С пятницы на воскресенье

  Начиналось все как обычно - я обедал в одном из небольших кафе неподалеку от своего дома. Тут было все, чего только может пожелать писатель: грязные столы, пепельницы, которые, похоже, не меняли с момента открытия, и музыкальный автомат с заедающими заезженными пластинками (альбом Monks крутили уже третий раз, в нескольких местах раздавались щелчки, каждый раз заставлявшие меня морщиться). Лучшее мне пока что было не по карману. Последние полтора года я только и делал, что бродил по ночным улицам с пустым кошельком наперевес и желудком, в котором я пытался удержать вчерашний ужин – мою последнюю трапезу – и то и дело заглядывал в окна дорогих ресторанов. У меня текли слюнки от вида прожаренных отбивных и куриных крылышек. А когда чьи-то зубы начинали жевать хрустящий шницель, мне хотелось их выбить. Я отлипал от окна (хотя чаще всего меня прогонял привратник, который выбегал со шваброй на улицу, словно храбрый рыцарь, защищающий свои владенья) и вновь отправлялся скитаться по городу. В голове крутилась одна и та же мысль: когда-нибудь и я вот так же вопьюсь зубами в сочный эскалоп и погоняю запыхавшегося официанта туда-сюда от своего столика к кухне за новыми порциями;  может быть, через несколько месяцев, когда допишу роман, но только не сегодня в пятницу, 12 апреля 2013 года.

  Звон песни ветра над дверью заставил меня отвести глаза от тарелки с салатом, который я с отвращением ковырял вилкой. У входа стоял Роджер Бергер – мой хороший знакомый и, в каком-то смысле, коллега – он тоже занимался писательством и уже несколько раз печатался в крупных издательствах. Я так и встретил его одним погожим деньком - он вместе со мной ждал в приемной главного редактора. Мы разговорились, и, когда нас обоих чуть ли не пинком вышвырнули из кабинета, он вызвался угостить меня в баре. Я не стал отказываться – дела у меня тогда были, чего уж там, ничуть не лучше теперешних. Говорил он один: «Сукины дети, в прошлом году я принес им три тысячи, а теперь они позволяют себе так со мной обращаться!». Роджер помог мне напечатать мои первые рассказы, сказал: «У тебя есть стиль, парень». Мое имя наделало в литературных кругах столько же шума, сколько и теория Большого Взрыва среди католиков – его просто-напросто проигнорировали.

  Роджер Бергер – это, конечно же, был псевдоним. Меня бесила вся эта иностранщина, но Роджер ни за что на свете, даже за все золота мира, не согласился бы взять русское (или греческое, или византийское) имя. Таких, как он, в последнее время развелось уж очень много, и чего-чего, а самомнения им было не занимать. Всё ждали, когда известность сама приплывет к ним в руки, вот только все их потуги стяжать славу напоминали мне попытки ребенка доплюнуть до луны.

  Если вы спросите меня: «Эй, а этот Роджер он как собой? Красавец?», - я отвечу:  ничего примечательного. Роджеру было тридцать четыре, он уже успел нарастить небольшой живот, который старательно пытался скрыть. Роджер был очень старомоден, когда вопрос касался выбора одежды – даже сейчас, в жару, он был замурован в серый твидовый костюм и увенчан шляпой (которая, кстати, ему не шла, но никто не рисковал заговорить об этом, даже в шутку). Только одно меня смутило: лицо Роджера сохраняло невозмутимость, даже когда он поносил издателей, свою бывшую жену, креационистов, и вообще всех на свете. Сейчас же весь его вид выражал крайнюю озабоченность, глаза метались из одного угла кафе в другой, красивый тонкий рот открывался и закрывался без его – Роджера – на то согласия.
Наконец он заметил меня, почти бегом подошел к моему столику, сунул мне в руки газету и, продолжая стоять, подозвал официанта и сделал заказ:
-Водки, и побольше.

  Я не раз видел, как он вливал в себя пиво, красные и белые вина, шампанское, кальвадос и граппу, ром, джин, абсент и текилу, все это вместе в сочетаниях, не обязательно образующих коктейли. Но от водки всегда отказывался, объяснял: «Выпью немного этой дряни, и сразу тянет меня в петлю. Или вниз головой с моста. Сам не знаю, почему. Память, точно, она самая. Отец однажды накатил несколько стопок для храбрости и пошел на быка с голыми руками. Угадай, кто победил?». Похоже, произошло что-то действительное важное, раз он решил проверить себя на способность сопротивляться искушениям.

  Он уселся напротив меня, встретил мой недоумевающий взгляд и рявкнул так, что даже люди на улице, проходившие мимо окна кафе, оглянулись на нас (чего уж говорить о тех, кто сидел внутри):
  -Читай!
Я развернул газету, просмотрел несколько листов, но не увидел ничего такого, ради чего бы стоило так волноваться. Разве что сводки с политических полей – коммунисты, по результатам предварительного голосования, имели все шансы победить – но я-то знал, что Роджера это не интересовало, он не мог с полной уверенностью сказать, в каком государстве нам довелось жить – монархическом или республиканском. Говорил, его писанине нигде не будут рады.

  Я листал дальше. В разделе некрологов помещались живописные рассказы о смерти мелких чиновников и водителей грузовиков, выписанные с мастерством и дополненные такими деталями, от которых мурашки бежали по коже. Я сам на секунду почувствовал себя мертвым. Какие же маньяки работали в этой газете?
  -Да нет же, 16 страница.
«КОНЕЦ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ» - гласил заголовок. Газета была не из последних (вот только ее название сразу же вылетело у меня из головы), она бы не стала рисковать репутацией, печатая непроверенную информацию. Если все действительно так плохо, я бы тоже сейчас выпил. Я начал читать.

  Статья начиналась с таких вот журналистских ремарок:
«Наука, как всем известно, дала нам множество чудесных вещей, например, пенициллин и широкоформатные домашние кинотеатры. Но та же наука пятьдесят пять лет тому назад принесла миру ядерную бомбу, а буквально на днях - весть о конце художественной литературы!  Хорошо это или плохо – не нам решать, но совершенно точно ясно одно: светлые головы наших ученых избавили бедняг писателей от бессонных ночей, лишних нервов и треволнений! Теперь у них появится больше времени, чтобы заняться общественно полезными делами! Наши улицы давно никто не чистит, а желоба забились гнилой листвой. Им найдется работенка! Наш корреспондент взял интервью у одного из ученых, ошеломивших нас столь изумительным, поистине потрясающим открытием, перевернувшим наш привычный взгляд на мир, - встречайте, доктор Нетлит!».
 Какая странная, прямо таки иностранная фамилия, - отметил я про себя, наколол лист салата на вилку и тоже отправил его внутрь себя.
Наверное, этот журналист раньше работал в цирке и драл глотку, пытаясь перекрыть рычание львов и гомон публики, и, в конце концов, сорвал голос и не мог больше заниматься любимым делом. Вот и пришлось бедолаге сменить профессию. А как еще объяснить столько восклицательных знаков?

  Между строк статьи текло елейное масло, хорошо проплаченное и закупленное в больших количествах, выливалось наружу и пачкало стол. Я убедился, что оно не капнуло мне на брюки. Дальше шла зернистая черно-белая фотография – очкастый лысоватый  ученый опирается плечом о толстый столб, обвитый проводами, при этом лихо поставив одну ногу за другую пяткой вверх и носком вниз и будто подмигивая читателям. Подпись под фотографией уверяла, что это и есть тот самый доктор Нетлит, профессор точных и не очень наук, и его чудо-машина. А по мне, он был больше похож на подростка из шахматного клуба, из тех, кого поколачивают ребята покрепче. Да, да, обиженный подросток, только с плешью в пол головы.
Следом за фотографией размешалось небольшое интервью. Я взял на себя смелость немного разбавить текст своими собственными замечаниями, чтобы вам было веселей.

Корреспондент: - Здравствуйте, доктор! (Дамы и господа, на сцене – Дамбо, диковинка из Индии, таких вы еще не видали!)
Доктор: - Здравствуйте, - доктор не знал, как обозвать своего собеседника.
Тут как пить дать повисла неловкая пауза. Корреспондент потел и рылся в своих записях, пытаясь припомнить, к кому же он попал, а доктор скучал и полировал лысину тряпочкой. Наконец, незадачливый журналист, нашел, что хотел.
К: - Так все-таки, доктор, расскажите нам о своем изобретении!
О, доктор давно ждал, когда же его спросят, аж весь трясся от нетерпения.
Д: - Не вдаваясь в подробности, просто скажу, что мы провернули через лопасти нашего супер-компьютера-мельницы (ох, нашего эрудита начало заносить куда-то не туда) огромный объем информации – жернова процессора (а доктор-то оказался поэтом) перемололи все книги мира и на выходе вместо муки мы получили скорбную весть – мы прочли все, что могли бы прочесть! (как вам, а? Даже зарифмовал немного, пускай и коряво).
Бьюсь об заклад, в этот момент за окном ударила молния.
К: - Как так?!
Д: - Все ходы, все персонажи уже где-то кем-то были использованы. Генератор случайных чисел, которым до этого пользовались все писатели, иссяк, как старый родник. Из него уже ничего не выпьешь.
А головастому, судя по всему, нравились такие вот истасканные образы. Хорошо хоть он не был физиком-теоретиком, а то сравнил бы время с текущей рекой.
К: - Но, доктор (вот уж заладил, доктор, доктор. Журналистика – это явно не его профессия), человечество со дня на день полетит покорять Марс, разве там не найдется новых сюжетов?!
Д: - Нет и еще раз нет. Все уже было. Представьте, что вы читаете «Гамлета» уже в сотый раз, но вместо Горацио и Офелии там проскакивают Иннокентий и какая-нибудь Джоанна («хи-хи-хи» - в газете этого не напечатали, но я и сам мог представить, как первооткрыватель обсасывает свою остроту). Вот что я вам скажу, писатели, кончайте писать, идите работать! («Ха-ха-ха»).
Там было еще много-много всего, и восклицательных знаков и скучных сравнений, но я вас от этого избавлю.
Внизу еще была крохотная приписка: «если вам понравилась работа корреспондента, можете пожертвовать ему немного своих средств». Когда я увидел имя, все стало на свои места. Борис Блюм. Ну-ну.
***

  Интервью обрывалось на самом интересном месте. Я отложил газету в сторону.
  - Бог ты мой, Роджер, как ты мог на такое повестить?
Но Роджер меня не слушал. Он пытался налить в рюмку водки, но его руки тряслись, и он только проливал все на стол. Тогда он принялся хлестать пойло прямо из горла. Его кадык ходил вверх и вниз, водка текла по подбородку. Он осушил бутылку за пару секунд, как может сделать только самый отчаянный безумец, и отбросил её в сторону. Я вжался в пуфик сиденья, пытаясь угадать, по какой траектории полетит водка, когда вылетит из него, подгоняемая снизу рвотой. Но все обошлось: Роджер сначала заплакал, а потом упал лицом на сложенные руки и затих, словно он был заводной игрушкой, у которой на середине песенки кончились батарейки. 

  «Эй, крошка, я ненавижу тебя, всем сердцем тебя ненавижу!», - надрывались колонки. Я тоже вас ненавижу, хриплые засранцы. Я осторожно постучал всхлипывающего Роджера по макушке. Он подскочил на месте, закинул голову назад и заревел белугой:
  - Ууууууу, все кончено!

  Этот вопль вызвал переполох во всем зале. Мужчины за столиками покрепче сжали в руках столовые ножи, а женщины полезли в сумочки за перцовыми баллончиками. Двое бомжеватого вида парней с анархистскими нашивками на куртках, только-только просунувшиеся в дверь, резко развернулись и убежали прочь без оглядки. Они пересекли улицу и остановились у мусорных бачков. Оттуда один из них выудил гнилой помидор и заученным движением понес его ко рту. Тут уж я не выдержал такого аппетитного зрелища и отвернулся. Немного подумав, я отставил прочь тарелку с недоеденным салатом. 

  А Роджер и не думал останавливаться, он заливался слезам, которыми можно было заново наполнить выпитую им бутылку. Ко мне подскочил встревоженный официант.
  - Сделайте что-нибудь со своим другом.
  - Конечно, конечно.
Я взял газету и потащил Роджера прочь из кафе. Раз уж выдался такой случай, можно было и не платить по счету.
Свежий воздух, казалось, немного успокоил Роджера. Но я все равно держал его под локоть, чтобы он ненароком не кинулся под колеса. 
  - Чего ты распустил сопли? – Роджер обиженно сопел, сегодня он явно был не в настроении. - Как вообще можно было поверить в такую чушь?
От него было не дождаться ответа. Когда мы проходили по мостку, перекинутому через крохотную тинистую речку, Роджер вырвался из моей хватки и кинулся к ограждению.
  - Жизнь моя жестянка!
  - А ну, стой! – закричал я ему вслед. А сам подумал: «Ага, значит, не врал насчет «вниз головой».
Я остановил его, только когда он уже наполовину свесился через металлический поручень. Роджер несколько раз вяло дернулся в моих руках и обмяк.
  - Ты чего удумал?!

  В моей голове уже сложился целый план, но сначала нужно было избавиться от горе-самоубийцы. Я решил посадить его на автобус в надежде, что он сам найдет путь домой. Мелочи в кармане как раз хватало, чтобы оплатить проезд. В кармане Роджера, конечно же.
Мы прождали автобус двадцать минут. Роджер все это время провел на плече какой-то старушки, боявшейся шевельнуться. Когда грохочущий монстр, наконец, подкатил, я растормошил храпевшего писателя и затолкал его внутрь. Лишь когда дверь зашипела и закрылась, а я преспокойно пошел в другую сторону от остановки, осознание моей чудовищной ошибки чуть не сбило меня с ног. Он же без меня не доедет, убьется по пути! Я бросился назад, но автобус, будто разгадав мои намерения, быстренько улепетнул за угол, чихнув мне в лицо осьминожьим чернильным облаком.
***

  «Его до смерти забьют пассажиры, или он упадет с лестницы, или нарвется на нож, или, или..», - я считал в уме все развязки, которыми могла завершится недолгая жизнь Роджера. Когда я дошел до перекрестка, их набралось уже восемьдесят восемь, они нарастали лавиной и грозили снести хлипкую хибарку моей совести. Но когда я свернул на другую улицу, все сомнения и терзания как рукой сняло, я усмотрел в этом только сюжет для нового рассказа. Я зашагал уверенней и принялся  глазеть на номера домов, чтобы не пропустить тот, который был нужен именно мне. Дома тянулись  один за другим: шестнадцать, восемнадцать, двадцать,  а у подъезда двадцать второго мне под ноги кубарем скатился Коля Катчёв. Он с уханьем, пересчитывая каждую ступеньку ребрами или задом, пролетел по лестнице и в самом её низу сгруппировался, и ловко встал на ноги, почти не коснувшись земли.  Вышло это у него почти что благородно. А мне всегда нравилось смотреть на акробатов, поэтому я протянул:
  - Уу, ловко у тебя вышло.

  Следом за Колей прилетел и его чемодан. Из окна второго этажа высунулась пропитая морда хозяина и заколыхала толстыми брылами: «И не смей возвращаться!». За этим чуть не последовал растопыренный полет навстречу асфальту. Коля оправился и пожал мне руку – мы с ним были давно знакомы, вот уже три года как. Я помог ему собрать рассыпавшиеся вещи. Среди них были чудом уцелевшие склянки и пробирки, из которых несло адским серным смрадом. Да и сам Коля пах не лучше. И нам как назло было по пути.
  - Что на этот раз? – ох, сколько раз я уже видел, как Коля вот так вот вылетал из подъезда.
Он просто пожал плечами:
  - Алхимия. Пытался найти философский камень.

  Я и не удивился такому ответу: всего за два года Коля успел перебывать кладоискателем и охотником за жемчужинами, а однажды заделался врачом и попытался вывести сыворотку против рака. Он все время что-то искал, только чтоб не загнуться от скуки. Ведь вот в чем было дело: когда-то он был писателем, а потом перестал им быть. С тех пор и мается. 
« Я хотел написать всего один роман, а вышло восемь с половиной», - вот как он объяснил свой поступок. Совсем разочаровался в литературе, пообещал больше никогда не брать пера в руки. Он спрятал свой талант в сундуке в темной келье где-то за мозжечком и навесил на него семь пудовых замков, и сам превратился в постмодернистского анахорета, который живет в самом центре города и все равно умудряется ни с кем не общаться. А ведь в свое время его осыпали похвалами и оглушили овациями. Ну дурак дураком, зачем было отказываться? Я решил немного его раззадорить и протянул ему газету.
- Видал уже?

  Он принялся читать прямо на ходу. Я помогал ему обходить ямы и фонарные столбы. Вдруг он остановился как вкопанный и больше не двигался с места. Его челюсть отвисла, а глаза то зажигались, то гасли, словно семафорные огни.  Я не знал семафорной азбуки, но она и не была нужна, чтобы разгадать смысл посланий – у Коли что-то переворачивалось в мозгу. Газета выскользнула из его рук, он нагнулся и подобрал ее и снова двинулся вперед, и застрочил обоймами слов:
  - Вот смотри, я бросил писательство, потому что понял, - ничего меня там не ждет. Все сгнило, и писать – это значит только раз за разом вываливать кому-то на голову шматы гнилого мяса, а читать – это значит их жрать. Уж не знаю, на каких подпорках держался этот обман все эти годы, и как это я сразу его не разглядел, но вот оно – подтверждение моих слов, - он потряс газетой у меня перед лицом, - Вот! Теперь все знают – литература сдохла! Ха-ха! А ты понимаешь, что теперь будет? – и, не дожидаясь моего ответа, он продолжил: - Теперь она переродится, восстанет из праха и пепла, как этот чертов феникс. И знаешь, кто её поведет вперед? Я! Первым делом я сожгу все книги, написанные до сегодняшнего дня.

  Еще один. Этот самолюбивый поток лился и лился, и я уже привык к его журчанию, когда Коля неожиданно сбился и залепетал:
- Хотя, постой-ка, подожди… Стоит мне коснуться её только мизинцем, как она сразу же начнет истлевать и умирать. Так что же – не писать совсем?! Да, не писать. Точно.
Прошло еще пару секунд:
  - Но если не писать, не наполнять жизнью, литература умрет сама по себе. Нет, нет, писать надо. Но ведь тогда ей конец. О, что же делать?!
Тут Коля сбился на какое-то совсем уж неразборчивое бормотанье. Мы прошли еще несколько шагов, и он неожиданно вскрикнул и повалился на землю. Он изогнулся дугой и достал носом до кончиков ботинок, приняв форму круга, по которому сейчас носились его мысли.
  - Коля, тебе помочь?
Сквозь сцепленные зубы он процедил «Нет».
  - Как скажешь.
  Он упал как раз возле того подъезда, к которому я держал путь. Я аккуратно обогнул его и зашел внутрь.
***

  Знаете, я всегда испытывал жгучую страсть к разного рода живописи. Барокко, классицизм, им и экспрессионизмы, реализм и кубизм, пейзажи, портреты, баталии, натюрморты – на все это я мог глазеть часами, по целым дням не выходя из галерей. Но живопись никогда не отвечала мне взаимностью, сколько бы времени я ей не посвящал, как бы ни держал кисточку, и в каких сочетаниях не смешивал краску. Эта неразделенная любовь когда-то и свела меня с Александром, Сашей Немых. Оба мы, горемыки, увивались за этой несговорчивой дамой, да только я отстал на полпути, а Саша и по сей день не оставил своих попыток. Самоучка, он никогда не бывал ни в каких художественных школах, и пытался все постичь сам. Рисовать, стирать, сжигать, выметать пепел, пить, бросать на стены, снова браться за кисть – в этом был весь он.  Выходило с каждым разом все лучше и лучше, ему даже удалось протолкнуть пару своих картин в какие-то никому не известные музейчики. Из принципа он не шел ни на какую работу, и поэтому все время жил впроголодь, грыз сухарь да пил воду из-под крана. А еще он был неисправимый хохмогон и все время сыпал шутками. Вот такими, например:
Раздается звонок. Тристан Тцара подходит к телефону, берет трубку и говорит: «Да-да?».

  Вот к такому человеку я и попал. Когда-то давно Саша пошел по стопам Моне и снял квартиру, выходившую окнами на перерабатывающий завод. Теперь он корпел над собственной серией картин под названием «Тридцать видов на дымящуюся трубу». Он ловил мельчайшую, незаметную для простого глаза, игру солнечных лучей, пронизывающих плотный смог, легкими, воздушными штрихами передавал танец света и тени на подмостках чадной сцены. Но картин накопилось уже куда больше тридцати: неудачные полотна Саша не выбрасывал, а пускал в дело. Он сшил из них шторы и одеяло, постелил перед входом ковриком для ног, использовал их как салфетки и боюсь представить что еще.

  Когда я зашел в комнату (не забыв, конечно, вытереть ноги), то застал художника за работой: Саша стоял перед распахнутым окном, оголив свой совсем не греческий торс, и черными галками вырисовывал на картине взмывших в небо пичуг. Я крикнул прямо с порога:
- Совсем обнищал! Почему бы тебе не смастерить из своей мазни рубашку? Околеешь ведь.
Саша рывком обернулся, повалив мольберт, и пошел на меня, как взъяренный бык. Его глаза налились кровью, а на скулах заиграли желваки. Он, похоже, совсем свихнулся. Я приготовился дать отпор, но Саша вдруг невесело засмеялся и сгреб меня в охапку, отчего затрещали его и мои ребра. Когда он меня отпустил, я пошатнулся и грохнулся на услужливо подставленный стул.

  Саша сегодня был не в духе, и даже мягкая, словно зефирная, погода за окном не смягчала черноты мешков, набрякших под его глазами.
  - Ты чего такой смурной?
Но Саша пропустил вопрос мимо ушей и сам перешел в наступление.
  - С чем пожаловал?
  - Вот, - я подал ему раскрытую газету.
Саша углубился в чтение, бегал глазами по строчкам, высунув кончик языка изо рта. Дойдя до конца, он поднял глаза над страницей и со скукой посмотрел на меня, сказал «Ага» и начал листать газету дальше.
  - Что ты об этом ду...

  Неожиданно Саша издал победный клич, подбежал к столу и выдернул из него ящик, да так, что тот отлетел в другой угол комнаты, выудил из него громадные ножницы, которыми пользовалась еще нежить у Гойи, защелкал лезвиями и отделил голову её Величества Королевы Английской Елизаветы II от её монаршего тела. Никогда она не думала, что разделит судьбу Карла I. Саша вскочил на кровать, над которой висел коллаж, лизнул голову языком и приклеил её на один из концов дождевого червя. На другом его конце уже красовалась голова Дэвида Кэмерона. Над червем зависло лезвие гильотины.
  - Никогда не знал, что ты увлекаешься политикой.
Саша сразу же повеселел и изготовился порадовать меня еще одной искрометной шуткой.
  - Эй, знаешь, что отличает Камю от Сартра?
  - Нет, - подыгрывай безумцу, вот мое правило. Кто знает, что творится у него в башке.
 - Взгляд на мир, - Саша захохотал.
Ну и ну. Ха-ха.

  Саша вернулся к мольберту и поднял его с пола. Если он снова начнет малевать, ответа от него будет не добиться.
  - Что насчет статьи?
  - Не верю, и тебе не советую. Вы, бумагомараки, как тараканы. Нет от вас спасу.
Это было все, что я хотел от него услышать. Но уходить так быстро было неудобно, поэтому я остался сидеть и стал глазеть по сторонам. Кроме вездесущих картин и коллажа над кроватью, комната была битком набиты и другим хламом: с потолка свисали журавлики оригами, на полочках громоздились кособокие вазы, а в угол закатилась гипсовая голова. Похоже, Саша успел попробовать себя во всем.

  Реакция у меня уже была не та, и я не уследил за тем, как Саша схватил огромную кисть, которой можно было в пару движений закрасить всю Берлинскую, а то и Великую Китайскую стену, и непонятно зачем вмазал газету в холст, так, что она легла поверх рисунка. Художник, что с него взять.  Я попытался стянуть газету, но Саша замахнулся на меня кулаком, и я потихоньку выскользнул из комнаты, без резких движений, чтобы не нервировать его. Удовольствоваться мне оставалось тем, что хоть одного человека я сделал сегодня счастливым.
***

  На улице возле Коли собралась порядочная толпа. Высоченные люди обступили его стеной, и мне только и оставалось, что выглядывать из-за их плеч. Скрюченного Колю пытались разогнуть двое санитаров. Один изо всех сил тянул его за ноги, а другой – за шею, но Коля все никак не принимал нормальную позу, матерился и плевался. Санитары взмокли и оставили попытки.
  - Что у него, как думаешь?
  - Может, столбняк?
  - Нет, при столбняке в другую сторону выгибаются.
  - Тогда не знаю.
Я-то знал, но медицина тут была бессильна. Да и поделом ему. «Сожгу все книги», - это ж надо такое придумать.

  Мне надо было вернуться к Роджеру. Его квартира была совсем близко, минут двадцать-тридцать пешком. По пути я думал о словах Саши. Сравнение с тараканами, конечно, было обидное, но справедливое. Надеюсь только, что Роджера оно успокоит. Он ведь всю жизнь только и мечтал о том, чтобы однажды утром проснуться тараканом.

  Ютился Роджер в двухкомнатке на пятом этаже, куда он переехал сразу же после свадьбы. Счастье у молодоженов было недолгим, но бурным, и вылилось в одного розовощекого пупса, собаку спаниеля и разбитые сердца. И еще в разбитые копилки, из которых Роджер выплачивал алименты. Горе-писатель никак не мог забыть свою женушку, хоть и скалил зубы каждый раз, как замечал ее на горизонте. Она все не шла у него из головы, и аромат её духов до сих пор витал по комнатам, сколько бы Роджер не проветривал квартиру.

  Дверь в квартиру Роджера была распахнута настежь. Что ж, он, по крайней мере, добрался домой цел и невредим. На двери плясали отсветы пламени. Еще поднимаясь по лестнице, я закричал:
  - Эй, Роджер, не знал, что у тебя есть камин.
Я просунул голову в дверной проем и застал такую картину: Роджер, весь исхудавший и осунувшийся, с провисшей на животе рубашкой, стоит перед горящей грудой бумаги. Он пялил глаза на зажженную спичку, которая уже обжигала ему пальцы. Когда та догорела, он зажег новую. Я осмотрелся: по всей квартире с дребезжанием катались бутылки от водки, будто бы мы попали на корабль во время шторма. Больше всего бутылок было навалено в углу, из них Роджер уже успел построить маленькую пагоду.

  Роджер не заметил моего появления. Я встал рядом с ним и уставился в пламя костра. Я успел увидеть, как огонь сожрал завитушки букв, из которых в свое время состояло название романа. Роджер сжигал одну за другой спички, пока не закончился коробок, а потом вместе со мной принялся всматриваться в свое догорающее прошлое.
  - Зачем ты это сделал?
Роджер молчал.
  - У тебя остались черновики?
Он медленно, со скрипом корабельной оснастки повернул ко мне голову. Мне стало не по себе, когда я увидел его лицо, одъяволённое адским пожаром.
  - Они в ванной.

  Я влетел в ванную, только чтобы найти там еще один костер. Роджер развел его прямо в рукомойнике. Я врубил горячую и холодную воду разом и чуть не обварил себе лицо паром. Когда дым рассеялся, на месте листков осталась одна серая спрессованная жеванина. Из этого уже ничего нельзя было выудить.
Я вернулся в зал и сбил пламя одеялом. Все равно рукопись уже было не спасти.
  -Роджер, Роджер! Ты меня слышишь? – я тряс писателя за плечи. – Ты поторопился. Я еще всем докажу, что литература не мертва.

  Глаза Роджера так и оставались стеклянными. Я запер его в пустой кладовой, где только и было что паутина да ссохшиеся мухи. Там он себе не навредит, даже негде разбежаться, чтоб расшибить голову. Еще я дал ему оплывший, но почти что целый, кубик Рубика, который нашел на пепелище. И зачем только ему понадобилось его сжигать?
  - Ты это, Роджер, подожди немного. Я скоро вернусь с хорошими вестями.
И, воодушевленный собственными словами, я поспешил домой.
***

  Рукопись романа вот уже четвертый месяц пылилась в ящике стола. Иногда я доставал ее, вертел в руках, перелистывал и клал обратно. Нервно барабанил пальцами по столу, пытаясь  скрыться от ее всепроникающего взгляда, прожигавшего дерево столешницы. Я еще ни разу не выиграл эту игру в гляделки. Убежать прочь из квартиры было самым милым делом. Иногда по праздникам, захмелев от выпитого, я добавлял к рукописи слов этак двести-триста, и, протрезвев, утром вымарывал их. Работа стояла на месте, отчасти из-за моей лени, отчасти из-за страха не написать свой шедевр, как надо. Но теперь, ради Роджера и всех писателей Земли, я был готов добить эти жалкие двадцать страниц.

  Клавиши пишущей машинки упруго танцевали под моими пальцами. Слова, рассвирепев, лились диким шальным потоком, пробивавшим все дамбы и сносившим деревушки и города. Не стойте на моем пути!

  Я работал уже шесть часов и даже не заметил, что наступила ночь. И немудрено – на улице до сих пор было светло, как днем. Был большой пожар. От дыма в голове помутилось, в какой-то момент, мне почудилось, что моя машинка превратилась в жука с хитиновым панцирем и жвалами. Такое могло привидеться только старому Быку Ли!

  Район, в котором мне довелось поселиться, издавна, еще со времени основания города, считался обиталищем всяких чудаков типа писателей, музыкантов и художников. Люди здоровые сюда носа не казали, ведь всегда была опасность наткнуться на какого-нибудь брызжущего слюной сумасшедшего поэта, который сравнит ваши ноздри с дюзами ракеты. Теперь же весь остальной город втайне посмеивался и потирал руки в ожидании скорой расплаты. Весь район, все четырнадцать кварталов охватило пламя – это горели рукописи, и частенько прямо вместе с их авторами. Мне повезло, что рядом со мной не поселился такой же, как и я, писака, только хворой кубист, размалевавший все стены своей квартиры ромбами и треугольниками каждый вечер горланил пьяные песни, а снизу ему подпевал стареющий архитектор, стараниями которого невдалеке от нашего дома взгромоздилась здоровенная металлическая игла, проткнувшая небо. Здоровские были ребята: кубист все время костерил архитектора, что писк сдувшегося и опавшего, словно пробиты воздушный шарик, неба не дает ему спать по ночам; а второй запевала подкалывал моего соседа, говорил, мол, он срисовал все эти вывернутые наизнанку фигуры со своей жены (её я видел всего-то пару раз, но должен вам сказать, - ей богу, все так и есть).

  Так вот, пожар. Счетами за электричество я уже второй год затыкал щели в окнах, так что свет от огня служил мне заместо лампочки. Обычно я пользовался свечами, но на этот раз, открыв ящичек комода, я обнаружил на месте наполовину оплывших огарков только восковые крошки да кусок фитиля. Мыши, понял я, добрались и досюда. Отчаявшись найти у меня хоть что-то съестное, они сгрызли свечи. Теперь два маленьких сереньких тельца лежали и тихо прели у меня в комоде. И нечего удивляться, что я не услышал запаха раньше: таких трупиков по всей квартире было раскидано великое множество, так что я уже привык, почти сроднился, с этим ароматом.

  Дождем из лягушек, птиц и кошек нас уже было не удивить. А как вам такое – дождь из писателей? Обезумелые, они вываливались из окон и шмякались об асфальт. Но их из раза в раз спасала кошачья ловкость, которую хочешь не хочешь приобретаешь, пока живешь в этом мире. Писатели вставали, взбегали наверх и снова бросались вниз. Некоторые сделали это уже по сотне раз. Я иногда отвлекался на эту потешную циркуляцию, подбирая особенно заковыристый эпитет к слову падение или низвержение.

  Треск пламени вовсе не мешал мне, он подхлестывал воображение и придавал мыслям правильный настрой. Но когда на улице завыли припозднившиеся пожарные сирены, все мое вдохновение полетело в тартарары, и свинцовым шариком закатилось под шкаф. Я высунулся в окно и проорал во всю глотку:
  - Пошли отсюда вон!

  Я грозил пожарным кулаком, а они в ответ тыкали в меня пальцем и наводили шланг на мою квартиру. Я вовремя сообразил, что они собираются сделать, и рухнул грудью на листки, защищая их от тугого напора воды. Поток посбивал мне все картины со стен и отправил стулья и кровать в плаванье по комнате. Уже через минуту я стоял по щиколотку в ледяной воде. Но так как вместо нормального пола в моей квартире постелили губку и дуршлаг, вода очень скоро просочилась сквозь планки и ушла этажом ниже. Оттуда заколотили шваброй.
  - Ты затопил меня, кретин!
Я нагнулся к полу и спокойно ответил:
  - Просто подождите немного.
За сим наступило короткое молчанье, а потом – крики еще ниже, на втором этаже. А горластое пение все не прекращалось. Я вернулся за стол и проработал до рассвета.

  Когда я выбил последнюю букву и поставил точку, огонь задорно и приветливо постучался в мою дверь, а  я, как нерадивый хозяин, сложил все листки в кейс и выбрался на пожарную лестницу. Стоило мне перейти улицу, как дом за моей спиной с грохотом обрушился. Жильцы повыбирались из-под обломков и разбрелись кто куда. Среди них я увидел кубиста и архитектора. Пьянчуги обнялись, и, пошатываясь, побрели куда-то в сторону, распугивая ребятишек своими песнями. А я покрепче стиснул ручку кейса и углубился в подворотни. Впереди предстояло еще многое сделать.
***

  Газете суждено было стать частью нового шедевра, а мне все еще нужно было найти злополучного доктора и его компьютер-мельницу. Я решил для начала отправится к крикливому журналисту, бравшему интервью, и выведать у него все, что мне было нужно. Если понадобится – пытками. В ближайшей телефонной будке я раскрыл «Желтые страницы» и разузнал адрес, по которому проживал Борис Блюм.

  Тащится пришлось через весь город, за окраину и дальше, на пустыри, где ржавыми садами расцвели вколоченные в землю арматурины. Денег на автобус я не раздобыл, так что я все шел и шел, сбивая ноги в кровь. Одичалые собаки и дикие верзилы, которых я все время путал друг с другом, провожали меня недобрыми взглядами и косились на мой кейс. Первые искали в нем сахарную косточку, а вторые… Черт его знает, наверное, тоже. 

  До бедного жилища Блюма я добрался только к полудню. Это было сырое каменное строение, как будто бы вытесанное из одного цельного титанического блока. Со стен до сих пор не испарилась утренняя роса, а компания постиндустриальных кроманьонцев сгрудилась у входа и потягивала пиво, загородив мне путь. Наверно, вид у меня был совершенно очумелый, и они решили не связываться со мной и пропустить подобру-поздорову. Я влетел на нужный этаж и заколотил в дверь. Ответа не было. Я нашел квартиру домохозяина и тихо и скромно постучался. Открыла мне маленькая усохшая старушка с кроличьим глазами и по-заячьи сложенными на груди лапками. Она еле-еле доставала мне до груди и говорила так тихо и слышала так плохо, что мне приходилось нагибаться к ней, чтобы все расслышать и чтобы быть услышанным  самому.

  С минуту мы стояли не шевелясь и молча смотрели друг на друга. Между нами прожужжала ленивая весенняя муха. Тогда я заговорил.
  - Вы не знаете, где можно найти Бориса Блюма?
  - Кого?
  -Бориса! Блюма!
  - А, еврейчика. Не знаю, сынок, он съехал сегодня днем. Разминулись вы.
Проклятье!
Старушка меж тем продолжала.
  - Он такой заботливый. На днях купил себе голосовой аппарат, чтоб я смогла его расслышать. Только переборщил, милок. Смотрите, что учинил, - она показала мне на треснувшее зеркало. – Так орал, так орал. И кружил меня по комнате, ажник все соседи сбежались.  «Старушка, я счастлив, я уезжаю». Да ты сначала заплати, ирод, за два месяца не плочено ведь, отвечаю. Он и заплатил, еще и добавил.
Ускользнул, негодяй!
  - А комнату его можно посмотреть?
Старушка недоверчиво зыркнула на меня.
  - Только если собираетесь снимать.
  - Да, да, как раз подыскиваю комнатку поуютней.
Хозяйка подала мне ключ.
  - Там не прибрано, правда.
Вот и отлично. Может, чего и найду.

  С первого же взгляда становилось понятно – Борис жил холостяк-холостяком. После себя он оставил эвересты немытой посуды, сопки затушенных сигарет в пепельницах и  неприбранную постель. А еще – плакаты на стенах. Тут-то я и понял, что моя смекалка и на этот раз меня не подвела.

  Афиши были пришпилены к стенам отголосками былого величия и славы. Львы рычали, тигры стояли на двух лапах, канатоходцы замирали над бездной, клоуны получали пирогом в лицо, а всем этим, стоя посреди арены и раскинув руки в стороны, заправлял низенький толстенький человечек – вне всяких сомнений, сам Борис. Он был одет в фатоватый фрак и цилиндр, в руках держал тросточку и, наверно, помахивал ею, когда обходил арену кругом. Одна афиша запомнилась мне особо: это был коллаж, которому позавидовал бы самый маститый сюрреалист. Из середины плаката, как от большого взрыва, во все стороны разлетались звери: переворачивались в воздухе слоны, семенили копытами зебры и махали лапками крокодилы. Наш друг Борис оседлал тигра, он с любовью и обожанием глядел на рыжеволосую девушку, объездившую пантеру. Удивительно, как это художнику удалось изобразить такую страсть во взгляде. Я тут же заполнил все белые пятна этой истории.

  Все было очень просто и так печально: Борис хотел вернуться к своей возлюбленной, но для этого ему нужен был сильный голос. Женщины падки на него. Просьба о пожертвовании, треснувшее зеркало – все это было элементами одной цепи чистых, неиспорченных и самоотверженных чувств.

  На полочке еще стояла фотография мужчины в пенсне. На фотографии стояли инициалы – Ю.Э. Кто это был, я так и не взял в толк. Зато рядом валялась газета, как раз то, что мне было нужно. Название я вам не скажу, все равно редакцию давно закрыли, а журналисты пошли по миру. Когда я уходил, в квартиру зашли то ли воры, то ли грузчики и принялись складывать вещи в ящики. Борис возвращал свое прошлое, забытое в спешке где-то позади. Я надеялся, он уже зажил счастливо со своей рыжей бестией.
***

  Здание редакции стояло в самом центре города, голое и забытое, с вывороченными наружу кишками труб, от которых курился черный дым. Поломанные кости железобетонных свай с мясными кусками кондиционеров торчали во все стороны. Очередной журналистский день медленно катился к закату.

  Редакцию оцепили ряды кордонов из полицейских, пожарных и врачей. Но они совсем ничего не делали, только болтали, подперев собою стены, да резались в карты, натянув спасательный батут между двух пожарных машин. Зеваки зевали и проходили мимо, не останавливаясь. По временам здание сыто икало огненными взрывами, из окон вылетали буквокрылые пишущие машинки и расшибались насмерть, тогда полицейские, пожарные и врачи лениво поворачивали головы и почесывались. Они не торопились идти внутрь.
Я был единственным, кто решился задать вопрос.
  - Чего ж вы ждете?
  - Штурмового отряда, - был мне ответ.

  Если кордон был маслом, то я был ножом, который проходил сквозь него, не встречая сопротивления. Любой террорист сейчас мог легко намазать его на ломоть хлеба и съесть. Никто и не заметил, как я скользнул в парадный вход. Внутри здание дрожало как лихорадочное от каждой маломальской встряски. Я подошел к лифтам и нажал кнопку вызова. Наверху еле-еле слышно раздался звук лопнувшей резинки, которую слишком долго растягивали, разводя руки в разные стороны. Кому-то пребольно досталось по лицу, а по шахте загулял свист и ведьмовской вой. Где-то на середине пути к ним прибавился скрежет металла о металл. Я на всякий случай отошел подальше и издали следил за путешествием звука вниз головой. Когда он долетел до самого дна, раздался бум и скрежет, и меня обдало волной пыли и штукатурки, и здание затряслось в припадке. Люди на улице даже на секунду оторвались от игры (и тут какая-то шельма воспользовалась замешательством и смухлевала, будьте уверены).  Двери с привычным звоном разъехались, лифт криво улыбался мне перекошенной кабиной. На таком уже не покатаешься. Я злобно посмотрел на лестницу и насупил брови, надеясь, что та от страха обернется эскалатором. Хотя какая разница, за сегодня я уже намотал несколько тысяч километром и парочка этажей вверх на своих двоих ничего не поменяет.

  Я ошибался. К шестому этажу, на котором поместилась редакция газеты, я приполз на коленях. Немного отдышавшись, я встал на ноги и легонько постучался в приветливо закрытую дверь. От такого грубого обращения она слетела с петель и упала внутрь, явив мне на обозрение шикарное зрелище.

  По редакции будто Мамай прошелся. Ну, или взбешенный Луи Арагорн, вырвавший своей тростью громадный кусок из несущей стены. Сквозь новое панорамное окно можно было следить за тем, как садятся и взлетают самолеты и мечтать об отдыхе в местечке потеплее, а не в этом осточертевшем офисе, где к тому же гуляли жуткие сквозняки. Да вот только предаваться мечтаниям было некому, все помещение вымерло, и только в соседней комнате я приметил мелькнувшую фигуру. Мужчина ходил от одного стола к другому и собирал исписанные листки. Одет он был в наглухо застегнутое пальто с позолоченными пуговицами. В дверях мы столкнулись, и он грубо отпихнул меня плечом и пошел к разверстому зеву. Такому грубияну было самое место внизу, но он только выкинул прочь кипу бумаг. Их подхватил ветер и унес куда-то за горизонт, как маленьких беленьких птичек.

  - Надеюсь, их там растерзает коршун, - незнакомец прямо-таки читал мои мысли. У него было худое скуластое лицо и мрачный вид, а глаза его цвели черной безнадегой. Неприветливый тип, но на вопросы, думаю, ответит.
  - Что тут стряслось?
  - Это вы о чем?
  -Да обо всем об этом, - я обвел контору руками.
  - Ах, это. Заявился тут к нам один писатель. Прочитал статейку в  нашей газете. Ту вон, что про конец литературы. Читали? – я кивнул. - Чушь полная, я бы руки оторвал этому Борису. Так вот, пришел этот писака не с пустыми руками, а с самодельной бомбой. Верезжал, верезжал что-то несусветное, да и метнул её в директора. Вон он, кстати, - журналист тыкнул пальцем в несколько мест в разных концах комнаты, где валялись клочки одежды.
  - А где он сейчас? – я нервно заозирался вокруг.
  - Убежал, скрылся через черный ход. Его теперь ищут, наверное.
  - А вы-то сам кто?
Незнакомец подал мне руку. Я пожал ее. Его ладони были холодными, как могильные плиты.
  - Безымянный. Писатель. В прошлом – журналист. Вел колонку некрологов.
Богата наша земля на писателей и поэтов.
  - Кстати, берите что хотите, пока такой случай. Машинку хотите?
  - Нет, у меня своя есть.
«Правда, она сгорела», - не добавил я.
Он как-то недобро посмотрел на меня.
  - Так вы тоже черкаете?
  - Бывает между делом.
  - И у вас в чемодане бомба? Вы опоздали.
  - Я просто хотел выяснить, где мне искать доктора Нетлита.
  - Правильно, бейте сразу в корень зла.
  - Мне бы только поговорить.
  - Вот у него спросите, - Безымянный кивнул головой на груду камней, из которой высовывалась рука.
 
Я присел перед грудой на одно колено.
  - Эй, друг, знаешь, где мне найти доктора Нетлита?
  - Угу, - донеслось из-под завала.
Я вложил в руку карандаш и подставил листок. Через минуту у меня на руках был адрес лаборатории. Совсем недалеко, буквально в паре кварталов.
  - Спасибо, друг.
  - Угу.
Безымянный вернулся из соседней комнаты, неся машинку под мышкой.
  - Вы куда теперь? – спросил я его.
  - Домой. Спрячусь от света и смеха и возьмусь за работу.
А живешь ты где, на кладбище? Горгулья.
Мы расстались друзьями. Я все думал, что мог бы стать таким же угрюмым, если бы выпустил на волю своего темного и злого брата-близнеца, который спрятался глубоко-глубоко в моей черепушке.
***

  По дороге в лабораторию меня несколько раз останавливали полицейские и задавали мне один и тот же вопрос:
- Вы писатель?
Мне хватало благоразумия сказать «Нет», ведь я уже несколько раз видел, как тем, кто отвечал «Да», заламывали руки и тащили в машину, которая тут же, визжа шинами, укатывала за угол. 

  На то были причины – в городе царила анархия, сизым пламенем полыхали книжные магазины и типографии. Взъяренная Мельпомена повязала банданой голову, раздала своим деткам по коктейлю Молотова и сама бросилась в гущу боя, размахивая палицей и потрясая театральной маской. Поговаривали, что в город собираются вводить армию. Приходилось шифроваться, чтоб тебя не замели. Интересно, как там Безымянный со своей машинкой? Это ведь красная тряпка для быка. Но я был уверен, что он прорвется или проскользнет тенью через заставы.
Мимо меня с улюлюканьем промчалась чумазая, заросшая шерстью толпа. Писатели, ясное дело. Следом за ними на крыльях вдохновенья мчались гладковыбритые рожи  - это были поэты. Странно, про поэзию в статье не было ни слова. Наверно, им просто нравилось крушить витрины. Я тоже между делом подобрал с земли камень и запустил его в окно. Бодрит!

  Детектор яйцеголовых работал исправно, и двери даже не подумали открыться, когда я к ним подошел. Ровно до тех пор, пока я не приложил к ним свой ботинок. Передо мной взгромоздилась деревянная баррикада из наваленных кучей столов и стульев. Я кое-как перелез через нее и оказался внутри. Там во все стороны без остановки сновали люди в халатах ученых и заколачивали окна, поминутно отбивая себе пальцы молотком. Но когда они увидели меня, то с криками бросились врассыпную, падали и растягивались на земле, давили друг друга, и, в конце концов, все вместе заперлись в одной комнате. Я слышал, как щелкнул замок. 
Я постучался.
  - Открывайте, я вас не трону.
  - Так мы и поверили.
  - Мне нужен только доктор Нетлит. Пусть он выйдет, и никто не пострадает.
За дверью зашушукались.
  - Он на двадцать третьем этаже, кабинет 1489.

  Доктор Зло сидел в своем кресле лицом к окну и смотрел на полыхавший город. Подтягивались первые войска. В воздухе проносились вертолеты.
  - Это все ваших рук дело.
Спинка кресла вздрогнула, доктор, похоже, не на шутку перепугался. Он медленно обернулся. В его руках был зажат револьвер, дуло черной воронкой пялилось мне прямо в грудь.
  - А ну-ка,  руки вверх.
Я подчинился.
  - Полегче, доктор. Мало что ли на вашей совести жизней?
Нетлит сначала неуверенно опустил ствол, а потом снова направил его на меня, прям промеж глаз.
  - Вы еще кто такой?
  - Я реаниматор литературы, - я долго думал над тем, как бы себя назвать.
  - Вы скорее некрофил, - его губа поползла вверх в гримасе отвращения.
  - Не кидайтесь такими обидными словами, доктор, - я сделал шаг вперед.
Пуля чиркнула у меня над ухом и угодила в дверной косяк. Я кинулся на пол и закрыл голову кейсом.
  - Вашу ж мать, доктор! Так и убить можно!
Нетлит и сам был ошарашен и оглушен. Он отложил револьвер в сторону, встал из-за стола и повелел мне.
  - Поднимайтесь. Говорите, зачем пришли.
  - А я, доктор, хочу доказать, что литература проживет еще тысячу лет.
Нетлит зло усмехнулся.
  - Да как же она проживет-то? Похороны в самом разгаре. Смотрите, как беснуются вдовцы.
  - Не заговаривайте мне зубы, доктор. Вот она, волшебная пилюля, экстракт жизни, источник вечной молодости, - я потряс кейсом.
Ученый подбоченился, свет заходящего солнца отразился от его лысины и ударил мне прямо в глаза.
  - Ведите меня к своей машине.
Доктор прикусил губу, да так сильно, что из нее заструилась кровь.
  - Что ж, раз вы так хотите.

  Он повел меня длинными серыми коридорами. Система безопасности была у них на высоте. Доктору все время приходилось прикладывать ладони к сканнерам и подставлять глаза под красные лазеры. Наконец мы оказались у громадной зубчатой двери из тех, что бывают в банках. Она с грохотом въехала в стену, но вместо несметных богатств и дракона, за ней оказалась пустая комната. Доктор подвел меня к одной из стен, в которую было вделано что-то вроде маленькой микроволновой печи с кучей кнопок и рычагов. Он отворил заслонку.
  - Суйте сюда свой роман.
Я так и поступил.
  - Это и есть ваш хваленый агрегат? На фотографии он выглядел внушительней, - я поискал глазами увитые змеями проводов столбы.
  - Все остальное мы разместили в подвале, - Нетлит защелкал кнопками и задвигал рычажками, потом принял самодовольный вид. – Вот так. Подождем пару секунд. Вы даже не успеете сколотить гробик для своей писанины.

  Но ждать нам пришлось все два часа. После первых двадцати минут доктор стал нервно ходить по комнате, еще через час он отчаялся дождаться результата и хотел проверить, не сломалась ли машина, может, мыши сгрызли контакты, но я его остановил. Он принес нам по чашке кофе. Пустой желудок больно обожгло.

  Машина противно запищала. Из стены выехал листок с результатами. Доктор принялся внимательно изучать его, и, чем дальше он читал, тем больше округлялись его глаза. К концу листка они занимали уже половину лица.
- Что там написано, доктор?
Нетлит ошалело переводил взгляд с меня обратно на запись.
  - Здесь написано, что человечеству суждено написать еще около шестидесяти тысяч романов, - он сглотнул.
Что и требовалось доказать.
  - Вот видите, доктор, а вы не верили. Думаю, в конце можно прибавить еще два-три нуля. Погрешность вычисления. А к тому времени еще один мой роман подоспеет.
Ученый поник головой.
  - Тут какая-то ошибка.
  - Никакой ошибки, док.
  -Тогда я должен написать опровержение.
Я хлопнул его по спине.
  - Давайте-давайте, прямо сейчас этим и займитесь, а то, если так и дальше пойдет, начнется Третья Мировая.
Доктор замялся.
  - Раз тут такое дело, вы не прочтете мои рассказы?
Так-так, интересно.

  Доктор увел меня в другую комнату и усадил на стул. Я почувствовал себя заключенным, приведенным в пыточную камеру. Доктор начал читать и читал он долго. Время перевалило за полночь и наступило воскресенье. Рассказы, признаться, были недурственными, но когда он дошел до своих стихов, тут уж мне в уши полился раскаленный свинец. Таких ломаных рифм и нескладных строк я давненько не встречал. Когда свинец добрался до моего вжавшегося в стенку черепа мозга, мне открылась тайная подоплека всего случившегося. До чего иногда зависть доводит людей!

  Когда доктор закончил, я рукоплескал ему. Он улыбался и прятал глаза в пол от смущения.
  - Отлично, доктор, отлично!
Живот огласил весь мир протяжным урчанием. В нем было больше протеста и негодования, чем во всех выступлениях оппозиции. Я не ел уже третьи сутки. И как это только я умудрился  не потерять сознание?
  - Доктор, может быть, отметим чудесное воскрешение? Я знаю один отличный ресторанчик неподалеку.
***

  Беспорядки мало-помалу улеглись, войска вывели из города, писатели возвратились в свои конурки, и все вернулось на круги своя.
А я наконец-то оказался по другую сторону стекла и теперь уплетал котлету по-киевски. Когда я видел, что к окну подходят мои коллеги, у меня начинали ныть зубы. Завтра же отправлюсь к стоматологу.

Доктор Нетлит сидел рядом со мной и без умолку молол языком.
  - Я, наверное, сменю фамилию, - говорил он. – Не хочу, чтобы обо мне плохо вспоминали.
Я молча соглашался и подкладывал себе в тарелку еще салата. Где-то между второй и третьей сменой блюд я вспомнил о Роджере. Он ведь там совсем отощал. Надо бы узнать, заворачивают ли тут с собой.

  С набитым животом, откинувшись в кресле, я рисовал у себя в голове картины, одну радужней другой. Совсем скоро полки всех книжных магазинов украсят мои книги, на корешке золотым тиснением будет выведено – Максим Пламенев. Хотя запомнят меня, наверно, под другим именем, если вообще запомнят. Но о текучести людской памяти этой ночью не хотелось думать вовсе.

  Зато я вспоминал всех тех, с кем мои приключения свели меня в эти дни: Роджера, запертого в кладовке; Колю, которого стоило бы навестить в больнице; Сашу, разбогатевшего на продаже своих картин; Бориса Блюма и его огневолосую вертихвостку; и, наконец, Безымянного, который был так похож на меня, отраженного в кривом зеркале. Я поднял бокал искристого шампанского и обратился к доктору:
  - Пускай это будет тост за всех писателей и поэтов, прошлых, настоящих и будущих, за циркачей и их возлюбленных, за наши тени и реки, в которые нельзя войти дважды.

  За то и выпили. Я уже был пьян и сам не понимал, о чем говорю, но доктору тост понравился.

  Когда принесли десерт, со стороны входа послышался шум. В зал ворвался Роджер, весь в щетине и пропахший гарью. За ним следом бежал взволнованный метрдотель. Приключения только начинались.