Очерк 1

***

Сольвейг – это девушка, которая ждала своего возлюбленного сорок лет. Ольга – та, кто шла к человеку, ждущего её, ровно сорок шагов. От лестницы до комнаты, откуда лилась музыка Грига.

***

Ни на минуту не останавливаясь, ни о чём не думая, сгорбленная фигура поднималась по шатающейся старой лестнице. Часы тикали на маленькой, хрупкой ручонке, то и дело хватающейся за перила. Где-то в груди сжималось сердце в предчувствии того, что фигуру опять будут использовать, даже не заглядывая в душу. Просто исследуют каждый уголок на теле, жадно упиваясь каждым неосторожным стоном.

Тикали сердечные часы всё тише и тише, всё жалостливее становился взгляд, поднятый наверх. Взгляд, полный безнадёжности и страха. Всё шаталось, плыло перед глазами. А где-то в отдалении играла музыка. Где-то кому-то захотелось насладиться прекрасными звуками.

А хотите послушать её сердце? Сердце затравленной овечки, которое бьётся всё сильнее? А сама фигура слабеет, жадно глотая воздух, ставший внезапно тяжёлым, раздирающим лёгкие. Море эмоций, спутанных, совершенно не подходящих для девушки по вызову, плещется в тёмно-синих глазах.

Пряди волос выбиваются из лакированного, будто искусственного, каре. Губы всё хватают, хватают воздух – ярко-алые губы, напомаженные специально для привлечения богатеньких юнцов, по каким-то своим особенным капризам не выходящим на свет из темноты своих комнат.

Темнота скрывает растерянные лица. В темноте нельзя увидеть испуганного выражения глаз. В темноте отражаются только чувства. Нет разницы, вымышленные они или настоящие. Нужно было всего-то обладать хорошим воображением, чтобы выдать мнимые чувства за действительные, синтетическую страсть - за искренний порыв. Закричать… Будто бы по-настоящему.

Будто бы от удовольствия, когда хочется вопить от горя. Но нужно обладать хорошим воображением, чтобы горе выдать за радость, а слёзы – за приторный, сладкий смех. И говорить надо тихим, чарующим голосом, глотая слёзы и вновь убивая частичку себя. Нужно всего лишь обладать хорошим воображением, чтобы представить – это тебе действительно нравится.

Но вот с воображением у местной девушки по вызову как раз были проблемы. Она умела представлять что-то действительно неземное, невозможное только тогда, когда играла на флейте. И пела, никогда не задумываясь о том, как нелепо звучит её голос, когда люди кричат: «Замолчи! Давай уже заниматься этим молча!»

Ей приходилось замолкать, но внутри она старалась рисовать ноты. Вырывала бумагу из сердца и ноты на ней кровью рисовала. Чтобы не умереть вконец от этой фальшивой страсти. Чтобы оставаться флейтисткой и певицей всегда.

Хоть теперь имя Сольвейг превратилось в кличку, для Оли Григоровой оно всегда останется именем одной из любимых героинь её погибающего в белых стенах больницы отца. Падает белый снег за окном, а имя нарисовано на снежной поляне. Это сама девушка пальцами красными рисовала…

Рисовала до посинения. Рисовала и плакала, шепча: «Я не хочу. Туда. Идти. Пусть они сами… Вытаскивают этого… Идиота…»

А в доме играла музыка Грига. Оле сегодня поступил хороший заказ от богатого клиента – наверное, с лакированным каре этот клиент её не узнал. Когда-то этот клиент отказался спонсировать лечение самого дорого человека для Оли, когда-то он нарисовал на её сердце новую кровавую ноту и выбросил её из своей личной жизни.

А теперь, под именем Сольвейг, Оля предстала ему очаровательной молодой шлюшкой, вечно улыбающейся и говорящей таким вот томным голосом, который прописан под любыми стандартами девушек по вызову.

- Я хочу чтобы мы с ним стали партнёрами по бизнесу. Папик его, скорее всего, передаст наследство ему – единственному отпрыску, который даже головы из спальни не кажет… Сможешь это сделать – можешь больше не продавать своё тело. По крайней мере, несколько лет. Будешь спать ночью спокойно, одна… Знаешь, мне кажется, что такой, как ты, не суждено встретить единственного мужчину. Ты выглядишь, как общая. Как ничья.

Ничья…

Оля впервые услышала это слово и покатилась с лестницы. Покатилась. Поплыла, мягко улыбаясь и кивая, обещая всё сделать. Деньги в очередной раз выиграли битву.

***

Сорок лет Сольвейг была ничья. Только с виду. На самом деле она принадлежала одному человеку всецело. Только этот человек находился в пути.
Ничья. Оля царапала окна, рисовала на снегу. Вновь играла на старенькой флейте и замораживала слёзы. Выдыхала пар. А на улице мела метель.

А на улице была весна.

Весна – время пробуждения. А сейчас всё замерзало. Сейчас за окном идёт снег, играет музыка Грига, а перед глазами – смертельно белый пейзаж. Но ничего. В темноте это никто не увидит.

Зима пройдёт и весна промелькнёт,
И весна промелькнёт;
Увянут все цветы, снегом их занесёт,
Снегом их занесёт…

Эта вечная, страшная зима. Она должна пройти. Она должна пройти, как и всё на свете проходит. Надо лишь иметь хорошее воображение, чтобы в темноте зима показалась весной, а смерть – жизнью.

Медленно фигура поднимается по лестнице, проходит ровно сорок шагов и замирает перед закрытой дверью. Из-за стены слышится родная, знакомая музыка. Песня той, чьё имя девушка рисовала на снегу. Песня, которую девушка пела на улице. Тогда, когда её заметили проходящие мимо мужчины и предложили сделать быструю «карьеру», заработать много денег…

Тело покрывается потом под яркой одеждой – ядовито-красной кофточкой и чёрной юбкой, которая на ногах её кажется болтающейся повязкой.

Синеватые ноги подгибаются, рука с фальшивыми большими ногтями беспомощно ложится на дверную ручку.

- Я не смогу…

Дыхание перехватывает. Музыка становится всё громче. Неужели этот кто-то старается подкупить девушку подобным образом и разбудить заснувшее воображение? Рука хочет взять флейту, голос хочет вырваться из легких. Подкупить…

Замёрзшее поле возникает перед глазами, а из-под земли выбиваются робкие подснежники. Из темноты возникают образы. Из темноты, тысячу раз пролистанной.

Образы, светлые нотки, которые дарят жизнь. И свободный вздох. Музыка проникает в разум, проникает в душу. Музыка, которая теперь - единственный способ подкупа.

«Ну, что же… Так, может быть, мне будет легче представить что-нибудь настоящее в комнате без единого лучика света… Только пусть он не набрасывается сразу… Только пусть…»
Образы, скорее всего, были лишь для видимости. Образы, возникающие из темноты и заманивающие в темноту. Только для видимости настоящего.
Реальные чувства, которые трепетали в душе, были по боку тому, кто жил за стеной. Наверное.

Девушка робко стучит. Тикают часы. Медленно падает невесенний снег на улице. Замирает сердце. Музыка становится чуть-чуть тише. Кажется, что там, за дверью, кто-то прислушивается. Прислушивается.

- Войдите… - раздаётся слабый, удивлённый голос. Тот, который сплёлся в музыке. Стал неизвестным, странным обстоятельством.

***

В действительности комната оказалась пугающе тёмной. Будто кто-то выплеснул тёмную краску на лист бумаги. И даже прослойка света не сделала это место ярче. В этой темноте было намного, намного легче раствориться, чем думала пришедшая девушка.

Сначала Оля растерялась. Никогда, никогда её не встречали в столь кромешной тьме – обычно было приглушенное сияние свечи.

- Ему, видимо, решили сделать сюрприз… - пробормотала девушка.

- Что, простите?

Музыка вновь стала громкой, и девушка почувствовала, как воздух дрожит. От музыки, от голоса, от чего-то ещё… Только вот голос дрожал. Дрожал и переливался, вместе с музыкой. В такт. И сердце замирало, вопреки хорошему «поставленному» воображению, рождая новые образы.

- Я думала, что вас обо всём предупредили заранее… Наверняка, я слишком, слишком наивная.

Девушка старалась говорить непринужденно и естественно, вновь рисуя на сердце кровавые ноты. Изрезанная ножами фальшивости, Оля гордо носила звание «ничья». Песня же была настоящей.

И так хотелось запеть. Может быть, это всего лишь уловка? Почему его ни о чём не предупредили? Почему… Почему тьма такая чёрная? Почему так странно смотреть сквозь эту тьму и ничего не видеть? Только невыносимые для сердца образы.

Это слишком жестокая шутка. Даже для того, кто имеет привычку выгонять из сердца, даже для тех, кто умеет выгонять из жизни. Почему они всё сделали именно так? Почему им понадобилось играть с маленькой, ничтожной девушкой по вызову? По вызову, а не по зову. Не по зову собственного сердца она пришла сюда, предчувствуя, что здесь будет нечто другое.

А музыка будто идёт к завершению, но такое ощущение, что эта мелодия решила подтвердить – искусство вечно. Нерастворимо в этой жуткой темноте.

- А о чём меня должны были предупредить?... Разве что… Ах, да! Вы моя новая сиделка? Странно. Честно говоря, я думал, что родители найдут кого-нибудь другого… Постарше.

Сиделка?

Вопрос замер у неё на алых губах. Вопрос, который, казалось бы, не следует задавать. А музыка завершается. «Наконец-то…» - девушка стирает холодный пот со лба, а к горлу подкатывает что-то невыносимо колючее.

Завершающая нота. Она колет в горле. Она – знак сиделки, знак нового образа. Сольвейг. Сольвейг заканчивает вечную песню.

Чтобы на миг прерваться. Чтобы перевести дыхание и увидеть сквозь темноту что-то странное. И настоящее. До боли. Появившееся неоткуда, буквально из темноты.

Образ, который родило плохое воображение. Дать бы ей флейту в руки – и печальная увертюра с последней нотой «Си« утвердилась бы в голове вместе со странными витиеватыми узорами «Дел» и «Ка».