  Сосны, песок, море, мы искупались, на ночлег меня устроили в Булдури, в фотарии водолечебницы.
  Договорившись обо всём, я оставил портфель, сменил рубашку и мы поехали в Ригу.
  В 19 часов в Домском Соборе начинался концерт.
  Я любил орган, часто бывал на органных концертах в  филармонии и в капелле Ленинграда, но орган в Домском Соборе…
  Огромный собор, каждый камень бережно и подолгу держит звуки, которые окутывают всё - могучие своды,  воздух,  тебя,  инфранизкие звуки органа ухо не слышит, лишь стёкла витражей и окон глухо звенят, возвещая, что музыка существует, ты плывёшь в море звуков, они утверждают гармонию, любовь к людям, память начинает интенсивно работать. Эмоции переполняют тебя, слёзы накатываются на глаза и хочется сделать что-то хорошее, значительное, возникает ощущение, которое невозможно передать…
  Посмотрев украдкой на публику, я увидел, что плачут почти все, это был какой-то экстаз, "Ариетта" Баха - женский голос вокального диапазона меццосопрано, арфа, виолончель и орган, " Ave Maria " а капелла в исполнении хора Гайлиса, токкаты и фуги ре минор и ля минор и две хоральные прелюдии Баха.
 Орган, стоящий где-то в вышине, вокруг него 150 мест для хора, всё это очень высоко, рождённые звуки идут вверх к куполу Собора, а он, как резонатор, посылает их к сидящим внизу людям, которые плачут, как дети, наслаждаясь и мучаясь одновременно.
  Во втором отделении "Реквием" Моцарта. Агнус Deй утверждает хор, драматичная " Lacrumosa", но оркестр в соборе не так интересен, он как бы заглушает сам себя.
  После концерта я хотел остаться один и, поблагодарив Стеллу и Оскара, поехал в Булдури.
Пустая электричка летела в темноте, я вышел в Булдури,  нашёл  водолечебницу и спустился к морю.
Посидел минут тридцать на каменной стене, затем откуда-то из Кемери надвинулся дождь, и я ушёл спать.
  Этот день должен был запомниться "на всю оставшуюся жизнь".
 Утром я сидел в крохотном кабинете Оскара, пил кофе, мы обсуждали некоторые предложения, решения, которые мы намечали проработать в ближайшие месяцы, затем я попытался залезть в американский прототип нашей последней системы.
  Они проектируют как-то просто, в блоках свободно, не чувствуется, что конструктор торопился и мучился, я понимал, что такое ощущение конструкции является результатом глубокой проработки прибора.
 Оскар сидел у окна и готовил конспект своего выступления.
  - Как вчерашний день, Лёва? - спросил Оскар, повернувшись ко мне.
- Никогда не приходилось видеть, чтобы люди в таком количестве одновременно плакали, - грустно усмехнулся я.
- Впечатление, как от электрошока, сильная встряска, снимающая стрессы нервной системы.
  - Видите ли, Лёва, Домский Собор - это вера, история и музыка вместе. Вечером в Дзинтари будет другая компоновка - музыка и море. В Дзинтарском концертном зале слышен прибой. Но в этот раз Вам удрать не удастся, нас повезёт Юстас, поедем вчетвером, хорошо?
  Когда мы вышли из института, я увидел красную "Ладу" с надписями по борту, щит с рядами фар, металлические трубы внутри салона, рядом с Юстасом сидела Стелла. Увидев нас, она замахала приветливо рукой, Юстас сдержанно улыбнулся, поздоровавшись движением головы.
  Мы сели, и я ощутил резкую боль в затылке от приёма с места. "Интересно, что за карбюратор у этой "Лады", - подумал я.
  Иностранцам подали роскошный автобус "Интуриста", кавалькада машин пересекла по мосту Даугаву, и минут через тридцать мы были около Лиелупе, моё Булдури,  Авоты,  Дзинтари  -  классическое Рижское  взморье под тёплым, звучным названием - Юрмала…
  Летний концертный зал Дзинтари, белоснежная сцена, ярко освещённая задрапированными плафонами, широкий пологий свод, поддерживаемый металлическими конструкциями, деревянный потолок со скрытыми плафонами, огромное сооружение, справа и слева - зелень, кусты и сосны, подножия которых увиты плющём.
  Деревянные скамейки, публика, полный зал. Мы сидим сзади, и отсюда хорошо видны белая сцена и сотни голов. На сцене ровными шпалерами сидит чёрный, чёрнофрачный оркестр, если немного расширить глаза, он превращается в единый архитектурный ансамбль, оттороченный контрабасами и увенчанный дирижёром на белом фоне. Благородная седина пышных волос Арвида Янсонса и палочка в его поднятой руке. 
  После исполнения "Детской сюиты " Уствольской, вышел пианист Яков Флиер и исполнил второй концерт Листа.
  Музыка и море, оно справа, его не видно, но слышно. И слышны две песни, песни человека и природы.
Последняя спокойно вещает о незыблемости бытия, жизни и природы, чувствуется уверенность в её силах и спокойствие, постоянный, то ласковый, то грозный шум прибоя.
  Рояль проигрывал в этом диалоге, но принимали тепло. В антракте оркестр поздравляли, подарили грамоту, цветы, их носили на сцену девушки в национальных костюмах.
  Это был первый в сезоне концерт симфонического оркестра Ленинградской филармонии, затем выступил концертмейстер оркестра, высокий еврей со скрипкой, он поблагодарил Ригу и её жителей, закончил словами –
" Пусть такие встречи станут традицией ".
  После перерыва исполнялась четвёртая симфония Чайковского. Вот где море отступило, человек ищет, тоскует, борется. Иногда " остаётся смириться и бесплодно тосковать. Безотрадное и безнадёжное чувство делается всё сильнее и жгуче ", - это мысли Чайковского, - " меланхолическое чувство, которое является вечерком, когда сидишь один, от работы устал, взял книгу, но она выпала из рук. Явились роем воспоминания. И грустно, что так много уже было, да прошло, и приятно вспомнить молодость. Вспомнилось многое. Были минуты радостные... Были и тяжёлые моменты, незаменимые утраты. Всё это где-то далеко. И грустно и как-то сладко погружаться в прошлое."
  Дирижёр победил море, и оркестр вдохновенно играл в кульминационных моментах. Янсонс опускал руки, любуясь своим детищем, а оно неиствовало.
  К концу первой части симфонии справа выплыло вечернее солнце, оно дополняло картину.
  И вдруг возник какой-то грозный рокот со стороны моря, он нарастал и поглотил музыку полностью, оркестр не дрогнул, как будто ничего не произошло, но палочка дирижёра стала бесмысленной, людская масса публики задвигалась, заворочалась, внезапно грохот пропал, и всё вновь стало на свои места. Через несколько  тактов симфонии всё повторилось, и тогда я понял, что это самолёты.
  Будто дьявольский режиссер соединил воедино курорт, море, Чайковского, иностранцев, сидящих где-то впереди и рокот летящих в небе на низкой высоте самолётов.
   …После симфонии неистово бисировали. Янсонс попросил тишины,  аплодисменты стихли,  он повернулся к оркестру, Вагнер - на бис…
  Концерт кончился, и я заметил, что Юстас исчез незаметно вместе с машиной.
  - Ребята, пойдёмте к морю, - сказала Стелла и потащила меня с Оскаром на пляж.
  Огни гасли, лишь маяк, несколько далёких огней в море, да ярко освещённые кафе " Парус ", " Вадна "…
Мы зашагали по твёрдой кромке пляжа, отбегая иногда от чересчур резвой волны прибоя, самолёты ещё летали, Оскар, Стелла и я.
  До Булдури было близко, сзади кто-то бежал, крича:
  - Мистер Ривилис, мистер Ривилис, wait a minute, прошу…
Мы остановились, по кромке бежал старик, седая шевелюра прыгала на ветру.
  - Thank you, - сказал он, подходя к нам и тяжело дыша. 
  - Можно с Вами?
  Это был доктор Bernard Boaden из американской делегации. Стелла подошла к нему.
  Мы снизили темп и пошли дальше вчетвером.
  Быстро темнело, небо становилось красным от уходящего солнца, ветер становился сильнее, самолёты ещё летали, так мы и шли вчетвером, Стелла, старик, Оскар и я. Говорить не хотелось, шум прибоя и ровный гул сосен справа, наконец, остались одни, самолёты улетели.
  Стелла иногда оборачивалась, но старик не отставал, он только расстегнул пиджак и сильно отмахивал правой рукой на ходу, за нами оставалась цепочка следов на влажном песке, километра через два, за грудой камней мы увидели Юстаса, он шёл навстречу, подошёл к Стелле, взял её за руку и они свернули за камни.
  Старик обернулся, подождал нас, ещё раз спросил, - " можно с Вами? ", и мы подошли все вместе.
За валунами, на песке стояла " Лада " Юстаса, рядом лежали стульчики, надутые матрасы, сумка с термосом, продуктами, брезент. Уже было совсем темно, среди валунов ветра почти на было. Юстас притащил треногу аварийного знака, включил в сеть машины переноску, повесил её на треногу и прикрыл плафон бумажным абажуром.
  Мы уселись вокруг треноги.
  Старик всё ещё стоял, видно было, что он приводил своё дыхание в порядок после быстрой ходьбы по песку.
  - Мистер Боуден, Вы говорите по-русски? - спросила Стелла. - Садитесь, пожалуйста.
  Боуден говорил на ломаном русском, но довольно бегло.
  - Я вырос во Франции, мой дед был женат на русской эмигрантке. Маман ушла рано, и меня воспитывала бабушка Таня. Она с 1917 года во Франции, в 1938 году мы переехали в Соединённые Штаты.
Я учился в университете в штате Индиана, в зале театра университета тоже хорошая акустика, но Рига…я старше Вас, зовите меня просто Барнард, хорошо?
  - Вам понравился концерт в Дзинтари, мистер Боуден? - спросил Оскар, придерживая переноску от порыва ветра.
  - Я бываю в Нью-Йорке, слушал оркестр Леонарда Бернстайна, мне очень понравилось здесь, но самолёты в аккомпанамент Чайковскому…
  - Барнард, лётчики тренируются на случай войны с Вами, - медленно сказала Стелла.
  Ветер чуть раскачивал переноску, причудливые тени прыгали по пляжу, наверное, со стороны мы были похожи на заговорщиков.
  Боуден задумчиво чертил палочкой на песке и смотрел, как работает автомобильный кипятильник, тонкий запах кофе примешивался к запахам моря,  прибрежного леса.
  - Я не верю в возможность прямого военного столкно- вения наших стран. - сказал Боуден. - Я старше Вас, в сорок пятом Вас ещё не было, dear girl, я встретил окончание войны в Японии, видел, правда с самолёта, разрушенную атомной бомбой Хиросиму. Это было ужасно, как женщина рожает в муках, так человечество зарождало на этих, - он поискал слово, - пепелищах новое понимание своего поступательного развития. Надо молиться на физиков, это они заставили и заставляют сегодня нас менять вековые представления, что война есть наиболее быстрый способ движения истории, так сказал Толстой, верно? - он улыбался, оставляя серьёзными глаза, обращаясь более к Стелле, чем к нам.
  - Нет, fight like Kilkenny cats, нет, - твёрдо сказал Боуден.  - Я не помню этого у Толстого, но в "Войне и мире"  граф сказал - " Люди Запада двигались на Восток, чтобы убивать друг друга ". И именно в этой войне 1812 года для России родилось понятие партизанской войны - дубина и шпага, помните? 
  Горячась, Стелла подошла к Боудену, присела, уткнув колени в песок, чтобы лучше видеть его лицо, и добавила:
  - И всё же, Вы не знаете, что такое война, Барнард. Для Вас это оплачиваемое шоу с небольшим риском для жизни, а для смелых мужчин это приятно. Вы не знаете, когда ногой на горло, когда немцы под Москвой, в Ленинграде сотни тысяч умирают от голода.
В Штатах не было концентрационных лагерей смерти, Ваших граждан не сжигали в родной деревне, в хлеву, Вы знаете, что такое Хатынь, мистер Боуден?
  - Хатынь…Хатынь, хан Батый, что-то монгольское?
  - Стелла, прекрати, - сказал Юстас. - Они не знали этого, и это хорошо, нельзя желать другим несчастья только потому, что горе постигло тебя.
  - Нацизм - это ужасно, - ответил Боуден, - Вы настрадались, но мы тоже положили 400 тысяч убитыми, мы создали атомную бомбу в те времена, когда существовала опасность, что её сделают нацисты. Бомба и Гитлер, это понятно? Когда-то руководитель наших работ по бомбе физик Роберт Опенгеймер писал:
« Самая большая опасность, угрожающая сегодня человечеству - это слепой фанатизм, который судорожно искажает веру и в который впадают люди и целые общества, обречённые на вымирание. Я боюсь этой судороги, этой наизнанку вывернутой веры. Я боюсь шовинистов всех направлений, рас, наций и религиозных убеждений.
Фанатизм плюс водородная бомба плюс безразличие - это самая прямая дорога к гибели человечества. »
  Оскар медленно заговорил:
  - Безразличие страшнее любого оружия, люди, оглушённые тяжким трудом и массовой культурой…телевизором, комиксами, борьбой за лучшие модели автомобилей, холодильников, превращаются в послушных овец, и постепенно создаётся обстановка, когда безопасности порядка угрожает каждый, кто придерживается своих собственных взглядов, или тот, взгляды которого не совпадают полностью с официальным мнением.
Власть требует полного совпадения. Но и этого мало. Они требуют изъявлений восторга. Вспомните митинги на стадионах Мюнхена, Берлина…
Ещё Жак Бенинь Боссюэ сказал: - " Еретиком является каждый, кто имеет своё мнение и руководствуется  своими мыслями и личным чувством."
  - " И перекуют мечи свои на орала, и копья свои - на серпы; не поднимет народ на народ меча и не будут более учиться воевать ", - Стелла тихо цитировала Библию, стоя лицом к морю.
  Уже стало совсем темно, лишь белые барашки волн вспыхивали на лунном свете. Было тепло.
  Я не удержался и сказал американцу в лицо:
  - И всё же ядерная война возможна. Знаете когда?
Вспомните, что сказал президент Кеннеди после кубинских событий апреля 1961 года - " мировая война с применением ядерного оружия может начаться в том случае, если ядерная держава будет поставлена на такую грань унижения, когда единственным выходом будет война."
Русские и американцы - очень эмоциональные и патриотически настроенные народы, кроме того, равновесие страха, ядерное равновесие на грани войны в условиях распространения ядерного оружия на малые страны с мало- образованными, молодыми по возрасту и увлекающимися лидерами - всё это достаточно грустно воспринимать.
  - Всё, всё, хватит, - Боуден вскочил, закричал - This is hand-to hand fighting, ( это есть рукопашный бой! ), - он схватил Стеллу за руку и они побежали к прибою, они вернулись через несколько минут, мокрые, Стелла закричала - Купаться, вода прелесть! - и побежала в сторону.
  - Стелла, осторожней, - закричал Юстас, - волна сильная!
  Но она быстро скинула с себя всю одежду и побежала к морю. Издали она белела своим обнажённым телом и была похожа на большую морскую чайку.
  Мы скинули костюмы, разделись и побежали тоже.
Боуден остался один.
Купаться ночью голым было почему-то страшно приятно. Через несколько минут, отдышавшись, одевшись, мы лежали на матрацах за камнями. Стелла подошла, она стояла и отжимала рукой свои длинные волосы.
  Боуден сказал тихо:
  - Спасибо Вам, мне очень хорошо, как-то легко с Вами… я - несостоявшийся актёр, хотите, почитаю стихи, - и не дожидаясь ответа, он звучным голосом, чётко выговаривая окончания слов, начал:

No, Time, thou shalt not boast that I do change:      
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are - but dressing of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we sees doth lie,
Made more or less by the coutinual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true, despite thy scythe and tree.

Он замолчал, тяжело дыша, а Стелла вдруг забегала по песку, сжимая голову руками и шепча:
  - Подождите, подождите, вспомнила, сонет Шекспира, Самуил Маршак это переводил, послушайте, - она встала перед Боуденом, чуть расставив ноги, закинув влажные рыжие волосы назад, снизу её силует был прекрасен, она выбросила руку вперёд и страстно прочитала:

Не хвастай время властью надо мной,
Те пирамиды, что возведены
Тобою вновь, не блещут новизной
Они - перелицовка старины.

Наш век недолог. Нас не мудрено
Прельстить перелицованным старьём.
Мы верим, будто нами рождено
Всё то, что мы от предков узнаём.

Цена тебе с твоим архивом грош,
Во мне и тени удивленья нет
Пред тем, что есть и было. Эту ложь
Плетёшь ты в спешке суетливых лет.

И если был я верен до сих пор,
Не изменюсь тебе наперекор.      

Боуден внезапно сгорбился, потускнел, он сидел и молча смотрел на Стеллу, ему было жалко своих эмигрантских лет, он сказал:
  - Почитайте ещё, что-нибудь русское, прошу Вас…
  Юстас отошёл в сторонку, раскуривая трубку, закрываясь от ветра, Оскар медленно пил кофе медленными глотками, а я с удовольсвием следил за поэтической дуэлью американца и Стеллы.
  Стелла почувствовала настроение Боудена и тихо, без нажима произнесла:
- Барнард, я Вам сейчас почитаю Сергея Есенина, хорошо?
  И тоже не дожидаясь ответа, она начала…

Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая
Уж не жалеют больше ни о ком.
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер в даль,
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
 
И если время, ветром разметая,
Сгребёт их всех в один ненужный ком…
Скажите так... что роща золотая
Отговорила милым языком.

  … Рано утром, простившись с Оскаром и Стеллой, мы с Юстасом, заправив полностью бак, две канистры, термосы с чаем, уже мчались по шоссе, разбивая предрассветную мглу.
  Рига растаяла позади, как чудесный сон…

6.   М А Р И Я

  Ранним утром дорога была пустынна. Юстас гнал за 130, он заставил меня одеть шлем и на каждом повороте сообщал мне километраж и цифру крутизны поворота, я записывал всю информацию в журнал.
  В шлеме, в тёмных очках, с большой чёрной бородой Юстас был великолепен, руки в автомобильных перчатках лежали на руле в положении  " без пяти четыре ". Его поза  вселяла уверенность в безошибочности его решений в дорожных ситуациях, он был спокоен, но предельно внимателен, и тем не менее я всё равно пытался ногами отрабатывать ситуацию, словно сам сидел за рулём.
  Чуть приоткрыто заднее стекло с левой стороны, скорость ощущалась лишь по спидометру, да по быстроте обгонов, которые он делал широко, никогда не выглядывая из-под борта грузовика, на поворотах он блокировал колёса, нажимая одновременно на газ и ручной тормоз, резко поворачивал, машина юзом делала манёвр, и мы выходили из поворота, почти не теряя скорость.
  Летний сезон был в разгаре, по обочинам, в придорожных лесах, у речек часто попадались импровизированные автостоянки на одну ночь, три-пять машин останавливались вечером у речки, оставив 500-600 километров дневного пробега, белели палатки…
В 8-9 утра автолюбители вылезали на шоссе и гнали под сотню, навьюченные багажники хлопали  брезентом на ветру, в забитых полностью машинах сидели дети, иногда мелькала морда собаки. Водители сидели с бледными лицами, а бледнеть было от чего, мы прошли до Пскова 280 километров и насчитали семь развороченных автомобилей.
Юстас сидел за рулём и зло матерился, дорога к полудню была полна сельхозмашинами, комбайнами, грузовиками и … машинами автолюбителей.
  - Опасность автолюбителя в том, что он способен на не логичные действия. Как русские говорят, лучше с умным потерять, чем с дураком найти, - говорил Юстас, заваривая суп из пакета на бензиновом примусе " Шмель " - отличной маленькой машинке.
В полдень, в жару мы остановились около деревни с названием Ротный Двор.
  После быстрой езды я лежал на брезенте, уткнув глаза в травинки, по совету Юстаса мне предстояло полежать минут десять в тишине, сменив угол зрения. На дороге водитель и пассажиры постоянно пытаются ответить на вопрос - а что там впереди? - длительное изучение однообразной дороги утомляет, и действительно, полежав несколько минут, наблюдая в тишине как легонько колышутся травинки, нежный колокольчик кланяется мне, муравьи спешат по делам, я пришёл в себя. 
Юстас заставил меня нанюхаться скошеного сена, и побегать, пока не сварится суп, после грибного супа, тушёнки и крепкого чая я был в порядке. Мы помылись по пояс у колодца и могли двигаться дальше, несмотря на жару.
  Я упросил Юстаса дать мне поводить, мы выехали очень рано, и ему нужен был отдых. Взяв с меня слово, что больше  90 я не поеду, он откинул кресло и   попросил через час его разбудить.
  Машина шла легко, и удерживать её на 90 приходилось, непрерывно поглядывая на спидометр.
  Минут через 40, уже выезжая из деревушки Заполье, я обгонял грязный "Москвич", на дороге никого больше не было, впереди было пересечение с грунтовой дорогой.
Я вышел на встречную полосу и, не спуская глаз с "Москвича", начал обгон. Мне не нравилась его манера движения, так водят машину женщины, новички и больные.
  Когда наша "Лада" была на уровне его передних сидений, "Москвич" резко взял влево, намереваясь уйти на грунтовку. Тормозить было бесполезно, я успел только рвануть баранку влево и снять ногу с педали газа.
  Левое крыло  "Москвича" показалось рядом, но я успел войти в кривую его поворота, избежав столкновения, и мы вместе выскочили на грунтовку.
  Юстас проснулся от резкого поворота, поднялся, поднял кресло и сразу сказал:
  - Достань его, он пьяный.
  "Москвич" пылил, пытаясь уйти, виляя из стороны в сторону, не давая сделать обгон. Юстас включил ревун, все фары, и "Москвич" приткнулся к обочине дороги.
  - Возьми жезл, - крикнул я, он был общественным инспектором.
  - Не надо, так поговорим, давай со мной, - Юстас побежал к машине.
  Подбежав, Юстас рванул дверцу водителя и ловким движением вырвал ключи из замка зажигания. В машине было трое, водитель был мертвецки пьян, он был пьян настолько, что мне стало страшно, когда я представил, что  мог сделать такой деятель на дороге на машине тонной весом. Рядом с ним сидела женщина, её возбуждённый, нагловатый вид говорил о многом.
  Пассажир с заднего сиденья начал говорить что-то резкое.
  Юстас вытащил водителя с сиденья, тот еле стоял, пуговицы брюк были расстёгнуты, рубашка торчала, он бормотал:
  - Ребята, всё будет аб ге махт, всё, мы стоим, всё, всё в порядке…
  Юстас брезгливо посмотрел на него, забрал из его пиджака документы и сказал:
  - Ты - пьяная скотина, кругом люди, дети, а ты, сволочь, на машине в таком виде, - и молниеносным движением кисти приёмом карате он ударил парня в живот, тот без звука опустился около крыла, и его стало тошнить.
  Пассажир полез было из машины, я подскочил и ударил его сверху двумя руками по шее. Он вывалился из машины, и, пьяно крича, побежал прочь.
  Женщина сидела на сиденье, её трясло, она плакала и слёзы размазывали ей краску ресниц и щёк. Она забилась в сиденье, не вылезала, испуганно и зло смотрела на нас.
  - Он может сесть за руль, когда мы уедем, - закричал я Юстасу.
  - Не уедет, не разберётся, сбегай за инструментальной сумкой, - попросил Юстас и, открыв капот, стал что-то делать в двигателе машины. Затем он закрыл капот и спокойно сказал женщине:
  - Документы я забрал, он придёт в себя, не бойтесь.
Уехать не сможете, с ближайшего поста приедет автоинспекция, документы и ключи получите у них, будете помнить, что на дороге пьянствовать нельзя.
  Он сел за руль, развернулся, и мы покатили к асфальту. Руки у меня болели, я не дрался целую вечность.
 Когда мы подъехали к посту автоинспекции, пошёл дождь.
  Юстас побежал с документами наверх, в дежурку, я заправил машину, вылив в бак полную канистру.
Юстас включил приёмник, движение ослабело, дворники мерно снимали капли дождя со стекла, после проезда встречной машины Юстас включал помпу, тонкие струйки воды помогали слабому дождю помыть стекло.
  За Лугой я совсем стал сдавать от большой скорости, от множества машин и аварий, мужчина около "Волги" держит рулевую колонку отдельно, военный грузовик в глубокой канаве, разбитый передок легковушки. Около Никольского выглянуло солнце, уже 20.00, но видно хорошо.
  После Пулковских высот мы свернули влево, к аэропорту, где на стоянке меня ждал мой "Москвич", подъехали, подфарники, колёса на месте, в салоне всё в порядке, в город поехали двумя машинами.
  При въезде на Московский проспект мы остановились,  и я позвонил Пате, Юстасу нужен был партнер до Москвы.
  - Патя, - сказал я в трубку, - как макет, что на работе и какие планы на завтра, на субботу?
  - Шеф, ты где, в Питере?
  - Только что вернулся из Риги, был за штурмана на скоростной машине одного интеллигентного латыша.
Ему нужен партнёр до Москвы. Так что завтра, Патя, ты трезвый, прошу тебя, надо без глупостей…
  - Москва, - сказал размеренно Патя, - это через Новгород, Валдай, а как обратно? Согласен, мне нужны запчасти, хочу Валдай посмотреть. На работе - " на Западном фронте без перемен ".
  " Много ты успеешь при такой гонке ", - подумал я, но вслух сказал:
  - Какие запчасти, до Москвы 6-8 часов ходу, впрочем успеешь. Из дома я позвоню тебе, договоришься с Юстасом более точно.
  …Через сорок минут мы припарковали машины около моего дома и поднялись наверх, на наш двенадцатый этаж. В моём портфеле лежали концертные программы Домского Собора, зала Дзинтари, намётки сообщения на научно-техническом совете о докладах и выставке, книга "Старая Рига", пара бутылок рижского бальзама, подарки ребятишкам, о беседе на пляже я предпочту не упоминать.
  Приняв ванну и напившись чаю, мы с Юстасом разбрелись по разным комнатам и легли, но уснуть я долго не мог, как закрою глаза, наплывал серый асфальт, стоны резины и пьяно безразличные глаза водителя грязного "Москвича".
  …Поспав часа четыре, мы с Юстасом встали, он спросил, где можно найти эстакаду:
  - Лёва, часа на полтора, перед вторым перегоном посмотрю ходовую, резину с обратной стороны, сменю масло, помою…
  Я позвонил в гаражный кооператив, было пять утра, Пал Андреич был начеку.
  - Чего тебе не спится, егоза, - сказал он. - Ворота ещё на замке…
  - Андреич, к тебе сейчас приедет чемпион Союза по шоссейным гонкам, - прихвастнул я, - прими его как следует, он, кроме того, хороший мужик и похож на Фиделя Кастро.
  - Давай сюда твоего кубинца, обслужим по первому разряду, открою ему ремонтный бокс, нечего на эстакаде мёрзнуть, ночи уже холодные.
  - Спасибо, Андреич, я так замотался, хочется посидеть в твоей каптёрке, я приеду.
  Я оставил Юстасу Патин телефон, адрес гаражного кооператива, мы дружески попрощались, и я подождал, пока он отъехал, затем сел в машину.
  После форсированной " Лады " Юстаса я вновь испытал тяжёлое чувство, которое охватило меня когда-то, пять лет назад я случайно пересел с горбатого "Запорожца" на новый, сделанный по итальянской лицензии "Жигуль" приятеля, попросившего меня перегнать новую машину из магазина на платную стоянку.
  Это было тяжёлое чувство собственного ничтожества, всю жизнь я воспитывал в себе равнодушие к новым, более комфортным вещам, понимая, что в этой гонке финиша нет, так вся жизнь и пройдёт в решении материальных задач по увеличению кинескопа телевизора, улучшению звучания стереофонической установки и смены тряпок. Но ощущение - старый, истерзанный малыш " Горбач " и новый "Жигуль "  - это било наповал.
  Я боялся уснуть за рулём, поскольку уже забыл, когда   мне удавалось поспать подряд хоть семь часов, включил приёмник, открыл окно и через час, а было уже 7.30, я подъезжал к Каннельярви, на окраине которого стояла дача, где сейчас спали мои ребята и мама.
  Я вёз им письма моей жены Марии, сразу два, уже второй месяц её нет дома. Я испытывал к ней какое - то особенное чувство, не похожее на типичное отношение к женщине. Она была хороша, нравилась мужчинам, но я с первого дня, нет, после её реакции на мои довольно стандартные действия, когда я в первый же вечер повёл её к себе домой, и она пошла, но вела себя так, что я смирил своё мужское начало.
  И с этого дня я стал относиться к ней с уважением и не настаивал на том окончательном, что часто надламывает отношения, поскольку исчезает  то таинство,  те надежды,  желания, которые всегда сильнее греют душу, чем доступность и безудержная ласка, которые быстро надоедают.    
  Ласку она вообще применяла крайне редко, что всегда огорчало меня, но при этом она чутко и внимательно следила за моим состоянием, была безгранично предана семье, детям и почти на давала повода ревновать её…

  " Мы проехали уже весь Союз с севера на юг, - писала Мария, - сейчас едем по пустыне. Вопреки ожиданиям, жары особой пока не ощущается, хотя термометр показывает +37. Кругом безразличные простанства песчано-глинистой пустыни, кое-где встречаются абсолютно белые пятна - выходы солей с жалкой растительностью, мхи, лишайники - геопарадокс в пустыне, правда?
Верблюды одно- и двугорбные, ишаки очень маленькие - это она пишет детям, они обожают мамины рассказы, -  кое-где попадаются домики, они как игрушечные, из глины, ниже человеческого роста с крошечными окошками.
Подъехали к Аральскому морю. Море огромное, вода почти зелёная, наверно, очень тёплая, эх, искупаться бы! Едем уже третий день, грязные, как черти. Многие болеют гриппом. Пустыня - и грипп. Усиленно лечимся, ребята засыпали меня какой-то лошадиной сывороткой.
За окном - залитая солнцем пустыня, всё живое  "горит" - а я сижу у окна поезда и нюхаю лечебный карандаш. Но настроение бодрое, говорят: до завтра всё пройдёт. Поезд остановился. Город Казалык, по-казахски - Казыла, расположен в оазисе, в центре города турецкая мечеть, кругом кипарисы, фруктовые сады. Трудно писать, очень качает поезд. Почта, телеграф - на замке.
Лёвушка, скоро твой день рождения, я буду на леднике, подарок пришлю из Самарканда, как ребятишки, представить себе не можете, как я хочу Вас видеть, осталось 35 дней, впереди Зеравшан, ледник, затем домой. Скучаю страшно, иногда хочется бросить всё, сойти с поезда и идти пешком до Ленинграда.
Ленинград и пустыня! Это нужно видеть, чтобы по-настоящему понять, как прекрасна жизнь большого города. Ташкент проехали в 4 часа утра, завтра приезжаем в Самарканд.

Целую, Ваша мама и законная жена
Маша. 
    
И выдержки из второго письма.

  " …Горы великолепные, со снежными вершинами и ледяными шапками. Представляете, жара до 30 градусов, а мы едим снег и голубоватый лёд. Работаем на настоящем леднике - огромные глыбы льда до 200 метров высотой, покрытые мореной - огромные камни всевозможных размеров. По этим камням, между прочим, очень страшно ходить. Они ползут по склону, приходиться быстро ориентироваться, перепрыгивать с одного валуна на другой. Не помню сколько раз падала, больно было, но поднималась и шла.
  Иногда кажется, что конца нет у этого ледника. 
Даже не верится, Памир! Величественные ледяные гроты, остроконечные скалы, пещеры, камни, много, много камней, поросших где-то травой, лесов здесь нет, и среди этого идём мы - три человека - ничтожные песчинки в этом сказочном мире.
Все тревоги, обиды, усталость кажутся ничтожными, когда видишь, что создала природа. Очень скучаю, дорогие, первое время ещё было сносно, много работы, впечатлений, а сейчас… Почти каждый день плачу, - могла бы не писать этого детям, - подумал я, - так хочется домой. Лёва, не давай Вере купаться, вечно её не вытащить из воды. Даньке без взрослых в воде делать нечего. Чувствую, Галицкий, что из машины ты не вылезаешь, доиграешься, поставь её хоть на неделю. Походи чуточку с моё, поймёшь, как это полезно. Приеду, опять начнём бегать трусцой.
  Большой привет маме, знакомым, своим я написала.
  Целую, Ваша мама и законная жена   
  Мария.
Р.S. Послала посылочку с изюмом и урюком.

… Взяв последний подъём, я остановил машину у ворот  и открыл калитку. В окне показалось заспанное лицо Дана, через мгновение он уже бежал в трусиках ко мне и радостно улыбался.
  Он всегда любил лететь на меня, чтобы я его обязательно ловил; когда ему было 2-3 года я высоко подкидывал его, теперь же, а он уже готовился к школе, мне приходилось собраться, чтобы он не сбил меня, он прыгнул и обхватил меня ногами.
  Тёплое тело только что проснувшегося сына было приятно держать в руках.
  - Как бабушка? - спросил я, прижимая его к себе.
  - Хорошо.
У него на всё был один ответ - " Хорошо ", так он был запрограммирован.
  - С Веркой дерёшься? - спросил я, осматривая закусанное комарами, но поздоровевшее, загорелое лицо сына.
  - Она ещё спит, любит спать до двенадцати, - ответил Даня, и мы пошли открывать ворота. 
  Даня с удовольствием разместился на переднем сиденье, вдыхая запах машины и осматриваясь, и мы въехали во двор дачи, которую уже снимали несколько лет.
Дом, главное строение бывшего финского хозяйства, стоял на высокой бетонной подушке и был облицован тонкой доской-вагонкой. Участок имел сильный уклон, в самом низу , за огородом, садом и рядами пчелиных ульев, стояла бревенчатая банька со скамеечкой у входа.
Там мы нашли маму, она стирала, поглядывая в нашу сторону и сбрасывая мыльную пену с рук.
  - Сынок, - сказала она, улыбаясь, целуя в щёку и осматривая меня.
  Даня занялся очередным игрушечным пистолетом, который я привёз ему из Риги, а я с удовольствием присел на скамеечку и стал смотреть на маму.
  - Почему ты не приехал вчера, Лёва, после работы? Мы уже волновались, ходили звонить, но никого не было.
Я объяснил, что был в Риге, рассказал о Домском Соборе и Дзинтари, Оскаре.
  - Пойдём завтракать, - сказала мама и тяжело пошла в гору, поправляя свои длинные, тронутые сединой волосы.
  Хозяева у нас были хорошие, держали корову, борова, пчёл, всегда были парное молоко, творог, свой мёд, но два года назад хозяин умер, и хозяйка Анна Алексеевна стала часто уезжать в город, к сыну, оставляя большое хозяйство на свою сестру, тихую, рано состарившуюся женщину, которая работала на почте, а вечерами пропадала на огороде.
  В отпуске я  любил  ходить  на  утреннюю  дойку,  в  хлеву специфически пахло, корова шумно дышала, поглядывая на приготовления к дойке, молоко звенело, падая тонкими, сильными струйками в ведро, всё это было бесконечно далеко от шумов лаборатории и на душе становилось спокойно и легко.
  Разбудив Веру, я отдал ей книги и пластинки с современным поп-ансамблем и с записью органа Домского Собора.
  Дети торопились в лес, Веру причёсывала мама, а я поглядывал на часы, до встречи на 86 километре оставалось полчаса.
  - Давай проведём завтра день вместе, мама, поговорить надо, - сказал я, укладывая в багажник машины корзинку со снедью, после леса дети будут голодные, как черти.
  - Почему завтра, можно сегодня, - сказала мама, осторожно поглядывая на меня. Она уже чувствовала, что сегодня меня опять не будет. Для матерей у нас никогда нет времени.
  - Я привёз "божьему одуванчику" молодого спеца по пенсионному обеспечению. Если разрешишь, мы после леса заедем в Цвелодубово, к старикам посмотреть документы, что можно сделать для неё…
  - Как зовут твою специалистку? - спокойно спросила мама.
  - Ну что ты, мама, - засмеялся я, чуть громче, чем следовало, - она с работы, Наташа Кирсанова, что ты!
  - Детей после леса привези домой и осторожно с купаньем, вчера опять в озере утонул парень.
  Я поцеловал её, осмотрел галдящих детей, пристегнул Дана, проверил двери и погнал машину на шоссе. Как всегда, я опаздывал…
   
   … Наташа стояла около автобусной остановки, но я узнал её с трудом, она коротко подстриглась, берет, тёмные очки, тонкий свитер, плотно облегавшие ноги брюки, курточка с названием " adidas ". В одной руке она держала корзинку, а в другой удерживала за рукав мальчугана, который настороженно смотрел на наш белый айсберг и моих ребятишек.
  Я вылез, поздоровался, посмотрел на часы:
  - Опоздание на 20 минут, извините, для меня это норма.
- Что Вы, Лев Григорьевич, мы только что приехали, это соседский сынишка, мать на работе, ничего?
  - Нормально, - сказал я, наклонился, посмотрел мальчугану в глаза и сказал:
  - Давай знакомиться, Лев.
  - Дмитрий Васильевич, - серьёзно сказал мальчик и посмотрел на Веру, выглядывавшую из окна машины.
  - Ребята, принимайте пополнение, - сказал я.
Мои держались просто, но Данька был явно недоволен, он не любил меня с кем-нибудь делить. Я улыбнулся ему глазами, посмотрел извиняюще, затем спрятал в багажник Натальину корзинку.
 - Наташа, - попросил я, - мы сейчас приедем на грибное  место, где я лягу спать, Вы с ребятами не потеряетесь?
  - Я хорошо ориентируюсь, - засмеялась она, - не бойтесь, сверим часы, как говорят на войне.
  - Что на работе? - спросил я, когда опять под колёса покатила серая лента асфальта.
  - Я не буду с Вами работать, к сожалению, - сказала она, - до собрания дело не дошло, меня оставили в лаборатории, но я буду у Фёдора Когана в группе.
  Я расстроился, понимая, что Нейман сделал это в назидание мне за организацию "восстания", но Наталье сказал:
  - Ну и отлично, не важно чем заниматься, главное – находиться в исследовательской лаборатории и видеть результаты своего труда, поздравляю, - совсем кисло закончил я и уткнулся в дорогу. У меня уже не было сил реагировать на что-то.
  - Вы очень вымотались, совсем серый, Лёва, - вдруг тихо сказала Наташа, дотронулась до моего плеча и добавила, - сворачивайте здесь, не всё ли равно где,  главное - походить в тишине по лесу.
  Как только дети с Наташей углубились в лес, я вытащил матрац, надул его лягушкой, разделся, лег в спальник от комаров и попытался уснуть. Но сон не приходил,  сказывалось возбуждение последних дней.
 Я уже пожалел, что не пошёл с ребятами "по грибы", вспомнил, как Данька не хотел уходить и молча смотрел  на меня, и мне стало стыдно, что я после разлуки не пошёл с ними. Я проверил направление, по которому они ушли, побросал монатки на заднее сиденье, закрыл машину и побежал за ними.
  Карельский лес необычайно строг и красив.
Стройные сосны, уходящие высоко в небо, разлапистые ели по обочинам лесных дорог, украшенный кустиками черники и брусники лесной ковёр, покрытый сосновыми иголками, шишками.
Обвалившиеся траншеи с финской войны, лесные дороги с поросшей травой колеёй и озера, открывающиеся внезапно под склонами невысоких холмов.
 Отчаявшись найти своих и увидев блеснувшую на солнце гладь озера, я решил отдохнуть и вышел на песчаный берег. Метрах в двадцати, на высоком холме я увидел бетонный фундамент бывшего дома.
  Каменные ступеньки вели на площадку, от которых строгими прямоугольниками отходили бетонные основания жилых комнат. Дом, видимо, был большой, метров 12х12, на площадке, когда-то в жидком ещё бетоне поставили латинские буквы "Y.K.K" и цифры "1935".
  В остатках финского хутора росла малина, полевые цветы, метрах в двадцати стояло обрамление бывшего колодца.
  Чуть далее, на крутом склоне прямо у озера ещё один фундамент, видимо, банька. Чтоб из парной прямо в озеро.
  Испугавшись, что я не найду Наташу с ребятами, или вдруг они вернутся раньше к машине, я решил вернуться,
но вначале искупаться. Бросив одежду на основание баньки, я осторожно вошёл в воду, всегда боялся перепада температур, нырнул и поплыл кролем на тот берег. 
  Озеро было глубокое, чистое и спокойное, задерживая воздух в лёгких, я плыл под водой, освежая голову, стараясь доплыть до противоположного берега, где на мелком разводье плыли на слабом ветру лилии.
  Сорвав несколько штук и обвязав их вокруг шеи, я медленно поплыл обратно.
  Выбравшись из воды и попрыгав по очереди на каждой  ноге, выливая воду из ушей, я пошёл по склону к остаткам баньки, собирая лилии в букет, как вдруг заметил около своих вещей мужчину.
  Он сидел на фундаменте баньки спиной к озеру, подложив под себя куртку и что-то писал. Услышав мои шаги, он обернулся и я узнал в нём Фёдора Когана.
  Меньше всего мне хотелось видеть кого-то из лаборатории, тем более Фёдора, я тут же вспомнил, что Нейман отдал ему Наташу.   
Не обращая внимания на моё удивление, смешанное с огорчением, он, пряча листки бумаги в портфель, сказал:
  - Кто посмел вступить в мои владения?
  - Это что, твой дом, Фёдор? - сказал я, ещё не отдышавшись после купанья и подьёма.
  - Нет, Лев, теперь он ничей, тем более, что всё что могло сгореть - сгорело, всё, что можно было взять - взято. Эти камни уже никому не нужны, это просто свидетельство истории…
  - Слушай, историк, что ты здесь делаешь?
Меня охватывала злость.
  - Иван Кирсанов попросил подключиться к истории "божьего одуванчика", как ты назвал эту старушенцию, да и с Натальей мне теперь придётся возиться по твоей милости, терпеть не могу женщин на производстве, мне они больше нравятся в домашних условиях, - он громко расхохотался.
  - Да и живу я в Цвелодубово, что в километрах пяти отсюда. Я часто приезжаю работать сюда, место отличное. Машину твою я увидел и понял, что все дороги ведут к " Голубой чаше ".
  - Это название озера?
  - Это я его так окрестил, а местные зовут его по фински - "Ялкала".
  - Что ты пишешь? Диссертация у тебя вроде готова.
  - Да так…разное, - Фёдор рассмеялся, смутившись, и, подхватив портфель, пошёл к велосипеду, прислонённому к дереву. - Пойдём к машине, твои могут прийти.
  Мы молча зашагали по лесной дороге. Фёдор часто останавливался и углублялся в заросли малины, росшей так густо, что, кроме его длинных рыжеватых волос ничего не было видно. Я не ждал его, но он садился на велосипед и догонял меня.
  - На, ешь, Лёвушка, и не злись. Я скоро уеду. Вот ты мне скажи, мне помнится, ты рассказывал, что твой батя был военный, да?
  - Военный, военный, - всё ещё недовольный его присутствием, - ответил я. - Он  даже  воевал  в  этих местах, ну и что?
  - А то, что мне всё это очень интересно. А то, что хозяин этого бывшего дома "Y.K.K" и цифры "1935" - финн, он мог быть "кукушкой"-снайпером и стрелять в твоего отца вот с этой ели.
  - Мой отец был в танке, - усмехнулся я.
  - Вон там, видишь ли, - он показал на портфель, прижатый пружиной на багажнике велосипеда, - лежит рукопись романа, который я пишу. Исторический роман… Лёвушка, расскажи, я тебе все покажу…
  Он подкатил поближе, выставил ногу и взял меня за рукав. Я оторопело смотрел на него.
  - Роман?… Фёдор, где ты берёшь материал? Ты ведь не член Союза и в архивы тебя не пускают, так?
  - А мне они и не нужны вовсе.
Он опять расхохотался своим громким смехом, вспугнув  сорок, гулявших по дороге.
  - Вовсе не нужны. У меня свой метод.
Я опрашиваю стариков. О, ты знаешь, это - целые кладовые истории, непредвзятой, полученной, что называется,  из первых рук. И никакого освещения, цензуры и прочих прерогатив государства.
Ты знаешь, ведь история - самая секретная наука.
Государства тщательно скрывают своё прошлое. Зачем? Каждый должен делать своё дело, так? По возможности, хорошо делать, а все вместе мы движемся в намеченном для нас определённом направлении, как в физике есть упругие и неупругие столкновения частиц и их медленный, но направленный дрейф. Дрейфуйте, братцы, и не думайте. О, как интересно понимать это, Лёвушка.
Оказалось, что это гораздо интересней электроники и программирования. Хотя…
  Я прервал его размышления резким взмахом руки и сказал:
  - Фёдор, мне сегодня хотелось просто отдохнуть.
Последние дни меня постоянно окружают интеллектуалы, говорящие даже на иностранных языках, дай жить, а?
  - Ладно, - сказал внезапно присмиревший Фёдор.  Чёрт с тобой. Я ещё вытрясу из тебя, что говорил тебе батя о финской войне. Здесь было кровопролитие, продолжавшееся три с половиной месяца - зимы 1939 - 1940 годов.
  Он вскочил на велосипед и, обгоняя меня, крикнул:
  - Твой " божий одуванчик " живёт в Цвелодубово и я там буду через полчаса. Я вытрясу из неё всё, что мне нужно.
  - Стой! - заорал я. - Стой! - и побежал за ним. - Все документы у меня, я тебя познакомлю с ними, ладно, но не трогай её сейчас, не лезь в душу…
  Он опять расхохотался:
  - Ладно, приезжайте, я живу на Заозёрной, дом 7 - он сверкнул своими чёрными глазами, опалил меня своими веснушками и рыжей шевелюрой, нажал на педали и укатил.
  Я шёл к машине и думал, что в большинстве случаев все мы делаем не то дело, для которого родились.

7. С Т А Р И К  А Б Р А М Ы Ч

  Специалист по электровакуумной технике и электронно-вычислительным машинам Фёдор Коган пишет исторический роман, который будет очень далёк от истины, от той жизни, которая протекала 30, 50 или 100 лет назад. И зачем это ему?
Что ищет он в старых фотографиях, письмах, рассказах пожилых людей, память которых уже скрасила наиболее позорные для общественного мнения факты их биографий?.. Трудно прожить долгую жизнь и не переступить через чью-то жизнь, чьи-то интересы, особенно, если это интересы государства.
  Вот в чём Фёдор действительно прав, так в том, что общение со стариками действительно очень интересно.
  …В прошлом году, летом, меня и ещё несколько мужчин из ЦКБ послали в Лужский район на уборку сена. Траву косили в саду, большом совхозном саду - питомнике, между деревьями трактор не пустишь и траву косили вручную, как во времена Толстого и задолго до него.
  Вставали очень рано, завтракали и по утренней росе, часов в пять-шесть утра уходили на делянку. Часов в десять приезжали автобусом инженеры и сносили вилами ещё не успевшую поблекнуть и выгореть на солнце траву на край дороги, где она должна была полежать, подсохнуть, после чего её собирали и скирдовали.
 Каждое утро, часов в семь утра, смахивая первый пот  с  лица и останавливаясь перевести дух, мы замечали, как по дороге медленно шёл вдоль питомника одетый в тёмное старик.
  В любую погоду он был в шляпе, строгом чёрном костюме, палка, очки, седая шапка волос, высокий лоб, мохнатые брови и большие печальные глаза - пожалуй всё, что мне запомнилось.    
  Он стоял подолгу и смотрел на нашу работу, иногда морщился, презрительно улыбался. Сам он уже, видимо,  не мог взять в руки косу, а смотреть, как косят инженеры, пусть даже и внуки крестьян, ему было невмоготу.
  - Чего улыбаешься, дед? - громко крикнул как-то наш бригадир, рослый, здоровый парень. Он поплёвывал на брусок и правил косу.
  - Дай её сюда, сынок, - ответил старик и полез через канаву к нам. Мы молча сгрудились вокруг.
  Старик сбил шляпу на затылок, сбросил пиджак, остался в манишке, снял очки, чуть дрожащими руками взял косу, затем как-то ловко принял позу, которую мне не повторить, и широкими, размашистыми движениями руки стал точить косу.
  Временами он отводил взгляд от косы и смотрел на нас, а руки продолжали делать своё дело, звуки жиг-жиг накладывались на шум ветра - получалась музыка.
  Затем он встал в рабочую позу и пошёл на траву, которая молча и безропотно стала ложиться вокруг него, и казалось, что ему нет тридцати.
  Но вскоре старик  остановился и стал тяжело дышать, откашливаясь и сплёвывая.
Он воткнул косу в землю, тяжело нагнулся за пиджаком. Я помог ему одеть пиджак, подал трость. Он тяжело дышал и молча смотрел на нас.
Наконец он улыбнулся и сказал бригадиру:
  - Дойдёшь до конца делянки. Там за дорогой, метров триста…второй дом слева…зайди ко мне, дело есть, - и тяжело пошёл.
Через полчаса мы уже забыли о нём. Но, когда, закончив косьбу, уставшие, мы легли около дороги, бригадир подошёл ко мне и сказал:
  - Лев, зайди к старику, я поеду закрывать наряды, а ты зайди. Уж больно здорово он косил. Старой, а косит здорово.
  Подойдя ко второму дому слева, я услышал звуки скрипки в сопровождении оркестра. Я сразу узнал "Интродукцию и Рондо капричиозо" Сен-Санса.
Осторожно открыл калитку и пошёл по песчаной дорожке. Меня никто не встречал.
  Я поднялся на крыльцо, дверь открыта, внутри, в большой комнате сидел в кресле старик. Он был в широких брюках, рубашке, шлёпанцах, сидел, слушал музыку и молча смотрел на меня. Приложив палец к губам, он показал мне на стул и чуть улыбнулся.
  Пока Сен-Санс разрабатывал тему, каденции наплывали друг на друга, заключительные аккорды перед стремительным финалом, стоккато и мощный финал, я осматривал комнату, на стенах старинные фотографии перемешались с грамотами. Какие-то замшелые старики и красивые, с обнажёнными плечами женщины.
  Но в центре, в упор на меня смотрел с большой фотографии молодой парень в берете, тельняшке и кителе с офицерскими погонами. 
  Старик перехватил мой взгляд, посмотрел на фотографию, тяжело отвёл взгляд и спросил:
  - Тебя как зовут?
  - Лев.
  - Ты кто такой?
  - Я - инженер-приборостроитель.
  - Тебе сколько лет?
  - Сорок, - ответил я.
   - А ему было тридцать. Это мой сын. Погиб в подводной лодке. Давно…
  - Вы живёте один? - осторожно спросил я. - Старшой попросил зайти… Что-нибудь нужно?
  - А ты не торопись. Небось на сегодня уже отмахали. А дальше трава не расти, а? - он хрипло засмеялся. - Ведь что вы, валенки, делаете? И кто вас, инженеров, прислал сюда? Это сено, понимаешь, сено. Ты знаешь, что такое настоящее сено? Ты видел когда-нибудь, как животное поедает такое сено, как люцерна, клевер шабдар, или розовый, яровую вику.
Или на худой конец тимофеевку луговую…Эх, вы…
Разве это сенокос, траву надо скосить, провялить, сгрести в валки, закопнить, а уж затем скирдовать.
А вы… вы её мокрую скирдуете, когда надо даже два раза валковать, воду надо довести до 15-16 процентов, понял?
- А зачем это мне? - спросил я беззаботно. - Моё дело - приборостроение. Меня оторвали от работы и послали сюда. Как будто это не ясно.
  - Тебя послали…Кто послал? - грозно спросил он.
  - А вот меня послал сюда Мироныч, то есть Сергей Миронович Киров, понял?
Вот посмотри, - и он открыл большой альбом. - А научили меня сенокосу ещё в кавалерии. Ты сядь, Лев, поближе, послушай, побудь у меня. Я тут один целыми днями, вот только пластинки, да приёмник, когда время есть. А так всё по хозяйству с утра до вечера.
Я тебе сначала о своих расскажу, хорошо?
Полковник Данилов снимал у меня эту комнату, десять лет жил летом, любил мои рассказы, вот это спорили до хрипоты. Злился он, уходил в лес, пропадёт часов на пять, приходит весь, как вымытый, со своей овчаркой…
  Старик смеялся коротким смехом, крякал, разводил руками, мне казалось, что он погружается в тёплое море воспоминаний, память его просыпалась, он воодушевился, наконец, дрожащими пальцами заправил оправу очков за уши и, не отрываясь от альбома и как бы уже не видя меня, заговорил сам с собой:
  - Да…вот это мои…вот это отец, смотри. Мы родом из деревни Слобода Белостоцкого уезда Гродненской губернии. Это была Польша. Отец - Абрам Давидович, мать - Эля Исааковна.
 Своя торговля хлебом, отец скупал зерно, крупу у крестьян, сдавал на мельницу. Надо крестьянину денег, он везёт воз ячменя, гороха. Детей в семье было много - девять человек, семь сыновей и две дочки.
  Вот это старший - Давид, э…1887 года, учился, окончил мужское городское приходское училище в Белостоке.  Эсер-максималист,  революционер,  был сослан в 1905 году, хотели забрить в солдаты, сбежал.
Купили ему фальшивый паспорт, хороший костюм, переправили за границу. В Германии, Франции работал на угольных копях, потом поехал в Америку в 1910 году, решил жениться. Отец должен был поехать - посмотреть невесту, шифкарта - билет стоил 90 рублей, пароход "Кайзер Вильгельм". Отец приехал в Америку, познакомился с невестой, побыл там две недели. А Давид после Первой Мировой умер, оставил двух сыновей.
  Через два года, в 1889 родилась Анна - тоже училась, в женском приходском училище, но не работала, дома помогала маме, вышла замуж до Первой Мировой войны, муж умер, осталась Мальвина - большая рукодельница, сейчас живёт в Лондоне, все остались в Польше, а в 1939 году уехали в Англию. Про немца всё уже было тогда известно… А Анна умерла 7 лет назад, я узнал через два месяца, пока написали.
  Через два года, в 1891 году родился Иосиф, красавец, высокий, плотный, был здорово ранен в череп в 1917 году, лежал в госпитале в Гомеле, и мама поехала из Белостока в Гомель, по дороге заболела сыпняком и умерла в Вильне. Мне было около двадцати…
А Иосиф воевал в Первую Мировую войну, награждён Георгиевским крестом в Новосибирском стрелковом полку, лежал раненый в Гомеле…это я уже говорил …выздоровел, женился, а раньше, до 1914 года он работал на кожевенном заводе, образование не получил. Развёлся, вновь женился, дочь в Израиле. Убит немцами в концлагере, в Белостоке, и его, и жену, и детей.
  Вольф, Яков - этих я плохо помню, погибли они в Польше при немцах, а Вельке умерла до Первой Мировой войны от скарлатины в Белостоке.
  Исаак, 1900 года рождения, рабочий на железной дороге, взят в армию в Польше, во время Второй Мировой войны оказался в Англии в армии Крайовой, живой, остался в Англии, ездил в Хайфу повидаться с племянницей - дочкой Иосифа.      
  Последний, Макс, он жил в Киеве, воевал в Первой Мировой, ушёл в ЧК, затем работал на заводе " Динамо " в Киеве помошником коммерческого директора.
Во Второй Мировой был рядовой, умер после войны.
  Отец умер своей смертью в деревне Слобода во время войны…
  …Внезапно послышался тихий свист, затем он повторился. Старик смолк, послушал, прислонив руку к уху, затем тяжело встал, сунул ноги в сапоги, сказал:
" Подожди, я сейчас приду " и ушёл в летнюю кухню.
  Через минуту он пришёл с большим чайником, вытащил из буфета банку варенья, галеты и мы стали пить чай.
 Я, в основном, молчал и удовлетворённо пил из большой чашки сильно заваренный какими-то травами напиток. Старик сопел, шумно дышал, наконец, покраснел даже чуть-чуть, вытер лицо полотенцем и продолжил:
  - В 1914 году мне было 16 лет, а помню я ещё Белостокский погром 1905 года. Был праздник "Божье тело", в этот день пустили русский и польский крестные ходы, банда черносотенцев бросила бомбу - петарду, она взорвалась, под лозунгом " Жиды бьют нашего бога " начали бить магазины, убивать людей, выбрасывать маленьких детей… Не только наряд полиции, но и солдаты…
На наш дом поляки повесили иконы, толпа пробежала мимо, а затем Давид собрал  революционеров,  отбирали  награбленное обратно. На Еврейской улице была самооборона, на неё даже войска не были пущены. Бомбы, револьверы - всё самодельное.
  Работал я с 14 лет, был приказчиком на фирме Литвина - подрядчика военных поставок. Призвали в армию, прислали повестку, отправили в часть в Белостоке, недельки две и на фронт. Я уже был готовый солдат - кавалерист 4-го гусарского полка.
Прошли мы Щущино, крепость, 50 вёрст от Белостока верхом, в Граево. Из Граево пошли воевать. В субботу вечером нас поздравили войной и пошла резня.
Первым долгом пошла разведка, с крыш палили из револьверов, лошади приходили обратно сами, вечером нас собрал начальник дивизии Толпыгин, поп пришёл с кадилом, всех нас освятил и просил победу у бога.
Пошли в наступление, приходили в немецкие города, русс идёт, горячие обеды побросали, открывали винные погреба, Отельсбург, а потом нам дали, стали отступать. В 1916 году стало плохо с кормами, меня послали заниматься фуражом. В 1917 меня из полка выгнали, агитировал за большевиков и отправили  в 49 армейский корпус при Керенском и сделали меня членом эксплуатационной комиссии корпуса, чтобы я не имел дела с солдатами.
  …Старик сделал паузу, затем полез в старый, потёртый бумажник, бережно достал пожелтевший  листок бумаги и протянул его мне.
  Я прочитал:

  п.20 - Выдать справку тов. Ваксбергу Аркадию Абрамовичу о том, что он  cлужил в Старой Армии с 1916 г. по 1918 г. кавалеристом 4-го гусарского полка.
    Подпись …..   ( Сосков ).
   
  Старик внимательно смотрел как я читаю, затем забрал  документ и спрятал на прежнее место.
Некоторое время он поизучал мое лицо, удовлетворённо отметил интерес к его довольно бессистемному рассказу и продолжал:
  - В 1918 году было распоряжение - передать фураж Петрокоммуне - Петрокомпрод, приехал один рабочий на станцию Лыкошино, что между Бологое и Вышним Волочком, с мандатом, начальства не признавали, передали… Он спросил, кто я, идти к ним работать, я демобилизовался, уехал в Боровичи, стал агентом Петрокоммуны по заготовке в Бологодском уезде.
Затем гражданская война, в 1918 году вступил в партию. Год проработал, за хорошую заготовку меня назначили ст. агентом Тверской губернии (Калинин), контора была, Бадаев - член Думы, большевик, занимался продовольствием. Он дал мне мандат с печатью, приехал в Тверь, дали квартиру вицегубернатора для конторы, набрал штат людей, 1919 год, по уездам стал ездить - конторы по закупке - по продразвёрстке и за деньги - сено, делали сходки - беднота (комбеды) помогали, ходил я в гусарском костюме, с шашкой и револьвером.
  До 1922 года  переехал в Ленинград, контору ликвидировали, заготовку поручили "Заготсено", выделили из "Заготзерна ". Поступил работать в артель инвалидов "Пищепродукт " помощником начальника снабжения.
Мне поручили организацию артели "Зернофураж " по заготовке фуража для Петрограда до 1927 года.
Снабжение города, билеты в цирк, ГПУ, затем "Зерно- продукт " ликвидировали - фуражное объединение при Хлебном отделе Ленинградского исполкома.
Командировки, староста артели до 1929.
  В Твери я женился. Нина Сакер, окончила Никифоровскую частную гимназию и Бестужевские курсы - право на звание - " домашняя учительница ".
Старосту артели решили переизбрать.
Председатель Кляфсклявин - первый комендант Ленинграда, латыш, председатель Леноблкопсоюза - решили сделать русского председателем, Зайцев - зав. орготделом.
  - Аркадий Абрамович, ты хочешь воевать с партией, мы тебя угробим в любое время? Ну и сволочь какая, ничего у него не найти. Хочешь, останься в артели, будешь заведующим отделом, останься по найму.
  Побыл я с год и ушёл. Из Зернопродукта ушёл в Ленсоюзпотребобществ. Серчагин Михаил Матвеевич – первый секретарь Московско-Нарвского райкома партии, 1933 год, не смог вывести сено, не давали вагоны.
  Серчагин с кипой телеграмм отправил меня к Кирову.
Емельянов, секретарь Мироныча, сказал - подожди,   Чудов выйдет, тогда пойдёшь.
Я сказал Миронычу, если бы сейчас был 1918 год, я бы 25 процентов перестрелял. Он вышел из-за стола, похлопал меня по спине и ответил:
  - При Советской власти больше 18 года не будет.
  " Я вспомнил, 1 декабря 1934 года Сергея Мироновича Кирова - первого секретаря Ленинградского Обкома партии убили в Смольном," - но прерывать старика не стал.
  - Я пришёл к нему с телеграммой, он подписал её, чтобы то, что в адрес Ленинграда - шло в Ленинград.
Поставил Мироныч кругленькую, небольшую печать.
Мы заготовляли сено в глубинных пунктах, Лычково, решили вывести в Осташков, вагонов не дают, весна наступает, снесёт водой, я дал телеграмму Сталину, Молотову, Андрееву, Чернову и в заготовки. Не давали вагонов. Вызвали директора, подняли шум, что за телеграммы.
  - 10 лет я получу, а не Вы, если это сено пропадёт, - ответил я Абрамову, секретарю парткома.
  После телеграмм поехал в Москву.
  - Проверить, обеспечить. Мирошников - управ.делами Совнаркома. - Андрееву - Проверить, обеспечить, в управление дороги. Мне дали пропуск, бронь. Я поехал в Смоленск, ворвался утром в управление дороги, я из Москвы, дали бронь на билет, отгрузил всё в Осташков и последним вагоном сам приехал в Ленинград.
… Старик ужасно устал, говорил медленно, с трудом управляя челюстью, начинал потихоньку дремать, я спросил осторожно:
  - Всё это очень интересно, спасибо большое за рассказ, я к Вам, если можно, ещё приду, хорошо? А сейчас Вам нужно отдохнуть. Какое дело у Вас к старшому?
  - Что? - сердито просыпаясь и встряхивая подбородком, переспросил старик. - Дело?  Какое дело?
А…дрова попилить, так ты один пришёл, не ножовкой же пилить чурки…да…дело…
  Я помог ему лечь и тихонько вышел.
На следующий день после обеда мы пришли к нему вчетвером и за два часа закрыли заднюю стенку летней кухни поленницей.
  Но я так и не узнал, что дед делал во вторую войну, где его дети и как погиб его сын. Было шумно, народу много. Дед смотрел, как мы работаем, улыбался, но на откровенную беседу был уже не расположен...

8.  Д  Е Т И

…Когда я доплёлся до машины, Наташа с ребятами уже сидела на пригорке, я, как всегда, опоздал.
  - Давно Вы здесь, ребята? - улыбаясь, спросил я и внимательно осмотрел своих. Данька очень устал и молча сидел, Вера перебирала грибы и возбуждённо говорила:
  - Па, посмотри, какие белые, па… Посмотри… где ты был? Открой машину, дай брезент, грибы надо перебрать.
  Мы начали любоваться добычей, а Наташа сказала:
  - Лев Григорьевич, ребят надо покормить.
  Я сел рядом с сыном на пригорке, но он молча отодвинулся от меня.
  - Прости, сынок, действительно получилось нехорошо,  я больше никуда не денусь и мы два дня будем вместе.
  Я бросился открывать машину и в первую очередь вытащил большую бутылку "Байкала" и маленькие пластмассовые стаканчики.
  - Попейте быстренько, и прыгайте в машину, я нашёл прекрасное место, мы там поставим палатку, картошку будем жарить на костре, купаться.
  Все радостно завизжали, даже строгий пацан Дмитрий Васильевич улыбнулся.
  Через пять минут вся компания была в машине, причём ребят я посадил спереди. Даньку на колени, а Дмитрия справа.
Я отдал руль сыну, а сам работал ногами, правой рукой переключал передачу, а левой страховал его действия.
На полпути Даня пересел на правое сиденье, а Дима сел ко мне и с удовольствием рулил до места, где я решил припарковать машину.
  Увидев озеро, дети радостно зашумели, но я сказал, что без меня или Наташи в воду не шагу.
  - Вы плаваете, Наталья? - спросил я.
  - В университетской команде была не на последнем месте, - последовал ответ.
  - Тогда я покажу Вам место, где финны прыгали прямо в воду после парной.
  Словом, работа закипела. Отдав Наташе и Вере брезент, примус " Шмель ", запасы питьевой воды, продукты и имеющуюся посуду, я с ребятами вытащил из багажника старую геологическую палатку на четыре спальных места, надувные матрацы и ножной насос для их надувки.
  Видно было, что у нас в семье есть геолог, по части экспедиций и туризма всё было продумано.
  - Здорово это у Вас, - сказала Наталья.
  - Это всё наша мама, - с ударением на последнем слове сказала Вера.
  Палатку развернули, металлические колышки и две складные палки для стоек палатки я всегда возил с собой.
  Мы выбрали ровное место около большой сосны и быстро установили палатку, привязав её с одной стороны к дереву. Внутри палатки, на лесной грунт, состоящий из песка с сосновыми иголками, мы положили брезент, а на него три матраца, и ребята стали старательно работать насосом, надувая матрацы.
Скоро жильё было готово, у входа в палатку я поставил раскладной столик и пару стульчиков.
  На столик я поставил примус "Шмель", а Вера вывалила все собранные грибы. Среди них было несколько белых, много подберёзовиков, маслят.
  - Искупайте ребят, Лев Григорьевич, - сказала Наташа, - а мы пока с Верой переберём грибы и сварим грибной суп и второе. Это будет вкусно.
  - Пошли, мальчики, - сказал я. Покопавшись в сумке, которую сложила мама, я нашёл купальные принадлежности для Дана, даже был второй комплект, который я дал Дмитрию Васильевичу.
  Мы пошли вдоль берега озера и вскоре дошли до песчаной косы, у которой было сравнительно мелко.
  - Ребята, вот здесь будет хорошо, раздевайсь, - скомандовал я и тоже разделся. Мы залезли в воду, постепенно привыкая к перепаду температур, поскольку карельские озёра имеют родниковое происхождение и солнцу прогреть их за короткое северное лето выше 20 градусов редко удаётся.
  Я залез в воду по пояс, повернулся лицом к берегу и стал наблюдать, как ребята купаются.
  - Папа, научи меня плавать, - кричал Даня, и брызгаясь, лез ко мне. Дмитрий Васильевич держался солиднее, но он окунался с головой и выпрыгивал вверх, как дельфин.
  Когда я заметил у ребят синеву под глазами,  скомандовал - вылезай - , и с большим трудом вытащил их из воды.
 Растерев каждого полотенцем и переодев их в сухое, мы вернулись к нашему лагерю, где ощущались непередаваемые запахи приготовляемой пищи.
  Нет ничего вкуснее грибного супа с луком, морковкой,  крупой,  солью и специями.
  - Наташа, а у Вас тоже имеется определённый опыт, -
улыбнулся я, когда мы все уселись, получили по порции  и стали есть.
  Интересно, что ребят на природе совершенно не нужно уговаривать есть.
  После трёхчасового поиска грибов и купанья аппетит отменный в любом возрасте.
  На второе была жареная картошка, залитая яйцами, на третье каждый получил по яблоку.
   - Мальчики, теперь "мертвый час", марш в палатку, -  сказал я и посмотрел вопросительно на Веру и Наташу.
  - Папа, я тоже хочу купаться, - сказала Вера и огорчённо посмотрела на меня.
  - Наташа, мы мигом, , я свожу Веру к косе, а затем уже Вы, хорошо?
  Наташа молча кивнула, отношения у неё с Верой явно не складывались.
  Когда мы отошли на определённое расстояние, Вера спросила меня, сдерживая слёзы:
  - Папа, зачем ты привёз её, я так скучаю по маме, а ты возишь к нам молодых девушек почти моего возраста.
  - Ну, это ты явно хватила через край. Тебе, как я помню, двенадцать, а ей ровно в два раза больше. Она просто молодо выглядит. Это случайно получилось, за этим ничего не стоит, поверь мне, дочка.
Мальчики проснутся, и мы отвезём Наталью в Цвелодубово. Я отдам ей материалы по "божьему одуванчику ", ты помнишь старушку Клавдию Дмитриевну, насчёт пенсии?
  - Помню, папа, помню, - сказала Вера, сбросила брюки, блузку и полезла в воду.
  Я сидел на берегу, смотрел как плавает моя Верка и думал, что она уже выросла, скучает по Марии, какой черт посоветовал жене приобрести мужскую специальность, каждое лето её нет, но какова женская солидарность, зря я привёз Наталью.
  Но Наташа всё это чувствовала, понимала. Когда мы пришли, она уже была в купальнике, в купальной шапочке, с закрытыми волосами, с большими, чёрными глазами, изящной фигурой она была очень хороша.
  - Вера, папа принёс нам лилии, я сейчас тоже достану, смотри, - крикнула Наташа.
  Она пробежала фундамент баньки, сбежала на мостки и прямо с них прыгнула в воду и пропала.
Я знал эти штучки, она сейчас проходит часть дистанции под водой, так можно на одном дыхании пройти и 10-15 метров, а Верка забеспокоилась, забегала, я понял, что она добрая душа, жалеет людей.
  - Не волнуйся, она сейчас вынырнет, смотри не на мостки, а на середину озера, смотри.
  И действительно, Наталья с шумом выскочила из воды, развернулась и стала махать нам рукой. Затем она повернулась, и мерно махая руками кролем, поплыла на тот берег за лилиями. Я любовался ею, мне всегда нравились женщины, любящие спорт, верховую езду, умеющие водить машину, эмансипированные.
  Я посмотрел на Веру и примиряюще сказал:
 - Наталья хорошая, она закончила университет, прекрасно играет на рояле и плавает здорово, ты же видишь, иди  Верочка, тоже отдохни, всё будет хорошо, а мама ровно через 35 дней будет дома.
  Вера подставила мне щеку, я поцеловал её, подвёл к палатке, мальчишки намаялись и уснули. Я подождал, пока Вера уляжется на третий матрац, ещё раз погладил её и пошел к баньке дожидаться, пока Наталья вернётся.
  - Молодец, Наташа, хорошо плаваешь, но в незнакомом озере сходу нырять опасно, можно голову разбить.
  - Вы же сказали, финны прыгали здесь зимой, после бани.
  - Так сколько лет прошло, - усмехнулся я. Она прыгала  на одной ноге, вытряхивая воду из ушей.
  Затем она пошла к машине, взяла свою корзинку и ушла в лес.
  Через несколько минут она пришла одетая, причёсанная, в красивой белой юбке, блузке с открытыми плечами, она  тихонько села рядом на дощечку.
  - Дадим ребятам поспать ещё полчасика и поедем в Цвелодубово, к Клавдии Дмитриевне, так? - сказал я.
  - Хорошо. Я чувствую, что Ваше отношение ко мне изменилось с того момента, как Вы узнали, что я буду у Фёдора в группе.
  - Да… мне жаль, что так получилось. Я всегда говорю прямо, мне хотелось работать вместе, особенно после Вашей игры на рояле в конференцзале. Вы мне нравитесь, у Вас масса обаяния, настоящей красоты.
Но видно не судьба…Есть и другие причины.
  - Я понимаю…или догадываюсь. Скажите, Лев Григорьевич, Фёдор Коган - еврей?
  - Да, также как и я. Это хорошо или плохо?
  - Везёт мне на евреев… ведь мой Иван у меня не первый, а второй. До него я два года дружила с Ароном… фамилия не важно. Он был старше меня на десять лет.Я его безумно любила, он меня вылепил, сделал  из меня женщину, мы ездили вместе на юг и в Таллин.
Он меня тоже любил очень, был нежен, ревновал к каждому встречному, но замуж не брал, всё смеялся: "нас евреев мало, нам нельзя растворяться", думал, всё будет вечно.
А Иван сидел со мной на лекциях, всё понимал и страдал.
И я подумала, может быть действительно Арон был прав, не стоит плодить полукровок. В один прекрасный день Арон, как обычно, пришёл ко мне, а вместо  меня нашёл прощальную записку… Я умею резать по-живому.
А теперь вот Фёдор Коган. Почему Фёдор, чисто русское имя?
  - Среди евреев есть много людей, которые считают себя людьми мира, интернационалистами, они, как правило, стремятся слиться с основной нацией той страны, в которой проживают.
Гитлер, правда, не различал евреев по этому признаку, вешал жёлтые звёзды каждому перед отправкой в печь. Я ведь тоже не Григорьевич, а Гершевич, - усмехнулся я.
  - Не будем сегодня об этом, слишком день хороший.
  - Наташа, почему Вы мне рассказали подробности вашей интимной жизни? Обычно женщины это скрывают. .
  - Не знаю, мне кажется, что мы будем с Вами большими друзьями, я испытываю к Вам большое доверие… и симпатию.
  - Спасибо, я это запомню. Посмотрите вкратце бумаги Клавдии Дмитриевны, - сказал я и пошёл за ними к машине.
  …Через час, после подъёма детей, чаепития и сборов мы подъезжали к Цвелодубово, а затем свернули к посёлку "Победа", нам надо было найти улицу Мира, дом 2. Мы решили Фёдора не искать, Наталья хотела сама познакомиться с "божьим одуванчиком" и начать работы по пробиванию пенсии.
  Посёлок был небольшой, расположен он был около крупной птицефабрики, за которой было несколько просёлочных улиц, среди которых мы быстро нашли улицу Мира.
  Финские домики с номерами 16,14,12… по правой стороне шли подряд, последний дом был номер два и возле него толпился народ. Мы привлекли всеобщее внимание, когда подъехали, и мне сразу стало не по себе.
  Не доезжая метров десять, я остановил машину, попросив Наталью и детей не выходить.
Осторожно подойдя к людям, я вежливо, но молча поклонился и постарался подойти к крыльцу. Народ молча расступался, я вошёл на крыльцо, двери были открыты.
  В центре комнаты стоял гроб и в нём лежала Клавдия Дмитриевна, наш "божий одуванчик".
  Я был в шоке.
Она лежала, как будто спала, никаких следов борьбы со смертью не было видно.
Постояв немного около гроба, я вышел и осмотрелся вокруг.
  - Отмаялась наша Клавдия, - сказал старик, стоявший рядом. - А Вы кто ей будете?
  - Да собственно никто, приехали насчёт её пенсии похлопотать, видно не успели…
  Подойдя к машине, я осторожно попросил Наташу выйти и объяснил ей, что произошло.
  - Я хочу на неё посмотреть, - сказала Наталья после небольшой паузы и пошла в дом.
  Я включил мотор и, отъехав задним ходом метров двадцать, развернул машину.
  Наташа через несколько минут вернулась, бледная, со следами слёз на лице и сказала быстро:
  - Поехали в Цвелодубово, к Когану, поехали…
  - Всё нужно делать во-время, - начал было я, но говорить не хотелось. Я вспоминал письмо Клавдии Дмитриевны председателю Облисполкома и мне представлялось, как она держит отмороженными руками одеяло над трупами уже замёрзших её девочек на ладожской "Дороге жизни "…
…Мы нашли Фёдора на веранде, он что-то писал, но, увидев нас, вышел на крыльцо.
  - Умерла наша старушка, - сказал я тихо. - Фёдор, я передаю тебе Наталью, она приехала не одна, с соседским мальчуганом, парень без отца, как я понял.
Позаботься о них и доставь в Питер, хорошо?
  Фёдор не был очень доволен, но ничего мне не сказал, а подошёл к машине, посмотрел на моих, и сказал:
  - Наташа, Вы переходите под моё попечение, прошу, - он сделал галантное движение рукой.
  Мы попрощались с Натальей, я пожал руку Дмитрию Васильевичу, и мы покатили в Каннельярви, где нас ждала моя мама и масса занятий, которые всегда проходили у нас, на даче…
  Мама ждала нас и облегчённо вздохнула, когда дети вышли из машины и побежали в дом.   

  …Моя мама, впрочем как и отец, родом из Белоруссии.  Я бывал в этой лесистой, тихой стране, видел её реки, озёра, города. Это было место законного проживания евреев - черта оседлости.
  После революции 1917 года, не сразу, а в годах 1922- 1926 мои родители, ещё не зная друг друга, разными  путями приехали в бывшую столицу Российской империи - Санкт Петербург, до 1924 года - Петроград, а после смерти Ленина - Ленинград.       
  Мама приехала продолжать музыкальное образование, и сам композитор Глазунов принял её в консерваторию, на класс фортепьяно. Вскоре он покинул Россию.
  Я так и вырос в комнате около чёрного рояля фирмы Шредер, звуки музыки Шопена, Бетховена, Чайковского  сопровождали всё моё детство.    
  Мама была пианистом от бога, я это видел по её способности чтения с листа, её постановка рук, благородная осанка за инструментом, выразительность исполнения, необычайная деликатность, внимание к инструменталисту или певцу при аккомпанементе.   
  Веру мы тоже отдали на музыку, в класс фортепьяно её не приняли, не было мест, отдали на скрипку.
Каждый, кто хоть чуть-чуть знаком с миром музыки понимает, как сложно играть на таких инструментах, как скрипка и виолончель. На деке нет разграничений для пальцев, как на гитаре. Исполнитель должен чётко знать, куда надо поставить палец для точного воспроизведения звука, без подъезда, да ещё при хорошем темпе произведения.
После обеда Вера взяла свои ноты - сборник гамм Гржимали, этюды Крейцера и ноты произведений, которые её преподаватель Сурен Закарян задал ей на лето. Она занималась с шести лет, то есть уже шестой год, и  уровень её игры был гордостью нашей семьи.
  Вера была худенькая девочка, застенчивая, но за инструментом она преображалась, у неё были свои странности.
  Прежде всего она любила заниматься в одиночестве. Вот и сейчас она взяла скрипку в футляре, ноты и пошла  вниз, за баньку, там, среди животных, за хряком, за коровой, за баней, стоял пустой сарай, там когда-то сидели куры, а сейчас остались одни ряды полок. Сарай был большой, и акустика там была отменная.
  Впрочем, одна из причин, почему мы сняли дачу именно в этом доме в Канельярви, было наличие на хозяйской части дома, в главной комнате рояля, небольшого, концертного инструмента, который покойный хозяин привёз с войны.
После 1945 года Россия была наводнена инструментами из Германии, в основном, это были аккордеоны, скрипки, но умудрялись привозить и рояли.
  - Папа, я пошла к Жозефине, - так называла хозяйскую корову Вера, и скоро я услышал почти неслышные двузвучия настройки скрипки.
  Дан убежал после обеда с ребятами гонять в футбол, а мы с мамой остались одни.
  - Вера приготовила тебе сюрприз, - улыбаясь спокойной улыбкой, сказала мама.
  - Что такое, мама? - спросил я, укладываясь на диван. Усталость от поездки в Ригу и неожиданность смерти Клавдии Дмитриевны утомили меня.
  - Сверх программы она выучила прекрасное произведение Петра Ильича Чайковского. Вера прогрессирует день ото дня, я не узнаю её… Может быть, это влияние Александра.
  - Кого, Александра, кто это? - удивился я, понимая, что отдохнуть мне опять не удастся.
  - Александр, это наш сосед, студент академии, живёт рядом. Это единственный слушатель Вериных занятий, кого она не прогоняет. Он, правда, всегда, сидит на своём дворе, что-то там рисует и слушает, как Вера истязает себя этюдами Крейцера. Он и сейчас наверное сидит.
  Я тяжело встал, влез в сандалии, вышел из дома и, погладив Каштана, пошёл вниз по склону.
  Верина скрипка звучала всё громче, наконец я дошёл до сарая, но дверь открывать не стал, а осторожно произвёл рекогносцировку.
  За сараем были кусты чёрной смородины, а за ними начинался чужой участок. На нём, на свободном пространстве, я увидел юношу.
  Он сидел на маленьком стульчике, перед ним стоял мольберт с полотном. Он писал красками лесной пейзаж и кусок озера, видневшийся вдали. Ко мне он сидел спиной, так что меня он не заметил.
   Я осторожно открыл скрипучую дверь сарая и увидел в центре мою дочь со скрипкой в руках.   
  Сквозь отверстия в старых стенах и кровле проходили прямые лучи солнца, Вера в своём сарафане, с голыми руками, волосами, свободно падающими до плеч, казалась уже не девочкой, а совсем взрослой…   
  Она прекратила играть и посмотрела на меня с укором.  У нас сложились хорошие, доверительные отношения друг с другом. Я старался никогда не кричать на неё, всё мог простить и понять, кроме лжи.
  - Папа, - сказала она и сделала шаг назад.
  - Прости, дочка, я знаю, что ты любишь заниматься одна и чтобы тебе не мешали. Бабушка сказала, что ты выучила что-то для меня Чайковского…
  - Да… " Меланхолическая серенада ", но лучше исполнить  с аккомпанементом, я закончу разминку и мы с бабушкой сыграем тебе, хорошо?
  - Хорошо… Вера, кто это сидит за мольбертом на соседнем участке? - c улыбкой, без нажима спросил я.
  Вера вспыхнула, опустила скрипку и подошла к широкой щели в стене. Посмотрев какое-то время, она отошла и сказала, сдерживая волнение:
  - Это Саша, сосед, сидит опять, он не подходит ко мне никогда, провожает меня вечером на отдалении, сидит вот так молча и рисует, странный какой-то…
  - Ну ладно, - сказал я, - пойду, ты скоро придёшь?
  - Пойдём вместе, сегодня я больше не хочу заниматься, папа, почему он сидит?
  - Ты ему нравишься, я думаю, но разница в возрасте большая, он сдерживает себя, это нормально, ты думаешь о нём, Вера?
  - Он на много старше меня, девочки говорят, что он студент художественной академии, но мне он нравится, никогда не ругается, не курит, одет просто, но элегантно…и умеет слушать музыку…ты знаешь, папа, я стараюсь играть даже гаммы и этюды так, чтобы это волновало, нравилось.
  Мы вышли из сарая, на скрип двери он обернулся, увидел меня, вежливо поклонился и посмотрел на Веру.
  Я тоже изобразил поклон и крикнул запросто:
  - Сосед, не будем церемониться, у нас сегодня будет небольшой концерт, приходите в шесть, о-кей?
  - О-кей, - улыбнулся он и, не убирая мольберта, пошёл к дому.
  - Зачем ты это сделал, папа, - зашептала Вера.
  - Настоящий музыкант должен хотеть аудитории, я уверен, что и бабушка будет довольна, она любит публику, пойдем наверх, предупредим бабушку.
  …Ровно в шесть, одевшись поприличней, мы перешли на хозяйскую половину.
Кроме меня, слушателей было всего два человека, сестра хозяйки Анны Алексеевны и Александр, он пришёл с огромным букетом цветов, чем вогнал в краску нашу Веру.
  Начинала концерт мама. Я тихонько поставил микрофон, включил магнитофон.
Ноктюрн номер два, Шопен в исполнении мамы действовал на меня очень сильно, я как-то выходил из временных рамок, мне казалось, что я сижу в парижском салоне и вижу самого Шопена…
Затем Фантазия Импромти, быстрая, техническая вещь. Полонез номер шесть.
  Я знал, что мама заводится, и её нужно остановить, возраст…и попросил Веру.
  Она исполнила первую часть скрипичного концерта Баха в переложении для скрипки и фортепьяно.
Вера была в длинном платье, с обнажёнными руками, когда я слушал её игру, слезы начинали накатываться на глаза, я очень любил эту девочку...
  После Баха был небольшой перерыв, мама вытирала руки, Вера настраивала скрипку. Затем был Чайковский, "Меланхолическая серенада", она начинается виолончельными звуками, можно играть на скрипке, как на виолончели. Нужно только иметь сильные руки, особенное, глубокое  вибрато, Вера уже умела это делать.
  После концерта Александр, всё время молчавший, вдруг встал и спросил:
  - Можно я Вас нарисую, Вера?
  Вера молчала, не зная, что ответить.
  - Хорошо, - сказала мама, - только работайте, пожалуйста,  у нас дома.
  Вера вспыхнула и вылетела из комнаты.
  … Концерт закончился, и я пошёл искать Даньку. Я нашёл его в компании десятка пацанов, которые, разбившись на две группы, гоняли в футбол на большом поле.
  Я встал около ворот и терпеливо стал дожидаться, пока Дан не поймёт, что пора домой.
  Наконец он подбежал совершенно мокрый, возбуждённый и крикнул:
  - Папа, до гола, договорились?
  - Договорились, - повторил я его интонацию.
  Детский футбол скоротечен, и через десять минут мы уже шли по Каннельярви домой мыться, читать что-то вслух и спать. Утром раненько я уеду, дети ещё будут спать.
  В баньке стоял большой бак с водой, он за день нагревался на солнце и можно было принять душ, вода была почти горячая. 
Я раздел сына, поставил под душ и, намылив  с головы до ног, вымыл его.
Ему это страшно нравилось, руки у меня сильные, но  движения ласковые.
  Одевался он сам. Когда он оделся, я его причесал и сказал:
  - Ну вот, теперь ты чистенький, во двор больше не бегать, Каштана не трогать, пойдём поужинаем и что - нибудь почитаем.
  Последняя процедура в выходной - укладывание Дана спать. Свет выключен, моя рука лежит на одеяле, под ним угадывается плечо сына.
  - Папа, расскажи сказку, - просит Дан.
  - Какая сказка, тебе пора в школу собираться, ты большой уже, вспомнил, - отбиваюсь я.
  Когда-то, пару лет назад, я действительно придумывал сказки на ночь. Дан и Вера очень их любили и знали наизусть. Но сегодня я был совершенно не расположен фантазировать. Отступал я медленно.
  - Какую ты хочешь, про Орла и Белого Крыса, или про Девочку, которая превратилась в жабу?
  " Эта сказка была не совсем самостоятельна, что-то такое есть у Андерсена."
  - Нет, новую, совершенно новую, - повысил голос сын.
  - Новую, - протянул я, - хорошо, но поскольку ты уже большой, то давай сочинять вместе. В конце концов, ты ведь тоже вырастешь, у тебя будут дети, стоит научиться сочинять, ведь они тоже, вместо того, чтобы спокойно уснуть, будут просить тебя рассказать сказку.
  - А что, моим детям тебе будет лень сочинять сказки? - спросил Дан.
  -  Нет, конечно, но всё равно, давай вместе.
  - Хорошо, - согласился сын и лёг поудобнее в кровати.
  - В некотором царстве, в некотором государстве, среди красивых лесов, полей и рек, - начал я, но сын перебил:
  - Почему, папа, у тебя все сказки происходят в каком-то царстве, государстве, почему?
  - Это такой приём, так сочинял и Андерсен, и Пушкин,  надо увести читателя, слушателя из привычного быта и реального времени. Ты должен уйти в сказочный мир, в котором может быть и невозможное…
  -  Хорошо, согласен…
  -  Итак, в некотором царстве, в некотором государстве, среди красивых лесов, полей и рек было расположено большое село, в котором на окраине жила козлиная семья.
  - Какая семья, козлиная? - снова перебил сын. - Да ты что, папа, где ты видел, чтобы в доме жили козлы, козлы вообще в доме не живут, дома только для людей существуют. Переделывай…
  - Как не живут, - возмутился я, - а где живут наш хряк и корова Жозефина?
  - Хряк живёт в загоне, а Жозефина - в хлеву, - отчеканил он.
  - Но они знают, что это их жилища, то есть дома, - защищался я.
  - Хорошо, козлы в доме, ничего себе, - ворчал Дан и ворочался на кровати. - Ладно, давай дальше.
  - Семья была большая. Козёл - отец, естественно, козлиха - мама и семеро детишек - козлят.
  Я стал говорить медленнее и тише, чтобы расслабить и успокоить сына.
  - Первый был самый взрослый, второй - самый сильный, третий - самый ловкий, четвёртый - самый хитрый, пятый - самый ленивый, шестой - самый трусливый, а седьмой был самый маленький и не знал, какой он, но хотел узнать.   
  Дан уже молчал, это был хороший признак, значит я завладел его вниманием, сейчас главное дать быстрое развитие темы.
  - Как-то утром, когда папа-козёл пошёл на работу, а козлиха - мама занималась по хозяйству, седьмой козлёнок, а поскольку, он является героем нашей сказки, ему надо присвоить имя, Дан, я слушаю, как мы его назовём?
  - Он ведь самый маленький, - сказал Дан, - вот и назови его просто Малыш.
  - Годится, - сказал я и продолжал.
  - Так вот, седьмой козлёнок Малыш захотел пойти погулять, но без разрешения мамы нельзя, поэтому он пошёл на кухню и попросил у мамы разрешения.
  - Хорошо, - сказала мама, - только будь осторожен, не заблудись и к обеду приходи домой.
  - Хорошо, мама, - ответил Малыш,  вышел из дома и зашагал по дороге к лесу.
  Погода была хорошая, солнышко светило ещё слабо, ведь было утро, он весело прыгал по дороге, как вдруг он увидел девочку. Она сидела на пне около дороги и плакала. Рядом стояло лукошко, полное грибов и ягод.
  - Почему ты плачешь, девочка? Кто тебя обидел? - спросил Малыш.
  - Стоп, - сказал Дан, - они не могли разговаривать, козлы вообще могут только блеять.
  - Даня, да ты что, во-первых, для того, чтобы понимать  друг друга, не обязательно слово, животные не говорят, но прекрасно понимают друг друга, есть жест, есть взгляд, мимика. Во-вторых, понимают же друг друга дети из разных стран, говорящие на разных языках. Наконец, это ведь сказка.
  - Ладно, согласен.
  - Как же мне не плакать, - отвечает девочка, - если я заблудилась. Раненько утром я пошла в лес за грибами и за ягодами, так вот заблудилась.
  - Вот точно, как мы сегодня, я жутко боялся, что мы потеряемся… 
  - Даня, не перебивай меня, я ведь сочиняю, да и темно уже, тебе пора спать.
  - Хорошо, папа, рассказывай, я больше не буду тебя перебивать.
  - Шли они шли, - рассказывал я -  шли они шли, как вдруг откуда-то из леса послышался стон, кто-то скулил  и очень жалобно. Малыш и девочка сошли с дороги и в густых зарослях увидели глубокую яму и в ней маленького медвежонка. Он сидел на дне ямы, смотрел наверх и скулил.
  Малыш сказал:
  - Нужна длинная палка, подожди здесь, а я поищу, в лесу всегда есть сухостой, подберём что-нибудь.
Скоро он нашел что-то подходящее по длине и прочности, позвал девочку, назовём её Катя, и вдвоём они притащили эту палку - жердину к яме. Они опустили один конец жерди на дно ямы и медвежонок легко прошёл по ней и вылез из ямы.
  Дальше они пошли втроём, Малыш, Катя и медвежонок.
  Долго ли они шли, мы не знаем, втроём было веселее, медвежонок рассказывал что-то смешное, все смеялись, а дорога уходила всё дальше в лес.
  Вдруг откуда ни возьмись, мимо них пробежал, почти пролетел серый заяц, прошмыгнул и был таков.
  - Стой! - закричал Малыш. - Куда ты бежишь?
  - Не могу, - ответил заяц с дальнего пригорка, - за мной лиса гонится, съесть хочет, это не входит в мои планы…
  И действительно, вскоре на дороге появилась лиса, она тяжело дышала, глаза её были красные, она остановилась и хрипло спросила:
  - Вы зайца не видели? Пробегал косой или нет?.. а то очень кушать хочется.
  - Лисанька, - миролюбиво сказал Малыш, - не трогай зайца, найдём мы тебе, что поесть, потерпи немного.
  В принципе, лисы могут кушать и козлят, но наш Малыш был не один, медвежонок был уже достаточно сильный, хоть ещё и мал, да ещё и Катя.
  Словом, лиса присмирела, поджала свой пушистый хвост, и крикнула зайцу:
  - Эй, заяц, выходи, не бойся, не трону я тебя.
  И пошли они дальше вместе, а сколько их стало? - спросил я, желая проверить, не уснул ли мой слушатель, да и как у него с арифметикой...
  - Пятеро, папа, пятеро, мне ж не три года, - ответил Дан вполне ясным голосом.
  - Правильно, - сказал я, - пятеро, Малыш, Катя, медвежонок, лиса и заяц. Целая баскетбольная команда, они уже на дороге не помещались, заяц, вероятно из предосторожности, шел по обочине, чтобы при случае, если лиса вдруг передумает, дать стрекача.
  Долго ли они шли, мы не знаем, впятером было ещё веселее, теперь лиса рассказывала что-то интересное, как вдруг дорога вывела их к речке.
  - Правильно, - закричала Катя, - я вспомнила, меня перевозили через речку, на той стороне мы живём, там моя мама, она всех накормит.
  - Но как же переправиться, - только подумал Малыш, как он сразу на берегу реки увидел бобра.
Он знал, что бобры любят воду, не боятся её, и, при надобности, могут построить плот или даже лодку.
  Малыш объяснил ему задачу, поставил проблему, и бобер сказал:
 - Нет вопросов, тащите стройматериалы - брёвна, доски,   смолу, ветки деревьев, сделаем.
  Все бросились в лес, нашли там всё, что нужно, притащили на берег и работа закипела.
  Скоро плот был готов, он был прочный, широкий, у него даже был руль сзади, не как у машины, а обыкновенное весло, закреплённое в одной точке.
  Все залезли на плот, медвежонок, как самый сильный, встал сзади за руль, бобер - спереди, Катю, как девочку, поместили в середине, и они начали переправу.
  В последний момент, на плот прыгнула крыса, ей тоже по каким-то делам надо было на тот берег.
  - Сколько всего народу было на плоту, Даня, загибай пальцы, - сказал я.
  - Да и загибать не надо, ясно, семеро, включая крысу, - сказал сын.
  - Правильно, семеро, Малыш, Катя, медвежонок, заяц, лиса, бобёр и крыса. Они плыли по реке, течение потихоньку сносило их вниз, но медвежонок старательно работал рулём и они пересекали реку.
  Рыбы выглядывали из воды и с интересом наблюдали, что за кампания пришла к ним в гости. Наиболее любопытных рыб бобёр выхватывал из воды и бросал на плот.
  Наконец, они пристали к противоположному берегу, и Катя увидела свой дом.
  Она пригласила всех зверей к себе в гости, но бобёр вежливо отказался, он сказал, что ему лучше на берегу, он пока плот покараулит, ведь надо возвращаться, да и крыса шмыгнула в кусты. Крысы, видимо, слишком гордые животные, чтобы по приглашению приходить кушать. Если надо, она и сама войдёт в любой дом и возьмёт, что угодно, главное, чтобы кошек там только не было.
  Остальные радостно согласились и пошли к Кате в гости. Катина мама очень обрадовалась, что дочка благополучно вернулась, усадила всех за стол и накормила блинчиками с клубничным вареньем, с мёдом и сметаной.
  После чего компания вернулась, уже без Кати, к берегу,  благополучно переправилась обратно на свой берег, и там компания распалась. Лиса пошла спать, она прекрасно поела, заяц побежал к своей зайчихе, медвежонок вспоминал блинчики с мёдом и урчал от удовольствия, бобёр остался у реки, а наш козлёнок Малыш побежал домой.
  Прийдя домой, он рассказал маме о своих приключениях, она обняла его и сказала:
  - Ты у нас хоть самый маленький, но самый добрый, помог девочке найти её дом и маму, самый умный, поскольку догадался найти палку, чтобы вытащить медведя из ямы, самый смелый, не побоялся хитрой лисы и самый мой любимый.
  Вот и сказке конец, - закончил я и добавил, - спи, Даня, слушайся бабушку, а через неделю мы придумаем с тобой что-нибудь новенькое.
  - Нет, папа, сказка хорошая, но козлёнок не должен есть блинчики с клубничным вареньем, хотя я сам люблю их.
  Он повернулся к стенке, а я пошёл к маме, на её половину.
  Она сидела у окна и читала. Веры ещё не было, вечно она допоздна гуляет, а утром её не поднять.
  Цикады верещали под окном, где-то далеко, на танцплощадке играла музыка, Каштан готовился ко сну в своей будке, Каннельярви засыпало, последняя электричка запела на низкой ноте, набрала обороты и ушла к Ленинграду.
  Завтра, в пять тридцать утра я сяду в машину и поеду не в свою пустую квартиру, а прямо на работу, где меня ждут мои приборы, моё конструкторское бюро, Аркадий Ильич, Тома, Женька Пономарь, Фёдор с Наташей и, конечно, моя Елена.

9.  К А П И Т А Н   Н И К О Л А Е В

  Прошёл месяц. За это время произошло несколько событий, о которых стоит упомянуть.
  Закончились вечерние эксперименты на макете искрового генератора, удалось существенно сократить время анализа высоколегированной стали, заглушить звуковой шум до предельно допустимых значений, убрать электромагнитные наводки, хотя многое в этом направлении предстояло сделать при разработке конструкции генератора.
  Пантелей начал строить новый макет - высокочастотный индуктивно-связанный плазменный разряд, этой темой "болел" сейчас весь аналитический мир - идеальное средство для анализа жидкой пробы, в первую  очередь, конечно, воды, а затем уж и нефти и всякой жидкой химии.
  А мы с Еленой ушли в конструкторское бюро, она - выпускать электрические схемы и перечни элементов к ним, ибо без них, подписанных и проверенных нормоконтролем конструктора не начнут чертить. А я - к дизайнерам заниматься общим видом и компоновкой, генератор является частью аналитической системы, он должен органично вписываться в её общий вид.
Кроме того, я закончил и отправил в Москву, в издательство "Машиностроение" напечатанный образец книги с рисунками, фотографиями и литературными ссылками. Гора свалилась с плеч, работа над книгой - чрезвычайно изнурительное дело, как выяснилось.
  Лето близилось к концу, через неделю жена Мария  должна будет спуститься с Зеравшанского ледника и вернуться домой. Неделю она сможет побыть в Каннельярви с ребятами, а затем кончится моя холостяцкая жизнь со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами.   
  Первое время после отправки книги я наслаждался свободными вечерами, стал более регулярно бегать трусцой, ездить на гребную базу, где меня ждала байдарка-одиночка.
  Хотя удовольствия от неё я получал мало, слишком велика борьба за плавучесть, байдарка остаётся на плаву лишь в движении, собственно, подобно велосипеду, попробуйте прекратить движение на велосипеде, необходимо наклониться и выставить ногу. На байдарке - необходимо положить весло на воду, иначе перевернёшься, а если прошла моторная лодка или корабль и пошла волна - берегись…
  Именно в гребном клубе я увидел своего школьного товарища Лазаря Идельсона, я его не видел давно, на последние ежегодные школьные сборища он как-то не являлся.
  Лазарь был профессиональным гребцом, да ещё и доктором наук по теории управления, мы приветливо  приветствовали друг друга, когда он на академической лодке-восьмёрке  промчался мимо меня по Малой Невке. Успев меня увидеть и узнать, он крикнул:
  - Подожди в клубе, не уходи, Лёва, - и они ушли под мост.
Я прошёл свою обычную дистанцию, причалил к пирсу, сдал лодку и весло дежурному и пошёл в душ.
Там я увидел Лазаря, он стоял под сильной струёй, фыркал, стонал от удовольствия, увидев меня, он вышел из-под веера душа, пожал мне руку и сказал:
  - Очень рад тебя видеть, Галицкий, как там ребята?  Я совершенно замотался и оторвался от масс. Куча работы и всяких дел…
  - Да у меня тоже самое, - улыбнулся я, - и добавил,
  - Лазарь, подожди меня, я быстренько.
  Через десять минут мы сидели с ним в вестибюле клуба, изучали проходящих женщин и лениво переговаривались.
 И вдруг он говорит:
  - Слушай, 1 сентября начинают работать Первые государственные курсы английского языка на улице Пестеля, ты не хочешь записаться?
  - Я же немец по образованию, а там с нуля, наверное, не берут.
  - Мы же из одного класса, я, правда, в политехническом институте уже был с английским, так ведь это только чтение газет и сдача текстов-тысяч, ведь разговорного языка всё равно нет, мне надоела эта импотенция, слушай, занятия по четыре часа в день и четыре раза в неделю в течение двух лет.
  Я вспомнил состояние унижения, которое охватило меня в Риге, на выставке аналитического приборостроения  у Оскара Ривилиса в физико-энергетическом институте.
Физики, учёные и такой низкий уровень иностранного языка, что это за методика, когда нормальные люди десятилетиями изучают язык и не могут ни говорить, ни понимать его в реальном времени диалога, а знают лишь грамматику.
  - Хорошо, - сказал я, - дай телефон курсов, я согласен.
  Курсы были действительно хорошие, за четыре часа общения ученики раскрепощались и начинали слышать себя, а как следствие, и говорить.
  Но как оказалось, у этих курсов была определённая репутация, поскольку занимались на них, в основном, отказники и люди, уже получившие разрешения на выезд из Союза.
  Ленинградское отделение Комитета Государственной Безопасности, в простонародье - Большой Дом, находилось в непосредственной близости от здания курсов и полностью контролировало всё, что происходило в аудиториях.
  Через две недели после начала занятий на английских курсах, уже Мария вернулась и сидела с детьми в Каннельярви, как-то утром, когда я сидел в КБ с Еленой и проверял схемы и перечни, зазвонил местный телефон и Тома, секретарша Широкова, попросила меня зайти к ней.
  - Лёвушка, что ты натворил? - спросила Тома тихим голосом, оглядываясь по сторонам. - Звонили из первого отдела, просили тебя прийти туда в три часа, голос незнакомый, не нравится мне это…
  - Тома, это наверно по поводу допуска к секретным работам, они уже звонили, срок вышел, надо продлевать вторую форму…
  - Нет, кто-то другой, этих всех я знаю, - ответила Тома и посмотрела на меня с опаской.
  К трем часам я вышел из нашего здания, прошёл по двору, дошёл до козырька вестибюля главного здания ЦКБ, почему-то вспомнил, как Наташа бежала ко мне под дождём, "как давно это было", подумал я, прошёл мимо конференц-зала и поднялся на лифте на четвёртый этаж.
  Я попал в тишайшую атмосферу Первого отдела, который  представлял из себя целое подразделение с общей комнатой, где выдают формы с допусками, в основном, для командировок в закрытые заведения.
  Оборонные цехи и конструкторские бюро в Союзе , как правило, находились на территории обычных, гражданских  предприятий,  этакие институты  и оборонные цеха внутри. Для входа в них необходима специальная форма с грифом от третьей до первой.
  Третью - давали почти всем, вторую - гражданским специалистам, которым разрешалось что-то секретное посмотреть, ознакомиться, первую форму имели только лица, непосредственно занимающиеся секретной тематикой.
  Я всю свою инженерную жизнь максимально старался иметь как можно меньший допуск, поскольку мечтал увидеть мир, Европу, Америку…
  Следующая дверь была в секретную библиотеку, где можно было познакомиться с материалами, имеющими гриф "секретно". 
  Я вошёл в общую комнату, подошёл к высокому барьеру, разделяющему комнату на две части, сказал тихо "Здрасте" и протянул сотруднице свой пропуск.
  Она посмотрела мой пропуск, на фотографию и сказала вежливо, не глядя на меня:
  - Подождите минутку, - и ушла через внутреннюю дверь.
  Я смотрел на плакат, на котором был изображён строгий мужчина, который призывал меня не разглашать секретную информацию. Я смотрел и думал - что произошло, зачем я им понадобился.
  Сотрудница каким-то образом оказалась сзади меня, жестом она пригласила меня выйти в коридор и мы пошли по коридору куда-то в глубину.
  Около какой-то двери она остановилась, открыла её своим ключом, впустила меня внутрь и ушла.
  Опять какая-то приёмная, дверь влево, дверь вправо, левая дверь открылась и из неё вышел начальник Первого отдела объединения, его я, конечно, знал в лицо.
  Я сделал движение к нему навстречу, но он опередил меня и сказал, внимательно изучая меня:
  - Нет, нет, вы не ко мне, вам - сюда, - он подошел к правой двери,. открыл её и заглянул внутрь, что-то спросил тихо, я не расслышал, затем повернулся ко мне и сказал: - Заходите, - подождал пока я зайду, сам вышел и плотно закрыл за собой дверь.
  В прямоугольной комнате было пусто, слева стоял большой двухтумбовый стол с вращающимся креслом, около стола буквой Т стоял маленький столик, около него пара кресел, записывающей аппаратуры видно не было.
  В комнате было большое окно во всю боковую стену, но оно было закрыто белой портъерой, в комнате было включено освещение.
  За столом сидел мужчина в штатском, примерно моих лет, что-то под тридцать пять, лицо неприметное, незапоминающееся. Он встал, жестом пригласил меня присесть к маленькому столу, затем он сел и продолжал что-то писать, не обращая на меня внимания.
  Закончив писать, он убрал бумаги в стол, на совершенно чистую поверхность стола он положил несколько листов чистой бумаги, ручку, поднял глаза на меня и сказал твёрдым голосом:
  - Я - капитан из Комитета Государственной Безопасности Николаев Александр Дмитриевич, курирую Центральное Конструкторское Бюро Вашего объединения. Мы сочли необходимым провести встречу с Вами, Лев Гершевич. Накопилось несколько вопросов, ответы на которые мы должны найти сегодня вместе. Вы садитесь поудобнее, разговор у нас будет долгий.
  Мне всё это страшно не понравилось, прямо заболело в животе, о прошлом, методах и стиле работы этой Организации я был хорошо осведомлён, не только из книг, кинофильмов и рассказов людей, прошедших через лагеря. Мой дед был арестован в 1938 году, сидел, чудом уцелел.
  Но капитан не давал мне собраться с мыслями и продолжал:
  - Я - физик по образованию, закончил университет, так что мы сможем обсудить и некоторые рабочие проблемы.
  Я хорошо знаком с Вашим личным делом, неплохая карьера, две престижные премии имени Сергея Ивановича Вавилова, руководитель группы, приличный оклад, есть машина, квартира кооперативная, гараж, приусадебный участок взяли, что ещё не хватает, Лев Гершевич?
  - Я, собственно, не понимаю, что происходит, зачем Вы меня вызвали? Инструкций по секретности я не нарушал, что это?.. допрос?.. идёт магнитофонная запись, товарищ капитан?
  Он улыбнулся широко, откинулся в кресле и посмотрел мне прямо в глаза:
  - Да, я записываю нашу беседу, я нарушаю инструкцию, сообщая Вам об этом, но мне нужно будет делать отчёт о нашей встрече, придётся прослушать беседу несколько раз. Кроме того, я считаю, когда интересант знает, что его речь записывается, он более ответственно и взвешенно относится к происходящему.
  Его откровенность мобилизовала меня, я понял, что далее будет дуэль, и её надо выиграть. По отработанной спортивной привычке во время игры я всегда собирался, всё откидывал, кроме желания победить, прибежать первым, забросить больше мячей в баскетбольную корзину, забить мяч в ворота или дать удачней по морде, если речь шла о драке.
  Капитан увидел, что я собрался, что я мобилизован, он не стал дожидаться и ударил первым.
  - В ядерной физике есть понятие критической массы, - сказал он, - Вам ведь известно, что надо сделать для атомного взрыва - соединить две полусферы с делящимся ураном - 235 с образованием критической массы, после чего возникнет саморазвивающаяся  ядерная цепная реакция и произойдёт взрыв.
Так и у нас с Вами, Лев Гершевич, произошло несколько  Ваших действий, поступков, которые в сумме привели нас к выводу о необходимости попытки коррекции Вашего поведения в будущем.
  - Я Вас с интересом слушаю, - попытался я овладеть ситуацией.
  - Пожалуйста, не перебивайте меня, рассмотрим всё по порядку.
  Первое. Год назад прошёл срок переоформления Вам формы 2. Вас несколько раз вызывали сюда, но Вы не являлись, старались не посещать закрытые организации,  хотя, как Вам удавалось не посещать головную организацию в Вашем Министерстве Оборонной промышленности - Государственный Оптический институт, я не понимаю. В конце концов, Ваш первый отдел автоматически снизил Вам гриф и выдал форму 3.
  Второе. Вы ездили этим летом в Ригу, на выставку аналитического приборостроения и имели там неофициальные контакты с иностранцами, да, да, я имею в виду американца Барнарда Боудена.
  Он сделал предостерегающее движение пальцем, не давая мне говорить, и продолжил:
  И, наконец, третье. Вы поступили учиться на курсы английского языка на улице Пестеля - это притон отказников и всякого рода отщепенцев.
Масса этих фактов оказалась выше критической, и теперь я слушаю Ваши объяснения с вниманием и интересом.
  " Ну вот и первый твой прокол, - подумал я, не переставая улыбаться, - зачем же ты вывалил все проблемы сразу, а не по частям, не в ходе дискуссии", но вслух сказал:
    - Александр Дмитриевич, у Вас нет чая? Я, честно говоря, не был предупреждён о нашей встрече заранее и у меня ещё рабочие проблемы в голове, необходима перестройка сознания…
  - Нет проблем, сейчас сделаем, - сказал капитан и подошёл к шкафу в углу. Он открыл дверцу и я увидел там небольшой буфетик, в котором стояла банка с растворимым кофе, коробка с чайными пакетиками разных сортов, электрический чайник, сахар, посуда, даже какое-то варенье, внизу - небольшая раковина.
  Пока он там возился, я включил весь свой мозговой потенциал и стал искать контраргументы.
 Но он опять не дал мне времени, пока чайник закипал, он сел снова за свой стол, при этом он сидел немного выше меня, меня это раздражало, да и свет падал на меня, оставляя его лицо в тени.
  - Так я слушаю Вас, - повторил он и уставился на меня. Но я тянул, меня выручил чайник, он дошёл до точки кипения и отключился.
  Капитан встал, подошёл к буфету и стал разливать чай в чашки и вот тут я попытался нанести ответный удар.
  - Вы бывали за границей и свободно владеете английским? - спросил я.
  - Я знаю этот еврейский анекдот - почему евреи отвечают вопросом на вопрос? А почему им не отвечать вопросом на вопрос?
   В его голосе прозвучала еврейская интонация,  но это не была интонация антисемита. Я это всегда безошибочно определял.
  Он продолжал:
  - Мне бы хотелось, чтобы мы придерживались определённого порядка в нашей беседе, вопросы задаю я, а Вы отвечаете и, если можно, то покороче.
  - Понял, - сказал я, прихлёбывая чай и стараясь смотреть ему прямо в глаза, пусть не думает, что я его боюсь. Хотя, если честно, то я боялся, не трусил, у меня этого нет, но опасался последствий.
КГБ - страшная организация, надо быть предельно осторожным.
  - Итак, форма 2, поездка в Ригу и курсы на Пестеля.
" Странно, что он не добавил мою связь с Еленой, моральное разложение, или осведомитель не знает, хотя мало вероятно, обычно служебные романы известны всем ", - подумал я, но тут же отогнал эту мысль, чтобы капитан по моим глазам не догадался.
  - Форма 2, - продолжал я. - Обратите внимание, что, когда  общество хочет наказать человека, совершившего уголовное деяние, что оно делает? - оно лишает его свободы перемещения, ограничивая его свободу стенами тюремной камеры на тот или иной срок, от 15 суток за хулиганство и до пожизненного заключения за вопиющие преступления перед обществом…   
Заметьте, ограничение свободы передвижения считается наиболее болезненным для личности.
Можно усилить давление на личность, если лишить человека возможности общения, не только с семьёй, друзьями, обществом, но даже и с сокамерниками.
Так родилась идея одиночного заключения, карцера, гауптвахты в армии.
  - Почему Вы излагаете мне очевидные вещи? - зло спросил капитан.
  - Потому что выдача специалисту секретной формы делает его заложником государства. Понятно, что необходимо развивать секретные технологии, сотни тысяч специалистов по всему миру разрабатывают новое оружие, средства доставки, электронику и ещё много всякого…
Все эти люди лишены возможности передвижения, то есть по сути ничем не отличаются от категории лиц, упомянутых выше.
  - Понял Вас, Вы хотите быть свободным, - улыбнулся он.
  - Да, я работаю в гражданском конструкторском бюро, занимаюсь не оборонными делами и мне форма не нужна, - отчеканил я.
  - А как же инфракрасный проект " Кубрик " ? Вы были заняты в нём?
  - Я слышал об этой работе, но никогда не работал по этой тематике. Ведь Вы, как физик, понимаете разницу между инфракрасной областью электромагнитного излучения, находящейся справа от видимого человеческим глазом участка спектра и областью вакуумного ультрафиолета, находящегося слева, около рентгеновского участка спектра. Эта область является предметом моих интересов.
  - Да, это ясно, но объясните мне, почему   "Кубрик" уже разрабатывается несколько лет, а продвижения нет, не саботаж ли это? Вы знакомы с ведущим разработчиком по этой теме Иосифом Кацом?
  - Мы общаемся лишь на баскетбольной площадке, поскольку играем вместе за ЦКБ, да разве что в колхозе.
Однако думаю, что совершена организационная  ошибка, когда в открытом конструкторском бюро размещают закрытую работу. Бедный Иосиф основную часть своего рабочего времени проводит в секретной библиотеке Первого Отдела, а для развития работы необходима дисскуссия, обмен мнениями.
  - Ну, хорошо, к вопросу о форме секретности мы ещё вернёмся. Просторов Советского Союза Вам недостаточно, Вы бывали в Сибири?
  -  Нет, Бог миловал, в Сибирь я как-то не хочу, а вот на Питтконовскую конференцию по аналитическому приборостроению в США я бы съездил.
  Капитан выразительно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
  Воцарилась пауза, мне показалось, что по вопросу формы будем считать, что у нас ничья.
  - Ну, хорошо, - миролюбиво сказал он. - Я читал Ваше сообщение на научно-техническом совете ЦКБ, там ни слова нет о музыкальных вечерах в Риге, в Домском Соборе и в Дзинтари, которые Вы посетили.
  - Классическая музыка в Союзе в большом почёте, как я знаю, музыка - это часть моей жизни, оба концерта были изумительны.
  Я ещё что-то говорил о борьбе Петра Чайковского с самолётами на Рижском взморье, но в голове у меня крутилась только одна мысль, кто мог донести о нашей ночи за пляжными валунами, о стихах, купаньи голышом и прекрасном старике - моём первом иностранце, американце,  который так хорошо читал Шекспира… 
  - Да Вы не мучайтесь, Лев Гершевич, наши люди пасли этого старикашку, он кадровый разведчик ЦРУ.
  - Не знаю, ничего, кроме своей жизненной истории, он нам не рассказал.
  - А и не надо, он изучал Вас, Оскара, эту рыжеволосую  богиню Стеллу и её Юстаса. Она ведь не хуже Вашей Елены Корнелюк из Вашей группы, а? Да, как Вы прокатились с Юстасом, с ветерком? 
  - Вам всё известно, - тихо сказал я и мне стало противно и грустно, что кто-то контролирует каждый мой шаг. - Вам не зря платят зарплату, - добавил я.
  - Вот это Вы верно подметили, мы свой хлеб отрабатываем. Мы - единственные, кто хорошо делает своё дело.
Кстати, как Вы относитесь к нашей Организации? - уверенно спросил он, видя, что я в нокдауне,упоминание о Елене повергло меня на пол и судья уже открыл счёт. Но при счёте восемь я всё же встал и занял глухую защиту. Надо отдышаться и прийти в себя.
  - Ваша организация является одной из ветвей власти, как законопослушный гражданин я обязан взаимодействовать с Вами, - глухо сказал я.
  - Мы - не одна из ветвей власти, - громко и четко, по слогам произнёс он, - а становой хребет системы, в условиях, когда партия коррумпирована, мы единственные, кто удерживает всё от развала.
Я предлагаю Вам, Лев Гершевич, сотрудничество с нами. И семья ничего не узнает о Ваших отношениях с Корнелюк. Вы согласны?
  Не дожидаясь ответа, он добавил:
  - Про курсы на Пестеля мне не интересно. Я прекрасно  знаю, каков уровень иностранного языка в советской обычной школе и в неязыковом вузе. Сам всё это прошёл, свой английский я взял уже, будучи в Организации.
Ну, так мы договорились? Сегодня мы не будем ничего подписывать, я надеюсь, мы скоро ещё раз встретимся, а пока я убедительно прошу Вас никому, никому не рассказывать о нашей встрече, даже жене, никому на работе.
Я Вас найду, до свиданья.
  Он протянул мне руку, я встал из-за стола, пожал его сухую руку и тихо вышел из комнаты.

   … Аркадий Ильич сидел за своим столом в лаборатории и ждал меня. Я это сразу понял, когда доплёлся до нашего зала и открыл дверь. Я прошёл от входной двери до его стола и тяжело опустился на стул.
  Он посмотрел на моё белое лицо, улыбнулся, затем посмотрел выше моей головы в зал и сказал:
  - Лена Корнелюк, сделайте нам, пожалуйста, чаю.
Над верстаками показалась голова Лены, она почти побежала по проходу между верстаками к нам.
Проходя мимо стола Ильича, она опалила меня своими горящими глазами и побежала за водой с чайником.
  - Лёва, Вы читали Ярослава Гашека "Бравый солдат Швейк" ? - спросил он.
  - Читал, ну и что? - ответил я, недоумевая.
  - Тогда нам будет легко разговаривать, - усмехнулся он.
  Но я молчал. Я не мог разговаривать. Ночь на пляже на Рижском побережье, неземные звуки органа Домского Собора, борьба целого оркестра с рёвом самолётов в Дзинтари, когда движения дирижёра совершенно бессмыслены, а затем этот русский американец Барнард.
Я тогда с болью осознал, понял, что испытали в годы эмиграции миллионы русских, бросивших своё имущество, свои занятия и, конечно, свою Родину - Россию.
  Этот американец цеплялся за остатки русского языка и плакал, когда Стелла читала Сергея Есенина, которого довели до самоубийства, он повесился в номере гостиницы "Англетер" на Исаакиевской площади Ленинграда в возрасте 25 лет…
  И вся моя поездка в Ригу, оказывается, была под контролем КГБ…
  Я стал отходить, и слёзы покатились у меня из глаз.
  - Лена…Корнелюк, - Аркадий Ильич тяжело встал из-за стола и пошёл за Леной.
  Я остался в зале один и стал приводить себя в порядок. Но мой обычный оптимизм куда-то пропал, я тихо плакал, благо никого не было.
  Наконец, они пришли с чайником. Мы разместились на ближайшем пустом верстаке.
  - Лена, сходите, пожалуйста, в цех, там во вторую смену идёт ваш серийный генератор, были вопросы, узнайте, в чём дело, а мы пока тут с Лёвой немного покалякаем.
  Лена не хотела уходить, но против Ильича не пойдёшь.
  - Хорошо, - сказала она, посмотрела на меня, дотронулась до моего плеча, круто повернулась и почти бегом вышла из зала.
  - Не надо мне ничего говорить, Лёва, - твердо и тихо сказал Аркадий Ильич. - Я всё это проходил. Они охраняют государство и без опоры на его граждан они ничего не знают и ничего не могут.
Задача состоит в том, чтобы не скатиться в стан их врагов, но и не стать подонком. Вот поэтому я сказал тебе о солдате Швейке. Этот простой денщик времён Первой мировой войны стал для меня образцом для подражания. Что бы ему ни поручали, он выполнял с усердием, но так, чтобы всегда задача не выполнялась. Постепенно окружающие стали считать его идиотом, которому нельзя ничего поручить, лучше всего оставить его в покое.
  Вот именно его поведение необходимо изучить и копировать в контактах с этой организацией. Постепенно они оставят тебя в покое. Возможно, что они записывают сейчас нашу беседу…
  - Вы рискуете, - тихо сказал я .
  - Я это знаю, но есть два обстоятельства, которые позволяют мне говорить это.   
Первое - это Сумгаитский погром в Азербайджане.
В Советском Союзе, при власти компартии произошёл зверский погром. Армян выбрасывали из окон  с верхних этажей, женщин насиловали, это при советской власти, которая базируется на интернационализме и дружбе народов… 
  - Это реакция на события в Нагорном Карабахе, - возразил я.
  - Не важно… важно, что толпа взяла в свои руки Закон, странно, что это не с евреями…Это значит, что нам, евреям, больше нечего делать в этой стране.
  У меня не было сил на дискуссию, но он продолжал:
  - И второе, Лёва, я ещё никому не говорил.
Плечи у него опустились, он снял очки и стал протирать их платком. Без очков он стал каким-то домашним.
  - Готовься принимать лабораторию, Лёва. Я ложусь в больницу. Меня подключают к искуственной почке. Боюсь, что на этот раз я уже не выкарабкаюсь.
  Перспектива остаться без Неймана поразила меня. Я сразу забыл о капитане.
  - Аркадий Ильич, да Вы что? Какая почка, что Вы говорите такое?
  - Да, Лёвушка, да, диализ…
  Дверь в зал открылась, влетела Елена.
  - Всё нормально, Аркадий Ильич. Просто Толик-настройщик опять перебрал, к концу дня он лыка не вяжет, а мастер без него боится сдавать шкаф в ОТК, все нормально.
  - Ну и хорошо, - устало сказал Нейман, - пойду-ка я домой, уже скоро восемь.
  - Я отвезу Вас, - быстро сказал я, но Нейман улыбнулся и сказал:
  - Спасибо, Лёв, но с некоторых пор начальник ЦКБ через диспетчера Объединения берёт машину в гараже и меня отвозят. Докатился...
  Он взял свой портфель, попрощался и поплёлся к выходу.   
  Для меня всё это вместе было уже слишком.
  Капитан КГБ Николаев и болезнь Неймана - я понимал,  что для меня начинаются новые времена.
Но Елена не хотела перемен. Её страшило выражение моего лица. До сегодняшнего дня я думал, что Елена - это моя тайна, что это моё сокровище. Да, я имел семью, у меня была моя еврейская Мария, наши дети, но Елена была тоже в этой жизни и было какое-то равновесие. Я как будто видел строки доноса осведомителя о нас, и это сделало публичными наши отношения, они были отравлены…
  Я смотрел на неё и молчал.
А она подошла ко мне, спрятала мою голову у себя на груди и сказала тихо:
  - Нет, нет… я тебя никому не отдам, нет, мы будем вместе всю жизнь. Я люблю тебя, я и так должна тебя делить с Марией.
  Она прижимала меня к груди, пуговицы кофточки расстегнулись, и я уткнулся в её груди, чуть прикрытые лифчиком. Я всегда терял голову от её запаха, от её изумительной кожи и упругости груди. Но сил у меня не было, и я сделал усилие и оторвался от неё.
  - Елена, у меня был жуткий день,.. да и всё открыто.
Она вышла из зала, проверила все двери, выключила свет и вновь подошла.
  Она заговорила:
  - Вы знаете, Лев, когда мой мальчик так и не заговорил, я была близка к самоубийству. Жизнь потеряла для меня смысл, а тут ещё вечные пьянки мужа. Ты ведь не знаешь, что такое, когда рядом спит пьяный мужчина. Этот запах… меня воротит всякий раз, когда надо ложиться в постель с ним. А ты такой ласковый, такой сильный, мне безумно хорошо с тобой… 
Она вдруг заплакала, слёзы быстро закапали из глаз, и во мне что-то произошло внутри. Я понял, что на свете мало что может сравниться с этими слезами,  этими словами…
 Я встал, прижал её к себе, спрятал её голову у себя на плече и стал ласкать её, её талию, и правую грудь…
  Был слышен шум станков соседних цехов, уличные фонари слабо освещали зал. Она подняла руки и положила их мне на шею. Мы целовались, и я вновь почувствовал себя живым, она ощутила меня внизу и потянулась навстречу.
У нас уже не было сил идти на наше место. Елена быстро присела на стул, расстегнула мне молнию брюк и вытащила мой окрепший орган наружу.
Я не успел ничего понять, как она взяла его в себя, её полные губы и сильный язык стали делать такое, что я никогда не испытывал. Я застонал от наслаждения, она стала ещё энергичней делать так, что я неудержимо и очень мощно кончил. 
  Она оторвалась от меня, вытерла его своим платком, подождала, пока я застегнулся, посадила меня, сама встала рядом и спросила:
  - Тебе было хорошо?
  - Безумно, почему мы никогда это не делали? - спросил я.
  - Потом объясню,… никакое КГБ не разлучит нас. Поехали домой, уже девять.

10.  Н О В Ы Е  В Р Е М Е Н А

  Нейман Аркадий Ильич умер через три месяца.
По-настоящему человека начинаешь ценить лишь тогда,  когда он уходит. Я это уже говорил как-то, по моему, в связи с отъездом Дины Каждан. Но в случае Неймана я испытал совершенно другие чувства. В душе образовалась огромная пустота, которая никак не заполнялась.
  Оказалась, что все годы работы для всех нас сзади была стена, на которую можно было опереться. Деликатно, но твёрдой рукой Нейман управлял всеми разработками лаборатории, свободно выходил к начальству и к конструкторам, в общем, был последней инстанцией.
  И вот теперь его стол также наполнен его бумагами, но за столом никто не сидит. И интересно, что никто и не стремится занять его место.
  После войны, когда стали строить небоскрёб на Ленинских Горах, в Москве - университет, Сталин дал указание - оснастить лаборатории университета только отечественными приборами, вот тогда молодой физик Нейман стал создавать нашу лабораторию.
Прошло столько лет, вместо трёх человек стало пятьдесят.
  Я и не пытался занять его место, по всем другим направлениям исполнял чисто административные функции, но в своём направлении я задумал построить систему нового поколения, но об этом расскажу в другой раз.
Как администратору мне сразу пришлось решать деликатную проблему, которую мне поставили Фёдор и Наташа Кирсанова. Я как-то упустил их из виду, занятый похоронами Неймана, своими проблемами.
  Однажды к вечеру, когда лаборатория опустела, а я сидел в цеху с Женей Пономарём, меня теперь стали подключать под ещё недавно чужие проблемы.
Женька сидел в цеху и не мог запустить опытный образец своей схемы регистрации, которая захлёбывалась от наводок соседних мощных генераторов.
Наводки - это  бич чувствительной электроники, надо иметь опыт развязки питания, экранизации и использования различных фильтров.
  Мы возились с его печатной платой, когда меня по громкой связи позвал диспетчер цеха.
  Войдя в его каморку, я снял трубку и сказал: - Алло.
  - Лев Григорьевич, Вас беспокоит Иван Кирсанов, помните меня?
  - Конечно, Иван, как Вы нашли меня в цеху?
  - В лаборатории дали номер. Вы не знаете, где моя Наташа?.., я из командировки приехал, а её дома нет.
  Он почти кричал.
  - Подождите, я её вроде видел сегодня, она была на работе. Она в полном здравии, не беспокойтесь, может, ушла в гости к кому-нибудь.
  - Может быть, и в гости, только вещей её нет, и мама говорит, что её уже неделю нет дома.
  - Иван, я постараюсь выяснить что-нибудь, дайте Ваш номер телефона, я Вам позвоню.
  - Спасибо, извините, - услышал я упавший голос Ивана и короткие гудки отбоя.
  Вернувшись на цеховой участок, я отозвал Пономаря в угол и учинил ему допрос.
  - Женя, что ещё выкинула наша Наталья? Звонит её муж Иван Кирсанов, ищет её, что происходит? Я вроде её видел сегодня на работе…
  - Все очень просто, она ушла к Фёдору Когану.
  - Как это ушла, да ещё к Фёдору…
  - Да так, любовь у них вспыхнула. Вы же знаете Наташку, а Федор вообще ничего не соображает, потерял точки ориентации в пространстве.
  Я пожалел, что Елена ушла уже домой, завтра я ей покажу, где раки зимуют, не сообщить мне такую новость.
  - Телефон Фёдора, домашний, у тебя есть? - спросил я Пономаря.
  - Есть, записывайте, - спокойно сказал Женька.
Я зашёл в пустой кабинет начальника цеха, ровные ряды стульев обрамляли длинный стол. Я подошёл к углу, к маленькому круглому столику, на котором стоял городской телефон. На графиках можно было выключиться из заседания и оперативно решить текущий вопрос или получить необходимую информацию, не мешая заседанию.
  Я набрал номер, длинные гудки, затем трубку сняли, и я услышал голос Фёдора.
  - Слушай, писатель, - не здороваясь, сказал я, - Наталья  Кирсанова у тебя?
  - Да, у меня, - нервно ответил Фёдор и замолчал.
  - Позови её к телефону, - приказал я.
  - А собственно, что случилось? По-моему, это не относится к нашим служебным обязанностям и никого не касается, - запел он на одной ноте.
  - Касается, касается, давай ей трубку, мне звонил её Иван, вы чего по людям ходите? Давай Наталью, - повысил я голос.
В трубке была долгая тишина.
  Затем я услышал голос Натальи, голос, который был мне уже хорошо знаком.
  Это из-за неё я последний раз поссорился с шефом Нейманом, а теперь его уже нет и ничего не исправишь…
  - Здравствуйте, Лев Григорьевич, это я, Наташа. А что случилось?
  - Наташа, мне сейчас звонил твой Иван, он очень волнуется, не знает где ты… Нельзя так, опять режешь по живому…
  - Так… значит он уже приехал, раньше срока… Не говорите ему, что Вы меня нашли, я сама ему позвоню, обещаю, - и она положила трубку.
  … На утро в лаборатории, во время ежедневного обхода Широкова, теперь я, как исполняющий обязанности начальника лаборатории, сопровождал его, я увидел Фёдора и Наташу вместе. Они сидели около экрана компьютера и что-то там тщательно изучали.   На приход начальства они отреагировали должным образом, с Широковым шутить не стоит, вежливо и тихо поздоровались, я внимательно осмотрел их безмятежные лица, мы обменялись взглядами.
  Наталья преданно, а женщины это умеют, нашла мои глаза и счастливо улыбнулась. Коган строил из себя свободного и независимого, гордого человека, смотрел куда-то в верхний угол зала, косил глазами, как жеребец в узде.
  Я решил подождать до обеда, не трогать их и занялся своими неотложными делами. Меня беспокоило поведение некоторых наших ведущих специалистов, особенно, программистов и Женьки Пономаря.
  В стране началось создание научно-технических кооперативов, ведущие специалисты брали свои разработки, сделанные на деньги фирмы, то есть государства, и пытались их продать, реализовать через новые кооперативы, при этом игнорируя задачи, сроки работ на основной работе, то есть в лаборатории.   
  Пока был Нейман, меня это не интересовало, а сейчас я чувствовал, что почва из-под ног нашего монстра - объединения уходит. 
  При этом я часто вспоминал капитана КГБ Николаева, который, впрочем, не беспокоил меня, мне уже казалось, что он оставил меня в покое.
  В обед я нашёл столик, за которым сидел Фёдор Коган,  и подсел к нему.
  - Фёдор, я понимаю, что это не моё дело, прости, хочу воспользоваться нашей многолетней дружбой и совместной работой, и спросить тебя, ты понимаешь, что ты делаешь с Наташей?
  - Ты со мной разговариваешь, как начальник лаборатории или как Лёвушка, мой старший, но хороший друг?
  И не дожидаясь ответа, он продолжал, понизив голос до шёпота и, пытаясь, как свойственно многим евреям, дотянуться до моего рукава:
 - Ты знаешь, Лёва, она - совершенно божественная женщина, ничего подобного я никогда не испытывал, а ты ведь знаешь, что мне уже тридцать. Она уважает меня, любит мои стихи, по моей последней работе - книге о нацизме она делает очень ценные замечания.
А ведь вас всех совершенно не интересует моя литературная деятельность.
  Он ещё говорил очень многое, но я уже его не слышал, я понимал, что они находятся на самом первом круге своей любви, когда никого и ничего вокруг не существует.
  Я видел, что у Фёдора это первый раз, что нельзя, а, может быть, и невозможно, этому помешать. То есть можно, конечно, их просто сломать, вывести, например,  Ивана на него, тот ему просто кости переломает.   
  А до Натальи я просто не мог дотронуться.
Понимал, что с Иваном у неё был студенческий роман, Иван -  её одногодок, сексуальный опыт у него мизерный... До Ивана у Натальи был первый мужчина… Арон, кажется.. 
  А сейчас она познала такую страсть, нашла в себе такие  мощности, что они ей даже не снились.
  Опять же Фёдор - фантазёр, писатель, поэт, способный  инженер,  молодые женщины от таких людей просто теряют голову.   
  …Вечером, дома, после рабочего дня мы сидели с Марией на кухне и молчали. Дети уже спали, телевизор не работал. Окна были приоткрыты, декабрь ещё не был холодным.
Ленинград шуршал шинами там, внизу, на углу Институтского проспекта и проспекта Мориса Тореза работал светофор, красный-жёлтый-зелёный, красный-жёлтый-зелёный, синяя неоновая вывеска гостиницы "Спутник", всё это внизу.
Я любил этот город, мне было в нём спокойно…
  И вдруг Мария говорит, вообще она у меня немногословна, говорит всегда по-существу:
  - Ты знаешь кто звонил, Лёва, сегодня? Дина Каждан, помнишь мою школьную подругу? Ну, врача скорой помощи?
  " Она меня спрашивает, помню ли я Динку-льдинку"- думаю я, но делаю удивлённое лицо и спрашиваю:
  - Как звонила, из Израиля?
  - Да нет, - смеётся Мария, - она в Питере.
  - Вернулась что-ли?
  - Нет, она по каким-то делам в России. Слушай, она вышла там замуж за религиозного еврея, крупного деятеля Сохнута, они здесь вместе и сейчас приедут к нам.
  - Как это сейчас, ты что обалдела, я спать хочу, нет, это форменный сумасшедший дом, раньше нельзя было сказать, да у нас и холодильник почти пустой.
  - Неправда, я сегодня затоварилась, справилась без твоей машины, таскаю всё на себе, как ишак, - с обидой сказала она.
  " Узнаю Динку, у неё всё не как у людей, бешеный темп и никакого режима, расписания, порядка " - я ворчал, стоя под горячим душем, отгоняя сон и собираясь с силами.
  Через полчаса внизу подъехало такси, из неё вышли двое и вошли под козырёк входа нашего дома.
  Лифт мерно загудел, противовес появился на нашем последнем этаже и встал. Я понял, что они садятся в лифт на первом этаже и стал ждать, пока появится кабина.
  Наконец кабина мягко подошла и из неё вышел человек весь в чёрном, в чёрной шляпе, он вновь открыл дверь кабины и, повернувшись к нам спиной, подал руку даме, которая оказалась действительно Диной Каждан. Она осторожно и несколько неуклюже переступила порог кабины и вышла на лестничную площадку. Я сразу понял, что Дина беременна и прилично, что-нибудь под семь месяцев.   
  Она улыбнулась мне своей неповторимой улыбкой, поцеловала Марию и сказала:
 - Здравствуйте, дорогие, познакомьтесь, это мой муж Арье. Он немножко говорит по-русски.
  Мы поздоровались, пожали руки и вошли в квартиру.
  - Я немножко буду говорить по-русски, - сказал Арье. - Но, если не на иврите, мне легче по-английски.
  - Успокойся, Арик, не бери в голову. Это совершенно родные люди. Мария - моя школьная подруга, и со Львом мы были большими друзьями.
  Она скользнула по мне, опалила меня своим горячим взглядом, и пошла в спальню смотреть детей.
Вот таким взглядом врача она смотрела на них и тогда, когда осталась у меня в первый раз.
  Волна воспоминаний окатила меня, я смотрел на её живот,
на Арье, который уже снял свою шляпу, а под ней оказалась чёрная кипа, он стоял около книжного шкафа и рассматривал мои книги.
  Библиотека у меня неплохая, книг за полторы тысячи, там есть всё, даже 50 томов Большой Советской Энциклопедии. Он нашёл книгу еврейского историка Семёна (Шимона) Дубнова, издание 1923 года в Петрограде, и сказал:
  - Эта книга в Израиле стоит большие деньги.
  Мария пригласила к столу.
  - У тебя всё здесь некошерное, Арье не дотронется,- тихо сказала Дина.
  Но Арье весело сказал:
  - Вам Дина не успела сказать, мой папа из Москвы, он не был религиозный, умел хорошо пить водку, он всегда хорошо о ней говорил.   
  Мы все засмеялись, я выпил один, Мария никогда не брала в рот спиртное, Дине было нельзя.
  - У меня там снова мальчик, - огорчённо сказала она, поглаживая живот.
  - Откуда ты знаешь? - спросила Мария.
  - В Израиле есть аппаратура, методика, знаю…
    Было уже очень поздно, есть никому не хотелось, Мария подала сладкое, кофе, бисквиты, фрукты…
Для Арье нашли из наших туристских запасов одноразовую посуду и он положил на неё какую-то еду из своего чемоданчика. Оттуда же он вытащил цветной каталог "Израиль" на русском языке и положил его на стол.
  - Посмотри, - сказал он мне, видно было , что на "Вы" он разговаривать не приучен.
  Я открыл первую страницу и увидел на двойном развороте город на холмах.
- Что это? - спросил я, разглядывая мозаику из домов, церквей и дорог.
  - Это Иерушалаим, - просто ответил Арье, но глаза его блеснули.
  На следующем развороте были мальчики в чёрных кипах, с пейсами, свитера, настороженные, открытые лица еврейских детей…
  - Вот в такой ешиве сейчас мой Рома, ему уже двенадцать…Ребята, Вы что себе думаете, Вы не видите,  что происходит в России?! - без всякой паузы продолжила Дина, а Арье молчал.
- А что такое происходит? - осторожно переспросил я. - Горбачёв реформирует систему, пытаемся переделать экономику, у нас перестройка…
  - Перестройка?.. Прибалты вырвались, слава богу, из объятий Союза, Германскую Демократическую республику сдали, а это между прочим означает, что на итогах Второй Мировой войны, победной для России, поставлен крест.
Немцам вновь позволили строить могучую державу, теперь подождите лет двадцать и бедная Польша, Калининград или Кенигсберг - столица прусских королей…
Да всё это ерунда, сегодня главное, конечно, это армянский погром в Сумгаите и митинги на Васильевском Острове в Ленинграде, вот только нацизма России как раз сегодня и нехватало…
  - Диночка, тебе нельзя быть волнующей, - тихо сказал Арье.
  Мария сидела молча и смотрела в окно.
- Дина, здесь всё, работа, друзья, Питер, - сказал я.
  - Питер… а знаешь ли ты, что в Петербурге ты случайно. Этот город русские выстраивали для себя 150 лет, до революции лишь избранные евреи могли здесь жить.
Когда в семнадцатом  интеллектуальный слой России бойкотировал большевиков, те позвали евреев. А потом, в 1937, почти всех евреев, которые благодаря своим способностям всплыли, Сталин расстрелял или сослал. А как они нас воспринимают - вспомните образ Швондера из "Собачего сердца" Булгакова.
Нет, сегодня есть альтернатива, и она называется Израиль. Ехать надо,мои дорогие, это ясно.

  …Они уехали, я сидел и листал каталог. На душе было тяжело, я понимал, что страна начинает менять кожу. У змеи при этом всегда нервный период, лучше ей не попадаться один на один.
  " А как же фирма, приборы, наконец, Елена? - думал я, ворочаясь рядом с Марией, а она вдруг говорит спокойно:
  - А ты знаешь, Лев, Дина права, что-то мне страшно за наших детей. Россия может легко изменить цвет с красного на коричневый.
Я не хочу видеть "Хрустальную ночь" в Ленинграде. Кажданиха ещё неделю будет здесь, надо попросить её прислать вызов…
  - Ну, успокойся, всё будет хорошо, - сказал я, и, положив на её открытое плечо руку, попытался погладить.
  - Не надо, я устала, - сказала она и, повернувшись ко мне спиной, затихла. Наши интимные отношения оставляли желать много лучшего.
  …Жизнь стала похожа на кошмар. Я никак не мог решиться на отъезд, лаборатория отнимала все силы, на Елену я вообще боялся посмотреть, а она чутьём женщины чувствовала моё состояние, нервничала, злилась и нашла в себе силы не подпускать меня к себе.
  Я, привыкший к её многолетней безотказности, с ума сходил и начал уже терять душевное равновесие. 
  - Лена, что происходит? В чём я провинился? - спросил я, когда мы остались наедине, и я вёз её после работы домой.
 - Я сходила в церковь, на Петра Лаврова, очень хорошо  было, спокойно на душе… мы больше не будем вместе, я чувствую разлуку.
  Мы проезжали по Литейному мосту через Неву, и я чуть не бросил руль.
  - Ты сошла с ума, какая разлука, мы давно уже одно целое, ты это не понимаешь?
  - Нет, Лёвушка, я чувствую разлуку, и я больше не хочу обманывать мужа, ты понял? - твёрдо сказала она. - И следи за дорогой, я тебя прошу.
На мосту нельзя останавливаться, далее был Большой дом - КГБ в Ленинграде, тоже нельзя останавливаться. Я сделал правый поворот на улицу Воинова и остановил машину.
  - Ты что, Елена, с ума сошла, какая церковь?
  - Православная, Лёва, православная…- она замолчала,  но дышала тяжело, разговор стоил ей больших усилий.
  Я попытался её обнять, но она решительно отстранилась.
  - Не трогай меня или я выйду из машины, и мне придётся пешком идти домой.
  Я больше не проронил ни слова, около  своего дома она вышла, не прощаясь.
  " Что происходит, всё сыпется. Нейман, теперь Елена… Елена, мой преданный, проверенный друг, который  заботился обо мне и помогал мне во всех ситуациях.
А эта религия… Дина в шляпке и весь в чёрном Арье из Израиля и моя Елена в православном соборе… Какая религия, что это такое, конец ХХ века, бред какой-то" –думал я, автоматически управляя машиной, возвращаясь домой.
  Дома была одна дочь, Дан был на продлёнке в школе, Мария ещё не пришла с работы.
  Я сидел на кухне и медленно жевал обед, который мне подавала дочь.
  - Папа, что такое Хрустальная ночь, это такая сказка? - вдруг спросила она.
  - А почему ты спрашиваешь, кто тебе сказал об этом?
  - А я не спала, когда тётя Дина приезжала, и всё слышала. Она приглашает нас в Израиль, да? Так что такое Хрустальная ночь? Я знаю только о хрустальном башмачке, который потеряла Золушка, убегая к двенадцати часам из дворца принца… 
  - Нет, это совсем другое, моя дорогая, - мягко сказал я. -  Вера, тебе тринадцатый год, это уже серьёзный возраст. Мы с мамой старались беречь тебя, не портить тебе детство…но, как говорят, всему своё время.
  Хрустальная ночь - это погром, еврейский погром в Германии. Он произошёл 9 ноября 1938 года в Берлине и других крупных городах Германии. Громили магазины, синагоги, убивали евреев только за то, что они евреи…
  - Папа, я знаю, что мы - евреи, не вижу в этом ничего плохого. Погром - это как в Сумгаите?
  - Да…только там азербайджанцы убивали армян.
  - Это возможно и в Ленинграде, папа?
  - Не знаю, дочка, - сказал я, но сразу поправился, - Нет, я не думаю.
 - Мы никогда никуда не выезжали, папа, за пределы Союза, почему? - спросила дочь, глядя мне прямо в глаза.
  - Союз - это не так мало, ты не видела очень многое, ты не была в Грузии, на Дальнем Востоке…
  - Перестань, папа, я - не ребёнок, есть Европа,Северная и Южная Америка, Австралия, Азия…Я играю Моцарта, Бетховена, Баха…Я хочу посмотреть, где они жили, ты понимаешь?
  - Понимаю, Вера, понимаю, - сказал я и ушел из кухни.
"Они решили меня окончательно доконать"- подумал я, уткнувшись в газету.

   …На следующее утро в коридоре ЦКБ я встретил Сергея Кисловского, зам. главного инженера ЦКБ, моего старого друга, того самого, с которым мы так удачно сделали рывок по служебной лестнице и который отправил меня в ту самую, памятную поездку в Ригу.
  - Лев, что с тобой, на тебе лица нет? Что нибудь случилось, старина?
  - Да нет, всё в порядке, - попытался я улизнуть.
  - Стоп, мне ты лапшу не повесишь на уши, тяжело без Неймана, я понимаю, но народ говорит, что ты неплохо справляешься. Скоро будем тебя утверждать в должности.
Слушай, сегодня в Доме Культуры лекция и сеанс одновременной игры в шахматы, Таль приезжает. Приходи, ты ведь прилично играешь. Мне надо собрать 25 человек. Лев, выручи…
  - А когда начало? - вяло спросил я. " Сейчас мне как раз шахмат и не хватает, - подумал я, - но отказывать Кисловскому было неудобно, да и сыграть с самим Михаилом Талем, с этим гением, выигравшим когда-то у несокрушимого Ботвинника…
  - В шесть, приходи.
  - Хорошо, - согласился я и подумал:
  " Кисловский - этот тот русский, который решит мою проблему выезда. Он не антисемит, вращается в высших кругах администрации, бывает в Министерстве Оборонной промышленности, даже в Центральном Комитете партии. Надо поговорить."
  Дела своей группы я совсем забросил, сегодня я хотел несколько часов провести с Пантелеем и Леной на новом макете, который Патя собрал уже после смерти  Неймана,  и  лишь  на прошлой неделе  было первое включение нашего нового детища - плазменного высокочастотного генератора.
  Многое было для нас в этом приборе совершенно новым.
Идея подключить мощный радиопередатчик коротко- волнового диапазона не на антенну, а на водоохлаждаемую медную спираль - индуктор уже лет десять- пятнадцать появлялась в диссертациях и научных статьях. Установку такого рода я видел и на выставке научного приборостроения в Риге.
  Мы быстро нашли в Ленинграле, на одном из оборонных радиозаводов передатчик необходимой мощности. Нейман тогда уже лежал с аппаратом искусственной почки в Военно-медицинской академии,  мне с помощью Кисловского удалось договориться о совместной работе с радистами.
  Но это ещё не всё.
Необходимо было подать внутрь индуктора инертный газ-аргон, который возбуждался при прохождении через  высокочастотное электромагнитное поле, газ ионизировался и переходил в плазменное состояние. Для подачи аргона внутрь индуктора необходимо было изготовить горелку из плавленного кварца, так называемую горелку Фассела.
Она состояла из трёх спаянных соосных концентрических трубок, в которые подавались три раздельных аргоновых потока. По наружной трубке подавался первый поток аргона - плазмаобразующий с расходом 15-20 литров в минуту, который при прохождении через поле создавал плазменный слой.
По второй трубке подавался вспомогательный поток, который отжимал плазму от стенок горелки, спасая её от перегрева и разрушения. Наконец, в центр этой конфигурации подавался третий поток – транспортирующий аэрозоль вещества, которое подвергалось исследованию.
Этот поток был поменьше, до 1 литра в минуту. Плазма раздвигалась и принимала форму тороида.
Из тороида вырывался наружу плазменный факел, отбор оптического излучения для спектрального разложения и регистрации происходил сбоку, для чего оптическая ось напрямую или с помощью зеркал выставлялась на аналитическую зону факела.
  Стеклодувы у нас на фирме были, я часто заказывал у них детали для макетов и любил смотреть, как они работают. Редкая ручная, вернее, губная операция, которая ещё осталась в наше время машин и автоматов.
Но выплавление деталей из кварца требовало более мощной аппаратуры и определённых навыков работы. Кварцевую горелку изготовляли в Государственном Оптическом институте, куда мне и приходилось ездить. Об этих поездках мне напомнил капитан Николаев из КГБ.
  Две горелки нам изготовили, одну для работы, вторую про запас, если первая сгорит. Речь шла о довольно серьёзных температурах. Так, температура плазменного тороида была от 7000 до 10000 градусов по Кельвину, а в области "холодного" аксиального цилиндра, в которую вводился аэрозоль с пробой - от 2000 до 6000 К с максимумом на высоте 15-20 миллиметров над индуктором.
  Я уж не говорю о генераторе аэрозоли, который превращал жидкую пробу в поток мелких капелек, которые подхватывались в распылителе транспортирующим потоком и вводились по оси плазмы.
  Интересная получалась установка. Пантелей даже пить стал меньше, целыми днями сидел с радистами и настраивал как высочастотные контуры, так и газовую систему.  Елена отвечала за регистрацию, кроме того, оптики подключали большую фотоэлектрическую систему для многоэлементного спектрального анализа пробы.
  Эта работа привлекала внимание начальства. Широков  часто приводил посетителей, а я в это время должен был заниматься ещё и административными и семейными делами моих сотрудников.
  Мы закрыли металлические двери, и я уселся за пульт управления. Оптическая установка уже была отъюстирована, осталось подать аргоновые потоки и включить передатчик.
  Был здесь один нюанс.
Нормальный отбор мощности от передатчика мог происходить лишь при согласовании главного и выходного с индуктором контуров, при этом возникало переходное, нестабильное состояние, которое было необходимо благополучно пройти.
  Для этого после подачи первого и второго потоков газ поджигался небольшим высоковольтным стартовым устройством, похожим на устройство поджига смеси бензина с воздухом в камере сгорания двигателя автомашины.
  Плазма загоралась, специальное следящее устройство быстро изменяло волновое сопротивление выходного контура, подстраивая его под сопротивление главного контура передатчика. Возникало устойчивое стабильное состояние плазмы, и в этот момент включался транспортирующий поток, подающий аэрозоль с пробой.
  Открывался затвор, и излучение отбиралось на входную щель спектрального полихроматора.
  Вот эти первые шаги новой системы были особенно интересными, волнующими для меня. Именно они компенсировали и маленькую зарплату, и многие издержки нашей политической системы, которые, видимо, так мучили гуманитариев и людей творческих профессий.   
  - Скажи, Пантелей, ты уже справляешься с передатчиком без радистов? - спросил я Патю, посматривая на новый шкаф, который мы привезли с Васильевского Острова месяц назад.
  - Шеф, это обычный серийный радиопередатчик для радиостанции ну, скажем, на дивизионном уровне армии. В цеху есть ребята, которые обслуживали такие штуки во время службы. Вот согласование с индуктором надо сделать более быстрым и чтобы всё происходило само, без человека…
  Дверь открылась, вошла секретарша Тамара:
  - Лев, Вас ищет Кисловский, он у меня на телефоне.
  - Тома, я же просил отключить меня от окружающего мира, ну дайте поработать.
  - Нет, у него что-то срочное…
  Она с опаской посмотрела на наши завалы и исчезла за массивной дверью.
  - Патя, а замеры высокочастотного поля уже были?., как здесь с фоном, никогда не работай при снятых дверцах генератора, нам только к аргону и высокому напряжению еще не хватает высочастотного облучения.
  - Не, у них блокировки, всё закрыто, - ответил Патя.
  - И ещё, никогда не работай один, или Елена, или оптик всегда должны быть здесь, понял, - я дружески нажал на его плечо, поймал его глаза и побежал к телефону.
  - Слушай, Лев, - сказал строгим голосом Кисловский, - я прошу тебя съездить за Михаилом Талем в аэропорт. Я это должен сделать, но меня вызывает генеральный, я никак не могу.
  - Что, Сергей, я не понял, за Талем в аэропорт? - я ещё был на установке, не успел перестроиться, - да ты что, почему я, да на моём Москвиче встречать чемпиона мира по шахматам…
  - Ну, возьми мою Волгу, тебе ведь всё равно на чём ездить, ты в колхозе и на тракторе мотался…
  - А госавтоинспекция, а документы, - отбивался я.
  - А я тебе местную командировку сделаю в Пулковскую обсерваторию, она там рядом, вот  ты на служебной машине и смотайся.
  - А когда это надо? - спросил я очумело.
  - Самолёт через полтора часа, ты как раз успеешь.
Прости, Лёва, у меня люди, - сказал он и отключился.

11.  С И Ц И Л И А Н С К А Я  З А Щ И Т А
 
  " Видимо я стал стареть, такие переключения уже не для меня" , - думал я, продвигаясь по Московскому проспекту к выезду из города.
  " Что я знал о Тале? Что он рижанин, что он 1936 года рождения, что он еврей и гений комбинационной игры?
Как себя вести?.. А тут ещё эта "Волга", большие размеры, более сильные приём и торможение ".
 Была у нас дома старая фотография, на которой стоял молодой, красивый Таль, увенчанный лавровым венком, под фотографией стояла дата - 7 мая 1960 года. Это было провозглашение Таля чемпионом мира после победы в матче с Ботвинником.
 Честно говоря, я нервничал. Таль был всемирно известной фигурой, а я - человек из толпы, простой, заурядный человек, зритель… Да и навыков таксиста у меня было мало, иногда я, правда, выезжал подхалтурить ночью, на бензин заработать, но делал это редко…
  Поставив машину на стоянку, я вспомнил, как ставил здесь своего "Москвича" в свою последнюю поездку в ту же Ригу, и мне стало не так страшно.
  Минут через двадцать на лестнице стали появляться прилетевшие из Риги, и я сразу узнал Таля, хотя он очень сильно изменился. Большая лысина, чуть выпуклые глаза, утомлённое лицо.
   Я пошёл ему навстречу, приветливо улыбнулся и сказал:
  - Здравствуйте, Михаил Нехемьевич, мне поручили встретить Вас, - сказал я и протянул руку.
  Он замешкался на мгновение, но затем протянул мне правую руку и я вдруг увидел, что у него особенная, трёхпалая кисть правой руки.
Таль заметил моё удивление, но протянул руку ещё, и мы крепко пожали друг другу руки.
  - Спасибо, - сказал Таль и сделал движение на выход.
  - А чемодан? - спросил я.
  - У меня нет багажа, в Ленинград я прилетаю налегке. У меня всё здесь, - сказал он и показал на сумку, которая висела на левом плече.
  Мы вышли из аэропорта и направились к машине.
Была середина декабря, но погода стояла на редкость ясная, солнечная, градусов 10 тепла, затянувшаяся осень.
  Таль постоял несколько секунд около аэропорта, привыкая к естественной воздушной среде после атмосферы самолёта, а затем улыбнулся, посмотрел на меня и сказал:
  - Ну поехали, мне звонили, что забронирован номер в гостинице "Европейская", Вы знаете, где это?
- Знаю, Михаил Нехемьевич, не волнуйтесь, - я рассмеялся, - это самый центр Петербурга.
  - Ой, только не называйте меня по отчеству, хорошо? Как Вас зовут?
  - Меня Лев, Лев Гершевич, - я осторожно посмотрел на него. Мне хотелось, чтобы он догадался,  что я тоже еврей.
  - Да, наши отцы рождались в другие времена, когда старые еврейские имена были в употреблении, - задумчиво сказал Таль и сел в машину.
  Я вырулил со стоянки, проехал дорогу на аэропорт и выехал на Пулковское шоссе.. Таль, понаблюдав за моей агрессивной манерой вести машину, сказал мягко:
  - Лев, пожалуйста, не гоните, полёт был сложный, Рига ведь близко, не успеваешь набрать высоту, как надо снижаться, да и город посмотрим, люблю ваш Ленинград. Я закурю, хорошо?
  - Ну, конечно, Миша, пожалуйста, вот пепельница и зажигалка, - сказал я вежливо, хотя курение в моей машине было строжайше запрещено.
  Никогда я ещё не ехал так аккуратно, даже своих детей я вёз более небрежно, свободнее что-ли.
  Московский проспект, Садовая, левый поворот на Невский и сразу направо, на улицу Бродского, вот она - " Европейская".
  Я приткнул "Волгу" носом к тротуару, мы вышли. Таль сделал попытку попрощаться, но я сказал:
  - Нет, Миша, мне поручили проверить, как Вас устроят.
  - Хорошо, - улыбнулся он и добавил, - пошли.
  Вошли в гостиницу, главная лестница, холл бельэтажа, справа кафе.
  Выяснилось, что номер для Таля забронирован, но освободится он только через два часа. На часах было двенадцать, и тут я предложил:
  - Мы находимся в самом центре старого Петербурга, это, конечно, не старая Рига с Домским Собором, но тоже неплохо, погода прекрасная, давайте дойдём до Невы через Летний сад. А сумку Вашу спрячем пока в багажник машины, а?
  - Хорошо, - просто ответил Таль, - только вначале зайдём в кафе, что-нибудь перекусим и выпьем.
  Мы зашли в кафе Интуриста, мне казалось, что там только на доллары, но Таль взял меня за рукав и сказал:
  - Лёва, найдите свободный столик и не волнуйтесь, пить будете что-нибудь?
  - Нет, я же за рулём, - ответил я, - только кофе.
  Таля, конечно, узнали, мы взяли по яичнице с беконом, мягкие белые булочки, кофе.
  Таль заказал ещё коньяк.
Поели, размякли. Таль вытащил из сумки свитер, мы пошли 
в туалетную комнату. Он одел свитер, затем вытащил из кармана куртки замшевую кепочку и одел её. Она ему очень шла.
Лысина изчезла, остались выразительные талевские глаза, он закурил и сказал:
  - Вот теперь я готов, я мерзляк, Лёва, а Нева в декабре - дело серьёзное.
  И пошли мы к памятнику Пушкину, прекрасному произведению в центре площади Искусств.
  - Аникушин… хорошо, - тихо сказал Таль. - Да... Русский музей, а вот и Ваша филармония, я был здесь на симфоническом концерте, дирижировал  Евгений Александрович Мравинский…
  - Миша, а я был у Вас в Домском Соборе и в Дзинтари,  классическая музыка,  старинная архитектура и море, изумительно...
  Таль не ответил, но было видно, что он согласен, и ему хорошо. 
Прошли Михайловский дворец - Русский Музей и свернули на Садовую, Михайловский сад, на другой стороне - Инженерный замок.
  - Здесь убили императора Павла, - сказал я.
  - Я знаю, у нас была прекрасная учительница литературы, Пушкина она обожала, мы учили у неё поэму "Евгений Онегин" наизусть, прямо по главам.
  - Вы знаете, Миша, я тоже очень люблю Пушкина, но больше его чудесные "древние" поэмы, но из "Евгения Онегина" я тоже многое помню.
  Мы уже входили в Летний сад и подошли к Карпиеву пруду, лебедей уже не было, но снег ещё не выпал.
  Я вспомнил наш поэтический диспут с Бернардом на пляже в Юрмале и, с улыбкой посмотрев на Таля, начал:

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!

Таль поднял руку, как бы перехватывая партию, и продолжал:
  Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чёрт возьмёт тебя!

  Мы оба рассмеялись, но Таль вдруг сказал:
  - Многие думают, что эти строки - начало поэмы, но это не так, ведь у Пушкина 14 строк в каждом поэтическом отрывке " Евгения Онегина ", но впереди есть введение - 17 строк, вот послушайте.
  Таль остановился на главной аллее на площадке со  скульптурной серией Бонацца "Круговорот суток". 
Он прочитал медленно, но очень отчётливо и выразительно:

Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть - рукой пристрастной
Прими собранье пёстрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, лёгких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.

Он был взволнован, дыхание его сбилось, он устал.
  - Вы очень хорошо декламируете стихи, Миша.
  - Вы знаете, в детстве я мечтал стать актёром, но шахматы - это как океан, если нырнул, уже не выплыть. Но давайте сейчас не будем о шахматах, ведь мне вечером предстоит прочитать у вас лекцию и дать сеанс.
  Мы дошли до ограды Фельтена со стороны Невы, перешли набережную и пошли вдоль Невы. За Кировским мостом Таль увидел следующий мост,  Дворцовый, и на другой стороне Невы стрелку Васильевского Острова с Ростральными колоннами.
  Он вздохнул и тихо, как бы про себя, прочитал:

Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой её гранит,

  Здесь он погладил рукой каменный парапет и продолжал:

Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Тут я поднял руку, Таль замолк и я прочитал:
 
Когда я в комнате моей,
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла.

Мы замолчали и пошли чуть быстрее. Но Таль вдруг резко остановился, повернулся к воде, а декабрьская невская волна - злая, после ноябрьских наводнений она отпустила город, пусть поживёт ещё, придёт время, я вам снова покажу свой нрав и силу…
  Он приводил в порядок своё дыхание, а я нашёл предлог ещё постоять на набережной, сказав:
 - Первые 28 лет своей жизни, если не считать эвакуации на период войны, я прожил на улице Достоевского, в  старом Петербурге. Фёдор Михайлович жил в доме 2-5, на углу улицы Достоевского и Кузнечного переулка.  До 1915 года Ямская улица, проложена она в конце 1730-х годов в слободе ямщиков Конюшенного ведомства.
Потому и называлась Ямская. После войны она была ещё в булыжнике, горбатая, но очень родная, поскольку она из детства. Так я написал о ней стихотворение.
Я знаю, Миша, что Вы закончили историко-филологический факультет университета, можно я Вам прочитаю только одно своё стихотворение?.. Хотя после  Пушкина, право, как-то не очень удобно…
  - Почему, валяйте, а потом и я что-нибудь своё вспомню…
  - Ну, хорошо, - сказал я и, повернувшись к Неве, начал:

Улица грустно сутулится -
дорогою детства иду,
Старушки на стульях хмурятся,
знакомых средь них не найду…

Мне всё здесь до боли родное
И помнится - после войны
Разбитая, в ранах пробоин
Ты - в чудных приметах весны…

Ты помнишь голодные ночи
печальной блокадной зимы,
Полоски на окнах… и точен
  налёт самолётов из тьмы…

Теперь отдохни и послушай,
   как робко детишек ведут,
На время эвакуаций
нашедших за Волгой приют…

…Встречает нас город суровый,
Великий,
красивый  -  наш!..
Надёжно под шпилем Петровым
сжимает
матрос патронташ...

Улица
грустно сутулится -
дорогою детства иду,
Старушки на стульях хмурятся,
знакомых средь них не найду…

  Таль удивлённо посмотрел на меня, потом перевёл взгляд на шпиль Петропавловской крепости и сказал:
  - Неплохо, создаёт настроение…Что-нибудь ещё?
  Но я вдруг повернулся к нему и сказал:
  - А ведь всё это придётся оставить и постараться забыть.
  Таль вновь резко остановился, повернулся ко мне:
  - Я не понял, о чём Вы говорите, Лёва?
  - Но ведь Латвия уже не в Союзе, фашисты подымают голову, а Сумгаит, этот ужасный погром… 
Придётся уехать, извините, Михаил…
  - Лёва, Вы испортили мне всё настроение, зачем?.. поехали в гостинницу.
  Он поднял руку, давая отмашку проезжающему такси. Уже в машине, поворачиваясь ко мне с переднего сиденья назад, он сердито сказал:
  - Боюсь, что Вы можете оказаться правы.
Он замолчал, сгорбился и не проронил больше ни слова.
Около отеля мы подошли к моей, то есть служебной “Волге”, я вынул из багажника его сумку.
  - Спасибо, Лев, мы с Вами неплохо почитали стихи, и Вы мне дали возможность отдохнуть от шахмат, мне иногда это очень нужно. До вечера, до встречи на Вашей фирме.
  Он улыбнулся, протянул мне свою особенную кисть   и  зашагал по ступенькам к входной двери "Европейской".
  …Заморосил дождь, я включил дворники и поехал на Выборгскую сторону, на фирму. "Всё же "Волга" – шикарная тачка, 100 лошадей, ускорение, салон большой, - думал я, заезжая на стоянку для дирекции.
Я забежал в кабинет Кисловского, его не было, я нашёл лист бумаги, написал номер телефона гостинницы и цифры номера, где остановился Таль.
  Сверху положил ключи от машины и побежал в лабораторию. До лекции Таля было ещё два часа, мне хотелось ещё поработать.
  На установке я нашёл Елену с Наташей. Странно, но с тех пор, как Елена прервала наши отношения, она подружилась с Натальей Кирсановой. "Чёрт их разберёт, этих женщин, никогда не постигну их логику", - подумал я, но вслух только буркнул:
  - Здрасте, что нового?
Елена ничего не ответила, а Наталья радостно заверещала:
  - Лев Григорьевич, мы с Леной делаем калибровку. Уже два образца сделали, остался третий - большие концентрации и можно будет делать анализ неизвестной пробы, - с гордостью закончила она.
  Видно было, что она безумно довольна тем, что  делает.
  Я уже говорил, что эта установка была первой, которая  пошла уже после смерти Неймана. Я, Фёдор и Женька Пономарь постарались вложить в установку всё новое, что накопилось в лаборатории.
  Прежде всего мы нашли небольшое совместное предприятие, которое получало из Германии американские персональные компьютеры, так называемые РС, это сейчас они на столе у каждого школьника, а в 1988 году это было в новинку.
  Во-вторых, мы отказались от услуг Энесы по программированию, Фёдор с Натальей пропадали в этой «германской" конторе полгода и к моменту запуска радиопередатчика и получения плазмы мы уже имели программу для РС, причем не только для градуировки и определения концентраций элементов в неизвестной пробе, но и для управления генератором, приводом при сканировании спектра и всеми режимами работы.
  Я понимал, что Наталья получила всё о чём мечтала, вырываясь из тисков Энесы Смирновой.
  Елена заторопилась домой, а я, поглядывая на вакуумные трубы в углу, вспоминал наши бурные встречи там, пытался её задержать, но безуспешно.
  Когда она ушла, Наталья посмотрела по сторонам и убедившись, что в комнате никого нет, сказала тихой скороговоркой:
  - Лев Григорьевич, я давно хотела поговорить с Вами, но Вас чрезвычайно трудно застать одного.
  Я, наблюдая, как медленно вращается перистальтический насос, отсасывая через капилляр из сосуда жидкий много-элементный стандарт, проговорил:
  - Я слушаю тебя внимательно, Наташа.
  - Я хочу ещё раз сказать Вам большое спасибо за то, что Вы поддержали меня тогда и не дали уйти из лаборатории. У Фёдора Ваш стиль работы, он абсолютно не давит, но ставит дело так, что начинаешь вкалывать с максимальным напряжением сил.
  - Мы должны постараться сделать эту систему не хуже западных моделей. При наличии персонального компьютера, проработанной программы - это вполне возможно, - тихо сказал я.
  - Но я хотела Вам сказать не об этом. Когда-то я Вам говорила, что испытываю в Вам глубочайшее доверие, почти, как к папе, но ведь он далеко, в Мурманске, а мне необходимо посоветоваться…
  Сравнение с папой мне явно не понравилось, но я сдержался.
  -  Говори, Наталья, я тебя слушаю.
  - Мне кажется, что у меня будет ребёнок, - тихо проговорила она, заставив меня отключиться от установки и найти её глаза.
  - Очень хорошо, Наталья, это то, что должна пройти каждая женщина, замечательно, а кто…
  - Да. это Фёдор, конечно, мы с Иваном прожили два года, хотели ребёнка, но безуспешно…
  - Фёдор знает? - осторожно спросил я.
  - Нет…
  - Но почему? Мне кажется, что он без ума от тебя…
  - Да, я знаю, мне тоже очень хорошо с ним, честное слово, он очень хороший, добрый человек.
  - Так в чём же дело, скажи ему, он будет очень доволен, вот увидишь.
  - Дело в том, Лев Григорьевич, что Фёдор хочет уехать из Союза.
  - Уехать.. куда!?
  - А он говорит, неважно куда, важно - откуда, из  Союза нужно срочно уехать, так он говорит…
Но вообще-то, он хочет в Израиль, а я ведь не еврейка, да и что мои родители скажут…
  - Знаешь что, Наталья, - я посмотрел на часы, - через полчаса лекция Таля в Доме Культуры, а затем сеанс, меня попросили принять участие. Фёдор, наверное, тоже будет играть.
Надо успеть перекусить, давай будем выключать установку. Калибровку мы сделали, запомни всё на компьютере и на отдельной дискете.
Ты, главное, не волнуйся, теперь тебе нельзя, ты уже не одна, в тебе зарождается новый человек, это – прекрасно, а вокруг тебя люди, которые тебя любят и ни при каких обстоятельствах в обиду не дадут, ясно?
  Я встал, обнял её за плечи и поцеловал сверху прямо в волосы.
  - Собирайся, а я пойду - уберу свой стол…
  …Мы с Натальей сидели в столовой конвейерного цеха, щипали винегрет и сосиску, пили остывший кофе, но я молчал, и не мог ничего сказать. Я понимал, что понимание необходимости отъезда начинает входить в сознание масс, выражаясь марксистской терминологией.
  Было очень горько и страшно это сознавать, но неотвратимость этого шага уже входила в моё сознание.
  Я молчал, но Наталья уже умела понимать меня, она видела, что я мучительно думаю, размышляю, и не хотела мешать. Ей просто было хорошо рядом со мной, я это чувствовал.
  Она всё же удивительная женщина, обаяние её чёрных глаз, округлых плеч, небольших, но очень сексапильных  грудей, которые начинались у открытого выреза блузки.
  Я машинально осматривал её, а она тихонько улыбалась, понимая, что я любуюсь ею, и позволяла мне это делать…
  Я очнулся, вздохнул и сказал:
  - Помнишь, Наталья, как мы собирались у Женьки Пономаря, мы, кажется, обмывали их красные углы по изобретениям?
  - Помню, было хорошо…
  - Пожалуй, пора снова собраться…  А Фёдору вот прямо сегодня всё и расскажи. Отъезд тут не причём, да и дело это достаточно долгое. Ты и родить успеешь здесь, хотя родить в Иерусалиме, в центре мировых религий, ведь тоже можно?
  Наталья вздрогнула, глаза её блеснули…      
  …Столы с досками были поставлены в вестибюле конференцзала ЦКБ, а лекция Таля, естественно, была в зале. Я
открыл массивную дверь, пропустил Наталью и вошёл за ней.
Зал был уже полон. На сцене, около рояля, на котором мне когда-то играла Наташа, стоял стол, покрытый зелёной скатертью.
За столом сидели Михаил Таль, Сергей Кисловский и ешё двое, которых я не знал, видимо, из Шахматной Федерации Ленинграда. Справа стояла небольшая трибуна с микрофоном. На столе также был микрофон.
  Сергей, тонко и приветливо улыбаясь, подождал пока мы с Натальей сядем, Фёдор заготовил нам места.
 Затем Сергей щёлкнул пальцами пару раз по микрофону, дождался, пока в зале стихло и сказал:
  - Разрешите представить Вам нашего сегодняшнего гостя, восьмого чемпиона мира по шахматам, гроссмейстера  Михаила Нехемьевича Таля.
  Зал взорвался аплодисментами, Таль приподнялся со стула, осторожно улыбнулся и слегка поклонился.
  Сергей продолжал:
  - Гроссмейстер Таль любезно согласился выступить с лекцией о состоянии и проблемах развития шахмат в Союзе и в мире, ответить на Ваши вопросы и дать сеанс одновременной игры с шахматистами нашего объединения.
Вопросы прошу представлять только в письменном виде. Прошу Вас, гроссмейстер.
  Таль встал, застегнул пиджак, посмотрел отрешённо в зал и пошёл к трибуне.
  На трибуне он несколько секунд молчал, затем поправил себе поудобней микрофон и начал:
  - Каждый раз, когда мне предстоит выступить перед аудиторией не с шахматной игрой, а с устной речью, я всегда вспоминаю ещё одного великого шахматиста, который выступал с лекцией о плодотворной дебютной идее
в небольшом провинциальном городке России, под названием Васюки.
 Зал взорвался хохотом и аплодисментами, поскольку этой аудитории не было необходимости называть имя великого комбинатора Остапа Бендера из "Золотого телёнка" Ильфа и Петрова. Нервное напряжение, неизбежно сопутствующее началу любого контакта выступаюшего с аудиторией, почти пропало.
  Таль продолжал:
  - Сравнивать Васюки с великим, прекрасным Санкт- Петербургом совершенно некорректно, я это понимаю.
Ваш город подарил миру таких шахматистов, как Чигорин, который прекрасно играл во времена Стейница - первого чемпиона мира, Григорий Левенфиш, Ильин-Женевский, Романовский, наконец, великий Александр Алёхин - москвич, но он жил и учился в Петербурге. Третий чемпион мира по шахматам Хосе Рауль Капабланка в 1913 году возглавлял кубинское консульство в Санкт-Петербурге…
В наше время необходимо сказать о ленинградцах Михаиле Моисеевиче Ботвиннике и Борисе Спасском - шестом и десятом чемпионах мира, Викторе Корчном...
  Возвращаясь к Остапу Ибрагимовичу, я хочу напомнить, что великий комбинатор хорошо знал только один ход е2-е4, поскольку играл в шахматы второй раз в жизни.
А я, Ваш покорный слуга, начал играть в шахматы 45 лет назад. Научился я играть, то есть понял основные правила шахмат дома, играл с отцом, со старшим братом и знакомыми, которые приходили к нам. А в шахматную секцию рижского Дворца пионеров я пришёл в десятилетнем возрасте. Следует упомянуть моего первого учителя - Яниса Крузкопа, который научил меня любить шахматы.
  С мастером впервые я играл в сеансе одновременной игры. В Ригу приехал молодой мастер Ратмир Холмов, который очень удачно выступил на мемориале Чигорина 1947 года. Я тогда выиграл. 
  … На этом месте я отключился, потому что увидел справа в верхнем ряду капитана КГБ Николаева. Он сидел и внимательно слушал Таля. Меня он тоже заметил, и мы встретились глазами.
  " Чего это его чёрт принёс, - подумал я, - или он тоже будет играть в сеансе? "
  Мне нужно было собраться, ведь предстоял сеанс, а ведь это не Пушкина читать в Летнем Саду.
  Хорошо я знал лишь дебют сицилианской защиты, но ведь белыми играет сеансер, если он сыграет е4, то я смогу сыграть с5, это будет сицилианка, а в варианте "дракона" я первые двенадцать ходов дебюта продержусь даже против Таля.
  У меня была крепкая вторая категория, но вообще - то зря я согласился на участие в сеансе, выездные мысли все чаще завораживали меня, я уже ни о чём другом не хотел думать…
  Но я взял себя в руки и стал продумывать предстоящую партию. Очнулся я от аплодисментов, а Таль взял бумажки с вопросами и стал отвечать на них.
  - Да, у меня двое детей, старший - сын, а младшая - дочь.
  - Я не был секундантом Карпова в его матче с Корчным, а был лишь консультантом.
  - Последний мой успех - это победа в чемпионате мира по блицу в феврале этого, 1988 года в Канаде.
Там выступали такие шахматисты, как Каспаров, Карпов, Ваганян…
  Лекция кончилась, публика потянулась из зала, а я пошёл вдоль столиков, где на десятой доске увидел бирочку с моей фамилией и пустой бланк на стороне у чёрных..
  За девятой доской оказался капитан Николаев, а справа сел Фёдор Коган. Столы были поставлены в  каре, внутри которого ходил Михаил Таль.
Он был в дорогом, тёмносинем костюме-тройке. Где он его взял, я не понял, ведь чемодана у него в аэропорту не было.
  С каждым игроком он приветливо здоровался за руку, затем делал первый ход.
Когда он подошёл ко мне, мы поздоровались как старые знакомые, и Таль сделал ход е2-е4.
  Я облегчённо вздохнул и сыграл пешкой с2-с5 - сицилианская защита.
  Не буду сейчас показывать всю партию, хотя я её помню, да и бланк с записью хранится, не так часто играешь с чемпионом мира. Но интересно то, что на 22 ходу Таль немного подумал, затем улыбнулся и вдруг сказал:
  - Лёва, я предлагаю Вам ничью, согласны?
  Я поднял на него глаза, мне показалось, что он шутит.
Я сказал тихо:
  - У меня уже чуть хуже…но я согласен.
Мы пожали друг другу руки, Таль расписался на бланке.
Но прежде чем перейти к Фёдору, он поднял указательный палец левой руки и тихо прочитал наизусть ( вот память, ведь слышал всего два раза ),  глядя на меня с хитрой улыбкой:
        Улица
    грустно сутулится -
             дорогою детства иду…               

Здесь он сделал паузу и не опуская палец, сделал мне знак, как передачу в баскетболе, и я продолжил:

Старушки на стульях хмурятся,
знакомых  средь них не найду…

  Таль бросил на меня взгляд, но тут же отключился и перешёл к Фёдору. А капитан Николаев оторвался от испанской партии, в которой он сидел в безнадёжной позиции, и изумлённо смотрел на меня. Он был в шоке от ничьи, от стихов, но главное от того заговорщицкого моего контакта с гроссмейстером, свидетелем которого он сейчас оказался. 
  Я решил, что обсудить проблему выезда с Сергеем Кисловским можно и завтра.
Чувствуя себя смертельно усталым, я подошёл к копировальному аппарату, стоявшему в коридоре, сделал себе копию бланка с записью партии и автографом Таля. Затем сдал оригинал бланка девочке из профкома, удостоился её уважительной улыбки за ничью с чемпионом мира и вышел.

12.  А Л И С А.   

  Кисловского я поймал на следующий день в коридоре ЦКБ, он шёл с "графика" у Генерального, бледный, но живой. Графики у Генерального проходили в специальном зале, где стоял длинный стол со стульями человек на восемьдесят. Раз в неделю вместе собирались все начальники цехов и руководители Служб.   
  Это было настоящее чистилище, умные руководители старались договориться между собой заранее, но в огромном объединении, а всего на четырёх заводах было занято до 22 тысяч человек, в администрации были свои кланы, групповые интересы таких служб как Служба Главного инженера, куда входила вся наука и конструктора, Служба Производства и ещё не менее десяти Служб, в которые входили энергетика, снабжение, продажа, транспорт, даже свои производства, создающие продукты питания для объединения. А ведь ещё партком и профсоюз… 
  Были свои интересы… Генеральный умело маневрировал в этом змеином клубке, но люди на графиках платили не только своим здоровьем, но очень часто и жизнью за место под солнцем. Во время графика "Скорая Помощь" дежурила рядом, а в объединении была прекрасная медсанчасть с больницей.
  - Сергей, тебе сейчас нужно время, чтобы прийти в себя? - спросил я, заставляя его остановиться.
  Он остановился, мгновение смотрел на меня, переключаясь, затем быстро вздохнул, улыбнулся и проговорил скороговоркой:
  - Ты мне как раз поможешь в этом, пошли…
  Мы зашли в его кабинет, он запер дверь и подошёл к     шкафу, повернул замок на одной из дверок, открыл её, за ней оказался бар. Он налил себе рюмку коньяка, выпил и закрыл дверцу.
  - Эти графики напоминают мне бои гладиаторов, мерзкое зрелище, скажу я тебе, - он тяжело опустился в кресло, подкатил его к столу и, опустив локти на стол, уставился на меня и спросил:
  - Так что у тебя, Лев?
  - Налей мне тоже. Коньяк хороший?
  - Прости, что не предложил, - усмехнулся он, - я знаю, что евреи не пьют с утра. А коньяк - армянский, пять звёздочек, плохого не держим.
  Он встал и повторил процедуру, то есть снова налил и себе, и мне.
  Мы выпили стоя около шкафа, приятная жидкость заполнила горло и отозвалась в желудке.
  - Ты знаешь, Сергей, я не буду ходить вокруг да около, скажу прямо - интуиция подсказывает мне, что надо немедленно уезжать из Союза. Ты - первый на фирме, которому я говорю это, и мне хотелось бы услышать от тебя совет, твоё мнение, верны ли мои опасения?..
  Кисловский мгновенно обежал глазами свой кабинет, и я понял, что он боится прослушивания.
Я уже пожалел, что пришел к нему.
  Но он был интеллектуал, имевший опыт общения не только с тем человеком, который в данный момент слушает его.
  Сергей Кисловский умел говорить так, чтобы его речь не нанесла ему вреда в будущем при любой аудитории, от капитана КГБ Николаева до сионистских кругов Ленинграда.
  Он был сильный аппаратчик, и при этом старался остаться порядочным человеком.
  - Лев, мне бы очень не хотелось бы, чтобы ты уехал.
Мы достаточно много времени поработали вместе, и у нас получалось…Я знаю, что в семидесятые годы ты рвался отсюда, но семья не поддержала тебя, да и ты слишком хорошо чувствовал себя здесь. Твои изобретения ведь все внедрены, ни одного холостого выстрела.
  Сергей сделал паузу, снова пошёл к щкафу, снова налил обоим. Я молча встал, подошёл к шкафу и мы снова выпили.
  Он продолжал:
  - В 1901 или 1902 году, не помню точно, Лев Николаевич Толстой почувствовал себя плохо, он решил, что пришёл его час, что он умирает, и он захотел написать прощальное письмо российскому императору Николаю Второму.
Толстой написал письмо и начиналось оно обращением к императору - " Здравствуй, брат мой!"
В этом письме граф Толстой предсказывал события ближайших десятилетий, он предупреждал царя, просил  его содействовать решению целого ряда проблем Российской Империи. К сожалению, писатель во многом оказался прав.
  Мы так предсказывать будущее не умеем, вместе с тем, некоторые тенденции просматриваются…
  Он сделал паузу и по его глазам я видел, что он тяготится беседой на эту тему в служебном кабинете, но я всё больше был доволен, что беседа происходит именно здесь.
  Я понял, что сейчас Сергей выскажет выверенную официальную точку зрения. 
  - Мне кажется, - наконец сказал он, - что сейчас при выезде не будет препятствий, не будет общих собраний с осуждением этого поступка, не будет особых проволочек в ОВИРе - отделе выдачи виз и разрешений…
  Он сказал это и печально посмотрел на меня как на человека, которого ему суждено потерять.
  Я понял этот взгляд, встал и, ничего не говоря, поймал его ладонь, крепко сжал её и вышел из кабинета.

  … Наконец-то зима вступила в свои права. Новый Год город встретил в снегу, которого навалило сверх меры. Ёлка у нас дома под Новый Год ставилась всегда, в этой традиции есть что-то завораживающее, какая-то надежда на лучшее будущее.
 31 декабря мы, как всегда, встречали дома, я с удовольствием был в семье, дети украшали елку, а Мария и мама хозяйничали на кухне. Мама с Марией не очень ладили, но держались в рамках. Я же свою мать бесконечно любил.
  К новогоднему вечеру Вера и мама всегда готовили музыкальную программу. Впрочем, готовится особенно не нужно было, поскольку они обе превосходно читали с листа. Мама приносила ноты, мы ставили пюпитр около ёлки, включали елочную гирлянду.
Пюпитр освещался специальной лампой, спроектированной как свеча. А у мамы на пианино горели два старинных канделябра.
  С 10 до 11 вечера мы слушали Верину скрипку под мамин аккомпанемент. Гендель, Моцарт, но особенно Чайковский, он как-то особенно подходит к русской зиме, к русской природе. Извечная тоска, возникающая из огромных российских просторов, неустроенности сельского быта.
 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,

То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.

Это, конечно, Пушкин, но в романсах Чайковского ностальгическое настроение особенно сильно.
  Встретили Новый, 1989 год, послушали по телевизору президента СССР Михаила Горбачёва, посмотрели немного "Голубой огонёк", традиционная эстрадная тусовка, знаковые фигуры советского общества, космонавты… в час ночи отправили детей и маму спать,  мы остались с Марией вдвоём.
  После традиционного бокала шампанского ровно в двенадцать к часу ночи я успел принять рюмки четыре водки под отличную закуску.
Мария любила смотреть как я кушаю, сама она никогда не пила спиртное и ела мало, поскольку сама готовила и уже нахватывалась при приготовлении и вообще, как мне казалось, ненавидела то, что приготавливала.
  Когда я стал наливать себе пятую рюмку, она строго сказала - "Хватит" - и забрала бутылку со стола.
  - Лёва, - сказала она, разливая кофе и подвигая ко мне остатки шоколадного торта, который был внушительно уменьшен Данькой и Верой.
  - Лёва, надо что-то делать с дачей. Квартиру, гараж и машину я легко продам в городе, а вот дачу ты должен реализовать сам. Это, в основном, твоё детище, вот и разбирайся. Поезжай к Саше, посмотри, что он там настроил.
  Саша, а вернее Александр Николаевич Каргин, жил у нас на даче постоянно и по согласованному с нами плану потихоньку строил её. Общались мы с ним очень редко, на даче не то что телефона, а и электричества ещё не было.   
  Каргин был своеобразной и неординарной личностью. Официально он давно уже нигде не работал. Он  был уже в возрасте, где-то около шестидесяти, но выглядел он на пятьдесят, да и руки у него были золотые.
  Он любил дерево, чувствовал его, мог сложить из брёвен избу. Работал топором красиво, не торопясь, часто делая перерыв. При этом он смотрел, что у него получается и думал.
  Он мог сложить и печь. На нашем участке он уже закончил баньку, настоящую русскую баню на камнях, с парилкой, с небольшими сенями.
  Около него всегда было как-то спокойно, легко на душе.
 Каргин был из донских казаков, но приехал в Ленинград ещё в довоенное время, вступил в партию, совсем пацаном в составе народного ополчения воевал, мёрз в 1941 на Синявинских болотах, с острым туберкулёзом был госпитализирован, но вылечился.
  После войны Каргин закончил пединститут имени Герцена, преподавал историю в школе, какое-то время был директором мужской школы. В 1956 году он получил в школу по партийной почте закрытое письмо ЦК КПСС " О культе личности ".   
Он не смог более преподавать историю СССР, старшеклассники требовали объяснений, сам он очень болезненно воспринимал крушение авторитета Сталина.
Дело дошло до психбольницы, в школу он более не вернулся, сменив несколько рабочих специальностей, он стал строить дачи, благо началось выделение участков для горожан.    
  Интересно, что Каргин совершенно не пил, это было его достоинством. Заполучить его было чрезвычайно трудно, но к нам он пришёл сам. Мне казалось, что это заслуга моей Марии, поскольку он сразу глаз положил на неё. Я ревновал её, а она только улыбалась,  когда он показывал ей, что он успел сделать за время с последнего нашего приезда.
  Он не только строил, но вечерами выстругивал маленькие деревянные фигурки людей и животных. Он всегда дарил Марии разные точёные фигуры, то это - крестьянин, который бросает зерно в почву, то лошадь, которая склонила гриву…
  …На дачу я детей ещё не возил, поскольку они обожали Карельский перешеек и ни о чём другом и слышать не хотели.
А меня влекла российская глубинка с лесами, где могучие осины и берёзы летом воют листвой на ветру, где грибы, малина и черника щедро растут, где попало.
Можно было часами бродить по лесу, по компасу сохраняя направление, попадая на большие муравьиные кучи, лесные завалы, под которыми можно было найти пробитую солдатскую каску или стрелянные гильзы.
  Но сейчас была зима. Перспектива ехать на дачу зимой меня не вдохновляла. Машина уже была в гараже, зимой я не ездил, скользко, да и дороги посыпают солью, разъедает низ кузова. Но надо, вызов на гербовой бумаге из Израиля уже лежал в серванте.
  - Хорошо, - проворчал я, - попрошу отпуск и съезжу дня на четыре. После детских каникул, - добавил я.
  - Там на первой площадке построил себе роскошную дачу заместитель директора нашего института, он же председатель правления садоводства Петр Алексеевич Стародубцев. Поехать надо, когда он будет там, я узнаю, а ты пока на работе договорись.

  …Прошли зимние школьные каникулы и я стал собираться в дорогу.
От нашего дома до участка было 105 километров.
44 километра надо было пересечь весь Ленинград и выйти на дорогу на Киев, шоссе номер 20, затем примерно 60 километров до Кузнецово, а далее налево ещё 4 километра до деревни Дивенка.
От неё 2 километра пересечённой лесистой местности до первой площадки, на которой уже были электричество и водопровод.   
  Наша вторая площадка ещё далее, опять три километра  по лесу и там пока никаких удобств.
 " Киевская дорога, - думал я, - расчищена, а вот последние 10 километров придётся идти на лыжах."
  За день до отъезда Мария вдруг говорит мне:
  - Стародубцев не сможет завтра поехать на дачу, просил тебя взять с собою его дочь. А он приедет через день.
  - Хорошо, - ответил я, - я вначале хотел пообщаться с Сашей Каргиным, а вот дочь его мне совершенно ни к чему, дорога сложная…
  - Нет, это хорошо, что ты не один, да она уже взрослая, вроде школу заканчивает, - сказала Мария.
  Я не сдавался:
  - Я поеду очень рано, хочу при свете добраться до места.
  - Скажи во сколько и она будет готова. Я не могу ссориться сейчас со Стародубцевым, от него зависит моё увольнение из института без проблем.
  - Хорошо, в пять утра она должна быть готова и стоять с лыжами около своей парадной , давай адрес. 
  Машину я вытащил из гаража накануне, зарядил аккумулятор, залил зимнее масло, проверил антифриз в системе охлаждения, кое-какой опыт зимней езды у меня был.
  Спиртное не нужно, хотя бутылку водки на всякий случай, как валюту, я взял. Свечи, керосин для керосинки, бензин для бензопилы, мясные консервы, сухари, шоколад, газеты, смазку для лыж - всё это для Каргина.
Спальник двойной, опять же Машкин, тёплый, пуховый с вкладышем, ну и конечно лыжи, беговые, с ботинками и тёплыми  носками, связка верёвки, бинт, словом, всё как обычно.
  В 4.30 я встал тихонько, поцеловав Марию в плечо, выпил на кухне кофе, за окном на термометре было -10,  взял рюкзак, лыжи и пошёл к машине.      
   "Хорошо, что не около нуля. Только гололёда мне не хватает, " - подумал я, подходя к машине.
  Мой верный конь тихо спал, я покачал его за навесной багажник, рессоры ответили мне тихим скрипом. Я привязал лыжи к багажнику, тихонько дуя на пальцы, всё  же было холодно, хотя и безветренно.
  Запуск машины зимой дело ответственное, стартёр должен прокрутить, но нельзя перекачать, зальёшь свечи бензином, мёртвое дело. Стоит немного поистязать аккумулятор и стартёр до первого хлопка, а уж затем легонько закрыть заслонку, делая обогащённую  смесь. Вот когда двигатель окончательно возьмёт - убрать заслонку, то есть дать воздух в смесь, и затем только чуть ногой газ.   
  Всё обошлось благополучно, мотор заработал ровно, но надо подождать, пока температура подымется. Я пока стал изучать адрес этой девочки и сразу пожалел её, что она стоит сейчас в парадной и трясётся от страха и холода в такую рань.
  Стародубцев, как и подобает номенклатуре, жил на Кировском проспекте. Сразу за площадью Льва Толстого  я заметил на тротуаре маленькую фигурку с лыжами и рюкзаком около ног. Я затормозил около неё, остановка там была запрещена, но лыжи надо закрепить на багажнике. Остановив машину, я, не заглушив двигатель, вышел из машины и подошёл к ней.
  - Здравствуйте, я немного запоздал, извините, - сказал я. - Вы - дочь Стародубцева?
  - Да…хорошо, что Вы задержались, я всего тут пять минут, - с трудом проговорила она. При свете ночного фонаря я видел только её глаза, шарфом она прикрыла нос и рот.
  - Давайте лыжи и быстренько в машину, там печка работает.
  Бросив её рюкзак на заднее сиденье, рядом к своему, я стал привязывать лыжи.
На Кировском не было ни души, лишь вдалеке мигала зелёным глазком свободное такси. Привязав лыжи, я секунду посмотрел на выхлоп из трубы глушителя и сел в машину.
  Моя попутчица уже сняла шарф и шапочку, я увидел молодое, симпатичное лицо и копну светлых волос.
В машине распростанился запах духов и чего-то ещё, я посмотрел налево и начал движение. Путь нам предстоял не близкий.
  - Меня зовут Лев, - сказал я. - А Вас?
  - Алиса, - тихо сказала она, с трудом шевеля губами.
Видимо, она здорово промёрзла.
  - Видите вон ту лампочку? - спросил я, показывая на подсвеченный прикуриватель. - Я не курю, но кофе на ходу можно приготовить.
  - Я тоже не курю, - ответила она.
  - Вот ещё не хватало, чтобы Вы в школе уже начали курить, - засмеялся я.
  - А кто это Вам сказал, что я в школе? Я уже поступила в институт.
  - Значит у меня старая информация, и где Вы учитесь?
  - Факультет технической кибернетики Ленинградского  политехнического интитута имени Калинина.
  - Здорово, - сказал я, поворачивая на Фонтанку около Аничкого моста. - И чего это Вас в технику понесло?
  - Что Вы, ближайшие двадцать лет все приличные люди будут только программировать, - уверенно ответила Алиса.   
 -  Так как же, сделаем кофе?
  - Похозяйничайте, пожалуйста. Летом я может и сделал бы сам на ходу, а зимой тормозить нельзя, сцепления с покрытием нет, поворачивать надо осторожно, я ведь должен довести Вас до места, верно?
  Она засмеялась:
  - Почему-то мне с Вами совсем не страшно. Даже, когда нас немного заносит.
  - Зимой на поворотах это естественно, главное, беречь задницу, извините. Тормознёшь посильнее и тот, кто сзади, уже в  твоём заднем бампере. Вот поэтому я хотел проехать из города, пока нет движения. Откройте, пожалуйста, бардачок.
  Она открыла и увидела пустой держатель для кассет, я всю музыку на зиму унёс домой. Зимой не до музыки в салоне. Ниже лежал провод со спиралью на 12 Вольт и пакет пластмассовых чашечек.
  -  Всё это надо взять. Если Вы развернётесь к заднему сиденью, то там бутыль с водой и банка растворимого кофе.
Она повернулась, приблизившись ко мне, и я ощутил запах её волос.
  " Спокойно, Галицкий, совращение несовершеннолетней, это то, что тебе как раз необходимо перед отъездом из страны. Но пахнет хорошо, чертовка.".
  Она не могла справиться с рюкзаком, вся развернулась, приподняв левую ногу.
  - Может быть остановиться? - спросил я, отодвигаясь от её колена.
  - Нет, нет, я уже справилась, - сказала она, ничуть не смущаясь.
  Я замолчал, следя за дорогой, мы были уже на Витебском проспекте, подъезжая к Купчино.
  Она увлечённо готовила кофе, всё на своих ногах.
  - А кто первый будет пить? - спросила она. - Ведь стола здесь нет, так что по очереди.
  - Алиса, Вы - первая, а я - второй, хорошо.
  - А сахар, - вдруг вспомнила она. - Ой, у меня есть.Но теперь мне придётся встать на колени на сиденье.
  Она засмеялась, сняла ремень и, откинув спинку сиденья, полезла в свой рюкзак. Я откидывал спинку сиденья в своей машине только в определённых целях, но никогда не на ходу.
  " Что-то я с ней постоянно нарушаю правила дорожного движения, " - подумал я. " Не к добру это ".
  В машине запахло кофе, а я уже миновал площадь Победы и выезжал на шоссе номер 20, десятая дорога на Москву осталась слева.
  Кофепитие закончилось после подъёма, около Пулковской обсерватории. Я, как водитель, психологически перестраивался, одно дело - город, и совсем другое - шоссе.
  В машине было тепло, Алиса совсем отогрелась.
  - Вы ведь почти не спали ночь, Алиса. Впереди долгая дорога, но самое главное, что нам предстоит лыжный переход. Я не думаю, что после поворота с Киевского шоссе нас ждёт дорога. Поспите немного.
  - А нам с мамой папа никогда не даёт спать на ходу, боится сам уснуть.
  Я улыбнулся.
  - Не бойтесь, со мной этого не случается. Спите спокойно. Удобней на заднем сиденье, но там холодней.
  - Хорошо, - просто сказала она. - Я немного посплю. Только Вы не смотрите на меня. А то у меня во сне глупое лицо.
  - Хорошо, - ответил я и уткнулся в дорогу.
Она быстро уснула.
  Уже было совсем светло, на часах восемь.
  Обычно за рулём я хорошо думаю, поскольку вождение уже давно было доведено до автоматизма.
Но зимой я ездил очень редко, ощущение неуверенности  в надёжном сцеплении с дорогой не позволяло расслабиться, впрочем, пока всё шло нормально.
  Осторожно повернув зеркало заднего вида, я рассмотрел свою спутницу.
Её нельзя было назвать красивой, черты лица не были правильными, привлекала она своим профилем, сочетанием больших глаз, которые сейчас были закрыты, и крупных серых бровей, чуть припухлые губы приоткрывались при сонном дыхании, красивая, молодая шея, ничто так не выдаёт возраст человека, как шея, далее был свитер и куртка, которые не могли полностью спрятать очертания её груди.         
  Я вернул зеркало на место, и стал совершать манёвр, переходя на объездную дорогу около Гатчины.
Дорога была разбита, на промёрзшей дороге машину затрясло, и Алиса проснулась.
  Она провела рукой по лицу, вздохнула глубоко и, повернувшись ко мне, спросила:
  - Я долго спала, где мы?
  - Около часа, справа от нас Гатчина, всё в порядке.
Она поправила причёску, заёрзала и вдруг сказала:
  - Мне нужно выйти, остановите пожалуйста.
Мы ехали в колонне, обочина была очищена только на полметра, остановиться не было никакой возможности.
  - Сейчас сделаем, - быстро сказал я, - но поскольку до ближайшей бензоколонки 40 километров, придётся применить метод двух дверей, я со своими детьми часто применял его.
  - Что это за метод? - удивлённо спросила она.
  - Выезжаем на обочину и открываем правые двери, обе сразу.
  - Но ведь холодно, - поёжилась она.
  - Надо только найти обочину, - не обращая на последнюю реплику внимания, добавил я.
  Через пару километров, я увидел место разворота очистной техники, съехал с дороги, открыл обе правые двери, а сам вышел из машины и отошёл.
  Вокруг был лес, деревья были в снегу, заячьи следы, петляя, уходили за просеку, колонна уехала и стало тихо, лишь мой “Москвич” урчал мотором, я только начал ощущать, как я вымотался за последнее время.
  - Лёва, я готова, - услышал я голос Алисы, она была немного смущена. Мне же это было вполне понятно, слишком много мы путешествовали, всякое бывало.
  Я подошёл к машине, проверил крепление лыж наверху, поехали дальше.
  - Через 27 километров будет большое село Рождествено, это сразу после Выры, которая была выбрана Пушкиным для рассказа "Станционный смотритель" из "Повестей Белкина", так в Рождествено есть столовая, там мы поедим, а потом уж только на даче, - сказал я весело.
  - Вы надолго на дачу? - спросила Алиса.
  - Четыре дня, включая сегодняшний.
  - И я тоже.
  - Подождите, ведь сейчас, по-моему, сессия.
  - А я один экзамен сдала в зачётную сессию, вместе с зачётом, - воскликнула Алиса.
  - Какая Вы счастливая, студенческая пора - самое прекрасное время.
  - А у Вас какая специальность?
  - Я - физик, приборостроитель.
  - Может быть покатаемся вместе на лыжах, Лёва?
  - Можно, - вздохнул я, вспомнив о цели моей поездки.
" В Израиле ведь нет снега " - подумал я, но вслух ничего не сказал.
  Мне не хотелось посвящать эту почти незнакомую девочку в мои проблемы, хотя от отца она может узнать.
  Пошёл снег, это значит, что температура воздуха стала повышаться.
Мне это здорово не понравилось, но я старался не подавать виду. Я включил дворники, но они мало помогали. Брызгать водой на стекло зимой - глупо, но до Рождествено мы наконец добрались.
  Общественную столовую в селе трудно комментировать. Не раздеваясь, сидели шофера и трактористы, было накурено и не очень чисто.
  Меню содержало только два блюда - суп-харчо и свиная отбивная с картошкой.   
  Алиса сделала носом и сказала: " Пошли отсюда."
  - Нет, Алиса, мы должны поесть, и поесть капитально. Ты знаешь, что такое семь километров по свежему снегу?
  До первой площадки садоводства от Киевской дороги было семь, это мне потом ещё предстояло пахать три километра.
  Мы поели, я взял ещё кружку бочкового пива, Алиса тоже попробовала, но ей не понравилось.
  Ещё не остывший мотор завёлся без проблем, я вытер стёкла от снега, проверил крепление лыж и мы двинулись далее, нам предстоял последний перегон до Кузнецово, после Кузнецово через три километра поворот налево, но ведь не оставишь машину на пустом перекрёстке шоссе.
  В Кузнецово находился садовый питомник, где мы летом косили траву, где я впервые увидел старика Абрамыча.
  Я хорошо помнил его рассказ о многочисленных родственниках, о Сергее Мироновиче Кирове и о сенокосных баталиях. Я надеялся оставить машину на его участке.
  " Доехать надо, да и жив ли старикан? Ведь под сотню ему, не меньше " - думал я, но уже начинал психовать, да тут ещё эта Алиса…
  Но Алиса, со свойственной молодости беззаботностью,  рассказывала мне что-то из институтской жизни, я вежливо кивал в паузах, но сам был весь в дороге, я не был здесь с лета, зимой всё по-другому, ага, вот питомник. сейчас надо прямо, и за питомником, за дорогой, второй дом слева.
  Фу, слава богу. доехали.
Я выключил двигатель и повернулся к Алисе.
  - Так, уважаемая студентка, автомобильная часть нашего зимнего путешествия, вроде, завершается. Здесь мы попробуем оставить машину на эти четыре дня, и далее на лыжах.
  Я вышел из машины и пошёл по снегу к калитке.
Вваливаться в дом было неудобно и я стал тихонько постукивать щеколдой по дереву.
Тишина…я с усилием подвинул снег и открыл калитку. В этот момент дверь дома медленно открылась, и на крыльце появился Абрамыч, он был в расстёгнутом полушубке, в сапогах, я его с трудом узнал, та же большая, седая шевелюра, только черты лица обострились.   
  - Аркадий Абрамович, здравствуйте. Это я - Лев, я был у Вас летом, сенокос наш помните?
  Но Абрамыч замахал рукой:
  - Я ничего не слышу, мне надо записывать, заходите...а то выстудите совсем.
Я стал пальцами показывать на машину, на Алису, но старик уже зашёл в дом, только махнул рукой, приглашая.
  Я пошёл обратно к машине, открыл рюкзак, вытащил оттуда поллитра " Столичной ", большую банку мясных консервов, банку кофе, положил всё это в отдельный пакет.
  - Возьмите и у меня, Лёва что-нибудь. Ведь мы же вместе.
  Она вытащила из своего рюкзака палку колбасы "Сервелат" и протянула мне.
  - Хорошо, - просто сказал я и положил колбасу в пакет.
  - Алиса, старика надо очаровать, деваться некуда, машину надо загнать к нему во двор.
  - Пойдём, - сказала она, и мы осторожно вошли через сени в большую комнату.
  Те же фотографии, обитель старого человека, но Абрамыч оказался не один.
  В центре комнаты, за столом, покрытым скатертью, сидела женщина. Она возвышалась на высоком стуле, положив локти на стол, молча, и смотрела, как я с Алисой вхожу с мороза.
  В комнате было сильно натоплено, и вначале воцарилось молчание.
- Лизавета, как ты встречаешь гостей, я не понимаю,-
сказал с раздражением старик.
  Женщина бросила на старика быстрый взгляд, спрыгнула со стула и оказалась почти под столом. Она, неуклюже покачиваясь, обошла стол, и пошла мне навстречу.
  - Здравствуйте, милости просим, - сказала она, но я не смог произнести ни слова.
  Она была инвалидом, то есть ноги её были  намного короче, чем полагается. По-видимому, это у неё с детства, всё растет и развивается нормально, а ноги не растут и кривые.
Не обращая внимание на шок, с которым и я, и Алиса старались как можно быстрее справиться, она улыбнулась широкой улыбкой и сказала:
  - А я Вас помню, это Вы летом косили в нашем питомнике, верно?
  Я кивнул.
  - А потом Вы пришли вчетвером и заготовили дрова для нашего еврея на всю зиму, - воскликнула она.
  - Как Вы сказали - для нашего еврея? - переспросил я, нахмурясь.
  - Так ведь на всё Кузнецово, на 60 дворов, он только один и есть еврей, и его у нас все так и называют, когда в сельпо водку привозят или ещё что-нибудь ценное, его всегда без очереди пропускают. А это кто, на дочку вроде не похожа…
  - Это моя соседка по даче, Алисой зовут.
Елизавета повернулась к Алисе, посмотрела на неё снизу вверх как на красивую тёлку из метрополии взглядом женщины-инвалида, всю жизнь прожившую в селе и проработавшую около коров на ферме.
  Алиса все поняла, поджала свои полные губы и нахохлилась.
 А старик Абрамыч всё понимал по губам, он мгновенно оценил ситуацию и миролюбиво сказал:
  - Лизавета, прекрати трещать, с чем пожаловал Левушка?
  - Я хотел попросить Вас приютить мою машину дня на четыре, мы должны были доехать до Дивенской, да дорогу ещё не пробили, далее надо на лыжах.
  - Да на чёрта Вам далась эта Дивенская, поживите у нас, я Вам комнату выделю.
  - Спасибо, Абрамыч, - сказал я, глядя как заулыбалась Алиса, - спасибо, только нам обязательно надо попасть сегодня в Дивенскую, и желательно, пока светло.
  Я поставил пакет на стол и стал вынимать содержимое.
  - Вот водку Вы совсем зря, нельзя старику ни грамма, - сказала Елизавета.
  - Ага, ты знаешь, что мне можно, а что нельзя, - ворчливо проговорил Абрамыч и, взяв бутылку, поставил её в буфет.
  - Пойди лучше, покажи, как откопать ворота и куда загнать машину.
  Елизавета шмыгнула в сени, нашла там две большие деревянные лопаты, вернулась обратно и быстро сказала:
  - Ну пошли, инженер, поработаем.   
  - Я с Вами, - встрепенулась Алиса, но я сказал:
  - Алиса, неудобно оставлять Аркадия Абрамовича одного, побудьте с ним, впереди переход, и нам необходимо засветло успеть, посидите в тепле, хорошо?
  - Хорошо, - сказала Алиса и сняла куртку.
" Лучше бы она этого не делала, " - подумал я.
Вязаный свитер подчёркивал её грудь и талию, облегающие спортивные брюки от лыжного костюма показывали  безукоризненность её фигуры.
  Я выскочил в сени и пошёл за Елизаветой.
На часах было полпервого, снег прошёл, солнце было ещё достаточно высоко.
  Январский снег ещё не слежался, и мы быстро сбросили снег с мостика перед воротами, вот во дворе пришлось поработать. Я быстро взмок, но Елизавета не уступала мне в проворстве и мощи. При этом рот её ни на минуту не закрывался.
  - Вы только посмотрите на его участок, ведь пятнадцать  соток, понимаете, пятнадцать.
 Я это понимал, поскольку у меня было только шесть.
  - Ведь он же в могилу их с собой не возьмёт, а у меня всего четыре сотки да и хибара старая. А засыпать на моей груди он любит, говорит, что ему иначе холодно. Старый козёл…
 - А родственники у него есть? - осторожно спросил я.
  - Нет, сын погиб в подводной лодке, вон фотка висит, а Рахуша его, жинка то есть, умерла уже как лет десять, не меньше. Ведь он - старый хрыч, ещё в 1916 году был в царской армии, значит ему тогда уже было 18 лет. Значит ему сейчас…
  Она замолчала, погружаясь в недра математики.
Я вытащил её оттуда.
  - Сейчас 1989 год, значит ему всего 91 год. Запросто он может ещё лет десять быть с нами.
  Она ничего не ответила, только яростнее стала откидывать снег, освобождая площадку для машины.
Мы вместе открыли ворота, и машина, буксуя колёсами по мостику, въехала на участок.
  Елизавета закрыла ворота, посмотрела на моё красное лицо и сказала с улыбкой:
  - Пошли пить чай, отдохнуть тебе надо, у меня уральские шаньги в печи.
  Алиса сидела за столом рядом с дедом и смотрела фотографии. На проигрывателе крутилась та же пластинка "Интродукция и рондо-капричиозо" Сен-Санса.
  Елизавета подошла к печи, взяла ухват и вытащила из печки чугунок. Чайник на плите кипел.
Я нашёл в сенях рукомойник и помыл лицо и руки, затем в теплой комнате снял с себя всё до рубашки, нужно было высохнуть и восстановить силы.
  Шаньги привели Алису в восторг.
  - В жизни ничего подобного не ела. Елизавета, дайте рецепт.
  - Шаньги выпекаются только в русской печи, нужны запах дыма, живой огонь и самодельное тесто. В городе не получится, - торжествующе заявляла Елизавета. Она снова восседала на своём высоком стуле, демонстрируя свои сильные руки и могучий бюст. 
  Поели шаньги, попили чай.
  - Ну, Алиса, пора собираться, снег прошёл, машина устроена, спасибо хозяевам большое.
  Мы одели лыжные ботинки, сняли лыжи с багажника, вытащили рюкзаки из машины.
  Я тщательно закрыл машину, при этом включил размыкатель массы, отключив аккумулятор. Ключи от машины отдал старику. Тот их тут же положил в буфет.
На часах был час пополудни, до темноты, как минимум, три часа, если не будет ЧП, должны успеть засветло.
  От дома Абрамыча мы прошли рядом по улице, я присматривался к своей спутнице, как она ходит на лыжах.
Мы шли внутри колеи от нашей машины.
Алиса перегрузила свой рюкзак, она сгибалась под его тяжестью, лыжи её почти не скользили.
  - Лыжи намазаны? - спросил я, отталкиваясь палками и уезжая вперёд.
  - В этом году я первый раз на лыжах. А папа сказал, что он намазал.
  - Я тоже в первый раз, догоняй, Алиса, - я доехал до шоссе и ждал её.
  Нужно было снять лыжи, перейти Киевскую дорогу и поскорее перейти через сугробы, уже навороченные очистным трактором.
  Стоять на обочине опасно, слишком большая скорость у большегрузных трейлеров. По этой же причине я не хотел идти вдоль дороги до поворота на Дивенскую.
  " Пойдём по гипотенузе, если два катета - это дорога на Киев и дорога на Дивенскую, " - думал я, смотря как Алиса пыхтит, догоняя меня и выходя к перекрёстку шоссе.
  - Постой, передохни, - я перешёл незаметно на "ты". Сбросив рюкзак, я присел перед ней и отстегнул ей лыжи.
  - Сейчас мы дождёмся паузы в движении по обеим полосам шоссе и бегом рванём через дорогу. Надо сразу форсировать сугробы, чтобы не подскользнуться и не попасть под машину. Алиса, это - трасса, водители поливают, не снижая скорости, ясно?
  - Ясно, - покорно сказала Алиса и потопталась на месте без лыж. Прошлогодние навыки хождения на лыжах ещё не вернулись в её сознание.
  - Алиса, ты знаешь теорему Пифагора? - спросил я, чтобы немножко развеселить её.
  - Знаю, - улыбнулась она. - "Пифагоровы штаны на все стороны равны."
  - Нет, серьёзно, - ответил я.
  - А если серьёзно,  то "Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов ". Причём, это действительно только для прямоугольного треугольника.
  - Хорошо, - сказал я, - если летом свободная дорога три километра до поворота, а затем четыре под прямым углом до Дивенской, то сколько будет по гипотенузе?
  - Три в квадрате - девять, четыре в квадрате - шестьнадцать, в сумме - двадцать пять. Квадратный корень из двадцати пяти - ровно пять.
  - Отлично, - сказал я, - если мы наметим себе после перехода через шоссе какой-нибудь ориентир под углом  около сорока пяти градусов, то через пять километров  мы будем на окраине Дивенской,  сэкономив при этом два километра пути.
  - Лёва, Вам надо работать в школе, - засмеялась Алиса, сверля меня глазами.
  - Так, вперёд, - скомандовал я и мы, дождавшись паузы,  побежали через дорогу.
  На той стороне сугроба, мы угодили в глубокий снег. Стоило больших трудов одеть снова лыжи и выбраться на твёрдый наст.
Перед нами простиралось большое поле, за которым виднелся лес. На крайние деревья этого леса мы и взяли направление.
Наст был твёрдый, лишь снег, выпавший недавно, поддавался под лыжами. Я прокладывал лыжню, стараясь не сбиться с направления. Но через сотню метров я услышал крик Алисы:
  - Лёва, Ваша лыжня очень широкая, чуть поуже можно?
  Я ничего не ответил, но сблизил ноги и стал следить за качеством лыжни. Ветер дул откуда-то сбоку, но мне холодно не было, я отогнул ворот куртки, спасая лицо от порывов холодного ветра и упорно шёл вперед.
  Алиса отстала, я старался не уходить более, чем на 300 метров. Но наконец я увидел, что Алиса очень далеко, тогда я развернулся и по своей же лыжне  побежал обратно.
  Алиса шла молча, но как-то странно держала палки.
Я подъехал, встал рядом и закрыл её от ветра.
  - Лёва, руки…мне кажется, я их не чувствую, - сказала она, сдерживая слёзы.
  - Давно не чувствуешь? - жестко спросил я и, засунув свои перчатки в карманы, взял её за руки и сдёрнул перчатки.
  Её перчатки совершенно не годились для такого перехода, замшевые, тонкие, они были, безусловно, красивы, но мокрые, они твердели и становились бесполезны. 
Перчатки она намочила, когда мы вылезали из сугробов около шоссе.
  - Потерпи, - сказал я и, зачерпнув снег, стал растирать Алисе руки.   
  Она громко закричала от боли, но я тёр их с силой и приговаривал.
  - Потерпи, милая, сейчас боль пройдёт, это они оживают, потерпи.
  Когда цвет кисти вернулся к нормальному, я приоткрыл куртку и приказал:
  - Суй руку мне под мышку быстро, давай вторую.
  Алиса стояла рядом, слишком рядом, но я не обращал на это внимания. Вокруг на километры не было ни жилья, ни людей, а руки её надо восстановить полностью. Хорошо, что я во-время вернулся.
  Через несколько минут боли в руках уменьшились.
  - Возьми мои варежки, они на меху, Алиса.
  - Ни за что, а Вы?
  - Не волнуйся за меня, - сказал я и вытащил из бокового кармана рюкзака фланелевые портянки, которые я вёз Каргину.
  Я обмотал ими руки, а края засунул под рукава куртки.
Было не очень удобно, но тепло. Я посмотрел перед  этим на часы. Два часа дня.
  " Ещё два часа света мы имеем" - подумал я, но вслух сказал:
  - Теперь мы идём только рядом. Алиса, при малейших проблемах, говори сразу. Через километр мы войдём в лес, там ветра на будет, будет теплее, держись.
  Я развернулся и мы пошли дальше. Леса я боялся более всего, если мы начнём петлять, то запросто можно пройти мимо Дивенской. Я знал, что впереди железная дорога, потеряться серьёзно сложно, но пройти лишние километры вполне возможно.
  Дошли до леса. Пройдя в глубину метров пятьдесят, я остановился. Алиса не отставала. В лесу было тихо, не холодно, мы воспрянули духом. Сбросили рюкзаки и присели на поваленный ствол дерева.
  - Хочешь из термоса чаю? - спросил я, улыбаясь и рассматривая её раскрасневшееся лицо.
  - Нет, давайте дойдём до деревни. В лесу немного страшновато.
  - Правильно, сьешь немного шоколада - ответил я, вынимая из рюкзака плитку и разламывая её.
  Алиса сидела, покачиваясь, на стволе и улыбалась.
  - Ну, руки в порядке? - спросил я.
  - Да…всё нормально, спасибо. Варежки вернуть?
  - Нет, вернёшь на даче.
  - Лёва, портянки на руках, это очень смешно, но сильная идея.
  - Надо всегда искать выход из ситуации, - ответил я тихо. И добавил:
  - Давай будем смещаться вправо. Мы погрешим немного с теоремой Пифагора, но увидим дорогу, а может быть и первые избы.
  Снег в лесу был глубок, скорость резко упала, но мы нашли просеку, видимо, лесную дорогу.
В лесу было чудесно, ветер шумел где-то наверху, следы зверей были на снегу, я не был следопытом, но в январе и днём нападения волков можно было не ожидать.
  Через полчаса лес кончился и мы увидели белую полосу, при ближайшем рассмотрении на ней были следы от санных полозьев, понятно было, что это дорога от шоссе к Дивенской.
  Мы зашагали по этой полосе и вскоре за поворотом  увидели первые избы и покосившийся столбик, на котором был прибит лист зелёной фанеры с надписью "Дивенка".
  Мы дошли до магазина, он был открыт. Хотелось побыть немного в тепле перед последним двухкилометровым перегоном.       
  Продавщица в магазине удивленно смотрела на нас.
Прейскурант обычный - консервы, солёности, водка была "Московская", буханки хлеба, сало, конфеты.
  Я купил буханку и бутылку водки.
  Алиса отогрелась, перчатки свои положила на батарею парового отопления.
  Улыбнувшись продавщице, мы зашли в угол магазина и наскоро перекусили бутербродами с колбасой, запивая чаем из термоса.
  - Когда темнеет, уважаемая? - спросил я у продавщицы.
  - Так ещё час наверное, вот как раз к моему закрытию.
  Два километра - это не пять, но местность далее была холмистая. Это значит, что предстоят спуски и подъёмы. Как мне помнилось, два или три спуска и подъёма.
  - Алиса, пошли. Надо засветло прийти хотя бы к тебе.
  Вышли из тепла и пошли к первой даче.
Не было проблем с ориентацией. Сказывалась культура геологов - хозяев садоводства, дорога была размечена, на окраине Дивенки стоял столб с указателем направления. Вдоль дороги шла лыжня.
  - Алиса, на спусках тормози, не разгоняйся сильно. Если вылетишь с лыжни, можно удариться о дерево или сломать лыжу.
  - Лев, не беспокойтесь, доедем.
На беговых лыжах, находясь в лыжне тормозить невозможно, надо следить корпусом за изменением рельефа и вовремя переносить центр тяжести тела и рюкзака с одной ноги на другую, во-время  поворачивая и наклоняя корпус.
  - Алиса, - сказал я, останавливаясь перед первым спуском, - не начинай спуск, пока я внизу окончательно не остановлюсь. При этом внимательно смотри, как я спускаюсь. Колени согни и пружинь мягко.
  - Лёва, я катаюсь с детства и не боюсь горок. Вот только рюкзак мешает.
  - Да, он будет болтаться, не разгоняйся. Палки держи только сзади, чтобы не налететь на палку.
  - Ну, я пошёл, - сказал я и поехал вниз.
  Склон был с наветренной стороны, поэтому не было много снега. Скорость увеличивалась и я начал мягко слаломить, насколько это возможно на беговых лыжах. Внизу я не тормозил, это было, покрытое льдом и снегом озеро. Наконец я остановился, эффектно используя инерцию движения для разворота.
Я помахал Алисе палкой, и она начала спуск.
Наблюдая за её движением, я поймал себя на мысли, что я уже привязался к этой юной особе.
Она не тормозила и развила приличную скорость. Я успел увидеть её счастливое лицо, развернулся и стал её догонять.
Мы отдышались, поглядывая назад, на длинную, пологую гору. Не верилось, что мы только что были вон там наверху.
  "Ёлочкой" мы брали подъём, опираясь на палки. Иногда я поддерживал её, приятно ощущая изгиб её спины. Наконец мы взобрались наверх и пошли к последнему спуску.
Перед нами был более короткий, но крутой спуск, за которым было не более двадцати метров плоской поверхности, затем лыжня уходила снова в лес. Мне это не понравилось, поскольку не хватало места для гашения скорости. А как влетать в лес на скорости, вокруг деревья…
  - Алиса, видишь на горе линия электропередачи? Это уже первая дача, там до вашего садоводства рукой подать. Нам осталось ещё раз спуститься и совершить второй подъём. Значит, без моей команды ты не начинаешь спуск, договорились?
  Алиса стояла молча и готовилась к спуску. Видно было, как она немного, чисто по-женски, трусит.
Я поправил рюкзак, собрался и махнул палками.
Спуск был настолько крутым, что поначалу рюкзак чуть не завалил меня. С трудом сохранив устойчивость, я вылетел на ровное место и через мгновение оказался на той стороне, перед входом в лес.
Я влетел в небольшое пространство между деревьями и с ужасом увидел, что лыжня круто уходит вправо. В последнюю секунду я выпрыгнул из лыжни и заложил корпус вправо. Рюкзак боролся с поворотом и я вылетел с лыжни, проехав несколько метров на боку, стараясь не сломать лыжи.
  Наконец я остановился, тяжело встал на ноги, развернулся и пошёл к злосчастному повороту.
Выйдя из леса, я снял рюкзак, отстегнул лыжи и, встав около входа в лес, махнул Алисе рукой. Я понял, что она тоже не завернёт, а значит, её надо ловить. Лучше это сделать без лыж. Достаточно её лыж, палок и инерции, которую надо загасить.
  Алиса рухнула на крутом спуске вниз, тоже с трудом сохранила равновесие при выходе на площадку.
  - Палки назад, - закричал я и, широко раставив руки, стал принимать её у входа в лес.
 Мы полетели оба, одна лыжа у неё слетела, через секунду я лежал на спине в сугробе, в полуметре от пня.
Алиса лежала на мне, пытаясь освободить вторую лыжу, которая застряла в кустарнике.
  Выплюнув снег изо рта, я спросил её:
  - Вам удобно, графиня?
  Тяжесть её тела приятно давила на меня, а она боролась с лыжей и тихонько стонала:
  - Моя нога…мне больно…
Я вылез из под неё, достал отлетевшую лыжу и подошёл  к ней.
- Ты потянула лодыжку, подвернула её, это пройдёт. Нога немного вспухнет, покажи…
 Я поставил её ногу на мой рюкзак, снял ботинок и стал аккуратно, но сильно поглаживать ногу.
  - Алиса… мы почти у цели, постарайся осторожно нагрузить ногу. Потихоньку, хорошо?
  Мы собрали свои монатки и медленно стали брать последний подъём. Алиса терпела, и мы наконец взобрались наверх. Солнце уже почти садилось.
Мы пошли по дороге между дачами. Наконец Алиса остановилась перед большим особняком за забором и сказала:
  - Вот это наша дача, мы приехали.
С трудом открыв калитку, мы прошли на лыжах до крыльца и, уставшие, но довольные, посмотрели друг на друга.
  - Вы знаете, Лёва, у меня такое ощущение, что я Вас знаю уже очень давно. Помогите мне найти ключи от дома. Они в правом кармане рюкзака, в платок завёрнуты.
  Я подержал её рюкзак, пока она доставала ключи.
Она открыла входную тяжёлую дверь и жестом пригласила меня войти.
  - Спасибо, но мне ещё три километра надо пройти до второй дачи, до моего участка, а скоро будет темно…
  - Никуда Вы не пойдёте, уже темно, посмотрите, Лёва, куда в такую темень, нет, нет. Я Вас прошу. Отдохнёте и завтра утречком спокойно доберётесь, а я хочу показать Вам, что раскрутил здесь наш папа.
  Она взяла меня за рукав и мы вошли внутрь.
Честно говоря, я здорово устал, намаялся с этой девочкой. Да я и сам в этом году впервые встал на лыжи. Ноги гудели и хотелось посидеть в тепле.
  Она включила свет в прихожей, но снимать куртку не торопилась. Дом был пропитан холодом и Алиса первым долгом повлекла меня в гостиную, где стоял у стенки электрокамин.
  Она щёлкнула тумблером, отражающая поверхность камина озарилась слабым, блуждающим светом.
Вентилятор стал выносить тёплый воздух из камина, постепенно повышая температуру воздуха.   
  - Давайте куртку, Лёва, - сказала Алиса. - Я сейчас сделаю кофе или что-нибудь посолиднее. Хотите кушать?.. я, например, проголодалась страшно. Но как я испугалась последнего спуска. Здорово мы полетели!
  - Я ведь тоже упал там. Какой идиот сделал эту лыжню?… затормозить негде, гарантировано влетаешь в лес на большой скорости, и вдруг поворот. Хотя без рюкзака завернуть можно, если, конечно, знаешь трассу заранее.
  - Пойдёмте, Лёва, я Вам покажу, что папа построил.
  Дом был сделан на совесть.
Внутренняя облицовка простой струганой доской, широкая лестница уходила на второй этаж. На первом этаже был большой холл, кухня и выход на веранду. Летом на веранде, видимо, хорошо вечером чай пить.
На втором этаже три небольшие комнаты.
  - Вы одна дочь у родителей? - спросил я, поняв это по числу комнат наверху, две спальни и кабинет.
  - Да, к сожалению, я одна. Вот они и возятся со мной, не знаю, куда от них деваться. Как это они отпустили меня с Вами? Видимо, Вашу жену в институте очень уважают.
  Я вздохнул, но от комментариев воздержался.
  Мы вернулись вниз.
  - Здорово, - сказал я, усаживаясь около камина и вытягивая ноги.
  - Я сейчас немного похозяйничаю, - проговорила Алиса и убежала на кухню.
  А я перебрался на диван, прилёг и накрылся пледом.
Я ведь тоже встал в полпятого утра, вёл машину по зимней дороге и семь километров с рюкзаком прошёл на лыжах.
Словом, я уснул, как провалился.
Проснулся я через два часа, на часах было полдевятого. В холле никого не было. Я поискал на кухне, нет никого, только накрытый сервированный стол, закуски, бутылка Cherry Brandy, сладости.
Я пошёл по дому искать хозяйку и нашёл её на втором этаже. Она сидела в отцовском кабинете и что-то читала. Электробатарея стояла около её ног.
Алиса была в шерстяном темносинем костюме, волосы были заколоты сзади, на ней была белая шаль, она была очень хороша, но я держал себя в руках.
  - Лёва, Вы уже проснулись, отлично, пойдёмте вниз, я приготовила кое-что.
  - Я видел, здорово, очень красиво сервировано.
Мы пошли вниз и сели на высокие стулья около стола.
  - Давайте я Вам налью, - сказала Алиса.
  - Ну что Вы, это мужское дело. Где у Вас штопор? Хотя у меня в рюкзаке есть.
  - Не надо рюкзак, - мягко остановила меня Алиса.
  Она достала из шкафа массивный, фигурный штопор, я открыл ликёр и налил нам обоим. Хотя водку я люблю больше, но надо уважать вкусы хозяйки.
  - За что будем пить? - спросила Алиса.
  - Ну, конечно, за знакомство, - улыбнулся я.
  Мы чокнулись и выпили.
- Когда Вы отморозили пальцы, я здорово перепугался, - сказал я, накладывая себе на хлеб шпроты
  - Вы знаете, Лёва, когда Вы тёрли мои пальцы, было очень больно, - сказала она со слезами в голосе.
  - Это хорошо, это они возвращались к  жизни, всегда, когда боль проходит, становится хорошо на душе.
  - Вот давайте и выпьем за то, чтобы на душе всегда было легко и хорошо, - сказала она очень серьёзно и внимательно посмотрела на меня. 
  Мы выпили второй раз.
  - Сколько Вам лет, Лёва? - спросила Алиса, она смотрела на меня, как я кушаю. За столом я никогда не стесняюсь.
  - Сорок с хвостиком, - засмеялся я, поглядывая на неё. - А почему ты спрашиваешь?
  - У меня какое-то странное состояние, - сказала она.
  - Я совершенно не чувствую разницы в возрасте и вообще мне кажется, что я Вас знаю уже очень давно. Хотя, это я кажется Вам говорила, - смутилась она.
  - Не стесняйтесь, Алиса, это верно, я очень быстро схожусь с людьми. Это, наверное, потому, что я одинаково отношусь к людям, не взирая на возраст, всегда с уважением и интересом. Ведь каждый человек - это целый мир, вот и Вы - человек, мне кажется, очень интересный. 
Не скрою,  когда Мария сказала, что я поеду с Вами, я не очень хотел, ведь дорога тяжёлая. А сейчас мне хорошо с Вами, легко и хорошо. А сколько Вам лет, Алиса?
  - Вот-вот будет восемнадцать, - ответила она.
  Я быстро отвёл глаза, чтобы она не догадалась, почему я спросил. 
  - Хотите кофе? - спросила Алиса. - Мне понравилось готовить кофе в машине на ходу.
  - Я в дороге очень не люблю останавливаться. Мы много путешествовали по Союзу, 500-700 километров в день - это обычная норма. А как остановка, так не меньше, чем на час, полтора. Жалко время…
  За окном тускло горел фонарь около калитки. Было немного жутко. В соседних домах света не было.
  - Этот ликёр, Cherry Brandy, специально сделан для того, чтобы пить его с чёрным кофе. Но понемножку, маленькими глотками.
  Я налил себе ещё и спросил её:
  - Алиса в стране чудес, а иначе Вас, эту дачу и зиму вокруг не назовёшь, может быть тебе уже хватит?
  - Нет, я хочу попробовать ликёр с кофе.
  - Я вижу у Вас приёмник, поймай что-нибудь, Алиса. Люблю музыку.
  Она покрутила ручку и нашла что-то ритмичное, блюзовое.
  - Оставь это, - попросил я и перешёл на диван.
  - Потанцуем, Лёва, - тихо сказала она.
  - Так я же в шерстяных носках. Туфель я не взял. Не танцевать же на Вашем паркете в лыжных ботинках.
  - Не важно, не бойся, я тебе на ноги не наступлю.
  Я осторожно взял её за талию и мы стали двигаться в медленном ритме.
  Ой, не надо было этого делать. Поначалу мы сторонились прикасаться друг к другу, но в танце, похожем на танго, трудно быть далеко от партнёрши.
  После пары поворотов она как-то отяжелела, с трудом отрывалась от меня. Товарищ внизу тоже заинтересовался ситуацией, засуетился и пару раз крепко заявил о себе, прижимаясь к ней.
  Слава богу, музыка кончилась, мы оторвались друг от друга, чуть тяжело дыша, и я спросил:
  - Алиса, как ты думаешь, когда стоит ожидать завтра отца?
  - Папа на лыжах не пойдёт, он возьмёт вездеход в леспромхозе. Но вставать в пять утра он, я думаю, не будет. Часам к двенадцати приедет…Я завтра с Вами хочу сходить к Вам на дачу, можно?
  - Конечно, можно, - улыбнулся я. Мне тоже почему- то не хотелось расставаться с ней. - Но у нас нет никакого комфорта, ведь электричества ещё нет. Зато есть настоящая русская баня с парилкой.
  - Лёва, я Вам постелю у себя в комнате, а сама буду спать у родителей, хорошо?
  - Особенно не беспокойся, у меня такой спальник, что я могу спать хоть на улице, - пошутил я.
  - Когда подъём? - спросил я около входа в отведённую мне комнату.
  - У меня есть единственная слабость, я люблю утром поспать, - засмеялась она.
  - Эта слабость проходит с годами, - ответил я и добавил: - Спокойной ночи, Алиса.   
  Я отвязал от рюкзака спальник, расстелил его сверху довольно широкой тахты. Не люблю спать одетый, только холоднее. Забираться в нетопленой комнате в холодный спальник, это надо пережить, но через  несколько минут внутри устанавливается свой микроклимат. Благодать…

   …Проснулся я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я поначалу даже не понял в чём дело.
  При лунном свете, проникающем через замёрзшее окно, я увидел стоящую Алису, завёрнутую в одеяло.
  - Лева, проснитесь, электричество отключили, мне очень холодно. Надо что-то делать…
И здесь у меня произошёл молниеносный мысленный диалог с моим товарищем снизу. Вернее, это он был инициатором дискуссии. Беседуем мы с ним только в критических ситуациях и чисто по-мужски.
  Он мне сказал:
  - Слушай ты, старый козёл, ты не видишь, что ребёнок замерзает?! Немедленно открой спальник и впусти её к себе!
  - Ну да, у тебя ведь только одно на уме - надругаться над очередной жертвой, - ответил я. - Ей нет ещё восемнадцати лет, а вступать в интимные отношения с несовершеннолетней, даже с её согласия, запрещено законом.
Восемь лет тюрьмы, ты понимаешь? Завтра она проснётся, и приедет её папа, она заплачет и скажет, что я её споил этим чёртовым ликёром, и она не соображала, что делала. И вместо Израиля, куда мы собрались ехать, я попаду в тюрьму…
  - Я никуда не собрался, мне и тут очень хорошо. Это ты меня везёшь, поскольку я принадлежу тебе. Но последнее время ты держишь меня на голодном пайке, где моя дорогая Елена?… я тебя спрашиваю, двенадцать лет я доставлял ей удовольствие, и мне казалось, что и тебе кое-что перепадало…
  Нашу дискуссию прервала Алиса:
  - Лёва, с кем это Вы там разговариваете? Мы не доживём раздельно до утра, пустите меня…
  Я высвободил правую руку, дёрнул молнию спальника и сказал:
  - Залезай быстрей!
  Алиса сбросила одеяло и нырнула ко мне в спальник.
  - Ой, как тепло, - проговорила она, - Лёва, уберите локоть, мне в спину больно.
Я убрал локоть, положил руку на неё сверху, куда-то  же руку надо девать. Алиса стала ввинчиваться в моё тело, согреваясь и быстро находя общий язык с этим подлецом, товарищем снизу. 
  Через некоторое время я сказал:
  - В спальнике надо спать раздетым, тогда тепло.
  Я задвинул молнию спальника повыше и помог ей снять колготки и трусики.
Она повернулась ко мне и я нашёл её солоноватые губы. Её упругая грудь упиралась в меня. Мы долго целовались, затем я поднял её ногу, забросил её высоко на меня и дал, наконец,  волю своему товарищу снизу.
Он прошёлся сверху вниз по её лобку и вошёл в неё.   
Она застонала, задвигалась, впилась губами мне в щеку.
  - Что-то мне мешает, - сообщил мне товарищ. Но мы уже действовали заодно, я резко послал его вперёд.
Алиса вскрикнула, но не отодвинулась, и он вошёл в неё глубже. Дальше они действовали уже вдвоём, и я им не мешал. Она тихонько стонала в такт движениям, товарищ был на высоте. Но когда я почувствовал, что он приготовился окропить её, я резко дал назад, и мы запачкали её ноги и спальник.
  Товарищ недовольно ворчал, но мы оба понимали, что создание женщины Алисы, это, может быть и хорошо, но создание матери Алисы не входило в наши планы.
  Нам стало жарко, и я чуть приоткрыл спальник.
  - Тебе было больно? - нежно спросил я. 
  - Немножко, но очень хорошо, ты мне послан богом, я с двенадцати лет мечтала об этом.
  - Ну, хорошо, спи, дорогая.
  И мы уснули.
  Но ночью Алиса ещё пару раз просыпалась, она тормошила меня, и мы занимались любовью до тех пор, пока мой
товарищ не взмолился и сказал, что для него трёх раз более чем достаточно.
  Мне тоже захотелось поспать отдельно, но Алиса была права, замёрзнуть можно.
  Где-то под утро, я увидел, что в окно падает свет от фонаря у калитки. 
Я осторожно вылез из спальника, нашёл в спальне родителей спиральный нагреватель, притащил в комнату, поставил поближе и включил его на полную мощность.
Сам улёгся рядом со спальником, завернулся в одеяло, и мы поспали ещё, Алиса в спальнике, а я рядом.
  …Где-то после семи забрезжил рассвет, и я осторожно встал. Спираль нагревателя была накалена докрасна, и в комнате было довольно тепло.
  Алиса крепко спала, вынусув нос наружу из спальника. Я оделся и вышел, тихонько закрыв дверь.
Уходить незаметно после того, что случилось ночью, я посчитал невозможным. Спустившись по лестнице вниз, я включил камин в гостиной и пошёл на кухню мыть посуду. Половину бутылки ликёра мы вчера с Алисой всё же выпили.
  " Интересно, что она скажет папе. Лучше забрать всю бутылку ", - подумал я и увидел, что воды нет.
  Я взял вёдра, накинул куртку и вышел на участок. В правом углу у входа я увидел колодец. Найдя в сенях широкую деревянную лопату, я взял её и пошёл пробивать дорогу в снегу к выходу, а затем направо к колодцу.
  Было тихо и безлюдно, во всяком случае, я не видел людей. Примерно час я поработал, затем набрал из глубокого колодца два ведра воды и пошёл в дом.   
  Алиса, видимо, ещё спала. Я помылся у умывальника, вытерся насухо, затем нашёл у них в шкафу сковородку, электроплитку, подсолнечное масло.
  Нарезал ломтями хлеб от купленной вчера буханки и стал делать гренки. Когда они были готовы, я вскрыл банку тушёнки и вывалил содержимое на эти гренки.
Всё это шипело и пахло очень вкусно. В разгар кулинарной операции я не заметил, как Алиса медленно спустилась сверху.
Она подошла ко мне сзади и тихонько прижалась ко мне.
Я быстро повернулся, прижал её к себе, затем нашёл её глаза и стал их целовать по очереди. Затем я наклонил её голову и  нежно, но крепко стал целовать её в губы. Её рот открылся, она стала отвечать мне, и я вновь стал просыпаться.
  - Нет, нет, Алиса, сегодня нужно отдохнуть, да и папа скоро приедет, мне надо сматываться.
  - Нет, Лев, ты обещал взять меня с собой к себе на дачу, ты обещал.
  Она говорила как-то по-другому, стала непохожая на вчерашнюю Алису.
  - Алиса, тебе хорошо?.. как ты себя чувствуешь?.. ты изменилась…
  - Мне очень хорошо, просто немного необычно.
  - Алиса, одного взгляда твоей мамы на тебя достаточно, и она всё поймёт, поверь мне. 
  - Ну и что, век, что ли, мне в девках ходить, - засмеялась она и закружилась по холлу. - И вообще отойди от кухни, я сама всё сделаю, у тебя всё горит.
  Она подлетела ко мне, поцеловала в щёку и оттолкнула меня от кухонного стола.
  Но я не унимался:
  - Алиса, когда тебе восемнадцать лет?
  - Ровно через два месяца, 14 марта. Да что ты, Лев, не бойся, волос с твоей головы не упадёт. Я ведь тебе сказала, мой дорогой, я всю жизнь мечтала именно о взрослом мужчине. Меня мои сверстники совершенно не интересуют. Ты только не пропадай из моей жизни насовсем, хорошо?
  - Хорошо, - грустно  сказал я и поцеловал её в волосы.
  Мы поели, убрали и помыли посуду. Затем Алиса написала записку отцу, мы собрали снова свои рюкзаки, проверили, выключены ли  все электроприборы, закрыли Алисин дворец, одели лыжи и пошли ко мне на дачу.   
  Там нас ждал наш верный строитель  Александр Николаевич Каргин.   

13.  К А Р Г И Н .

  Мы шли с Алисой на лыжах по ровной дороге на вторую дачу. Погода стояла прекрасная, ни ветерка, скольжение хорошее, мы могли идти рядом и разговаривать.
  - Зачем ты взяла рюкзак с собой? - спросил я с как можно большей теплотой в голосе. Я был тоже немного потрясён тем, что произошло ночью. Огромная разница в возрасте, всего один день знакомства, мне казалось, я понимал, что творилось в её душе.
Я хорошо помнил, как я стал мужчиной. Не буду сейчас вдаваться в детали, но то, что это потрясение, это воодушевляющее событие, это радость и гордость за свершившееся - это я запомнил.
  У женщин это ещё серьёзней, думалось мне, и я старался быть как можно более внимательным и нежным к Алисе.
  А она шла как ни в чём не бывало, молодая, сильная, очень красивая…
  - Почему ты не отвечаешь? - снова спросил я, стараясь не уходить вперёд.
  - Что ты говоришь, мой дорогой? - спросила Алиса, отгоняя свои мысли и приближаясь ко мне.
  Она потянула ко мне своё лицо, подставляя щёку, а затем сама поцеловала меня в небритую щёку.
  - Фу, как ты колешься, у тебя за четыре дня будет настоящая борода, - засмеялась она, и я видел, что ей очень хорошо.
  - Ты говорил, что у тебя на даче работает кто-то, да? - спросила она.
  - Не волнуйся, Каргин - чудесный человек, очень добрый и мудрый, - сказал я. 
  Мы шли на лыжах потихоньку по ровной, недавно пробитой дороге, разговаривая о разных мелочах, порой мне казалось, что я сам не понимаю, что произошло, ведь сегодня всего второй день как мы вообще  знакомы.
  Наконец мы дошли до места и пошли по четвёртой линии, где третий участок был наш.
  Каргин был виден издалека. Он сидел верхом  на срубе и крутил коловоротом отверстие в брусе.
Увидев меня, он махнул рукой, показывая - " Подожди немного, я сейчас слезу."
  Мы подошли к участку, дорожка через сад и огород, находящиеся под снегом, была расчищена, так что мы подъехали на лыжах почти до сруба дома.
Я не был на даче почти три месяца.
Кроме баньки и туалета, на даче уже был ленточный бетонный фундамент размером 9х11 метров, дом из бруса был сложен до двухметровой отметки, с которой и слезал Саша.
  Мы тепло поздоровались, и я представил ему Алису.
  - Познакомься, Саша, это - дочь нашего председателя садоводства Петра Алексеевича  Стародубцева.
  Алиса молча протянула руку, сказала - Алиса - и улыбнулась, а Саша сдёрнул варежку, заграбастал Алисину руку в свою ручищу и сказал:
  - Здравствуйте, я - Александр Николаевич, или попросту дядя Саша, заходите, милости просим.
  Мы сняли лыжи и пошли втроём вглубь участка. 
- Дядя Саша, Лёва рассказывал, что Вы спроектировали и построили удивительную русскую баню, можно посмотреть? - спросила Алиса.
  - Ну, конечно, можно и истопить, - улыбнулся Каргин.
Ему было приятно, что приехали живые люди и что кому-то интересно, что он создаёт.
  Я совершенно выпал “в осадок”, увидев сруб своего дома, где уже были контуры стен помещений внутренней планировки. Я вспомнил, как обсуждался проект дома на семейном совете.
  Мы мечтали о загородном доме всю жизнь, и вот теперь всё это надо оставить.
  Настроение ухудшалось ещё и из-за того, что я находился рядом с людьми - Сашей и Алисой, которые ничего не знали о нашем решении. Я совершенно не представлял, как сообщить им эту новость.
  Саша второй год работает на нашем участке, и всё здесь он уже любит, как можно любить то, что сделано своими руками.
  Алиса только что отдала мне самое ценное, чем она располагала в свои почти восемнадцать лет. Конечно, её чувство, так сильно вспыхнувшее, только разгорается. Оглушить её этим известием сейчас, это было выше моих сил.
  - " Ладно, время ещё есть ", - подумал я, и мне стало легче.
  - Саша, мы приехали на три дня, спать где найдётся? - спросил я.
  Алиса убежала в баню, и через некоторое время она выскочила оттуда с восторженным криком:
  - Лёва, как там хорошо пахнет, берёзовые веники и большие чёрные камни и зола. Дядя Саша, затопите, пожалуйста, я Вас прошу.
  - Чуть попозже, к вечеру, хорошо? Чтобы помыться после работы, - сказал Каргин.
  - Как ты обходишься, Саша, без электричества, не околеваешь от холода? - спросил я удивлённо.
  - Лёва, эпоха электричества не насчитывает ещё и ста лет. Как же жили наши предки столетиями при свечах и печках, а? 
Печь, которая является основой для бани, имеет ещё одну стенку, к которой я пристроил барак-времянку. В ней свободно может поместиться до пяти человек, я сделал полати у печи и нары, как на Кубани мои деды делали. Да и на Урале и в Сибири так живут люди. Ничего, не мёрзнут, - засмеялся Каргин.
  Мы обогнули баньку и вошли в барак. Он имел двойные стенки, с утеплённой мхом прокладкой внутри.
Одну стену барака занимала печь, вернее её стенка.
Рядом была маленькая дверца, позволяющая войти в баню с задней стороны.
Печь была мудрёная, с одной стороны она выходила в баню, там был установлен бак для воды, под которым были камни.
Они раскалялись и давали сухой жар и нагревали воду в баке. Рядом висел большой медный черпак, стояли вёдра для холодной воды и тазы для мытья. Висели веники.
 Со стороны жилого помещения в конструкции печи были полати и плита с тремя отверстиями, прикрытыми чугунными круглыми плоскостями.   
  - Здорово, Саша, - восхищённо сказал я и отошёл, потому что эти деревянные строения и  печь старинной конструкции оказывали на меня совершенно магическое действие.
  Меня душили слёзы, я очень пожалел, что поехал на дачу без Марии. И Алисы бы не было в моей жизни, и оторваться от этих русских, пушкинских древностей было бы легче.
  Мне почему-то захотелось много водки, солёных огурцов и картошки в мундирах. Явно хотелось надраться.
  - " Каргин не пьёт, а Алиса вообще ещё ребёнок, мало что вчера мы выпили полбутылки ликёра. Нет, пока она не уйдёт к папе, ни грамма " - подумал я и стал выкладывать содержимое рюкзака на стол.
  Каргин спокойно смотрел, что я вынимаю.
Посылка с емкостями с керосином и бензином - как они не пролились, когда я загремел на втором спуске - ему особенно понравились. Продукты, консервы, водка, и наконец, зарплата - деньги, которые Мария завернула в бумажку с написанной суммой и в тряпку.
  Каргин взял деньги, не считая, и положил на полку.
Обстоятельный мужик был этот казак, он сказал:
  - Скоро будем обедать. Лёва, не хочешь мне немножко подсобить на доме, хорошо? А Алиса пока нам сварит щи, я вчера достал кочан капусты, и картошку почистит, умеешь, дочка?
  - Конечно, - восхищённо выдохнула Алиса, ей тоже безумно понравился этот деревенский быт. Видно было, что европейский стандарт папиной  дачи её совершенно не вдохновлял.
  - Пойдём, дочка, я затоплю печь, пока только плиту, на ней ты и будешь готовить. Дрова за стенкой.
  Они ушли, а я сел около стола, где лежало несколько книг, среди них я увидел " Капитал " Карла Маркса, издание Партиздата ЦК ВКП (б) 1937 года.
  " Нет, Каргин точно не в себе, что он читает при свече вечерами… Маркса? - подумал я, меняя лыжные ботинки на сапоги с портянками, которыми я утеплял вчера утром руки.
  " Боже, как это было давно, почему время так спрессовано, ведь это было сутки назад, а кажется, что прошло намного больше времени…"
   - Алиса, ну как ты себя чувствуешь, тебе хорошо у меня? - спросил я, когда Каргин отошёл на минуту.
  - Очень хорошо, пока не тошнит, - громко засмеялась она и потянулась ко мне.
  - Побойся бога, Алиса, что ты говоришь такое? - я посмотрел, где Каргин. - Имей ввиду, что Саша - большой друг моей Марии, будь осторожна.
  - Но мы сегодня затопим баньку, и я буду спать на палатях, ты придёшь ко мне ночью?
  - И не думай даже, Каргин же будет с нами.
  Она посмотрела на меня таким взглядом, что у меня вся кровь закипела.
  - Ты с плитой справишься, а я пойду Саше помогу. Ты хотела на лыжах пойти, раздумала?
  - Какие лыжи, пожить в деревне времён Пушкина, где ещё можно получить такое удовольствие, - сказала она.
  - Интересно, что у меня тоже всё это ассоциируется  с теми временами и его именем, - сказал я.
  - Иди сюда, - сказала Алиса и открыла дверь в баньку. Мы прошли сени и вошли в парилку.
  Было полутемно, полки парилки белели в углу.
  - Поцелуй меня, мой милый, - тихо сказала она.
  Мы целовались, и ничего вокруг не существовало.
  - Что ты со мной делаешь, Алиса? - спросил я, отодвигаясь.
  - Я сама не понимаю, Лева, мне безумно хорошо с тобой. Это началось, когда ты мне оттирал отмороженные пальцы.
 - Да, я сам проваливаюсь куда-то…послушай, Алиса…когда мы шли по полю, я ушёл вперёд, ты была сзади…а потом ты сидела в папином кабинете в белой шали, помнишь, когда я уснул…
  Я хочу прочитать тебе кое-что, - и я начал нараспев, чуть раскачиваясь и перебирая пальцами поднятой правой руки солнечные лучи, пробивающиеся через маленькое оконце в полутёмную баню:

Твой голос звучит,
затихая,
зовёт меня в зимнюю даль…
И ты - как чудесная тайна,
одетая в белую шаль…

Как в сказке, лесная царица
с улыбкой на троне сидит,
Гитара усталою птицей
приткнулась к коленям
и спит…
И годы слетают,
как листья,
Мне кажется, взмахами кисти
рисует твой облик мороз,
на окнах,
 замёрзших, не иней,
  а капли непрошеных слёз.

  - Это мне? - спросила Алиса и заплакала.
  - Да, а ты чего? - удивлённо спросил я.
  - Мне ещё никто и никогда не дарил стихов. Ты мне  запиши это, не забудь, хорошо?
  - Хорошо, - сказал я и пошёл к Каргину.
    Он сидел снова на срубе и крутил коловоротом отверстие для шипа.
  - Возьми, Лёва, вон там шипы и вбивай их потихоньку   наполовину длины. Не слети с непривычки с верхотуры. Вдвоём подымать брусы намного быстрей. Только не забудь про паклю. Сегодня день хороший, ветра нет и не морозно.
Как там Мария и дети поживают? Почему ты их не привёз, здесь такая благодать, а?
  Видно было, что Каргин здорово соскучился по общению. Я только кивал в паузах, а он вёл свои монологи.
  …Мы сидели на противоположных краях одного бруса друг против друга и беседовать было удобно.
  - Я увидел в бараке на столе "Капитал" Маркса. Ты его читаешь при свечах, Саша? - спросил я.
  - В той жизни, ты знаешь, я был учителем истории, естественно изучал в институте политэкономию.
Кроме того, я был в партии, а для коммунистов "Капитал" - это библия. Вместе с тем, меня всегда поражала власть этой книги, как и её автора.
Европа в  девятнадцатом веке зачитывалась им, в следующем, двадцатом веке Россия и Китай - огромные, могучие державы  на базе этого учения построили свои диктатуры, почему, в чём притягательная сила этого учения?
И почему человечество, похоже,  сможет справиться с этой утопией лишь только к концу двадцатого столетия? И как это накладывается на научно-техническую революцию?
  - Можно мне тоже поучавствовать в Вашей дискуссии? - мы, сидя наверху на последнем венце, не заметили, как подошла Алиса.
  - Но только после обеда, а то у меня всё готово, а огонь в очаге сохранять трудно, о великий, - добавила Алиса и поклонилась Каргину в пояс.
  Глаза Каргина засветились и он, посматривая с доброй улыбкой на Алису, скомандовал:
  - Перерыв на обед.
  Мы слезли сверху и пошли по дорожке к  времянке.
Из трубы шел дым строго вертикально кверху, будет мороз.
  - Ну, что ты тут наколдовала? - спросил Каргин, открыв заслонку, он шуровал кочергой в плите, подымая огонь и перемещая горящие дрова под кастрюли.
  - Дядя Саша, когда ставишь кастрюлю на газовую плиту, то гарантировано получаешь огонь в нужном месте, на этой же плите.., - Алиса была немного растеряна.
  Каргин усмехнулся и сказал:
  - Верно, дочка, мы растеряли навыки предков, вот скажи - ты хоть раз в жизни сидела верхом на лошади?
  - Нет…
  - А на Кубани, где я вырос, любая девчонка может управлять лошадью. Это - непередаваемое ощущение, лошадь очень умна и преданна. При этом она сильна, красива… Ну, ладно, так что у нас, ребята, в кастрюлях?
  Он открыл первую кастрюлю, по времянке разлился запах щей. Каргин взял большую деревянную ложку, помешал в кастрюле, зачерпнул и попробовал.
  - Та-ак, - протянул он и посмотрел строго на Алису.
  - Сейчас добавим немного соли, лавровый лист и тебя вполне можно зачислять в штат поварихой с окладом согласно штатному расписанию…
  Алиса вся расцвела, подскочила к Каргину и поцеловала его в щёку.
  - Я сказал - только поварихой, - вскричал Каргин, и мы все покатились со смеху.
  В это время послышался автомобильный гудок, и я выскочил из времянки посмотреть, кто это смог добраться до нас на машине.
  Напротив нашего участка стоял вездеход, за рулём которого сидел Стародубцев, отец Алисы.
  - Алиса, папа приехал, - сказал я, настроение мое снова упало. " Заметит ли батя перемены в дочке? " - подумал я и нашёл взглядом Алисины глаза.
  Она улыбнулась мне в ответ, сделала успокаивающий жест и побежала к машине. Мы стояли с Каргиным и наблюдали.
Стародубцев вышел из машины, но он был не один.
Вслед за ним из машины выскочила немецкая овчарка. 
  - Папа, ты взял с собой Чари? Чари, Чари, ко мне, - властно скомандовала Алиса.
И здоровенный кобель легко перемахнул через нашу калитку и понёсся к Алисе. Около неё он резко притормозил и, виляя хвостом, подошёл к Алисе и спрятал морду у неё в ногах.
  Стародубцев, толстый, солидный замдиректора, открыл  калитку и пошёл к нам навстречу.
  - Здорово, Каргин, - сказал он и пожал руку Саше.
Затем он посмотрел на меня:
  - Вы, я так понимаю, муж Марии Израилевны Галицкой, верно?
  - Верно, - сказал я.
  - Вы хотели встретиться со мной, я Вас слушаю.
  - Вы знаете, Пётр Алексеевич, мы пока что здесь без электричества, да и керосина не было…словом, мы приготовили обед дедовским способом, на плите, на дровах. Всё стынет, не хотите ли отобедать с нами, а потом уж поговорим.
  Алиса с Чари уже подошли.
  - Пётр, дочь твоя готовила, пойди откушай, - сказал Каргин.
  Зашли все во времянку.
Каргин снял с гвоздей деревянные ложки и с полки алюминиевые миски и кружки.
  - Я - геолог, - сказал Стародубцев, - для меня полевые условия экспедиций - нормальная ситуация.
- Сейчас, минуточку, - добавил он и пошёл к машине.
Через минуту он принёс бутылку водки,  стеклянную банку солёных огурцов и буханку хлеба.
  - Неприкосновенный запас - всегда с нами, - сказал он и
засмеялся. - Ну, что моя красавица здесь намудрила?
  - Не…папа, я на дровяной плите готовлю первый раз в жизни. Это всё Каргин.
  - Кто такой Каргин, ты мне не рассказывай, на таких людях Россия держится. Вот живёт затворником, никак я не могу вытащить его из этой глухомани…
  Каргин молчал и убирал книги со стола.
  - Постой, Каргин, что это у тебя тут "Капитал "Маркса делает? - успел увидеть Стародубцев.
  - Еда остывает, - сказал Каргин, ему не хотелось вступать в дискуссию с начальством.
  Мы сели за стол, Чари лёг у входа, он настороженно относился ко мне и Каргину, но отношение хозяев диктовало умной собаке стиль поведения.
  Я носил миски, а Алиса черпаком разливала щи. На втором отверстии плиты на сковороде трещала жареная картошка с тушёнкой.
  Стародубцев вскрыл бутылку водки, затем банку с огурцами. Он посмотрел на меня молча, я кивнул, можно.
  - Каргин, я знаю, не употребляет, так что давайте, Лев, на пару…как Вас по батюшке?
  - Не важно… поехали, - сказал я и, посмотрев на Алису и Каргина, сказал:
  - Будьте здоровы.
  Затем, найдя в воздухе кружку Стародубцева, я чокнулся с ним, и мы выпили. Прилично, сразу полкружки. Я вытащил вилкой из банки солёный огурец, закусил и стал хлебать дымящиеся щи, стараясь ни на кого не смотреть.
  Подняв глаза, я заметил, что Алиса украдкой наблюдает за мной.
  Кампания молча съела первое, и в те же миски Алиса стала накладывать картошку с тушёнкой.
  Налили по второй, выпили и, тыкая в картошку вилкой, Стародубцев спросил меня:
  - Ваша жена была у меня в институте и сказала, что Вы собираетесь продавать участок, это верно?
  - Нет, я передумал, - сказал я и посмотрел на Алису и Каргина. - Нет, нет… и давайте сегодня не будем об этом. Когда Вы думаете закончить работы по электрификации второго участка?
  - К весне, - деловито ответил Стародубцев и очень удивлённо на меня посмотрел.
  - Спасибо за обед, мне ещё надо объехать несколько участков, Алиса, ты со мной?
  - Папа, я пришла сюда на лыжах . Мы добирались с Лёвой с большими приключениями. Но мне очень понравилось пройти такую большую дистанцию, да ещё и с рюкзаком. Лев мне очень помог. А Каргин обещал сегодня затопить русскую баню…У меня ведь каникулы, я побуду здесь пару дней, если хозяева не возражают.
  - Смотри, Пётр, - сказал Каргин, - приезжай к вечеру, я устрою парную по казачьи, кости прогреешь.
  - Алиса, мама не будет довольна твоей самостоятельностью, хотя Каргин, как бывший учитель, ничему плохому тебя не научит, оставайся.
  Он посмотрел на меня чуть внимательней, чем мне хотелось, сказал - "Чари, ко мне" - и пошёл к вездеходу. 
  Пока они провожали Стародубцева, я налил себе ещё и повторил с огурцом и картошкой.
  - Прилично закладываешь, Лёва, вообще ты какой-то нервный, что случилось?.. о какой продаже шла речь? - спросил Каргин, вернувшись во времянку.
Алиса ещё была около машины, она о чём-то говорила с отцом.
  - Саша, - сказал я, - мы поговорим вечером, когда Алиса будет в бане париться, хорошо? А сейчас,пока светло, пойдём еще поработаем…
  - А на фига ты мне там нужен пьяный, только травмы мне твоей и не хватает, я и сам справлюсь, занимайся гостьей, раз уж ты вместо детей привёз девицу, - резко сказал Каргин и вышел.
  Вошла Алиса.
  - Я не поняла, Лев, о какой продаже говорил папа, ты собираешься продавать участок, вот всю эту старинную прелесть?!
  - Да, нет, Алиса, чепуха всё это, пойдём, начнём носить воду для бани, наносить надо много, пойдём…
Понимаешь, мои ребята любят Карельский перешеек, да и Мария устаёт от этой экзотики в экспедициях. Её больше устраивает европейский стиль Вашего особняка…
  - Так ведь в твоём будущем доме можно тоже раскрутить паркет, электричество в конце концов будет, стройте камины и а-ля фуршеты устраивайте сколько душе угодно, - сказала Алиса. - Ты мне здорово испортил настроение, Лёва…
  - Да, я вообще не подарок, - усмехнулся я, - вот и наша первая семейная ссора. Прости меня.
  Алиса ничего не сказала и ушла к Каргину.
  Я принялся мыть посуду и убирать со стола. Через какое-то время Алиса вернулась, я сидел за столом, она подошла ко мне близко так, что я смог уткнуться в её груди. Мы молчали какое-то время, затем она сказала:
  - Папаня мой ничего не понял, слава богу, но на тебя смотрит с подозрением. А Каргин сказал, что мы должны натаскать пятнадцать вёдер воды, десять для  бака с горячей водой и пять - холодной и про запас.
Он сказал, что слева на входе участка есть скважина и ручной насос. Пойдём работать, Лёва, заодно отрезвеешь, я не люблю  пьяниц. Мне всегда говорили, что евреи выгодно отличаются от русских тем, что они не пьют.
А тут обратная картина, Каргин - трезвенник, а ты закладываешь каждый вечер.
Она засмеялась не очень весело и добавила:
  - Но всё равно, ты - очень хороший. Стихотворение не забудь записать, сделай это вот прямо сейчас, хорошо?
  - Хорошо, - только и сказал я, - вот воду наносим и сразу запишу, прости меня, Алиса…
  Я вышел и пошёл к срубу.
  - Прости меня, Каргин, у меня есть уважительные причины для пьянства.
  Каргин только выматерился и ничего не добавил.
Затем сказал:
  - Наполните поскорее бак горячей воды, а то не согреется к вечеру.
  Колодца у нас не было, зато Мария с помощью своих геофизиков сделала на участке настоящую скважину, метров десять глубиной, не меньше.
Когда будет электричество, поставить насос и качай себе в удовольствие, а сейчас пришлось хорошо поработать.
Полное ведро для Алисы таскать тяжело, поэтому я наливал не до верху, чуть больше половины. Так мы и поработали добрых полтора часа.
  Когда бак был наполнен, Каргин слез со сруба и ушёл в баню.
  Солнце уже склонялось к закату, мы с Алисой нашли керосиновую лампу, заправили её керосином, который я привёз, проверили, как она работает.
Нашли свечи, подсвечники, спички, подготовились к темноте.
  Наконец Каргин вышел из бани и сказал:
  - Вот теперь надо подождать ровно два часа, пока камни не нагреются. Как ты думаешь, Алиса, батя приедет мыться?
    - Не думаю, - ответила она, - у нас на даче есть сауна на электрическом нагреве. Тоска… я никогда в жизни не мылась в русской бане. Хотите чаю, дядя Саша? Чайник на плите ещё не остыл.
  Мы стали пить чай с сухарями. Каргин полез куда-то за полку и достал банку малинового варенья.
  - Угощайся, Алиса. К чаю хорошо, особенно зимой.
  Мои друзья вроде забыли о моём разговоре со Стародубцевым.
  Воцарилась мирная атмосфера, она улучшалась ещё и потому, что на насосе я совершенно отрезвел и не отравлял атмосферу водочным перегаром.
  - Дядя Саша, - вежливо, как на уроке, спросила Алиса Каргина, - а действительно, почему Вы изучаете Маркса, что это Вам даёт?
  Каргин молчал и смотрел на Алису. Видно было, что перед нами педагог. Десятки лет физической работы не вытравили в нём навыки учителя.
  - Скажите, Алиса, Вы ещё в школе учитесь?
  Любой девочке не нравится, когда подчёркивают её молодость, как любой женщине хочется выглядеть моложе своих лет. Алиса ещё не понимала, в какой роли она находится, поэтому она надула губки и сказала, что она уже в институте, что она будет программистом.
  - На каком ты курсе? - Каргин был неумолим. Ему нужно было точно настроить своё полемическое оружие  для дискуссии.
  - На первом, - ответила Алиса.
  - Значит марксизм Вы серьёзно ещё не изучаете…
  - Да… сейчас я буду сдавать диалектический материализм.
  - Нет, это другое.
  Я примерно предполагал, что сейчас будет, и тихонько переместился на нары, где было не так светло.
  А они сидели за столом под керосиновой лампой и я мог видеть профиль Алисы и её роскошные волосы, её бюст и длинные ноги.
  Мне этот марксизм в голову не шёл, я все никак не мог понять, почему я пустил её вчера в свой спальник.
  Ведь я же не деревянный, ведь невозможно ощущать под руками такую прекрасную обнажённую грудь, такие губы, её волосы и всё то, что составляло  прекрасное наваждение, которое было закодировано под именем Алиса.
  А вот теперь я стал её заложником, и она может делать со мной всё, что захочет.
  Вот я уже привёз её к себе на дачу, а через полтора часа я буду её мыть в бане, потому что она хочет стать настоящей женщиной и потому. что я умею быть нежным и ласковым...
  Ведь Стародубцев может меня в порошок стереть и испортить жизнь не только мне, но и Марии и моим дорогим Даньке и Вере…
  …А Каргин, кажется, вернулся в класс, он даже встал и стал медленно ходить по времянке, от чего его тень стала ходить по стенке, а Алиса медленно поворачивала голову, чтобы не пропустить ничего из того, что он пытался ей объяснить.
  - Мы находимся сейчас в совершенно другой экономической системе, - говорил Каргин.
  - Ведь Маркс написал научную монографию о капитализме, об его сути, о его законах.
Первое немецкое издание "Das Kapital. Kritik der politischen Oekonomie " вышло в Гамбурге и датировано 1867 годом, а затем во всех ведущих столицах Европы, в том числе и в Санкт-  Петербурге в 1872 году.
Запомни эти даты, потому что необходимо наложить их на другие даты событий того времени, например, отмену крепостного права в России всего за шесть лет до первой даты, то есть в 1861 году.
Я надеюсь, что тебе не надо обьяснять суть крепостного  права: собственник на землю владеет не только землей, но и людьми, которые её обрабатывают.
Эти люди - крепостные не обладали никакой свободой, они не могли оставить то место, где они живут, они не могли даже любить, то есть жениться, без разрешения помещика.
  По сути дела, столетиями помещик сидел на пороховой бочке, которая иногда взрывалась.
Для примера можно привести восстание крестьян под руководством Емельяна Пугачёва в конце восемнадцатого века.
  Но вернёмся к Карлу Марксу. Он пишет в предисловии к первому изданию "Капитала", что, я цитирую,  "предметом моего исследования в настоящей работе является капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения производства и обмена."
  Поэтому, Алиса, твой вопрос закономерен - зачем изучать сегодня книгу, которая написана 122 года назад? 
За это время образовался  Советский Союз и Китайская Народная республика, оставим маленькие страны типа Вьетнама и стран народной демократии в Европе. В этих двух странах родились новые поколения людей, которые никогда не жили в условиях капиталистического общества.
Наши страны прочно закрыты, выезд, как известно, максимально ограничен, если не считать солистов Большого театра и больших спортсменов.
  Я бесконечно благодарен судьбе за то, что стал историком. Чрезвычайно приятно знать и понимать события, в меру, конечно моих возможностей доступа к источникам информации…
  …Здесь Каргин грустно улыбнулся. Он понимал, что вместо того, чтобы сидеть сейчас в Государственной Публичной библиотеке в Ленинграде или в библиотеке Конгресса Соединённых Штатов в Вашингтоне, он строит дом этому олуху, который сейчас почти засыпает под его рассуждения.   
  - У Маркса есть ещё одно, очень замечательное высказывание. Я цитирую - Каргин взял книгу, полистал её и найдя нужное место, прочитал:
  " Всякая нация может и должна учиться у других. Правда, общество, даже если оно напало на след естественного закона своего развития, - а конечной целью моего сочинения является открытие экономического закона движения современного общества, - не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами. "   
  - Ни отменить последние декретами, - медленно повторил Каргин и сделал паузу.
Он взял скамейку, подставил её к полкам, затем снял керосиновую лампу со стола и полез с ней на скамейку. Было видно, что он уже в возрасте и ему тяжело одновременно держать лампу и вставать на скамью.
  Алиса вскочила и, проговорив, - Дядя Саша, давайте, я подержу лампу, - поддержала его за локоть, а Каргин взобрался на скамью и вытащил сверху коробку с заметками.
  " Боже мой, этот строитель вечерами, а может быть и ночами, продолжает заниматься разработками по истории." - подумал я, встал с нар и приготовился к участию в дискуссии.
Но Каргин не давал мне слова. Он вернулся к столу, положил эту коробку на стол и сказал:
  - Посмотри, дочка, есть ли там ещё чай?  В горле чего-то пересохло… так я хочу продолжить с Вашего разрешения.
Вечерами у меня уже много лет есть время для раздумий, я стал сопоставлять некоторые факты и пришёл к определённым  выводам. Но все по порядку.
  Вот здесь у меня есть первые документы Советской власти 1917 года.
Первая мировая война, миллионы убитых и искалеченных, применение газа в борьбе с противником… масса крестьян и рабочих в России в рядах царской армии оторваны от своих мест проживания и владеют оружием.
Монархия или царизм не удерживает власти, а слабая российская буржуазия не оказывается способной на серьёзные компромиссы и большевики берут власть в свои руки.
  Большевики - это наиболее экстремисткая, левая часть политического спектра.
На правом фланге, как мы знаем, националистические движения, Корнилов.
Бескомпромиссная борьба между ними ещё впереди, а пока большевики наиболее организованы, имеют сильные позиции в армии и на заводах, они в рамках заседания Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов 25 октября ( 7 ноября ) в 10 часов утра заявляют - я позволю себе зачитать полностью этот короткий, но исторический документ -

       К ГРАЖДАНАМ РОССИИ

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Пегроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.
  Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства - это дело обеспечено.
  Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-Революционный Комитет
при Петроградском Совете
Рабочих и Солдатских депутатов.

А дальше пошли декреты, те самые декреты, о недопустимости которых предупреждал Маркс, декрет о мире, декрет о земле, а двумя днями раньше Ленин пишет "Инструкцию крестьянам".
Это достаточно большой документ, но главным там является фраза, что "Помещичья собственность на землю отменена. На основании Указа о земле все помещичьи земли полностью поступают в руки Советов крестьянских депутатов."
  Каргин прекратил цитировать, он устало посмотрел на Алису, а затем на меня и сказал:
  - Вы приехали всего на три дня. Даже если мы будем устраивать эти беседы каждый вечер, я не успею объяснить, почему из этих событий ничего, кроме - он стал загибать пальцы -
  - уничтожения почти всех участников событий 1917 года, сначала белых в гражданскую войну 1918-22 годов, а затем и красных в борьбе Сталина с Троцким в репрессиях 30-годов,
  - эмиграции собственников и интеллектуалов из России в двадцатые годы, 
  - ликвидации созданного Столыпиным кулацкого класса,
  - голода на Украине в 1933 - 34 годах, 
  - кровопролития Второй мировой войны,
  - голодной смерти блокадников Ленинграда, -
словом,  страшных страданий миллионов людей, пострадавших от репрессий большевиков России и Китая и действий нацистов в Германии и в Европе, включая беспрецедентное применение газовых крематориев для уничтожения миллионов евреев…
как мы видим - ничего хорошего не вышло.
  - Каких страданий, - спросила Алиса с иронией, - по моему у нас всё хорошо, находясь сейчас в лесу и без оружия мы не боимся разбойников, я учусь в прекрасном вузе и живу в очень красивом городе.
  Мы засмеялись и Каргин сказал спокойно:
  - Пойду проверю, можно ли уже мыться.
  Он ушёл в баньку, а Алиса подсела ко мне:
  - Лёва, я боюсь мыться одна, я никогда не была в русской парилке, так ещё почти без света, пойди со мной.
  - Неудобно, что Каргин подумает…
  - А мы не будем, не будем до конца раздеваться, для чего я взяла рюкзак, помнишь, ты меня спрашивал на лыжне? Оденемся, как римляне, и будем вместе мыться, - она засмеялась и поцеловала меня.
  - У тебя фантазия, - улыбнулся я и добавил, - посмотрим, что Каргин скажет.
  Каргин вернулся, вытер пот со лба  и сказал:
  - Парилка готова, давай, Алиса, ты первая. Только на самый верх не лезь, там очень горячо. Там три полки, выше второй ни шагу.
  - Я одна боюсь, ведь можно не раздеваться, пусть Лёва со мной, хорошо?
  Каргин посмотрел на меня, сказал:
  - Лёва, смотри без глупостей, я за девочку перед Стародубцевым отвечаю, воду берегите, хотя на троих там вполне хватает. Валяйте, а потом, Лёва, ты меня отделаешь веником, хорошо?
  И он пошёл прятать свои исторические документы, а мы с Алисой пошли в сени баньки. Я запер щеколду снаружи и задвижку со стороны времянки.
  - Лёва, это же чудо, - только и сказала она. Мы были немного смущены, потому что одно дело чувствовать друг друга в темноте, и совсем другое  видеть друг друга обнажёнными. 
Прошлой ночью, в спальнике, я её почти не видел.
Алиса совершенно не стеснялась. Она сбросила одежду в сенях и при свете керосиновой лампы я увидел прекрасное тело молодой, вчерашней девушки.
Полумрак только подчёркивал её красоту, лицо, к которому я уже привык за эти, такие насыщенные, два дня, широко открытые глаза, чуть приоткрытый рот, очерченый полноватыми губами, сильная, без единой морщинки, шея покоилась на широких плечах, далее были  груди, они стояли ровно, почти не свисая и заканчивались крупными сосками, этими органами материнства, затем были сильные руки, стройный живот, пупок и прекрасный, чуть курчавый волосяной треугольник, волосы на лобке были почти чёрные, но на чёрном фоне была видна белая прядь волос.
  Я удивленно посмотрел на неё, а она сказала:
  - Да, у меня там белая прядь, не знаю почему.
  Она разглядывала меня также, как я её. Было жарко, и наши тела блестели, как натёртые маслом.
Наконец, я подошёл к ней вплотную, прижал её к столику, на котором стояли тазы, и мы стали целоваться как сумасшедшие. Я ласкал её груди, и затем, чуть приподняв , посадил её на стол. Она раздвинула ноги и я вновь подошёл к ней вплотную. Затем я положил её осторожно на стол и, подняв её ноги, вошёл в неё.
Она тихо застонала и стала двигаться на нём все чаще и глубже, все чаще и глубже. В последний момент я вышел из неё и кончил сверху.
  - Пойдём мыться, Алиса, а то я с ума сойду от тебя.
Она стояла рядом, тыкалась мне в плечо, почти плакала и говорила:
  - Лёва, почему так хорошо, безумно хорошо, где ты был раньше…
  Я успокаивал её и говорил:
  - Алиса, дорогая, ты просто становишься женщиной. Нет ничего прекрасней этого, я люблю тебя, всё будет хорошо.
  Мы успокоились, привыкли к обнажённости друг друга, и я помыл её. Её голову, а затем и тело.
Потом я положил её на вторую полку и постегал как следует берёзовым веником. Затем она меня.
 Под конец она заставила меня спуститься и лечь на первую полку, села на меня и, вобрав его в себя, покаталась на мне так, что я еле выскочил из неё, чтобы не кончить внутрь.
  - Алиса, ты ничего не соображаешь, ведь залетишь в две минуты.
  - Ладно, я ухожу одеваться, - строго сказала она.  - Зови Каргина.
Она окатила себя из таза сверху вниз почти холодной водой и ушла в сени.
  …Через два дня мы простились с Каргиным, одели лыжи и пошли в обратный путь к нашей машине, к старику Абрамычу с его Елизаветой.
  Мы провели ещё две беседы с Каргиным вечером, из чего я сделал для себя твёрдый вывод, что страну с таким прошлым необходимо покинуть, что никакие красоты природы России не спасут её людей тогда, когда они в очередной раз поймут своё положение и сметут власть, чтобы через анархию, насилие и кровопролитие прийти к новому стабильному состоянию на очередные 70 - 80 лет.    
  Прощаясь на Кировском проспекте, я передал Алисе листочки со стихами. На первом листке было стихотворение "Твой голос звучит, затихая", которое я написал ей в первый день нашей встречи , на втором - "Эволюция" на второй день нашей встречи и на третьем листке "Признание ".
  Эти стихи я сейчас приводить не буду, просто нет сил, как-нибудь потом.
Каждый день я писал ей по стихотворению. Это была моя реакция на её непосредственные, смелые и чудесные поступки, которые она совершила за столь короткое время общения со мной.
  Я дал ей также свой рабочий телефон. 
Взамен получил её адрес и телефон, которыми я должен быть пользоваться с предельной осторожностью, чтобы не взорвать эту прекрасную, но вполне уголовную  ситуацию.

14.  С В А Д Ь Б А   Н А Т А Ш И .

  В понедельник я вышел на работу. После поездки с Алисой на дачу я перестал бояться ездить на машине зимой и приехал на работу.
  На стоянке я увидел выходящего из "Волги" Сергея Кисловского и подошёл к нему.
  - Ну, как, отпускник, покатался на лыжах, посвежел, помолодел. Лёва, у меня для тебя новость. Твой Коган уволился, уезжать собрался. Кто будет программой для нового квантометра заниматься?… разберись и позвони мне.   
  Он посмотрел на меня сурово и пошёл к проходной.
  " Начинается, - подумал я, - а что Наташа, она ведь беременна…"
  Тамара, секретарь Широкова, была уже на месте, я поздоровался с ней, посмотрел ей в глаза и спросил:
  - Тома, я слышал, что Фёдор Коган уволился, скажи, а Наташа Кирсанова работает?
  - Да…она заявление не подавала, но сегодня я её ещё не видела, пропуск её не на месте, - она посмотрела на табельную доску, - рано ещё.
  - Широков в командировке?
  - Да, он в Москве и будет только в среду…Как ты отдохнул?
  - Отлично, Тома, спасибо, - бодро ответил я и пошёл в лабораторию.
Почти никто ещё не пришёл. Я успел заметить Смирнову, она сдержанно, но показалось как-то торжествующе  кивнула мне. Я вежливо ей поклонился и пошёл дальше.
  Елена уже сидела на своём месте, она, видимо, ждала меня.
  "Как она постарела", - промелькнуло у меня в голове. Я мысленно сравнил её с обнажённой Алисой, которую я видел совсем недавно при свете керосиновой лампы в баньке, я тут же отогнал образ Алисы и, сев на своё рабочее место, уставился на Елену.
  - Вы очень посвежели, Лев Григорьевич, - сказала Елена и чуть покраснела.
  - Что тут происходит? Лена, введи меня в курс дела.
  - Ничего особенного. Фёдор Коган подал заявление об уходе по собственному желанию и оно было немедленно удовлетворено Широковым.
  Губы её поджались.
  - Да… это удар, Кирсановой не потянуть одной программу, придётся обращаться за помощью к Смирновой…
  - Смирнова и Кирсанова вместе, мне кажется, мы это уже проходили, - скупо улыбнулась Елена.
Я, не отвечая, встал и пошел к макету плазменной установки. Пока можно окунуться в физику, я не имел точного представления о графике отъездных мероприятий Марии и решил пока работать в своё удовольствие.
  Пантелей сидел за установкой, всё уже было включено.
  - Здорово, шеф, как съездил, как машина зимой?
Пантелей был большой мой друг и никогда не лез в душу.
  - А ты знаешь, Патя, заводится хорошо и тянет неплохо, 200 километров сейчас сделал по зимней дороге. Как дела?
  - С передатчиком и созданием плазмы проблем нет, работает всё стабильно, системы охлаждения не подводят,  пока работаем на первой горелке, всё же плавленый кварц - это великое дело…
  - Патя, как уходил Фёдор, расскажи, работает ли Наташа?
  - Фёдор - известный темнила, ушёл по-английски, все узнали только на следующий день, а Наталья здесь, я её сегодня видел.
  - Серьёзно? Может быть она в конструкторском бюро?
  Рабочий день уже начался, я вошёл в конструкторский зал и прошёл, здороваясь на ходу, по проходу  между кульманов.  За последним около окна увидел Наталью.
  - Привет, - сказал я и сел рядом, - как здоровье?
  - Нормально, - ответила она и посмотрела на меня, как на родного.
  - Фёдор уволился, - тихо сказал я, чтобы за соседними кульманами не было слышно, - почему ты работаешь ещё?
  - Папа не даёт разрешения на выезд, наотрез…- тихо промолвила она. И всхлипнула…
  - Вы зарегистрировались с Фёдором?
  - Нет ещё…
  - А сколько месяцев уже? - спросил я и посмотрел на её живот.
  - Конец четвёртого…
  - Ты хочешь, чтобы я помог тебе?
  - А что тут можно сделать…пусть идёт как идет, я всё равно рожу, я решила.
  - Наталья, не скисай. Фёдор, конечно, большой шлимазл, но он точно не подонок, я в этом уверен.
  - Я уже знаю это Ваше слово, мазл - это счастье, а шли- это без, человек без счастья, в этом слове больше доброты, чем обличения…
  - Это верно, - улыбнулся я. - Я никогда не назову шлимазлом человека, которого я не люблю. По-моему, Вам необходимо немедленно  зарегистрироваться в загсе. Это подтвердит для папы серьёзность ваших с Фёдором намерений, а далее необходимо вам вдвоём слетать в Мурманск.
  - Это не нужно, родители сейчас в Ленинграде…
  - Тем более, это облегчает задачу. Скажи, Наталья, что делать с компьютерной программой для установки, ты одна потянешь…или подключать Смирнову?
  Я посмотрел на неё с хитрой улыбкой.
  - Ни в коем случае, во-первых, Фёдор здесь, ходить на совместное предприятие к немцам он может.
Во-вторых, я знаю почти все подразделы программы, и Женька Пономарь поможет.
  - Хорошо, - сказал я, - можно мне позвонить Фёдору, ведь мы всё же друзья?
  - Конечно, - благодарно посмотрела на меня Наталья и уткнулась в блок-схему на ватмане, который был приклеен липучками к доске кульмана.
  Когда я вернулся к себе на рабочее место, зазвонил телефон, звонила Алиса.
  - Здравствуй, мой дорогой, как ты?
Голос её звучал уверенно и мажорно.
  - Нормально, а ты?
  - А я не могу сидеть на лекциях, я хочу снова в баню к Каргину…
  - Глупенькая, успокойся, есть масса дел, которые ты должна делать в жизни кроме того, чтобы мыться в бане…
  Она расхохоталась и спросила:
  - Когда я тебя увижу, Лёва?
  - Не знаю…для повышения мобильности я не поставил машину в гараж, но сейчас полно дел на работе, - я старался говорить как можно ласковей, хотя находился в зоне слышимости Елены.
  - Я тебе позвоню домой, скажи во сколько, и будь точно в это время у телефона.
  Мы договорились, и я повесил трубку.
  " Мне кажется, я разбудил вулкан ", - подумал я и ощутил прилив сил. 
  Я пошёл к Пантелею, сел с ним рядом и стал наблюдать за работой плазменного квантометра. Мне хотелось послушать, как ревёт аргон в горелке, последить за плазменным факелом через затемнённое стекло и металлическую сетку на окошке разрядной камеры.
 Амперметры генератора на каждой фазе тихонько подрагивали, показывая потребление силового питания, а на дисплей компьютера выходили названия химических элементов и величины их концентраций в пробе.
  Перистальтический насос медленно вращался, отсасывая жидкую пробу из лабораторного стаканчика.
  Меня всегда успокаивала атмосфера физической лаборатории. Я считал себя специалистом в области экспериментальной физики и этим гордился.
  Чтобы там теоретики не считали, пока в руках не держишь экспериментальные материалы, не о чем говорить.
  Я вспомнил о Наталье и поспешил в кабинет Широкова, чтобы поговорить без свидетелей.
  - Тома, я позвоню спокойно, хорошо?
  - Ну, конечно, Лев, - сказала Тома и улыбнулась.
  Я вошёл в кабинет начальника СКБ, прошёл вдоль стола для заседаний и подошёл к телефонному пульту.
  Сначала я позвонил Кисловскому и заверил его, что с программой мы справимся и в заданные сроки, а затем нажал кнопку - Город - и после гудка городской АТС набрал номер Когана.
  Долго никто не подходил, затем я услышал глухой голос.
  - Алло, я слушаю.
  - Здравствуй, Фёдор, это я - Лев Галицкий.
  - Я узнал тебя, здравствуй, Лев, отдохнул?
  - Меня не было четыре дня, ты не мог меня дождаться?
  - А какая разница? Так даже было легче, Широков не пикнул, не спросил ничего. Он, видимо, железно в курсе от Органов. Так что ты хотел, Лёва?
  Голос его звучал спокойно, как у человека, который уже всё решил для себя. Он где-то уже был не здесь.
 - Фёдор, - начал я.
  - Извини, что я тебя прерываю. Я хочу тебя пригласить, на этот раз с твоей женой Марией, приехать ко мне на свадебный вечер. Мы с Натальей решили зарегистрироваться в этот четверг, в простом загсе, а то во Дворце бракосочетания очередь.
  - Я два часа назад разговаривал с Натальей и она мне ничего не сказала.
  - А она ещё ничего не знает…
  - Фёдор, ты в своём уме, женщина на четвёртом месяце  беременности…
  - Лёва, не трогай меня, я тебя очень прошу. Пойди и скажи ей о том, что в четверг…
  - Нет, ты сам ей скажешь, вот ты сейчас у телефона не бросай трубку, а я её позову, хорошо, Фёдор?
  - Хорошо, - сказал он, а я положил трубку на стол и пошёл искать Наталью.
  Я нашёл её на том же месте в КБ, взял её за руку и повёл в кабинет Широкова.
  Я взял трубку, сказал - Алло - и, услышав ответ Фёдора, дал трубку Наталье и вышел из кабинета.
   …Алисе я не стал звонить, а после работы поехал домой, к детям. Вчера я приехал поздно, они уже спали, я и с Марией толком не успел поговорить.
  Дома была Вера.
Она сидела в маленькой комнате и делала уроки.
  - Здравствуй, Вера, как дела в школе?
  - Нормально…папа, зачем ты поехал зимой на дачу, на целых четыре дня, один?
  - У Вас же каникулы кончились, мама работает, а у меня там были дела…
  - Мама уже не работает, она увольняется, мы же уезжаем из Союза, папа, а ты ведёшь себя, как будто тебя это не касается, я не понимаю.
Вера почти кричала.
  - А мою скрипку невозможно вывезти. Потому что она оказалась антикварная. Хорнштайнер, Германия, 1870 год, не Страдивари или Амати, но всё же. Как же я поеду без инструмента, папа!
  - Кто тебе сказал, что её нельзя вывезти?
  - Мама ходила в ОВИР, там сказали…
  - Когда мама придёт сегодня с работы и где Данька?
Всё возвращалось на круги своя, я возвращался в семью.
  - Даня пошёл к ребятам, по-моему он тоже не понимает, что происходит, - сказала Вера.
  - Вера, - я подошёл к дочери поближе, - не волнуйся, всё встанет на свои места, не мы первые, не мы последние уезжаем. Нельзя эту скрипку вывести, вывезем другую, в Израиле тоже скрипки есть, достанем там…
  Раздался звук окрываемой двери, и вошли Мария и Данька.
  - Папка, - сын набросился на меня, - чего ты уехал один, я мог с тобой поехать!
  - Последний раз, сынок, больше я без тебя никуда не поеду.
  Мария посмотрела на меня внимательно,  сказала спокойно  - Здравствуй, Лев -  и пошла на кухню детей кормить.
  В такие минуты к ней лучше с расспросами не лезть, освободится, сама всё расскажет.
  Сели мы все обедать вместе, дети молчали, привыкая ко мне.
  - Ты загорел, папа, - наконец сказала Вера.
  - Так четыре дня постоянно на солнце и морозе.
  - Как там Саша Каргин? - спросила Мария.
  - Очень горевал, что ты с детьми не приехала, злился на меня. Фундамент, дом - первый этаж почти собрал, скоро стропила начнёт ставить. Баня потрясающая... Одному Каргину крышу делать тяжело и опасно.
  - Не волнуйся за Каргина, он умелец, - сказала Мария.
  - Не смог я сказать ему, что мы уезжаем. И Стародубцева остановил. Думаю, надо оставить Каргину доверенность и всё.
  - Не положено, - сказала Мария. - Мы полностью лишаемся гражданства и не будем иметь права на любую форму собственности в Союзе.
  - Тогда дарственную ему…а что это за история с Вериной скрипкой? - спросил я.
  - Не только со скрипкой, 50 томов Большой Советской Энциклопедии, наше чешское пианино, столовое серебро, книги старше 1930 года издания - всё это нельзя вывозить.
  Я помолчал, матерясь про себя. Затем спросил:
  - Когда ты увольняешься, Мария? И когда мне увольняться? - спросил я.
  - Подожди ещё, Лев, и дети пока пусть спокойно ходят в школу, я ещё не до конца отработала систему выезда.
  - Мария, Фёдор Коган уже уволился, он нас немного опередил, уезжает в Израиль. Он решил оформить отношения с Наташей Кирсановой. Она ждёт ребёнка. 
В этот четверг он пригласил нас на свадебный вечер. Я тебе рассказывал о Наташе.
  - Хорошо, - сказала Мария и пошла прилечь отдохнуть после работы, дороги, магазинов и кормёжки семьи.
  - Пойдём, Данька, пообщаемся, - сказал я, схватил сына за руки и потащил на диван в большую комнату.
  …В четверг после работы, немного отдохнув и переодевшись, мы с Марией сели в наш "Москвич" и поехали на Гражданку, где в небольшой, двухкомнатной квартире жил Фёдор со своей мамой. Отец его давно умер. Я был у Фёдора несколько раз и легко нашёл его дом.
  Мы приехали немного раньше, ни Фёдора с Наташей, ни гостей ещё не было. Сидел только Женька Пономарь и мама Фёдора, Хана Марковна, крутилась на кухне.
  Женька выглядел злым, расстроенным, к диалогу не был расположен. Для него это было странно, он ведь вечно балагурит.
  Машина выезда своими гусеницами утюжила души. Люди, которые никогда не выезжали за пределы Союза и которые оставались, нервничали, не знали, как себя вести.
  Я усадил Марию возле Жени, а сам пошёл на кухню.
Люблю общаться с людьми, которые намного старше меня.
  - Как здоровье, Хана Марковна? Я Вас с лета не видел, выглядите Вы хорошо, - я сделал комплимент, всегда надо повышать настроение собеседника.
  - Какое сейчас здоровье, Лёва, когда такое вокруг творится. Отъезд, свадьба, всё в бешеном темпе…а я ведь в Петербурге ещё родилась, мой дед и отец имели разрешение жить в столице, черта оседлости нас не касалась…А теперь надо всё бросить и уезжать.    
  - Но ведь Вы один раз уже уезжали, - робко возразил я.
  - Когда это? - подняла брови она.
  - А где Вы были во время Отечественной войны?...
  - Эвакуация, это другое дело…
  - Почему? Вашим отцу и деду хватило ума не дожидаться голода в Ленинграде или "цивилизованных" немцев в Белоруссии или на Украине…
  - Оставьте, Лёва, все мы были тогда каплями воды в бушующем океане, куда выносило течение, туда и плыли...
  - Это не совсем верно, сотни тысяч евреев, уехавших из Европы в Америку и Палестину выжили, советские евреи, дети и женщины, были перемещены на восток, в основном,  властью.
  - Не будем об этом…у нас сегодня свадьба…Федя женится на русской женщине, а , что Вы скажите, Лёва?
  - Хана Марковна, это серьёзный вопрос, я Вас понимаю, вместе с тем я хочу сказать Вам, что очень хорошо знаю Наташу, она не только красивая женщина, но умна и получила очень хорошее воспитание.
  - Да…- растерянно сказала она, - я уже познакомилась с её родителями, милейшие люди. А папа её так вообще большой начальник, директор института.
  В это время дверь открылась и вся компания шумно вошла в квартиру.
  Наталья была в короткой шубке, под которой было видно белое свадебное платье с большим декольте.
Она была ослепительна.
Фёдор со своей рыжей шевелюрой и сутулой фигурой выглядел не так сильно, но костюм был чёрный, галстук в тон, дорогие туфли - типичный еврейский интеллектуал.
  Родители Натальи выглядели достаточно молодо.
Когда отец вошёл в комнату, Наталья взяла его под руку и подвела ко мне.
  - Папа, это Галицкий…
  - Рад с Вами познакомиться, - он протянул мне руку, - мне Наталья много рассказывала о Вас. Я знаю, какую роль Вы сыграли в жизни моей дочери.
Спасибо Вам.
  - Ну, что Вы… Наталья  Ваша, - я посмотрел на неё, улыбаясь, - не только хороша собой, но и прекрасно воспитана, умна и честолюбива в хорошем смысле слова…
  Её мама подошла к нам, протянула мне руку и сказала только:
  - Здравствуйте, - мы обменялись рукопожатием, и она, чуть поджав губы, отошла. 
  В гостиной был уже накрыт стол, мы расселись по местам. Пономарь открыл бутылки, разлил.
  Атмосфера была достаточно напряженной.
  Прозвучали обычные для такого мероприятия тосты, крики - Горько - , а затем после салатов и мясного, перед сладким, была пауза. Мужчины потянулись покурить, я не курю, но компанию надо составить.
  Вышли на лестницу.
  - Лев, что происходит? Почему народ задёргался, ведь не только евреи, но и армяне, даже поволжские немцы, ну прибалты ясно, те законно отошли, - отец Натальи явно был взволнован.
  Но Фёдор не дал мне ответить:
  - Николай Иванович, всё проще простого…Можно заморочить голову одному человеку, но народ всегда прав, потому что он точно чувствует ситуацию…
  - Это не совсем правильно, известно поведение масс в критические моменты. Известен классический пример поведения толпы, когда человек забегает в большую, многоярусную аудиторию, заполненную студентами. Он кричит  - Пожар - и сам убегает. Аудитория мгновенно пустеет в давке и панике…
  - Нет, сейчас ситуация другая, - возразил Фёдор.
  - Коммунистическая партия взяла власть в результате большой борьбы и репрессий. Удерживать окраины от попыток обрести независимость очень непросто.
Российская империя сколачивалась триста лет и Сталин хорошо это понимал. Он расширил империю, укрепил центральную власть и держал всю страну в кулаке НКВД. Разжимать этот кулак - чрезвычайно опасная операция.
  - У русских всегда была проблема с кадрами, - вмешался Пономарь.
  Я молчал, но Федор продолжал наступление.
  - Два погрома мы уже имеем. Первый - это погром турок-месхетинцев в Узбекистане, второй - погром армян в Азербайджане. Но дело даже не только в национальных противоречиях.
Если власть захочет изменить экономический уклад державы, то есть перейти от планового распределения и государственной собственности к рыночным отношениям и частной собственности, я даже не могу представить себе, что произойдёт в стране. Это будет почище Чикаго 20-30 годов в США, Аль-Капоне будет представляться как мелкий, уличный хулиган…
Николай Иванович, я прошу Вас, отпустите Наташу!
  - Но Вы - сравнительно молодые люди, ни дня не прожившие в условиях капитализма. Придётся менять кожу, понимаете? Вы же советские люди, понимаете?
  - Что это такое за индивидуум - советский человек, можно объяснить? - Женька Пономарь встал перед отцом Натальи. - Чем мы отличаемся от них, ведь законы физики везде одинаковы?
  Николай Иванович не зря был директором и, конечно, членом коммунистической партии.
  Он улыбнулся, посмотрел на нас, как на детей, и переспросил:
  - Что такое советский человек?
Общество не живёт по законам физики, оно живёт по социальным и экономическим законам. Всегда трудно выделить главное, суть. Послушайте.
  Капиталистическое общество провозглашает свободу личности, индивидуума, оно противопоставляет конкретного человека обществу. Деньги - это всё, разбогатеть за счёт других - вот задача каждого.
  А мы говорим, учись бесплатно, работай как можно лучше и не стремись жить лучше других.
Повторяю - не стремись жить лучше других. Поставь свой труд, свой талант на службу всем тем, кто в свою очередь сделал возможным твой рост, твоё становление.
  - Красиво говорите, - устало сказал Фёдор, - но это не работает, без насилия, репрессий не работает.
Почему страна была закрыта с 1922 года по 1989 год - 67 лет?
Создана заповедная зона, а мы хотим жить в лесу…
Там могут съесть, верно, но тем не менее, ни один биологический вид полностью не исчезает, если, конечно, человек, как владыка, не ставит себе цель довести до Красной Книги, до почти полного истребления какой- нибудь вид.
  - Николай Иванович, Вы бываете в метро, верно? И наверняка часто пользуетесь обычным железнодорожным транспортом, - сказал Пономарь. - Вы видели разницу? Поезд метро мгновенно покидает перрон и разгоняется до нужной скорости. А поезд на обычной дороге начинает движение очень медленно и ему нужно полчаса, чтобы разогнаться. Почему?
  Известно, что в метрополитене каждый вагон имеет свои электродвигатели, они работают синхронно во всех вагонах, а обычный поезд на пятнадцать вагонов приводится в движение одним, точечным  источником энергии –тепловозом, электровозом. Разогнать большую массу всегда трудно.
  - Вот Вы опять мыслите инженерными категориями и говорите абсолютно не по теме, - раздражённо отмахнулся директор.
  Открылась дверь, и Хана Марковна позвала нас к сладкому, пить чай.
  Я придержал его за локоть и, когда все прошли, сказал ему тихо:
  - Николай Иванович, я со своей семьёй тоже уезжаю, уже есть вызов из Израиля… Чрезвычайно тяжело это сделать, но Фёдор прав - Россия стоит перед очень болезненными решениями, евреев в очередной раз постараются стереть в порошок, найти виновных, как это сделал Гитлер. Уж если Ваша дочь связала свою судьбу с евреем, не мешайте им.
  - Пойдём, Лёва, выпьем, - сказал он и мы пошли в гостиную.
  Моя Мария почти не проронила ни слова за всё время, лишь когда мы сели в машину и двинулись осторожно по скользкому проезду, она промолвила:
  - Cитуация сложная… Наталья намучается там с Фёдором.  Как правило, наиболее ярые поборники идеи выезда скисают там первыми. Я знаю, Лев, твои недостатки, я интуитивно чувствую твоё отношение к другим женщинам.
Но за одно только я благодарна судьбе, что мы с тобой не наплодили полукровок, и в таком сволочном, деликатном вопросе, как национальный, у нас нет с тобой никаких проблем.
  Она помолчала, отрешённо смотря в окно автомобиля на освещённые уличными фонарями замёрзшие деревья в саду,  и затем добавила:
  - Думаю, что после первого чтения наших документов в ОВИРе, нам следует увольняться и начинать продавать всё, что нам не разрешат вывезти или нам не удастся впихнуть в те проклятые ящики, которые можно отправить по морю.
  Никогда я ещё не видел свою Марию в таком волнении, я сбавил газ и стал везти её с максимальной осторожностью, как когда-то я вёз Михаиля Таля из Пулково.

 …Прошло несколько дней, и я заскучал, захотел увидеть Алису.
  В тот, первый день я ей не позвонил. Во-первых, не было сил, во-вторых, тянуло в семью.
Я очень любил своих детей, да и к Марии у меня было какое-то особенное отношение. Я часто сравнивал её с жёнами своих друзей и всегда отмечал её высокий интеллект, привязанность к семье и несколько ироническое, но очень бережное отношение ко мне.   
  Мне казалось, что она считает меня своим третьим ребёнком, взрослым, конечно, но ребёнком.
  Наслаждение женщиной - это совсем из другой оперы, а Мария и я - это как два альпиниста в одной связке.
  Но я вспоминал свою поездку, эти четыре дня, неистовую, могучую атаку Алисы, которую я выдержал.
  И мне захотелось увидеть её снова.
  Я дождался конца рабочего дня, Елена ушла, лаборатория опустела, и я набрал домашний телефон Алисы.
Трубку сняли и женский голос сказал - Алло -.
  Это была не Алиса.
  - Алису позовите, пожалуйста, - сказал я нейтральным голосом.
  - А кто её спрашивает?
"Фу, какая бескультурность", - подумал я.
  - Кто спрашивает? - спросил голос с большой строгостью.
  - Это с кафедры, из института, - соврал я, понимая, что мой голос слышат впервые.
  - Минуту.
  - Алло , - раздался голос Алисы, но что-то в нём изменилось.
  - А… это ты, подожди у телефона минут десять, я тебе перезвоню с автомата, хорошо?.
  И отбой.
 У меня засосало под ложечкой. Не понравился мне голос Алисы, ой, не понравился.
  Через десять минут раздался телефонный звонок. Это была Алиса.
  - Что случилось, Алиса?
  - Лёва, мы больше никогда не будем встречаться, ты понял?
  - Почему, Алиса, только не вешай трубку, я тебя прошу, хорошо?
  - Хорошо.
  - Что случилось?
  - А случилось то, что ты и предполагал. Мама мгновенно догадалась. Был жуткий скандал, слава богу, что без отца. Она уже одевалась, чтобы идти в милицию. Пришлось проявить характер. Я сказала, что, если она это сделает, я покончу с собой.
Она меня знает, я слов на ветер не бросаю. Тогда она поставила условие, чтобы ты более никогда не появлялся в моей жизни.
  - Я ведь говорил тебе, Алиса, - простонал я.
  - Не говори ничего, Лев, а то я сейчас разревусь и брошу трубку.
  - Не бросай трубку, Алиса, мне тоже нужно тебе  кое-что сообщить, ты меня слышишь?
  - Да…
  - Я уезжаю из Союза, в Израиль, скоро…
  - А я догадалась ещё тогда, когда папа приезжал к Каргину. Я оценила твоё молчание.
  - Алиса, не надо расставаться насовсем, я уже приковался к тебе, мне было очень хорошо с тобой…
  - Нет, я обещала маме…
  - Алиса…Алиса, позвони мне после твоих критических дней, мне надо знать, ты слышишь меня?
  - И не подумаю…Тут есть ещё одна деталь, о которой я тебе не говорила…
  - Что…что?.. Я слушаю тебя.
  - Моя мама - еврейка, поэтому, если всё будет сыпаться вокруг, пришли мне вызов. Лёва, ты мне был послан богом, мне было безумно хорошо с тобой, я буду хранить твои стихи всю жизнь, спасибо тебе, прощай.
  И отбой.
  Я был в полном шоке, в прострации, примерно, в таком  состоянии, как после беседы с капитаном КГБ Николаевым. Только моего дорогого, незабвенного Неймана уже нет, только его пустой стол, да и Елена уже ничем мне помочь не сможет. 

15.  С О Л О   Н А  П Л А З М Е .
 
  Я продолжал ходить на работу, тем более, что приближалась дата защиты технического проекта.
  Каждый приборостроитель понимает значение этого события.
Можно сколько угодно времени ковыряться в соплях макетов, фантазировать на любую тему, но приближается момент, когда надо сложить всё воедино, нарисовать электрические схемы и перечни элементов с обоснованием, где можно взять новые элементы и можно ли тебе их применить вообще.
  По этим, не только по электрическим, но и по оптическим, гидравлическим, газовым схемам нарисуют картинки конструктора.
Именно картинки или, как мы их называем, общие виды для создания дизайна, облика новой системы.
  Потом, на этапе создания рабочих чертежей, конструктора сядут за доски и по этим общим видам создадут документацию - чертежи,  технологические карты и сопутствующие ведомости, по которым:
  - оптик, токарь и фрезеровщик будут точно знать, что надо сделать на станках.
  - иэготовитель форм сделает  дорогущие блоки для отливки литейных металлических и пластмассовых деталей.
  - снабженец будет точно знать, что и сколько нужно купить и положить на склад опытного цеха, который будет собирать первые три образца.
  - и, наконец, сборщик будет точно знать, как всё это собрать в систему, чтобы она задышала и выдала те параметры, которые от неё ждут заказчики.
  Но всё это потом и только в том случае, если специальная всесоюзная, межведомственная комиссия скажет, что всё это на уровне и кому-то нужно.
В эту комиссию входят выдающиеся учёные и инженеры Союза по нашему направлению, представители ведущих металлургических комбинатов, отраслевых и академических институтов.
  А сейчас надо создать целый том текста, расчётов оптики, механики, прочности, надёжности, компьютерной программы, оценить патентную чистоту… воровать чужие идеи ведь никто ещё не разрешал.    
  И всё это впервые без Неймана…при общем фоне неотвратимости отъезда и в ситуации, когда надо работать, спорить с массой людей, вдохновлять, убеждать их, не закладывая в их сознание, что с тобой уже нельзя иметь дело, потому что ты уже одной ногой там…
  Я работал по 13 часов в сутки, приезжал домой совершенно выжатый и только просил Марию, чтобы она чуть подождала с отъездом, дала мне сделать эту защиту…
  Алисе я больше не звонил, понимая, что одно моё резкое и неверное движение, и её родители вмажут мне со страшной силой.
  Ведь не докажешь им, что всё это для Алисиной пользы, что я снял с неё массу проблем и комплексов, что я сделал её женщиной и хоть немного показал ей всё величие этого чуда, которым является совокупление мужчины и женщины.
  Я только часто вспоминал её фразу, которую она мне шептала в спальнике, а затем и на полатях:
  - Ты мне послан Богом…ты мне послан Богом… 
  Я мучился, злился, что она пропала для меня, иногда проезжал в надежде её увидеть, идущей по Кировскому проспекту около площади Льва Толстого, где той ночью я посадил её в свою машину и отогревал с помощью кофе…
Про спальник и баню я старался не вспоминать, потому что мне становилось трудно вести машину…
  Я постарался договориться с Фёдором Коганом, что наши дальнейшие действия по отъезду мы будем делать вместе. Из этого получилось, что Мария, которая уже уволилась, целыми днями висела на телефоне, обсуждая с Фёдором - куда им надо завтра поехать, какую справку надо получить и где следует занять очередь с утра…
  Также мы договорились, что поедем вместе, постараемся взять билеты на один самолёт и, что самое главное, что Наталья и я будем одновременно увольняться с фирмы и это свершится после защиты технического проекта…
  За неделю до даты защиты проекта меня пригласил в кабинет начальник СКБ Широков.
  После смерти Неймана у меня установились с ним более доверительные отношения, он понимал, что я твёрдо решил создать установку, не уступающую зарубежным моделям.
  Здесь необходимо нарушить законы литературного жанра и временно перейти на газетный язык, чтобы пояснить одну деталь в наших отношениях с заказчиками.
  Давно, ещё лет двадцать назад, когда Советский Союз и мировой социалистический лагерь представляли собой замкнутую экономическую систему, премьер правительства Косыгин инициировал переговоры о создании завода в Тольятти по выпуску итальянских "Фиатов" - российских "Жигулей".
Сотрудничество расширялось, и в рамках пакетной сделки договорились о поставках российской стали за рубеж и поставках, в том числе, аналитических приборов фирм Англии, Франции, Германии и США для управления и контроля технологического процесса выпуска стали на ведущих металлургических комбинатах Союза.   
  Это был прорыв на наш рынок западных компаний и сильнейший стимул для нашего развития.
  Полностью нас не придушили, нет, заводов, не только металлургических, но и машиностроительных, авиационных и всевозможных ведомственных было несколько сотен.
  Без продаж мы не были, но наиболее ведущие комбинаты были укомплектованы зарубежной аналитической техникой, и это злило Неймана, да и мы, ведущие специалисты, прекрасно понимали эту ситуацию.
  Положение осложнялось тем, что Союз был герметично закрыт для простых смертных, а зарубежные поставщики устраивали профессиональное обучение на своих предприятиях и приглашали ведущих специалистов к себе на полгода и более.
  После проживания в Лондоне, Бостоне или Париже эти специалисты говорили по-английски почти свободно и приезжали к нам, как гоголевский Хлестаков в провинцию.
    И ещё. В одном зарубежные компании превосходили нас, как говорят, на все сто.
У каждого конкретного заказчика своя производственная  задача, это понятно.
Если Норильский комбинат добывает руду, обогащает и выпускает цветные металлы - это одна задача для аналитика, если Магнитка делает сталь для автомобилей - это другая.
  Поэтому настройка каждой аналитической системы носит индивидуальный характер.
  Но наш выпускающий цех это не волновало. У них была одна выпускающая программа, по которой они испытывали собранную систему и отправляли её на  склад готовой продукции.
  Потом, когда систему доставят к заказчику, монтажный отдел пошлёт туда бригаду из оптика и электрика, которые познакомятся со спецификой конкретной задачи и перенастроят систему.
  Это делается за довольно продолжительное время, иногда доходящее до полугода. А иногда оказывается, что базисные принципы, заложенные в систему, не годятся для решения конкретной задачи и тогда получается скандал.
  Мы кричим: - Нам нужен аналитический центр, не отправляйте только собранную и формально настроенную систему заказчику. Все проблемы конкретного заказчика надо решать дома, здесь и КБ рядом, и выпускающий цех и вся мощь фирмы.
  А нам отвечают: - Каждый завод подчиняется какому-то министерству, у них есть отраслевые институты, они отвечают за работу своих заводов, вот пусть они и разбираются. Мы не можем заменять собой всю отраслевую науку.
  Буржуи делают по-другому. Они требуют при заказе точно указать необходимую аналитическую программу, то есть определяемые химические элементы и их концентрации, а также все особенные требования.   
 Причём, западные фирмы - небольшие и в этих переговорах участвуют первые лица компаний, как правило, генеральный директор и главный аналитик.
  Всё проверяется дома, на фирме-изготовителе, при этом сложнейшая система сдается не полгода, а неделю, максимум десять дней!
  Приезжает один наладчик, по сдаточной карте, по контрольным точкам проверяет, как доехала система.
Если что-то не в порядке, звонит домой, а там стоит контрольная система, точно похожая на поставленную, проверка ситуации в конкретной точке, выдача рекомендации… и всё.
  Иногда я думал, что именно эта проблема и стоила Аркадию Ильичу Нейману жизни.
  Вот эту проблему я и пытался решить.
  Широков и Кисловский это поняли и всячески меня поддерживали. Даже главный инженер фирмы два раза приходил… Зашевелились.
  Так вот посреди этой бешеной работы пригласил меня Широков к себе в кабинет и говорит, а надо сказать, что о моём решении уехать он пока не знал:
  - Лёва, я был в Москве в нашем Министерстве. Там был научно-технический совет по новым разработкам, наша плазменная система там рассматривалась…
  - Почему же Вы меня отпустили в отпуск, а не взяли с собой? - возразил я.
  - Потому что ниже начальников КБ там никого не было, а сообщили внезапно, так получилось…  Так вот на этот Совет пригласили представителей Министерств заказчиков, а те пришли не одни. Словом, они, кажется, почуяли нашу решимость вернуть себе рынок. На защите будет драка, ты знаешь Овсянникова?
  - Знаю, - сказал я. Это был ведущий программист института чёрной металлургии. Главный поставщик зарубежных компьютеров и программ к ним для аналитических систем. Он не вылезал из зарубежных командировок и лишиться такой синекуры так просто он не захочет.
  - Он приедет… и приедет с заданием провалить нашу систему. Оптика наша не хуже западной, это известно, по массо-габаритным характеристикам мы сейчас не хуже, единственная его возможность - это компьютер и всё, что с ним связано. Теперь, впервые на нашей системе персональный компьютер тот же, что на зарубежных моделях. Таким образом, всё фокусируется на программе. Прошу тебя, попроси Фёдора Когана помочь фирме, на которой он вырос…
  Дальше он стал применять нецензурные  выражения, которые я приводить не стану.
  - Может быть, Вы ему позвоните? - спросил я.
  Широков вскипел:
  - Ты - начальник лаборатории…и, между прочим, ты был инициатором ослабления группы программистов Натальи Смирновой, когда мы перевели Кирсанову к Когану, а теперь он вообще уезжает…
Разбирайся, Лев, даю тебе три дня, а затем ты мне и Кисловскому доложишь, с чем ты собираешься выходить на защиту. Всё, свободен.
  Я нашёл Наталью за компьютером и подсел рядом.
  - Наталья, надо придумать что-то оригинальное для защиты. Фёдор ведь паспорт ещё не сдал, надо его вытащить на защиту, придёт он?
  - Несомненно…Лев Григорьевич, может быть сыграть им балладу Шопена? - она улыбнулась, и я почувствовал несокрушимую мощь её характера.
  - Шопена после защиты, - сухо сказал я.
  - У меня есть идея, - сказала Наталья. - На "Кировском Заводе" недавно купили последнюю французскую модель аналитической системы - аналог нашей.
Начальник аналитической лаборатории, на свой страх и риск, передал нам кассету с их программой.
  Я предлагаю показать на защите детальные возможности их программы и нашей. Всё строго параллельно, по всем восьми подразделам программы, последовательно - установка аналитических программ, как они и как мы, рядом картинки с дисплеев их установки  и нашего макета, далее подряд - анализ, профилирование, градуировка, корректировка, контроль, вывод данных на печать, аттестация.
И сверх их возможностей - расчёт физико-химических свойств сплава по его химическому составу.
И сверх даже игровая программа для отдыха лаборанта с возможностью мгновенного возврата к работе.
  - А кто будет докладывать эту часть… Фёдор?
  Она подумала немного и сказала:
  - Я хочу сама, но у меня только есть две просьбы - пусть Фёдор будет в зале и ещё…Лев Владимирович, разрешите папе быть на защите, - голос её дрогнул, но она справилась и добавила:
  - Пусть папа посмотрит на меня в деле, я прошу Вас.
  - Но ведь ты ждёшь ребёнка, не слишком ли серьёзные нагрузки для тебя?
  - Никуда он не денется, - она посмотрела на свой живот с гордостью и улыбнулась. - Пусть послушает маму, ему полезно будет.
- Хорошо, я подумаю, - строго сказал я. - Готовь пока сравнительный материал и не говори никому, что ты придумала. Особенно береги дискету французов и весь материал от Смирновой. У меня есть большие подозрения, что Смирнова работает в контакте с Овсянниковым…
  - Овсянников… я знаю его, - сказала Наталья и в глазах у неё было что-то стальное.
  …Вечером, из дома я позвонил Фёдору и попросил его о встрече.
Мы договорились встретиться на следующий день около метро "Политехническая".
  Он немного опаздывал, было довольно холодно, и я вошёл внутрь наземного вестибюля метро.
Я стоял около экскалатора  и  смотрел  на  поднимающихся снизу пассажиров.
  И вдруг я увидел на эскалаторе Алису. Я весь похолодел, да… это была она, в короткой куртке, в чёрной юбке и небольших сапожках. Её роскошные волосы выбивались из-под маленькой шапочки. Это была она, но она была не одна. Около неё на ступеньке стоял молодой парень, наверное, с её курса. Он держал её за рукав.
 Уже на последних ступенях она увидела меня, с трудом  она соскочила с эскалатора и сделала движение ко мне. Парень удивлённо посмотрел на нас.
Она сказала:
  - Дима, иди, иди, я тебя догоню…
Она подошла ко мне и молча стала меня разглядывать.
Я молчал, от волнения меня заперло, и я не мог произнести ни слова. Наконец она сказала:
  - Лёва, ты очень похудел, на тебе лица нет.
  Но я молчал и только смотрел на неё, слёзы покатились у меня из глаз. Затем я постарался справиться с собой и сказал тихо:
  - Так резко нельзя поворачивать, Алиса. Я не такой сильный, как ты…
  Но она тоже молчала и смотрела на меня неотрывно.
  Наконец она положила мне руку на рукав и произнесла:
  - Лёва… хорошо. Я тебе позвоню, я очень скучаю.
  И в это время подошёл Фёдор.
Алиса сразу смутилась, но я сказал:
  - Обязательно позвони, ведь я не могу тебе звонить.
  Она полностью овладела собой, засмеялась и сказала с хитрой улыбкой:
  - Хорошо, что я тебя встретила, а скоро 14 марта - мой день рождения, помнишь?
  - Помню, помню, - почти прошептал я, глядя как она легко идёт к выходу. Она прошла вращающуюся дверь и исчезла на улице в потоке людей.    
  - Лёва, как ты всё успеваешь, ума не приложу, - сказал Фёдор и полез за сигаретами.
  Я передал ему просьбу Широкова прийти на защиту.
  - Ты паспорт ведь ещё не сдал? - cпросил я.
  - Нет, мы же договорились вместе, - ответил он. - И без Натальи я это не сделаю. Но приходить на фирму я бы очень не хотел, Лёва.
  - Фёдор, - сказал я. - Возможно, что я идиот. Но мне всё время кажется, что из-за этих московских подонков умер наш Нейман. Неужели тебе не хочется их оттрахать… последний раз, Фёдор? Ради памяти Неймана я прошу тебя прийти на фирму в последний раз.
После защиты я обещаю тебе - через неделю я подаю заявление об уходе.
  Фёдор молчал, непонятно было, вообще о чём он думает.
  - Да, - наконец он сказал. - Наталья одна с Овсянниковым и нашей Смирновой не справится. Придётся пойти.
  - Слушай, она хочет докладывать вашу часть. В её положении может не стоит, да и по силам ли ей?
  - Посмотрим, - промолвил он. - Я с ней поговорю.
  - Это надо сделать не позднее, чем завтра, так как я должен напечатать программу заседания с указанием всех докладчиков.
  - Хорошо, - спокойно сказал Фёдор. - Завтра через Наташу я передам наше решение. Но ты мне обещал - через неделю после защиты вы с Натальей увольняетесь, о, кей?
  На том и распрощались. 
  …Наконец в том самом зале, где когда-то Наташа играла мне Шопена и где мы принимали Михаила Таля мы развесили свои ватманы - общие виды, схемы.
Деревянный и раскрашеный макет системы в масштабе 1: 20, а также новые, оригинальные узлы в железе были на столах.
  К 9 утра всё было готово и мы стали принимать гостей. Для этого Елена была откомандирована на проходную, где по списку, по паспорту охрана пропускала гостей внутрь, почтовый ящик Министерства оборонной промышленности, не хрен собачий…
  Народу собралось довольно много, что-то около сотни.
Кирсанову Николаю Ивановичу, отцу Натальи, я сделал разовый пропуск на первый день - доклады и демонстрация работающей техники. На второй день - дискуссия и выработка решения.
  Даже главный инженер фирмы пришёл послушать, правда, совещание открыл не он. Все происходило в рамках заседания межведомственной комиссии и председательствовал руководитель комиссии, член-корреспондент Академии Наук из Москвы.
  Это было первое заседание у нас после смерти Аркадия Ильича Неймана и председатель сообщил об этом и попросил всех встать и минутой молчания почтить его память.
  Затем он несколько минут говорил о порядке сегодняшнего заседания и предоставил мне слово.
Я взял указку и попросил уменьшить свет в зале.
  Воцарилась тишина, создалась неповторимая атмосфера наших защит, которых я прошёл уже немало, правда, всегда за спиной Неймана. Я дал сигнал Пантелею, сидящему около проекционного аппарата, на последовательную подачу диапозитивов, которые мы подготовили для защиты.
  Начал я  с  исторической справки,  чтобы  показать наши разработки  в  их развитии, очень кратко,  но за последние двадцать лет.
  Мне хотелось настроить сидящих в аудитории на понимание эволюции в нашем приборостроении, показывая, как бы между прочим и тот момент, когда в наш закрытый рынок вошли западные компании.
  В аудитории сидело много представителей заводов, которым была недоступна западная продукция. Это были, в основном, работники заводских лабораторий оборонных заводов, куда западным компаниям был вход запрещён.
Они работали десятки лет на нашей технике, решали серьёзнейшие проблемы создания как оружия массового  поражения, так и средств их доставки.
  Эта часть аудитории молча поддерживала нас, я это чувствовал интуитивно. 
  Обрисовав вкратце всю систему, я подробно остановился на вопросах возбуждения излучения, поскольку я хоть и стал начальником лаборатории после смерти Неймана, но свою группу не бросил.
  Было договорено не прерывать докладчиков, чтобы не утонуть в дискуссии и не сорвать регламент.
  Вопросы, замечания, возражения - всё это надо готовить, чтобы обрушить на нас, когда мы всё покажем, расскажем и начнётся дискуссия, по сути дела самая интересная часть защиты.
  После меня председательствующий предоставил слово Вере Закуриной, нашему ведущему конструктору.
  Вера попросила включить свет.
Она перешла к ватманам, приколотым к специальным треногам, стоящим ниже небольшой сцены, на которой располагался президиум – председательствующий, наши Широков, Кисловский и начальник отдела из Оптического института.
  Они все пересели в первый ряд, чтобы видеть ватманы, а Вера с указкой в руках стала рассказывать, как будет выглядеть система.
  Мы, впервые для нас, применили принцип единой компоновки, в котором все узлы системы расположены на общей базе, кроме компьютера, принтера и дисплея, поскольку мы понимали, что эта часть будет стремительно модернизироваться и смена компьютерной техники должна быть, по возможности, безболезненной для всей системы.
  Западные фирмы давно это сделали. 
  Вера успокоительно действовала на аудиторию своей манерой изложения и своим видом. Она была моя ровесница, мать двоих детей, этакая мамаша, но конструктор она была сильный и опытный.
  Затем выступил ведущий оптик Дима Сергеев из соседней лаборатории. С оптикой мы немножко наворотили, но мы хотели дать максимальное количество определяемых элементов, то есть пятьдесят. Именно концентрации стольких элементов таблицы Менделеева мы могли одновременно определить в пробе. Это привело к использованию двух оптических схем, но они размещались на одной оптической платформе в два этажа, использовалась при этом волоконная оптика для передачи части излучения на второй этаж.
 Здесь наше КБ начало "стрелять" из тяжелых орудий, не только Наталье Кирсановой было что продемонстрировать.
  Зал затих, слышно было как гудят вентиляторы вентиляции.  Затем выступал Женя Пономарь по вопросам регистрации излучения спектральных линий, то есть приёмники на каждой линии, типовой измерительный канал для каждого из всех пятидесяти каналов и схема опроса и сопряжения с компьютером.
  За Женьку можно было не волноваться.
Он прекрасно разбирался в микросхемной электронике и был, безусловно, одним из сильнейших электронщиков по нашему направлению в Союзе.
При этом он абсолютно не боялся выступать, говорил с тонким юмором и владел аудиторией.
  " Когда я уеду, ему отдадут нашу лабораторию ", - подумал я, когда он закончил и шёл на своё место.
  - По вопросам разработки программного обеспечения слово предоставляется инженеру электро-физической лаборатории Кирсановой Наталье Николаевне, - сказал седой член-корреспондент.
Читая программу, он удивлённо смотрел на юную, красивую женщину, которая встала со своего места и пошла к компьютеру, установленному на небольшом столике около проекционного аппарата.
  Наташа запустила демонстрационную программу,  затем взяла указку и поднялась на сцену.
  Животик уже был немного виден, пятый месяц, но она совершенно не смущалась.
  Фёдор сидел вместо Пантелея около проекционного аппарата и подкладывал кальки по просьбе Натальи. Техники проектирования изображения с дисплея компьютера на большой экран ещё не было…
  - Я хочу рассказать Вам о технических требованиях к программному обеспечению, которым должна удовлетворять современная аналитическая система и как нам удалось их выполнить. 
Она стала излагать весь комплекс проблем по математическому расчёту концентраций анализируемых элементов в пробе, различным учётам и коррекциям.   
  Я осторожно посмотрел на её тезку Наталью Смирнову.
Она сидела рядом с Овсянниковым из Москвы, они внимательно слушали и иногда о чём-то переговаривались. Я вспомнил наши трудноидущие переговоры, когда я просил  Смирнову  дать  дышать  Кирсановой,  хоть чуть-чуть.
 А сейчас, спустя, в общем, немного времени, Наташа выступает на всесоюзном форуме и её папа, директор института, боится смотреть в её сторону. Он повернулся чуть боком к сцене и внимательно слушает, боясь  пропустить хоть одно слово.
  Наталья показала все сравнительные с французским аналогом графики и таблицы, все применяемые математические расчётные формулы, рассказала о методах и средствах управления системой, обработки данных, закончила приглашением прийти на наш экспериментальный образец в лабораторию, где можно будет посмотреть программу в действии, и под аплодисменты сошла со сцены.
  Честно говоря, аплодисменты не положены в такой аудитории, но сила её выступления и возраст, а, может быть, и беременность покорили зал.
  Председательствующий объявил перерыв в заседании и сообщил, что после перерыва можно будет задать вопросы выступающим, затем будет демонстрация системы в лаборатории, а дискуссия начнётся лишь завтра.
  Кисловский встал и пригласил всех в главную столовую фирмы, где участников ждал обед.
  Публика потянулась из зала, а ко мне подошёл отец Натальи и сказал:
  - Вы знаете, Лёв Григорьевич, то, что я сегодня увидел, произвело на меня огромное впечатление. Вы с Фёдором сделали для моей Натальи так много, что мне трудно подобрать слова.
  Он помолчал немного и добавил с трудно скрываемым волнением:
  - Надо поднять девочку из яслей и болезней до университета, чтобы понять как приятно видеть её на сцене в такой роли. Спасибо Вам.
  Он крепко пожал мне руку, поклонился и ушёл.
Смирнова сидела в первых рядах, она видела и  слышала всё, что он сказал.
  Я посмотрел на неё лишь мельком, ничего не сказал и побежал в лабораторию посмотреть, в каком состоянии находится установка.
  Пантелей уже сидел за пультом и тихонько курил.
Система была в рабочем состоянии, в так называемом  режиме ожидания. Необходимо открыть баллон с аргоном, а дальше все делается с клавиатуры компьютера.   
  - Ты запускал систему? - спросил я немного нервно.
  - Да… не волнуйся шеф, в стакане стандарт, его химсостав на дисплее. Приёмники разогреты, регистрация вся наготове. Две минуты работы передатчика после возгорания плазмы и можно подавать пробу.
  - Патя, ты обедал?
  - Да…всё нормально.
  И в это время зазвонил городской телефон.
  - Здравствуй, - сказала Алиса.
  - Здравствуй, - я ответил и хватанул воздух...
  - У меня кончилась вторая пара, вторая лекция, может быть, ты заедешь за мной?
  Голос её звучал хорошо.
  - Спасибо, что ты позвонила. Я очень рад… помнишь, я тебе рассказывал о нашей новой системе?
Когда мы в лесу отдыхали после марш-броска через поле?
  - Помню…это про радиопередатчик, который работает не на антенну, а создаёт плазму…
  - Точно… так вот сегодня и завтра у нас защита технического проекта, отвалить совершенно невозможно, вот послезавтра я буду в твоём распоряжении в любое время, когда ты сможешь.
  - Послезавтра 14 марта, мы могли бы вместе отметить моё восемнадцатилетие. Папаша Стародубцев устраивает мероприятие на даче в субботу…
  - На даче? - грустно переспросил я, вспоминая нашу трапезу в холле, тихий блюз, когда я впервые ощутил её, ликёр Cherry Brandy и всё, что было потом наверху.
  Алиса почувствовала перемену в моём голосе и весело спросила:
  - Ты хочешь, чтобы мы снова пришли на лыжах на дачу?
  - В одну и ту же воду в реке невозможно войти два раза, но в Ленинграде тоже можно хорошо провести время…
  - Хорошо, итак, послезавтра ровно после первой пары в десять часов утра я тебе позвоню.
Желаю успеха, Лёва, целую.
 И отбой.
  "Как вовремя она позвонила, прямо перед дискуссией", - подумал я и помчался в столовую.
  Я чувствовал себя помолодевшим и жутко голодным.
  Вся столовая ЦКБ была отдана участникам совещания. Фёдор, Наталья и Женька Пономарь уже сидели  за столом и ждали меня. Но я хотел переговорить в не формальной обстановке с Овсянниковым. А он сидел со Смирновой и с ещё одним москвичём, по-моему, это был начальник спектральной лаборатории одного московского завода.
  Я взял поднос, набрал в него все подряд - салат, суп, второе, компот и пошёл к ним.
  - Можно к Вам присоединиться, уважаемые гости из столицы?
  Я старался шутить и быть максимально приветливым.
  Смирновой не понравилось моё появление, но я не обращал на неё особенного внимания.
Мне было важно подключиться к Овсянникову, послушать его голос, может быть, нервы его не выдержат и он начнёт выдавать контраргументы. И я не ошибся.
  - Садитесь, Лев Григорьевич, - спокойно сказал он.
  - Потрапезничаем…
  Он с улыбкой метра разглядывал меня, а я пока решил утолить голод и старался побыстрее поесть.
  - Вы не торопитесь, мы подождём Вас, - сказал второй гость.
  Но я не обращал внимания, ничего не мог с собой поделать, когда я ел, я целиком фокусировался на еде, это всегда поражало моих собеседников за столом.
  Лишь после салата и супа, когда я перешёл ко второму, я сделал паузу и спросил Овсянникова:
  - Ну, как впечатления от докладов?
  - Где Вы взяли эту красавицу в пикантном положении? - Он поискал Наталью глазами и кивком головы показал мне на неё.
  Но Смирнова не дала мне ответить:
  - Сами сделали, как саму программистку, так и её пикантное положение…
  - Это бывшая сотрудница уважаемой Натальи Сергеевны, - я поклонился в сторону Смирновой. - А в пикантное положение её поставил её сегодняшний руководитель и муж Фёдор Коган.
  - Вы здорово поработали, молодцы, - глядя мне в глаза сказал Овсянников, - но ведь это только техпроект. До первых образцов, зная Ваши темпы, ещё два года. Ведь надо сделать рабочие чертежи, подготовку производства, затем изготовить и наладить опытные образцы. Затем ещё год, пока пойдёт первая установочная партия, а уж затем серия.
А буржуи опять убегут вперёд. Я верно понимаю?
  - Верно, - спокойно сказал я.
  - Если я правильно информирована, то Коган уезжает из страны. Ведь не оставит он беременную жену, как Вы думаете, Лев Гершевич? - язвительно спросила Смирнова.
  Овсянников спокойно смотрел на меня и ждал ответа.   
  - Но ведь Вы же не уезжаете, - сказал я.
  - О…вот тут Вы ошибаетесь, вести чужую программу, исправлять в ней ошибки значительно труднее, чем написать заново свою. И потом, неужели Вы думаете, что я буду заниматься программой Когана-Кирсановой? Да никогда в жизни…
  Я не стал отвечать ей. Я мог сказать ей, что времена интеллигентного дипломата Неймана кончились. Это с ним она могла делать, что хотела. Со мной, а потом и с Женей Пономарём всё будет по-другому. Пока она в нашем коллективе, она будет управляема, иначе  ей придётся уйти…
  Но всего этого я не сказал, а спросил:
  - Какая у москвичей культурная программа?
  - Сегодняшний вечер у нас свободный, а завтра в 23.55 на "Красную стрелу" и домой.
  - То есть у Вас есть два вечера. Я думаю, что наш куратор Сергей Кисловский наверняка что-нибудь придумал.
  - Да, сегодня мы идём в Большой драматический театр имени Горького, на пьесу драматурга Фридриха Дюренматта "Визит дамы"…
  - Ну, это не Товстоногов…поставил Владимир Воробьёв…неплохо, а завтра?
  - Ещё не знаем.
  - Пойдёмте в лабораторию. Посмотрим всё в железе.
  …Смотрины прошли удачно. Федор был до конца, члены комиссии внимательно осмотрели блоки, понаблюдали, как Елена и Пантелей управляются на установке. Наталья и Фёдор не вмешивались, лишь, когда компьютер выдавал на дисплей усреднённые величины концентраций, было видно, как они волнуются и боятся сбоя или остановки программы.
  На следующий день, после ответов на вопросы и выступлений  состоялось заседание членов комиссии, и мы получили протокол, в котором говорилось следующее:

«Рабочая группа Межвежомственной Комиссии по спектральному приборостроению, заслушав и обсудив сообщения, постановила:

1. Технический проект многоканального плазменного  спектрометра МПС-1000 разработан в соответствии с техническим заданием и соответствует мировому уровню.
2. Утвердить технический проект и рекомендовать  его к разработке конструкторской документации для изготовления опытных образцов спектрометра.
3. Отметить значительный прогресс в разработке спетрометров и рекомендовать проработать следующие вопросы.

Далее следовало до десятка замечаний, которые необходимо устранить в дальнейшем. Их перечень  мы составили в результате дискуссии, и я настоял на том, чтобы они были в протоколе комиссии.
Конструктора будут более управляемыми при разработке рабочих чертежей, если замечания будут в протоколе.
  Теперь мне предстояло вместе с Натальей уйти с фирмы по-английски, если Широков позволит тихо это сделать. У нас была неделя на этот мучительный шаг.
"Финита ля-комедия"…

16.   К Р А С Н А Я  С Т Р Е Л А .
 
  Алиса позвонила точно, как обещала, ровно в десять часов. Я, собственно, заслужил отгул после защиты и мог не выходить на работу.
  Но я ждал её звонка. Сегодня её день рождения, пришла та дата, которую я так ждал.
  Я давно понимал условность этой даты, после которой с женщиной можно свободно иметь дело, если, конечно, она этого хочет. Свирепость родни, которая оберегает будущую женщину до этой даты, всегда пугала меня.
  Миллионы семей хотят довести девушку в невинности до свадебного часа. Эта требование современного общества хорошо охраняется законом, сурово карая мужчин, которые решили посягнуть…
  Но великолепие раскрывающейся жизни, которую демонстрирует рождающаяся женщина, сильнее страха. Это было предметом творческого исследования во все века, поэты писали о любви, которая была сильнее запрета, но за это приходилось часто платить страшную цену изгнания, тюрьмы и даже смерти.
  Я ждал её звонка и она позвонила.
  - Здравствуй, Лёва.
  - Здравствуй…Поздравляю тебя с днём рождения, желаю тебе счастья.
  - Спасибо… Как прошла защита?
  - По-моему, неплохо. Нам дали зелёный свет…
  - Ты свободен?
  - Да…       
  - Я в Политехническом институте, около автомата.
У меня есть некоторые идеи. Приезжай к метро "Площадь Мужества".
  - Хорошо, мне нужно двадцать минут.
  Отбой.
У меня был свободный проход, то есть я мог уйти с работы в любое время. Охрана на проходной по моей отметке в пропуске  (8 - 17) пропускает свободно.
  Но Широкова следует предупредить.
Я подошёл к кабинету. Тома была на месте.
  - Шеф свободен? - спросил я, улыбаясь.
Мы ещё были именниниками после вчерашней защиты. Впрочем, да и гости ещё не все уехали, кое-кто бегал за запчастями по отделам и складам.
  - Николай Александрович, Вы довольны?
  - Неплохо… Хотя Овсянников прав, мы всё равно на пятилетку отстаём, ведь, что у них на досках мы не знаем…
  Мне было трудно поддерживать эту беседу, я рвался к Алисе, но я сдержался и сказал:
  - Дайте нам пару дней и я приду с предложениями по этому вопросу.
  Как вместе с предложениями я положу ему на стол заявление об уходе, я ещё не представлял.
  Я попросил отгул и получил его.

  …Через двадцать минут я подруливал на площади Мужества к проходу в вестибюль метро.
  Увидев идущую Алису, я вышел из машины, держа пучок красных гвоздик в руке. Она подошла ко мне…
  Я поймал себя на мысли, что видел её всегда только в экстремальных условиях, то это машина ночью, то лыжня, то деревня, то баня…
  То, что происходило  в  бане,  поразило моё воображение, такого со мной ещё никогда не было…
  - Поздравляю, - сказал я и поцеловал её морозную щёку.
  Она взяла цветы и сказала:
  - Пойдём в твою машину, я хочу там приготовить кофе,- она засмеялась и взяла меня под руку.
  - У меня нет воды в машине. Я предлагаю тебе посидеть в кафе, есть одно местечко, где очень уютно и тепло, хорошо?
  Мы сели в машину и поехали в гостинницу "Европейская", в кафе, где мы сидели с Мишей Талем, и мне казалось, что с тех пор прошла уйма времени.
  Мы сняли куртки и пошли к свободному столику в уголок, к окну.
  Алиса была в хороших джинсах и в светлом свитере. Она была чуть в косметике, но было видно, как она молода…на неё обращали внимание.
  Мы сели за столик и я стал смотреть на неё.
  - Ты знаешь, я тебя совсем не видел в цивилизованных условиях, ты очень хороша, - сказал я.
  - А как же наша дача? - улыбнулась она.
  - Нет, там не тот свет, не та атмосфера…Мне кажется, что, если бы мы познакомились в городе, ничего бы не было.
  - Пожалуй…Момент, когда я отогревала замёрзшие руки у тебя на груди в поле, на ветру…
  - Да…почему ты в джинсах? Я люблю, когда женщина в платье…
  - Так удобней в институте, но я учту твоё замечание.
  - Я пойду сделаю заказ, здесь самообслуживание, что ты будешь пить, Алиса из страны чудес?
  - Ты ведь за рулём, а я ещё маленькая, - улыбнулась она. - Что-нибудь сухое и поесть, я по утрам дома ничего не ем.
  - Хорошо…
  Я подошёл к стойке, заказал бутылку сухого вина, сырные тосты, салаты.,чахохбили из кур и кофе гляссе.
  Когда я вернулся, Алиса вдруг спросила меня:
  - Ты всегда водишь сюда своих женщин?
Мне не понравился этот вопрос, но я научился ценить то, что имею в данный момент и не ответил резко:
  - Нет…последний раз я был здесь с чемпионом мира по шахматом Михаилом Талем.
  - Да? - удивилась она.
  - Это получилось почти случайно, но было ещё тепло, а ведь Миша - рижанин и мы с ним посидели в этом кафе, а затем погуляли в Летнем Саду, здесь ведь совсем близко, ты знаешь…
Мы читали друг другу стихи и соревновались, кто лучше знает роман в стихах Пушкина "Евгений Онегин", - я улыбнулся.
  - Давай выпьем за твой день рождения, за твое будущее, за твою красоту, Алиса.
  Мы выпили и принялись за еду.
  - Почему ты мне позвонила? - спросил я, любуясь с каким аппетитом она уничтожает цыплёнка. По тому, как люди едят, можно очень многое знать о них.
  - Я бы не позвонила, если бы не встретила тебя тогда в вестибюле метро…
Ты знаешь, после нашей встречи я стала пользоваться бешеным успехом в институте. Ребята просто проходу не дают.
  Я знал почему это - женщинам идёт на пользу общение со мной, многие из них успешно выходили замуж в самый разгар нашего романа.
  - Береги себя, Алиса, не пойди по рукам…
  - Перестань, я просто поняла тогда в метро, что ты действительно уйдёшь из моей жизни. Как пришёл внезапно, так и уйдёшь, не будешь приставать ко мне, мучить меня по телефону, ты просто побежишь дальше, как на длинной дистанции, когда у твоего друга сведёт ногу, и он сойдёт с дорожки на траву… А ты побежишь дальше, считая круги по стадиону, чтобы прибавить в скорости к финишу…
   - А как же мама? - спросил я, наполняя бокалы.
  - Мне не надо больше, - сказала Алиса, - ну ладно,  ещё чуть-чуть. Мама…она немного успокоилась через месяц…
  - Через месяц…это хорошо, - повторил я, глядя ей прямо в глаза.
  - Слушай, ты мне обещал почитать свои стихи, помнишь?
  - Да…но не здесь же.
  - У меня есть одна идея, - сказала Алиса и полезла в свою маленькую сумочку. Она вытащила оттуда большой ключ и положила его на стол.
  - Что это? Ключ от волшебной страны, Алиса?
  - Нет, это ключ от комнаты в нашем институтском обще-житии, который мне дала моя подруга…
  - Она знает обо мне?..
  - Немного, очень хочет с тобой познакомиться…
  - Общежития надёжно охраняются, нас могут не впус-       тить.
  - Не волнуйся, у нас в общаге нравы свободные, а ты вообще сойдёшь за преподавателя.
  - Ну, конечно, с моими сединами и возрастом…
  - Не кокетничай и не напрашивайся на комплимент, я это не люблю, - сказала она.
  Я расплатился и мы поехали на Выборгскую сторону.
  …Вошли в общежитие мы совершенно свободно, вахтёр лениво посмотрел на нас, и мы пошли к лифту.
  Старенький лифт поднял нас на пятый этаж, время было учебное, народу почти не было.
Мы прошли по коридору, около одной из дверей Алиса остановилась и, осторожно повернув ключ, открыла её.
  Вначале была маленькая прихожая, из которой влево была открытая дверь, где была ванная, раковина и туалет. Справа в прихожей было углубление, где стояла вешалка.
  Мы сняли куртки, я повернул ключ в дверях и потянул Алису к себе.
  - Подожди, войдём внутрь, - сказала она.
  В комнате стояли две кровати, аккуратно застеленные, прямо у окна стоял стол с лампой и стопками книг и тетрадей. Паровое отопление жарило вовсю и было жарко. 
  Я снова потянул её к себе, она не стала сопротивляться, и мы стали целоваться, всё более теряя контроль над собой. Я стал медленно снимать с неё и с себя одежду. Наконец, её джинсы полетели на пол, туда же колготки и плавки.
  Мы легли на кровать, пружинный матрац застонал под нами… не хватает слов, чтобы передать ощущения нашей близости. Без того большие глаза Алисы стали ещё больше, она сжимала руками мои плечи и тихонько стонала в ритм моих движений…
  Первый раз я не могу долго, слишком перегораю от желания…
  Мы полежали молча, приходя в себя, затем она встала и пошла мыться.
  Я лежал, не одеваясь, на казённом одеяле, слушал, как  шумит вода и думал, что будет с нами дальше. Я ещё не остыл от защиты, но мозг постепенно перестраивался.
  Наконец она вышла в каком-то коротеньком халате, а я тоже пошел помыться.
  - Давай поговорим немного, - сказала она и присела около стола.
  - О чём? - спросил я, выходя из душа уже одетый.
  - Мне хочется очень много понять, у меня это впервые, есть много вопросов…
  - Когда начинаются вопросы, начинается анализ, кончается любовь, чувство уходит на второй план…
  - Я не кажусь тебе слишком доступной? - спросила она.
  - Ни в коем случае, то, что сейчас происходит – чрезвычайно серьёзно, очень важно и для тебя и для меня. Ты хотела, чтобы я почитал тебе свои стихи.
Я не хотел бы делать из свидания поэтический вечер, я слишком ценю именно интимность встречи с тобой, но послушай… Я когда-то написал стихи, обращённые к мужчине, который позволил себе подтрунивать над чувством женщины. Вот они:

Мужчине

Вас когда-нибудь пили, как воду в пустыне,
С жаждой, настоенной на сотнях одиноких ночей?..
Вас когда-нибудь били в минуты признанья,
как бьется о камни вскипевший ручей?..

Вы ей не перечьте, Вы ей повинуйтесь,
Пускай побушует, себя утоля, -
Воздаст Вам сторицей, как речка в разливе
напоит весною луга и поля…

Не надо злословить над страстию женской,
Над чувством прекрасным, как Жизнь и Земля,
И будьте достойны, сильны, но не резки
в такие минуты…простите меня! 

  - Ну, хорошо, - сказала она после некоторой паузы.. - Цинизм, пошлость, это мерзкие вещи. Я согласна, что нужно деликатно и с добротой относится друг к другу. Но…Лёвушка, но ведь ты не один, у тебя есть семья, жена, дети…
Как они уживаются в твоем сердце, в твоей душе одновременно со мной?
  Я помедлил с ответом, затем сказал, глядя ей прямо в глаза:
- Жизнь предоставляется мне намного сложнее, многокрасочнее, что-ли…Человек способен одновременно любить не только одного человека.
Дети в этой гамме чувств занимают совершенно особую нишу. Они растут на твоих глазах, а ведь они по сути беспомощны на первых стадиях своей жизни.
Я несу за них ответственность, за  развитие их личности, способностей. Важно понимать, что мои дети не являются моей собственностью.
  Что касается жены, - продолжал я, - то ведь моногамия не всегда была базой для семьи.
Ведь и сейчас мусульмане, ислам позволяет иметь несколько жён, до четырёх женщин одновременно. Как эти женщины контактируют между собой, рвут друг у друга волосы или вместе, но, каждая по-разному, любят мужчину, с которым живут? Да и мужчина их всех любит одновременно.
Моя Мария удивительный человек, она прекрасно ведёт нашу семью, наших детей и, мне кажется, любит меня.
Мы не являемся собственностью друг друга, ты понимаешь?
  Алиса помрачнела.
  - Ты хотел бы, чтобы она вот так лежала в объятиях другого мужчины?
  - Существуют законы семьи, которые нарушать не  стоит. Главное, чтобы я не знал об этом ничего. Ну и желательно не воспитывать чужих детей, такое тоже случается довольно часто…
  Все это было для Алисы в новинку. Испугавшись сложности того, что она услышала, она загрустила.
  Я улыбнулся и сказал:
  - Девочка моя, я предупреждал, говорил тебе, что анализ и рассуждения противоречат любви, близости.   
  Не огорчайся, придёт время и ты выберешь себе спутника, который покажется тебе надёжным и приятным во всех отношениях. Не торопи время, учись быть женщиной, иди ко мне…
  Алиса не была расположена к близости, но не сопротивлялась. Постепенно разгораясь, она забывала обо всём, а я во второй раз мог всегда почти столько, сколько женщина хочет.
  Мой товарищ снизу исправно делал своё дело, отправляя Алису в такие космические дали, что, когда всё закончилось, она, раскрасневшаяся, с трудом успокоила дыхание и спросила:
  - Лёва, почему это так сладко, так безумно хорошо?-
она шептала, тыкаясь мне в плечо.
  - Черт его знает, - смеялся я, - кто вообще придумал это безобразие, куда смотрит милиция, в частности, отдел по борьбе за чистоту нравов, а?
  - Не надо, Лёва, балагурить…давай помолчим.
  …Я привёз её на Кировский проспект, и она тихо вышла из машины, опалив меня своим взглядом.
  - Позвони, Алиса, хорошо? - успел только и сказать я.
  - Хорошо, - сказал она и помахала мне на прощанье руками, они были в замшевых перчатках, тех самых, из-за которых она чуть было не отморозила пальцы, но нашла меня.

  …Вечером я спросил Марию:
  - Защита прошла, в принципе, я мог бы уволиться.
Как ты думаешь - пора?
  - Да, я устала заниматься одна этой беготнёй и нервотрёпкой. Я предложила наш гараж и машину Саше Верещагину, технику из нашей экспедиции, он купит сразу и гараж, и машину.
  - Давай скинем немного цену, но с условием, что я пользуюсь машиной до последнего момента, он согласится?
  - Я думаю, что да…если ты, конечно, не разобьешь её вдребезги. Купчую нужно сделать и пользоваться по доверенности. Сейчас зима, ему машина не нужна.
  - Мария, значит завтра я подаю заявление об уходе.
  - Да…

  …Наутро я сел на своё рабочее место, взял лист бумаги и написал заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию с 15 марта 1989 года.
  Затем я подозвал Елену и попросил её пройти со мной на установку. Там, под шум вакуумных насосов и гул вентиляции, в нагромождении аппаратуры можно было не опасаться подслушивания.
  - Лена, - сказал я, когда мы сели за маленький столик друг против друга, - я увольняюсь и уезжаю из Союза.
  - Я знаю, - сказала она тихо и грустно. - Давно знаю, раньше я это интуитивно чувствовала, а недавно Наталья Кирсанова подтвердила мои догадки.
  - Зачем она тебе сказала? - с досадой спросил я.
  - Мне кажется, что я заслужила у Вас определённое доверие…
  - Последнее время мы немного разошлись, но не по моей вине, верно?
  - Да…именно тогда, когда я догадалась, я постаралась прекратить наши отношения. Видит Бог - как мне это было трудно сделать…
  Я вздохнул и ничего не сказал.
  Она продолжала:
  - Я не знаю, зачем Вы это делаете, но, я чувствую, что на нас надвигаются огромные проблемы. Поэтому я не порицаю Вас.
  - Ты знаешь, Лена, уйти с фирмы это как резать по-живому. Вот Фёдор просто ушёл, он сильный, а мне очень тяжело. Правда, Неймана уже нет, поэтому немного легче уйти, но ты и ребята…Лена, я никогда не забуду тебя... все эти годы мы были вместе, как говорят, и в радости, и в печали.
  Она молчала и смотрела куда-то в сторону. Я продолжал.
  - Всё по спектрометру в целом я передам Пономарю Женьке, ведь у тебя с ним нормальные отношения.
Ну, а группу бери на себя. Я не прощаюсь, сейчас пойду по начальству. Не говори пока никому, хорошо?
  Я сжал её плечо, посмотрел в глаза и убежал.   
   Прежде, чем идти к Широкову, я стал искать Наталью.
  …Наталью я нашел на рабочем месте Фёдора, она сидела у компьютера.
  - Наталья, здравствуй, как самочувствие?
  - Спасибо, нормально…
  - Наташа, пора уходить, как - пойдём колоной или по очереди? - я попытался засмеяться.
  - Никаких колон…я уже была у Широкова, вон подписанное заявление…
  - Он что-нибудь спросил?
  - Да…состоялся довольно откровенный разговор.
  - Можешь рассказать?
  - Да, конечно…Он поблагодарил меня за участие в защите, отметил, что я очень выросла как специалист, пожелал благополучного завершения…так и сказал…родить в Иерусалиме. А мне страшно, Лев Григорьевич, очень страшно.
  - Мне тоже страшно, - сказал я. - Ощущение как на вышке для прыжков в бассейне…уже вышел на доску, вода далеко внизу, но назад уже не пойдёшь, люди смотрят…надо прыгать….
  - Он ещё спросил, как это я - русская и еду в Израиль, он делает ударение на второе "и", как Брежнев. Может быть, я зря ушла от Ванечки Кирсанова, а?
  Наталья шмыгнула носом и замигала глазами.
  - Но ведь папа дал добро, не так ли?
  - Да, вечером после защиты он с мамой приезжали к    Коганам, то есть к нам…папа был потрясён моим выступлением…он никак не ожидал от меня, ну никак. Потом папа сказал, что программисты требуются во всём мире, не смогу жить в Израиле, весь мир открыт. Он подписал разрешение. Маму жалко…она очень переживает…
  - Наталья, если доберёмся нормально, я тебе обещаю, что ты никогда не почувствуешь там то, что нам, евреям приходится чувствовать здесь постоянно.
Послушай по этому поводу старый анекдот:
  Приходят два еврея устраиваться на работу в почтовый ящик. Заходят по очереди. Первый еврей заходит в приёмную начальника отдела кадров и спрашивает:
  - Вы людей с фамилией на "ич" берёте?
  - Нет…
  - А на "берг"?
  - Нет…
  - А на "ко"?
  - На "ко" берём.
  - Коган, заходи.
Наталья грустно улыбнулась и сказала:
  - Я подожду Вас, поедем вместе, хорошо...
  - Наталья…сделай пару копий программы, дискеты чистые и отформатированные есть? И ещё…я сделал в типографии лишний экземпляр отчёта по техпроекту, попробуем вынести, женские сумки на выходе не проверяют…А впрочем не стоит рисковать, я на животе вынесу…жди меня.
  - Не стоит это делать, Лев Григорьевич…
  - Нам прекрасно известно состояние мирового рынка, в Израиле подобную технику не выпускают. Попробуем продолжать там…
  Её лицо просветлело, она посмотрела на меня широко открытыми глазами и тихо повторила:
  - Я жду Вас.
  А я пошёл к Широкову. Тома сидела на месте.
  - Томочка, сегодня у нас выездной день, посмотри…
  Я показал ей заявление и спросил:
  - Шеф на месте?
Она пробежала глазами текст, посмотрела на меня, но ничего не сказала.
  "Как-то странно русские реагируют, вроде всегда были друзьями, а с Томой вообще я был очень близок к близости…куда всё девается?" - я только успел подумать, как Тома встала, взяла моё заявление и скрылась в кабинете.
  Через минуту она вышла и сказала:
  - Вы знаете, Лев, Широков сейчас занят, принять не может, но заявление подписал, возьмите, пожалуйста.
Ещё он добавил, что все дела по проекту нужно отдать Пономарю. Заявление Ваше и Кирсановой я, если не возражаете, отдам в расчётный отдел на увольнение. Всего хорошего.
  Я был в шоке оттого, что Широков не пожелал со мной даже поговорить, пошёл в лабораторию и позвал близких мне людей к экспериментальной плазменной  установке, на которой только позавчера была межведомственная комиссия.
  Собрались Пономарь, Елена, Патя, Олег Кузьмич и Наталья. Я вытащил две бутылки, одну - армянского коньяка и вторую - водку.
  Патя их открыл и молча разлил по стаканам.
  - Наталья, тебе нельзя, а права у тебя есть, отвезёшь меня домой, хорошо?
  - Обижаешь, шеф, - сказал Патя. - Я отвезу Вас…
  Когда всем налили, я сказал:
  - Друзья мои…не держите на нас зла, я буду помнить годы нашей совместной работы всю свою жизнь. Мы не умираем, если удасться там встать, то есть состояться, может быть, ситуация изменится и мы ещё поработаем вместе. А теперь прошу Вас…
  Я был косноязычен и не мог продолжать, да это и не требовалось.
  Все подняли свои стаканы и выпили. Ничего, кроме нарезанного лимона и коробки шоколадных конфет, на закуску не было.
  Затем разлили ещё раз и пожелали Наталье благополучно родить.
  Я пошёл на своё рабочее место, взял том техзащиты
"Многоканальная плазменная система МПС-1000. Технический проект. 1989 год" и пошёл в туалет засовывать
его под рубашку и пиджак.
  Затем я вернулся на своё рабочее место, взял свои манатки и пошёл по проходу среди верстаков нашего зала, посмотрел мельком на Елену, но она сидела, отвернувшись, встретился глазами с окаменевшей Энесой Смирновой, посмотрел на пустой стол Неймана и пошёл на выход, где меня уже ждали Наталья и Патя.
  Мы прошли по территории фирмы, хорошо, что я принял солидно, все уже воспринималось в радужном свете. Прошли проходную, подошли к окошку бюро пропусков и сдали свои пропуска.
  Патя сел за руль моего, простите, уже не моего "Москвича" и мы поехали сначала на Гражданку, отвезти Наташу, а затем ко мне домой, где меня уже ждали мои Вера, Данька и Мария…

  …Начался совершенно другой этап моей жизни.
Мы получили выездные визы со сроком три месяца, отдав паспорта, и превратились в совершенно оригинальную категорию людей - без роду и племени.
Мама уже сдала своё жактовское жилье, комнату в коммунальной квартире, и перебралась к нам.
  Дети уже не ходили в школы, целыми днями они болтались без дела, но вели себя ответственно, особенно Вера.
  Я уже говорил, что музыкальное наше богатство вывозить не разрешили. Мы продали наш чешский  "Реслер", пианино с прекрасным, глубоким звуком, темное, почти чёрное. При этом меня поразила лёгкость заключения сделки. Пришла откуда-то молодая женщина, сказала, что хочет учить дочь музыке.
  Я сказал - тысяча рублей, она сказала - хорошо и тут же отсчитала наличные. А через полчаса пришли грузчики-мальчики и в нашем салоне образовалась дыра.
  Скрипку мы продавать не стали, а отдали её на хранение моему школьному другу.
  Целыми днями мы ездили на задворки Московской товарной, где Мария заказала и уже изготавливались большие деревянные ящики для багажа.
  Вместе с Фёдором я съездил в Москву, на Ордынку, где располагалось Голландское посольство, представляющее  интересы Израиля в СССР. Дипломатических отношений между этими двумя странами не было…
  Там произошёл интересный эпизод.
Когда мы передавали документы для оформления, я протянул служащему пакет с документами. Это были оттиски моих статей, книга, подлинники патентов - авторских свидетельств и две лауреатские грамоты по приборостроению.
Я спросил, можно ли это переправить дипломатической почтой, поскольку я не уверен, что таможня пропустит их при выезде…
  Он посмотрел, сказал - хорошо - и забрал пакет.
После сдачи документов до получения въездных виз прошло что-то часа три. Когда мы приехали вновь, то в помещении со стороны улицы, в коридоре, на стуле я, случайно бросив взгляд, увидел вскрытый пакет, удивительно похожий на мой. Я взял его в руки и увидел, что мои документы вышвырнули вон.
  Я похолодел, ведь без них я превращался из известного  приборостроителя в простого человека…
Я обратился в окошко, но того служащего уже не было, сидел другой, он извинился и сказал, что разберётся, но пакет больше не взял.
  Вернувшись в Ленинград,  мы поехали в авиакассу и купили билеты до Тель-Авива, с пересадкой в Будапеште, но вылет был из Москвы.
  Я поехал в Мариинский театр, где у скрипачей купил другую, но тоже немецкую скрипку, у которой мастер вытравил товарный знак, кроме того, она была когда-то сломана, и заклеена, но звук у неё был не хуже той трофейной скрипки Hornsteiner, 1870, которую мы оставили.
  Вера это с удивлением отметила.
  Пианино я купил новое, светлое на фабрике "Красный Октябрь" и прямо погрузил его на Московскую товарную.
  Книги всех наших классиков, начиная от Пушкина и Толстого и кончая Ильфом и Петровым мы погрузили в ящики. Туда же я положил и том техзащиты, книгу,  все мои авторские свидетельства и лауреатские дипломы. Туда же я засунул старинные ноты, которых у мамы и Веры скопилось много. Пришлось платить…
  Квартиру оставить за собой было нельзя, и мы продали её соседу по лестнице практически за бесценок, по стоимости 1965 года, когда мы вселялись. Понятия рыночной цены на жильё в 1989 году ещё не существовало.
  На рубли, которые у нас образовались от продажи гаража, машины и запретных к вывозу вещей у нас образовались денежные излишки, и мы покупали ювелирные изделия современной выделки, это было можно.
 За неделю до отъезда к нам приехал Саша Верещагин и забрал ключи от машины и гаража.
Гараж стоял, засыпанный снегом.  Я дал Верещагину координаты Пантелея, чтобы он связался с ним поближе к весне.
  В момент, когда я отдал ключи от машины и гаража, и, когда он завёл машину и медленно поехал от нашего двенадцатиэтажного дома, я постарел на несколько лет.
Без колёс жизнь мне казалась невозможной.
  Мария увидела моё лицо и сказала:
  - Лёва…первое, что мы там купим, это будет машина, там льготы для приезжих, я знаю. И это будет не твой засраный "Москвич", а американский огромный "Форд"…

  …Наконец настал день, когда вечером такси должно было отвезти нас на Московский вокзал, на "Красную Стрелу".
  Мы погрузили наши чемоданы в лифт, и я отдал новой хозяйке нашей квартиры ключи. Я вспомнил, как мы одолжили деньги, покупая кооперативную квартиру, у восьми кредиторов и восемь лет отдавали им долги. Государству мы выплачивали 15 лет и давно уже ничего не были должны.  Ладно, ведь нас бесплатно учили и бесплатно лечили…
  Мы сели в два такси и поехали на вокзал. Был июнь месяц, белые ночи…Но шёл дождь, и было ветренно.
  Я не надеялся на то, что нас будут провожать, но на перроне стояли люди. То, что я увидел Пономаря, Елену и Патю меня не удивило, но в стороне я увидел Каргина, который стоял…с Алисой.
  - Откуда здесь Каргин? - тихо спросил я Марию.
  - Когда я писала ему дарственную на дачу, он попросил, чтобы я сообщила, когда мы уезжаем. Смотри, там и твоя лыжница пришла, - сказала она, сдержанно улыбаясь.
  Каргин и Патя с Пономарём помогли нам погрузить чемоданы в вагон, мама и Хана Марковна Коган, мать Фёдора, сели в купе, Наталья с ними, детей я тоже надёжно зафисксировал на местах, а затем вышел к Алисе.
  - Спасибо, что пришла, - сказал я, сдерживая эмоции.
  - Лёва, здесь наш точный адрес и все фамилии на случай вызова, там и телефон. Не бойся маму, позвони. Это тебе на память обо мне, - и она что-то положила мне на ладонь. Я разжал ладонь и увидел янтарный парусный кораблик.
  - Это талисман, Лёва, пусть в его парусах всегда будет ветер. Лёва, я люблю тебя, прощай, - она посмотрела на меня своими огромными глазами, повернулась и пошла быстрым шагом по перрону на выход.
  - До отправки скорого поезда N1 "Красная стрела" Ленинград-Москва осталось пять минут. Просьба пассажиров занять свои места, а провожающих освободить вагоны.
  Женька, Патя и Елена махали нам рукой, а Каргин стоял чуть в стороне и отрешённо смотрел, как поезд незаметно отходит от перрона и набирает ход.

17.  Ш Е Р Е М Е Т Ь Е В О - 2 .
 
  Поезд набирал ход, за окном была ночь. Бежали тускло   освещённые рабочие окраины Ленинграда.
  Денег не жалея, мы взяли билеты в мягкий вагон и занимали ровно два купе. Поначалу предпогагалось, что женщины занимают нижние места, а дети и мужчины - верхние. Но Мария не захотела укладывать Даню наверх, он крутится во сне и может свалиться с верхней полки.
  - Я вполне смогу спать с ним валетом, а ты, Лёва, спи на верхней полке, - сказала она.
  Мама моя тоже была в нашем купе, а Коганы оказались втроём в одном купе. В "Красной стреле" всегда сервис по высшему разряду, и все попили чай, а затем стали укладываться.
  Но мне не спалось.
Слишком стремительным был выезд, всё еще не укладывалось в голове. Фёдор, видимо, был в похожем состоянии, потому что, когда ему удалось уложить маму с Натальей, а она уже была на седьмом месяце, он пришёл в наше купе и тихо сказал:
  - Пойдем, Лёва, покурим.
  Мы вышли в коридор вагона. Фёдор чуть открыл окно,  стук колёс и шум холодного ветра ворвались в коридор. Он сел на откидной стульчик около окна и закурил.
  - Ну, вот и всё, Фёдор, - сказал я. - Видишь, как просто…
- Нет, не всё, - ответил он. - Всё будет, когда откроется дверь самолёта в аэропорту Бен-Гурион в Израиле.
  - Это уже начнётся новая жизнь…
  Но Фёдор прервал меня:
  - Что нас ждёт завтра? Расскажи, мы здорово замотались последнее время… Родители Натальи уехали в Мурманск два дня назад, прощание было тяжёлым, Наташа плакала…. 
  Я промолчал, затем сказал:
  - У нас в Москве полно родни…и по папиной линии, и по маминой…Нас будет встречать мой двоюродный брат, заказан микроавтобус, поедем в аэропорт Шереметьево-2. Вылет в 14 часов, должны успеть.
  - Лев, ты просил взять дискеты с программой, есть два экземпляра, как будем вывозить?
  - Не знаю ещё, что-нибудь придумаем.
  Мне не хотелось ни о чём завтрашнем думать. Я был ещё в Ленинграде. Вон за окном Колпино, сколько раз я бывал на Ижорском Заводе… Но я чувствовал, что Фёдору надо прийти в себя, и спросил:
  - Что с твоей книгой о нацизме, ты закончил её?
  - Набранный на компьютере, напечатанный на принтере экземпляр, а также две дискеты с файлами глав лежат в чемодане. Я их не заявил в перечне, поскольку никакой общественной ценности материал пока не имеет. Не знаю, как всё это вывозить…
  - Почему ты не обозначил раньше эту проблему? - спросил я.
  - Вы с Наташей были заняты защитой, неудобно было, тем более, я думаю, книгу надо дорабатывать.
  - Фёдор, я знаю, как трудно поставить последнюю точку, как сложно остановиться, но лучшее - враг хорошего. 
Всегда можно продолжать работу,  если не пропал интерес, можно сделать вторую книгу…
  - Нет, здесь другое, - прервал он меня, - в Иерусалиме есть музей Катастрофы Европейского еврейства, Яд ва Шем, там много материалов. Кроме того, если предположить условно, что узнику Освенцима было в 1945 году 20 лет, то сегодня ему нет 65, есть живые свидетели…
  - Это будет другая книга, - устало возразил я, - пойдём спать, Фёдор.
  Колёса приглушённо стучали на стрелках, за окном уже было совсем темно, лишь вдалеке были огни селений, в последний раз я ехал из Ленинграда в Москву…
  В купе горел ночник. Все спали. Я забрался на верхнюю полку, разделся, в вагоне было тепло и вентиляция работала хорошо. Я вытянул уставшие ноги и натянул на себя простыню. Рядом , на соседней полке спала Вера.   
  Я закрыл глаза и попытался уснуть, но не мог. Наплывали всякие образы, отрывки фраз...
  Я вдруг вспомнил "божьего одуванчика", Клавдию Дмитриевну Манешину, урождённую деревни Хебово Ярославской губернии, я представил себе, как она трясётся с детьми в открытом кузове полуторки по "Дороге Жизни" по льду через Ладожское озеро, она натягивает одеяло на детей, стараясь укрыть их от пронизывающего ветра…
  За окном внезапно появился пустой, освещённый перрон, он пролетел мимо и снова темнота…
  Я закрыл глаза и увидел Дину Каждан. Она ерошит мои волосы, будит меня и шепчет:
  - Лёвушка, поехали посмотрим как разводят мосты, я уезжаю…
  " Боже, как это было давно, Динка-Льдинка, а ведь она будет нас встречать в Израиле," - подумал я, пытаясь уснуть.
  - Лёва, почитайте стихи, - вдруг попросил американец, мистер Боуден… балтийская волна на рижском взморье мерно ударяла в берег и умирала… . Я повернулся к нему и прочитал:

…Мы любим Глинку, Баха и Шопена,
пейзаж любой страны нас трогает до слёз…
   Но сколько ностальгии и печали
В осанке левитановских берёз…

   Я езжу из страны в страну, как маятник,
везде я свой и чуточку чужой…
  Давно у нас с неравенством покончено,
так почему во мне живёт изгой…
 
…"Откуда эти стихи, - я стал бояться за себя, - пожалуй,  приму снотворное", - я тихонько спустился с полки и дотронулся до плеча Марии. Она всегда спала очень чутко, так и сейчас, она открыла глаза, посмотрела, что с Даней, увидев, что он спит нормально, она перевела взгляд на меня и осторожно  села.
  - Что с тобой? - прошептала она.
  - Не могу уснуть, мерещится всякая ерунда…стихи.
  - Ты просто переутомился, на, прими таблетку снотворного…- она стала искать лекарство в сумочке.
  - Запей водой и ложись спать. Ни о чём не думай, я тебя завтра разбужу.
  Она поцеловала меня и подождала, пока я залезу наверх.
  Я покрутился немного и уснул.
  "Красная стрела" приходит поздно, после восьми, Мария меня разбудила, когда уже подавали чай, все уже встали, убрали постели.
   Дети и мама сидели и смотрели в окно.
  У меня болела голова, но я посмотрел на часы, до прибытия ещё было полтора часа. Я вспомнил проблему, которую вчера вечером обозначил Фёдор, о дискетах, которые надо пронести через таможню.
  Придумать что-то надо сейчас, не в аэропорту же заниматься этим.
  Я встал, взял полотенце, зубную щётку, пасту и пошёл приводить себя в порядок. У туалета была небольшая очередь, так всегда бывает в поездах. Заняв очередь, я пошёл в купе к Коганам. Тихонько постучав, я отодвинул дверь.
Наталья сидела, поджав губки, и смотрела в окно.
Хана Марковна, уже готовая к выходу, сидела напротив,  а Фёдор ещё спал.
  - Доброе утро, - сказал я, улыбаясь. - Наталья, как ты себя чувствуешь?
  - Спасибо, сносно, - она смотрела на меня настороженно.
  - Хана Марковна, как самочувствие, настроение?
  - Какое может быть сегодня настроение, Лёва? 
  - Мама, перестань, - сказал с верхней полки Фёдор, - мы в походе, нытьё, пессимизм, страхи - всё отставить, приказ по всему фронту…
  - Коган, я занял очередь мыться, нам предстоит  операция под кодовым названием "Дискета". Её нужно осуществить в поезде, вставай.
  Мы помылись, Мария готовила завтрак, Даня сидел, как на празднике, он был ещё маленький, и слава богу, воспринимал всё, как наше очередное туристское путешествие. Вера, строгая, красивая и уже почти девушка, сидела рядом с Даней и что-то объясняла ему за окном.
  Мама, моя умная и добрая мама, молча сидела в углу и не мешала Марии суетиться с завтраком.
  - Надо поесть, ребята, - говорила Мария. - Я не знаю, что ждёт нас в аэропорту. Лёва, давай по очереди, сначала дети, затем мама, а потом уже мы, хорошо?
  - Хорошо, - сказал я и полез на полку за скрипичным футляром.
  - Зачем тебе скрипка? - спросила Вера, удивлённо посмотрев на меня. - Я её понесу.
  - Хорошо, дочка, Коганы просили показать её, сейчас я принесу.
  Я пошёл с инструментом к Коганам.
  - Фёдор, - сказал я, вызывая его в коридор. - Есть идея, послушай. Отправь маму в коридор под предлогом осмотра чемоданов, что-то забыли, где находится… Футляр осматривать не будут, только скрипку.
  Вошли в купе, Фёдор стал поднимать нижнюю полку, вроде за чемоданами, и попросил Хану Марковну выйти в коридор.
  Я щёлкнул замком двери купе и быстро открыл футляр скрипки.
  - Послушайте внимательно, - сказал я. - Итак, четыре дискеты - две копии программы и две копии книги Фёдора. Разделяем груз пополам - две дискеты в открытую кладём в боковой карман пиджака, это один экземпляр программы и книги,  а две - зашиваем в подушечку, которую скрипачка обычно кладёт между скрипкой и ключицей, чтобы не было больно держать скрипку, зажимая её скулой и ключицей.
Для осмотра таможенник попросит открыть футляр и дать ему скрипку в руки. При этом подушечка вместе с куском белой ткани откладывается в сторону или остаётся в футляре. Он будет искать внутри скрипки товарный знак, но его уже нет там давно.
Специальный эксперт, давая разрешение на вывоз скрипки, уже проверял её. Наталья, нужны ножницы и иголка с ниткой. Желательно зашить надрез серыми нитками. Принято?
  - Попробуем, - задумчиво сказал Фёдор. Наташа промолчала, но стала искать в ридикюле ножницы и катушку с нитками и иголкой.
  Фёдор аккуратно вскрыл шов с одного края подушки, я осторожно вставил внутрь две дискеты, которые Фёдор вытащил из чемодана. Они входили с трудом, но втиснуть дискеты удалось без их деформации.
  - Зашивай, Наталья, постарайся повторить шов, затем надо запачкать чуть-чуть новые нитки, под цвет старых соседних, - спокойно сказал я, - а я пока пойду побеседую с Ханой Марковной.
Когда закончите, Фёдор, замени меня в беседе, я должен всё проверить и положить скрипку как положено. Предъявлять её я буду сам, не стоит вмешивать в это мою Веру. Я не думаю, что ей захочется поиграть на скрипке в дороге - подушечкой, естественно, пользоваться невозможно.
  Хана Марковна и моя мама стояли в коридоре около вагонного окна и о чём-то говорили.
  - Мама, ты уже позавтракала?
  - Да, Лёва, Мария тебя ждёт.
  - Сколько осталось времени до прихода поезда в Москву? - спросил я.
  - Полчаса, - ответила мать Фёдора. Она была очень пунктуальна.
  - Успею, - сказал я и стал смотреть в окно. - Мы проезжали Клин, а? Усадьбу - музей Петра Ильича Чайковского?
  - Да…уже проехали, - ответила мама грустным голосом.
  Я посмотрел на неё, затем на Хану Марковну и сказал осторожно:
  - Мои дорогие, мы делаем попытку выехать из Союза. Сейчас даже не важно - куда, важно - откуда.
  - Лёва, - с раздражением сказала Хана Марковна. - не нужно нас агитировать, выбор сделан. Просто я прожила в Ленинграде семьдесят лет, понимаете?
  - Мы уже беседовали об этом, - ответил я, - вспомните, на свадьбе. Неужели Вы думаете, что русские отстраивали сто пятьдесят лет свою северную столицу на болотах для евреев!
Если не считать единичных случаев разрешения евреям преодолевать черту оседлости, это были единичные случаи, как изюм из булки. Отмена черты оседлости была сделана Февральской революцией 1917 года, но в массовом порядке еврей из черты оседлости заменил лишь в двадцатые годы русского интеллигента, который не принял большевизм.
Это исторический случай…
  Тут я заметил, что нас внимательно слушает сосед из купе, что рядом. Он пристально смотрел на нас и довольно враждебно молчал.
  - Здесь не место для дискуссий, - заметил я, - выбор сделан.
  Фёдор вышел из купе и сказал мне тихо:
  - Всё готово, пойди проверь.
  - Постой здесь, - сказал я и пошёл к Наталье.
  - Лев Григорьевич, посмотрите, как получилось?
   Я пощупал подущечку, осмотрел швы. Конечно, если таможенник будет искать в ней зашитые бриллианты, то он обнаружит дискеты.
  - Годится, - сказал я. - Далее это уже ловкость рук и немножко везения, попробуем.
  Я положил подушечку на её место, под декой, закутал её вместе со скрипкой в кусок цветной простыни, проверил ящик с канифолью и запасными струнами.
Ящик этот надо будет открыть - пусть проверяет, две точки проверки, видимо, будет достаточно. Всё уложив в футляр, я закрыл крышку, щёлкнул замками и сказал:
  - Наташа, при осмотре скрипки не смотреть в её сторону, таможенник может почувствовать твой интерес и напряжение, понятно?
  - Лев Григорьевич, - улыбнулась она, - Вам не кажется, что Вы всю жизнь занимаетесь не тем делом?
  - Тебе думается, что в роли Остапа Бендера у меня получилось бы лучше? - засмеялся я. - Тем более, что он всегда чтил уголовный кодекс. В каждом еврее есть немного от Остапа…потому этого литературного героя так и любят. Но хвалить меня будешь после контроля.

  …Поезд медленно подходил к перрону Ленинградского вокзала Москвы.
  Я ещё из вагона увидел Мишу, моего двоюродного брата. У меня были странные отношения с московской роднёй, то есть, мы никогда не переписывались, но испытывали друг к другу большую симпатию, если не любовь. На протяжении своей трудовой биографии я очень часто ездил в Москву, иногда и москвичи приезжали в Ленинград, по делам или отдохнуть - посмотреть наши петербургские красоты.
  Миша был из потомственной строительной семьи, работал в Моспроекте, кроме того он стал профессиональным фотографом высокого класса, его фотографии печатались в чешском журнале "Фото"…
  Поезд наконец остановился, и мы стали вытаскивать наши чемоданы. Миша подошёл, мы поцеловались, он сказал только:
  - Галицкий, как ты решился?
Я не ответил ничего, только развёл руками.
Миша был прекрасный организатор,  через  минуту подъехал носильщик на электрокаре и весь наш багаж двух семей вместился на его подвесную тележку.
  - Не гони, товариш, - сказал Миша. - У нас пожилая публика. Нам надо выехать с вокзала, там направо стоит микроавтобус.
  - Мог ведь приехать на пару дней раньше, погостил бы в Москве, а, Лёва?
  - Ты знаешь, Миша, такой переезд лучше сокращать во времени, очень тяжело, честное слово. Приходится держаться, дети и мама рядом, но я не могу тебе передать, как трудно впервые в жизни высовывать нос из советской империи...
  Мы подошли к микроавтобусу с надписью "Моспроект", водитель молча вышел из кабины и стал укладывать наши чемоданы.
  Я любил Комсомольскую площадь. На неё выходили три вокзала - Ленинградский, Ярославский и Казанский. Весь Союз крутился здесь, рядом прямо над площадью проходила эстакада железнодорожного полотна, под нею были автостоянки и многочисленные улицы, расходящиеся по разным направлениям.
Всё это венчалось огромным сталинским небоскрёбом гостиницы.
  Даня был в Москве первый раз, он немного опешил и крепко держался за мою руку.
  Мы сели в микроавтобус и поехали через пол-Москвы в Шереметьево.
  Ехали долго, я старался не смотреть по сторонам, не травить душу, поскорей бы доехать. Наконец микроавтобус свернул с Ленинградского шосее и поехал последние километры к аэропорту.
  Аэропорт Шереметьево, а именно его терминал Шереметьево-2 был предназначен для импортных линий, поэтому я был здесь впервые. 
  Автобус сделал круг по площади перед входом и остановился. Я расплатился с водителем, дал столько, сколько сказал Миша, но добавил ещё сотенную.
  Носильщиков не было, и мы решили носить багаж сами в несколько заходов. После первого переноса оставим там часть команды и так несколько раз.
  Первый раз, взяв по два чемодана, я попросил Мишу остаться с женщинами и детьми, а мы с Фёдором, пошли внутрь. Веру со скрипкой и маму с небольшим узлом взяли с собой, надо же кого-то оставить на новом месте.
  Зал был огромный, впереди, чуть справа был выход для приезжающих, далее был зелёный коридор для ВИП-персон, а затем большой зал с обычной для крупного аэропорта атрибутикой - кассы, таможня, приём багажа и далее зал ожидания, откуда уже только на вылет…
  Но что это? Огромный зал был полон людьми, скамейки были все заняты, пустое пространство было занято людьми, просто лежащими на своих вещах, на полу. Мы шли вдоль лежащей толпы и искали справочную, чтобы узнать, где вылет на Будапешт.
  Наконец в конце зала мы увидели название "Будапешт" и около него группу евреев. Начиналась наша национальная идентификация…
  Мы нашли кусочек пустого места около стенки, зафиксировав Веру с мамой, поставили около их ног наши чемоданы. Поставив их, мы быстро пошли обратно, и я спросил осторожно Фёдора:
  - Слушай, что это за люди - кто лежит и сидит здесь?
  - А я уже понял, мы не одиноки.
Вот эта группа - это армяне из Нагорного Карабаха и самой Армении, вот это - турки-месхетинцы, видишь, тюбетейки…А вот это - самое интересное, это немцы, поволжские немцы, вернее, уже не поволжские, а казахстанские,  с хрущёвской целины….Да…Союз, кажется, начал разваливаться…Мы очень во-время уезжаем, Лёв, это я тебе говорю.
  Мы подошли к Марии, Наталье, детям и Хане Марковне. Мишы не было.
  - Где Миша? - спросил я, но в это время он подошёл с носильщиком. Тот погрузил наши вещи и мы стали пробираться сквозь толпу к Вере и маме.
  Сгрудив все вещи, я сказал Мише:
  - Миша, спасибо, что помог добраться. Сегодня - рабочий день…
  - Что ты, Лев, через полчаса приедет вся московская родня. Ты ведь первый из могикан, все придут на Вас посмотреть.
  И действительно, через некоторое время к нашему углу стали подходить люди. Увидев маму, они бросались в объятия, обнимали меня, детей. Многих я знал, но были люди, которых я видел впервые.
  Наконец, под бирочку с названием "Будапешт" пришли две девицы, а к столам, которые были ближе, вышли два человека в форме таможенной службы. Люди быстро образовали очередь, но мы не торопились, успеем…
  Наконец подошла наша очередь, лейтенант осмотрел нашу группу и сказал:
  - Пожилые вперёд!
  - Мамочка, возьми свой чемодан и иди к столу, - сказал я, выбрав мамин чемодан и сделал попытку, как бы проводить её.
  - Я сама смогу, - сказала мама. Она подождала, пока приготовится Хана Марковна, и они пошли медленно вдвоём.
  Я сделал движение проводить их, но лейтенант поднял руку и сказал:
  - Стойте там, вас позовут.
  Хана Марковна с трудом подняла свой чемодан на стол.
  - Откройте, пожалуйста, - с трудом, всё же было довольно  далеко, но я слышал диалог.
  -  Показывайте, что у Вас внутри…
  Она стала приподнимать в чемодане своё бельё, туалетные принадлежности, кофточки.
  Осмотрев всё, но не дотронувшись, лейтенант поставил печать в сопровождаемой бумаге и сказал ей:
  - Проходите.
  Дрожащими руками Хана Марковна стала запихивать обратно свои вещи и, полузакрыв чемодан, ушла вглубь зала.
  Наступила очередь мамы.
  Но процедура внезапно затормозилась.
  - Что это у Вас?
  Он извлёк из маминого чемодана ноты в твёрдом тёмносером переплёте.
  - Это ноты, - тихо сказала мама. - 32 сонаты Людвига ван Бетховена.
  - Я вижу, что это ван Бетховена. Гражданка, это издание 1915 года, запрещено к вывозу.
  - Мне эти ноты подарил мой профессор Дубасов, когда я под его руководством поступила в Ленинградскую  консерваторию. Я - пианистка, училась в том же классе, где учился Дмитрий Шостакович.
  - Как Вы сказали - Ростропович?
  - Нет, Шостакович…
- Шостакович, Ростропович, Рабинович, - процедил лейтенант и сказал:
  - Подождите.
  Он нажал какую-то кнопку, сразу же из маленькой комнаты вышел офицер, он посмотрел на ноты, прочитал дарственную надпись и приказал лейтенанту:
  - Ноты можно, пропусти.
  Мама также сложила вещи и прошла за Ханой Марковной.
  Но старший офицер остался, они начали проверять втроём. Мне это не понравилось, но уже была наша очередь, мы пропустили вперёд Наталью, а, следовательно, и Фёдора.
Они прошли без проблем.
 Я сказал:
  - Верочка, дай я пройду со скрипкой, хорошо?
  - Почему, папа? - спросила Вера.
  - Так надо, - сказал я и выразительно посмотрел на неё.
  Когда я положил свой чемодан и скрипку на стол, я сказал:
  - Спасибо, что пропустили мою маму с Бетховеном.
Хотя я ей говорил, что могут быть проблемы. Старые ноты.
  - Музыкальная семья, - произнёс лейтенант. - Откройте скрипку.
  - Дайте её сюда, - сказал старший офицер. Я быстро подвинул к нему футляр, развернул покрывало и отдал скрипку ему в руки. Он стал искать товарный знак, не нашёл его и спросил небрежно:
  - Разрешение есть?
  Я показал ему бумагу, открыл ящик с канифолью.
  Он сделал разрешающее движение рукой, я быстро сложил всё - подущечку, канифоль, запасные струны и скрипку, щелкнул замками и передал скрипку Вере, которая пошла с ней к Марии, уже прошедшей осмотр.
  С чемоданом всё было нормально, но тут я вспомнил, что у меня в кармане осталось 800 рублей.
  - Зачем они мне там? - подумал я и, желая отдать их брату Мишке, - я сделал движение обратно.
  - Назад! - закричал лейтенант, и я понял, что обратной дороги нет.
Я прошёл столы, обернулся, кисло улыбнулся и пропал для провожающих.
Далее нас ожидала обычная проверка вылетающих на самолёте, то есть правильность билетов, наличие оружия, легковоспламеняемых и взрывчатых веществ.
  Через полчаса мы сдали чемоданы, дорожные сумки и скрипка с дискетами была с нами.
Зал ожидания для вылетающих имел уже более цивилизованный вид. Нет багажа, нет провожающих, за большим стеклом была видна взлётная полоса, вид был довольно красивый.
  - Мамочка, как же так получилось с сонатами Бетховена? - спросил я, когда мы уселись в креслах.
Наталья и Вера оказалась с ней рядом.
  - Я не могла доверить ужасным ящикам эти ноты. Слишком многое с ними связано. Эти ноты - это единственное, что я взяла с собой в эвакуацию, на Урал.
Правда, за четыре года войны я ни разу не дотронулась до инструмента. Придумывала песни, спектакли с одним камертоном. После войны пришлось восстанавливать технику игры заново.
  Мама повернулась к Наташе, дотронулась до её руки и продолжала взволнованно:
  - Наташа... Я знаю, что Вы оставили папу с мамой, брата здесь... Я понимаю, как это тяжело. Но Вы молоды и много хорошего ещё впереди... Вы ещё будете вместе. Отъезд... Я однажды уже испытала подобное, когда после войны мы возвращались в Ленинград после эвакуации на Урал.
Представьте себе маленький вокзал районного центра Кишерть Пермской, а тогда Молотовской области.
Стоит эшелон, дети и пожитки уже погружены, паровоз заправляют водой, а около перрона построена трибуна и ждут районное начальство. Митинг по поводу отъезда ленинградских детей.
Меня попросили выступить, мне тогда было 36 лет.
Я села в пустое купе и, глядя в окно, написала стихи, которые и прочитала на митинге... Их потом напечатали в областной газете, прислали мне вырезку. Стихотворение большое,  мне сейчас трудно вспомнить, я помню только первый куплет: - Последний раз смотрю на эти горы...
    - Бабушка, я помню всё стихотворение, - вдруг сказала Вера и встала.
  Фёдор с Ханой Марковной уже давно подошли и молча слушали.
  - Прочитайте, Верочка, я прошу Вас, - сказала Хана Марковна.
  - Прощание с Кишертью, - сказала Вера и повернулась чуть к огромной стеклянной стене, за которой была взлётная полоса, а вдали подмосковный лес.
Вера прочитала наизусть:   

Последний раз смотрю на эти горы,
  На спектр нив цветущих и лугов,
Я слышу леса с ветром разговоры
И рокот с гор струящихся ручьёв.
Смотрю на сёла с тихими домами
И на друзей – нас сблизила война,
Товарищи, мы расстаёмся с вами,
Разлука наша чувствами полна.
Как трудно в этих чувствах разобраться:
И грусть и радость в них переплелись,
И как-то очень больно расставаться,
А радость говорит мне – улыбнись.
Всех чувств выше братское спасибо
Тебе, гостеприимная Кишерть,
Ты приютила нас, когда, как глыба,
Над Ленинградом нависала смерть.

Не в городе, под звонкий шум трамвая
Я стала с рифмой ладить и дружить,
Мне ветер, песни леса напевая,
Помог ребятам песни сочинить.
И в этих песнях, сколько жить я буду,
Напев уральский будет как канва.
Друзья! Пожатья ваши не забуду,
Запомнятся прощальные слова.

Последний раз смотрю на эти горы,
  На спектр нив цветущих и лугов,
Я слышу леса с ветром разговоры
И рокот с гор струящихся ручьёв.
Смотрю на сёла с тихими домами
И на друзей – нас сблизила война,
Друзья! Я верю – встретимся мы с Вами
И будет встреча радости полна.

Воцарилась пауза.  Фёдор молча стоял и смотрел на мою маму.
  Наталья плакала, глотая слёзы, они капали на её блузку, затем она справилась с собой, восхищённо посмотрела на маму и  спросила:
  - Простите, как Ваше имя, отчество?
  - Любовь Исааковна…
  - А меня Наташа. Я закончила музыкальное училище по классу фортепьяно. На выпускном экзамене я играла Балладу Шопена, сочинение 23 и Патетическую сонату Бетховена. А потом меня потянуло в университет…
  - А моя мечта сыграть Крейцерову сонату для скрипки и фортепьяно, - сказала Вера, и глаза её засветились.
  - Я играла эту сонату с одним скрипачом, у меня был с ним большой роман…
  - Бабушка., что ты такое говоришь? - вскричала Вера.
  - Да…мои дорогие.
Наталья вдруг прижалась к её плечу и сказала с силой в голосе:
  - Мы ещё там сыграем.
Но в беседу вмешался Даня, он всегда был категоричен. Он сказал:
  - Сначала ты должна родить, а уж потом всякие игры.
  Все засмеялись, а Фёдор сказал Дане:
  - Пойдём посмотрим, как взлетают самолёты, здорово видно…
  Но Мария сказала:
  - Далеко не уходите, потеряетесь ещё и скоро посадка.

  …Через полчаса мы сели в самолёт венгерской авиакомпании и через четыре часа приземлились в Будапеште. В аэропорту Будапешта были всего один час. После чего нас пересадили в другой самолёт и уже поздно вечером мы полетели в Тель-Авив. За время полёта и ожиданий мы подружились с нашими попутчиками - семьёй врачей из Новосибирска.
Два брата с жёнами, их дети и старик - отец в инвалидной коляске. Он был в черном костюме, пиджак с орденскими планками. Старик постоянно находился в коляске и в самолётные кресла его переносили сыновья.
  Ничего особенного, парализованный старик, бывает.
  Я это рассказываю только потому, что когда мы под утро, что-то в полпятого, наконец приземлились в аэропорту Бен-Гурион, произошло невероятное.
  Самолёт долго ехал по земле, наконец он остановился, открылась дверь.
  Фёдор сказал: - Вот теперь всё, мы приехали.
  Но выйти мы не могли. Семья из Новосибирска сидела перед нами, и они должны были выйти первыми.
  Старик уже был пересажен в коляску, и по трапу сыновья должны были вынести его на руках, как он вдруг сказал старшему сыну:
  - Веня, помоги мне, я хочу выйти сам.
  - Папаша, прекратите, это невозможно, Вы уже три года в коляске, - резко сказала невестка.
  - Я сказал, помогите мне встать. Я хочу выйти сам.
Он резко приподнялся в коляске и встал на ноги.
С трудом старик шагнул на резиновую дорожку трапа и, делая нечеловеческие усилия, заковылял к лестнице.
Я рванулся вперёд, страхуя его от падения назад, но старик медленно, но самостоятельно спустился по трапу вниз. Он плакал, не стесняясь, непонятно, то ли от боли в полумёртвых ногах, то ли от эмоций, которые охватили старого еврея, основную часть своей жизни прожившего в Сибири.
  Было ещё темно, очень тепло и влажно.

ПОСЛЕСЛОВИЕ  АВТОРА

Дорогой читатель!
 
Благодарю Вас за то, что в сутолоке дней Вы нашли время, чтобы прочитать или пролистать мои первые книги:
1. Стихотворения, Вечерние сказки, Сказка Художника.
2. Повесть «Женька».
3. Роман «Бег на длинную дистанцию».
Эти три книги представляют собой сборник, который первоначально предполагалось выпустить одной книгой. Но издатели и критики, с которыми я взаимодействовал, не рекомендовали издавать вместе столь разные по стилю произведения, как сказки, стихи и прозу. Так родилась идея отдельных изданий, но для меня все эти вещи связаны, и я решил с последней книгой поделится с Вами некоторыми мыслями...

Всё... уже ничего не изменить, не добавить, теперь только суд читателя скажет своё слово. Меня охватывает ощущение корабела, когда его новый корабль скользит по салазкам в воду...
Причём я сознательно назвал эти заметки Послесловием,  не Предисловием, ибо, если литературное произведение перед прочтением нуждается в комментариях, значит оно несовершенно. Это как в любви, если она есть, любовь, нет места размышлениям, а тем более анализу качеств женщины. Всё в женщине нравится, всё в ней является тайной, которую хочется раскрыть. Если анализируешь, значит не любишь, а просто совершаешь сделку.
Так и с литературой. Или тебе хорошо с книгой, она будит твоё воображение, фантазию, притягивает тебя, создаёт определённое 
настроение и питает энергией для завтрашних дел. Или скучно, не интересно, а то и пошло, низкопробно...

Но ближе к теме...
  Все произведения, собранные в этих книгах, относятся к русскому периоду моей жизни. Исключение составляют некоторые стихи и заключительные главы романа “Бег на длинную дистанцию”.
Первая моя проза – рассказ “Валя Кузьмин” написан в украинском городе Черновцы и датирован 1962 годом, этот рассказ я не включил ни в одну из трёх книг.
Первое стихотворение - баллада “Хатынь” написана на пепелище белорусской деревни и датирована 22 июля 1971 года.
Сегодня на дворе апрель 2004 года, и я сижу за  компьютером в своей ашдодской квартире в Израиле в двух километрах от кромки Средиземного моря...
Прошло более 30 лет. Зачем издавать всё это, когда я попрощался с русским читателем почти 15 лет тому назад?
Думаю, что издать необходимо, и, в первую очередь, потому, что эти произведения относятся не только к русскому, но к советскому периоду.
  Советская система охватила после 1917 года территорию Российской царской империи – одну шестую часть суши Земли, а после 1945 года не только значительную часть Европы, но и Азии - Китай, Вьетнам, Северная Корея.
Длительность существования советской системы в Советском Союзе – преемнике Российской империи отчисляется с 1922 года по 1991 год, то есть 69 лет. В Китае формально эта система существует по сей день. А в Северной Корее она цветёт пышным цветом...
  Я обращаю Ваше внимание, дорогой читатель, на эти, достаточно известные факты, поскольку считаю советскую систему уникальным событием в истории человечества. И чем дальше будет уходить в прошлое реальное время жизни этой системы, тем больший интерес она будет представлять.
Ибо это была несвоевременная попытка отбросить нормы капиталистических отношений и построить систему товарных отношений без денег. Не ловите меня за руку, деньги остались, но они стали играть совершенно иную роль.
Человечество в своём тысячелетнем развитии ушло от натурального хозяйства, когда для приобретения мешка соли было необходимо привезти двух баранов. Сейчас, когда, не выходя из дома, с помощью Интернета можно в другой стране, а не только в супермаркете за углом, приобрести всё, что угодно, натуральный обмен вызывает грустную улыбку и появляется восхищение  безналичным обменом, который так развили и усовершенствовали капиталисты. Я уже давно не получаю получку в маленьком окошке кассы, опять же в очереди - этой свидетельницы советской системы с её дефицитом. Деньги мне перечисляют на мой счёт в банк, а поскольку при покупках я машу карточкой, то наличные банкноты просто не присутствуют в моей повседневной жизни.
Капиталистическая система оказалось исключительно эффективным инструментом преобразования мира, это она сняла человека с лошади и посадила простого человека, а не короля, сначала в поезд, а затем в автомобиль, который спокойно развивает на шоссе 140 километров в час. Это она позволила бедняку за 9 часов пролететь над океаном или над Сибирью на самолёте, вкусно обедая и смотря кино по телевизору. Позволила простому человеку с помощью маленькой коробочки – пелефона и спутниковой технологии мгновенно поговорить со своим старым другом, находящимся на другом конце земного шара. При этом не надо просить разрешения у власти для проведения этой беседы...демократия...
  Эти примеры можно бесконечно продолжать, ясно, что мы получили совершенно другой мир, и это ещё не предел, впереди ошеломляющие прорывы в биологии, медицине, источниках энергии и средствах коммуникации.
Но за всё надо платить, бесплатных обедов не бывает, капиталистическая система обернулась жесточайшей эксплуатацией  человека, породила классовые конфликты.
Серьезные конфликты - революции продолжались до тех пор, пока капиталисты не догадались, что платить прожиточный минимум человеку без навыков, образования, а туда же можно отнести просто лентяев и больных, платить этот минимум экономически выгоднее, чем держать на рабочих местах этих людей, развращая этим способных, молодых и сильных. Итак, из ста человек десять не работают, 10% безработицы, остальные – пашут, как папа Карло, есть такое выражение.   
Но нашлись умники из числа тех, которые не находили себя в рамках капиталистической системы, требующей для достижения успеха высоких знаний, наибольших усилий и изворотливости, умники, чья молодая кровь не давала им усидеть на студенческой скамье до конца университетского срока.
Посмотрите на образовательный ценз членов правительств Ленина и Гитлера и Вы поймёте, о чём я говорю.
Самоё страшное в человеческом обществе - это  воинствующий дилетантизм ! Почему именно дилетанты так яростно лезут наверх?
Именно дилетанты смогли запудрить мозги бедному человеку – пролетарию, крестьянину и мелкому собственнику – и мы получили ХХ век.
В рамках этой статьи сложно объяснить, как в таких великих странах, как Германия и Россия, идеи социализма, бродившие в умах интеллектуалов девятнадцатого века, выродились в национал-социализм и большевизм.
Западным лидерам, в частности британскому премьеру сэру Уинстону Черчиллю, удалось стравить на схватку этих двух гигантов и привлечь к войне Америку. Нацистский гигант был повержен, он прожил 12 лет, с 1933 по 1945 годы. Советский Голиаф сам испустил дух через 46 лет, в 1991 году...а может быть он просто задремал и проснётся вновь в России, так скажем, к 2010 году?..
  ...Размышляя о будущем, люди будут пытаться понять своё прошлое...И здесь трудно переоценить значение литературы, ибо книга – свидетельница эпохи.
Дорогой писатель, скажите Вы, будьте, пожалуйста, поскромнее. Вы не Л.Н.Толстой с его “Войной и миром”, не Ильф и Петров с их “Двенадцать стульев” и “Золотым телёнком”, не Булгаков, не Зощенко... Перечень фамилий можно продолжить.
Согласен, читатель. Однако разрешите возразить. При жизни писатель редко познаёт истинную цену своих произведений. Впрочем, как и в музыке, и в живописи. Многие классики были возвращены к творческой жизни через много лет.
Ясно, что книги пишутся для читателя. Поэтому важно и интересно знать, как встретит мои произведения широкая публика. Хотя я понимаю, что читательский успех – вещь капризная и во многом зависит от раскрутки автора, от соответствия произведений моменту времени и вкусам публики. Здесь во многом работают, в том числе, механизмы маркетинга, во многом похожие на известные мне механизмы успеха или провала на рынке приборостроения.
Хотя очень важен, конечно, талант автора, но об этом не мне судить, а читателю.

Несколько слов о произведениях, предложенных Вашему вниманию.
Первой предлагается  повесть “Женька” ( 1981...1983).
Она написана очень быстро, примерно за месяц. Но затем я с помощью дочери и сестры более года работал над ней, что называется, чистил.
Я сопровождал своего сына, двенадцатилетнего Илью – перворазрядника из Дворца Пионеров, где выросли гроссмейстер Виктор Корчной, чемпион мира Борис Спасский, юный Гата Камский, на шахматный турнир в Дом Офицеров, на Литейном проспекте в Ленинграде. Это был его первый турнир со взрослыми шахматистами. Партия длилась три часа, а я ждал окончания партии, сидя в кабинете марксизма-ленинизма Дома Офицеров. В просторном, хорошо оборудованном кабинете, как правило, никого не было.
Заведующая кабинетом, увидев меня с Ильёй, улыбнулась ему. Надо сказать, что Илья был удивительно красивый и располагающий к себе мальчик. Глядя на его огромных, курящих противников на сцене, где стояли шахматные столики, она пускала нас в кабинет и даже грела для него чай. Уже ко второй партии я принёс бумагу и стал писать. Я сам вырос без отца. Вернее, он был у меня, но при этом он постоянно отсутствовал. Поясню...
Из справки, помещённой в сборнике, можно увидеть, что родился я 24 июня 1936 года. Это было время великого сталинского террора, который достиг своего пика к 1937 году.
Людей вынимали ночью из постелей, отвозили в НКВД, как правило, тайно спешно расстреливали, а семье сообщали, что человек арестован и лишён права переписки на 10 лет.
Полагая, что за 10 лет жена его найдёт себе другого мужчину, а дети забудут отца. Страшное было время...
Особенным репрессиям подвергалась армия, поскольку Сталин считал, что она наиболее проникнута троцкистским духом. Командиры полков, дивизий, маршалы безжалостно уничтожались. Но на их место нужно было создать новые кадры, не имевшие опыта Гражданской войны 1918-1922 годов, а ведь Лев Давидович Троцкий ( Бронштейн ) был в  годы Гражданской войны министром обороны по сегодняшней терминологии, напомню также, что Владимир Ильич Ленин ( Ульянов ) был премьер-министром. Президентом Советской республики был еврей Яков Михайлович Свердлов.
   Отец мой приехал в Петроград в 1926 году, в восемнадцатилетнем возрасте. Поскольку он был сын портного – мой дед портной Ицхак, а моя бабушка – чулочница Сар Гитл – моё  стихотворение в этом сборнике ( 1 книга, стр.38 )  как раз о них – отец устроился работать рабочим на завод “Экономайзер”, вступил в комсомол, от завода поступил,  закончил рабфак и поступил в текстильный институт. Говорили, что параллельно с ним там учился Алексей Николаевич Косыгин – советский премьер долгие годы.
Так вот в 1931 году отец по комсомольскому набору ушёл из института в Красную Армию, в ту самую, которая всех сильней... в ней он и вступил в партию. Тогда армейская карьера без партбилета была немыслима. В 1936 году мой отец уже был слушателем Академии им. Фрунзе в Москве, а мы с мамой остались в Ленинграде.
12 мая 1941 года отец закончил академию и получил направление в Брест, где 22 июня 1941 года – а для молодых я сообщу, что это за дата – в 4 часа утра Гитлер напал на Советский Союз и началась Великая Отечественная война.
Отец был дежурный по части, то есть был в части и в сапогах и в галифе. Это отдельная история, скажу только, что его подразделению удалось не попасть в плен. Через две недели он метался по Минску на грузовике и пытался найти своих родителей – моих дедов, но не нашёл, их вскоре расстреляли...
  Мы вернулись в Ленинград в 1945 году, я эти времена уже хорошо помню, можно прочитать стихотворение “Улица моего детства”, а также мои стихи, посвящённые войне.
Отец закончил воевать в Болгарии, перед этим был Сталинград, Курская дуга, Кенигсберг.
Из Болгарии подполковника танковых войск Мордуха Воробейчика отправили служить на Сахалин, и мы опять с ним не поехали. Замечу, что на протяжении своей военной карьеры отца четыре раза представляли к папахе, многие знают, что полковники в Советской Армии носили папахи, но так и не дали, хотя он многие годы был на генеральских должностях. Ладно, не расстреляли, и на том спасибо...
Так и прошло моё детство без отца, никому не пожелаю безотцовщины и жизни в коммунальной квартире.
  Вот эти настроения я вложил в повесть о юном шахматисте.
О том, как маленький мальчик, совершенно одинокий, нашёл в себе силы отдать выигранную решающую партию своему другу только для того, чтобы тот не подвергался унижениям от живого и постоянно присутствующего в семье отца-пьяницы.
 Роман “Бег на длинную дистанцию” ( 1983...2002 ) имеет необычную судьбу.
Я начал работать над ним задолго до конца восьмидесятых.
  ...Первоначально меня захватила подлинная история русской крестьянки, чей отчий дом и земля были затоплены Рыбинским водохранилищем, как им дали только что завоёванные финские земли, а с наступлением немцев её муж был призван на фронт и погиб там вскорости, а она не смогла сберечь своих шестерых детей...
  Но в 1987-1989 годах, когда ослабла хватка Комитета Государственной Безопасности, евреи осознали, что русские не только отпускают их, но и поощряют выезд.
Не знаю, о чём договорился Горбачёв с Колем, Тетчер и Рейганом, когда ликвидировали Берлинскую стену и объединяли Германию, но никогда не забуду, как меня вызвал к себе заместитель генерального директора по режиму – профессиональный чекист. Он, захлёбываясь от восторга, рассказывал, как он прожил два года в Лондоне и это были лучшие годы его жизни...   
  Уже в Израиле я начал работать над еврейской, израильской темой, русские материалы я намеревался включить в книгу как часть прошлого. Но постепенно я стал понимать, что Израиль требует более глубокого подхода и больших знаний, а русские материалы интересны сами по себе. Так родился роман о жизни свободного еврея в России и его исход – Египет-2. Мне хотелось показать израильтянам, чем мы занимались в России, кто это – советские евреи.
Мне бы хотелось, чтобы читатель почувствовал, как евреи любили русскую землю, как самоотверженно там работали, как дружили с её народом, особенно с русскими женщинами, совершенно потрясающими по своим чувствам, красоте,  мощи и бескорыстию.
Первоначально роман имел название “Корни”, хотелось подчеркнуть, что мы рвём свои корни, как деревья, когда их пересаживают.
Но мои критики заявили, что “Корни” – это банально. Тогда я последовал совету рецензента Владимира Шпагина. В конце концов, бег на длинную дистанцию – это и есть сама жизнь...
Что получилось – судить Вам, дорогой читатель. За натурализм интимных сцен я уже подвергся жестокой критике, во всяком случае, со стороны моей любимой жены Доры. Она подозревает, что эти сцены носят мемуарный характер, повидимому эту сторону жизни людей я описываю неплохо...
  Рассказ ”Валя Кузьмин” ( 1962 ) интересен для меня тем, что это первая моя проба. К тому времени мой дед по маминой линии еврейский, белорусский писатель Цодек Лейбович Долгопольский уже умер (1959 ).
До сталинских экспериментов по национальному вопросу в тридцатые годы он писал на идиш, в 1938 году был посажен. У него своя история.
Он сидел в лагере в Белоруссии, наверное потому, что ему дали всего три года. Странный срок по тем временам, мама объясняла потом, что так мало он получил потому, что никого не сдал, не продал, хотя получал иголки под ногти на допросах.
Ещё одна наша домашняя история. Немцы стремительно захватывали Белоруссию. Наступил момент, когда нужно было срочно эвакуировать лагерь. Накануне к деду Цодеку подошёл один из патрульных и сказал. 
  - Цодек, завтра будет построение утром, всех по 58 статье будут отделять. Не выходи.
И дед на разводе не сделал два шага вперёд.
Всех, кто вышел – расстреляли, а остальных разогнали на все четыре стороны, немецкие танки уже рычали моторами почти рядом. Дед Цодек пешком прошёл Белоруссию, Россию, добрался до Бугуруслана, где был сборный архив всех эвакуированных. Он нашёл нас на Урале, жил с нами, преподавал в интернате, вскопал огород, чем спас нас от голодного истощения.
Сейчас, когда я пишу эти сроки, я подумал, что дед Цодек заслужил отдельных стихов или даже повести. Замечу здесь, что у него есть своё большое литературное наследие на идиш. Когда его арестовали, в типографии делали набор его книги.
Набор был уничтожен, а авторский экземпляр выброшен. Помню, как он страдал от этого после войны. Он ходил по комнате, взяв голову в руки, и говорил-стонал шепотом на идиш, 25 печатных листов книги погибло...
Опер из “Валя Кузьмин” – реальный человек. Добавлю только, что эта тематика была поднята мною без влияния “Один день Иван Денисовича” Александра Солженицина. Я показал тогда этот рассказ одному из своих старших родственников. Я не знал, что он работал в таких лагерях вольнонаёмным. Он  раскритиковал меня так, что я потом несколько лет не дотрагивался до бумаги.
Сказка художника ( 1981 ) была написана после командировки в Тбилиси. Меня совершенно очаровала Грузия, хотя с одним грузином судьба свела меня значительно раньше, в 1961 году.
Я не видел его уже более сорока лет, но отчётливо помню его имя и отчество – Бердо Михайлович Кочиашвили. Он был аспирантом-гидрологом, а я – начальником лаборатории  изотопов, радиометрии и электроники Валдайской научно-исследовательской гидрологической лаборатории..
Мы зимовали вместе на Валдае, он тосковал по теплу своей Грузии, вечерами под вой волков в Валдайских лесах мы слушали по радио новую песню “Тбилисо” и потребляли перцовку в больших количествах.
Много позже я познакомился с девушкой, у которой были грузинские корни. 
После полёта в Тбилиси я на одном дыхании написал эту сказку о любви, о музыке и силе духа небольшого, но гордого народа. Тогда это были грузины, а сейчас я думаю, что нам -израильтянам в борьбе за своё государство эта сказка тоже бы подошла.
Когда-то к нам на фирму приезжал композитор Михаэль Таревердиев. Я передал ему текст, но он видимо не загорелся... Мне кажется, что по этой сказке можно сделать хороший мюзикл, а мультипликационный фильм - это точно.
Вечерние сказки придумывались для чтения перед сном сначала для моих детей – дочери Жене и сыну Илье, а затем и для внучки Софьи.
Взрослым людям сказки тоже нужны, так как они размягчают душу и делают людей добрее. Почитайте мои короткие сказки своим детям или внукам перед сном и спросите у них, понравились ли?..   
Стихи разных лет... В этом сборнике представлены  32 стихотворения, достаточно для того, чтобы оценить мои поэтические способности. Тяга к стихам у меня точно по наследству, поскольку, как я считаю, моя мама – сильная поэтесса и человек очень одарённый. Два её стихотворения – “Письмо мужу” (1943) и “Прощание с Кишертью” (1945) я включил в роман. Во время войны, занимаясь музыкальным воспитанием эвакуированных ленинградских детей, она с одним камертоном, без фортепьяно, аккордеона или гитары, сочиняла сценарии, музыку и стихи к музыкальным детским спектаклям, которые имели потрясающий успех в Пермской области.
Не её ли воспитанники, оставшиеся на местах эвакуации, дали творческий толчок в музыке, драме и балете в этой русской глубинке? Детей, потерявших родителей и чьи дома были разбомблены в Ленинграде, оставляли на Урале.
Я помню этот плач и стоны, когда одни дети уезжали обратно в великий Петербург – Ленинград к мамам, а кому повезло и к папам, а другие оставались сиротами... Помню, что я подарил свои лыжи моему другу, который оставался...   
Сестра моя, Лия, долгие годы постоянно писала стихи и печаталась в своей заводской мнототиражке на заводе “Большевик”, бывший Обуховский Завод в Ленинграде.
Издавать свои произведения в Советском Союзе было очень сложно, и не все талантливые люди обладали достаточным честолюбием для пробивания номенклатурной и цензурной стены Союзов и издательств. 
В условиях западной свободы слова и рынка издавать свои произведения намного проще. Пожалуйста, хотите выйти на читательский ринг, вкладывайте свои средства и побеждайте или достойно проигрывайте!
Интересно, чем закончится для меня этот выход на ринг?!
Ответь, читатель, я жду твой вердикт...

РЕЦЕНЗИИ

         НА РОМАН « БЕГ НА ДЛИННУЮ ДИСТАНЦИЮ»

1. БЕГ НА ДЛИННУЮ  ДИСТАНЦИЮ

    Автор – Шпагин Владимир Сергеевич

В финале этой истории – апофеоз обретения. Чего? Да, пожалуй,
самого главного: Родины, Свободы, себя, наконец.
Но отображено это косвенно, через призму наблюдений главного героя.
Как сказал когда-то Пруст:
“Откровения писателя – всего лишь оптический прибор, с помощью которого читатель получает возможность увидеть себя с непривычной стороны...Неповторимый аромат бытия, погружающий нас в нас самих – вот единственная цель, которую может ставить перед собой писатель.”
Удалось ли автору, с помощью своего главного героя, Льва Галицкого, погрузить читателя в этот “ неповторимый аромат бытия “?  В этом хотелось бы разобраться.
  Сюжет романа не оригинален. Его можно было бы отнести к разряду “семейная хроника”. Место и время действия выбраны не случайно. Это – С.Петербург, культурная столица разваливающейся империи, а время – 1989 год, самый расцвет так называемой “перестройки”, начало “дикого капитализма” и независимости всего от всех.
Хронологически описываемый период – год, но этого срока вполне достаточно для того, чтобы вместить весь арсенал пристрастий и устремлений главного героя. Это и любимая работа, настолько любимая, что может заменить семью, это и семья, занимающая строго разлинеенную часть души Галицкого: жена, дети. Это и прочие, милые сердцу факторы вожделенного бытия, этакие невинные шалости, без ущемления чьих-либо интересов, в общем, идиллия существования советского инженера в самом расцвете лет, востребованного и не требующего от жизни большего; всего и так достаточно.
  Налицо все атрибуты благополучного быта: любимая работа, успех у женщин, идеальная семья, машина и даже, возводимая за городом, дача. И на фоне всего этого – Лёва Галицкий, эдакий взрослый ребёнок, который ни о чём особо не задумывается. Он бежит по жизни, торопится, под беспрестанный стук дверей, возгласы детей, телефонные звонки, чтение стихов и автомобильные проблемы, не забывая на бегу “делать” женщин.
  К чести автора следует отнести то, что он всё-таки не скатился до пошлости, и этот “товарищ снизу” чем-то напоминает японскую метафористику, где задницу называют “северная сторона”.
  Галицкий не лишён определённого благородства. Это особенно заметно в истории с “Божьим одуванчиком”. Но время вырывает из рук нашего героя возможность реализоваться – старушка умирает. Но, может, так оно и лучше, ведь вся благородная деятельность происходит пред светлы очи юной Наташи, что гораздо приятней и легче, чем, скажем, решать непростую социальную проблему.
  Да, психологически герой романа находится где-то на уровне подросткового возраста. Вот и он сам признаётся, что жена, Мария, считает его своим ребёнком. И это удобно: можно пошалить, зная, что шалости всерьёз не будут восприняты. И в этом узком, таком предметном мирке со своим набором определённых ценностей наш герой прекрасно ориентируется, здесь ему всё знакомо, всё под контролем.
  Но вот что-то начинает меняться. Внезапно уезжает Дина Каждан. Это воспринимается Галицким почти, как предательство. И эта прекрасная, юная Алиса. С одной стороны, приятно, конечно. Своего рода подарок судьбы.
Но Лев не теряет голову от счастья. Где-то в дальних углах своего, замусоренного техногенными терминами сознания он понимает, что в данном случае расклад не тот. С одной стороны, “неприличная” разница в возрасте, а с другой – новизна и острота ощущений. И это вызывает тревогу. Это сулит в ближайшем будущем неожиданные проблемы, к коим Галицкий совершенно не готов. И юная, умненькая Алиса совершенно обескураживает его вопросом: дескать, а зачем ты, такой взрослый ( читай: старый ) со мной младёшенькой это всё проделал?
  И Галицкий, потупя очи и что-то невнятно бормоча, уходит в глухую неопределённость. Увы, обстоятельства сильнее героя, они несут его, как разлившаяся в половодье река. А тут ещё и любимый шеф уходит в мир иной. Казалось бы, вопрос карьеры решился сам собой, но, опять таки, задним умом Галицкий понимает, что этот груз ответственности в зарождающихся жестоких и беспорядочных рыночных отношениях его просто раздавит.
Нет, бежать, и бежать немедленно. Но как же невыносимо жалко бросать любимые игрушки: Алису, лабораторию, машину, наконец. И этот бег, как точно подметила Алиса – бег на длинную дистанцию, длина которой, может быть, вся жизнь. Да и как определить эту длину? От себя, как известно, не убежишь.
  Что касается конструкции романа, то это, скорее, схема, нежели цельное произведение. Художественное пространство заполнено несущественными деталями, пространными цитатами, описаниями, очевидно почёрпнутыми из путеводителей, малозначительными репликами и т.п. Внутренний мир героя надёжно скрыт желанием везде успеть, вернее даже не “везде”, а только там, где можно без особых затрат самоутвердиться.
  Не лучше проявлены и остальные персонажи второго плана, но, что интересно, эпизодические фигуры на их фоне выглядят намного эффектнее. Таковы, например, капитан Николаев, Энесса.
Стилистически роман больше напоминает публицистику: смесь очерка с фельетоном.
  А где же всё таки “неповторимый аромат бытия”?
Вопрос можно считать риторическим. Дело за малым: погрузиться в эту контаминацию ностальгии, обстоятельств, разрушения чего то явно не достроенного...
А что там, впереди? Ведь жизнь продолжается, и вот они, вчерашние герои: сбились кучкой вокруг своего нехитрого скарба, именуемого «прошлая жизнь». До аромата ли?

2. РОДСТВЕННЫЙ ОТЗЫВ

    Автор – Певзнер Лиа Мордуховна – сестра автора

Роман написан живо, увлекательно, легко читается и оставляет впечатление, заставляет думать, анализировать и проводить аналогии.

Что можно поставить в “плюс” автору:

1. Доскональное знание материала.
2. Активная гражданская позиция.
3. Изложение не с позиций сегодняшней идеологии, а объективное, отражающее своё время.
4. Смелое описание сцен интимного характера, вносящих контраст в структуру производственного романа и ощущение полноты жизни.
5. Достаточно оригинальное вплетение национальной
( еврейской ) темы.
6. Эмоциональность, взволнованность, честность.

Что снижает впечатление, требует доработки:

1. Некоторая монотонность в построении фраз.
2. Бледные языковые характеристики действующих лиц, в некоторых диалогах трудно выделить, кому принадлежит та или иная фраза. Особенно это касается лиц одного круга с главным героем.
3. Не всегда оправданное увлечение бюрократическим жаргоном, а подчас сленгом определенного круга.
4. С моей точки зрения, не совсем оправданно и название романа, так как речь идёт больше всё-таки о современности.
( Прим.автора. Прежнее название романа:  “Корни” )

В заключение хочу добавить, что считаю этот роман несомненной удачей. Роман оптимистический, обладает положительным зарядом. После небольшой доработки достоин быть изданным и представит, надеюсь, интерес для русскоязычного читателя, где бы он не проживал.

28.05.2002 г. Беер-Шева.

ОБ  АВТОРЕ   
Владимир Долгопольский родился в 1936 году в городе Санкт-Петербурге ( Ленинграде ), Россия, в семье профессионального военного.
Отец, Воробейчик Мордух Исаакович, офицер танковых войск, выпускник военной академии имени Фрунзе в 1941 году.
Мать, Долгопольская Любовь Цодековна, закончила в 1931 году ленинградскую консерваторию, пианистка.
В пятилетнем возрасте Владимир был эвакуирован на Урал, где провёл годы Второй Мировой войны.
В 1945 году вернулся в Ленинград, где в 1954 году закончил 321 среднюю школу.
Несколько лет учился музыке, по классу  скрипки.
В 1959 году Владимир Долгопольский закончил физико-математический факультет  ужгородского университета и получил диплом по специальности “экспериментальная ядерная физика “.
Для преддипломной практики и выполнения дипломной работы был откомандирован в Москву, где провёл годы хрущёвской “оттепели ” -1958, 1959 годы. 
В 1959 году вернулся в Ленинград и, после нескольких месяцев неудачных попыток устроиться на работу в закрытые ядерные организации, уехал на Валдай, где несколько лет работал в Валдайской научно-исследовательской гидрологической лаборатории и занимался внедрением методов ядерной физики в гидрологию.
На Валдае встретил двадцатилетнюю Дору Улицкую, студентку черновицкого университета, и женился на ней.
В 1963 году переехал в Ленинград и в течение 26 лет работал на ЛОМО - Ленинградском оптико-механическом объединении, где занимался приборостроением и вырос до ведущего инженера -исследователя по особо сложным разработкам, изобретателя, лауреата Вавиловской премии по приборостроению
В 1965 году родилась дочь Евгения, а в 1971 году - сын Илья. 
В 1989 году Владимир Долгопольский, вместе с семьёй, репатриировался в Израиль, где и живёт в настоящее время в городе Ашдоде.
Владимир Долгопольский вырос в семье, где были сильны литературные традиции.
Дед Владимира, Цодек Львович Долгопольский, был профессиональным писателем и педагогом, мать – композитор и поэтесса, сестра Лиа - поэтесса.
Военное детство, юность, проведённая в той части Ленинграда, которая называется старым Петербургом, студенчество в западном городе Ужгороде, а затем Москва, Валдай и снова Ленинград явились питательной средой для литературного творчества автора.
Интересная и достаточно успешная инженерная карьера была причиной того, что автор десятилетиями писал “в стол”. В досье писателя – стихи, повесть, рассказы, сказки, роман...   

Роман « Бег на длинную дистанцию» - завершающая, третья книга из сборника, который предлагается вниманию широкой аудитории.