Всё, кроме пчел

Конопатая Ульрика всегда торопится.

Ну, вот такой она человек, что даже не ходит, а бежит вприпрыжку, и говорит бешеной скороговоркой, только иногда запинаясь от необходимости хоть немного думать, прежде чем слово слетит с языка. Ей, бывает, и попеняешь с досады: «Ука, ну куда ты спешишь, зачем тараторишь, где пожар?» - а она смущенно в ответ: «Я если медленно начну рассказывать, ты соскучишься».

Вот и пойди совладай с нею. Трещотка.

Но на этот раз она даже не вбежала – влетела, не вполне вписавшись в дверной проем нашей летней кухни, плечом стукнулась и даже не заметила. Уж больно важную новость на хвосте принесла.

- А наш летний работник-то в коммуне – ДУШЕГУБ! Староста-то, староста хорош, а? Не удосужился даже проверить загодя, кого на работу берет. А во всех домах малые дети! Младенцы!

Ульрика страшно завращала круглыми глазами, и даже конопушки ее будто выросли на глазах.

- Ука, день добрый, ты это о чем?
- Да этот, новый работник, которого взяли убери-принеси-подай к нам на лето, толстый норвежец. Он человека убил!
- Олаф?
- Он!

Если кто при дневном свете и непохож на убийцу, так это рыжий Олаф. Плотный, бородатый, с животом-подушкой, при встрече улыбается и из вежливости сплевывает снюс, чтобы поздороваться  - что твой капитан из доброго старого детского фильма. Уж скорее подумала бы на самого старосту, Йохана-коротышку, похожего на скрюченную облезлую росомаху, да еще и вечно голодного, хоть в дом его не зови. Вот он бы точно за миску картошки с маслом да кусок запеченной баранины...

- Да ладно тебе. Опять кто-то слухи распустил?
- Какие слухи? Чистая правда! Мне Ульф из Сёдрабю рассказал, а весь лен знает, что Ульф из Сёдрабю никогда не врет.

Угу. Уж Ульф-то, Ульф никогда.

- Ну, давай, рассказывай, вижу же, что тебе зудит.

И Ульрика под клятвой вечно хранить наш общий секрет рассказала мне, что Олаф, который, как и все прочие мужики, когда-то не имел залысин, бороды и брюшка, именно в ту пору бурной молодости крепко держался за бутылку. То есть очень крепко. Неделями не отпускал. А еще баловался самокрутками с той травой, которую хозяйки в суп не кладут.

Жил Олаф тогда в городе. Пришел к нему как-то приятель, который в училище на скамье штаны протирал, пытаясь выучиться на столяра. Такой же патлатый. Выпить принес и еще кой-чего. Щедро принес, не поскупился. На третьи сутки оба находились уже в состоянии полного изумления, когда приятель пожаловался, что голова у него не в порядке. А что такое, спрашивает Олаф друга. Тот отвечает, что, похоже, залетела в ухо пчела, а, может, даже целых две или три. А выход обратно сами найти не могут. И жужжат теперь день и ночь, что ему, приятелю, причиняет значительные телесные и душевные неудобства. Ни поспать нормально, ни выпить, ни девочку веселую отлюбить. Вот если бы Олаф мог взять зубило и молоток, да ушной проход чуточку расширить, тут пчелы и вылетели бы на белый свет, а ему настало бы облегчение.

Ну, Олаф и помог. Как не помочь. Хороший человек просит.

Еще сутки он удивлялся, что друг на призывы не отвечает и глядит как-то странно. А потом приехала полиция и обоих доставила по адресам: друга в морг, а Олафа в тюремную камеру.
Сколько Олаф отсидел, Ульф из Сёдрабю точно не знал. Долго, наверное. Когда вышел, первым делом собрал вещички, уехал из города и с тех пор нанимался на черные работы то там, то сям, как цыган какой, нигде надолго не оставаясь, и якорей – жена там, дети – ни с кем ни в какую воду не бросал. Так и скитается бессемейным и безземельным по сей день, почему - непонятно.

Но главное, уже шепотом и нервно хихикая, поведала Ульрика, что с того случая Олаф умом чуточку того. Тронулся. Так нормальный и разговаривает внятно, но пчел при нем упоминать нельзя. Ни прямо слово «пчела» произносить, ни ульями похвалиться, ни меду предлагать ни-ни. Всё можно, кроме пчел.

Именно об этом Ульф из Сёдрабю по доброте душевной и попросил Ульрику предупредить всех нас. Чтоб никаких пчел. А то кто ж его знает, что такому жестокому убийце придет в его дурную голову.

Прошло два дня, и секрет перестал быть секретом. Вся деревня старательно избегала разговоров о пчелах, даже когда Олафа не было рядом. Староста поговорил с пасечником, чтобы тот хоть пару недель посидел у себя в лесу и не показывался на глаза пришлому человеку.  Все банки, баночки и вазочки с медом хозяйки попрятали в глубину сервантов. Да что там. Даже ос с варенья сгоняли шепотом.

С Олафом деревенские глазами старались не встречаться и разговаривали как с больным. Сперва он фыркал в бороду, потом начал сердито подергивать плечом, и от этого женщины еще больше пугались. Одна даже чуть не прибила своего мальчишку, когда застигла его со спичечным коробком, в котором лежала одна-единственная дохлая пчела. Милый ребенок хотел незаметно подбросить ее Олафу в карман куртки и поглядеть, как того «закорячит».

А на седьмой, выходной день Олаф пришел в лавку к Йенссену и попросил кофе и блинов. Фру Йенссен поспешно принесла ему блюдечко душистой клубники нового урожая, перетертой с сахаром и посыпанной мятой – как в городе. Она подготовилась. Но Олаф хотел к блинам меда.

Все, кто был в лавке, застыли столбами. Я, признаться, тоже.

Олаф повторил свою просьбу, но ему сказали, что меда нет. Он удивился.

- У вас же в лесу пасека. Я б там себе купил, но хозяин дверь не открывает. Болеет?

Староста почувствовал, что ему как лицу начальственному пора вступить в разговор.

- Нам сказали, что ты...эээ... нехорошо переносишь пчел, что у тебя с ними была какая-то... ммм... скверная история.

Под налившимся кровью глазом Олафа Йохан выдал на-гора все, что знал. Я бы сказала, что за неделю сюжет прирос красочными подробностями. Умела б Ульрика еще складно писать, как сочиняет – мигом стала бы богачкой.

Олаф все закипал, и когда староста закончил, он разом встал со своего места, сжал красную пятерню и кулаком по дубовому столу припечатал:
- Сплетники, мать вашу! – и взялся было за стул.

А затем вдруг так же быстро, как рассвирепел, и утих. Покачал головой.
- Вот ведь вы, люди, слышите звон, да не знаете, откуда он. Неправильно вам сказали. Я да, убил его, но пчелы ни при чем. Муха это была. МУХА!

- Какая? - спросив первое, что пришло на ум, староста Йохан сам испугался и оттого по-дурацки открыл рот.

- Навозная, - пробурчал Олаф и сунул старосте в зубы его же кепку. – Будешь зевать, и тебе залетит, - и вышел из лавки.

Вечером того же дня люди видели его на станции. Был он с рюкзаком, в отличном настроении, жевал снюс и ждал поезда. Так и уехал без расчета.