Гл. 14 Духовник Чеховых

Слова Л. Н. Толстого о том, как рождался образ Наташи Ростовой, хорошо известны и часто цитируется. Однако почему-то не берутся во внимание некоторыми критиками, которые оперевшись на прототип (понимая при этом роль и природу прототипа крайне упрощенно и уплощенно, – неверно!) пытаются судить о подлинных смыслах и ценностях произведений великих художников и о сокровенных намерениях авторов.
Толстой говорил, что создавая Наташу, «взял Таню (Татьяну Андреевну Берс – в замужестве Кузминскую), перетолок с Соней (с женой Л. Толстого – Софьей Андреевной Берс), и получилась Наташа». Однако оказывается, что столь сложный и таинственный процесс рождения образа из первообраза можно «вывернуть наизнанку» ради того, чтобы посрамить автора: «Вот, дескать, каким был прекрасным и высоким прототип архиерея (епископа Петра из рассказа «Архиерей» – а именно епископ Михаил (Грибановский), и во что писатель превратил и как же снизил столь прекрасный подлинник в своем произведении».
 
«Еще немного, – усмехался Тимофей, – и подобный подход мог бы стать новым словом в учении о прототипах. Одно досадно: прием-то использован запрещенный! Нельзя навязывать автору свою логику, если на это нет веских оснований».
 
Однако раскручивать эту отчасти детективную историю и распутывать лабиринты чужого алогичного мышления было не так и просто. Игра без правил всегда трудно поддается анализу. К примеру, у того критика под аббревиатурой NN. не было ведь никаких документальных оснований судить о н а м е р е н и я х Чехова, который якобы х о т е л изобразить в епископе Петре именно епископа Михаила (Грибановского) (1856†1898), то есть воспользоваться тем, что он узнал о том епископе в качестве прототипа. Тем не менее, категоричный и резко осудительный приговор Чехову был вынесен.
 
Не случайно мудрая Мария Павловна Чехова (сестра писателя) в ответе одному почитателю творчества Антона Павловича, интересовавшемуся судьбой фотографии епископа Михаила (она всегда стояла на письменном столе Чехова), уклонилась от прямой речи о прототипе. Она выразилась иначе: «Возможно, что Вы правы, – осторожно отвечала Мария Павловна, – что епископ Михаил Грибановский послужил т е м о й ( разрядка моя – Е.Д.) для рассказа «Архиерей».
Тимофей ухватился за эту переписку, однажды встреченную им среди публикаций научных сотрудников Ялтинского музея Чехова. К тому же в ней содержались некоторые подробности, имевшие, как он чувствовал, непосредственное отношение к истории создания рассказа «Архиерей»…

В сентябре 1946 года восьмидесятидвухлетняя М.П. Чехова получила письмо от незнакомого ей «научного работника, близкого к литературе и искусству», жителя станции Ворзель Киевской области – Ивана Федоровича Ерофеева. Он писал: «Одним из лиц, черты которых отразились в рассказе „Архиерей“, был таврический епископ Михаил Грибановский. Я хорошо знал лицо, на руках которого умер этот замечательный человек. Это лицо послало Антону Павловичу как фотографию, так и одну из книг М. Грибановского, знаю С. Щукина. (…) На фото Грибановский снят вместе со своей старушкой матерью. Одно время это фото стояло на письменном столе Антона Павловича. У меня есть фото Грибановского, но не это…».

Все интересно и важно было в этом кратком отрывке – и сама личность этого корреспондента Чеховой, несомненно, имевшего непосредственное отношение к событиям церковной жизни 90-х годов XIX века, хорошо знавшего круг лиц, которые были известны и Чехову, и бросившееся в глаза Тимофея выражение из его письма: «Одним из лиц, черты которых отразились в рассказе…». Выходит, очевидец, знавший ценные подробности из истории создания рассказа, и тогда еще был уверен, что прототип-то героя рассказа был не «один», а «один из…».
 
Вот только ранней осенью 1898 года сорокадвухлетний епископ Михаил (Грибановский) умирал в Крыму от чахотки на руках не одного, как сказано в письме, а трех лиц. Двух архиереев, его друзей и учеников, первый из которых – епископ Антоний (Храповицкий), впоследствии митрополит и первоиерарх Русской Православной Церкви Зарубежом, замечательно яркая, харизматичная личность, вошедшая в историю Русской Церкви и в качестве иерарха, и в качестве незабвенного педагога и воспитателя целой плеяды молодых архиереев, и как талантливый церковный писатель, оставивший, к слову сказать, «Словарь к творениям Ф.М. Достоевского».

Вторым у одра епископа Михаила был епископ Никон (Софийский), тоже человек незаурядный, и, несомненно, так же имевший отношение к рождению образа епископа Петра из «Архиерея», хотя никто и никогда епископа Никона в этом контексте не упоминал.
Между прочим, именно он, владыка Никон, в июле 1898 года был назначен временно управляющим Таврической епархией в связи с болезнью, а затем и кончиной (19 августа 1898 года) её правящего архиерея – епископа Михаила (Грибановского). Владыка Никон (Софийский) пребывал в качестве викария крымской (Таврической) епархии вплоть до февраля 1899 года.

Третьим был Александр Иванович Леонтьев – друг и душеприказчик епископа Михаила, последний смотритель Симферопольской семинарии. Именно он и оставил о Владыке прекрасный и подробнейший «Биографический очерк», на основании которого в наши уже дни рассматривается вопрос о канонизации епископа Михаила (Грибановского).

В это время – с осени 1898 года обосновался и Чехов в Крыму. В живых епископа Михаила он уже не застал, хотя к тому времени и поминальный сорокоуст по нему еще не закончился, и «Таврические епархиальные ведомости» из номера в номер публиковали ценнейшие материалы памяти без времени усопшего епископа. Но вот Владыку Никона (Софийского) Чехов вполне мог и видеть, а еще более вероятно, что и встречался с ним…

Антон Павлович Чехов принимал активное участие в постройке нового храма, в приходе которого и строился его новый ялтинский дом. Как утверждают самые разные источники, писатель сам вел переговоры и «встречался с архиепископом Димитрием по этому поводу».

Однако сколько Тимофей не искал, никакого архиепископа Дмитрия в это время в епархии он не нашел. Епархию принял, как викарный (управляющий) епископ тот самый епископ Никон (Софийский) – один из названных трех лиц у одра умиравшего епископа Михаила.
14 сентября 1898 года был назначен еще и новый  п р а в я щ и й  архиерей, тоже очень яркий и незаурядный по своим архипастырским достоинствам человек – архиепископ Николай (Зиоров) (1851†1915). С тех пор он возглавлял Таврическую кафедру вплоть до 1905 года.
Так что в те годы в Крыму на архиерейской кафедре архиепископа Дмитрия не было. Ошибки всегда настораживают, потому от них почти всегда тянутся цепочки и к другим неточностям…

Подробности о знакомствах, встречах и общениях Чехова с архиереями и священниками, вероятная глубина осведомленности об их судьбах и личностных особенностях в период с 1898 года вплоть до написания рассказа «Архиерей» (он был закончен 20 февраля 1902 года), очевидно, требовали более внимательного рассмотрения.
 
Эти вроде бы частные, и, на первый взгляд, даже излишние подробности приковывали внимание Тимофея, и он в ответ с готовностью «шел на погружение» в историю тех трех-четырех лет, в которые Чехов работал над рассказом «Архиерей». Один за другим приоткрывались сокровенные пласты внутренней, духовной жизни Чехова, позволяли восстановить и прочувствовать богатейший спектр его жизненных впечатлений, которые могли иметь и, несомненно, имели отношение к созданию «Архиерея», а если посмотреть шире – то и к вопросу о вере и духовности самого писателя.
Этот рассказ называли лебединой песней Чехова. Так неужели же он не стоил подобных раскопок?
 

***
И вновь, как во время ставленнического сорокоуста, пошли одна за другой у Тимофея бессонные ночи… Над окном в невероятной близости стояла немного кособокая, но царственно прекрасная в своем ослепительном сиянии Луна. Вернее, не стояла, а медленно сползала все ниже и ниже, словно намереваясь проникнуть в окно к Тимофею… А тут еще, прямо по периметру сползающей Луны, прочиркнула мерцающая стрела самолета. А вскоре – еще одна, другая… Они шли привычным маршрутом на посадку в аэропорт, и Тимофей, как всегда, крестил и провожал их молитвой: «Спаси и сохрани, спаси и сохрани…».

Это было так странно, необычно, и прекрасно, – чувствовать себя в реальном, свободном и равноправном полете-соотношении с другой планетой, в соразмерности космоса с великим пространством человеческого сердца. Ночь, планеты, человеческие суЕты и муравьиные передвижения, игрушечные самолетики, несшие столь хрупкие человеческие жизни, и он со своими неизбывными устремлениями к Чехову, к его живой где-то в ином мире душе, которая, вполне возможно, слышала, как Тимофей пытается пробиться к ее тайнам. Отзовется ли он?

Тем временем ночная красавица, которую ничуть не портил скошенный бок, приближалась… «Скучно тебе там одной…», – подумал о ней Тимофей. Он глаз не мог оторвать от этой ошеломляющей близости... «Как же быстро мы ко всему привыкаем, вот и к совершенно домашней близости Луны мы приспособились, и не замечаем ее почти: какое безразличие к космосу, да просто ко всему – безразличие! В лучшем случае стрельнем по ней глазом, думая о другом, но вряд ли попытаемся прочувствовать и осмыслить эту близость.

Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый.

Я ехал прочь: иные сны...
Душе влюбленной грустно было,
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло.

Мечтанью вечному в тиши
Так предаемся мы, поэты;
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.

Так видел Луну Пушкин, так видела ее и его Татьяна Ларина, так проходят и пред нами мириады картин и мгновений жизни, слов, схваченных глазом в строках печатных текстов, слов, брошенных в бездонный, всепоглощающий эфир… Но если остановиться и всмотреться даже в самые приевшиеся взорам картины и вдуматься в навязшие на зубах слова, то в этих крохотных трещинах скорлупы земного бытия, в которой привычно живет и умирает человек, сможет открыться совсем иной слой бытия, не подоплека его, нет! – а крохотные в этих разрывах проблески иной реальности – подлинной, Божией, духовной…

Но поди расскажи кому-нибудь, что писатель, такой, как Чехов или Пушкин, эту иную реальность не просто слышал, он ее усердно искал всю свою жизнь, к ней стремился и подсознательно, и намеренно, и услышанное в этих разрывах и трещинах бытия пытался передать словом. То, что они знали и видели, вряд ли могло быть услышано человеком, живущим в мире искусственных, пошлых игр, подражаний и собственных выдуманных «фэнтези». Ведь и читателю, вслед за писателем нужно было бы совершить этот прорыв – или хотя бы почувствовать потребность в нем, загореться и ринуться туда: в иные миры, в свободное пространство, из которого вся наша жизнь видится совсем иначе…

Но таковых всегда было очень мало. Почти никого. Что-то предчувствовали символисты в творчестве Чехова – тот же Андрей Белый, но большей частью мир подходил к Чехову с помощью измерительных приборов, действовавших только внутри земной скорлупы. А Чехов этими приборами не мерился…

1904 год… Премьера «Вишневого сада» – последней загадочной пьесы Чехова. Драма, трагедия, – твердили все почти вокруг. А он: «комедия». Но почему ему понадобилась эта «комедия»? Зачем? Что там смешного? Может, с Данте захотел перекликнуться? Человеческую трагедию изобразить в водевильном ключе?
После премьерных спектаклей «Вишневого сада» Чехов писал жене: «Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я написал, и я готов дать какое угодно слово, что оба они ни разу не прочли внимательно моей пьесы. Прости, но я уверяю тебя. Имею тут в виду не одну только декорацию второго акта, такую ужасную, и не одну Халютину, которая сменилась Адурской, делающей то же самое и не делающей решительно ничего из того, что у меня написано».

…Все глубже увязал Тимофей в жизнеописаниях архиереев и священников давнего и, ранее казавшегося ему малоинтересным, времени жизни Церкви. Дотоле о тех архипастырях, кроме епископа Михаила (Грибановского), Тимофей почти ничего и не слыхал, а если и встречались в анналах церковной истории их имена, то еще вчера он готов был просто пролететь по ним глазом, не испытывая никакого к ним интереса по принципу: «Из Назарета может ли быть что доброе» (Ин.1:46).
 
Интуиция, да и знания тоже, подсказывали ему, что перед ним вспыхнут лишь образы довольно мрачного, закатного времени русской жизни, – самого конца XIX века: рутина, пошлость и застой, которые Чехов, как никто, ненавидел, и умел обличить, возможно, осуществив это и в «Архиерее», хотя, конечно, не на публицистическом мелководье, а касаясь своим мудрым и тихим взором глубин бытия.
 
Теперь и Тимофей вслед за Чеховым, следуя по лабиринтам его мысли, вынужден был идти на глубину, на которой только приоткрывают свои корни жизнь и судьба, а время – свои истинные черты, где оно начинает таять, а изображение – приближаться.
Тимофею казалось, будто отчасти времени уже действительно нет, и что вот такое погружение в души и жизнь давно ушедших людей может влиять на природу времени, преодолевать его ограниченность, его разделяющие людей перегородки.

Но тут следовало позаботиться и о порядке: не утонуть бы! По настоятельной просьбе Маргоши, которая была ежедневным верным и заинтересованным слушателем Тимофеевых изысканий, Тимофей составил некую схему, в центре которой стоял сам Антон Павлович, а вокруг – те архиереи и духовные лица, которые могли иметь отношение и влияние на формирование глубинных смыслов «Архиерея».

Начать они с Маргошей решили с протоиерея Сергия – Сергея Николаевича Щукина (1872†1931), оставившего воспоминания о Чехове, в которых впервые было названо имя епископа Михаила (Грибановского), как «одного из» возможных прототипов чеховского «Архиерея», того Щукина, которого упоминал корреспондент Марии Павловны в 1946 году, тем самым сблизив  и его с причастным покойному епископу кругом лиц.

***
Неподалеку от строящейся Белой дачи – дома Чехова в Верхней Аутке (Ялта) – стояла греческая церковь в честь мученика Феодора Тирона, которую в то время (в 1898 году) начали восстанавливать на месте старого, разобранного храма.
«К тому времени, как Чехов поселился в Аутке, между греками и русскими шли острые споры по случаю назначения новых священников, перестройки церквей, относительно церковного имущества и пр., – Рассказывал в своих воспоминаниях отец Сергий Щукин, – Представители греков во главе со священником явились к Чехову и просили его взять на себя защиту их дела. А. П-ч согласился на их просьбу, принял в деле большое участие, был с документами, которые они дали ему, у архиерея. Противная партия не понимала, отчего он хлопочет, была раздражена и толковала, что он сам грек, потому и хлопочет за греков».
Тимофею было важно не только то, что в этих строках воспоминаний отца Сергия Щукина относилось к церковным связям и заботам Антона Павловича (а их было в его жизни немало!), но также и то, что упоминалось и посещение писателем Таврического архиерея. Кого именно: епископа Никона (Софийского) – викарного, или епископа Николая (Зиорова) – правящего? Оказалось, что Чехов обращался к архиепископу Николаю (Зиорову), который, кстати, в эти месяцы подолгу жил в Ялте.
Однако всего интереснее для Тимофея была сама фигура отца Сергия Щукина, который, как и Чехов, стал ялтинским жителем по причине слабости легких.

…Отец Сергий Щукин поселился в Ялте осенью 1898 года, и вскоре – в конце октября – начале ноября – познакомился и подружился с Чеховым и его семьей. С некоторыми перерывами протоирей Сергий служил в Крыму вплоть до 1927 года. Перерывы были вызваны арестами и заключениями в тюрьме.

При жизни Чехова отец Сергий был законоучителем церковно-приходской школы при том самом храме святого Федора Тирона, о котором хлопотал Чехов; преподавателем Закона Божиего в Ялтинской гимназии, а в 1902 году – вторым священником в ялтинском соборе в честь благоверного князя Александра Невского (благодаря хлопотам о нем Чехова, что следует из их переписки того времени).
Отец Сергий пробовал себя в литературе, и Чехов ему очень просто и по-доброму помогал. Но, самое главное, что, оказывается, отец Сергий стал  д у х о в н и к о м  Антона Павловича, а, впоследствии, и его семьи, о чем нигде и никто в чехововедении до сих пор не упоминал.
 
Открыл этот важнейший с духовной, исторической и литературоведческой точки зрения факт другой замечательный русский священник – отец Константин Ровинский (1862-1942(3)) в своей книге «Беседы старого священника».  И отцу Константину Ровинскому можно было, несомненно, верить…
Принявший священство по благословению Святителя Тихона, Патриарха Московского и всея России, и святого праведного отца Алексия Мечева, отец Константин, в прошлом действительный статский советник и крупный царский чиновник по финансовому ведомству, человек чести и в то же время редкого смирения, принявший после революции священство, а с ним и крест исповедничества, хорошо знал церковную жизнь Москвы 1920-х годов: ведь это был тогда очень тесный и сплоченный круг священства и их верных чад. Отец Сергий Щукин последние четыре года жизни был московским священником: настоятельствовал в Спасопесковском храме на Арбате, дружил с известным московским проповедником отцом Георгием Чинновым.
После кончины отца Алексия Мечева отец Константин Ровинский вплоть до ареста в 1929 году, служил в храме Святителя Николая в Кленниках при настоятеле отце Сергии Мечеве – сыне Московского старца и новомученике. С ним вместе Отец Константин и был арестован, но расстрела избежал чудом: из-за старости и тяжелой болезни его отправили в ссылку…
 
Тимофей любил в трудные и горькие минуты перечитывать «Беседы» отца Константина – это была поистине замечательная книга, имевшая чудодейственную силу умножать в читающих веру в Промысел Божий и в Божие неусыпное блюдение жизни каждого человека.
 
Однажды, уже во время занятий творчеством Чехова, Тимофей случайно наткнулся в этой книге на воспоминания об отце Сергии Щукине как о духовнике семьи Чеховых. Это было большое открытие для Тимофея! «Вот она, истинная цена всех наветов на неверие Чехова, которые просто механически повторялись вслед за неверующими биографами начала XX века. У Антона Павловича был духовник, – и какой! Общение Чехова и отца Сергия длилось с 1898 года до конца жизни писателя. А после кончины Чехова, когда Сергей Николаевич Щукин служил в Аутской Успенской церкви Ялты, его прихожанами были члены семьи Чехова; в этой же церкви в 1914 году он совершил обряд перехода в православие О.;Л. Книппер-Чеховой.

Разумеется, тот факт, что у Антона Павловича  был духовник, свидетельствовал очень о многом: о правильной с церковной точки зрения духовной жизни Чехова, о несомненной самостоятельности и продуманности его выбора, о духовности его восприятий и подходов к жизни, так как очень высокого духа и редкостной силы веры был его духовный наставник,  – ведь истинная духовная связь отца и сына всегда сообщает, «переливает» духовные дары (в той или иной степени) от одного – к другому.

Потрясенный Тимофей не мог читать эти воспоминания один. Тут же была безжалостно разбужена растерянная Маргоша, и вот уже они вместе погружались в события более чем столетней давности…
Перед ними всплывал, обретая живые очертания, образ прекрасной личности, почти совсем забытой за годы неверия и гонений на Церковь. Личности, прекрасный отсвет которой ложился и на духовный облик Чехова.
Тимофей и Маргоша сразу поняли, что эти два человека были не только близки, но и достойны, даже во многом похожи друг на друга, и представить их духовную дружбу и сокровенные отношения как нечто формальное и пустое было просто невозможно! Не такие это были люди.

***
Вот что о. Константин Ровинский рассказывал в своей книге о протоиерее Сергии Щукине –  духовнике Чехова…
«Одна из моих духовных дочерей, прекрасно образованная и давно ставшая на духовный путь, передавала мне, что она познакомилась в Москве с одним выдающимся пастырем – о. Сергием Щукиным, бывшим ранее настоятелем собора в Ялте (После 1927 года отец Сергий служил в Москве. – Прим. мое, – Е.Д.). О. Сергий был духовным отцом писателя А.П.Чехова, который бывал у него, живя в Ялте, и очень его почитал…
По ее отзывам, о. Сергий был отмечен перстом Господним, и было ясно, что на нем почила благодать Божия. По своему смирению, любви к людям, молитвенной настроенности, пониманию души человеческой этот пастырь, по ее словам, напоминал о. Алексия (Мечёва – прим. мое. Е.Д.). И ей удалось несколько раз с ним беседовать по вопросам, которые ее не только интересовали, но и мучили, ибо она сама не могла их разрешить, и о. Сергий много дал ее душе, разъяснив ее недоумения и сомнения…»

Когда отец Сергий трагически погиб в день своих именин в 1931 году, эта – в будущем духовная дочь отца Константина – горячо молилась об упокоении души почитаемого ею пастыря, и очень сокрушалась, что не успела разрешить при его помощи целый ряд духовных вопросов. В ту же ночь ей приснился о. Сергий Щукин и сказал: «Не жалейте, что мы многого с вами не разобрали, все это неважно; самое главное в жизни – наше отношение к Богу».

…На другой день занятия Тимофея прервала прибежавшая в сильном возбуждении Маргоша: «На ловца и зверь бежит, брате! – крикнула она с порога, – Смотри: я нашла еще одно потрясающее воспоминание об отце Сергии…».

Небольшой очерк, посвященный духовнику Чехова, принадлежал перу одной ялтинской жительницы – игумении Евдокии (вероятно, оказавшейся в страшные годы гражданской войны в эмиграции). Она познакомилась  с отцом Сергием, когда училась в гимназии, где он преподавал  Закон Божий. Знала она отца Сергия и позже…

«Все в гимназии,  – вспоминала матушка игумения, – независимо от своих убеждений, ждали его прихода с нетерпением – и вот он пришел: небольшого роста, худенький, скромный, очень русский, с маленькой светлой бородкой и двумя вьющимися локонами по сторонам лица. Глаза светлоголубые, ясные и необыкновенно ласковые.
В молодости так хочется найти идеал, и о. Сергий вызвал в нас формулу: «если он может быть таким, как мы его узнали – мы чутко и пристально следили за ним, – то значит, Евангелие осуществимо на земле».

Запомнилось игумении Евдокии и такое слово батюшки: «Я все удивляюсь, что находят иные батюшки время играть в карты, ходить друг другу в гости, когда мне вот и вздохнуть некогда», – это было сказано без осуждения, скорее с удивлением. Он вообще никогда никого не осуждал – слишком любил людей, но видел их недостатки, часто с большой жалостью. Один раз, пока о. Сергий ждал своей очереди урока Закона Божьего, я кончала свой урок математики. Один из рабочих, молодой парень, заговорил со мной в очень развязном тоне. О. Сергий это услышал и так твердо и серьезно осадил рабочего, что он смешался и замолчал. Недаром говорят, что самое страшное – это справедливое негодование праведника. Я увидела, что в характере о. Сергия была не только мягкая ласковость, но и большая твердость и серьезность.
Его здравый смысл и ум привлекали всех. Когда начались выборы на Всероссийский Поместный Собор – от Таврической епархии было выбрано три члена: о. Сергий Булгаков, о. Сергий Щукин и присяжный поверенный Салов. Его очень полюбил патриарх Тихон и впоследствии прислал ему митру, которую отец Сергий по скромности и смирению никогда не носил».

«Отец Сергий, – продолжала матушка, – мечтал о писательстве и на этой почве познакомился с Чеховым. Чехов же и хлопотал перед архиепископом Таврическим об устройстве его в Ялте, так как уехать в Палестину ему не удалось из-за слабости легких. О. Сергий – при всей его духовности, прозрачности и любвеобильности – не был ни визионером, ни мистиком в западном смысле этого слова. Он был трезв духом и церковен».

«Разве эти последние слова игумении Евдокии не могли быть в точности повторены и в адрес самого Антона Павловича? – Подумал тогда Тимофей. Он был уверен, что таким же, как и его духовник, был и Чехов. Потому они и сблизились, нашли друг друга…

«25 сентября 1931 года были именины о. Сергия. – Рассказывала далее матушка. – После обедни и причастия он возвращался пешком к себе в Фили (дело было уже в Москве). В одном месте улица была перегорожена высокими железнодорожными рельсами, и когда о. Сергий их переступал, из гаража напротив выехал грузовик. О. Сергий попятился, оступился, упал затылком на эти рельсы и разбил голову. Через два дня он скончался в больнице, не приходя в сознание. Так окончилась его жизнь. Он лежал в гробу в Спасо-Песковской церкви 3 дня. В Москве еще было много открытых церквей: из каждой приходили священники со своим причтом, служили панихиду над его гробом. Отпевать захотел митрополит Сергий. Лицо о. Сергия было покрыто воздУхом, я так его и не видела. Народу набралось огромное количество, так как в газеты догадались поместить маленькую заметку: «Сергей Николаевич Щукин скончался такого-то числа (по новому стилю), отпевание в такой-то церкви». Арбат – улица широкая, был так запружен народом, что остановились трамваи – в это время вещь невиданная. Похоронили его на маленьком, теперь уже уничтоженном, Дорогомиловском кладбище и могилу обсадили молоденькими елочками».

С большим трудом разыскал Тимофей единственный фотопортрет отца Сергия, на котором он был изображен таким, каким описывали его те, кто знал его, любил и чтил. А вместе с портретом пришла и еще одна подробность:

…С 7 декабря 1920 года в Ялте начался «красный террор». Известно, что должно было быть расстреляно 6000 человек. «Расстрeливали больных и раненых в лазаретах (в Алупкe, например, в земских санаториях 272 человека), врачей и служащих Красного Креста, сестер милосердия (зарегистрирован факт единовременного расстрела 17 сестер), земских деятелей, журналистов и прочих. И сколько таких, не стоявших даже в рядах активно боровшихся!», – писал С. П. Мельгунов в своём исследовании «Красный террор в России 1918-1920». Не только воды Учан-Су, но даже море в месте впадения речки возле гостиницы «Ореанда» обагрилось кровью.
 
«И всю ночь ходил по берегу и неустанно молился Господу ялтинский народный батюшка Сергий Щукин, скорбя и поминая всех «имена коих Ты Господи, веси»…

Именно отец Сергий в своих воспоминаниях впервые связал историю создания рассказа «Архиерей» (работа над ним фактически велась на его глазах) с личностью епископа Михаила (Грибановского), именно он, отвечая на расспросы Чехова, рассказывал ему об этом выдающемся архиерее, о том, как он умирал, о тех, кто был при нем…
Отец Сергий немало мог сообщить Чехову о личностях и других архиереев, которые возникали на горизонте чеховского ялтинского бытия в то время. И несомненно, рассказывал… «А потому и нам, – думал Тимофей, – следует попристальнее в эти личности вглядеться: а вдруг и у Чехова «Таня с Соней», как у Толстого, перетолкутся в «Наташу Ростову»?
В особенности Тимофея заинтересовала присланная Чехову отцом Сергием книга "Над Евангелием" епископа Михаила. Она-то более всего свидетельствовала о духовном облике этого архипастыря, о высоте его жизни и мысли. Однако критики рассказа Чехова, как и православные апологеты этого рассказа, – не удосуживались открыть книгу епископа Михаила (Грибановского), потому что, открыв ее, уже не смогли бы делать столь скоропалительных умозаключений на предмет чеховских сокровенных намерений, осуществленных в образе архиерея Петра.

Чехов эту книгу "Над Евангелием" – дар духовника, – несомненно, прочел (ведь он был так поражен рассказами об ее авторе, заворожен его обликом, столько расспрашивал о нем отца Сергия…),  и очень многое понял о том, как же должен был бы мыслить и жить истинный архиерей Божий, а наблюдая другие судьбы, мог убедиться в том, как страшно, когда человек берет на себя не свой крест, или приняв таковой, не умудряется сделать его своим.
Читать Чехов умел.

На фото: протоиерей Сергий Щукин, духовник Антона Павловича Чехова.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
http://www.proza.ru/2013/07/02/1134