Альсин Сорнин. из серии Последнее кочевье пилигрим

***

62° 17; северной  широты 147° 43; восточной долготы, в месте слияния рек Аян Юрях и Кулу, с виду неприметная, порой тихая, порой бушующая в непогоду, подпитываемая зимой снегом, осенью дождями, летом берущая силу из под земли течет издавна на сибирской земле речка Колыма.
Альсин Сорнин снова проснулся от жуткого кошмара, который преследовал его по ночам еще со времен его побега из лагеря. Он стоял полураздетый, с завязанными колючей проволокой за спиной руками, босой у столба. Пронизывающий ветер бил в лицо, а надменный стрелок заставлял его Альсина наизусть петь «Интернационал». Альсин в то время не понимал еще хорошо русской речи и потому не мог взять в толк, чего от него требуют. Он лишь уныло смотрел себе под ноги. Стрелок же насмехаясь над ним и повторяя все время «чурка стоеросовая», сплёвывал на колючий снег. Альсин помнил, как сейчас фамилия у него была странная такая -Шнурапет, что она означала никто и не знал, но то ли из-за того, что над ним посмеивались, то ли от природы был это Шунрапет отъявленным мерзавцем. Он мог запросто ударить прикладом заключенного ни за что, ни про что. А еще он любил заставлять считать чаек на берегу. Бывало так: пальнёт в прибрежную кальку, чайки всполошившись, взлетают с шумом, а он заставляет заключенного в течение нескольких минут сосчитать и доложить. Если не успеваешь, снова повторяется выстрел и считать нужно по-новому. Однажды Альсин попробовал возразить Шнурапету, но тот лишь рассмеявшись в лицо ему, заставил лечь на снег и пролежать так два часа. После этого Альсин даже не пытался что либо возразить своему мучителю. Этот сон преследовал Сорнина вот уже много лет. Смеющееся и надменное лицо Шнурапета и он со связанными руками на снегу.
Проснувшись в холодном поту, он тихо стараясь не шуметь вышел на улицу. Стояла прохладная сентябрьская ночь, кои бывают здесь обычными, с пронизывающим до костей ветрами и завываниями между сосен. Альсин скрутил самокрутку из старой бересты, набил её махоркой, которую сделал себе летом и затянулся. Всё чаще стали преследовать его воспоминания, всё длиннее казались ночи, когда он вот так выйдя украдкой на крыльцо избы своей думал о прошедших днях. Но не всегда было так, как в лагере. Были и другие времена.
Был Вижай быстрый и извилистый, как змея, была Аннэ, с веселыми косичками и веснушками на круглом розовощеком лице, было, всё было…. А потом Альсина объявили браконьером. Виной всему была охота, издревле кормившая их род. Никогда Альсин не знал другой работы в сибирской глухомани, кроме охоты и рыбалки. Они уходили с отцом Ерофеем в тайгу и там охотились на лесного человека. Альсин до сих пор вспоминает, как сидя в засаде на лабазе*, они с отцом, словно птицы на жердочке высматривают косматого. Но называть его было строго запрещено и даже после охоты на «медвежьем празднике» никогда не упоминалось, что это за зверь. С незапамятных времен это считалось великим грехом. Называя зверя можно было накликать беду на род и тогда душа убитого в охоте зверя могла мстить. Помнит Альсин, как объявили его тогда браконьером и связав руки за спиной увезли в Ивдель, а затем после суда отправили прямо на Колыму. Давно это было, больше полувека минуло с тех пор, а душа помнит и горит.
Альсин вздохнул и докурив папиросу вернулся внутрь. Жена его Авдотья, женщина суровая. Он встретил её здесь в лагере, сошлись и с тех пор живут вместе. Детей у них нет. Вернее у Авдотьи  был где-то сын, но его после ареста её, отдали в детский дом, да так она потом и не стала искать, боялась, что для него это может быть опасно. Сидела она за кражу. Они познакомились с Альсином уже после того, как объявили амнистию и расформировали ГУЛаГ, в пятьдесят пятом. Альсин еще тогда хотел вернуться в свои родные мансийские леса, но судьба распорядилась иначе и, сейчас он понимал, что ему суждено было пройти такой нелегкий путь. Он был безмерно благодарен Авдотье, которая подобрала его здесь умирающим и израненным, выходила и поставила на ноги. Сорнин по природе своей был кроток, впрочем, как и все манси, кои воспитывались в лоне природы и старались вслушиваться в шум ветров и шепот трав. Он мог уехать сто раз, но каждый раз оставался, как только вспоминал, как Авдотья выкапывала его из снега и тащила на себе двадцать километров из тайги. Альсин тогда был в лесу на вырубках и не знал, что лагерь расформировали. Он рубил сучья с поваленных сосен, когда сверху его накрыло огромное дерево и он остался лежать под стволом толстой сосны сгнившей у корня. Альсин не мог пошевелиться. Всё тело его горело изнутри. Он до сих пор удивлялся, как его нашла женщина и смогла вытащить?
Прерывистый кашель прервал мысли Сорнина. Снова приступ у жены его, она хворает уже второй год, но старается держаться и не показывать виду. Всё также боевито держится, но в глазах уже нет блеска и злого огня, который так хорошо помнил Альсин. Извелась совсем бедняжка. К врачам её не затащить и арканом, боится она их. И этот страх у неё такой же, как у Альсина – из лагеря. Однажды она рассказала ему, что пришлось перенести в тюремной больнице, когда ей насильно сделали аборт и, как она чуть не отдала богу душу, после мучительной процедуры. Надзирательница сказала ей тогда, что здесь ей не детский сад и государство не будет платить за содержание её выкормыша. После, Авдотья так и не смогла стать матерью. Но она не любила вспоминать об этом, и словно соглашаясь с тем, что ей больше не качать по ночам люльку говорила:
- А на кой ляд, мне ребенок, я его и на ноги не подниму, и дать ничего не смогу!
Но это были лишь слова, Сорнин знал, что она всё также тоскует по сыну своему Ивану, и что мучают мысли её об его, Ивана судьбе. Это с виду она была такой грозной и крикливой, но если отбросить всё это перед взором представала, ранимая душа, которая всё свое существование провела в тесных казематах своей совести. Сними с неё грубую корку, как увидишь чистый и нетронутый временем ствол, вот такой была натура Авдотьи, жены Альсина Сорнина. Прожили они в своей избе на отшибе, у Колымы добрых пятьдесят восемь лет, состарились, ссохлись, но каждый не переставал чувствовать и жить чувствами.

***
61° 19; северной  широты 149° 11; восточной долготы, обличая Нацистскую Германию в геноциде, советское правительство в тридцатых годах прошлого столетия, втайне проводило жестокие эксперименты на человеческом мозге именно здесь, в Долине Смерти, лагере Бутугычаг.
Альсин Сорнин попал в лагерь в пятьдесят втором, ему был присвоен номер 3-8- 1070. К тому времени добыча урана на шахтах продолжалась, но уже не в таких масштабах, как в сороковые годы. Бутугычаг объединял в себе четыре лагеря, не считая женской колонии «Вакханка», в которой отбывала свой срок Авдотья. Альсина распределили в барак и он подталкиваемый конвоиром очутился в низкой камере с тяжелыми коваными решетками. Тогда он ещё не понимал, куда попал. Для него оставалось загадкой скорая смерть людей, работавших на шахтах и штольнях. Его самого распределили в бригаду по заготовке леса, который нужен был для подпорок. Он с утра уходил с еще такими же сорока, как сам бедолагами в тайгу и там валил лес. Что происходило на территории лагеря, он не знал, да и не интересовался. Всюду царил страх и каждое лишнее слово могло решить судьбу. Это Сорнин понял после первой попытки своей сбежать. Тогда то его выследив словно зверя поймали и Шнурапет издеваясь над ним смеялся. Альсину в ту пору исполнилось только девятнадцать. Молодой быстрый, как олень, с острым взглядом, как у ночного филина, выносливый, как волк Альсин через сопки и ухабы ринулся бежать в таежные заросли. Привыкший с детства к холодам и охоте он без труда мог провести на лютом морозе долгое время. Но к ночи его преследователи с собаками нашли его уснувшим, избили и затем, закончив экзекуцию на морозе, спрашивали у изведенного Сорнина:
-Ну что бегун, хочешь еще бежать?
Альсин с трудом ворочая языком, трясясь от холода отвечал лишь:
-Нет, не можно, не можно так… Моя не можно…
Слышался мерзкий гогот Шнурапета с сотоварищами. Альсин пытался бежать еще раз весной. Он хотел переправиться через речку и затерять свои следы в чащобе, но его снова выследили и снова издеваясь, вернули на нары. Шнурапет тогда предупредил Альсина, что в другой раз отправит его в лабораторию и тогда Сорнин никогда уже не выберется ни на волю, ни наружу. По ночам Альсин слышал шепот других заключенных, которые говорили об ужасных опытах на людях, да и сам он уходя утром в лес видел не раз аккуратно выстроенные холмики с воткнутыми палками и висящих на них жестяных крышек из под консерв. Узнал он тогда и о детском лагере, в котором содержали детей женщин заключенных  из «Вакханки». Он недоумевал, за что могли посадить детей? Отчего не отпустить их или не отдать на воспитание родственникам? У них, у манси, никогда не оставляли детей и если случалось какое нибудь несчастие, родня забирала осиротевших детей и воспитывала, как своих. Да и как было понять ему, дитю природы, что существует на свете великая советская держава, со своими пятилетними планами, в которые не входило будущее его, Альсина и ему подобных? Каково же было ему, молодому охотнику из Югоры, выросшему в глухомани сибирских лесов узнать, что такое человеческая жизнь и цена ей?
Весной пятьдесят третьего лагерь заметно оживился. Люди стали смелее смотреть на своих надсмотрщиков и уже не боялись совершать побеги. Скоро, стали уезжать домой партиями, но Сорнин памятуя издевательства Шнурапета, ни словом, ни поступком, не проявлял желания даже спросить о чем-то. Вскоре Шнурапет исчез, его потом нашли с проломленным черепом возле одного из лагерных кладбищ «Шайтан».
 Настала зима, а за нею и весна пятьдесят пятого. На Колыме пошёл лед. Большие торосы, переваливаясь друг через друга, плыли, с треском и грохотом, когда льдина ломалась, то издавала стон и скрежет, а затем вода несла её и она постепенно исчезала где-то в низовьях. Альсин с утра уже на вырубке, снег в тайге не сошел и первая поросль травы, глубоко спрятана под плотным слоем белого наста. Альсин работает молча, он рубит и думает свои думы. Он мечтает вернуться в родной Вижай и по приезду отправиться с отцом своим, Ерофеем на охоту, в самую глушь. Вдохнуть запах родной мансийской земли, услышать звуки санквылапа*, снова нарядиться в малицу* и появиться перед Аннэ. Нет! Пусть Аннэ увидит его на медвежьем празднике, когда он будет петь песню лесному человеку! Она увидит его и заулыбается, обнажая жемчужные зубы и, на щеках её заиграют кокетливые ямочки. Эх, Аннэ, Аннэ…. Какая она сейчас? Наверное, уже и замуж вышла, и детей народила? Ах как хочется сейчас Альсину отведать струганины, от одной мысли лишь у него кружиться голова, словно дурманящий запах сейчас перед носом его. Эх! Запрячь бы оленей, прыгнуть на нарты и с вихрем промчаться по улице родного Вижая…. Когда это будет? Альсин настолько увлёкся своими мыслями, что не услышал крика «берегись»! он лишь успел оглянуться, но было поздно высохшая у корня сосна с треском ломая соседние деревья навалилась всем своим грузом и придавила Сорнина. Заключенные подбежали тогда и увидели окровавленного Альсина. Кто-то попытался прощупать пульс, но так и не найдя, посчитал его умершим. Альсин пришёл в себя лишь к вечеру. Вокруг никого не было. Все ушли в лагерь, и теперь его ждала смерть в холодном одиночестве майской ночи. Он попытался двинуться, но острая боль пронзила его, ноги же совсем не двигались. Альсин стал кричать, надеясь, что сокамерники его еще услышат его и повернут обратно.
- Эй, люди! Помочь мне надо, помочь… Моя здесь…. Люди! – но лишь ветер ответил ему заунывной песней своей, да сосны сокрушенно качались в стороны. Кровь прилила к голове Альсина, в глазах поплыло, он потерял сознание.

***
62° 17; северной  широты 147° 43; восточной долготы, в 270 километрах к северо-западу от Магадана, рядом с пустеющим поселком Усть-Омчуг, бывшего некогда территорией исправительного трудового лагеря Теньлаг, в составе ГУЛАГа.
Авдотья Карпова, открыла счёт восьмому десятку. Большую часть жизни провела она на этой суровой сибирской земле, не по своей воле, а по стечению обстоятельств, приведших её в эти неприветливые обдуваемые со стороны Охотского моря ветрами и таежными метелями якутской природы. В сорок восьмом работая на складе одной из Саратовских фабрик, умыкнула молодая женщина две банки сгущенки и с позором поймана на проходной. На суде обвинили Авдотью в краже и расхищении государственного добра и осудили на десять лет. По этапу пошла Авдотья и оказалась здесь, в одном из лагерей Бутугычага, а точнее в Вакханке. Остался в Саратове сын её Иван, в то время ему неполных три года было. После войны Авдотья стала жить с пришедшим с войны безногим Ильей Мироновым, да не выдержал Илья и помер через год, оставив Авдотью и малого Ванюшку сирыми. Ивана, после ареста и высылки Авдотьи в детский дом определили.
Внутри груди всё сжималось и при кашле вызывало жгучую боль. Авдотья хрипло дыша, открыла одеяло. Хотелось пить. За окном проступало серое утро. Навалившийся вечером туман рассеивался холодным ветром. Женщина посмотрела на часы. Половина десятого. Сегодня она что-то поздно проснулась.
-Альсин! Альсин! Кха-кха… - тяжелый кашель подступил к горлу. Она повернулась на бок и уткнувшись в подушку попыталась заглушить боль.
Альсин, торопясь вбежал в комнату. Он приподнял подушку и помог жене облокотиться.
- Что Авдотьюшка, звала меня?
Та продолжая кашлять, показала рукой в сторону, Альсин быстро сообразив, принёс ей попить молока, стоявшего в небольшой крынке. Только отпив немного, Авдотья успокоилась. Она прижимала руку к груди, к тому месту, откуда её тело пронизывало болью.
- Не можется мне Алик, худо мне совсем, не дает дышать, душит меня окаянный…. Помру скоро…
- Что ты Авдотьюшка! Не говори так! Как же я? Как же ты меня одного оставишь? – Альсин погладил по голове жену. – Да ты взмокла, давай сменю рубашку то…
Авдотья махнула рукой: - меняй не меняй, всё одно помирать. Чахотка у меня Алик.
- Что ты голубушка, вылечим мы тебя, вон давеча и фельдшер сказал, что лечить надо. – У Альсина защемило что-то под лопаткой. – Вылечишься и мы еще с тобой, ого- го как будем жить.
Женщина посмотрела на сидящего рядом с ней и закрыв глаза, вобрав воздуха, тяжело выдохнула:
- Нет, не будет ого- го. Кончилось моё время. Знаю я. Сон видела. Вот прямо как сейчас, наяву тебя вижу, так и сон видела. Помру я. Только ты Алик пообещай мне одно, - она остановилась и посмотрела на мужа, - похорони меня на Шайтане. Душа моя там так и осталась.
- Что ты Авдотьюшка такое говоришь? Не можно такое говорить! Не можно! Ты жить должна! – Альсин  беззвучно заплакал, он уткнулся в некогда могучую грудь Авдотьи и горячие слёзы его потекли по глубоким морщинам и утонули в такой же морщинистой коже женщины.
 Авдотья вздохнула. Она по-своему любила этого раскосого манси, который напоминал ей одного из любимых героев Киплинга. Когда она услышала в лесу слабый стон, без раздумий бросилась к поваленному дереву и увидев полузамерзшего Альсина стала копать снизу. Через час она стащила тело Альсина в прорытую снизу лощинку и затем вытащила его наружу. Альсин оказался не тяжелым, его худое, если не сказать тощее тело, Авдотья взвалила на себя и так понесла до самого дома, который находился недалеко от реки.
 Она освободилась еще в пятьдесят третьем, да так и осталась здесь, понимая, что никто её в Саратове не ждёт. В лагере она работала на обогатительной фабрике, названной с особым цинизмом «Кармен». После смерти Сталина, её, как и сотни других женщин отпустили. Но Авдотья осталась здесь и поселилась неподалеку. Случай свёл её с Альсином. Она долгих пять месяцев выхаживала своего Маугли, пока тот окончательно не оправился. А книжку Киплинга ей подарил покойный муж Илья при знакомстве и, как удивлялась Авдотья, читая невероятную историю дикого человека.
Альсин очнулся на вторые сутки. Открыв глаза он с удивлением обнаружил над собой бревенчатый настил крыши, вместо потолка нары. Он обвел глазами комнату и удивился ещё больше, когда увидел сидящую у стола женщину. Он заметила, что Альсин очнулся и подойдя к нему потрогала лоб:
-Слава Богу, жар спал. Как звать тебя?
- Альсин. Моя не можно. Надо лагерь. Шнурапет бить будет, лагерь надо! – Сорнин попытался подняться, но снова упал навзничь от резанувшей боли.
- Лежи, лежи. Лагерь твой никуда не убежит. Ты кто? Якут? Чукча?
- Манси моя.
- Не слыхала таких, не знаю, да оно и не важно. Как здесь то очутился?
- Рубил дерево, потом упал – начал было Альсин, но Авдотья его поправила:
- Как в лагерь говорю, попал?
- Лагерь? Охотник моя, соболь бил, лису, лесного человека…. Потом начальник пришёл, сказал бандит…. – вздохнул раненый.
- Бедолага, значит за браконьерство упекли…. Ну, ну будет…. – Авдотья продолжала разговор уже сама с собой. Из того, что она говорила, Альсин понял лишь, что скоро этим извергам придёт конец. Через месяц Альсин начал вставать и однажды опираясь на Авдотью,  вышел на пригорок. Идти было тяжело, но Авдотья заставляла его делать эти трудные шаги. Они стояли так долго. Вдруг раздались взрывы. Они переглянулись. Авдотья заторопилась в избу. Она уложила Альсина и наказал носа не высовывать. Сама же направилась в сторону сопок. Вернулась уже в темноте. Сев у порога, заплакала:
- Дождалась! Нет больше лагеря! Слышишь Альсин! Взорвали его к чертовой матери! Дождалась! – Авдотья плакала от счастья. Простая работница, заключенная не осознавала всей важности момента для истории целой державы, но своим чутьем понимала, что это перелом в сознании людей.
- Теперь ты свободен!
Альсин быстро шёл на поправку. Авдотья расставляя в лесочке силки ловила птиц, иногда и зайчатиной баловала. Однажды сходив пешком до поселка привела на привязи козу. Теперь молоко было в доме постоянно.
Весной Альсин совсем поправился. Он загорел и теперь стал более походить на мужчину. Жилистый и выносливый, он уходил спозаранку в лес и возвращался через пару дней, неся на плече тушу лося. Авдотья выменивала в Усть Омчуге мясо на другие продукты и возвращалась. Она не пускала Альсина, боялась, что чужака могут обидеть и избить, а того и гляди убить до смерти. Ни разу Альсин не говорил с Авдотьей о любви, о семье, просто однажды она пришла к нему ночью. Так и стали жить. Немногословный, покладистый Альсин и молчаливая и скупая на ласку Авдотья походили друг на друга. Вскоре они стали вдвоем ходить в поселок. Люди сначала с удивлением смотрели на странную пару, но потом привыкли и уже здоровались при встрече. Привык Альсин к своей Авдотье, а затем и полюбил, за честность и за смелость. В первое время он хотел было уйти, но потом, сам поймал себя на мысли, что не можно так поступать с Авдотьей, не честно будет. Так и остался.

***

69° 42; северной  широты 147° 26; восточной долготы, между серыми сопками Магаданской гряды тянется узкая долина, которая ведет к горизонтальным штольням и заброшенным шахтам Бутугычагского лагеря. Но одной из сопок одинокая фигура сгорбленного старика. Дул ветер и от того казалось будто глаза его слезятся от ветра, но он и на самом деле плакал.
- Эх Авдотьюшка, голубушка моя, - тихо говорил старик, - вот и оставила ты меня одного. Для кого я теперь буду зверя бить? Кому буду лыжи справлять?.... Оставила ты меня, оставила…. – Альсин утёр слезу и обперевшись на черенок лопаты, вздохнул.
Авдотья умерла ночью. До этого она попросила Альсина приготовить ей рыбу, уж очень хотелось полакомиться свежатиной. Альсин обрадовался, что жена себя хорошо почувствовала, что незамедлительно отправился к Колыме и уже через пару часов, чистил рыбу от чешуи. Авдотья к его приходу принарядилась, одела всё новое. Увидев её такой Альсин заулыбался, но не знал он тогда, что не для него прихорашивалась жена его, а готовилась к другой совсем встрече. Они сели за стол и Сорнин угождая своей половинке, всё подкладывал ей кусочки пожирнее, да побольше.
- Я картошки тебе положу, Авдотьюшка, - суетился Сорнин за столом, а Авдотья смотрела на него печально и лишь клала свою ладонь сверху его, огрубевшей и морщинистой руки. Он смотрел тогда и присаживался, но затем, снова спохватываясь, начинал ухаживать за ней.
- Да, сядь ты угомонись уже, - улыбнулась наконец Авдотья, - давай просто посидим, поговорим.
Сорнин присел на край стула. Глаза его от бессонной ночи накануне покраснели. Жена всю ночь бредила и была в жару, все повторяла имя сына своего: «Ванечка, Ванечка мой, сыночек! Прости меня, прости!». Альсин вытирал проступивший на её лбу пот и всё укрывал потеплее.
- Вот что, Алик, слушай меня и не перебивай. – Говорить женщине было трудно и голос её звучал. Словно откуда то из глубины. – Хорошо мы с тобой жили старик, дружно…. Но всему приходит конец.
-Да, что ты такое говоришь голубка моя… - Альсин взял руки жены в свои.
- Молчи. Дай договорить. Я благодарна Господу, за то, что не оставил меня одну, за то, что нашла тебя тогда в лесу, и за то, что ты оказался таким славным человеком. Душа ты чистая. Ты даже сам не знаешь, какой ты…. Настоящий святой. – по щеке Авдотья скатилась слеза, она не упала, а покатилась дальше, теряя по дороге свою солёную влагу, пока наконец не исчезла совсем у шеи. Альсин молчал, теперь он начинал понимать, к чему клонит жена. Он не хотел торопить и перебивать её. А она продолжала, - Эх, Алька, Алька…. Жалко мне тебя одного оставлять, много людей злых на свете, обижать будут тебя. Ты же и мухи не обидишь, милый ты мой человек. А ещё жаль мне, что не смогла тебе ребеночка родить. А то, что говорила, что не нужны мне дети, так вранье это всё! Чтобы ты не думал чего…. Знаешь, какие были бы у нас с тобой детки замечательные?! Не знаешь, а я знаю, потому, как у таких как ты дети с чистой душой рождаются. Боялась я всю жизнь, что уйдешь однажды и оставишь меня здесь одну. Когда на охоту уходил, боялась… - призналась Авдотья. – Никогда мы с тобой не говорили о семье, да о любви, но сегодня я скажу тебе, что любила я тебя по-настоящему Алечка мой, Алька! Так любила, что за тебя могла убить любого. Спасибо тебе родной мой, что ни разу не поругал меня, не укорил ни словом, ни делом. За то, что смог отогреть душу мою. – женщина поднесла руки Сорнина к губам своим и прижалась к ним. – Я за всё благодарна Богу, за всё особливо за тебя…- затем вздохнув, Авдотья откинулась головой к стене, - устала я Алечька, уложи меня.
Альсин помог жене лечь и остался сидеть рядом, он нежно гладил своей шершавой рукой по седым редким волосам Авдотьи. Сейчас он был готов отдать, всё что угодно, лишь бы ей стало хорошо. Она была ему безгранично дорога. Он смотрел на неё и стараясь сдерживать слёзы сказал полушепотом:
- Я тоже тебя любил всю жизнь Авдотьюшка, слышишь? Это я говорю тебе спасибо за всё…
Женщина посмотрела на Альсина снизу вверх, - Обещай мне, что похоронишь меня на Шайтане, пусть моя боль уйдёт вместе со мной, чтобы не гуляла вместе со злостью и обидой моей по свету, а нашла покой в аду, и там пускай мечется себе и злиться….
- Да, как же Авдотьюшка? Как же я смогу тебя туда отвезти то? Не можно так не можно! – встревожился Сорнин.
- Можно, мне теперь можно…. Скольких там так и оставили гнить, им можно, а мне нельзя? Я же всю жизнь с ними жила, а теперь не могу так с ними и остаться? Ты уж постарайся Алька, туда меня снеси, обязательно, обещаешь?
Сорнин кивнул головой, ему трудно было не согласиться. Он понимал, что скажи он ей, что её место не там, она бы стала волноваться и снова кашель начал бы глушить и делать ей больно. Авдотья заснула. Альсин вышел на улицу и закурил. Он стоял так недолго, пока не услышал слабый звук падающего в доме. Он заспешил. Зайдя, первым делом посмотрел на кровать, жена спала, тогда он заметил, что со стены упала рамка с фотографиями и треснула. Он осторожно собрал мелкие осколки и стал вынимать фотокарточки. Под их с Авдотьей общим снимком Альсин обнаружил сложенный вдвое лист. Он развернул его, изнутри выпала маленькая фотокарточка. На снимке был изображен светловолосый ребенок в рубашке, и надпись сзади «Ванечка. 1946г. Март.». а бумага оказалась письмом написанным для сына, но так и не отправленным адресату. Дата была от сорок девятого года. Альсин никогда раньше не видел, чтобы Авдотья показывала ему фото своего сына. Наверное она боялась, что даже письмо её может принести вред сыну и потому не решилась отправить это письмо. Сорнин аккуратно сложил всё и затем открыв комод засунул в одну из полок.
Ночью Авдотьи не стало. Она ушла тихо во сне не мучаясь. Сорнин сидевший у изголовья, почувствовал это, по холодеющей руке. С утра, укрыв свою голубушку покрывалом, он отправился в Усть – Омчуг. В поселковой управе рассказал о смерти жены и попросил разрешения похоронить её на Шайтане. Председатель управы, посмотрел на старика и удивлённо спросил:
- А вы знаете, где Шайтан?
- Знаю, я здесь много знаю мест.
Председатель поправил очки у переносицы:
- А покажете исследователям?
- Не можно показывать, это смерть много. Нельзя. Дух разозлится и накажет потом меня.
- Ну, ладно старик не хочешь не надо, вот справка о смерти жены твоей, иди. – проворчал тот. – Да, вот еще что, я скажу ребятам, чтобы помогли тебе до сопок донести гроб.
Комкая в руках справку Сорнин лишь произнес: - Спасибо.
Как и обещал председатель к их дому подъехали двое мужчин и три женщины. Они привезли гроб и затем помогли Альсину приготовить Авдотью. Когда всё было готово, один из мужчин сказал Альсину, что надо бы помянуть покойную. На что Альсин сказал, что когда они помогут ему довезти гроб с телом до бывшего лагеря, он даст им денег. Он не хотел поминать свою Авдотьюшку с незнавшими её людьми и уж тем более пить. Заперев дом снаружи, двое мужчин уложили гроб на машину, туда же положили тачку и лопату, по просьбе Сорнина и поехали по ухабам, к вершине Бутугычагского лагеря. Ехали недолго. За всю дорогу старик не проронил слова. Женщины переглядывались и шептались между собой.
Машина остановилась на одной из площадок. Выгрузились. Альсин достал из за пазухи тысячную купюру и протянул тому, кто говорил о поминках. Тот удивленно вытаращил глаза. Но старик уже отвернулся, показывая всем видом, что разговора не будет. Мужичок довольно присвистнув показал подельникам деньги. Заревел мотор и машина через несколько мгновений исчезла за одним из поворотов перелеска.
Сорнин медленно толкал перед собой тачку, возраст давал своё, ему было трудно, но он обещал, что сам отвезёт её тело и похоронит там, где она просила. Добрался до Шайтана он после полудня. Устало опустился на землю, но уже спустя время копал могилу. Копая, он вспоминал то время, что пришлось провести здесь, в холодном бараке с каменными стенами и продуваемыми со всех щелей окнами. Вспомнил и Шнурапета, вспомнил и других. Он пытался представить себе и Авдотью, но в его голове никак не укладывалась мысль, что она могла быть здесь и работать в таких условиях. Копал долго, часа четыре. Когда всё закончил, наступили сумерки и начался заунывный вой ветра. Сорнин не стал делать бугорка, чтобы никто не догадался, что здесь есть могила. Он лишь положил камень и теперь стоял на вершине одинокий и покинутый всеми. Никем не вспоминаемый, никому не нужный. Одинокая сгорбленная фигура на невысокой сопке заброшенного лагеря…

***

62° 17; северной  широты 147° 43; восточной долготы, вжившиеся в вечную мерзлоту и ставшие кладбищем для тысяч узников урановые рудники Бутугычага, по праву называются Долиной смерти. Сеть исправительных учреждений Архипелага ГУЛАГ тянется по всей полосе сибирской гряды.
Сорнин собирает и складывает в котомку вещи. Фотографии из комода он кладет во внутренний карман потертого и видавшего виды пиджака. Садиться и долго смотрит на то место, где лежала его покойная жена. Он вздыхает и нахлобучив затем малахай сшитый им самолично из соболя, встает.
Снаружи яркая солнечная, но ветреная погода. Старик обходит вокруг дома, проверяя что-то, потом бросает зажженную бумагу к обложенной вокруг избы соломы и наблюдает, как начинает гореть его дом.
Пламя легко загорается и уже в мгновенье ока весь дом охвачен пламенем, ветер подгоняет языки пламени и они с жадностью поглощают сухое дерево. Старик печально смотрит на пламя и отблески его видны в угасающих глазах. Он стоит и смотрит, чтобы пламя не перекинулось на лес. Пара тройка часов решила судьбу старой избы Сорнина, в которой он прожил всю свою жизнь после лагеря. Залив остатки пепелища речной водой, Альсин направился в Усть Омчуг. Там он вышел на поселковую дорогу ведущую в сторону магаданского тракта и стал ждать попутной машины.
Сидя у дороги Сорнин снова окунулся в воспоминания. Он вспомнил снова свою Авдотьюшку и как он загордился тогда её смелостью. Было это года три назад. Тогда осенью, был осужден глава Тенькинской администрации Симонов, за мошенничество. А дело было так. По какой то государственной программе, населению выдавали деньги на новое жилье. Конечно, им с Авдотьей ничего не нужно было, но однажды к ним на отшиб наведался это Симонов и попросил поставить Авдотью подпись на какие то бумаги. Она не любила чиновников и старалась лишний раз с ними не связываться и потому, подписала даже не прочитав. А потом оказалось, что этот самый Симонов, подделывал документы и присваивал деньги, которые должны были выдаваться жителям села Кулу. На суде Авдотья выступала свидетелем и пострадавшим. Ей выплатили компенсацию, Симонова уволили и наказали денежным штрафом, а еще на какое то время запретили руководить. Тогда то и поразился Альсин смелости Авдотьи, когда она наконец поняла, что Симонов обманул, она выступила в суде с яростной речью.
- Это, что же это такое товарищи! Как только таких людей земля носит! Этот Симонов, не достоин носить имя честного человека! Он ведь обманул не только меня, но и страну! Да разве деньги стоят этого? Того, чтобы ты продал за них свою совесть и честь? – она гневно посмотрела на сидящего в стороне Симонова и продолжила: - За это расстрелять мало! Чтобы люди жили хорошо советский народ проливал кровь, отдавая свои жизни. Разве таких как Симонов мы защищали от фашистов? Мне стыдно за тебя Симонов, слышишь? Стыдно, за твою мать и отца, которые хотели вырастить из тебя человека, не спали, не доедали и не досыпали. А ты? Ты еще и своего сына к воровству приучаешь?! Подонок!
Судья ударил в молоток:
- Свидетель Карпова, прошу вас говорить по существу. Иначе, мне придётся удалить вас из зала суда.
- А и удаляй! Я по существу говорю. Он ведь мерзавец пришёл ко мне и елейным своим голосом начал говорить, что де надо подписаться, это для развития нашего района! Ууу ирод! – Авдотья погрозила кулаком Симонову, то опустил голову и старался не смотреть по сторонам. – Волчье племя. Откуда вы такие беретесь, жадные да лживые!
Альсин тогда смотрел на сидящих в зале, глаза его белстели от гордости. Вот она какая его Авдотьюшка! Не боится никаких судей и тем паче врагов народа! А то как же! Ведь Симонов какой ни на есть враг и расхититель! Шнурапета на него не хватает, полежал бы он с часок на снегу раздетым, тогда бы ни в жисть не стал бы воровать и обманывать! А Авдотьюшка его молодец! Ей бы самой людьми управлять! – Альсина переполняло это чувство и по обратной дороге, когда они возвращались в свою избушку. Но он не проронил ни слова, зная, что Авдотья не любит лишних слов.
Вспоминал он, как с ней почтительно здоровались потом жители Усть Омчуга, за то, что не побоялась обвинить Симонова. Зауважали еще больше. За спиной шушукаясь говорили – это та самая Карпиха, которая Симонова на суде уделала! Еще бы! Когда это было то, чтобы вот так простой житель мог открыто без боязни сказать чиновнику в лицо! Никогда! Все не то, чтобы боялись, просто не хотели связываться и молчали, а она Авдотья оказалась не робкого десятка! Настоящая русская баба! Такая и избу и коня покорит!
Эх, Авдотьюшка, голуба моя….
Мысли старика прервал скрип тормозов.
- Эй, дед! Тебе куда? – из кабины высунулся здоровенный амбал в тельняжке.
- Я это, мне в город надо!
- Ну садись, коль надо. Уж темно, а ты в город собрался? Что к бабке на свидание едешь? – гоготнул водитель.
Сорнин сев в кабину смиренно посмотрел на шофера: - Умерла моя бабка, три дня как….
- Прости отец…. – только и смог сказать от неловкости тот.
Машина взревела и тронулась. Скоро красные огоньки задних фар рассеялись в вечерней дали.
- Прощай Бутугычаг…. Прощай Авдотьюшка…. – старик уткнулся подбородком в свою котомку. Его маленький синий коленкоровый чемоданчик стоял у ног, качаясь в такт ухабистой дороге.

***

59° 34; северной  широты 150° 48; восточной долготы, никто не помнит откуда произошло название этого города, но по одной из легенд, жил в этих местах когда-то старый эвен по прозвищу Могд, что означает “трухлявый пенёк”. Сегодня окруженный сопками, на берегу Тауйской губы Охотского моря стоит промышленный портовый город Магадан.
Альсин высадился на автовокзале и поймав такси доехал до аэропорта. Он купил билет до Саратова и с удивлением и интересом рассматривал витрины сувенирных магазинчиков. За все эти годы Альсин ни разу не выезжал дальше Усть Омчуга и видел такое разве, что по телевизору. Но когда и тот сгорел от нехватки напряжения он нисколько не огорчился. Деньги у него были, это Авдотья получив компенсацию с того самого Симонова, спрятала и сказала, что на черный день пригодятся. Словно знала, что вскоре они Сорнину понадобяться. На аэровокзале никто не обращал внимания на сухого старичка в малахае и унтах, живя в этих суровых Якутских краях этим никого нельзя было удивить. Альсин узнав в справочном бюро, выход к терминалу сидел теперь в зале ожидания и с ещё большим удивлением обнаруживал для себя много нового.
Вот прошёл мимо молодой парень с ирокезом на голове, увешанный серьгами и одетый в черное. Альсин давно еще, когда телевизор работал видел таких, но в живую это было в первый раз. А вот это что? У Альсина глаза расширились. Он увидел весьма странную пару. Юноша и девушка шли и весело болтали. Для современного человека возможно эта картина не была бы такой шокирующей, но не для Сорнина. Разноцветные волосы и разноцветная одежда. Спущенные ниже пояса брюки у парня, смутили старика и он, чтобы никто не заметил, тихо проворчал: “это что, духи злые теперь по земле открыто гуляют?”. Никто ничего не слышал, но теперь Альсин, чтобы не столкнуться случайным взглядом с кем –нибудь, схватив в охапку свой синий чемодан, пробрался к регистрационному столу и стал ждать. Никого не было, до начала регистрации еще пятнадцать минут, но Сорнин уже не хочет ни на кого смотреть. Он хочет быстро сесть в самолёт. Ему не так страшно будет перенсти свой первый полёт, чем увидеть еще что-либо странное, что пугает его больше.
Наконец объявили рейс, и вслед за Алсином вытянулась длинная очередь. Альсин протянул паспорт и билет. Девушка на регистрации спросила о багаже, но Сорнин лишь непонимающе смотрел на неё и улыбался.
-Дедушка, вы будете багаж сдавать?
- Это что это дочка? – улыбнулся тот.
Девушка поднялась и заглянув вниз, смущенно добавила:
- Да, нет, ничего, Вы можете взять с собой свой чемодан. В первый раз летите?
- Да…
- Ну, ничего страшного, вам там всё объяснят, как и что надо делать. Лететь вам больше девяти часов и выспитесь и отдохнёте. Вон туда проходите, сейчас прямо по терминалу.
Альсин торопливо засунул было паспорт во внутренний карман, но девушка сказала, что дальше его будут проверять и посадят на место, что указано в билете. Поблагодарив её, Сорнин прошёл по коридору и очутился у широкого порога. Там он сунул билет стоящей в форме миловидной женщине, и та указала ему, его место в салоне. Старик быстро сел и стал ждать. В нос ударил неприятный запах. Самолёт постепенно заполнился. Альсин сидел тихо. Он по правде говоря, волновался сильно, да и шутка ли, прожить столько и впервые подняться над землей, как птица? Как оно там будет? Спрашивал себя Сорнин. Ему не терпелось взлететь, чтобы почувствовать это на себе. Будет ли это так, как сниться ему во сне, когда он с замиранием сердца взмывает вдруг ввысь и потом летит над тайгой?
Стюардесса рассказала пассажирам о правилах безопасности, пока самолёт выруливал на взлётную полосу. Затем пожелав приятного полёта удалилась за ширмой.
Самолёт разогнавшись стал набирать скорость. У Сорнина сидевшего у окна от шума ревущего мотора стало жутко. Земля под колёсами машины неслась со страшной скоростью. Альсин зажмурил глаза. И вдруг всё внутри него сжалось и словно на миг, он потерял вес. Уши его заложило и ему вдруг показалось, что вот - вот лопнут перепонки. Он испуганно вжался в кресло. К горлу подступил комок. Кто-то тронул его за плечо:
- Вам плохо? – это стюардесса склонилась к нему и улыбаясь смотрела на него голубыми, как небо глазами.
Альсин не знал, что сказать и лишь покачал головой. Девушка ушла. Старик осторожно опустил взгляд за иллюминатор и обомлел. За окном простиралось широкое полотно мелколесья. Здания и машины уменьшались в размере. Сорнин впервые смотрел на землю с высоты. Вскоре город исчез из виду и потянулся ковром таёжный лес. Альсин смотрел и взгляд его стал смягчаться. Какая же все таки красивая земля дана нам богом, всю красоту эту не уместить в сердце одном, хотя даже и тысячи сердец не смогут вместить всей этой красоты. В груди у Альсина стало тепло-тепло. Он еще долго смотрел вниз, пока вконец не устав, заснул.
Через некоторое время он открыл глаза, почувствовав запах еды. Это стюардессы развозили на тележке разложенный в пластмассовый контейнер обед. Сорнин спросил у сидящего рядом грузного мужчины лет пятидесяти:
- А сколько будет стоить обед?
Тот посмотрел на старика удивлённо:
- Ты что дед, первый раз летишь? Чудак ты, кто же за обед в самолёте платит? Он уже включён в стоимость билета.
Альсин замолчал. Он и не знал, что за обед уже заплатил.
Еда ему не понравилась, на вкус пресная и словно старая трухлявая кора расползающаяся на языке. Пообедав, он снова заснул.
В Саратов самолёт приземлился в темноте. Альсин вглядывался в мерцающие над ночным городом огни. Снова почувствовав, что земля уходит из под ног он вжался в кресло, снова заложило уши. Наконец, машина приземлилась и ревущие моторы замолчали. Люди потянулись к выходу. Старик вышел из салона последним, уж больнее не хотелось ему кого то задевать. Спустившись с трапа, он примостился у самых дверей, подъехавшего за пассажирами автобуса.
В аэропорту было людно. Ожидающие, радостно кидались навстречу прилетевшим ив общем гомоне Альсин ничего не мог разобрать. Он подошёл к справочному окну и спросил, где можно милицию найти. Найдя дверь с надписью дежурный, он тихо постучался. Никто не откликнулся. Он постучался еще раз. За дверью послышался шум отодвигаемого стула и дверь распахнул худощавый, покрытый оспинами майор.
- Тебе чего дед?
Альсин сняв малахай, замялся:
- Мне бы узнать…. Начальник.
- Давай проходи, что узнать?
- Детдом у вас тут был, - начал запинаясь говорить Сорнин.

***
51° 32; северной  широты 46° 00; восточной долготы, юго-восточная часть европейской России, сторожевая крепость древней Руси шестнадцатого века, во времена царствования Федора Иоановича, город на берегу великой Волги, Саратов. Окружённый с трёх сторон горами, находящийся в котловине, расчлененный оврагами и балками, ведущими к берегу могучей реки. Разрушенный со времён нашествия Тамерлана, Укек*, стал Диким полем, где властителями этих земель в своё время были ногайцы и калмыки, пока в последующем это место не стало артелью для московских монастырей... и только с приходом князя Григория Засекина, стало Дикое поле именоваться городом. Так ястребиный остров на правом берегу Волги стал вотчиной русских княжичей. И имя острова так и осталось “сарык атов” – ястребиный остров. Хотя кто его знает? Может это всего лишь выдумки местного люда, из желания быть ближе к небу?
Майор Синицин, внимательно выслушавший Сорнина, оакзался человеком сердобольным и пообещал помочь Альсину. Он устроил его в комнату отдыха, а утром напоив старика горячим чаем с медом и сдав дежурство коллеге, повёз Сорнина в главное управление внутренних дел области.
- Ты только не волнуйся отец, найдём мы твоего Ивана.- Сказал он пропуская Альсина вперед себя.
Они зашли к начальству и там Сорнин поведал историю Авдотьи Карповой и сына её Ивана. Полковник внимательно выслушав, вызвал в кабинет еще несколько офицеров и дал им указание разыскать в архивах данные о детях из детских домов. К полудню выяснили, что Ивана Ильича Миронова усыновили в сорок девятом году, семья местных эвакуированных в годы войны инженеров. Альсину дали адрес. Майор Синицин отвёз Альсина во Фрунзенский район и на одной из улиц остался ждать в машине.
Сорнин поднялся на второй этаж старого кирпичного дома и позвонил в дверь. Он стоял долго вслушиваясь в звуки за дверью. Никто не открывал. Альсин снова позвонил. За спиной послышался звук отпираемой двери, высунулась голова пожилой женщины.
- Ищите кого?
- Да, здесь семья жила одна, во время войны. Сын у них Иван был...
- Иван, Иван... – женщина пыталась что-то вспомнить, - А, ну да! Кажется жили здесь такие. Я здесь только лет пять как живу. А вы лучше внизу спросите, у бабы Ани, она давно здесь живёт и всех здесь знает. – дверь за женщиной закрылась.
Альсин спустившись вниз нажал на кнопку старой дермантиновой двери, видавшей виды. Спустя несколько минут дверь медленно отворилась. На пороге стояла старушка, опираясь на палку. Она внимательно вглядывалась в Сорнина, щуря при этом глаза.
- Ты кто?
- Здравствуйте! Вы Анна? - спросил Сорнин.
- Да, а что?- вопросом на вопрос ответила та.
- Вы не припомните Ивана, был такой тут у вас. Жил на втором этаже? - с надеждой посмотрел он на неё.
- Это Ларионовы которые?
-Да, да! - обрадавался Сорнин.
- Как же, помню и сына их Ивана. Хорошие люди были. Сына хорошего воспитали. Да. А что спрашиваешь то? Ищешь? Ну так это, зря... зря. Померли они, лет семь назад и померли, один за другим, да.... - потянула баба Аня.
- Как же это? - У Альсина всё оборвалось внутри. - И сын тоже?
Старушка удивлённо подняла брови:
- Да, нет же! Не помер Ваня то, он не помер.
- А где же он? - Альсин тревожился, что следы Ивана могут потеряться.
- Кто? - переспросила старушка.
- Иван.
- А? Ваня то? Тьфу ты Господи, жив он, чего это ты раньше времени его хоронишь? Живой он. - перекрестилась она.
- А где найти мне его?
Баба Аня подозрительно сошурила глаза:
- А тебе на кой? Ты что милиция?
- Нет. - Альсин замолчал не зная, что сказать дальше.
- Чудной ты какой то....
- Сын он мне, - вдруг сказал Сорнин.
- Сын? - удивилась старушка еще больше сузив глаза, - Так ты ж не русский! А Ванька светлый?
- Он на мать свою похож. - невозмутимо солгал Сорнин.
- То, то  я думаю, что не похож он на своих родителей. Они ж оба тёмные, а он светленький такой. А оно вот, что оказывается... - причмокивая проговорила баба Аня.
- А Иван то где?
- Иван, а он уехал?
Альсин заволновался, - То есть, уехал?
- Ну, как люди уезжают, так и он уехал, чудной человек! - рассердилась женщина.
- А куда?
- Куда? Ммм, погодь, я сейчас! - баба Аня удалилась за дверью и затем снова уже держа в руках маленькую стопку конвертов вышла прихрамывая на лестничную площадку. - Вот, смотри-ка он мне письма и телеграммы присылает.... справляется, как там могилки его родителей? Только я и ухаживаю за ними. Вот и адрес здесь написан, - баба Аня надела очки, - Пиши, усть куда писать?
- Да, да сейчас. - Альсин торопливо вытащил из за пазухи старенький блокнот и карандаш.
- Ага, пиши, город Москва, Каширский проспект, дом 125, квартира... пишешь?
- Да, да пишу...
Записав адрес и поблагодарив старушку Сорнин вышел на улицу. Майор Синицин курил на улице. Увидев вышедшего из дома Альсина он спросил:
- Ну что? Нашел?
- Нашёл!- улыбнулся старик.
- Ну, что дед, я ж говорил, что найдешь! - Синицин похлопал Альсина по плечу, - у нас дед, так, если что надо найти, обязательно найдём! Что теперь, остаешься здесь?
Альсин растерянно остановился: - Мне это.... в Москву надо.
Синицин удивленно уставился на старика.
- Он в Москве живет.
- Ааа, ну так бы и сказал сразу. А то я удивился, чего это ты вдруг нашёл человека и уезжаешь... Тогда тебя в аэропорт надо везти.
- Ой, начальник, можно поездом ехать? - Альсин вспомнил морщась, как грудь его сжималась при взлёте и посадке.
- Отчего же? Можно дед. Что летать не понравилось? - засмеялся майор.
- Боязно однако.... Будто сердце в рёбра упирается.
- Ну, ладно дед. Главное, что нашёлся твой Иван. Давай, пообедаем и я тебя на вокзал отвезу.

***

51° 32; северной  широты 46° 00; восточной долготы, в своё время Емельян Пугачев, осадил этот город последний раз в своей разбойничьей жизни, город выгоравший до тла пятнадцать раз. Город принявший тысячи людей эвакуированных в годы войны из Ленинграда и Москвы, город ставший прибежищем и второй родиной поволжских немцев, Саратов.
Майор Синицин помог Сорнину сесть в поезд. Он терпеливо и с пониманием отнесся к Альсину, что у старика он остался в памяти, как чуткий человек. Он устроился в купе на нижнее место и расстелив матрац стал ждать отправления поезда. Скоро в купе сели двое здоровяков и женщина с ребенком. Женщина с шумом поднимала поддон сиденья и укладывала свои нескончаемые чемоданы. Мужчины закинули свои сумки на верхний отсек и вышли покурить в тамбур.
Поезд тронулся. Весело балагуря мужчины вернулись в тамбур, держа в руках сверток. Они расстелили на столе салфетку и выложили туда содержимое свертка. Нетрудно было догадаться, что там была водка и закуска к ней. Женщина с укором посмотрела на них, но ничего не сказав, уткнулась в книжку, предварительно уложив ребенка спать. Вскоре мужчинам выпитой бутылки оказалось мало и один из них отправился на поиски второй. Ждать пришлось недолго, у проводницы оказалось в запасе несколько бутылок, довольный находкой мужчина вернулся в купе и заверил своего товарища, что питья им хватит до Москвы.
Альсину стало невыносимо сидеть рядом с этими огромными детинами и слушать пьяные разговоры. Он извиняясь протиснулся к выходу, выйдя из купе старик откинул боковое сиденье, присел и прижался к окну, за которым бесконечной колеей потянулся лес.
Он почему то вспомнил, как их когда - то везли в тесной полуторке до лагеря, тогда ему некогда было любоваться красотами природы: того и гляди можно было вывалиться на дорогу, или того хуже быть затоптанным своими же собратьями по несчастью. С одним из таких бедолаг так и случилось, он упал и уже не смог подняться, утром его труп закопали у придорожной ели, затем проведя поверку тронулись дальше. А у подъезда к самому Бутугычагу пришлось хоронить еще одного заключенного, которого кто-то успел пырнуть ножом в спину.
Альсин смотрел на мелькающие за окном деревья, которые как время быстротечно убегали и не давали уцепиться за них взглядом. Альсин закрыл глаза. Поезд мерно покачиваясь шёл в наступающую темноту. А Сорнину вдруг вспомнилась старая песня и он сам того не замечая стал подпевать её в такт музыке дороги.
Они кололи дрова на заднем дворе барака. Альсин и второй заключенный Артемьев.
- Как думаешь, хватит на сегодня?- спросил Артемьев собирая, расколотые Сорниным поленья.
- Не знаю, начальник что скажет. - пожал плечами Альсин.
- Какой он начальник, зверюга одним словом. -  продолжил Артемьев.
- Это ты про кого это сейчас, ублюдок!
От неожиданности Артемьев выронил полено и уставился на подошедшего со злобной ухмылкой Шнурапета.
- Кого это ты зверем назвал, тварь?! Отвечай!- Шнурапет угрожающе замахнулся на Артемьева. Тот молчал. Альсин застыл и напрягся. Шнурапет совсем близко подошёл к заключённому и посмотрел прямо в лицо.
- Повтори гад!
Артемьев опустил руки и поленья полетев на землю упали прямо под ноги Шнурапету.
- Ты зверь. - Спокойно сказал Артемьев.
Шнурапет подпрыгнул от злости. Он со всего размаху ударил Артемьева кулаком в лицо. Того отбросило, как пушинку. Рассвирепевший караульный надвигался на поднимающегося с земли. И снова удар, но уже сверху прикладом! Артемьев застонал и повалился на щебенку.
- Я тебе покажу зверь! Я тебе сейчас всё покажу, ворюга! - Шнурапет ожесточенно пинал несопротивляющееся тело Артемьева. Вдруг на него сзади обрушился удар. Словно подкошенный, только, что оравший Шнурапет свалился замертво. Над ним стоял Сорнин. Не смог себя сдержать и ударил обухом по голове своего мучителя. Он откинул топор и нагнулся к Артемьеву.
- Твоя хорошо? Артемий, слышь? Твоя хорошо?
Артемьев открыл глаза и посмотрел на Сорнина, затем перевел взгляд на лежащего ничком Шнурапета.
- Эх ты, чукча, что ты наделал?
- Моя не чукча, манси моя. - поднимая Артемьева проговорил Сорнин.
- Какая разница? Ты что сделал то? Тебя ж теперь расстреляют, дурья ты башка! - глаз Артемьева заплыл и обрел фиолетово-багряный оттенок.
- Шнурапет плохой чаловек! Тьфу! Собака не чаловек!
Артемьев поднявшись и отряхнувшись стал смотреть в сторону караульной вышки. Он вздохнул с облегчением заметив, что задний двор барака был закрыт от обозрения и никто не увидел, иначе не миновать бы им с Сорниным очереди из автомата.
- Ну - ка брат посмотри по сторонам, нет ли кого?
Альсин крадучись прошмыгнул между соседними бараками и убедившись, что никто ничего не увидел, вернулся.
- Нет никого.
- Это хорошо. Давай снимай фуфайку, сейчас.
Сорнин торопясь стянул с себя серую, видавшую виды потрёпанную фуфайку. Вместе с Артемьевым они погрузили тело Шнурапета и ухватившись затем с двух сторон быстрыми перебежками, поглядывая в сторону вышки понесли его подальше от барака.
Они бросили его у входа в одну из штолен и также незаметно вернулись за барак. Собрав поленья, они вернулись в барак.
Никто так и не узнал, кто мог убить Шнурапета, но огорчений по этому поводу ни у кого не было. А Артемьев скончался в ту же ночь, видимо Шнурапет избивая его, что-то сильно повредил. Сорнину же всю ночь снился стеклянный взгляд Шнурапета, который преследовал его, словно укоряя и сетуя на несправедливость жизни. Утром, увидев над собой каменистый потолок тюремного барака, Альсин обрадовался, что это был лишь его ночной кошмар.
- Эй дедушка! Вы что это здесь сидите? Проходите в купе на свое место! - Громко заговорила проводница.
Альсин удивлённо открыл глаза. Он и не заметил, как заснул. Поднявшись он покачиваясь в такт поезду зашаркал на свое место. В Купе стоял храп. Два верзилы растянувшись наверху затягивали залихватского храпа. Альсин тихо скользнул под пропахшее запахом вокзалов одеяло.

***

55° 45; северной  широты 37° 37; восточной долготы, в междуречье Оки и Волги, на 156 метрах выше уровня моря, с незапамятных времен страна вятичей и кривичей, горевшая в пожарах, но встававшая и, строившаяся заново, ставшая великой державной столицей княжеской Руси и не потерявшая своё величие Москва, надменным серым утром, встречала состав из Саратова. 
Альсина уже ждали. Это Синицин позаботился, чтобы старика встретили и помогли ему найти сына. На перроне стоял грузный мужчина, лет сорока. Он всматривался в лица выходящих из вагона и увидев замешкавшегося в конце Сорнина, крикнул:
- Дед!
Альсин поднял глаза и увидев машущего ему мужчину остановился.
- Я тебе, дед! Меня Синицин, майор попросил.
- Ааа, - улыбнувшись протянул старик. Он заторопился и от того выглядел забавно, в своих не по-московской погоде унтах и малахае.
- Виктор меня зовут, - протянцл широкую ладонь мужчина.
- Меня Альсин.
- А по батюшке как?
- У нас нет отчества, у нас по имени зовут.
- Ну, как то неловко мне по имени, то... Буду дедом Альсином звать, пойдёт?
- Ну, зови, как удобно тебе, мил человек, как удобно... - пробормотал Сорнин.
Они направились в сторону гудящего вокзала, затем миновав его, остановились у машины.
- Ну вот, дед Альсин, мне майор наказал, чтобы я тебя по адресу отвёз. Садись в машину.
По дороге Сорнин с удивлением рассматривал небоскребы и дивился огромному количеству людей, которые ходили по улицам. Он недоумевал, почему они снуют туда сюда. Разве у них нет работы? Вот у них, всегда все были заняты делом и не было никого, кто бы праздно разгуливал вот так. Странная она, эта Москва, подумал Сорнин. Такая большая и суетливая, как муравейник в лесу. От такого изобилия лиц, картинок у него разболелась голова. Он прикрыл веки и до конца пути тихо напевал старую мансийскую песню: “Ай куреня, куреня...”, в голове ясно возник образ Вижая, и смеющиеся глаза Аннэ. Какая она стала? Жива ли? За пятьдесят с лишним лет, он ни разу не дал о себе знать. Наверное его уже давно похоронили. И нет больше людей, кто мог бы вспомнить его и узнать. Но Аннэ? Альсину вдруг показалось, что только она могла бы узнать его, даже через сто лет. Он увидел её, как тогда. Выбежавшую вслед увозящей его полуторки, с распущенными волосами, в слезах и удивительно красивую. Она бежала за машиной, спотыкаясь и падая, снова поднимаясь, продолжая бежать.... Без слов. Но это молчание было наполнено жутким криком, которым наполнен был его родной лес, река, дорога и небо, кричавшее вместе с Аннэ. Давно это было давно.... Кто знает, не случись его ареста, как могла бы сложиться их с Аннэ жизнь? Хотя.... Именно с ней, он мог пройти через всё. А что теперь? Он старик. Он мог вернуться, он мог дать Аннэ счастья, но не сделал этого. Потому, что любил свою Авдотью? Но как эта любовь могла быть разделена на двоих? Нет! Альсин не мог так поступить, он не мог заслуживать любви Аннэ, ценой которой было бы предательство Авдотьи. Не мог. Потому и спрятал свои чувства в потаенные уголки души, стараясь не думать об этом. Но жизнь есть жизнь. Она берет свое и вот он, совсем уже древний старик все еще мечется в поисках берега. Берега далекого и незнакомого сейчас. Берега, куда бы он мог причалить и остаться на своё последнее кочевье...
Машина затормозила. Альсин открыл глаза и увидел, что они остановились во внутреннем дворике высотного дома. Виктор открыл дверь и они вместе вошли в один из подъездов. Поднявшись на лифте, остановились у бронированной черной двери. Виктор нажал на кнопку.

***

55° 45; северной  широты 37° 37; восточной долготы, возможно благодаря Долгорукому была дана жизнь этому замечательному городу, а может быть не будь Ипатьева, не вошла бы Москва в летопись и не стала бы местом встречи княжичей, никто того не ведает... Но так уж случилось, что скоро десять веков, как стоит она сырая, слякотная и туманная столица.
Дверь открылась и через дверную цепь показались глаза, они посмотрели сверху вниз и исчезли, прикрыв за собой дверь.
- Па! Там какие то странные типы у двери стоят, один толстый, другой чукча в унтах! Наверное к тебе, посетители!
Альсин с Виктором переглянулись. За дверью тишина. Виктор снова нажал на кнопку.
- Пап! Ну ты что, еще не сходил? - послышался недовольный голос откуда то из глубины. Затем послышались шумные шаги и щелкнув дверной цепью, дверь открылась. На пороге стоял высокий мужчина в махровом халате и тапочках на босу ногу.
- Здравствуйте! Вам кого? - он поправил очки на переносице и снизу вверх посмотрел на стоящих у порога мужчин.
- Лавреньтева Ивана Макаровича.
- Это я, а что такое? - в глазах мужчины появился интерес.
- Тут такое дело... - Виктор стал переминаться с ноги на ногу, - ну в общем, вот он вам всё расскажет, а мне пора. Раз вы Иван Лаврентьев, значит я свою задачу выполнил. Так и доложу майору Синицину. Ну, давай дед Альсин, мне пора, - Виктор протянул руку старику, - И вы тоже, досвиданья, - он торопливо пожал руку растерянному Ивану и не дожидаясь лифта стал спускаться по лестнице.
- Я вас слушаю, - умные и строгие глаза смотрели внимательно на Альсина, это были Авдотьины глаза, точь в точь, такие же серые и холодные, когда наблюдают.
- Я Альсин Сорнин.- Альсин поставил свой чемодан на пол и стал рыться во внутренних карманах куртки. Он вытащил измятый носовой платок и развернув его, дрожащими от волнения руками протянул Ивану бумаги.
Мужчина молча развернув, стал читать. Затем внимательно стал рассматривать пожелтевшую от времени фотографию. Тишина. Альсин ждал. Иван, словно очнувшись перевел взгляд на Сорнина и извиняясь:
- Простите, что ж это мы стоим на пороге, проходите.
Альсин вошёл в квартиру и посмотрел на Ивана, тот снова спохватившись, стал показывать дорогу. Они прошли по широкому коридору и проходя мимо двери одной из комнат, Сорнин заметил озорные глаза, которые уже видел в раскрытой двери квартиры.
- Проходите сюда! - Пригласил его Лаврентьев. Они зашли в просторный кабинет, заставленный книгами. - Проходите, садитесь. Алька! Сделай нам чаю! - крикнул он в дверь.
Альсин стал разглядывать комнату. Ему вдруг показалось, что он очутился в сказочном лесу, почему то заставленные книжные полки вдруг напомнили ему лес.
- Просторно тут у вас, - заметил он.
- Ну, да.... Не жалуемся. А вы значит.... эээ... - остановился Лаврентьев.
- Я Сорнин, Альсин меня звать, - старик стянул малахай, в квартире было жарко.
- Вы знаете, я только недавно узнал, что я усыновленный. Маленький был тогда, не помнил. Просто удивлялся, когда мне снилась женщина. А потом мать моя Ирина Сергеевна, рассказала, что они меня усыновили с отцом. Лет пять назад рассказала, перед самой смертью. А вы значит?
- Мммуж Авдотьи, матери вашей. То есть твоей. Я твой отец! - вдруг, сам того не ожидая выпалил Сорнин.
Лаврентьев выронил из рук листки и они медленно ракачиваясь упали к его ногам. Сорнин торопливо вскочив нагнулся и стал собирать разлетевшиеся бумаги. Он сложил их и протянул Ивану, не поднимая глаз.
- Отец?!
- Отец... - плечи Альсина опустились, словно на них легла непосильная ноша. Глаза предательски наполнились влагой. Старик медленно повернулся и собрался было уходить, как вдруг почувствовал руку, которая притянула его обратно. Это Иван, спохватившись и очнувшись от услышанного остановил Альсина. Он притянул старика и крепко прижал к себе. Внутри у Сорнина потеплело и оттаяло, скованное вечной мерзлотой, затаенное и до сих пор непознанное счастье отцовства. Он беззвучно заплакал, уткнувшись в широкую грудь Ивана. - Сынок!
- Ой! Чего это вы! - в комнату влетела молодая особа с разносом в руках. Она удивленно остановилась упорога и уставилась на стоящих в обнимку Ивана и Альсина. - Что это с тобой Па?
- Алька, иди сюда! - сиплым голосом произнес Иван. - Это дед твой, мой отец... - Лаврентьев утер воротником проступившие слёзы и развернул Альсина к дочери. Девушка поставила разнос и протянула руку.
- Здравствуйте дедушка! - на Сорнина смотрели озорные глаза, всё те же знакомые Авдотьины и Ивана.
- Здравствуй голубушка! - вытирая платком слёзы произнёс старик. - А ты такая же красивая, как твоя бабушка...
- Наверное это здорово, - безразлично произнесла девушка.
- Это просто чудесно, что в вас, в тебе, в Иване, продолжается она... - улыбаясь сказал Сорнин.
- Алька! А ну, давай накрывай на стол! Дед приехал, а мы тут его чаем пустым поим! - скомандовал Лаврентьев. Затем посмотрев на Сорнина, подмигнул: - Ну, теперь мы всем покажем, где раки зимуют! Давай отец, раздевайся, ты же дома!
Потом они сидели на кухне и пили чай с алтайским медом. Иван рассказывал, каким был в детстве разбойником, и как Ирина Сергеевна мать его охала и ахала, что несносным растет сын. Отца он помнил смутно, тот умер, когда Иван учился в четвертом классе. Видел он его не часто, тот всё разъезжал по командировкам. Сорнин слушал внимательно, и улыбался про себя. Ему было приятно ощущать себя нужным кому-то...

***

55° 45; северной  широты 37° 37; восточной долготы, по покатому Васильевскому спуску, у правого берега Москва реки, вымощенная каменной кладкой, широкая и важная Красная площадь. Сколько праведных судов было проведено здесь, на Лобном месте? Сколько грешников покаялось у стен храма Василия Блаженного? Сколько всего нам уже не узнать....
Альсин медленно продвигался, вместе с очередью. Сделав шаг, он очутился в небольшой комнате со стоящим внутри солдатом, солдат жестом показывал, куда нужно пройти. Старик послушно повернул направо и оказался в небольшой зале. Под стеклянным саркофагом покоилось тело того, чъе имя, в свое время произносили с трепетом и почтением.
Здесь царило тяжелое, искуственно созданное спокойствие и величавость. Альсин думал, что он с трепетом будет лицезреть великого вождя, но увидел тело невысокого, как он сам человека, с неприятно серым оттенком смерти на лице. Он успел заметить, что кожа мумии уже стала отходить возле кончиков ногтей и что лицо больше походило на застывшую восковую маску. Ему стало жаль. Он не хотел бы вот так, после смерти своей лежать на обозрении у народа. Не по-человечески как-то подумал старик. Раз мы вышли из земли, мы должны туда вернуться. А так лежа здесь, ты и ни там и не здесь.... Неправильно, неправильно, не можно так! Неожиданно Сорнин вздрогнул, он видимо дольше, чем положено задержался у тела и стоявший у саркофага солдат взмахом руки показывал, что нужно двигаться дальше. Как же обрадовалься старый манси вырвавшись из удушливо тёмных стен московского склепа. Он с радостью вдохнул воздух у выхода.
- Дедушка! Я здесь! - Алька, помахала ему издалека рукой. - Пойдем скорее, а то ты в Кремль не успеешь сегодня.
До конца дня Альсин вместе с Алькой вдоль и поперек исходил окрестности площади. Устал. Он возвращался из города в метро, всё еще удивляясь, как глубоко можно войти под землю. Но больше всего, что не просто удивляло, но и подавляло Альсина это огромная волна людей, готовая поглотить человека и понести его этой волной вглубь. Толпа страшила его. Лица с монотонным взглядом, блеклые, как пожухшие осенние листья. Он вдруг поймал себя на мысли, что все эти люди схожи с той мумией в Кремле, такие же мертвые и безучастные.
Вечером они снова сидели втроём и говорили, говорили. Альсин рассказывал, как они жили с Авдотьей в Бутугычаге, какой смелой и справедливой она была. Как она не боясь высказала на суде всю правду. Иван с интересом слушал. Алька, как обычно безучастно присутствовала при разговоре и чтобы не казаться совсем равнодушной, иногда включалась в разговор. Она уже закончила университет и теперь ждала с нетерпением получения диплома, чтобы затем уехать зарубеж. Иван жил с дочерью давно, жена ушла от него оставив дочь, к другому. Вот так и жили они. Снова жениться Ивану не захотелось. Он и не мог представить себе, что кто-то может лучше позаботиться об Альке, Альбине.
Когда Альсин спросил у Ивана о жене, то вместо прямого ответа Иван уклончиво ответил, что её просто нет. Старик не стал настаивать на разъяснениях, подумав, что наверное это его собственное дело. Да и как он мог настаивать? Он, тот, кто вот так просто взял и сказал, что является отцом, совершенно чужому человеку? Какое право имел он, устраивать другому допрос? Никакого! Оставшись наедине Альсин бормотал: - Ах, Авдотьюшка, голубка моя.... Прости, прости меня.... Но никто этого не слышал.
Ивану даже в голову не приходило, проверять является ли Сорнин ему родным. Он не удивился тому, что Альсин совсем не похож на европейца, что у него у Ивана, нет никакой схожести и черт Альсина. Просто для него сейчас этот старик, был единственным родным человеком, кто мог связывать его с прошлым, с его детством, с матерью. Альсин и был той нитью, которая казавшись тонкой, на самом деле, при натяжении становилась упругой и жесткой, как стальной трос. Иван выйдя на пенсию, продолжал работать дома, он получал небольшие гонорары за аналитические исследования и этого вполне хватало, по его разумению на безбедное существование в дорогой столице. Когда в доме все затихало, он включал ночную лампу и поправив очки, снова и снова перечитывал принесенное Сорниным письмо. Письмо Авдотьи.
“Здравствуй  сыночек! Это я мамка твоя Авдотья! Ты меня наверное и не помнишь уже совсем. Большой уже небось. Ванечка! Смотрю на карточку твою и плачу. Плачу от счастья, что есть ты у меня такой. Единственный. Желанный. Кровинушка моя! Папку своего, ты не помнишь.... Да и меня позабыл.... Что это я? Да, нет же! Как же ты забудешь меня? Помнишь, как я тебе лепила пирожки с вареньем, а ты еще тянул свои ладошки и просил - еще дать? Ты всегда любил пирожки эти с вишневым вареньем. Сыночка! Но ты не думай, что я бросила тебя. Нет! Будь в моих силах, я никогда, ни за что, тебя никому не отдала бы! Потому, как, люблю тебя больше жизни! Ты не думай только плохо обо мне Ванечка! Я хотела, как лучше.... Ты тогда плакал, хотел сладкого, а я подумала, что Бог с ним, ничего не случиться, если я две баночки для тебя возьму. Ан, нет! Не вышло! Повязали меня Ванечка, как заядлую воровку. Прямо на проходной. Позор был какой! А мне не стыдно было. Обидно было, стыдно - нет. Обидно было Ванечка, потому, что видела уже твоё ожидание в глазах. Я так себе и рисовала: вот зайду домой, а ты мне на шею кинешься и спросишь: - Ты мне принесла что-нибудь сладкого мамочка! Как представила себе это. Так мне горько стало. Ну, да, ладно. Что было то было. Но только все равно, каждый раз сердце у меня при мысли о тебе так заболит, что нет мочи никакой терпеть. Иногда ночью бывает лягу, уткнусь в соломенную подушку свою и тихо так, плачу. А мне, как волчице, у которой детей её забрали выть хочеться! Эх Ванюша, Ванечка мой... Тебя уже наверное в детский дом определили. А может нашлись добрые люди, приютили тебя и стал ты сыном их. Как же я тогда могу заявлять на тебя свои права? Может хорошо тебе у них. А что я смогу тебе дать? Нет, ты уж лучше Ванечка оставайся с ними. Со мной тебе, всё одно - туго придётся в жизни. Тюрьма она такая, след свой и на детях твоих оставляет. А жить можно везде, лишь бы рядом человек хороший был. Знаю я одно Ванечка, что ты и есть такой, самый, что ни на есть хороший человек. Будешь, таким, вырастешь и станешь. Знает сердце мое, подсказывает, что не ошибаюсь. Ваня, ты только не слушай, если будут тебе плохо говорить обо мне. Не слушай. Неправда все. Одно только помни Ванечка: Ты, всегда будешь жить у меня в сердце. Пусть даже не узнаешь и пройдешь мимо меня при встрече, может быть совсем случайно,  все равно знай.  До самой смерти моей, до самого вздоха моего последнего, буду думать о тебе и желать тебе только самого хорошего, чтобы в жизни у тебя было. С тем, прощаюсь и прошу у тебя прощения, за то, что не смогла тебя вырастить, дать ласку и еще многое другое, как мать. Ты уж прости меня Ванечка. Мама.”
Иван в сотый раз перечитывал письмо, и в сотый раз прижимал его к груди. Тихая слеза скатывалась по его лицу и застревала у оправы очков. Он вспоминал, что женщина из снов протягивала ему эти пирожки с вишневым вареньем. Она вся светилась и была похожа на актрису из старого выцветшего кино, но она была такой теплой и близкой. Иван сквозь время и сквозь тонкий размашистый поччерк на бумаге ощутил, то непреодолимое чувство потери части себя, что снова ему захотелось заплакать, как тому, трехлетнему малышу, волею судьбы разлученного с матерью. И хотя, он был благодарен и по своему любил Ирину Сергеевну, но именно в этот момент, прочтения письма, понимал, что связь с его настоящей матерью намного сильнее. Это, как пуповина, через которую ребенок получает и воздух и питание. Иван, долго лежал в раздумьях и затем только, сложив аккуратно письмо, выключал лампу.

***

55° 45; северной  широты 37° 37; восточной долготы, город успевший стереть с лица земли и заново отстроить церкви и храмы, город надежд и мечтаний, город разбитых сердец....
Прошла длинная насыщенная событиями в жизни Альсина неделя, не принесшая ему ничего, кроме беспокойства и усталости. Даже в тайге, уходя на охоту на несколько дней, он не уставал так, как здесь. Иван старался заполнить всё время старика, чтобы тот не почувствовал себя одиноким, но Сорнин был одинок, одинок, так, как никогда в своей жизни. Он понимал, что обманывает и себя и других. Понимал, что рано или поздно это искуссно построенная им ложь рассыплеться, как песок. Шумными и душными ночами, Альсин подолгу стоял на балконе и наблюдая за бесконечными светящимися и двигающимися машинами. Он думал. Больше здесь оставаться он не мог, совесть словно въевшийся в яблоко червь, не давала покоя. “Ну, всё, побаловался и хватит... Ишь чего удумал? Ты ещё умри у них тут на руках... Ах Авдотьюшка! Уж ты то точно, сразу сказала бы правду... А я, я что старый охотник, которому вдруг захотелось под старость поиграть в родителя. Какой же я ему родитель?! И не воспитал и не родил! Нееет, так не можно! Пора, мне. Пора!”
Наутро, он тихонько собрал вещи и стал ждать, когда проснуться Иван и Алька. Он сидел на кухне, обхватив свою котомку и поставив рядом, видавший виды, синий коленкоровый чемоданчик. Алька выпорхнув из своей комнаты закрылась в ванной. Спустя несколько минут послышались шаркающие шаги из кабинета Ивана. Альсин сидел тихонько теребя шнур котомки. Алька закончив свой утренний моцион, напевая себе что-то под нос, зашла в кухню. Увидев там сидящего с вещами старика, она удивленно воскликнула:
- Ой, деда! А ты собрался что ли куда? - она спросила это так, как бы между прочим и пройдя мимо стала набирать воду в чайник.
- Это, кто там куда то собрался? - послышался голос Ивана. Он выглянул из ванной с намыленным лицом и бритвой в руке.
- Кто, кто? Дед в пальто! - подтрунила Алька.
Лицо Ивана вытянулось, он вытер лицо полотенцем, так и не начав бриться. Пршёл в кухню, сел за стол и посмотрел на Сорнина своими пронзительно серыми глазами.
- Ты, что это отец?
Альсин опустил голову, он не мог заставить себя посмотреть в лицо Лаврентьеву,
- Я это… Вань, пора мне…
- То есть, как пора? Ты ведь только приехал? Мы ведь, как это?... как же это? - растерялся Иван. Алька с интересом наблюдала за разговором и накрывала на стол.
- Вот так, Ваня, пора мне. Ты это самое…. Не обижайся, если что… Не могу я здесь…. Это чужое мне всё…
- А мы? Мы тоже тебе чужие? - на лбу у Ивана обозначилась глубокая складка.
Альсин напрягся, ну вот подумал он, его сейчас раскусят. Он хотел сильно зажмурить глаза и закрыть уши, но продолжал сидеть и молчать.
- А мы, отец? Ведь мы только стали семьей! Куда ты? Мы твоя семья. - Лаврентьев положил свою мохнатую ладонь на руку старика и посмотрел на него заискивающе.
- Нет, Ваня. Это вы семья, а я так, приехал - уехал. Жизнь у меня такая, кочевая. Охотник я. Не могу без леса своего, без запаха сосен, без зверей. Не мое это все, Ваня…
- Но куда ты поедешь?
- Домой, на Вижай. Я там, как уехал не был. Поеду я….
Наступило тягостное молчание. Лаврентьев понимал, что человек всю жизнь проживший в тайге, не примет городскую жизнь и его будет бесконечно тянуть обратно. И все эти дни, он чувствовал, что не останется с ними старик. Но он не знал истинной причины. Помолчав еще немного, Иван тяжело вздохнул.
- Ты прямо сейчас хочешь уехать?
- Да.
- Ну, тогда я с тобой. Алька давай скорее завтрак на стол.
Алька удивленно посмотрела на отца:
- То есть как это ты сним? Пап? Ты что?
- Да, нет, ты меня не поняла, я с ним на вокзал, или в аэропорт, а отец? - Лаврентьев с шумом поднялся и пошел одеваться в комнату.
Альсин все также сидел, молча, опустив голову. Он не смог сказать Ивану правды, не посмел обидеть человека, поверившего в него. Духу не хватило.
Позватракали молча. Встали. Иван был задумчив и выглядел довольно таки расстроенным.
- Ну, что пошли?
- Пошли, пошли… - повторил за ним следом Альсин.
- Присядем на дорожку, - вдруг спросил Лаврентьев.
- Отчего же не присесть, давай присядем.
Снова сели. Алька, наблюдавшая за ними, покачала головой.
Сорнин заторопился. Он нахлобучил на голову свой малахай и вставая чуть не уронил со стола вазу.
- Пойдем, пойдем. В прихожей Сорнин задержался, он поманил пальцем Альку и вложил ей в ладонь что-то завернутое в хлопок. Алька с недоумением посмотрела на деда и не обращая внимания на подарок, положила его на комод.
- Ну, ладно дед, ты если что, приезжай к нам. Особенно к папке. Я уеду скоро. Скучно будет ему одному. Так что деда, вся квартира в вашем распоряжении будет.
- Да, да. Алька, ты только не держи зла на людей и все у тебя получится…
- А я и не держу, мне вообще всё по ба-ра-ба-ну!- нараспев сказала Алька.
- Ну, ну, не все равно, ты внутри другая… Прощай дочка. - Альсин обнял девушку и вышел. Следом за ним Иван.
Закрыв за ними дверь, Алька отправилась на кухню убирать со стола. Она совсем забыла о свертке, лишь, когда собралась идти на встречу с друзьями заметила его. Она развернула его, думая, что там скорее всего что-то из чащоб тайги, корень или рог какой нибудь, а может и вовсе камень. Но увидев содержимое, Алька подпрыгнула:
- Ух ты! Ничего себе! Ну и дедок! А с виду и не скажешь! Ну, дед! Я тебя просто люблю за это!
На потертом хлопковом полотне лежал желтый слиток, размером со сливу. Он тускло мерцал в полумраке прихожей. Алька схватила его и забежав в гостную закружилась и запрыгала от радости.
На Казанском вокзале Лаврентьев купил Сорнину билет на Москва - Северобайкальск. Они еще долго стояли, неуклюже прощаясь на перроне. Альсин махал из окна купе отъезжающего состава. Иван стоял и махал вслед уходящему поезду, прощаясь со случайной встречей со своей историей и недолгого знакомства с человеком, которого он считал своим отцом. Ивану было невыносимо в этот момент, словно, снова его маленького Ваньку увозят насильно из любимого места, отрывая от родных. А Сорнин уезжал с облегчением и небольшой примесью сожаления по поводу несказанной правды. Но все же это было куда лучше, чем жить до конца своих дней с тяжелым грузом лжи. Он ехал в свою мечту, которую ждал больше полувека. Мечта его манила и звала к себе извилистыми речными рукавами Вижая, Ивдельским кедровникам, и Отортэн  Лунт - Хусап своим призывным гласом родового покоя, протяжным ветром с вершины и мудрым взглядом говорил ему, что пора возвращаться. Альсин возвращался домой.

***

56° 50; северной  широты 60° 35; восточной долготы, «… новую крепость, которая построена в Угорской провинции при реке Исеть, и в ней заводы с разными фабрики и мануфактуры, назвали во име Екатеринбург, для памяти вечные роды и для вечной славы ея Величества, всемилостливейшей государыни императрицы…» писал в своё время Татищев о строительстве на Исети железоделательных заводов в середине восемьнадцатого века.
Поезд Москва - Северобайкальск прибыл в Екатеринбург после полудни. На перрон стали выходить уставшие и молчаливые пассажиры, вместе с ними вышел старик в малахае, за спиной у него была котомка, в руках старый чемодан советского периода. Он прямиком направился к кассам и долго стоял у расписания поездов, что-то читая. Затем старик подошёл к окошку кассы и просунув туда деньги взял билет до Ивделя. Он взял билет в общий вагон.
Альсин соскучился по людям, простым, со своими житейскими заботами, но он купил билет в общий вагон, еще и потому, что соскучился по лицам, по говору земляков - вогуличей.
Вечерело. До Ивделя поезд шёл около двенадцати часов. Сорнин купил в привокзальном буфете поесть и в киосках все местные газеты. До отправления поезда оставалось полутора часов, и он сев на одну из скамеек внутри вокзала, сначала перекусил, потом стал читать. Из рубки объявили о прибытии поезда, и Сорнин торопливо сложив газеты в чемодан, направился к путям.
Он сел у окна и стал смотреть, как вагон наполняется всякого рода людом. Здесь были и молодые пары и мамаши с детьми и старики. Все, кому нужно было по тем или иным делам в Ивдель. Альсину стало тепло на душе. Живут люди на Ивделе. Не покинули край этот суровый. Послышался гудок. Состав тронулся и пошёл. За окном потянулись длинные ряды провожающих. Вскоре и они остались позади. Небо окрасилось сизой полоской, предупреждая наступление сумерек. Под размеренный стук колес Сорнин засыпал и казался ему говор сидящих в вагоне людей слаще любой музыки на свете. Словно очутился он в своей берестяной зыбке бпа*, с усыпанными на днище березовыми гнилушками и прикрытые сверху оленьим волосом. Альсин отчетливо увидел, как сделанный специально для него няврем сан* обустраивает мать его и как его Пукын Анки* обмывает его после рождения и кладет его в колыбель. Потом Сорнин увидел свою Алтэм Анки*, она  взяла Альсина на руки и трижды перепрыгнула через костер, за ними следом прынала и мать его призывая духов неба Санг и духов земли Пугос. Колыбельку няврем сан, отнесли затем в лес, а его переложили в бпа*. Алтэм Анки вместе с колыбелью подошла к двери и спинкой бпа трижды постучалась в неё. Войдя в дом, она поставиля бпа у очага. Вспомнил Альсин отчетливо и ясно, как мать положила нож в зыбку, под самый волос оленя и туда же кусок горного хрусталя. Хотела она, чтобы Альсин вырос сильным и умелым охотником. Пела мать его амки эргум* только ему Альсину посвященную родовую песню. А поезд всё шёл и шёл, тихо мерно покачиваясь, и в такт этой мелодии спал у окна общего вагона сухой старик вогул, манси, что в переводе означает человек.
Поезд в Ивдель прибыл в половине девятого. Общий вагон, в котором ехал Альсин порядком опустел, пассажиры сходили по пути, на мелких станциях, впрочем одной из них был и Ивдель.

***
60° 41; северной  широты 60° 26; восточной долготы, вдоль железнодорожного пути идёт одинокий седой вогул. Идёт на зов предков, идёт к месту своего рождения, и тянет его неведомая сила. Тянет в тайгу, в такой знакомый и родной с детства лес.
Альсин глубоко вдыхает воздух Родины, он как старый Салы* ищущий под огромным слоем снега ягель, внюхивается в запах хвои и речной запах родного Вижая. Пешком захотел дойти до дома Альсин. Мог бы конечно добраться и поездом и каким другим транспортом, но захотел ногами почувствовать твердь сибирской земли, чтобы Земля через ноги проникла во всё его существо. Словно заряжаясь от самой природы, Сорнин не чувствовал возраста, его словно и не было. Всё здесь для него  было близким и понятным, говорившее с ним на одном языке. Хотя на Колыме тоже есть тайга, но то совсем не то, что здесь - подумал про себя старик. Он уже мысленно представлял себе, как придя в Вижай, найдёт их старый сруб, смажет старые дедовские нарты, сам сработает лыжи, обтянет их лосиной шкурой, срубит лодку, порыбачит на реке. А потом, как придёт время выйдет на апсиквэ* и уже после на ялпын хопал*  станет думать о дальнейшей судьбе своей. Но так или иначе Сорнин связывал свою жизнь теперь только с Вижаем. “ Ак коо тоти когаталэ...” вспомнилось вдруг Сорнину из старых вогульских  песнопений.  Наверное сынквылапа отцовского уже и нет давно. Сорнин торопился к своему поселку, но не знал он еще тогда, какое тяжёлое испытание ждёт его по приходу. Не знал он тогда, что не стало его Вижая, сгорел дотла и только почерневшие печные трубы остались торчать, как идолы после нашествия врагов.... Не знал, потому так радовался идя навстречу своей мечте, мечте снова обрести свой дом, свою семью, себя....
Недалеко от поселка Полуночное, Альсина нагнала дрезина. Два местных охотника рыболова направлялись на реку. Поравнявшись с Сорниным, дрезина остановилась.
- Эй, дед! Садись подвезем! Нам тоже в ту сторону! - крикнул один из сидевших. - А то как атимыг емтум хотпа* идёшь по дороге!
Услышав родную речь Альсин остановился. Он посмотрел на сидящих на дрезине. Один, тот, что говорил был среднего возраста, щуплый вогул, а второй постарше скорее русский.
- Ты чей будешь хайталахтан пыг*?
- Анямов я, Петра Анямова сын. А ты, смотрю не местный? - мужчина с интересом посмотрел на Сорнина.
- Местный, только давно отсюда уехал... Сорнин, слышал про такого?
- Нет, не слышал... Ну ты садись, мы тебя довезем дед!
Сорнин улыбнувшись покачал головой: - Нет, езжайте, я сам дойду, соскучился я по земле своей.
Дрезина вскоре исчезла за извилиной дороги. А Сорнин продолжал свой путь мурлыча себе под нос что-то. По мере приближения в нём вдруг стала просыпаться спавшая доселе могучая сила памяти. Он вспоминал и язык и запах ждавшей его словно мать земли. Она открывала для него свои объятья, принимая сына вернувшегося после долгого пути.
Стали появляться обзоревшие деревья. Чем дальше шёл Альсин, тем мрачнее становилось лицо его. Тайга выгорела два, а может и три года назад, обуглившиеся стволы деревьев,  черные и одинокие ветви. Одно пока успокаивало Сорнина, то что пожар был в низовье, а поселок находился в верховье. Сердце сжималось при виде пожарища, как будто у него внутри все выжгли этим огнем.  Но чем дальше шёл старый вогул, тем сильнее сжимались скулы его. Черная выжженная земля потянулась вверх по пригорку. Сорнин всё явственнее ощущал тяжесть каждого сделанного шага, свинцом налились ноги его. Из под старого перегноя, вперемежку с пеплом проросла трава, но и она уже пожухла от осени.
Сорнин медленно поднимался на пригорок. Сердце его бешено колотилось. Ему хотелось побежать и врывшись ногтями в вечную мерзлоту завыть, как волк, но понимал он умом что карэкын нак* - нельзя, грешно, вот так старому вогулу по земле кататься.
Недалеко Сорнин заметил тонкий дымок поднимавшийся из трубы поставленной посреди огорода буржуйки. А деревни не было. Не осталось ничего, только почерневшие остовы печных труб... сорнин пошёл на дым.  У старого обветшалого стола сидели двое. Муж и жена. Они оглянулись на приближающегося старика.
- Здравствуйте! - поздоровался Альсин. От ходьбы за целый день, он успел загореть и лицо его рябое, прияло оттенок жженого кирпича.
- Здрасьте! - сказала женщина и стала помешивать варево в кастрюле, стоявшей на печи.
Мужчина встав, протянул Сорнину руку и пригласил сесть.
- Присаживайся дед! Чаю попей с нами, рыбы отведай. Ты гляжу манси, но не местный. Я тут всех местных знаю.
- Местный я, местный. Сорнин, слышал про такого Ерофей отец мой жил здесь, дед тоже и я сам. Только уехал давно, полвека прошло.
- Сорнин, Сорнин... Нет не припомню такого.... - мужчина пытался вспомнить, напрягая и морща лоб, - А я Анямов, Юрий значит. А уехал почему?
- Я? Да, как то получилось так, - замялся Сорнин, ему было неловко вспоминать, что он был осужден и увозили его с родной земли насильно, с клеймом браконьера. Хотя потом и реабилитировали, но Альсину уже сама мысль о судимости приносила лишь боль. - Старик сел на скамейку и закурил самокрутку. - Давно пожар был?
- Да года три уж будет летом. Сдается мне, что это все проделки чиновников. То-то они зачастили тогда в нашу глухомань. У нас и света то отродясь в тайге не было, а тут столько туристов понаехало. А потом ветром с низовья огонь понесло. Вмиг все загорелось. И савын кан* сгорело. Но мы его потихоньку делаем. А то как же? Карэкын нак! Ма кусяй* обидится! - анямов придвинул Сорнину стакан с чаем.
Альсину так знаком был запах этого травяного чая. Он вдохнул аромат и затем мелкими глотками стал пить.
- Да, Ат келнэ то;х всё видит. Он то и говорит Ма кусяй, что творится в его владениях. 
- Мдаа, - потянул чай Анямов. - Как пожар начался, мы все из домов повыбегали, но разве хватит наших сил. Всего то шестнадцать дворов осталось, молодежь все в город рвется.  После пожара нас вывезли в Ивдель, там сначала в лагере поселили в пионерском, потом жилье дали, да и то не всем. Откуда у нас тут в тайге прописка? Вот мы вернулись, вон еще есть, кто возвращается. А кому мы там нужны в городе? Никому! Обещали, что здесь нам снова будут участки под дом давать, нет ничего! Обещают только.  Да еще люди поговаривают, будто хотят здесь строить что-то и прибыль получать. Непонятно. Да и опять же Отортэн! Не нравиться мне всё это!
Альсин напрягся: - А что аткое с Отортэном?
-Ну, как что! Опять начали копаться и искать правду о погибших дятловцах.
Сорнин ничего не знал об этом, он вопросительно посмотрел на Анямова.
-  Здесь, в конце пятидесятых группа пропала, нашли только через несколько месяцев. Говорили, что их наказал сам Ат келнэ то;х! Ужасное с ними было. Все девять человек умерли. Говорили старики, что их йир тоту;кве*. - загадочнопосмотрев на старика, Анямов поднял указательный палец .
Альсин знал, что Отортэн защищен и что любое проникновение против воли духа горы, будет иметь печальный исход.  Он лишь не знал, что за время его отсутствия случилась эта загадочная трагедия.
- Так, что же с ними произошло? - спросил старик.
- Они были далеко от лагеря, некоторые без одежды, некоторые с проломленными черепами, некоторые без глаз, а некоторых словно разорвало изнутри, были и с выжженными лицами. Никто так и не смог понять правды. Ученые приезжали, а недавно экстрасенсы повадились разгадать тайну. Не поймешь их. И не остановишь. Не знают они, что беспокоят  духов. А духи злятся. Они наказывают. Думается мне, что  так оно и есть.
Сорнин молча допил чай. Снова закурил и втягивая дым спросил у Юрия:
- А Кынлабазовых знаешь?
- А то как не знать! Вон последний их сын остался Лайда, на прошлой неделе зарезали старшого сына Юзора, по пьяне.
-А Аннэ была Кынлабазова, может слышал что?
-Аннэ? - удивился Анямов. - А! Так это старая бабка их. Знаю её, она в Ивделе живет со снохой своей, ютятся где-то. А что?
-Да, так просто спросил, - соврал Сорнин. А у самого ком в горле стал. Аннэ! Какая она теперь?! Аннэ!

***
61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, со времен мезолита жили здесь древние люди, на территории средней и северной части Уральских гор, охвативший большую часть Западной Сибирской равнины тянется гряда Поясового камня, или же каменного пояса, так и оставшемся в названии одной из книг. Прошли времена и хорошие, и плохие, и бедные, и лихие....
Сорнин внимательно вглядывался в надписи на обгоревших и почерневших от копоти табличках могил. Кого то он помнил, с кем то в молодости и на охоту ходил, с кем-то рыбачил. Но больше всего он хотел найти могилы своих родных. Кладбище после пожара сильно пострадало, но его приводили в порядок Юрий с женой и еще несколько местных жителей, которые решили вернуться в свою деревню. Старик присел на жухлую осеннюю траву, могил родителей он не нашёл. Впрочем он знал, что отец его скорее похоронен в родовом могильнике на Отортэне, а мать.... Мать где то  тоже есть, но суть в том, что земля единая и она даёт кров всем, кто из неё вышел. Сорнин затянулся. Интересно мир устроен, думалось ему: вот человек рождается, он растет и питается тем, что дает ему земля и потом умирая, сам уходит в землю и снова круговорот жизни, он становиться тленом из которого появляется новая жизнь? А иначе наверное и быть не могло. Потому наверное ему кажется часто, что может быть в птице или в какой другой зверушке, могла стать и обратиться мать его.... докурив самокрутку Альсин вернулся в деревню. Он спросил у Анямова, что он теперь будет делать. Тот ответил, что потихоньку будут отстраивать свой дом. На первое время у них с женой на двоих была старая железная кровать и буржуйка. Над кроватью они оборудовали своеобразный шатер из двойного слоя целлофановой пленки, чтобы ночью теплее и от комаров спасение хоть какое то.
Эту ночь Сорнин и Анямов провели за разговорами у костра. Альсину некуда было идти, да и устал он. А Анямову нечего было предложить старику. Вот и устроились они у костра и вели разговоры о жизни давешней и тепершней.
Дождавшись рассвета и разделив с Анямовыми утреннюю трапезу, Альсин распрощавшись двинулся в путь. Он решил найти в тайге заброшенный сруб и там устроить свой незамысловатый быт.
У подножия Ойкачахля берет свое начало Вижай, издревле манси или, как их раньше называли вогулы называли эту реку святой Ялпынг-я. А святой она считалась от того, что как говорили древние начиналась у Молебного камня, у которого только шаманы могли производить свои обряды. Женщинам на Вижае находиться было строго запрещено, говаривали, что хранитель реки Ялпынг уй строго наказывает тех, кто нарушил обычаи. И по сей день можно услышать звуки издаваемые хранителем Вижая Ялпынг уем, он шипит и уркает, когда кто-то нарушает владения.
Сорнин шёл вдоль берега и всё никак не мог налюбоваться и насытиться красотой родной природы. Тихий плеск речной воды словно здоровался с ним ласково смеясь, а воздух был настолько прозрачен и чист, что казалось вот сейчас его можно будет зачерпнуть ладонью и окунуться в него. До скал нужно было идти, но они величаво смотрели на Альсина издалека, призывая стоящими на вершинах и по склонам кедров и лиственниц. Сорнину казалось, что наверное нигде на свете больше нет такой красоты, как здесь... небо отражаясь в водах Вижая радовалось новому дню, также радовался и старый вогул.
В километрах двадцати Альсин наткнулся на обвалившуюся от времени избу, она стояла недалеко от берега и одиноко озираясь по сторонам искала себе собеседника и друга. Альсин обрадованно ускорил шаг. Изба и вправду соскучилась по человеку, она была с настежь открытыми дверьми, вернее без дверей. Они валялись тут же рядом, сбитые с петель, сколоченные, ставшие серыми от солнца несколько досок. Альсин обошел жилище со всех сторон и заметил, что под срубом в заросшей траве, покрытые чем -то, скорее всего клеенкой старые нарты. Он несказанно обрадовался. Затем он вошёл внутрь, осторожно ступая по половицам, опасаясь, что за это время они могли быть сломанными. Небольшая комната с одним лишь окном с восточной стороны, внутри темно. Сорнин зажег спичку, он успел заметить, что в углу комнаты есть лежак и стол у окна. Этого было достаточно. Зажег вторую спичку и о чудо! На полу его зоркий глаз приметил старую керосинку. Он осторожно поболтал лампу и обрадовался услышав булькающую жидкость внутри. Оторвав ветоши старик просунул её в отверстие лампы, перед этим смочивь её в керосине. Немного подымив и почадив лампа зажглась. Альсин осветил комнату. Было видно, что этот сруб использовали охотники. На полу валялись остатки лески и пара капканов, на стене висел объеденный молью тулуп. В углу были еще нетронутые консервы. Альсин поставил лампу на стол и начал наощупь исследовать стены избы. К своей великой радости он нашёл старый топор, покрытый ржавчиной и с истлевшим наполовину древком. Этого было достаточно, чтобы что-то начать делать. Весь оставшийся день Альсин приводил своё новое жилище в порядок. А вечером сидя у окна смотрел на розовый отсвет неба. Он поужинал наскоро из найденных консервов и лег. Впервые за несколько дней, или даже месяцев он уснул крепким и безмятежным сном.
С утра Альсин наскоро перекусив, продолжил свое занятие по обустройству жилища. Прочистил трубу, покрыл крышу ветвями и даже старый истлевший тулуп пошёл в дело. Затем, спустившись он вытащил из под сруба нарты, но то, что он увидел сильно огорчило его. Одно из полозьев было сломано и его нельзя было ни связать ни склеить, нужно было делать новое. Сорнин отправился в лес и вскоре принес в охапке несколько веток берёзы, которые могли бы подойти по размеру. Он отложил их в сторону. Устал. Немного погодя соорудив самодельную удочку, Сорнин уже рыбачил недалеко от избы. Он смог поймать на кузнечика небольшую щуку. Очистив её от чешуи, затем он вычистил внутренности и нанизав на небольшой шест поджарил, как шашлык. Это был его обед и ужин. Работа помогала ему забыться. Он радовался тому, что сам может сделать все. Что есть еще сила в его жилах, что не перестала бурлить кровь в старых вогульских мышцах. Забота об обустройстве крова, на время отодвинула его мысли об Аннэ, о смерти Авдотьи и он упоенный работой и природой отдавался во власть самой этой природы.

***

61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, давно уже в Вижае не водится столько рыбы, сколько было раньше. А тайменя можно услышать лишь глухой ночью. Царь - рыба охотится на мелочевку, мышей и прочих грызунов и услышав всплеск воды в сибирской таежной глуши в лазорево - белесых ночах, знайте - это таймень на охоту вышел.
В одинокой избе у реки обжился старый вогул, и теперь это не просто избы это Альсин - павыл*. Щуплый старик с жесткой щетиной на лице промышляет рыбой. За две недели, что он здесь живет к нему наведались и туристы, и простой люд. Они заметив издалека дым из печной трубы идут на его запах. Альсин приветлив со всеми. Однажды к нему и его знакомый из Вижая наведался Юрий Анямов. Он вместе с туристами вышел на тайменя или на хариуса. Они остановились у Сорнина на ночевку. Улов хороший вышел, правда хариусов меньше, а вот таймень знатный попался. Вначале Анямов принял было плавающее под дном лодки за бревно, но вглядевшись развел руками, рыба большая, килограммов на десять тянет. Компания заготовила наживку и дожидаясь вечера, устроила небольшой пикник на поляне, перед избой. Накрыли стол, появилась и закуска и выпивка. Сорнин краем глаза наблюдал за происходящим и не вмешивался. Он на прошлой неделе нашел подходящий ствол осины и сплавив его по реке к избе, теперь строгал. Решил хапкаю - хап* лодку сработать, как отец учил. Ему нравилось, что в его новый дом стали приходить люди, но одно только отталкивало его - водка. Не мог он понять, что в ней такого, что люди с таким удовольствием говорят о ней. Видел он и молодых и не совсем вогулов, спившихся и ставших до безобразия глупыми и суетливыми. Ему было брезгливо наблюдать, как пьяный манси вдруг неуклюже плюхался на скамейку опрокидываясь вместе с ней, как лопоча что-то несвязное он пытался сказать что-то умное. Ему было жаль видеть свой народ в таком состоянии. Где же та самая природная удаль охотника добытчика, которая испокон веков была основой жизни вогулов? Неужели она вся исчерпала себя, как стеклянная бутыль из под отравы? Сокрушался Альсин, не зря сокрушался. Вот и сейчас к нему подошел Анямов пошатываясь:
- А что дед, может пора тебе это-  эква тоту;кве* - жениться? - Анямов обнажил поредевшие зубы.
- Не можно так говорить тебе Юрий! Стыдно! - Сорнину стало больно, где-то в области груди, глубоко внутри словно просочившаяся кровь, всплыло воспоминание об Авдотье. - Стыдно говорить тебе такое Юрий! И пьешь ты зря! Это Хинь- Отыр* завладел твоим разумом и языком!
- Ну, ну не говори попусту старик! А чего ты живешь здесь один, как в савы; кане*?
Альсин недобро посмотрел на Анямова, да так, что тот закашлявшись замолчал.
- Это для тебя родной дом, словно могила. А для меня лес, тайга  это мой Торум*.
- Ладно, не обижайся старик, ну что-ты...- заизвинялся захм левший Анямов. - Айда лучше, посидишь с нами.
- Спасибо, не хочется мне...
- Вижу загордился ты вогул... - покачал головой Анямов, - загордился! С простыми людьми тебе посидеть стыдно...
Сорнин не обращая внимания продолжал строгать бревно. Он не хотел ввязываться в пустой разговор, который ни к чему хорошему привести не мог.
Утром проспавшись, Анямов долго стоял и памятуя о вчерашней нанесенной старику обиде долго не решался подойти к Сорнину. Потом, когда рыбаки собрались со всем своим скарбом, он подошёл и ненароком бросил:
- Ты дед, на меня не обижайся... Бывает. Не со зла я. - он повернулся и уже успел сделать пару шагов, как Сорнин его окликнул:
- Ты в следующий раз как соберешся, захвати мне ружье... Сколько оно нынче стоит?
- Ой дед! Да я тебе его так привезу, у меня есть. От брата покойного осталось! Я тебе его так отдам!
-Задаром не можно. Я тебе потом с охоты отдам! - сказав это Сорнин снова принялся строгать податливую древесину. Уж больно ему хотелось поскорее закончить лодку и поплыть по Вижаю, до самой Лозьвы.
Анямов обещание сдержал, сам привез на моторке мелкашку. Старое ружье. И к ним патронов. Он не нашёл старика у избы, дожидаться не стал пошёл в сторону леса. Совсем недалеко чуть было не споткнулся о слопца*. Он осторожно обошёл его и у самого края леса заметил старика, который что-то нес. Чуть ближе Анямов смог понять, что нес старик щенка.
Сорнин увидев Анямова, улыбнувшись кивнул в сторону живого комочка:
- Вот нашёл в лесу. Видимо оставили. Скулил всю ночь, я его искать пошёл, а он под старую березу забился и дрожит весь. Все же карэкын нак оставлять его одного! Взял себе. Помощником будет!
- А, ага, точно! - поддакнул ему Анямов.
- А я тебе, как общеал мелкашку принёс. Всё ж какое никакое ружьишко в тайге всегда пригодиться. Я смотрю ты здесь обжился совсем?
- А что мне?! Я целый день себя занимаю. Вот уже и для амбара доски готовы у меня.
- Ну, ты дед смотрю зря время не теряешь! - Анямов достал из лодки завернутое в тряпье ружье и протянул Сорнину.
Старик взял его и внимательно стал разглядывать, просматривая дуло, проверяя затвор и прицел.
- Сгодится! Давно видно не стреляли из него?
- Давно, года четыре, а то и пять как. Я охотник никакой, а вот брат то мой ходил и на апсиквэ*. - горделиво сказал Анямов.
- Ну, спасибо тебе за ружье Юрий! Я тебе теперь должен буду. - Сорнин заулыбался.
- Да, ладно дед. Сочтемся.
Моторная лодка взревев подняла со дна реки гальку и всколыхнув еще раз воздух и прозрачную гладь умчалась в сторону поселка.
 
***

61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, в хозяйстве у манси или вогулов, как их называли в древние времена бытовало поверие, дошедшее до наших дней. Что в каждой избе должен быть угол для сундука с дарами для духов и богов. В сундук этот клали подарки и никогда не заглядывали внутрь. Как правило, такие сундуки ставились на высоте, под потолком, в одном из углов избы. А еще у манси принято во дворе ставить амбары ялпынг сумъях*. Это небольшие домики на “курьих ножках” в них складывались продукты и добытую в охоте дичь, в амбарах также иногда можно найти сундуки с дарами богам.
Старый вогул строгает лодку на берегу Вижая. Рядом вертится маленький юркий щенок, рыжий с белыми пятнами по бокам.
- Эй! Охсар сов*! Успокойся  ты!
Старик смотрит на резвящегося щенка и улыбается. Для него он стал и ребенком и другом и собеседником. Лодка теперь более походит на лодку. Альсин уже начал крепить к её остову боковины и теперь обходя её со всех сторон смотрит чтобы каждая доска была к месту, без шероховатостей и выступов. За месяц с небольшим Альсин соорудил савок*, чуть поодаль от него сумъях*, в котором уже хранил ягоды. Для своего пса он устроил небольшой шалаш кутювкол* и уже ближе к лесу, как помнил с детства старый вогул он соорудил ялпынг сумъях* для священных даров богам и духам. Всё это он делал словно по наитию, из воспоминаний далёкого детства, из историй и легенд своего рода. С возвращением на родную землю эта доселе дремавшая могучая сила глубинной памяти его восставала из небытия.... из тлена и темноты лагерных казематов, из плена ставшим губительным для многих народов стереотипов о безбожии. Да и было ли время Альсину думать о боге? В лагере само собой единственной мыслью было выживание. После лагеря говорить о вере и о боге было еще опаснее. Люди называвшие себя атеистами клеймили всех, кто не был им подобным. С Авдотьей? Никогда не было разговоров, даже близко касающихся темы Бога. Альсин знал, что Авдотья свято верила в то, что нет его - Бога. Иначе, как он допустил бы их с Ванечкой разлуку? Но сам Сорнин в глубине души знал и верил, что существует таки и духи, и Торум, заветы которого он боялся нарушить. Потому, наверное, и дожил до своего восьмого десятка с ясным умом и памятью….
Лодка получилась славной. По каменистому течению Вижая до Лозьвы в самый раз. Это не то, что делают кондинские манси, у них лодки легкие, березовые, но у них и реки илистые. Рад Альсин и не скрывает своего вострога. Всё так, как отец учил. Не забыли руки, не забыли…
Анямов привозил для Сорнина из Ивделя кое что, что было так нужно для старика. Он привез ему чугунный котелок и через некоторое время Сорнин, найдя черемуховую ветку, расщепил её и затем высушив, отпаривал над котлом. Он готовил дуги для лыж, которые тоже сам решил сделать. Работал старый вогул с душой. Всё ему нравилось в родном лесу и деревья, словно понимая его, были послушными в руках его и податливыми под топором и рубанком.
Для самих же лыж он присмотрел молодую ель. Увидев её еще издалека и подойдя к ней совсем близко старик долго осматривал ствол, принюхивался к нему и затем причмокнув языком сказал, много значительно подняв палец к небу: «Хорошие однако, кутынг ёса* получаться!»
Вместе с приехавшим в гости Анямовым он срубил ель и приволок её к избе. Она пока еще лежала и сохла. Сорнин лишь вечером, после того. Как заканчивал делать свою хапхаю-хап подходил к срубленному дереву и аккуратно счищал кору, освобождая ствол от ветвей.
Анямов стал наведываться к Сорнину, чуть ли не каждый день. Делать в поселке пока было нечего. Обещали на днях привезьти материал для дома из ивделя, да что то заждались. А со стариком и поговорить и делом заняться можно размышлял Юрий. Вот и сегодня с утра, несмотря на моросящий дождь, приплыл он и теперь вместе с Альсином любовался новой лодкой его.
- А что, дед славная лодка вышла!
- Да, - потянул довольно Альсин, - хорошая хапхаю -хап  получилась. Хорошая. Я последний раз такую с отцом давно делал, тебя еще в помине не было, - засмеялся он.
- Ну, что? Когда на воду спустишь?
- А вот подсохнет малость и спущу. Спрошу у Вит тонх* разрешения, всё как положено. Нужно олнэ нак* соблюсти! Это важно! Торум всё видит! Не можно ничего скрывать, не можно!
- Да, ладно тебе дед! Ты думаешь, что сейчас кто-то в это верит? - усмехнулся Анямов, но тут же осекся. Сорнин смотрел на него с укоризной.
- Не можно отворачиваться от Торума, не можно Юрий! Вот ты отвернулся от него, а он от тебя отвернулся! Потому и жизнь твоя ничем не полна.
Анямов обиженно взглянул на старика:
- А вот ты что видел от него? Что? Если бы он с тобой был, разве ты скитался бы так по земле? Отчего же ты в таком возрасте один, сирый?
- Эх, Юрий, вроде бы и взрослый ты мужик, а глупый. Я всегда с обой веру свою в сердце носил. А  то, что скитался, так в этом не вина Торума, а время такое было, злое.
- Будто сейчас оно доброе. Отчего же тогда люди пьют по - твоему? От хорошей жизни? Знаешь, я что думаю дед? То что у нас сейчас есть и свет и магазины и одежда, то не бог сделал, это люди сами сделали.
- Не поймешь ты меня Юра, не поймешь….
- Ладно, давай не будем спорить об этом, а то опять разругаемся. - сказал примирительно Анямов.
Сорнин лишь пожал плечами. Он и сам удивлялся, как, несмотря ни на что вера его не утерялась, а лишь укрепилась с годами. Неужели вера оказалась сильнее его? А может быть это кровь и зов предков? Кто знает? Если Альсин не знает, значит ведает о том лишь Торум.
Затем старик соблюдая все обычаи,  совершил пойк* у воды, прося благословения у Вит тонх.

***

59° 32; северной  широты 62° 20; восточной долготы, среди болот Западно Сибирской равнины, перекатываясь, и чередуясь плёсами и ямами течет Лозьва. Она берет начало у отрогов самой таинственной  таежной горы Отортен, которая с печалью взирает на проходящие мимо столетья и дни… Югора или Югра, как называют её сейчас.
Именно к Лозьве направляется сейчас Сорнин. Он до этого собрался в дорогу. Настрелял рябчиков, набрал осенних ягод в лукошко, которое сам сплёл из бересты. Он посадил в лодку Охсар сова, и тот с опаской наблюдал за водой. Он чуть было не спрыгнул на берег, испугавшись, когда хапхаю - хап тронулась с места.
Как же переполняло чувство Альсина в миг, когда он выплыл на середину реки. Ему хотелось закричать на всю тайгу. Радостное ощущение самости и обреченности переполняло Сорнина в это мгновение! Берега у Вижая скалистые. Но от того они еще ближе и роднее для старого вогула. Вода прозрачная и в ней отражается небо. Словно попадаешь в зазеркалье, где время не бежит стремглав, а застывает где-то между стрелок циферблата и плавно стекает вместе с тобой по течению реки. Альсин насквозь пропитан духом этой благодатной и загадочной земли, он соткан из этих колышущихся на ветру нитей лишайника, он как ягель, растущий по берегам, он как кровью алеющий на пригорках брусника, он как эти сосны горделиво возвышающиеся на каменных монолитах, он как олень…. исчезающий в попытках выжить в этом сложном мире…
Весло мягко черпает воду. Ничто не нарушает тишину тайги. Доволен Альсин. Вит тонх принял его молитву.
Вскоре показался поселок. Это Бурмантово. Сорнин не был здесь со времен своей молодости. Раньше они с отцом заезжали сюда в юрту Куриковых, на нартах. А сейчас нарты лишь лежат под срубом избы, оленей давно нет в здешних местах. А если есть, то лишь в глубокой тайге. Как то Анямов рассказал Сорнину, что у Антон-Матвей павыла есть около сотни голов, но и они лишь для того, чтобы, как то прожить - держат стадо. Умирают олени. Вспомнил Сорнин, как отец рассказывал ему, еще в детстве, что в тридцатые годы, когда была продразверстка еще, заставляли их манси на оленях из рудников грузы возить. Даже беременных самок впрягали, умирали детеныши. Оленей меньше становилось. А мужчин вогулов на лесоповал отправляли, а им как быть? Они ведь привыкли зимой охотиться. Был у них до этого, Конюхов. Так вот мерзавец был отъявленный. Он шкурки соболиные на водку менял. Много тогда вогулов пить стало воду огненную. А еще тот Конюхов стращал, что если скажут вогулы, что плохого про него властям, пожгет хозяйство! Плохой был человек. Тогда в детстве казалось Альсину, что Конюхов этот, как злой дух и представлялся он ему в черном, как у злых шаманов одеянии. А потом они с отцом приехали в Бурмантово уже перед самым арестом Сорнина, Куриков отец от чахотки умер. Тогда еще у Еранкиных сын от ожогов не оправился, а все фельдшер из Лямья, местый Катков. Он с утра начинал пьянствовать, а затем выезжал на охоту. А приходящим к нему больным говорил: «А чем лечить то мне вас? Вон хинин есть можете хоть весь выпить. А более ничего нет!» жил тот фельдешер в избе, а аптека у него прямо дома в углу была, за занавеской. По весне приехал было новый  фельдшер Постников, да как уехал в Массаву, так никто его с тех пор и не видел.
У Сорниных в ту пору было порядка полусотни оленей. Отец выменивал мясо на еду, в Ивделе он брал солью, мукою, керосином и прочим необходимым в тайге провиантом. В Бурмантово и в Полуночное, впрочем, как и везде были и зажиточные вогулы, но и они в конец спились и разорились. Мало их осталось в Ивделе. А сейчас и того меньше. Альсин вспоминая всё то, что было и то что есть сейчас мог лишь сокрушаться.  Вспомнилось ему, что уже в сороковых годах в Бурмантово врач был Попов Павел Алексеевич. Альсин слег тогда с брюшным тифом, а Попов вылечил его. Но сам затем умер от той же болезни. Необычайной доброты человек был. Ему без разницы было кого лечить. Он смотрел на больных своими печальными, глубоко посаженными глазами в очках и качая головй говорил лишь: «Горемычные вы мои. Ну ничего, ничего…. Вот вылечитесь все и всё будет хорошо….» Хороший человек был. Умный. Если бы не он, не плыть бы сейчас Сорнину по реке и не дожил бы он до своих седин.
Вот и посёлок показался. С лрдки завидев местных собак оживился Охсар сов, завилял хвостом, затявкал. Старик улыбнулся. Он высадился на берег и вытянцв затем лодку, направился к ближайшей избе. Навстечу ему пошатываясь поднимается мужичок непонятного возраста.
- Турист? - он смотрит на Сорнина и пытается сосредоточить взгляд.
- Нет, не турист, здраствуй! Где тут Куриковых найти можно?
Мужичок шатаясь, вытирает рот и машет рукой в сторону: - Там! А чего надо то?
- Проведать приехал. - Сорнин с нахмуренными бровями идёт прочь. Подальше от нетрезвого. Плохой знак, думает про себя он. По дороге старик начинает вспоминать окрестности. Он видит что изба куриковых покосившаяся от времени стоит несколько в отдалении от других. Приблизившись, он заметил, что на совоке* сушится рыба, значит, есть дома кто-то.
- Хозяин! Хозяин! - негромко позвал Сорнин. Из кутювкола выбежала лайка и приблизившись стала обнюхивать человека и его собаку. Дверь открылась. Вышла девочка подросток, лет двенадцати.
- Здравствуйте дедушка, вы кого ищете? - поинтересовалась она, доплетая жидкую косичку.
- Да, дочка. Тут Куриковы  жили...
- Мы Куриковы. А кто вам нужен?
- А кто есть дома из старших?
- Отец дома, спит, мама скоро придет.
- Ааа, ну я подожду тогда, - присел на бревно Сорнин. - А отец когда встанет?
- Не знаю, - сказала девочка, - он со вчерашнего дня, пьяный пришёл, да так и спит. - Она повернулась и скрылась в избе.
Расстроился старик. Что стало с людьми? Еще обеда нет, а пьяные. Что же это за напасть такая? Он закурил и задумавшись стал смотреть на реку. Скоро появилась женщина. Она подошла к старому вогулу и  поздоровалась:
- Здравствуйте!
Сорнин встал с бревна и ответил ей приветливо.
- Паща рума*,  дочка! А скажи -ка Куриковых Матвея и Петра знаешь?
- А это прадед Матвей, и Петр брат его младший. Так нет их давно, померли. - развела руками женщина. - А вы кто будете?
- Я из Вижая Сорнина Ерофеев сын. Мы тут бывали раньше.
- Ааа, ясно. Ну так проходите в дом дедушка. Матвей куриков прадед наш был, вернее мужа моего Алексея.
- А отец то жив?- спросил в надежде услышать утвердительный ответ, поинтересовался Сорнин.
- Нет, отец тоже лет десять как умер, от туберкулёза.
Сорнин покачал головой.
Женщина открыла перед стариком дверь и пропустила его внутрь. В углу на кровати лежал пьяный манси. Женщина подошла к нему и стала тормошить.
- Лешка, вставай!
Послышалось что-то нечленораздельное. Женщина продолжала тормошить пьяного мужа. Наконец он повернувшись с живота на бок открыл опухшие глаза. Он не сразу сообразил зачем его разбудили, но немного придя в себя и отпив из горлышка чайника воды, сел. Всё это время сорнин с отвращением наблюдал за просыпающимся вогулом. Это оказался среднего возраста мужчина. Худой, с короткой щетиной, и узкими от припухлости, глазами.
- Здорово, дед! - сиплым голосом произнес он и протянул руку. Сорнин не мог не ответить на рукопожатие. - Садись, с чем пришёл?
- Ни с чем. Пришёл проведать внуков Матвея.
Младший Куриков зевнув, посмотрел удивлённо на Сорнина:
- Дед, ты чего? Матвея давно нет.
- То мне ведомо. А ты значит правнук его?
- Ну, правнук и что?
- Да, так ничего. Просто думается мне, что не такого хотел Матвей внукам своим… - покачал головой Сорнин.
- А тебе то, что с этого?
- Ничего. Жаль просто. - Сорнин повернулся и пошёл к выходу. Вдогонку Куриков крикнул:
- Так ты чего приходил то дед?
Но Сорнин ничего не ответив, вышел и быстрым шагом направлися к берегу, где оставил лодку. Глаза его застилали слёзы. Во что превратился вогул? Хуже Йисхура*. Стало больно внутри, сжалось всё вокруг и земля, и лес, и река. Сорнин не помнил, как спустил лодку на воду и как быстро отчалил от берега. В себя он пришёл лишь на реке. Мирное урчание воды привело в покой смятенную душу старого вогула.

***

61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, глаз отдыхает от окружающей красоты сурового северного края. Чарует своей нетронутой таёжной тишиной, простором лесных полян. Каменистые берега Лозьвы с кедровыми перелесками. Серебристый таймень, прозрачный белый утренний туман над рекой. Тянущийся дымок ночного костра с запахом дерева. Нет! Наверное нет на свете такого языка, чтобы описать настоящую истинную красоту Югры, а если даже и найдётся мастер, то и слов у него на всё это влеичие может не хватить...
Среди облетающей листвы березняка, у поваленной старой березы лежат двое. Это Сорнин и приехавший к нему Анямов. Они выслеживают лося. Сохатый притаился в зарослях и передвигается очень тихо. Он еще достаточно далеко от охотников и не видит их. Сорнин затеял охоту не забавы ради. Он хочет до снега успеть обтянуть шкурой лося лыжи. Шерсть у лося очень для этого пригодна. Когда идешь по гладкому снегу, ворс лежит вниз по длине лыж и они катяться, как по льду быстро, а когда забираешься на гору, этот самый ворс не дает скатиться лыжам вниз, затормаживает. Сорнин шепчет Анямову:
- Гляди какой вор ме;кв*! Красавец!
Анямов в ответ лишь кивает головой. Для него это впервой, сидеть в засаде. Никогда он не ходил на охоту. И даже когда брат покойный звал, не ходил. Некогда было, да и не в состоянии был тогда Юрий. Пил. Даже сейчас завидя огромного лося, он в уме прикидывал за сколько водки можно будет обменять его мясо. Но старику Анямов ничего не говорил. Уж больно обидчивый был дед Сорнин. Старый вогул успел заметить, что это молодой самец, но размеры у лесного красавца были внушительными. Его огромная голова на массивной шее горделиво поворачивалась и он бредя по лесу всё ближе и ближе приближался к охотникам. Охсар сав, притих возле хозяина. Когда расстояние между охотниками и зверем сократилось до полусотни шагов, Сорнин прицелился. Он выбрал место под лопаткой у сердца и ждал, чтобы сохатый повернулся именно этим боком, чтобы сразу и наповал.
Прогремел выстрел разрезав осенний воздух и оставив после себя облако дыма, запахло порохом. Огромный рогатый лось рухнул и лежал теперь без движений. Анямов подскочил и закричал от радости:
- Ух ты! Ну ты дед даешь! И не скажешь что старый! Стреляешь, как молодой! - он побежал к туше зверя и когда Сорнин подошёл к нему, Анямов уже восседал на терхметровой только что живой глыбе. - Вот это да! Сколько мяса можно выручить.
- Тебе может и мяса надо, а мне лыжи справить.- заулыбался Сорнин. Затем они принялись разделывать тушу. Старик взял себе лишь часть бедра, ему одному этого было достаточно на долгое время. Яныг ойка урт* - помнил с юности Альсин.  Взял он шкуру и рога. Остальное отдал Анямову. Тот радосто суетясь грузил лосятину в привезенную на лодке тачку. К вечеру распрощавшись, Анямов вернулся в Вижай. Да и пропал. Запил видимо. Появился он лишь через полмесяца. Опухший, с синяком под глазом, но веселый. Он привез Сорнину муки и еще кое-что по мелочам. Старый вогул обрадовался приезду своего единственного знакомого. Он напоил его чаем и предупредил, что через три дня снова пойдет на лося. Анямов будто этого и ждал. Он озорно прищелкнул языком и сказал Сорнину, что через три дня будет у него, как штык!
Альсин наслаждался жизнью, но только по вечерам стала его снова снедать грусть. Он скучал по тихим вечерам с Авдотьей, когда они сидя у окна пили чай с чебрецом. Как смотрела на него Авдотьюшка и говорила: - Эх Алик, будь мы с тобой помоложе, ушли бы подальше в тайгу, там, где нас никто не нашёл бы, особенно злые люди. А со зверьми мы бы с тобой поладили бы, точно тебе говорю! - она смеялась, словно разговаривая сама с собой и в эти минуты казалась, совсем мягкой и беззащитной. Ах, Авдотьюшка! Душа моя.... вот теперь исполнил я мечту твою, ушёл в тайгу безлюдную... Но только все же не хватает тебя мне, голубушка моя.... тогда наполнялись уголки глаз старого вогула влагой, а он всё смотрел на смеркающееся небо, пока оно не погружалось в безмолвие белой ночи. А утром просыпаясь, старик снова радовался нововму дню, и снова всё время своё проводил за работой. То он чинил старую утварь, то брал лукошко и отправлялся в лес, то плел небольшую рыболовную сеть, то еще что... так незаметно подкрадывался вечер и старик от того, что руки не были ничем заняты, погружался в свои мысли.
Ровно через три дня объявился Анямов, но был он не один, он привез с собой жену.
- Пока мы на охоте будем, она есть приготовить, да и поможет потом. А то в тот раз я один замучился.
- Паща рума, дедушка! - поздоровалась жена Анямова.
Сорнин в ответ кивнул. Он проверил ружье. Затем позвал Охсар сава и они отправились на охоту вплавь на лодке старика.  Лодку оставили у небольшой излучины. Затем обошли тропу вдоль маленького брода. Сорнин неделю назад заметил семейство сохатых. Охотники осторожно пробирались к небольшой заводи. Как и предполагал старый вогул, лоси находились именно там. Самка с детенышем и самец. Он прошёл слева по безветренной стороне, огибая заводь и поднимаясь на небольшой пригорок. Лоси заметив движение насторожились. Они бросились в воду и сбились в кучу. Сорнину сложно было прицеливаться, он не хотел задеть матку и телка. Ждать пришлось больше часа, чтобы испугавшиеся животные успокоились. Самец выскочил на берег и озираясь по сторонам затем замер, словно что-то почувствовав. Глаз Альсина не подвел. Он так же как и в первый раз метким выстрелом попал в область сердца. Животное долго не мучалось. Отогнав самку с детенышем на расстояние, охотники, как и впрошлый раз разделали тушу и погрузив затем всё в лодку вернулись к избе Сорнина.
Жена Анямова тут же принялась готовить из свежего мяса варево. Альсин не теряя времени стал обрабатывать содранную шкуру, для второй лыжи. Он не оставил себе мяса и всё отдал Анямовым, которые пообещали старику привезти еще провизии если понадобится.  Затем попрощавшись покинули одинокую избу стоящую у берега реки. Старик проводив взглядом гостей снова вернулся в дом.

***

61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, зима приходит на Урал уже в середине осени. Она наваливается на землю мокрым и липким снегом, выпадающим за ночь. А затем уже после ночи ударяет небольшим морозцем, словно предавая привет неуспевшим скинуть листву деревьям.
Еще с ночи подул протяжный ветер с севера. Небо стало серовато розовым и на горизонте сгущалось до фиолетового. Снег будет, подумал Сорнин. Он захватил побольше дров и положил их у печи. На зиму он успел хорошо запастись и теперь мог спокойно заниматься созерцанием природы. Но в нём всё больше просыпался дух охотника. Теперь он оставлял зарубки тамги на деревьях, именно так, как учил его отец. По этим зарубкам можно было прочесть, кто когда и на какого зверя охотился. Как правило, такие зарубки делались на пихтах и он помня об этом старался находить вблизи места охоты и ставить на ней свою тамгу.
Но более всего обрадовался старый вогул привезённой Анямовым малице и нярок*. О них он грезил все годы, что провел вдалеке. Нярки были рыжими, они также, как и в старину делались. Кожу обливали чагой, она становилась при этом водонепроницаемой. А малица пришлась прямо в пору. Тело грелось изнутри. Рукава и подол малицы были отделаны камусом. Настоящим вогулом почувствовал себя старик, таким, каким был в далёкой молодости. Теперь он не снимал малицу, словно прирос к ней.
Утром Сорнин выглянул в окно, снег шёл большими охапками. Он ложился на жухлую траву и смешивался с водянистым настом. Ма тонх* благодатно принимает дар Вит тонха. Успокоилась Земля. Покрылась влагой и сейчас видел Сорнин сквозь стекляное окно, как незаметный пар поднимается от неё.
- Торум! Молитва моя легким пушистым снегом ложится к твоим ногам великий! Восхваляю имя твое и да благославен будет тот день, когда я вновь смог стать ближе к тебе.... - прошептал Альсин. Он еще давно, как только соорудил Ялпынг сумъях стал складывать туда свои приношения духам окружавшим его и жившим с ним в этом лесу, реке, огне и скалах.
Старик закинул дров в тлеющую печь. Поставил чай и сел у окна. Всё также любуясь падающим снегом. За окном было тихо. Казалось, что весь мир окутан этой тишиной белых хлопьев. Вдруг Сорнин услышал странный звук. Он посмотрел в сторону двери, это Охсар сов скребся. Засмеявшись старик отворил дверь и снаружи, дрожа всем телом забежал рыжий щенок.
- А это ты? Что замерз? Ну давай ближе к печке иди, погрейся. Он поставил возле замерзшей собаки миску и налил туда остатки вчерашней лапши. Животное принюхавшись стало с аппетитом лакать. - Ну, вот ты прям, как человек, и еда у тебя человеческая. Глядишь и разговаривать начнешь. - снова заулыбался Сорнин.
В благодарность собака подбежала и стала лизать ладони старика.
- Ну, вот еще не хватало! Ох и хитрый ты Охсар сов, не зря рыжий. Занешь как подластиться, прямо словно в душу заглядываешь...
Сорнин позавтракав проверил хорошо ли выделаны лосиные шкурки. Он принялся обтягивать ими лыжи. Медленно и аккуратно закрепляя к краям. Предвкушая, как станет он на них и пойдет в тайгу на глухаря. Остаток дня он провёл за этим занятием.
Снег не прекратился и на следующий день, но теперь он ложился величаво и важно, как хозяин, которому всё можно. Старик вышел на улицу и вдохнул прохладный воздух. Затем поднял руки к небу, словно желая получить оттуда неведомую силу.
- А что, Охсар сов! Попробуем первый снег? - Альсин оглянулся на выглядывающую из за двери любопытную морду собаки. Она впервые в своей жизни увидела снег и осторожно ступая лапками вышла на улицу.
Уже через час можно было видеть удаляющиеся фигуры человека и собаки. Сорнин решил испробовать на ходу новые лыжи. Он остановился у Ялпынг сумъяха, помолился, испросил разрешения у Ат келнэ то;ха.
Лыжи шли хорошо. Они скользили по свежевыпавшему снегу. Соскучилася Альсин по лыжам. Эх, - подумал он, раз на нартах не смогу прокатиться, так уж хотя бы на лыжах пройду. Он направился вглубь леса. Хорошо! Рядом бежит Охсар сов, тоже радуется. Живая тварь, она ведь тоже умеет радоваться красоте природы, думал старик и улыбаясь смотрел на резвящююся собаку.
Вернувшись домой только после обеда Сорнин еще раз проверил лыжи. Убедившись, что они выдержали первую проверку, старик щелкнув языком, закурил свою самокрутку. На завтра он решил навердаться в поселок. - Вот удивится Юрий. - заулыбался дед своей задумке.

***

61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, край густых таёжных лесов, отвесных скал и горных рек с порогами. Край небесно голубых озёр, ледников и пещер. Край полный старых легенд, одна из которых о Золотой богине. Никто не помнит, когда она появилась и куда исчезла, но до сих пор приезжают сюда люди в поисках и в надежде найти эту святыню древних угров.
За всю зиму Сорнин успел поохотиться лишь несколько раз, да и то, только по надобности. Анямов просил мяса на продажу, ему нужно было на обмен продуктами запастись, он не работал, а чем семью кормить, вот и попросил он старика. А Сорнину, что? Охоту он любил. Анямов приехал к нему на снегоходе и загрузив затем тушу на сорниновские нарты отвозил в Вижай, а затем и в Ивдель.
Однажды уговорил Сорнина поехать с ним в город. Но поездка та, принесла Сорнину лишь огорчение и внесла в душу его еще большее смятение. А случилось это так.
Загрузив в очередной раз тушу они на снегоходе с прикрпленными сзади сорнинскими нартами приехали в Ивдель. На городском рынке Анямов разложил лосятину на клеенке, прямо на нартах и стал ждать покупателей. Сорнин сидел на снегоходе и покуривал самокрутку, наблюдая за всем со стороны. Народу было немного. Появились первые покупатели у разложенного мяса. Это были заезжие туристы, для которых лосятина была чем то вроде деликатеса. Они взвесили себе немного и спросили рецепт приготовления у Анямова. Тот охотно рассказывает и нахваливает свой товар. Сорнину смешно смотреть, как Анямов торгует. Не дело это для манси, не умеет он этого делать... вдруг старик вздрагивает от неожиданности. Его за рукав одергивает кто-то. Оглянувшись он увидел непонятного, странного человека.
- Эй, Васька! А ну отойди от человека! - крикнул ему Анямов. Васька не обратил внимания на окрик и посмотрел Сорнину прямо в глаза. В этот миг почудилось старому вогулу, будто этот смятенный человек видит его насквозь, по спине пробежал холодок. А Васька недобро посмотрел на Сорнина и полушепотом сказал:
- Хотталь туйтхатнэ нак*! Вижу на тебе знак ма кол*! Скоро, совсем скоро! Татла вораян вармаль* тебя настигнет старик! - Васька засмеялся, глаза его сверлили Сорнина и он словно обезумевший подпрыгивал возле растерянного старика, - Эй манси! Скоро! Совсем скоро! Зимы следующей не увидишь больше! Ха ха ха!
Анямов оттолкнул Ваську:
- Ты что такое мелешь придурок? А ну! Иди отсюда! - замахнулся он на Ваську. Тот вытаращив глаза и засмеявшись еще громче закричал:
- Я вижу! Вижу этого манси! У него над головой это! Ах ха ха ха! - Васька подпрыгивая побежал куда-то и скрылся с глаз. Он исчез также, как и появился внезапно. Анямов подошел к Сорнину и похлопал его по плечу:
- Ну, ну дед! Это Васька, родственник мой, больной он на голову! Ты не слушай его! Он с детства такой. Глупый совсем...
Сорнин промолчал. Но слова Васьки почему то больно врезались ему в память, и лицо его всё время стояло перед глазами. А Анямов уже встречал новых покупателей. Он настолько увлекся торговлей, что совсем позабыл о Сорнине. Старик же решил пройтись и посмотреть, чем еще на рынке местом торгуют. Он проходил через маленькие ряды и с удивлением рассматривал сувениры местных умельцев. Они ничем не уступали тем, что он видел в аэропорту Магадана. Равнодушные продавцы громко переговаривались между собой и шутили. Вскоре Сорнин вернулся к снегоходу, устал ходить. А у лотка, вернее на нартах у Анямова шла бойкая торговля. Разговор Юрия с покупательницей заинтересовал старика и он стал прислушиваться, о чем они разговаривают.
-  А что Татьяна, бабка ваша как?
- Ну, как может бабка чувствовать себя? По - бабски...- то ли с сожалением, то ли с пренебрежением. - Совсем хворая стала она у нас, да и плачет часто. Говорит что в тягость ей так жить...
- Так кому легко сейчас? Все же погорели тогда. Вы вон хоть в тепле ютитесь, а мы - как начали строиться так до сих пор в полухолоде живем. А бабку вашу врачам не показывали?
- Ну, как же приезжали, и из Москвы приезжали тогда врачи, после пожара. Посмотрели говорят можно операцию сделать, но что видеть будет это не точно. Да и зачем ей? Она ведь и так ничего не делает, сидит себе и сидит.
- А вот это ты зря Татьяна! Карэкын  нак! Она же твоего Евсея на ноги поставила, человеком сделала. Стыдно тебе такое говорить... - закачал головой Анямов.
- А ты меня не стыди Юр! Не стыди! Ты вон с моё попробуй поживи со слепой то и с капризной старухой, - разозлилась женщина. - Ну, давай, сколько я тебе должна?
Она со злостью кинула деньги на нарты Анямова и зашагала прочь. Юрий взяв деньги положил их в нагрудный карман.
- Это кто? - поинтересовался старик.
- Это? А, это Кынлобазовская сноха, бабки Анны сына вдова.
Сердце Альсина стиснулось от мелких колючих иголок вонзившихся одновременно.
- Дед! Ты чего? - испуганно посмотрел на него Анямов. - Ты побледнел весь, тебе плохо что ли?
- Нет, просто немного засиделся.... - пробормотал Сорнин, - пойду пройдусь, ноги затекли что-то...
Ему не хотелось говорить, ни с кем! Сейчас старику захотелось стать зверем и помчавшись по серебристому таёжному снегу забраться на каменистую кручу, завыть. От боли, от негодования и бессилия, сделать что-то для Аннэ! Для той, которой много лет назад дал обет любви в скорбном молчании. Она поняла тогда всё без слов. Не принято было у вогулов распахивать душу, но Аннэ видела его Альсина и без этого. А теперь она обречена на слепое доживание.... в презрении и жалости у людей, потерявших самое важное для вогулов чувство, чувство, которое предавалось с молоком матери, с её колыбельными песнями и с праздниками у огня. Его любовь, которую он пронёс всю жизнь тихо в своём сердце была поругана, растоптана, распята и сожжена.... Аннэ! Аннэ... Сорнин брёл уже не замечая никого, по переулкам городка, как вдруг перед ним снова возникло смеющееся лицо Васьки.
- Хотталь туйтхатнэ нак! Хотталь туйтхатнэ нак! - Васька прыгал вокруг старика, мешая ему идти. - Я вижу это! Разве ты не видишь манси?
Развернувшись в сторону рынка, Альсин ускорил шаг. Ему стало снова зябко и снова тысячи мелких шипов вонзились в сердце. Васька кричал ему еще что-то в догонку, но старый вогул уже не слышал его. Он с тяжёлым вздохом опустился на сиденье снегохода и на вопрос Анямова, что случилось, промолчал. Ему нестерпимо захотелось вернуться домой, в тайгу.

***

61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, зима в этих краях суровая и снежная. Всё же Сибирь несмотря на свою суровость притягивает к себе и манит загадочными и заповедными местами, и каждый раз путешественники удивляются, сколько еще таит в себе загадок эта неизведанная Земля? Удивляются, познают и снова удивляются тому, как мало они знают о ней....
-  Ах Авдотьюшка, ну вот ты и сердишься....
- А что, Алик? Разве не стыдно тебе?
- Так, то же Авдотьюшка не со зла я.... не со зла...
- Но разве можно людей обманывать?
- Не можно, голубушка, не можно... ты права, как всегда...
- Почему же правду не смог сказать? Или стыдно стало?
- Стыдно.
- А говорить кривду не стыдно было?
- Ну, так.... я сам того не ведал. Слово само вырвалось, а потом уже и сказать не мог....
- Эх, Алька, Алька....
- Я письмо напишу обязательно. У меня и адрес есть, в кармане. Ты не думай Авдотьбшка, что я мошенник какой, что хотел Ивана то обмануть.... не думай.... И прости меня уже.... Я ведь и уехал то от того, что не мог более терпеть лжи своей, Авдотьюшка!
Глаза Авдотьи смотрели на Сорнина, но то был не укор, скорее в этом взгляде можно было прочесть жалость.
- А Шнурапет? - спросила Авдотья.
- Ты и про него знаешь? - удивился Альсин. - Я ведь про то, никому не рассказывал, никому. Как же ты узнала?
- Так и узнала....За что ты его? Человек ведь всё же....
- Плохой человек был Шнурапет этот. Он людей не любил, бил.
- Так работа у него такая была. Семья наверное была....
- Не знаю, голубушка.... Только вот мне кажется, что не было у него семьи то. А то, как можно было такого злого зверя любить?
- Мать любила наверное его.... - промолвила Авдотья, тихо смахивая слезинку.
- Мать? Да. Как то я о том не подумал....
- Она верно его ждала и не дождалась... Как же рука у тебя поднялась то на человека? - галза Авдотьи наполнились слезами, ресницы вдруг мелко задрожали и капли скатились по щеке.
- Поднялась.... Не знаю, Авдотьюшка.... Не знаю.... Прости меня....
- Дед! Ты чего это? - голос прорвался сквозь какую-то толщу. Сорнин с трудом открыл глаза, которые казались свинцовыми.
- А? Кто здесь? - спросил он хриплым голосом.
- Да, я это, я! - голос Анямова был громким и резал слух старика. - Ты что это? Весна скоро, а ты болеть удумал? Я тут у тебя уже около часа сижу. Зашел, смотрю спишь, ну думаю - будить не буду, а ты кричишь все “Прости, прости!” Привиделось что ли чего?
Сорнин попытался приподняться, но голова закружилась и комната стала куда-то съезжать. Он снова опустился на подушку. Всё тело горело. Это на прошлой неделе, старик вытаскивал попавшего в запруду Охсар сова и сам провалился. Еле выкарабкался. Простыл. А на следующее утро не смог подняться. Альсин и вправду подумал, что Авдотья сидела у стола, прислонившись к окну и разговаривала с ним... Показалось значит.... А может и не показалось. Может в нём совесть проснулась его и в образе Авдотьи приходит? А ведь и в правду, он то и думать совсем забыл, что так и не сознался Лаврентьеву, что не отец он ему вовсе? Да и про Шнурапета никогда не думал, а тут вдруг на тебе! И впрямь не мог же Шнурапет таким уродиться, у него и мать и отец были, которые любили его, а он, Сорнин убил....
- Дед! Ты чего это? Ну, точно! Вон горячий весь и мокрый! - Анямов убрал руку со люа Сорнина. - Может это... Ттого, сто грамм? - Анямов покосился на старика.
- Нет. Лучше чаю сделай мне Юр, погорячее и вон трава там, в углу висит, брось прямо в чайник. - отдышавшись ответил Сорнин. Пока Анямов хозяйствовал старик снова провалился в тяжёлую дрёму. Ему вдруг привиделась Аннэ. Такая же красивая, как тогда. Она бежала вслед за ним. Слёзы стекали по щекам, а она всё бежала и бежала, протягивая руки. Потом вдруг всё изменилось и Аннэ с закрытыми глазами искала Альсина: - Альсин! Альсин! - говорила она словно пела. Она не видела его и пыталась руками уловить ускользающий ветер. - Альсин! Альсин!
Вдруг неожиданно Сорнина отбросило и он увидел перед собой смеющееся лицо полоумного Васьки, который показывал пальцем на него и кричал с вытаращенными глазами: - - Хотталь туйтхатнэ нак*! Вижу на тебе знак ма кол*! Скоро, совсем скоро! Татла вораян вармаль* тебя настигнет старик!
Альсин стал убегать, а Васька всё время настигал его и кричал ему смеясь страшные слова. Кошмар закончился благодаря Анямову, тот подошел и стал тормошить старика:
- Дед, ты опять бредил. Знаешь, что вот попей чаю, а я сгоняю в город за врачом. Ты только держиьс дед!

***

61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, даже в середине марта здесь случаются метели, весна приходит в эти края осторожной поступью, а затем уже начинает наступать тяжелыми тающими ледяными торосами. Урал полон загадок и тайн природы, где можно только удивляться соседствующим нежным цветам и тяжёлыми каменными утёсами.
Сорнин только оправился от болезни. Он осунулся и его и без того худое щетинистое лицо походило больше на восковую копию мертвеца. Он жмурил глаза от ярко светящего солнца и вглядывался куда то вдаль, словно пытаясь что-то высмотреть на горизонте. Голова кружилась от пьянящего свежего весеннего воздуха. Сорнин стоял прислонившись к избушке своей, ноги, как предатели тряслись и отказывались не дрожать. Рядом крутился Охсар сов, он жалобно поскуливая обнюхивал и облизывал ноги хозяина, будто чувствовал вину свою за его болезнь.
Старый вогул улыбался. Жизнь продолжалась и он радовался этому холодному, ветренному весеннему дню. Вот скоро он поправится и пойдет сразу в тайгу, на охоту. Обязательно пойдет на апсиквэ. Это будет его последняя охота и последний медвежий праздник. Сорнин хочет, чтобы всё прошло по старинному обычаю с камланием шаманов, с предсказаниями под санквылап, с песнями и плясками у костра. Впервые за долгие годы свои почувствовал он приближение конца. И это чувство пришло к нему не из за болезни. Он понял это чуть позже. Оно пришло, тогда, когда потянуло его на родную землю. Тихая и незаметная, покрытая темной тканью шла его тоска по пятам преследуя и мысли, и слова.... она всегда была рядом, но сильнее стал чувствовать её Альсин уже здесь, на Вижае. Даже в лагерных казематах его не преследовало это чувство, даже под дулом автомата и ненавидящего взгляда Шнурапета не было ни единой мысли о конце. А сейчас она уже была настолько ощутима, что Сорнин просто жил с ней. И тоска эта росла в нём с каждым днем. Нет, не из за одиночества. В тайге он не чувствовал себя одиноким. Но возвращаясь домой, в избе своей он чувствовал тяжелое щемящее чувство неотвратимости времени. Даже беседы с Охсар совом не могли заполнить ту пустоту, которая огромной черной космической воронкой окутывала его существо. Жить среди людей он отвык, и потому идти в народ,  снова привыкать и привязываться ему не то чтобы не хотелось, а просто люди были другие и могли его не принять таким. Это скорее был страх отторжения. Ему восьмидесятилетнему старику было боязно. Оттого наверное, он и жил один вдалеке от людей, которых ему так не хватало...
Как распятый на кресте Иисус, Альсин испытывал муки внутренней борьбы. Ему было больно осознавать, что всю жизнь прожил, так и не сумев быть до конца честным с Авдотьей, а еще тяжелее было знать, что оставил без надежды ту, которую любил и любит до сих пор - Аннэ. Это два вопроса не давали старому вогулу спать и он всё чаще задавал себе их: Как ты столько лет жил и не жил по-настоящему? Что ты смог сделать для Авдотьи? Что ты сделал для Аннэ? Отчаявшись найти собственное оправдание Альсин злился и еще более замыкался в себе.
На пятый день Сорнину стало значительно легче. Он уже сидел у окна и плел из лески сеть для ловли рыбы. Анямов приезжал к нему через день. Приезжал, пили чай, разговаривали, снова пили чай и он возвращался в поселок. Сорнин ему сказал, что хотел бы на лесного человека* пойти, на что Анямов сказал, что в тайге есть несколько лабазов*, но в тех местах уже давно медведей нет. На что Сорнин заметил, что возможно с приходом лета сюда могут прийти пришлые звери. Анямов лишь развел руками, сетуя на то, что туристы распугали все окрестное зверье.

***

61° 41; северной  широты 60° 26; восточной долготы, Ивдель на мансийском языке Сапсаус, еще в шестнадцатом веке в устье этой реки строится первая русская крепость, расположенная за Уралом. Из за протекающей рядом реки Лозьвы была названа та крепость Лозьвинский городок, и была эта крепость построена из дерева. А потом братьями Всеволжскими были открыты в этих местах первые золотые прииски.
В одной из старых муниципальных квартир, ютятся две женщины. Татьяна и её слепая свекровь бабушка Аня, так её зовут окружающие. Женщина ослепла несколько лет назад, после пожара, который случился то ли по беспечности жителей, то ли по равнодушию местных властей. Бабушка Аня сильно переживала за свой поселок и все плакала, а однажды утром проснувшись ничего не увидела. Она сначала ничего не поняла, но немного погодя позвала невестку Татьяну и сказала, что перед глазами лишь серое пятно. Её показывали и местным и московским специалистам, но все в один голос говорили, что требуется операция и что полностью вернуть зрение есть лишь небольшая вероятность. Махнула бабушка Аня на это рукой. Не хотела под нож ложиться, так и сказал невестке своей: - Нельзя осквернять своё тело железом. “Значит Торум так захотел, чтобы я остаток жизни своей могла слышать и руками видеть”, проговорила она. Да и средств на операцию у них не было.
Татьяна, невестка бабушки Ани,  вроде бы и рада была, что теперь в городе живет, ведь в поселке и света не было. А здесь и топить не нужно было зимой , и телевизор можно было посмотреть, только вот сердилась она на свекровь свою, а оставлять одну не могла. Муж её, сын бабушки Ани, погиб давно. Она со свекровью своей вырастила двух сыновей. Те женились и жили отдельно, каждый в своем павыле, когда был поселок, а сейчас распределились по углам, выделенным городской администрацией после пожара.
Бабушке Ане сейчас семьдесят с небольшим. Но она несмотря на возраст очень подвижная, и только отсутствие зрения лишет её возможности сделать больше, чем ей хотелось бы. Татьяна часто злиться на свекровь, но это так для вида, на самом деле она уважает и по-своему любит эту тихую и скромную манси, сумевшую заменить ей семью.
Живут они за счет пособия, выплачиваемого им, как погорельцам, да Татьяна подрабатывает санитаркой в местной районной больнице. Не жалуются, в тайге труднее было. Бабушка Аня, пока Татьяна на работе передвигается по комнате наощупь. Когда стало теплее и солнце достаточно хорошо прогрело землю, бабушка стала выходить и сидеть на лавочке возле подъезда, спускаться ей помогали соседи. Так и проводила свои дни Кынлабазова Аннэ. Никто ничего не знал об это старушке, впрочем сама она была тихая и неразговорчивая, и лишь кивала головой слушая, что говорят другие соседки во дворе. Но хранилась в её душе одна тайна, которую она носила с тех самых юношеских лет.
Много воды утекло с тех пор... давно было и прошло....
Пятнадцати лет отроду было, когда увидела она смуглого, жилистого сына охотника Ерофея Сорнина, Альсина. Приглянулся ей парень. На одном из уй йик*  она вместе с остальными девушками танцевала Куриньку Семановну* - танец такой среди обских угров издавна. Заметила острый обжигающий взгляд в толпе. Это Альсин Сорнин смотрел на неё не отрываясь. Аннэ лишь покраснела слегка, зарумянились щеки.
 А потом было короткое лето, потом осень и однажды, к ним в избу постучались. Хайталан нак* было скромным, сваха под нэрнэ йив* пела об умении и удали молодого Сорнина, а смущенная Аннэ стояла за дверью и улыбаясь слушала. Вначале осени сбежали они вместе с Альсином в тайгу, на высокий каменистый отрог Вижая. Полюбил её тогда Сорнин, слова красивые говорил:
- Ты моя хота;* на высоком озере, ты мой хорам* на малице, ты моя нэ*.... Пусть Торум слышит мои слова.
Никто и никогда не говорил Аннэ таких слов. Никто и никогда не дал ей большего, чем он. Она светилась от счастья и казалось ей, что Альсин её самый сильный Салы из всего оленьего стада - вожак, за которым пойдут все.
А потом приехала машина и забрала Альсина. Она увозила его далеко, в неизвестную никому сторону. Аннэ долго бежала спотыкаясь за увозящей её гордого оленя машиной, падала, вставала и снова бежала. Ей хотелось кричать, но вместо крика лишь тишина разрывала её мозг. И слёзы колючие и горькие обжигали, высыхая на ветру....
А потом Евсей родился. Аннэ так и осталась с родителями, так и не вышла замуж. Хотя могла. Нет! Не могла! Ждала своего Альсина! Всю жизнь, ждала.
А потом сын вырос, женился, внуков родил. А Аннэ всё ждала. Жила в ожидании. Евсей умер. Она выдержала и это горе, но не теряла надежды, всё ждала своего Альсина. После пожара, все переживала: если Альсин вернется, как найдет её? Верила. Сердцем чувствовала, что жив её Альсин.
Нет, она его не осуждала. Она понимала, что за все это время человек может измениться, но на то он и человек, чтобы меняться, но чувства то остаются.... Именно такими, какими были в начале: яркими, иногда словно свирепствующий ветер срывающий крыши, иногда, как осенний дождь, мелко моросящий по крыше. Чувствовала Аннэ, известной лишь одной ей неизведанной частью души, что не забыл её Альсин, не разлюбил, помнил. Иначе, как объяснить то, что снился он ей, снился тогда, когда вставала Аннэ перед каким либо выбором, словно упреждая или советуя, как поступить.... Нет! Жив её Альсин, жив!
А недавно ёкнуло сердце Аннэ! Словно почудилось ей, что Альсин вернулся и ищет её. Будто рядом совсем. А когда однажды невестка Татьяна вернулась с рынка и рассказала, что у Анямова Юрия новый знакомый появился - старый вогул, разволновалась Аннэ. Но Татьяна говорила уже о другом и переспрашивать об этом знакомом Аннэ не решилась. А в начале весны сон потеряла совсем старая Аннэ. Всё казалось ей, что зовет её Альсин, плохо ему! Только вот где его искать? Да и как? Разве может она спросить у невестки о незнакомце? Как она отнесется к её просьбе? А может и не её Альсин это вовсе?
Терзалась мыслями Аннэ. С приходом весны она подолгу просиживала на скамье, в надежде услышать что-либо о незнакомце. Но никто больше не говорил, да и не знал об этом странном старике. Загрустила Аннэ.

***

59° 32; северной  широты 62° 20; восточной долготы, еще пятьдесят тысяч лет назад здесь появились первые люди, они то и образовали важные металлургические центры доисторической эпохи Западной Сибири. Именно по хребтам Уральских гор пролегали пути первых завоевателей Сибири - рудознатцев. Кто знает, может быть именно здесь хранит свои скоровища до сих пор Хозяйка медных гор....
В начале июля окончилась гоньбы у медведей. Сорнин заприметил уже недели три назад огромного бурого самца,  у берега реки. То был огромный зверь, следовавший за самкой позади. Старый вогул знал, что любовные утехи закончаться не ранее двух недель и потому спокойно готовился. Как опытный охотник, он понял сразу, что зверь пришлый. Он облюбовал себе одно из Лозьвинских ущелий, где можно было полакомиться и ягодами и муравьями, по лесу можно было заметить обглоданные ветки осинника, значит самец этот еще вчерашний пестун*, не успел заматереть и стать стервятником. Значит еще и мяса не испробовал. Вот уже вторую неделю Сорнин ждет.
Наконец медведица ушла. А молодой самец теперь решил восполнить запасы жира, которые он потерял за время гона. Сорнин не торопится. Он соорудил недалеко от берега небольшую заводь, где можно было добывать рыбу, а сам устроился на собранном из тонких жердей лабазе. Строить лабаз без шума сложно, лишним звуком можно спугнуть лесного человека и уйдёт он тогда в самую глушь тайги. Потому старик подбирал жерди и складывал их между раскинувшимися ветками старой березы, на высоте человеческого роста. Когда было всё готово, Сорнин забрался на лабаз, взяв с собой перед этим воды и вяленого мяса. Нужно было приготовиться к длительной осаде. Зверь очень осторожный и может почуять опасность.
Бурый наслаждался жизнью, он нашёл запруду, сооруженнйю Сорниным и ловил рыбу, громко ударяя лапами по воде. Затем схватив добычу, выбирался на берег и принимался за трапезу. Затем развалившись на спине подолгу валялся на прибрежной гальке. Обсохнув, зверь направлялся в лес. В это время здесь полно брусники и всякой другой ягоды. Но хитер старый вогул. Он припас для молодого самца кое -что получше. Зная об остром чутье лесного человека, Сорнин перед самым лабазом оставил тушу глухяря, пойманного им ранее. Как и предвидел старик, зверь почувствовал новый запах. Он поднялся на задние лапы и охотник заметил, что ростом он не меньше четырех аршин. Зверь внюхивался в воздух. До лежки Сорнина было около версты и апсиквэ мерно пошатываясь побрел в сторону запаха. Всё это время старик лежа на лабазе ждал, кости затекли, лабаз был слишком мал даже для одного человека. Но такова охотничья жизнь, что надо привыкать ко всякого рода неудобствам. А зверь тем временем приближался. Сорнин не видел его, но чувствовал, что тот скоро появиться. С березы ему было хорошо видно выбранное для охоты место. Небольшая поляна густого осинника, очень хорошо скрывала его лабаз. Да и зверь, судя по всему был не опытный, не видел еще охотника, шёл без опаски, по-хозяйски. Он приближался задевая боками ветви осин. Альсин уже видел его в прицел. Теперь он подбирал место, куда лучше выстрелить, чтобы наверняка. Медведь подошел к мертвой птице, он потрогал её лапой, перевернул и принюхался. Лизнул раз, затем второй. Снова обнюхал. Затем лёг, изажав тушку глухаря передними лапами, стал отрывать мясо. Сорнин не спешил. Он дождался, пока зверь не покончит с едой. В прицеле была чётко видна крупная голова и белый ошейник. Зверь поднялся на задние лапы, снова учуял какой-то запах. Это ветер подул и принёс ему чужой незнакомый запах другого зверя, человека. Потягивая нос, косолапый поднял морду вверх и посмотрел в сторону сидящего на лабазе Сорнина. Старый вогул, поняв, что это и есть тот самый нужный миг, выстрелил. Эхо раздалось по всему осиннику, спугнув птиц сидевших на ветвях. Когда дым развеялся Сорнин никого не увидел. Неужели промахнулся? Подумал он. Спустившись с дерева, старик подошел к тому месту, где был до этого медведь и заметил в траве следы крови. Значит ранил. Он стал медленно и тихо ступая по траве идти по кровавому следу, который привел его к реке. Когда он подошёл к берегу, он успел заметить скрывающегося зверя у опушки леса, на другом берегу. Медведь хромал на трёх лапах. Видимо целясь в грудь, Сорнин промахнулся и попал в одну из передних лап.
Недолго раздумывая, старый вогул нашёл место, где было помельче и перешел реку вброд. Затем огибая лес с безветренной стороны снова стал искать следы раненного зверя. Вскоре он увидел капли крови. Спустя полчаса след снова вывел его к берегу реки. Измученный жаждой медведь пил. Альсин вскинул ружье и причелился. Он кинул комок земли, зверь поднял голову, в следующий миг он лежал, пораженный выпущенной метким стрелком пулей, которая попала точно в лоб. Сорнин заторопился к туше поверженного лесного гиганта.
- Торум! Ты услышал мои молитвы!
Зверь был большим. Сорнину пришлось вернуться на старое место у берега, где он спрятал лодку и затем спустившись уже, с помощью деревянных рычагов, с трудом погрузить тело косолапого в лодку. Но еще труднее оказалось плыть с таким багажом. Весло тяжело опускалось в воду и старику было тяжело грести. До своей избы он добрался лишь через двое суток. Обессиленный он опустился на землю возле совыка. Из избы послышался лай. Дверь открылась и Анямов вместе с женой и Охсар совом появились у порога.
- Ого! Дед! А ты и не сказал, что на лесного человека пойдёшь! Я так и подумал, что на охоту, но что ты апсиквэ завалишь, ну никак не ожидал?!
- Паща рума дедушка Альсин! - поздоровалась жена Анямова.
У Сорнина всё еще учащенно билось сердце. Он смог лишь в ответ кивнуть головой.
Разделывать медведя было трудно. Надо было Сорнину дождаться Анямова и вместе с ним идти на охоту. Гордость помешала старику, позвать на помощь кого либо.
Только к вечеру им удалось разделать тушу. Устали все.
- Теперь, Юра  вот что.... Езжай в Ивдель, собери всех наших односельчан манси махум* в поселок скажи им, будем с первым снегом Уй йик праздновать. - сказал вытирая со лба пот Сорнин. Анямов не заставил себя долго ждать и уже через несколько минут мотор его лодки был слышен вдалеке.
Сорнин вместе с анямовской женой собрал все мясо и стал грузить его на свою лодку. Закончив с приготовлениями они поужинали и затем уже двинулись в сторону Вижая, вернее в сторону пепелища некогда старинного таежного поселка. Там они положили всё привезённое в сумъях. 

***

61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, на Урале до сих пор существуют поверья и легенды о священных местах и о жертвенных алтарях древних людей. До того, как сюда в дебри Сибири стали прибывать первые русские землепроходцы жили здесь старинные народы Угры: остяки, тататры, марийцы, башкиры, манси...
Изумительна по красоте своей природа Урала. В окружении гор, скал, первозданной тайги и лесного воздуха, человек чувствует себя на вершине счастья. Одна из самых красивых и загадочных рек протекает через уральские хребты, а название её с мансийского переводится, как “Синяя река” - Лозьва. Скатываясь с гор, она течет в сторону города Ивделя, который также стоит на реке и переводится, как “Лесная река”. А правым притоком у Лозьвы является Вижай “святой отец”, до сих пор на реке есть родовые святые места, куда женщинам ходить строго запрещено. Но современники не увидят здесь полураздетых дикарей с растрепанными длинными волосами и плясками у костра. Сегодня это стало редкостью, впрочем как и сам народ манси, которого в исконных Сибирских землях Ивделя осталось меньше сотни человек....
Зазвучала нэрнэ ив* протяжно, заунвыно над тайгой понеслась мелодия страрых вогулов, звук издавали туго натянутые струны из сухожилий лося, словно плач по потерянным душам, убиенных в пылу охоты зверей...
С первым снегом в Вижай стали прибывать гости из Ивделя. К тому времени Анямов поднял избу и теперь люди заходили туда, чтобы поздороваться с хозяевами и со старыми соседями по поселку. Собралось их столько же сколько и жило до самого пожара, двадцать с небольшим человек. Все они нарядно одеты, женщины в белоснежных ягушках* и сахах*, с бисерными ожерельями и браслетами, мужчины, кто в лузанах*,подпоясанных разноцветной тесьмой, кто в малицах с красивой камусной отделкой.
Здесь и Кынлабазовы Аннэ и Татьяна, и армянин Ашот, и еще много тех, кто жил здесь раньше. Выпавший снег укрыл от взгляда истлевшие остатки пожарища. Люди скучали по своим родным местам. В избе слышался веселый говор. Вдруг снаружи послышались выстрелы: Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь! Это охотники оповещают о добыче лесного человека! Скоро значит праздник начнется. В небо взметнулись снежки. К крыльцу Анямовской избы подьехал снегоход с прикреплёнными сзади нартами. На нартах разложенная клыкастая голова и шкура зверя. Охотник тоже здесь. Все начинают обсыпать старого вогула с добычей -  снегом, таков обычай очищения. После этого собравшиеся вокруг взяли голову когтистого старика и уложив его на лапы отнесли в избу и положили на священный стол, закрыв ему глаза монетами.
Сорнин рад, но всё же он встревожен чем-то. Глазами словно ища кого-то. Но, нет! Того человека, среди тех, кто вышел с остальными на улицу его не видно, а может она не пришла? - вдруг возникла мысль у Сорнина, но он тут же отогнал её.
Люди стали заходить в дом, и каждый входя кланялся апсиквэ и целовал лапу его, таков был обычай старых вогулов. А перед самим когтистым стариком стояло уже угощение: мясо, сало, хлеб и водка. Сама же голова зверя была усыпана бисером и разноцветными лентами, было видно, что люди готовились к празднику по-настоящему. Кастанхумом* Альсин назначил Анямова, тот гордо восседал с одного края стола, на другом сидел сам Сорнин, как охотник, который привел в дом Лесного духа. Совсем скоро послышались крики, это саснелы* в своих берестяных масках приближались к избе, громко восклицая “У - кку -луу-луу”. Они вбежали в избу и стали дурачиться, подшучивая над сидящими в избе гостями. Сорнин побледнел. В глубине избы, в углу сидела она. Тихая спокойная, сидела и улыбалась, смотрела в никуда. Альсин понял, что не видит его Аннэ, это было видно по тому, как зрачки глаз её лишь вздрагивали и не двигались по сторонам. Больно стало старому вогулу, словно его глазницы опустели....
Праздник шёл своим ходом, Кастанхум ударил в бубен и начал говорить:
- Давным-давно, когда люди еще не умели добывать огонь, когтистый человек со своим отцом Торумом любили смотреть с седьмого неба на землю. Они видели, что там происходят очень интересные превращения: земля время от времени меняет свой наряд с белого на зеленый. И тогда молодой медведь стал просить отца, чтобы тот разрешил ему спуститься на землю и прогуляться по ее просторам. Дважды Торум отказывал своему сыну, а в третий раз согласился и спустил сына в люльке с неба на землю. Очутившись на вожделенной земле, лесной человек стал гулять по ее просторам и любоваться ее красотой. Но вскоре он почувствовал голод и стал проситься обратно на небо. Однако отец сбросил ему с неба лук, стрелы и огонь и повелел жить на земле: самому добывать себе пищу и творить суд над теми, кто совершает зло. Если же сам медведь поступит несправедливо, тогда человек учинит суд над ним.
Молодой медведь не послушал предупреждений отца и натворил много бед на земле. Тогда один из семерых братьев-охотников убил его и забрал у него лук, стрелы и огонь, и с тех пор и стали пользоваться люди…

Совсем скоро послышались крики, это саснелы* в своих берестяных масках приближались к избе, громко восклицая “У - кку -луу-луу”. Они вбежали в избу и стали дурачиться, подшучивая над сидящими в избе гостями. Сорнин побледнел. В глубине избы, в углу сидела она. Тихая спокойная, сидела и улыбалась, смотрела в никуда. Альсин понял, что не видит его Аннэ, это было видно по тому, как зрачки глаз её лишь вздрагивали и не двигались по сторонам. Больно стало старому вогулу, словно его глазницы опустели....
Всё это время саснелы танцевали под рассказ и бой бубна. Затем к столу подошли трое, среди которых и Сорнин и стали петь песню, взявшись за руки.
“Да, простит нас Торум! Мы его не убили, мы его низвели. Помним мы, что Он сын твой Торум! Случайно низвели мы Его, а за кровь его готовы извиниться...”
Старый вогул выступил вперед:
- Ты прости меня Хул алнэ хум*! Не я убил тебя, ружье моё выстрелило Хул алнэ хум! Прости меня, что нечаянно убили тебя, больше такого не случится Хул алнэ хум!
Поёт санквылап под пальцами музыканта, поёт душа у старого манси. К нему подошли певшие с ним песню мужчины и в песне повторили обещание больше не убивать лесного человека. Саснелы снова стали танцевать и каяться перед головой косолапого в совершенных погрешениях, знают манси, что нельзя лгать перед лесным духом, он разозлиться может и наказать. Закружились в танце саснелы, выплеснулся праздник на улицу вместе с народом. А на улице уже и котлы стоят с кипящим в них мясом лося.
- Что за зверь медведь?
Не угодно ль поглядеть?
Зверь то чёрный, страшный, грязный,
Злой, вонючий безобразный!
Его лапы - кривые лопатки,
Его очи- пустые консервные банки с вонючей водой,
А наши звери - хороши,
Мы все не чаем в них души, уж таково -то хороши:
Гляди и не дыши!
Заплясал, зажил снова Вижай. Все, женщины, дети, молодые и старые принялись танцевать, радуясь первому снегу, радуясь жизни...
И только старый вогул не пошёл со всеми, он подошёл тихо, к сидящей в углу улыбающейся старой манси:
- Паща рума, нэ! - произнёс он полушепотом.
Аннэ вздрогнула, она протянула обе руки, ища Альсина:
- Паща рума, ойка*... Это ты? Ты вернулся? - спросила ничего невидящая Аннэ.
- Я вернулся Аннэ, вернулся... - старик опустился на колени перед ней и взяв руки её в свои приложил к своему лицу. - Прости меня, нэ.... Не мог я раньше прийти, не мог...
Женщина плакала тихо:
- Я знаю, что не мог. Если бы мог, вернулся бы раньше.
Сорнин провел своей шершавой ладонью по морщинистому лицу Аннэ:
- Не плачь.
- Я от счастья плачу, что ты вернулся, и от несчастья, что не могу видеть тебя, ойка... мой
Сорнину захотелось вдруг прижать к себе, сидящую перед маленькую и хрупкую Аннэ, но он сдержался:
- Я стал старым и совсем белым нэ. Я больше не тот Альсин, которого ты знала. Не тот молодой охотник. Я старик.
Аннэ гладила по лицу и голове Сорнина.
- Ты такой же для меня ойка. Такой же.
Сорнин прикоснулся губами к рукам слепой Аннэ, - Этот праздник для тебя Аннэ, пойдем ко всем?
- Ты пожалуй иди, а я здесь посижу, всё одно не вижу ничего... - вздохнула Аннэ. - Праздник будет несколько дней, мы еще с тобой о многом поговорить должны.
- Конечно поговорим, - печально улыбнулся Сорнин, ему тяжело было видеть, как его любимая женщина стала слепой. Для него не важно было, что состарилась совсем Аннэ, что она уже не та прежняя, юная с развевающимися на ветру волосами и со смешными ямочками на щеках, не важно.... важно было другое, и он, Альсин это чувствовал. Важно и больно было понимать, что она всё еще любит его и ждала все эти годы. Стыдно и больно. Но ничего уже не исправить, остается принимать вещи такими, какими они есть.... Сорнин направился к двери. Он еще раз посмотрел на сидящую Аннэ и вышел на улицу.


***


61° 16; северной  широты 60° 11; восточной долготы, всего лишь два столетия назад в этих краях можно было встретить сайгаков, дроф, стрепетов и лошадей. Но прошли годы и ушли в глубь тундры северные олени…. Росомахи, лисицы и горностаи не приносят охотникам былой славы, да и не осталось охотников совсем в здешних краях….
Всё время, что продолжался праздник, Сорнин издали наблюдал за Аннэ. Он не мог подойти к ней открыто и заговорить. Она видимо чувствуя, что Сорнин в затруднении также ничего не предпринимала. Аннэ, как и все мансийские женщины отличалась терпеливостью и кротким нравом, и потому не имела по природе своей склонности к безвременному любопытству.
Когда праздник закончился и шаман прогнал «рыжую лису»* из избы выкурив её священным огнем, гости стали собираться в Ивдель. Улучив момент, когда аннэ осталась одна, Сорнин подошёл к ней и сказал:
- Я приеду, через недели две, где тебя найти?
Аннэ помолчав немного ответила, что если он не хочет, чтобы его видели лучше в дом приходить и назвала адрес, затем помолчав еще добавила:
- Ты только днём приходи, когда невестки дома не будет…
- Хорошо.
На том и разошлись.
Снег за это время выпал не раз, устанавливая свое верховенство. Сорнин вернувшись домой, проверил на прочность Ялпынг сумъях и взяв с собой Охсар сова ушёл на охоту. Он добыл пару глухарей и затем положив их в амбар, стал собираться в дорогу. До Ивделя по такой погоде на лыжах идти не менее двух дней, но для вогулов это не расстояние, а для старых и опытных охотников тем более. Для Альсина не было опасности замерзнуть ночью в лесу. На нём была добротная малица и умение устаривать ночлег на голом снегу, умение, которое передавалось от поколения к поколению, из уст в уста и хранилось бережно для потомков. Только вот потомков то у Сорнина не было и, он с грустью думал о том, что старое знание его уйдёт вместе с ним. Когда приготовления были окончены Старый вогул обошёл вокруг свое хозяйство и убедившись, что всё в порядке двинулся в путь.
Через два с половиной дня, ближе к полудню Сорнин стоял уже у обшарпанной двери одного из общежитий. Он тихо постучал в дверь. Послышался шорох и через некоторое время Аннэ уже открывала перед ним дверь.
- Это ты ойка?
- Да, это я нэ! Паща рума!
- Паща рума ойка, заходи. - женщина пропустила вперед Сорнина и затем закрыв за собой дверь, держась одной рукой за стенку зашла в комнату.
Сорнин выложил на стол тушки добытых в охоте птиц и присел на табурет.
- Ну вот Аннэ, мы и встретились…
Аннэ добравшись до старенького обветшалого дивана опустилась на него и положила руки на колени.
- Да, вот и встретились. Где же ты был всё это время ойка?
- Далеко Аннэ, очень далеко.
- Я ждала тебя ойка…. Я знала, что ты жив и вернешься
- Я чувствовал это нэ, все эти годы. Ты снилась мне, как тогда, когда бежала за машиной…
- А я до сих пор бегу за этой машиной и жду тебя….
- Поздно Аннэ, поздно…
Две слезинки скатились из ничего не видящих глаз Аннэ.
- Был у тебя сын ойка….
Сорнин удивлённо взметнул брови:
- Сын? У меня был сын нэ? Что ты говоришь?
- Правду говорю. Сын у нас с тобой… - сглотнув слезу Аннэ шепотом добавила, - был…
Сорнину и в голову не приходило, что у него мог быть ребенок. А аннэ продолжала говорить:
- Умер Евсей, несколько лет как умер. Вот с его женой, невесткой нашей Татьяной живу теперь….
Старик молча слушал, его одолевали невероятные чувства. Вот так сидя на табурете, в маленькой комнатенке он узнал великую радость и постиг великое горе рождения и потери сына… он все эти годы прожил впустую, зачем? Когда мог он стать отцом своему сыну? Нет! Он был нужен Авдотье! А разве он не нужен был Аннэ и своему ребенку? Но он не знал? А кто мешал ему узнать об этом? Разные, разные мысли лезли в голову старика и он никак не мог их успокоить и выстроить в одну чёткую связную линию… Мог не мог? Какая теперь разница. Что случилось, то случилось….
- Мне жаль Аннэ. Я не знал.
- Хороший был сын у нас ойка. Сейчас бы и сам стал дедом.
Сорнин удивился еще раз.
- Есть у нас с тобой два внука и правнуки.
У Сорнина внутри что-то сжалось и обожгло.
- Они в городе живут, недалеко. Одно плохо, приходят редко.
- А чем они занимаются?
- Ничем. Пьют, да с туристами катаются по окрестностям. На дрезине.
Тут старик вспомнил, как встретил однажды на пути своем, возвращаясь в Вижай, молодого захмелевшего паренька, который Анямовым назвался и рядом с ним еще одного, молчаливого.
- А что работы нет для них?
Аннэ вздохнула глубоко:
- Какая работа, если нет к тому наклонностей. Вот и пьют.
Горько стало Сорнину от услышанного. Захотелось, как тогда ночью, побежать к высокому берегу, завыть от бессилия.
- Что сделать можно для них… для тебя нэ… Я столького не знал.
- Это не твоя вина ойка, время такое было…. А нам, чем ты можешь нам помочь? Даже не знаю…. Умирает наш народ, вот так медленно и без войн. Спивается. Совсем мало нас осталось. Уже и надежды нет, что воспрянет духом вогул, что будет жить еще манси в тайге…. А мне, что…. Отжила я своё. Тебя дождалась. Вот и всё чего хотелось мне. Увидеть, поговорить с тобой напоследок.  Что еще старикам нужно? Только лишь понимание и нужность. А я теперь никому не нужная, даже себе….
- Не говори так нэ! Ты нужна своим внукам, правнукам, невестке. - не веря тому, что говорить сказал Сорнин.
- Я знаю это. Если бы нужна была, здесь бы мои правнуки были, со мной, как принято испокон веков.
Сорнину оставалось лишь молча слушать. И понимал это, что слова Аннэ правда, самая наигорчашая, что есть правда. Не нужны стали старики. Умирает их народ. Также, как в свое время олени стали исчезать и погибать от неизвестного в этих местах мора. Он вытащил из котомки своей сверток и вложил его в ладони Аннэ.
- Вот нэ. Это тебе и твоим, то есть нашим внукам. А мне пора.
- Куда ты теперь?
- Я ухожу. Теперь уже навсегда нэ. В этой жизни я не смог сделать счастливым ни одного человека. Так может после моего ухода будет в этом мире легче…. Не смог я стать мужем тебе нэ, достойным мужем. Не смог воспитать сына нашего, не смог научить его охотиться. Внуки не знают меня и узнать не захотят. Я не в силах, что то исправить. Так хотя бы не буду мешать. Пора мне Аннэ. Прощай!
Аннэ сидела неподвижно. Лицо её застыло словно каменное изваяние. Не знала, как повести себя в такой ситуации. И знаеть этого не могла. Теперь она ясно понимала, что с тем прежним Альсином, ничего не связывало её. Даже сын, даже внуки. Чужой был человек. Чужой манси.
- Прощай ойка! Прости меня, что не та, которую ты знал…
- Прощай и ты, нэ…. И прости меня.
Сорнин поднялся со стула и бросив прощальный взгляд на ту, о которой мечтал всю жизнь - вышел.

***

61° 51; северной  широты 59° 21; восточной долготы, у юго-восточного склона горы течет озеро Лунт-Хусап- Сяхыл, что в переводе с манси означает «Гусиное гнездо». Именно из этого озера берет свое начало Лозьва. Согласно старым мансийским преданиям на вершине этой горы во времена потопа спасся один единственный гусь.
Здесь в далеком пятьдесят девятом пропала группа Дятлова, загадочно погибшая у верховий Отортена. До сих пор эту гибель связывают со старинной легендой о девяти мертвецах. Говорят, что здесь старинное родовое захоронение манси, которых тоже было девять, именно их духи наказывают зашедших сюда  без их позволения людей. Так  говорят….
До сих пор на вершине видны загадочные светящиеся круги, охотники стараются обходить это, как они говорят, проклятое место. Именно здесь видели в последний раз старого вогула Сорнина. Хотя может это был не он, никто не может утверждать обратного. Только говорят, что старик, живший на берегу Вижая, выше оставшегося пепелища исчез вдруг, также внезапно, как и появился.
Анямов Юрий, рассказывал, что старик тот загадочный был. И фамилия его Сорнин странная, на мансийском «золото» означает. Он умел, как в дедовские времена охотиться, знал язык зверей. Не потерял умения говорить с деревьями. Слышал Анямов, как часто старик обращался к Торуму, Богу вогулов. Пришёл в посёлок, потом нашел себе старую развалившуюся избу, отстроил её. Хозяйство наладил, лодку, лыжи - всё как по старинке. А после медвежьего праздника исчез. Словно никогда и не было его в этих краях. Но только вот, как исчез тот старик, так у Отортена стали замечать странного человека - угрюмого и сторонящегося людей.
А может это всё басни? Никто к тому старику близко не подходил и не разговаривал, потому, как исчезал он у самых отрогов Отортена…. Может он и был тем духом, что охранял гору от чужаков? А может он знает, где она - золотая богиня, которую много веков назад потерал народ манси? Кто знает, кто знает…. Как никто не может знать, что может дать человеку познание себя и мира, веры и бога…. Да и какой он бог, Торум? Видел его кто-нибудь, когда-нибудь? Могли ли старики видеть и разговаривать с духами земли, воды, леса и других природных явлений? Могли ли? А если и могли, когда потеряли свое умение? Когда разучились верить и слушать? Кто знает, кто знает… Может быть с потерей этих знаний манси перестали защищать свое жизненное пространство? Может с уходом и исчезновением оленей эти места покинул и Бог? Кто знает, кто знает… а старик тот, как исчезающий народ манси, что в переводе означает - человек. Он появляется, как призрак и исчезает, как исчезает все то, что могло связывать человека с природой…

***

60° 41; северной  широты 60° 26; восточной долготы, На ветвях березы снова висят связки калачей. В Ивдель пришла долгожданная весна. Народ потянулся к городской ратуше, на празднование «Вороньего дня». Это праздник любви и встреч. Люди собираются со всей округи, приносят дары и угощения. Мужчины привязывают к ветвям ели, а женщины к ветвям березы разноцветные лоскутки, с завернутыми внутри монетами. Праздник этот означает не только приход весны, в этот день танцуют вороний праздник, который означает рождение детей, продолжение жизни - это особое магическое значение у манси. В этот день нельзя рубить лес, шить и колоть дрова. Если ворона сидит низко значит весна будет скорая, если высоко - весна затянется, а если птица сядет на самую верхушку - быть большой воде. А еще в этот день можно узнать, сколько в этом году будет рыбы в реке  и ягод в лесу. Только в такие праздники можно узнать о еще не забытых и старинных верованьях исчезающих вогулов….



















Пукын Анки* - пупочная мать, повитуха
Алтэм Анки - женщина проводящая обряд освобождения от пуповины;
Бпа - колыбель у манси
няврем сан* - люлька для новорожденного младенца.
амки эргум* - именная песня для новорожденных мансиэ
салы- название оленя
апсиквэ* - тотемное название медведя у манси
ялпын хопал* - медвежий праздник
атимыг емтум хотпа* - мертвец
хайталахтан пыг*- жених
савын кан* - кладбище
карэкын нак- нельзя, грех
Ма кусяй* - хозяин земли
Ат келнэ то;х - дух невидимка
йир тоту;кве - принесли в жертву
павыл* - поселение у манси
Хинь- Отыр*- злой дух, бес
Торум*- бог
Слопец* - капкан для птиц, глухарей
Охсар сов* - лиса
савок* - место для сушки мяса и рыбы
сумъях* - амбар хозяйственный
кутювкол* - жилище для собак
кутынг ёса* - камусные лыжи
Вит тонх* - дух воды
Олнэ нак*- обычай
пойк* -  молитва
Йисхур - призрак, злой дух
Паща рума - здравствуй
вор ме;кв - лесной великан
нярки - меховая обувь у манси
Яныг ойка урт -  часть дележа при добыче
Ма тонх* - дух земли
Хотталь туйтхатнэ нак - кончина
ма кол - могила
Татла вораян вармаль - злой рок охотника
уй йик* - медвежий праздник
Хайталан нак* - сватовство
нэрнэ йив* - мансийская скрипка
хота;* - лебедь
хорам* - узор
нэ*- женщина
манси махум* - народ манси
нэрнэ ив* - мансийская скрипка
ягушка, сах - двойной олений халат у женщин манси
лузан - мужская одежда у манси
кастанхум - распорядитель праздника, тамада
Хул алнэ хум - медведь, табуированное название
Ойка - муж