1937. Расстрел

- Лежать, сука! – удар рукоятью ТТ в подбородок наконец-то привел меня в сознание.

Лежа на спине, я разглядывал грязный потолок. Побелка начала отслаиваться и шелушиться, видно несколько выбоин от пуль, неумело замазанных местными канцелярскими червями. Пожелтевший круг над столом от масляной лампы, был единственным колоритным пятном на этом поле разрухи.

«Что за бред! Что я вообще тут делаю?». Но ход мыслей и попытка встать и осмотреться, неожиданно прервалась хромовым сапогом.

Повернув голову, я смог увидеть старика Бергмана. Его покрасневшее от боли и от злости лицо припечатало грязный пол, который в моем помутившемся взгляде пытался куда-то уплыть.

- Встать! К стене! – серые шинели мелькали тут и там. Тошнило. Кто-то что-то говорил, но я уже не воспринимал реальность. Руки предательски дрожали и не хотели повиноваться уже успокоившемуся разуму. «Все наладится, все в порядке…»

- На выход! – прозвучала команда старшего лейтенанта, который не по годам имел роскошные усы и плохое зрение, корректируемое очками.

Старика Бергмана рывком подняли с грязного пола. Да… Теперь этот напыщенный и хитрый еврей вызывал только жалость. Шикарный светлый костюм был порван в нескольких местах, а характерный свист изо рта выдавал выбитый зуб, ну или несколько зубов.

Шагая нетвердым шагом, я заметил группу людей, которые испуганно жались к стенкам коридора и прятали свои глаза, но при этом, периодически поглядывали на «подконвойных», окидывая их гневным и кровожадным взглядом. 

Вытолкнув нас с Бергманом во внутренний двор, комиссар удосужился навести хоть немного порядка и построил своих подчиненных в шеренгу. Сердце предательски кольнуло. Достав желтую и изрядно потрепанную бумажку из внутреннего кармана, начал зачитывать какой-то непонятный приговор.

Невольно оглянувшись на голоса из подъезда, я понял, что мы стоим спинами к сплошной стене.

«Вот и все…» - пронеслась печальная мысль, придавая невольное душевное спокойствие и умиротворение.

Я уже не слушал слова молодого комиссара, который зачитывал приговор своим визгливым голосом (а это действительно был приговор), и стал разглядывать лица окруживших по нас людей.   

Стихи. Да, именно стихи привели меня к Бергману. Мои «писульки» бесчисленное количество раз публиковались в местных газетах, и этот хитрый старикашка все-таки смог меня уговорить издать сборник. Да и что греха таить, сам расцвел как барышня только от одного слова про издание сборника.

Ослепленный славой и успехом, я уже ни о чем не думал! Я бежал к этому полоумному, хотя знал, что этот доброжелатель негласно поддерживает подполье и издает их безграмотные листовки, направленные непонятно на что.

«Погорел, старый хрен! И меня в своем болоте потопил…»

«Товарищ Маслов, Аркадий Максимович! Ваше творчество было признано пропагандой, несущей раздор и смуту в чистые разумы рабоче-крестьянской молодежи. В связи с препятствием развитию и укреплению советской власти, ссылаясь на военное время, приговорен к расстрелу!»

Нам велели раздеться. Стоя под холодным осенним дождем, я почему-то не вспоминал свое детство и родных. Очень сильно захотелось писать. Не вру. Таких ощущений я еще не испытывал никогда. В последнюю минуту жизни, хотелось высказать все свои чувства и взгляды на происходящее, на бумаге.

Бергман закрыл глаза и тихо заплакал. Хотя ему то что? Пожил уже свое. Насколько я помню, восьмой десяток уже успел разменять.

Мне всего 25. Четверть века позади а я так и не успел посмотреть хотя бы малую толику этого безжалостного мира. Но что странно, я ощущал как жизнь пролетает мимо меня и не испытал ни капли сожаления.

«Заряжай!» - пальцы опять задрожали.

«Цельсь!» - рука комиссара взлетела вверх, напоминая сигнальный флажок матроса, отдающего распоряжение капитана, экипажу судна. Из толпы невольно вырвался вскрик. Кто-то рухнул без сознания, не выдержав подобного зрелища.

«Пли!» - грохот карабинов разорвал ночную тишину, моментально слившись с нестерпимой и мучительной болью по всему телу.

Тишина. Огни ночного Петербурга плавно сливаются с волшебными звуками осеннего ливня. Четверо солдат с ярко красными околышами на шапках, не торопясь грузят два свежих трупа в грузовик, выкрашенный в зеленый, навевающий траурные мысли цвет.