Последняя воля

Происходящее мне понятно: конференция регионального отделения компартии близка к завершению. В зале – скукотища: ни дебатов острых, ни интересных идей. Как в замечательные советские времена.

Я с грустью вздыхаю: каких-либо перемен не вижу, хотя внутрипартийная жизнь острейше нуждается в обновлении, если компартия хочет выжить, потому что она давно уже не является единственной и правящей, а пребывает в глухой оппозиции, точнее – в глубочайшей обороне.

Нет-нет да проскочит мысль: а я-то что здесь делаю? Вроде бы, не сторонник нынешних коммунистов,  идеи их мне и не близки и не понятны. Достаю из нагрудного кармана красный мандат с изображением Ильича, чтобы удостовериться, не ошибся ли я дверью? Нет, все в порядке: тут вот черным по красному написано: «Избран делегатом от партячейки…»

Похоже, признаки старческого склероза начинают одолевать. Ведь каких-то два месяца назад неожиданно для самого себя стал секретарем одной крохотной парторганизации, и забыть такое…

По правде-то сказать, я не оправдал надежд тех, кто делегировал меня. Шел-то я с каким наказом? А вот с таким: на конференции взять слово и раздолбать верхушку региональной организации, погрязшую, как считают избравшие меня члены ячейки, в междоусобных сварах, вчистую распатронить.

Да, не оправдал. А почему? Слово мне не дали, хотя пять записок в президиум послал. Конечно, мог бы и поборзеть (с  меня станется) и самовольно подняться на трибуну. Не поборзел: что-то на этот раз желания не вспыхнули.

Огорчительно: находясь здесь и слушая бубнения с заранее заготовленных бумажек, впустую трачу время. Где-то глубоко внутри точит червь досады на самого себя: мог ведь взорвать своим выступлением благодушную атмосферу конференции, расстроить идиллические настроения, но ничего не взорвал и ничего не расстроил. Значит? В самом деле, сегодня у меня пустопорожнее занятие.

Последний перерыв. Впереди – завершающее пленарное заседание конференции. И от этого заседания не жду никаких неожиданностей. Сюрпризы? А откуда им взяться, если заранее вижу, как выходит председатель счетной комиссии и оглашает итоги тайного голосования по выборам нового руководства…   Да и новое ли? Разве что первый секретарь обкома…  И тут даю руку на отсечение, что получит абсолютное большинство не претендент из Москвы, а неизвестная никому бабёшка из глухой провинции, по профессии бухгалтер-счетовод. Серая мышка, конечно, но, по мнению делегатов, все равно лучше, чем кандидат Москвы. Завалящий кандидат, да свой, доморощенный. Хотя… Москвич ведь тоже не всегда был москвичом: двадцать лет назад уехал от нас, устроился под широким крылом приятеля по студенческой скамье.

Я слоняюсь из угла в угол. В фойе Дома политпросвещения (простите за ошибочку, назвал по старинке, потому как теперь-то это театр эстрады) – ни азартных политических споров, ни иронических реплик, короче – одни равнодушные лица. Всматриваясь в них, думаю про себя: да, с этими людьми каши не сваришь и на предстоящих выборах в облдуму никогда не получить большинства; компартия, в чем я убежден, догнивает-таки, дышит на ладан и уже дурно пахнет от нее. Осознание сего не радует и не огорчает меня. Потому что и моя душа взята в полон всеобщим равнодушием. Если так, говорю сам себе, то зачем шел на конференцию? Надеялся? Спрашивается, какие основания для надежд? Их не было, их нет. Уповал на чудо? На то, что коммунисты в конце концов очнутся? Освободятся от летаргического сна и  возмутятся? Разорвут опутавшие их тенета прошлого и скажут свое твердое «нет»? Да, скрывать не стану, теплилась во мне крохотная вера, но и она с первых же минут работы конференции испарилась и, обратившись в бледную дымку, уплыла прочь. Дамокловым мечом навис над делегатами всесильный всепобеждающий регламент, не дозволяющий никаких сюрпризов в виде, скажем, дискуссии или легкого спора с руководством. Как сказал в своем вступительном слове (еще в начале конференции) представитель Москвы, «это солидное и столь представительное собрание – не есть место для пустопорожних споров и никчемных дебатов; наоборот, уточнил он, следует продемонстрировать согласие и единство, монолитность коммунистических рядов на нынешнем этапе развития общества».

…Я гляжу на часы: перерыв заканчивается и вот-вот звонок позовет делегатов в зал. И тут кто-то сбоку дергает меня за рукав. Поворачиваю голову: лицо дёрнувшего мне незнакомо. Спрашиваю и почему-то довольно грубо, что совсем мне несвойственно:

- В чем дело? Чего дергаешь?

- Выйдем в «предбанник», - говорит незнакомец и кивает в сторону выхода из фойе, - тебя там ждет…

- Ждет? – переспрашиваю я и тотчас же спешу сам же ответить. – Никто меня не может ждать. К тому же, - я взглядываю на наручные часы незнакомца, - перерыв закончился и…

Незнакомец прерывает:

- Успеешь… Разговор серьезный, но короткий, - он, замечаю, пристально вперился в меня и ехидно так спрашивает. – Или сдрейфил?

- Ну, да! – тотчас же взвинчиваюсь я. – Чтобы я и сдрейфил? Не на того напал.

- Да? Тогда – идем, - говорит незнакомец и направляется в сторону «предбанника».

Я послушно следую за ним. Вот за мной закрывается стеклянная дверь, отделяющая меня от фойе. Осматриваюсь. Замечаю справа, в углу, стоящего ко мне спиной, высокого, широкого в плечах седовласого мужчину. Кого-то со спины он мне напоминает, но кого? Смотрю на того, который привел меня.

- Ну и?..

Не успеваю закончить фразу-колкость. Потому что вижу, что мужчина, стоявший ко мне спиной, поворачивается. От изумления тихо ахаю и отказываюсь верить своим глазам.

- Вы?! – с трудом выдавливаю из себя.

- Хе-хе-хе, - смешок мне показался легкомысленным, - а то кто же!?

- Но ведь вы… - попытка закончить мысль решительно прервана.

- Обо всем – потом, - он рубит широкой ладонью воздух. – Не будем терять время.


- Борис Николаевич, а все-таки, что вы здесь делаете? – нахально, как мне кажется, спрашиваю я.

Лицо того, кого я назвал «Борисом Николаевичем», недовольно передергивается.

- Потом-потом, а сейчас… Ты мне нужен…

- Я? Вам?! Это не ошибка ли, Борис Николаевич?

- Я никогда не ошибаюсь, - возражает решительно мой собеседник, а по усталому лицу пробегает тень улыбки.

А усмешка, отмечаю про себя, получилась печальной.

- Ну, - я в нерешительности и, не смея поверить в происходящее, переминаюсь с ноги на ногу, - если нужен, то…

Борис Николаевич берет быка за рога.

- Есть порученьице…

- Вы?..  Мне?..  Поручение?..

- А чему ты удивляешься? Кому, как не тебе могу сегодня довериться?

- Но… - я по-прежнему смущен и растерян, - я же не…

- Короче, так, - Борис Николаевич вновь рубит воздух ладонью. – На конференции присутствует нынешний москвич, а в прежние времена – наш с тобой земляк…

Я в ответ киваю головой и, набравшись храбрости, даже прерываю:

- Знаю, о ком речь… Его Москва прочит в первые секретари, да вряд ли из этого что-то выйдет. Делегаты не настроены…

- Выйдет или нет, - отвечает Борис Николаевич, - это дело десятое. Его партийная карьера меня не волнует и…

Верх, конечно, наглости с моей стороны, однако опять прерываю.

- Но он, - напоминаю, - ваш друг…  Все знают…

- Да, - Борис Николаевич по-прежнему грустно улыбается, - друг и…  Еще какой друг!

- Со студенческой поры, - спешно подсказываю я и резюмирую. – Если б не ваша протекция, то кто б его нынче знал?

- Увы, - Борис Николаевич тяжело вздыхает, качая головой, и на широкий и прямой лоб, испещренный шрамами времени, то есть глубокими морщинами, ниспадает знаменитая прядь волос, - ошибался.

Тут, наглея окончательно, рублю по-кавалерийски – наскоком и сплеча.

- Уж вы так доверчивы, - говорю и осуждающе хмыкаю, - и не разборчивы в выборе друзей, а столь многие и такие горькие разочарования не шли впрок.

- Может быть… Может быть, - совсем не так уверенно, как хоте
лось бы мне, отвечает Борис Николаевич.

Я изумленно смотрю ему в глаза.

- Вы… все еще сомневаетесь?!

Борис Николаевич согласно кивает.

- Не хочется верить, что все…

- К сожалению, все, - решительно заявляю я. – Даже земляки…Кто-кто, а они-то всем по гроб своей жизни обязаны… Хоть тот же Геннадий Бурбулис или Лариса Мишустина… На вашей могучей спине вы многих вывезли, - я окончательно распаляюсь и продолжаю. – А ваши генералы? Можно сказать, в свою семью ввели… Куда еще ближе… А они?

Борис Николаевич разводит руками и вновь тяжело вздыхает.

- Это правда: некоторые подвели.

- Некоторые? Подвели? – в ужасе переспрашиваю я и сам же отвечаю. – Не некоторые, а все и не подвели, а предали. Предали незаслуженно. Впрочем, - поправляюсь я, - заслуженных предательств не бывает.

- Это ты про кого? – спрашивает он, хотя по его глазам вижу, что ответ на собственный вопрос он прекрасно знает.

- Назвать, да?

- Уж изволь, голубчик.

- Весь-то список длинный, Борис Николаевич… Ну… Хотя бы Руцкой, Коржаков, Барсуков, Грачев.

- А тут, братец, поподробнее… Аргументики  надобны, аргументики.

- Вам, Борис Николаевич, еще и аргументы подавай, да? Будто вы их не знаете.

- Положим, не знаю, - ухмыляясь, отвечает он.

- Ну, если так… Первый…

- Это, значит, Руцкой, да?

Чувствую иронию, но не реагирую, а продолжаю:

- Первый, возомнив себя этаким наполеончиком, всадил нож вам в спину, причем, по самую рукоять…

- А второй? – все также иронично спрашивает Борис Николаевич.

- А Коржаков на всех углах рассказывает про вас всякие небылицы и ему верят, потому как уж слишком был приближен… Это ли не подлость?

Борис Николаевич вновь глубоко вздыхает. Откинув со лба упавшую прядь волос, еле слышно признается:

- Верил… да… всем верил… А они… Вот как…

Неожиданно для самого себя выпаливаю:


- Я – не вы, - говорю, - когда руководил коллективом, то поразборчивее подходил к кадрам. И не переоценивал. Понимаю, что масштаб не тот, а все-таки…

- И что, - спрашивает Борис Николаевич и с надеждой смотрит мне в глаза, - тебя не предавали?

Страшно хочется ответить утвердительно, но лгать не умею и поэтому я, хмыкнув огорченно, признаюсь:

- Все равно предавали.

- Ну вот! – ухватывается Борис Николаевич. – В душу ведь не заглянешь, а и заглянешь, то что? Потемки!.. В глаза – лебезят и преданно заглядывают, а за спиной… Тот же Олег Лобов… Кому, как не ему верить, а вот… Он тоже…

- Значит, вы знаете?

- Знаю, все я знаю.

Мне так не хочется причинять боль, но свой длинный язык не в силах удержать за зубами.

- И даже ваш преемник, - язвительно добавляю я.

Борис Николаевич разводит руками.

- И он… Никто не смеет упрекнуть меня, что свое решение принял с бухты-барахты. Россия видела, сколько кандидатур перебрал. И наконец…

- Все-таки ошиблись, - безжалостно говорю я.


- Увы, - Борис Николаевич в сердцах опять ладонью рубит воздух.

- Преемник-то считает, что он Россию спас…

- От чего, интересно, он спас?

- От порожденной вами коррупции, например.

Борис Николаевич морщится, будто его заставили проглотить что-то очень и очень гадкое.

- Ну, во-первых, он плохим спасителем оказался: при мне Россия по уровню коррупции в мире находилась на пятьдесят втором месте…. Тоже позорно, однако…

Я спешу подхватить его мысль.

- За время же нахождения на вершине власти вашего преемника Россия скатилась по этому показателю на сто сорок седьмое место.

- И это победа?! – восклицает Борис Николаевич.

Я недовольно фыркаю.

- Кого-кого, а уж меня не надо переубеждать: вижу, что ахинея.

Борис Николаевич, все так же морщась, продолжает:

- Во-вторых, где сам-то он был в то время? Отсиживался в удобном кабинете и, пробиваясь на самый верх, лицемерил?

- Говорит, что вы ему руки связывали.

- Я? Ему? Руки связывал? Руководителю ФСБ?! Чушь! Впрочем, - он смотрит через стекло и видит, что делегаты из фойе перебираются в зал заседаний, - не о том сейчас речь.

Я почему-то заглядываю на часы собеседника и говорю:

- В самом деле, что-то затянули перерыв.

- Вот какое у меня поручение, - говорит Борис Николаевич и строго смотрит на меня. – Выполнишь? Не подкачаешь?

- Слушаю, Борис Николаевич, - вместо утвердительного «да» говорю я.

Он выносит из угла старенькие грубо сделанные лыжи с ременными креплениями и треснувшие от времени бамбуковые палки к ним, протягивает мне.

- Причем тут, - спрашиваю изумленно, - поручение и эти лыжи?

Борис Николаевич загадочно улыбается в ответ.

- Когда заседание конференции будет подходить к концу, попросишь слово, выйдешь к трибуне и на глазах у всех передашь, - он кивает на лыжи с палками, - ему. От моего имени. Лыжи эти – его подарок мне на день рождения, в тот год, когда мы выпустились из политеха. Теперь хочу вернуть.

- А что я ему должен сказать при этом?

- Ничего… Он все и сразу поймет. И, - Борис Николаевич лезет в карман пиджака, достает увесистый полиэтиленовый пакет, в котором вижу кучу юбилейных советских рублёвиков с изображением Ильича, протягивает мне. – Ему же передай…  Да поэффектнее. Чтобы народ видел. Здесь, - он тычет указательным пальцем в пакет, - ровно тридцать. Соображаешь?

- Не тупой, - говорю я, - сразу догадался.

- Ну и отлично, - говорит Борис Николаевич и потирает руки.

- Но, - я в нерешительности переминаюсь с ноги на ногу.

Борис Николаевич настороженно смотрит мне в глаза.

- Что?.. И ты трус, да?

Я обидчиво возражаю:

- Не в том дело, Борис Николаевич. Мне могут и не дать слово: сами знаете, как это делается.

- А это, я так думаю, для тебя не препятствие. Если захочешь и проявишь свое коронное упрямство, то никакой регламент не станет для тебя препятствием.

Воспринимаю за похвалу, а потому лицо покрывает румянец. Опускаю стыдливо глаза вниз и говорю:

- Спасибо, Борис Николаевич…  Уж я обязательно постараюсь…  Для вас…

- Да-да, постарайся, пожалуйста. Ведь это моя последняя воля, не исполнить которую – великий грех.

…И вот я уже в зале. На этот раз я изменил себе: с привычной галёрки, то есть с последнего ряда, переместился на первый и совершенно пустой ряд, держа в левой руке лыжи с палками, уселся на первое место: оно слева и в шаге от трибуны. Я полностью готов. Понимаю, что трибуну придется брать штурмом.

Конференция, тем временем, утверждает итоги тайного голосования: все, как я и предполагал. Получив абсолютное большинство, бухгалтерша из провинции вся преобразилась и теперь сидит, по-барски развалясь на стуле; на лице – самодовольная ухмылка; смотрит на зал не заискивающе, как это имело место еще час назад, а сверху вниз. Ну, чем не орлица, а? Ее соперник, москвич, значит, на глазах потускнел, съежился, и лишь глаза сверкают злобным блеском. Мне его не жаль. Но понимаю: тяжелую оплеуху получил и от кого? От земляков!

Я сижу и зорко слежу за атмосферой в президиуме конференции. Вот, вижу, заперешептывались между собой: верный признак, что собираются закрывать конференцию.

Я встаю со своего места, беру в руки лыжи и палки, поднимаю их вверх. Зал, слышу, хихикает, не понимая, что происходит. Не иначе, думает зал, человек рехнулся, коли явился сюда с лыжами и палками.

- Прошу слово!

Чтобы перекрыть шумок в зале, громко выкрикиваю я. Зал притих, теряясь в догадках. Я же, не медля ни секунды и не дожидаясь разрешения президиума, поднимаюсь на сцену и оказываюсь за трибуной. Президиум опешил от такой экзотической наглости. Слышу, как кто-то пробурчал.

- Еще бы снегоход приволок.

Реплика пропитана злобой, но зал почему-то хохочет.

Новоиспеченный первый секретарь начальнически рявкает со своего места:

- Сядь на место! Никто слово не давал! Не сметь устраивать балаган!

Я громко, чтобы зал слышал, отвечаю:

- Ишь, раскомандовалась… - на моем лице появляется кривая ухмылка. Я зло добавляю. – Не в казарме.

Президиум, как истинный серпентарий, злобно и дружно шипит, а зал, меж тем, веселится.

Первый секретарь повторяет и все также по-командирски:

- Никто слово не давал!

Я смотрю в зал и парирую:

- Думаю, что делегаты, судя по настроению большинства, не будут против.

В ответ летят одобрительные реплики. Правда, слышу и недовольные голоса.

- Спихните его оттуда, спихните!

- Чего он вылез!


- Долой с трибуны!

- Самозванец! - хрипит посланец Москвы, не глядя в мою сторону.

А провинциалка все пытается меня урезонить и на корню зарубить стихию.

- Кто такой?! – верещит она со своего места. – Откуда взялся?! Не знаешь, что регламент!..

- Знаю, знаю, - парирую я, - лучше твоего знаю. Подготовлен. Не то, что ты, - грублю я, - и теоретически и практически осведомлен о нормах внутрипартийной жизни. Ты же… разве что на счетах щелкать…

Еще недавняя бухгалтерша впадает в истерику. Ей не хочется себя показать перед всеми слабенькой, неспособной обуздать одного-единственного  коммуниста. И вот она срывается на визг.

- Закрой свое поганое хайло!

Зал тем временем с интересом наблюдает за схваткой и похохатывает.

- Да он и не коммунист, - хрипит все тот же посланец Москвы и предлагает свой вариант решения проблемы.  – Накостылять – и вся недолга.

- Я? Не коммунист? Я, между прочим, в 1991-м не жег партбилет, как некоторые, - жестко парирую в ответ. А после обращаюсь к залу. – С вашего позволения, сделаю короткое заявление.

- Валяй! – чуть ли не хором ответствует зал.

- По поручению Бориса Николаевича…

Я не успеваю произнести фамилию, как зал дружно встает и разрывается овацией. Такое проявление чувств для меня оказывается неожиданностью: оказывается, коммунисты (рядовые, естественно) не питают никакой ненависти к земляку. Я молча жду, когда зал успокоится и установится хотя бы относительная тишина. И вот я продолжаю:

- По поручению Бориса Николаевича, нашего с вами земляка, я должен передать господину из Москвы вот это, - я поднимаю вверх лыжи с палками. - Нет времени для уточнения смысла: этот господин, судя по его искривленной злобой лицу, уже все понял, - я подхожу к сидящему в президиуме Олегу Лобову и прямо на стол перед ним кладу лыжи с палками, потом возвращаюсь на трибуну. – А еще, - говорю громко я, - Борис Николаевич попросил расплатиться с этим же господином, - я вновь оказываюсь перед сидящим за столом президиума Олегом Лобовым и высыпаю перед ним юбилейные рублёвики, которые со звоном раскатываются перед ним. Обернувшись к залу, говорю. – Это те самые тридцать Иудиных сребреников, - зал вновь взрывается аплодисментами. – У меня, - говорю, - все. Спасибо, - говорю, - что позволили выполнить последнюю волю земляка.

Я спускаюсь в зал и занимаю свое место. Московский гость, вижу, яростно крутит головой. Я же лишь ухмыляюсь. Вот москвич обращается к новоиспеченному первому секретарю:

- Позвольте, - брызжа слюной просит он, - я этому гадёнышу начищу харю?

- Ну, - кричу со своего места, - у этой хари есть хозяин и, похоже, тебе…

Наплывает туман. Он, заполнив зал, поглощает всё.  И тишина!

…Открываю глаза. Осматриваюсь: где я, что со мной? Нет, все в порядке. Встаю. Гляжу в окно: белым-бело – это ночью выпал первый снег.

ЕКАТЕРИНБУРГ,   ноябрь 2008.