Очерк 3

***

На лавочке, скукожившись, поджав под себя ноги, точно маленький ребёнок, который прячет своё лицо под одеялом и думает, что ни одна из мирских опасностей не вторгнется в его маленький мир, лежала девушка. Лежала и прокручивала у себя в голове мелодии Бетховена, Чайковского, Моцарта… но только не Грига. Последнего автора ей необходимо было забыть, чтобы вновь не осуждать себя.

И так слишком больно – думать о том, что момент назад ты ушла из дома в метель. Из дома, где можно было хотя бы на несколько минут (пока не придёт богатый и влиятельный человек, что называется отцом ли «папиком» на современном сленге) заполучить собеседника, который не стал бы смеяться и спрашивать о недостатках. И о причинах, которые побудили её… к не совсем законной деятельности.

Но она ушла, даже не обернувшись. Ушла по лестнице, громко (будто бы на показ) стуча каблуками – фарфоровая кукла с полным отсутствием сердца. Она ушла, затыкая уши и не веря самой себе.

Ольга ненавидела слепоту чужих глаз. Но быть слепой и глухой (а может быть, парализованной) в душе не хотела бы. И готова была вернуться в тот дом, извиниться, вновь навсегда уйти, вновь порвать все связи с реальностью и глотать пошлые мечтательные сны, чтобы не чувствовать себя так паршиво, лёжа на скамейке, которая покрылась ледяным, совершенно не весенним слоем.

Метель насмешливо бросила в лицо острые снежинки, словно спешила поиграть с хрупким лицом надменной барышни, которая никогда таковой себя не считала. Ледяной коркой уже покрывалась одежда, а дрожащие губы, шепчущие обрывистые, несвязанные слова, просто застыли в гримасе, которой испугался бы заядлый алкоголик и, перекрестившись несколько раз своему непонятному Богу, пошёл бы прочь, проклиная напомаженную ведьму.

Ведьму, что лишь перед некоторыми называла себя Сольвейг, а в душе проклинала – давным-давно. Совесть и гордость боролись в одном маленьком тельце – слабом, фригидном хранилище для снежинок, которые буквально впитывались в бледную кожу, терзали её и обдавали очередной волной боли.

Совесть и ненависть к слепоте, к воспоминаниям, картины из которых складывались в головке, блестящей на сером редком зимнем солнце, проглядывающем из-за туч. Блестела голова белым волосом, почти седым. Падал парик на землю – медленно скользил по хрустальной глади. Где-то обречённо чирикали птицы, рано прилетевшие из-за морей и замерзавшие точно так же, как замерзала Ольга, рискующая получить воспаление лёгких, а то и хуже.

В этой не весенней весне, что рождает мотивы романса Свиридова. Метель, метель… и грустные звуки пронзают грудь. Сердечко то бьётся, то замирает, в такт музыке. Слёзы тоже превратились в ледышки, как и всё тело. Лишь глаза – пронзительные, сверлящие, - остались живыми на прекрасном лице Снежной Королеве, такой жалкой в своём величии.

«Куда зовёт тебя твоё сердце, Сольвейг?» - спросил воробышек, севший девушке на побледневшую, с пробивающейся синевой, руку. Не спросил, а прочирикал, прося хлебных крошек. Ноготки впились в пальчики, а глазки вылупились так, будто бы грозились тотчас же вылететь и расколоться на несколько частей.

Как у мамы. Как у того собеседника, что мог согреть своим голосом, хотя бы на несколько минут, не заставляя девушку ложиться в постель обнажённой. Тот, кто слушает Грига. Тому, кому без всяких обязательств можно было открыть душу и уйти, зная, что обоим после этого будет легче – да, эта встреча забылась бы тут же, но тепло от неё пронеслось.

Хотя бы до следующего дня, когда юной Сольвейг понадобилось вновь выживать и тратить свои нервы для других, менее разговорчивых, но более требовательных клиентов. И тепло оставалось бы…

Правда, приходилось бы потом искать тёплый уголок для бесед с такими же редкими людьми в другом месте, чтобы не лежать так, в позе зародыша и кого-то невидимого молить о пощаде и прощении. Но разве один день в положении Ольги – это не подарок? Один день, один час, минута, секунда настоящей жизни и разговоров под музыку Грига…

Одна секунда. А потом – уже можно ложиться на землю и умирать, если сил создавать такие беседы самой больше не осталось. Но не так. Не отворачиваться от подарков судьбы, не ловить призрачные звуки музыки Свиридова и чувствовать ,как от этой, не менее прекрасной мелодии, сердце не радуется, а плачет.

Плачет, чтобы потом замёрзнуть. Закостенеть.

Только из-за своей ненависти к слепоте приходится это всё терпеть и глядеть вымученным, бессильным взором на пташку, которая тоже умирает, и осознавать, что ты ничем не можешь этой пташке помочь…

***

Воробышек прильнул к её руке. Снег охватил обоих – и девушку, и пташку. Воробышек вздрогнул несколько раз, взъерошил в очередной раз куцые грязные пёрышки, покрытые снегом, хрипло прочирикал и замер покорно, в ожидании своей участи.

Он понял, что девушка одинока, и что даже умереть лучше вместе, а не так, чтобы по отдельности глядеть, глотая судорожно морозный воздух, как последнее на земле лекарство и мучаясь от миллиметров расстояния между двумя страдальцами.
Свиридов играет всё громче и громче. Он заглушает Грига.

«Ты вальс танцевала, мама – вальс танцевала за один день, как упасть на пьяно… ты меня помнишь ещё? Мама, там, на твоём морозном небе, наверное, так холодно – но мне нечего печалиться – туда я не попаду. Я уже ни во что не верю – всё сама от себя отталкиваю, обижаю других, обвиняю весь мир в нашей смерти. Зачем?»

Глаза- такие живые, такие пронзительные – закрываются еле-еле. По замерзшей щеке, звеня, скатывается очередная ледышка. Серое солнце вновь выглядывает из-за туч, бликами скользит по дрожащим воробьиным перьям. Скрипят деревья, покрытые инеем. Мелодия становится чуть приглушенней – с крыш падают, заглушая её, сосульки. Узоры рисует весна-зима на скамейке, превратившейся в маленький гроб.

Воробышек видит, что глаза девушки закрылись. Он пытается чирикать, но получаются какие-то нелепые, для кого-то, не знающего, что здесь происходит, смешные звуки. Сердечко колотится, не в силах совладать с нагрузкой.

Ветер отрывает слабенькие пёрышки, вихрь уносит их – и в этом буйстве метели почти не слышно музыки.

***

Для того ли играют скрипки, флейты, трубы…

Чтобы петь во имя похороненных под снегом девушек и птиц? Воробышек не задавался этими вопросами. Может быть, кому-то это показалось бы глупостью, но из его глазок тоже выкатились две маленькие ледышки и замерли. Вместе с маленьким птичьим сердцем.

Навсегда.

Через минуту птичка превратилась в комок из перьев, покрытый снегом. Ещё один реквизит зимнего спектакля. И музыка затихала, проклиная саму себя, что звучит в не самый подходящий момент.

***

Застывшая фигура лежала на скамейке – и ей снились сны о вальсах и о маминой доброй улыбке. И казалось, что вокруг так светло, а холод – всего лишь испытание. А надоевший звук о прибытии СМС- сообщения на старый телефон, зудящий в замерзшей руке, казался отдалённым звуком самой земли, с которой девушка прилетела куда-то.

В странную страну, где танцуют вальсы под руку с мамой. И где ничего не слышали о слепоте.

Где никогда не присылались сообщения с угрожающими словами: «Мой сын рассказал мне о вас. Покровители выдали ваш сотовый. Мы найдём Вас, проклятая соблазнительница инвалидов, и тогда… хотя, лучше вам прийти самой, чтобы не тратить наше время – так будет лучше для всех – может быть вы и отделаетесь меньшим наказанием, чем планируется…»

Потом пришло ещё одно сообщение – «Мы назначим дату Суда. Нашего суда…»

Но девушке было уже всё равно. Она почти застыла. Сердце готовилось замереть и превратиться в такой же комок вырванных перьев и снега, как и воробышек несколько мгновений назад. Несколько мгновений назад, когда психоделические сны о вальсах не навещали больную голову, сверкающую на солнце светлыми волосами и хрустальным льдом.

***

Музыка замолкла те же несколько мгновений назад. А скрипачка, которая обычно давала концерты в наряженных консерваториях и филармониях, закончила свой мини-концерт на улице – замёрзшие пальцы ласкали струны.

Но этот концерт приносил девушке гораздо больше удовольствия, чем те, среди богатых расфуфыренных леди и джентльменов, которые только делают вид, что слушают, а на самом деле готовы раскритиковать каждый жест и каждую не вовремя брошенную улыбку.

Она любила играть на улицей, притворяясь бродячей музыкантшей. Она любила прикрывать глаза, которые могли так же принадлежать её брату, если бы он мог видеть, и наслаждаться каждым звуком, каждой ноткой, идущей буквально от сердца.

Она любила страдания в музыке и ненавидела, когда страдали люди. А особенно – когда они застывали, как одна девушка на скамейке.

***

Скрипачка не знала, что эту «почти - застывшую» зовут Сольвейг, что она несколько минут назад была у брата, что её уже как несколько мгновений разыскивает разъярённый отец двух богатых представителей золотой молодёжи, которые до безумия любят музыку.

Скрипачке было всё равно. Она заметила страдающую девушку – почти застывшую – в нескольких миллиметрах от себя. И даже не поспешила следовать законам логики, звонить в больницу и звать на помощь.

Предпочла сама помочь, думая о том, что на лежание на скамейке в холодный день у девушки может найтись особенная причина…