Онна-дэ. Год 1945-й

В конце лета сорок пятого года расквартированные в Китае части Квантунской армии частью своей откатились к морю, частью были разбиты настолько стремительно, что множество городов и поселков в Маньчжоу-Го остались предоставленными сами себе. Японских военных здесь уже не было. Советские войска еще не пришли. В домах сидели измученные ужасами оккупации мирные китайцы, а в учреждениях засели местные сотрудники захватчиков и не сумевшие убежать с остатками армии японцы: интенданты, повара, прачки, военные корреспонденты и офицерские проститутки. И не просто засели, а с отчаянием обреченных отбивались от разъяренных партизан, от участников антияпонского Сопротивления и просто от лихих людей, которые под маркой наказания врагов и предателей жестоко казнили коллаборационистов и граждан еще недавно вражеского государства.

Над Тяньбином – небольшим городом, в котором японские оккупанты устроили себе место отдыха и развлечений, вот уже несколько дней висел дым пожарищ и непрекращающиеся вой и стон: горели здания, превращенные японцами в казино, кафе и бордели; заостренные колья и бочки с негашеной известью сооружались прямо на улицах и не простаивали: те, кто попадал в руки мстителей живыми, завидовали тем, кто был застрелен или даже заживо сгорел в пожаре.

Бао Цинь, одетый в выгоревшую, поношенную гимнастерку, стоял возле догорающей штабной машины японцев и задумчивым взглядом темных глаз на каменном лице смотрел на творимые дела в городе. Жалости не было в его сердце; после того, как японцы убили всех его родных и близких, причем большинство умерло после долгих жесточайших пыток, он поклялся мстить оккупантам и всем, кто им так или иначе помогал. А поскольку Тяньбин почти весь сотрудничал с интервентами, работы его бойцам хватало...

– Бао! – послышался вдруг чей-то истошный вопль. – Ты же помнишь меня! Мы ведь с тобой вместе против Чан Кайши сражались!

Бао Цинь посмотрел в сторону вопящего. Действительно, знакомое лицо! Ему кричал его старый знакомый Чжун Ванхэ, которого сейчас двое бойцов волокли вдоль по улице. Бао сделал знак рукой своим людям, и те подтащили Чжуна поближе. Выслушав стандартный набор жалоб на нищенскую жизнь, лишь исключительно которая толкнула Чжуна работать на японцев, а именно – всего лишь ремонтировать оккупантам одежду и обувь, Цинь уже собрался давать бойцам знак – все ясно, тащите его дальше, как Чжун вдруг сказал:

– Я знаю, где спрятались руководители жандармерии!

У Бао дрогнуло лицо. Он спросил:

– Разве они не сбежали вместе с военными?

– Они не все успели! Бао, пощади, я тебе покажу, где они!

– Показывай, – сказал Цинь. – Тебя не потащат на позорную казнь, обещаю. Но если ты солгал...

* * *

Услышав выстрелы, Юмико поняла, что дело плохо. Похоже, надсмотрщик, которого она отправила на поиски китайской гражданской одежды, попался. В подвале осталась только шеф жандармерии Сигэру Ямамото, еще один надсмотрщик и она – начальник тюрьмы Юмико Фудзимори. Чрезвычайно редкая должность для женщины в милитаристской Японии, но Юмико происходила из древнего самурайского рода, чтила кодекс чести Хага-Курэ и всю свою жизнь положила на то, чтобы доказать, что пусть не на поле сражений, то хотя бы здесь она доблестно может служить императору. А доказывать приходилось нелегко: непосредственное руководство расстрелами, собственноручные допросы... Полученная информация от одного из руководителей партизан помогла в успешной организации карательной экспедиции, и об этом узнали в Токио. В Токио не знали только о том, что суровый китаец почти сорок часов умирал под пытками Юмико, зато об этом хорошо было известно здесь, в Тяньбине, и потому именем молодой красивой женщины пугали не только детей...

Положение сидящих в подвале было отчаянным: без воды здесь долго не протянуть, патроны к оружию остались на верхних этажах и давно уже присвоены этими грязными китайцами... Хорошо хоть, никто не знает, как еще можно попасть в этот подвал... Надсмотрщик наверняка успел застрелиться, это уже хорошо. Чуть позже надо будет второго тюремщика отправить на поиски одежды. Потом одеться, как местные жители (это, конечно, мерзко), и каким-то образом добираться до своих... Ведь не мог же император сдать Японию, как об этом пытаются врать по местному радио!

Юмико, конечно, заблуждалась. Во-первых, император действительно объявил о капитуляции, во-вторых, про этот подвал было известно хозяину лавочки, своеобразного гибрида ателье, обувной мастерской и курильни опиума. Лавочник поставлял зелье господину Ямамото лично, но об этом, что вполне резонно, главный жандарм не докладывал своей первой заместительнице. И надо было видеть ее удивление и отчаяние, когда в подвал с двух сторон ворвались несколько разъяренных китайцев. Отстреляться не получилось: солдат-тюремщик погиб на месте, Ямамото упал на бок, получив пулю в ногу, а Юмико, оставшуюся без повреждений, крепко ухватили сразу трое, завернув ей руки за спину.

– Какая неожиданность! – услышала она голос Бао Циня. Партизан неплохо говорил по-японски. – Это же сама «хозяйка подкожных ножей»! Так, вроде, тебя называют в городе?

– Заткнись, обезьяна! – прошипела Юмико.

Бао Цинь смерил ее взглядом. Правильные, тонкие черты лица, сама довольно высока для японки, не слишком стройна, но с неплохой фигурой, которую интересно подчеркивает ненавистный черный мундир...

– Бао!!! Она расстреляла триста семьдесят человек! – взвизгнул кто-то. – Содрать кожу живьем с гадины!

– Вывернуть кости из суставов и бросить крысам! Она так поступила с моим мужем, – раздался женский голос.

– Я слышал, что у нее на допросах умерло больше десяти наших товарищей, – произнес вооруженный до зубов седой боец. – Ее надо поставить в бочку с известью, и пусть она умирает неделю! Нет, лучше две... а голову потом отрубить и выставить на шесте посреди города, так высоко, чтобы все видели, как мы поступаем с врагами...

Бао о чем-то думал.

– Идемте все отсюда. На бегу такие вещи не решаются.

– А с этим что делать? – спросил кто-то, вытолкнув вперед Чжуна Ванхэ.

Цинь вынул наган и дважды выстрелил Чжуну в сердце.

* * *

Партизанский вожак не стал рисковать и вести жандармов куда-то по улицам: толпа жадных до японской крови мстителей могла бы легко отбить их, несмотря даже на авторитет Циня. Поэтому он вместе с пятью верными соратниками поднялся на второй этаж еще уцелевшего здания якобы жилого дома, на деле – конспиративного здания охранки. Туда же провели Юмико с крепко связанными за спиной руками и втащили постанывающего Ямамото, который все же мог переставлять ноги.

Процессия вошла в одну из комнат, носившей следы поспешного бегства, но с чисто японской обстановкой: токонома на стене, низенький столик для чая... В углу – большой соломенный мат с торчащими соломинками. На этот мат швырнули Юмико. Ямамото позволили сесть на пол в другом углу.

Бао Цинь думал о том, что же делать с этой женщиной, приводившей в ужас борцов с режимом, да и простых людей, чья вина могла быть только в том, что они являлись друзьями или родственниками участников Сопротивления. То, что она умрет – было ясно, тут вообще никаких споров быть не могло. И умереть она должна непросто – это тоже не подлежало обсуждению.

Юмико, в свою очередь, это тоже понимала. И, понимая это, молча взывала к верховной богине Аматэрасу, чтобы та дала ей возможность уйти так, как это делали ее предки.

– Бао! – позвала Юмико. – Тебя ведь так зовут? Ты думаешь, как поступить со мной? Я готова умереть в мучениях, но позволь мне это сделать самой.

– Ты говоришь о сэппуку? Я не слышал, чтобы ваши женщины делали это. А умереть от пули я тебе не позволю. Ты слишком много бед и страданий причинила моим соотечественникам...

– Дай мне меч или кинжал, – сказала Юмико. – Я проведу ритуал по всем правилам. Ты и души твоих сограждан будут довольны.

«А почему бы и нет?» – подумал Цинь. И спросил: – Что-то тебе еще нужно?

– Перо и лист бумаги. И необходим секундант, который отсечет мне голову, когда ритуал будет окончен... Ямамото – тоже самурай. Может он это сделать, пока вы его не убили?

– Я думаю, мы можем это сделать... – Цинь перешел на китайский и сделал необходимые разъяснения своим товарищам. Те, вроде согласились, хотя и не без колебаний. Юмико наблюдала за Цинем. Какой-то зловещий блеск был в его глазах, но выбирать уже было особенно не из чего. Хвала Аматэрасу за то, что он согласился хотя бы выслушать ее!

Юмико развязали руки и подали перо и клочок бумаги. Минуты через две женщина что-то написала на нем и передала Циню:

– Потом сожги это.

Цинь глянул мельком на написанное... Странно пишут эти японцы – вроде бы пользуются нашим письмом, а ничего не понять, ни одного знака... Партизан не знал, что Юмико написала хокку – предсмертное стихотворение не обычным набором иероглифов, как это обычно делают мужчины, а особым стилем письма – «онна-дэ», что примерно значит «путь женской руки».

Ямамото вручили шашку, позаимствованную у седовласого бойца, но так, чтобы он, чего доброго, не воспользовался им для чего-то другого сверх договоренности. Нашли и кинжал. Юмико скривилась: это был далеко не ритуальный нож, хотя, конечно, в данной ситуации подошло бы и вообще не оружие. Хуже оказалось другое: клинок был не очень острым. То есть, совершенно тупым не назвать, но для сэппуку использовать очень трудно.

– Неужели это все, что у вас есть? – презрительно спросила Юмико, но голос ее дрогнул.

Китайцы молчали. Только женщина прошипела: «я бы лучше тебе дала деревянный нож».

Все было готово. Сидя на пятках, Юмико расстегнула черный форменный жакет, отбросила его в сторону... Немного поколебавшись, стянула блузку, оставшись обнаженной по пояс. Быстро пробежала по лицам четверых мужчин и одной женщины: только суровое ожидание. Так и должно быть. Приподнявшись на коленях, Юмико приспустила юбку так низко, как это было возможно, чтобы обнажить почти весь живот, довольно подтянутый, но немного округлый от пупка и ниже. Глядя в окно, за которым тянулись шлейфы дыма, японка принялась массировать и гладить живот. Кожа податливо прогибалась под руками. Юмико вдавливала пальцы все глубже, пока мышцы достаточно не расслабились. Затем взяла кинжал, поудобнее взяла его в правую руку, положила на правую руку левую и, сделав глубокий выдох, вонзила себе в левую сторону живота.

Как тяжело пошло лезвие! Чтобы проткнуть кожу, мышцы и брюшину, женщине пришлось надавить изо всех сил три раза подряд, и только после этого по желобу потекла кровь, и кончик кинжала уперся в кишечник. Боль огнем охватила живот. Как ни прискорбно это для самурая, но Юмико заскрипела зубами. Некоторое время она боролась почти с непреодолимым желанием выдернуть кинжал из раны (в принципе, уже сейчас никто бы не посмел ее упрекнуть вслух в потере лица), но надо было доводить ритуал до завершения. Только когда он окончится, можно говорить о полном освобождении «вместилища души».

Юмико потянула кинжал вправо. Проклятый клинок толком ничего не резал, только тянул. Он не разрезал даже ту кишку, в которую уперся изначально, только проткнул и зацепил, и малейшее движение вызывало чудовищную боль. Ближе к рукоятке лезвие было заточено лучше, и кожу прорезало сравнительно легко, но то, что было внутри, сопротивлялось, тянулось само и тянуло за собой, как казалось Юмико, весь кишечник целиком. Несколько раз вдохнув и выдохнув, Юмико сосредоточилась и сделала несколько резких движений кинжалом наружу и внутрь.

Это помогло, но какой ценой! Боль заставила Юмико застонать сквозь сжатые зубы, она чуть привстала и согнулась в поясе вперед. Кинжал наконец разрезал неподдававшиеся до этого петли и дал возможность довести разрез до середины живота. Юмико нашла в себе силы разогнуться и посмотреть вниз. Рукоятка кинжала торчала точно под пупком; рана к левому боку обильно кровила, залив уже почти всю юбку и часть соломенного мата. К вздрагивающей рукоятке страшно было вновь прикоснуться; но это пришлось сделать, и Юмико закричала опять. Кинжал как и прежде, шел плохо, приходилось двигать лезвие вперед-назад, и каждое движение, колющее, рвущее и тянущее кишки, вызывало ощущение запредельной боли, которая стала уже настолько нереальной, что словно бы превратилась в отдельно существующий клубок, невыносимо жгучий и наносящий удары.

Бао Цинь никогда еще не видел ритуал сэппуку. Более того, он никогда не предполагал, что увидит его в исполнении женщины. Не отрываясь, он почти с мистическим восхищением, доступным пониманию только истинного азиата, смотрел на все увеличивающийся разрез, показывающий путь кинжала сквозь живот. Путь женской руки.

Когда кинжал достиг правой стороны, Юмико, неслышно стонавшая и мелко дрожащая последние пару минут уже без перерыва, на миг остановилась. Теперь никто, не то что вслух, но даже мысленно не посмеет сказать про «потерю лица». Вот только если бы еще удалось закончить как надо...

Юмико почти полностью развернула назад торчащий в ране кинжал. Это движение опять согнуло ее в поясе и заставило забиться в долгой конвульсии. О том, чтобы разогнуться и закончить ритуал, казалось, уже не могло быть и речи. Но женщина вдруг разогнулась и, двигая кинжалом внутри себя, потянула клинок наискосок вверх. Это был завершающий штрих ритуала. Юмико выдернула кинжал, от чего ее снова ударила судорога, и, плотно обхватив руками кровоточащий живот, немного нагнулась вперед, подставив шею так, чтобы Ямамото было легче ударить. Старый жандарм этого ждал. Он встал, обнажил шашку и приметился, чтобы отсечь голову одним ударом, как того требовал кодекс чести самурая.

Но ему не дали завершить ритуал. Бао Цинь пнул японца по раненой ноге, а когда тот пошатнулся, с помощью двух бойцов отобрал у жандарма шашку. Ямамото выкрикивал проклятия, требуя уважать дворянскую честь, и Бао Цинь громко и отчетливо сказал по-японски, что он будет уважать честь. И разрешит закончить ритуал. Но не сейчас.

Юмико, не в силах разогнуться, повернула голову в сторону и поняла все коварство китайца. Бао держал свое слово, но при этом решил заставить ее мучиться еще очень долго. Собрав последние силы, Юмико схватила кинжал, встала на колени, выпрямив торс, и резко метнула оружие прямо в Циня. Она могла бы закончить ритуал сама, как это иногда приходилось делать самураям при невозможности присутствия секунданта, но в этот миг гнев не дал ей подумать об этом.

Бао даже не успел отойти в сторону. Просвистевший в воздухе кинжал вонзился ему в правое предплечье. Китаец только покосился на свой рукав, который стал быстро набухать его кровью, смешавшийся с кровью японки.

Бросок заставил широко разойтись края угловатого разреза на животе, из него немедленно наружу полезли пораненные кинжалом кишки. Юмико издала гортанный звук, присела и попыталась схватить скользкие петли, прежде чем они свалятся с ее колен на мат. Но не успела. С хлюпающим шлепком кровавый клубок упал на торчащие там и тут жесткие соломенные стебли. Вместе с ними Юмико судорожно схватила свои внутренности и, трясясь в конвульсии, попыталась засунуть их назад в живот, вперемешку с соломинками.

Бао Цинь дважды видел, как люди теряли кишки в бою, и оба раза его поражало, насколько это странно – запихивать их обратно. Все равно это не поможет, особенно на поле боя или в джунглях, когда вместе с внутренностями человек засовывает в себя грязь, ветки или копошащихся насекомых.

Юмико отчетливо чувствовала каждую впившуюся в кишки соломинку. Каждая из них причиняла немыслимые страдания, которые помимо воли вырывали стоны из самого нутра. А стонать было нельзя... Нет, она действительно зря это сделала...

И решительным движением Юмико выбросила кишки на колени. Вслед за взрывом особой, туманящей сознание боли пришло странное ощущение полного опустошения. Даже нет – освобождения. Словно бы действительно открылось вместилище души, которая теперь свободна и вскоре может спокойно отправиться в храм Ясукуни, где находят последнее пристанище окончившие жизненный путь самые доблестные люди Земли.

Юмико еще долго лежала на боку скорчившись и дрожа в судорогах на залитом кровью мате. Бао Цинь, поняв, что смерть от потери крови близка, сделал знак Ямамото. Тот завершил ритуал. Цинь разрядил наган в японца, сжег бумажку с непонятной ему записью и велел своим соратникам заняться делами.

Голова Юмико, как и предлагал седовласый, была выставлена на шесте посреди главной площади городка, чтобы все знали – отмщение свершилось. Куда делось тело начальницы тяньбинской тюрьмы, об этом история умалчивает. Но что жестокая душа Юмико обрела вечный покой в храме Ясукуни – в этом нет ни малейшего сомнения.