Leontiy bysovs remembers сквозь годы перемен

 
LEONTIY BYSOVS REMEMBERS (СКВОЗЬ ГОДЫ ПЕРЕМЕН)



Инициатором появления на свет  этого материала стал мой старинный приятель, известный политический деятель Вячеслав Игрунов (для близкого круга знакомых – просто Вячек). Его Институт гуманитарно-политических исследований взял на себя благородную задачу сбора воспоминаний очевидцев об эпохе 80-90-х гг, во многом определявшейся неформальным движением, разнородным и разношерстным. Этот период остался своего рода «весной» отечественной демократии, так и не перешедшей в «лето».
В этих надиктованных сотруднику института Алексею Пятковскому воспоминаниях о периоде конца 80-х и начала 90-х годов минувшего ХХ века, я не стремился рассказать о себе и своей жизни. Моя цель была иная – вместе с будущим читателем вспомнить об этих беспокойных годах, об их основных персонажах, о событиях – так как они отразились в моей памяти и под тем углом зрения, с которого я имел возможность их наблюдать. В последнее время я все чаще отмечаю,  как быстро забывается даже то, что пришлось на наш век, как штампы и стереотипы заслоняют и съедают живую историю. Особенно это касается периода «поздней перестройки». Последующие события, такие как распад СССР и гайдаровские реформы, дефолт, перебили память о том, что им предшествовало. Вся огромная, кипучая, иногда созидательная, иногда разрушительная работа, в которую были вовлечены массы людей, выветрилась из нашей памяти.
Между тем, история часто повторяется. Сегодня в период нового политического «застоя» мы ищем пути выхода из него, примеряем различные модели как «суверенной», так и «несуверенной» демократии.  Мы снова обсуждаем то, что уже однажды проскочили на исторической развилке конца 80-х.  Я уверен, что внимательный профессиональный анализ той эпохи еще предстоит, и в нем мы сможем найти ответы на многие вопросы, которые сегодня стоят перед нами.  И пусть этот достаточно субъективный текст, содержащий мои личные наблюдения и мои личные мысли, придаст дополнительные живые штрихи работам будущих историков.

Предыстория

Алексей Пятковский: Как и когда Вы впервые столкнулись с неформалами (или будущими неформалами)?
Леонтий Бызов: Я вырос в достаточно политизированной обстановке; большинство людей, которые меня окружали, тяготели к диссидентским взглядам, моя мама дружила с семьей Сахарова (Примечание 1. Двоюродная сестра Сахарова – мамина сокурсница по географическому факультету геоморфолог Екатерина Ивановна Сахарова (1913-1993)  – была для нас на правах ближайшего родственника. Она была настоящим «полевым волком», таёжницей, проводившей  вплоть до весьма преклонных годов каждое лето до глубокой осени в экспедициях, чаще всего в Восточной Сибири. В студенческие годы я в качестве временного рабочего, копавшего шурфы, побывал в ее экспедициях в верховьях Подкаменной Тунгуски и в Хатангской тундре на Таймыре (бассейн реки Попигай)),  мы дома бесконечно перепечатывали самиздат и раздавали знакомым, и поэтому первое  более или менее серьезное столкновение пришлось ещё на более ранний период, чем Перестройка. Это - середина 70-х годов, когда я только что окончил университет и некоторое время участвовал в выпуске «Хроники текущих событий» - в тот период, когда уже посадили Сергея Адамовича Ковалёва, и журнал вела Татьяна Михайловна Великанова. Тогда несколько номеров выпустили Татьяна Михайловна, Алексей Смирнов и при моем с мамой посильном участии (это было зимой 77/78-го годов.) Нам привозили сырой материал (Примечание 2. В этом мероприятии еще принимали участие – мамина ученица и младшая коллега Таня Постникова и ее муж Володя Рубцов), такую большую электрическую пишущую машинку, которая страшно грохотала и непрерывно ломалась, мы из этого материала что-то клеили и печатали в двенадцати экземплярах на папиросной бумаге. До лета 78-го года мы выпустили шесть или семь номеров. В сентябре 77 г. я вызвался помочь детям Елены Боннэр (Янкелевичам), уезжавшим в США, просто как рабочая сила, их мебель, книги таскали (участвовал в этом и сам академик), потом ездили за вещами в Петрово-Дальнее, где жила мать Ефрема Янкелевича, тоже уезжавшая с ними, все это довезли до здания таможни возле Ленинградского вокзала, а потом в награду  я был приглашен на их прощальный ужин в Жуковке (Примечание 3. Элитный дачный поселок по нынешней «Рублевке», возле пл.  Ильинское Усовской ветки Белорусского направления ), на дачу Сахарова. А еще раньше, в мае 1976 г. мы с приятелем, тогда еще совсем юнцы,  пришли к Сахарову в его квартиру на Чкалова с букетиком роз поздравить с днем рождения, 55-летним юбилеем. Елена Георгиевна Боннэр, нас внимательно окинула взглядом, и позвала А. Д. – Андрей, кажется хорошие ребята, поговори с ними минут десять. Был короткий доброжелательный разговор на сахаровской кухне, правда, запомнился момент, что при моем неосторожном упоминании Солженицына, Сахаров сразу сжался – «У нас в доме эту фамилию не произносят». Тогда только вышел «Бодался теленок», в котором содержались обидные для Боннэр строки.
Потом я от этого дела отошёл на достаточно длительный период времени. Не потому, что испугался последствий, что посадят или выгонят с работы, а просто - разочаровался. И последующие события, когда наши диссиденты уже себя проявили во власти или близко ко власти в 80-е и 90-е годы, только утвердили меня в тех своих чувствах, которые у меня тот недолгий период диссидентства вызвал. Эти люди при близком рассмотрении показались мне сектантами (я имею ввиду не Т. Великанову, а скорее большую часть «героев» «Хроники»), зацикленными на весьма узкий круг и интересов, и общения. Вся остальная жизнь страны выпадала из поля внимания этого круга, и меня это постепенно стало раздражать и казаться  малоинтересным. К тому же тогда я себя почувствовал социологом.  Большая часть тогдашних диссидентов, активно поддерживаемых Сахаровым и близкими к нему людьми, не связывала свою жизнь с нашей страной, их мечтой был отъезд, причем на диссидентстве, реальных или мнимых страданиях, делали себе паблисити, хороший задел для жизни на Западе. Среди диссидентов было и почвенническое крыло, но «Хроника» им не особенно занималась. Но даже отойдя от недолгого активного диссидентства, ментально я все равно чувствовал себя оппозиционером, сочувствовал борцам с режимом, и перестройку, когда стало ясно что это серьезно, принял «на ура». Тогда, в 77-м году меня, может быть, ещё привлекала некоторая романтика подполья, потому что казалось: героические судьбы, люди сидят, о них говорит весь мир... Стоит ли тратить массу усилий для медленного продвижения по лестнице академической научной карьеры, не лучше ли уйти в революцию? Но обретя в 78 году веру в свое социологическое призвание, я отошел от этих настроений. Помню в июне 78 г. разговор с Алексеем Смирновым в скверике на Дм. Ульянова, рядом с тогдашним ЦЭМИ, когда я окончательно отказался от работы над «Хроникой». Все больше симпатий у меня стали вызывать наши писатели-почвенники, также оппонировавшие режиму, но совсем с других позиций. Мы взахлёб читали В. Астафьева и В. Распутина,  казалось, что это важно, и что если советская власть раньше или позже кончится (а это было достаточно очевидно), то развитие страны пойдёт по этому пути, на смену коммунистическому режиму придут национально-патриотические идеи, связанные с возрождением исторической традиции, русской культуры, а магистральный путь развития страны - это такое умеренное почвенничество, возвращение к идеям непрерывности русской истории, русской цивилизации, традиций. Но по этому пути оно не пошло. На мой взгляд, примерно в 87-м году, по сути дела, произошёл разгром почвеннического движения, и в  оппозиции, боровшейся с режимом, стали доминировать западники. Главным их неформальным лидером был Александр Николаевич Яковлев. Потом появились и другие лидеры. И это направление, что называется, растоптало почвенническую ветвь, надолго сделав почвенников маргиналами
Именно в силу этих настроений, в начале 80-х годов (сентябрь 83 г.), у меня начался период, связанный с ВООПИК - Обществом охраны памятников [истории и культуры], когда меня одна знакомая затащила на их субботники. Поначалу мы в старом Симоновом монастыре занимались по выходным физической работой - таскали мусор, разгребали могилы Осляби и Пересвета, залитые бетоном.  Тогда это направление было достаточно идеологизировано, и его курировали наши известные космонавты Аксёнов и Севастьянов Виталий Иванович, взгляды которых достаточно известны. (Это - ультраконсерваторы с сильным антисемитским уклоном.) На субботниках собирались не просто люди, а единомышленники. В перекурах за чаем и домашними пирожками формировалась некая такая идеология, которая мне тогда была, если не сказать, что совсем близка, но, по крайней мере, намного ближе, чем западническое правозащитное движение. Мне очень нравились люди, завсегдатаи этих субботников, нравились своим бескорыстием, подвижничеством, верой в свою правоту, каким-то духом добра. Тогда же я вступил в состав общественной инспекции ВООПиК, и здание московского отделения этой организации на Покровском бульваре, стало надолго таким вторым домом. Слушали лекции, проводили вместе свободное время.
Но вот началась перестройка, и здесь, в ВООПиКе стали происходить многие достаточно интересные события, очень показательные для той эпохи. Особенно это касается 86-87-го годов, когда перестройка уже во всю шла. Это во многом происходило на моих глазах.

ЩЕРБАКОВСКАЯ ОБОРОНА...
П: И тогда уже переходим непосредственно к Вашему знакомства с неформалами времён Перестройки.
Б: Да,  времён Перестройки.
Здесь самая первая и самая, может быть, большая по значимости акция, связанная с ВООПИКом, пришлась на апрель 86-го года у Щербаковских палат. (Об этом вскользь упоминал Малютин, но не совсем точно.) И дело даже не в самих палатах как таковых, а в том, что это была первая акция, когда общественность сумела настоять на своём. Это воспринималось как абсолютное чудо, потому что ничего похожего невозможно было даже предположить. Все, за что брался ВООПиК ранее, было в общем-то согласовано с московским партийным начальством, а здесь речь шла о проекте, подписанном и утвержденном на самом высоком уровне, уже заложенным в бюджет – прокладке Третьего транспортного кольца. Щербаковские палаты, расположенные на Бакунинской улице, были просто развалюхой, которую уже начали сносить, стояла без крыши, завалена бревнами и мусором. Внешне трудно было заподозрить в ней палаты самого начала 18 века, когда застраивалась при Лефорте Немецкая слобода. Мы  занимались разбором завалов в обречённом состоянии: идея была поднять шум, привлечь внимание... Архитектор-реставратор Олег Журин, любимый ученик легендарного Петра Барановского, который с нами ходил на воскресные субботники, уже занимался обмером этих палат. Рядом находились торговые ряды середины 19 века архитектора Даля, двухэтажный универмаг в стиле модерн чуть ли не Кекушева, а далее церковь Бориса и Глеба начала ХХ века в стиле модерн. Все это шло под снос. В общем, казалось, что можно лишь немного продлить их существование и задержать снос на считанные дни.
Мы этим занялись на свой страх и риск, не получив активной поддержки у главы московского отделения ВООПиК С. Королева. Нас там было несколько человек: я, который тогда был старшим научным сотрудником ЦЭМИ и кандидатом наук; Кирилл Парфёнов, студент первого курса Бауманского института; начинающий журналист Рустам Рахматуллин (Примечание 4. Сейчас он возглавляет «Архнадзор»)  (он и по сей день человек очень интересный, эрудированный, знающий историю, архитектуру, автор множества книг и статей), молодой архитектор-реставратор Алексей Мусатов, мой коллега по работе религиовед Степа Филатов, сотрудник Музея архитектуры Лев Рассадников, историк Владимир Махнач, о котором разговор пойдет особый. Был с нами и совсем маленький мальчик Кирилл Фролов, который сейчас является ответственным секретарём Союза православных граждан, очень важной персоной, с большим самомнением. Тогда ему было лет двенадцать. Но справедливости ради следует сказать, что главным мотором всего этого предприятия был Кирилл Парфенов, очень властный и даже несколько нахальный юноша, который нами, взрослыми людьми командовал как хотел. Его тогда за прогулы выгнали из Бауманского, прислали повестку в военкомат, и он заставил меня отправиться на дом к космонавту Севастьянову, просить его поговорить с ректором МВТУ космонавтом Елисеевым, чтобы Парфенова восстановили. И я как полный идиот пошел выполнять этот приказ (Севастьянов прямо не отказал, но конечно ничего не сделал). Но именно нахрапистость Кирилла, его бескомпромиссность и заряженность энергией стали главной причиной успеха нашей акции.
Вот как раз с  Кириллом Фроловым мы купили пять килограммов сахарного песку и ночью засыпали этот сахар в бензобак бульдозера - чтобы утром бульдозеры, которые готовились к сносу, не завелись. Причём Кирилл Фролов, будучи еще маленьким по размерам, залезал в кабину через окошечко, а я ему подавал сахар. А на стрёме стоял ни кто иной как Сергей Сергеевич Аверинцев, которого привел Степа Филатов. Он стоял на стрёме и подавал нам знаки, когда приближалась опасность.
Казалось, что это бунт одиночек. Несколько человек против огромной машины тоталитарного государства, где всё уже было известно - расписаны планы, выделены деньги, составлены сметы. Словом, огромная машина работает. Нас приезжал увещевать глава строительного отдела МГК КПСС Куренной, разговаривал с нами снисходительно, как с придурками.
И вдруг оказалось, что в этом деле заинтересована масса людей. Буквально через несколько дней (а началось всё это стояние в воскресный вечер 13 апреля 86-го года), буквально уже через неделю там стали собираться толпы. То есть стали приходить люди уровня Аверинцева и профессора исторического факультета Казаржевского, которого, по-моему, Махнач привёл...
П: Профессора МГУ...
Б: Да, МГУ.
П: Андрея Медардовича...
Б: Да, его самого.
...И кто только туда ни стал приходить! Вдруг, буквально за несколько дней, это превратилось в массовую акцию. Какой-то полковник привел взвод солдат-срочников и заставил всех подписать петицию против сноса палат. Елена Ивановна Калугина привела весь курс своих студентов. И всё кончилось тем, что в один прекрасный день Бориса Николаевича Ельцина втихаря привезли... Привёз ни кто иной, как писатель Юрий Бондарев. (Сейчас это кажется очень смешным сочетанием: Борис Николаевич Ельцин и Юрий Бондарев - люди из диаметрально противоположных лагерей. Но тогда этого не было. Борис Николаевич только искал свою нишу, свою политическую судьбу и готов был принять любую идеологию, которая бы его вынесла наверх. А тогда трудно было исключить, что именно вот такая почвенническая идеология как раз и есть та самая карта, на которую можно ставить.) Отец Кирилла Парфёнова, геолог,  был знаком с Бондаревым, Кирилл связался с ним по домашнему телефону, и Бондарев, имевший влияние на Ельцина, уговорил того приехать.
В субботу 19 апреля они вдвоём в машине Бондарева (чтобы Бориса Николаевича никто не опознал) приехали, никем не узнанные, на место стройки, постояли на другом «берегу» улицы, после чего была дана команда: строительство приостановить. И огромная машина строительства Третьего кольца была заблокирована на двадцать с лишним лет, когда к этой идее вернулись, решив проложить через Лефортово уже тоннель. А тогда никакого тоннеля не предполагалось; предполагалось идти поверху и сносить Госпитальный Вал.
П: По-моему, через парк ещё должна была трасса идти.
Б: Да, через Лефертовский парк, который попадал практически в зону сноса.
...Так оборона Щербаковских палат стала последним камнем, который эту стройку прекратил. И мне тогда стало понятно, что в стране, действительно, происходят перемены и что это - не просто слова. Потому что произошло, исходя из нашего исторического опыта, нечто абсолютно невозможное.
Потом Щербаковскими палатами группа «Слобода» - Володя Гурболиков и Гриша Стриженов (ребята, близкие к группе «Община» и тогдашнему одному из лидеров неформалов, ныне важному «боссу» партии власти Андрею Исаеву), сделали там что-то вроде музея... Но в последствии я уже не очень следил за дальнейшей судьбой этих палат.
П: В некоторых воспоминаниях защита Щербаковских палат приписывается группе «Слобода». Как я понимаю, это уже - абберация памяти, потому что та группа занималась другими вещами и немножко позже?
Б: Это - абберация памяти. Они активно взяли это дело в свои руки тогда, когда вопрос о приостановке строительства Третьего кольца был уже решён. Потом было много работы просто по приведению палат в порядок, потому что они были в таком виде, что трудно было понять, что это - палаты. (С советских времён в них находился пивной бар, потом их начали уже сносить, с них была сорвана крыша... Нужен был опытный взгляд Олега Журина, чтобы увидеть в них палаты.) Да, они потом очень много делали, но эту горячую неделю, которая всё решила (с 13 по 19 апреля), эти семь дней борьбы  выдержали именно мы.
П: Может быть, тогда сразу назовёте ещё тех известных людей, кто состоял в группе «Слобода»?
Б: Я их не знаю, потому что группа «Слобода» не была группой известных людей. Это были очень молодые тогда люди...
П: Я имел в виду, разумеется, впоследствии известных...
Б: Я их не знаю. Гурболиков долгие годы был связан с Исаевым, был его помощником. Собственно говоря, группа «Слобода» была неким филиалом группы «Община», возглавляемой Андреем Исаевым. И они вокруг него тусовались. Потом Гурболиков занимался его газетой. (У них была профсоюзная газета с названием «Солидарность», возможно и сейчас выпускается.) Я не хочу умалять их роли, но просто это - немножко другая уже более поздняя история. И о них пусть вспоминают другие очевидцы.

...И ЕЁ ПОСЛЕДСТВИЯ
Потом вся эта история получила довольно интересное продолжение. Казалось бы, мы - герои ВООПИКа, проведшие на свой страх и риск мощнейшую общественную акцию и одержавшие победу, равной которой за всю историю ВООПиКа наверное не было. Потому что одно дела - убирать мусор в Симоновом монастыре (что мы делали раньше), а совершено другое дело - остановить общесоюзную стройку (на которую затрачена масса денег и за которую власти отчитывались перед ЦК КПСС). Казалось бы, нас должны были носить на руках, и мы должны были стать героями дня. Да, так было - в течение, может быть, всего оставшегося 86-го года. Но уже начиная с 87-го года мы (главные герои этих событий - Кирилл Парфёнов, я  и некоторые примыкавшие к нам люди) стали в этом ВООПИКе подвергаться травле уже со стороны самого ВООПИКа во главе с С. Королевым. Я не исключая, что на Королева надавили в аппарате МГК КПССС, где нам естественно не могли простить несанкционированной активности.  И с какого-то момента Сергей Владимирович стал смотреть на нас волком, а еще совсем недавно он носился с Парфеновым, куда-то его в командировки даже посылал. Нас объявили персонами нон грата, и всё кончилось страшным скандалом: в июне 87-го года какие-то ребята типа боевиков нас (меня и Степу Филатова, специально мы пришли «подразнить гусей», зная, что будет скандал) из общественной инспекции ВООПИКа просто под руки вывели - под улюлюканье публики, кричавшей, что мы - масоны, сионисты и бог весть кто, и что «своими грязными жидовскими руками наше Русское Дело не марайте!». 
Вообще, меня как только не обзывали: кто-то обвинял в русофильстве, кто-то - в масонстве, кто-то... То есть за свою жизнь я наслушался разного. А вот Кирилл Парфёнов, действительно, полуеврей, у него и внешность такая характерная еврейская. Он потом отошёл от защиты памятников и долгие годы был помощником депутата Павла Медведева. Сейчас у него - какой-то фонд, но этими вопросами он уже не занимался. Равно как и люди типа Аверинцева, Махнача - вся эта культурная московская публика, многонациональная, с разными корнями. Все они были объявлены масонами, подосланными для того, чтобы дискредитировать «Русское Дело».
Больше всех в этом ВООПИКе неистовствовал некий Олег Платонов, написавший потом много томов исторической хроники об истории масонства в России с обвинением многих людей того времени в масонстве. Я их читал (они все вывешены в Интернете), и мы там (с Парфеновым и Махначем) упомянуты не очень лестно, как «жидовствующие», он пишет о «плутовских глазках» Бызова и Парфенова, называет нас «сладкой парочкой». Хроника Платонова составлена крайне неряшливо, там передёрнуты абсолютно все факты, просто  перевраны события (всё переврано). Поэтому какой-то дух идеи оттуда вынести можно, но как источник использовать хроники Олега Платонова нельзя. Там половина просто придумана, по принципу «одна баба сказала». 
П: А Кирилл Фролов тоже стал жертвой гонений на космополитов?
Б: Он тогда был маленьким мальчиком, но, по сути дела, тоже стал. Нас всех выгнали. И особенно Владимира Леонидовича Махнача, который считался среди нас главным отродьем сатаны, то есть именно тем самыми человеком, который нас, что называется, плохому научил. 6 мая нынешнего года (2009) Володи Махнача не стало. Это был один из самых достойных людей, с которым меня свела жизнь. Блистательный лектор, знаток русской истории, хотя, но мой взгляд, его курс лекций был несколько односторонен, как бы «заточен» под идеи Льва Гумилева, последователем которого считал себя Махнач. Но особенно я его ценил как непревзойденного знатока истории архитектуры. Он был бесподобным экскурсоводом по старой  Москве и всему Подмосковью. В силу ряда сложных обстоятельств даже не получив в свое время диплома (позднее только в 40 лет он его получил), он добился позднего признания, был профессором в последние годы жизни в Архитектурном институте, в Вышке и в Православном университете.  Последние годы он мне звонил один-два раза в год по большим церковным праздникам, обычно изрядно выпивши, жаловался на потерю





Владимир Леонидович Махнач (1948-2009)
 

зрения.
П: Можем двигаться дальше?
Б: Нет, я хочу закончить рассказ о той истории с ВООПИКом.
После того, как нас под улюлюканье под руки вывели оттуда в июне 87-го года (а по версии О. Платонова и «поговорили по-мужски», то есть и по физиономиям надавали), я в крайне раздражённом состоянии написал письмо - под копирку Яковлеву и ещё кому-то, в том числе и в «Огонек» - о том, что ВООПИК фактически оказался захвачен группой боевиков «Памяти». (Тогда «Память» была на слуху.) Там был упомянут и архитектор Виктор Виноградов, руководитель Общественной инспекции,  как один из идеологов «Памяти» (Примечание 5. Обвинения в близости к «Памяти» ведущих фигур Московского отделения ВООПиК впервые прозвучали от журналистки Е. Лосото в ее публикации «В беспамятстве» в «Комсомолке» от 21 мая 1987 г. Именно там указывалось, что Виноградов и Журин – идеологи «Памяти». Эта статья, как и мое последующее письмо в «Огонек», вызвала очень острую реакцию. Через несколько дней после публикации, в Политехническом музее состоялось выступление журналистки, на которое в полном составе пришел весь актив васильевской «Памяти». Статья Е. Лосото была написана с ортодоксальных советских позиций, что сделало ее уязвимой для критики). Копия этого письма, попавшая в «Огонёк», была опубликована в этом журнале 12 июля 87-го года. Это вызвало совершено бешеную реакцию в  кругах патриотической общественности и у официального ВООПИКа, потому что, видимо, их вызвали в Московский горком партии и стали выяснять, действительно ли они имеют что-то общее с обществом «Память» и являются ли они его идеологами.
Мне и сейчас некоторые мои знакомые ставят в вину это самое пресловутое письмо в «Огонёк», что это был политический донос вроде. И я сегодня считаю, что, может быть, этого, действительно, делать и не стоило. Надо было успокоиться, сосчитать до ста или даже до тысячи, а что-то предпринимать уже на свежую голову. Может быть, и вообще в этот конфликт ввязываться и не стоило, потому что оказались задеты люди типа Виноградова и Журина, которых я глубоко уважаю, какие бы разногласия между нами тогда не были. Это - архитекторы-реставраторы, настоящие русские люди, и мне они духовно ближе, чем те к которым я апеллировал, то есть Яковлев, Коротич и их окружение. «Жертвой» этого письма невольно стала и милейшая секретарь Севастопольского районного отделения ВООПиК Вера Лукашова, которая меня прикрывала как члена этого отделения и несла ответственность за мои действия. Если кто-то из них прочитает эти строки, прошу принять мои извинения и сожаления.
Другое дело, что тогда, в 87-м году, я в последний раз в жизни переживал период политической эйфории (тогда казалось, что перестройка идёт ударными темпами, и надо всеми силами её поддержать). Потом, в 88-м году, я уже был переполнен скепсисом и от такого ура-восприятия жизни отказался. Хотя многие очень долго ещё пребывали в плену иллюзий такого вот детского восторга. Bпоследствии мне за этот восторг было стыдно, потому что социолог тем более не должен предаваться восторгу ни при каких обстоятельствах. Определённые издержки этого восторга сказались и на этой истории.
Я много раз задавался вопросом, откуда эта самая «Память» тогда возникла. И мне кажется, что ей сознательно власти включили «зелёный свет». То есть в этом был элемент провокации со стороны вот этого хитрого западнического яковлевского крыла, которое хотело создать себе монополию в рамках перестроечной парадигмы. Надо было вот это популярное, но плохо организованное стихийное почвенническое крыло раздробить, маргинализировать, вывести на поверхность заведомо психически неполноценных людей типа Олега Платонова, дискредитировать почвенническое крыло в глазах широкого общественного мнения, а потом объявить: «Посмотрите, что оно собой представляет. Это же просто дикари какие-то ». Потому что, как я уже сказал, в начале 80-х годов все читали писателей-деревенщиков, и их идеи были у интеллигенции очень популярны. И так как к 87-му году все повернулись лицом на Запад, то это почвенническое крыло оказалось растоптано и замарано. И «Память» как возникла, так и исчезла бесследно. Мне кажется, что она была элементом того, что сегодня мы называем политическими технологиями. Что-то похожее потом произошло с РНЕ А. Баркашова – они покрутились среди защитников Белого Дома в 93 г., напугали своей свастикой на рукавах «все прогрессивное человечество», а потом, сделав свое черное дело, бесследно испарились. Лидер «Памяти» Д. Васильев – человек по сути ниоткуда, никакого авторитета в патриотическом движении у него не было, совершенно пустой низкопробный демагог. Между тем его руками произошла подмена «Памяти» «Памятью». Дело в том, что еще с 70-х годов существовала «Память» как неформальное объединение деятелей русской культуры, озабоченных ее культурным наследием, ее духовным отцом называли художника П. Корина, а также с участием И. Глазунова, В. Чивилихина, министра культуры РФ Ю. Мелентьева, поэта С. Викулова, писателя В. Белова, тех же реставраторов Виноградова и Журина и многих других. Такая культурная русская партия, не без элементов антисемитизма, конечно, но кто не без греха? Так вот всплывает некто Д. Васильев, осуществляет раскол старой «Памяти», присваивает себе ее бренд и начинает делать провокации, втягивая в них и замарывая людей, связанных со старой «Памятью».  Темная и какая-то грязная история.
По сути, хорошее дело, связанное с ВООПИКом, оказалось принесено в жертву политическим амбициям и того, и другого лагеря, а Перестройка окончательно определилась как идея либерально-западническая - идея сближения с западным миром, с «цивилизованными» странами. И эта парадигма надолго заслонила всё остальное. Я думаю, что имело очень нехорошие последствия для страны, для того нигилизма, который был характерен для последующих лет. В этом смысле решающие события я отношу к этому злосчастному 87-му году (который тогда казался необыкновенно удачным, счастливым). А то, о чём я говорил - это только некий край тех процессов, которые шли в каких-то высоких кабинетах, и мне один из краёв этих процессов каким-то образом удалось наблюдать вживую.

ФСИ
В этот период я достаточно близко познакомился с Малютиным, и 5 августа 87-го года мы по предложению Володи Сидорова (тогдашнего секретаря по идеологии Севастопольского райкома комсомола) в здании этого райкома комсомола устроили что-то вроде пресс-конференции в связи с моим письмом против ВООПиК. Малютин и я выступили и объяснили нашу борьбу с «Памятью» и происхождение того письма, а потом была как бы дискуссия. Туда пришёл архитектор Виноградов, архитектор Журин, который тоже оказался в том лагере, пришла Вера Лукашова, а от Малютина, в нашу поддержку – Исаев, Васильвецкий. Вячек Игрунов говорит, что тоже там был, хотя у меня это как-то выветрилось…
История эта имела продолжение. Потом из ВООПИКа выгнали и Журина с Виноградовым, причём с теми же самыми обвинениями, что и нас. То есть это было как маховик сталинских репрессий - так по кругу и шло. Самое печальное, что в конечном счёте ВООПиК, ставший жертвой идеологической борьбы той эпохи, прекратил своё существование как дееспособная организация, игравшая заметную общественную роль. Москва за эти двадцать лет полностью уничтожена, и ВООПиК полностью бессилен. Щербаковское стояние так и осталось высшей точкой. Приличных людей напугали «Памятью», и они перестали ходить в ВООПиК.
П: В связи с чем на этой пресс-конференции - обсуждении возник Малютин?
Б: Параллельно происходили такие процессы: весной 87-го года произошёл раскол Клуба социальных инициатив (КСИ)... Я не участвовал в работе КСИ и знал о нём только понаслышке, но в это время образовался некий выброс из этого КСИ под названием ФСИ (во главе с Сергеем Скворцовым), куда меня затащил Николай Львов. Поскольку я сам к этому времени к такого рода политическому неформальному движению относился довольно скептически, так как будущего в нём не видел, то меня просто затащили и познакомили со Скворцовым.
Каждую неделю мы заседали в том самом ДК Кирпичного завода, который так красочно описал Михаил Валентинович [Малютин]. Малютин, которого тоже выгнали из КСИ, был там со Скворцовым сопредседателем. Собираясь там по четвергам, я пожаловался на свои проблемы с ВООПИКом, изложил своё видение того, почему захват ВООПИКа «Памятью» общественно опасен, и от них, как от товарищей по неформальному движению, получил поддержку. Скворцов сказал: «Да, это очень важно. Мы тебе поможем». И Михаил Валентинович вызвался вместе со мной поучаствовать вот в этой дискуссии. Я его раньше видел на клубе «Перестройка», но ближе мы с ним познакомились во время событий вокруг этой истории (Примечание 6.   Михаил Малютин безвременно умер в феврале 2009 г. Не могу не сказать несколько слов об этом человеке, с которым меня связала почти четвертьвековая дружба. Типичный «неформал»,  и по внешнему виду (лохматый, бородатый, нечесаный, вечно в каком-то драном свитере, очень напоминающий не то Маркса, не то Бакунина), и по характеру, лидер своей «тусовки», человек исключительно яркий, трудоспособный, всегда относившийся к политике как к увлекательным шахматам, великолепный ситуативный аналитик. К сожалению, его письменные тексты не совсем удобочитаемые, переполнены разного рода непечатными эвфемизмами, часто в них отсутствует логическая основа, но обаяние его личности, его «живого слова» было огромно. Как и я, он «погорел» в Белом доме в 1993 году, будучи руководителем группы экспертов фракции «Смена». Во второй половине 90-х мы вместе с ним мотались по стране по десяткам избирательных кампаний, прямо скажем, попадая иной раз в довольно авантюрные ситуации. Помню, в октябре 1997 г. Малютин вызвался вести кампанию директора Зарайского ликеро-водочного завода, намеревавшегося баллотироваться в Областную Думу. Приехали из Москвы большой группой на пяти такси, нам вперед на месяц была арендована местная гостиница. Однако получив аванс (по полторы тысячи баксов на нос), все, включая самого Мишку, как-то быстро заторопились по внезапно обнаруженным срочным делам в Москву. Естественно больше в Зарайске их никто не видел.  В пустынной гостинице остались ночевать лишь я и Александр Бобровский, но утром и он заторопился в Москву. «Кидать» заказчиков Михаилу было без проблем. Зато и выдумки хватало. В мае 1998 г. я в составе малютинской группы участвовал в кампании агрария Михаила Лапшина, баллотировавшего по горно-алтайскому округу в Госдуму, а фаворитом был небезызвестный Андрей Вавилов, раздаривавший лидерам местных тейпов джипы и абсолютно уверенный в успехе.  Мои фокус-группы показали, что избиратели в основном согласны с тем, что говорит Лапшин, но воспринимают его как бессильного старичка, ни на что уже не способного. Мы с Мишкой придумали подговорить одну молодую смазливую девицу из числа сотрудников штаба сыграть роль «боевой подруги» Лапшина. Она стала сопровождать Лапшина во всех его публичных поездках, причем демонстрируя интимность своих с ним отношений, то запрыгивая ему на колени, то громко называя его «моим Мишелем». Купили ей вызывающего вида парик ярко-зеленого цвета. В общем, уже на очередных фокус-группах я услышал «старичок-то старичок, но какой прыткий…». Лапшин опередил Вавилова на 39 голосов, в конечном счете, такой фотофиниш. Малютина надо было принимать таким каким он был, кто-то его не выносил вовсе. В «нулевые» он попал в «черный список» В. Суркова, и работа в России для него почти исчезла, он перебивался заработками в Белоруссии и на Украине. В октябре 2008 г. он ради заработка поехал читать лекции активу «Единой России» в город Ряжск Рязанской области. После дальней дороги слопал  на ночь тройную порцию шашлыка. А на следующее утро, во время лекции случился обширный инсульт.  После мучительных переволакиваний его грузного тела из Ряжска в Рязань, потом в Москву, стал понемногу восстанавливаться. В декабре он мне даже звонил пару раз. Но перед НГ начался сепсис, скорее всего, занесенный через уретральный катетер, который и стал причиной его смерти всего-то в 53 года).
П:  То есть раз он не был причастен к делам ВООПИК, то выступал, скорее, как эксперт? 
Б: Ни к каким ВООПИКовским делам он не был причастен и выступал, скорее, как общеполитический эксперт.
П: А что Вы помните про ФСИ?
Б: ФСИ - это выходец из КСИ. (Когда КСИ разложился, оттуда выгнали ряд людей.) ФСИ - это организация, в которой реально было несколько человек и которая держалась исключительно благодаря энтузиазму и амбициям Сергея Скворцова. Потому что все остальные люди никогда не пошли бы туда сами, если бы их настоятельно не позвали.
С самого начала Скворцов, поругавшись с Гришей Пельманом, провозгласил, что в КСИ есть нехорошие люди, к числу которых он, кроме Пельмана, отнёс Павловского. Нехорошие люди, которые - западники, непатриоты, которые могут и Родине изменить. То есть это - не те люди, с которыми надо знаться. Вообще же неформальное движение - дело хорошее, однако это дело надо делать с хорошими людьми. И хорошие люди есть. Вот: Малютин - хороший человек, Кагарлицкий - хороший человек и ещё несколько людей. (Кто-то был, например, из «афганского» братства.) Тем более, что эти люди рекомендованы Черёмушкинским райкомом. Такая вот была тусовочка. Но она ни к чему реально не привела. Скворцов так и не стал значимой фигурой, ушел из политики, но я навсегда буду помнить, как мы с ним вместе сидели в Белом Доме под обстрелом 4 октября 93 г. 
П: Что за братство Вы упомянули?
Б: Кто-то из «афганцев», из ветеранов. Я не помню сейчас его фамилию, но он постоянно туда ходил и представлял какие-то «афганские» организации.
П: А у них уже тогда были свои общественные объединения?
Б: Были, были. Я их не знаю, но они, безусловно, уже были.
...И это была попытка отделить овнов от козлищ и показать, что в неформальном движении есть хорошие ребята, а есть плохие. Вот ФСИ - это хорошие неформалы, хорошие ребята (с точки зрения перестроечного райкома партии). А с такими, как Павловский, нам не по пути. Про КСИ я почти ничего не знал. С Пельманом особенно не был знаком, ближе познакомился уже осенью благодаря Заславской. Павловского лишь видел, но толком знаком тоже не был, а мое с ним тесное общение началось только с декабря 89 г. Я и по сей день отношусь к нему с огромным уважением как к человеку, сумевшему реализовать себя даже не на 100, а на 150%. 
В августе 87-го года состоялась известная встреча в ДК «Новатор». Организовали её во многом именно под «хороших неформалов», «хороших ребят» при поддержке В. Березовского, М. Лантратова и Н. Кротова из Черёмушкинского райкома партии, и Скворцов её воспринимал как некое партийное поручение. Была такая установка: дать выговориться всем, но в конечном счёте вырулить на какую-то нужную им линию. Поэтому нужно было не допускать «плохих людей» к ведению этих заседаний. Пусть там дура Новодворская (или Сквирский) говорят что угодно, но общее резюме должно быть в пользу «хороших перестроечников», «наших людей», патриотов советской страны. Поэтому даже я там на пленарном заседаний в ДК «Новатор» пару заседаний попредседательствовал по просьбе Скворцова.
П: Вы имеете в виду первое пленарное заседание?
Б: Да. Да. Потом мы продолжали заседать (какой-то наш «круглый стол» был там) на другом конце Москвы в Институте Курчатова. Туда мы, я помню, с Махначом ездили и что-то там вели. Кстати, и Кирилл Парфёнов в этом участвовал. Но в основном это был ДК «Новатор», о котором написала уже масса людей, они  более хорошо знают, как это всё было организовано и к каким результатам привело. Поэтому мне здесь добавить особенно нечего. Вполне возможно, что добро дал сам Ельцин, который стал тяготиться работой в МГК и метил на секретаря ЦК по идеологии. Неформальное движение могло для него оказаться кстати. Тем более накануне Октябрьского пленума ЦК КПСС, на который Б. Ельцин возлагал особые надежды. По разработанному сценарию он должен был подвергнуть резкой критике всемогущего секретаря ЦК КПСС Егора Лигачева, второго человека в партии, занимавшегося как кадровыми, так и идеологическими вопросами – за то, что он тормозит перестройку,  препятствует радикальному очищению аппарата партии от старой номенклатуры, игнорирует «инициативу и творчество масс», в том числе все громче заявлявшее о себе неформальное движение. Судя по всему запланированный «залп» по Лигачеву вполне устраивал и М. Горбачева, давно уже тяготившегося чрезмерной активностью Егора Кузьмича, которому был обязан своим выдвижением на пост Генерального секретаря.

Отдел Шаталина
(1986-87 гг.)
Теперь мы возвращаемся немножко назад - к вещам, которые описал Николай Львов, когда говорил [в интервью Вам] о ЦЭМИ как о кузнице неформалов.
П: На самом деле, такое название дал я. И даже не «кузница», а «инкубатор».
Б: Действительно, так оно и было. Причем вся атмосфера ЦЭМИ (Центрального экономико-математического института) еще в доперестроечные годы во многом этому способствовала. Под одной крышей этого одного из самых больших институтов АН СССР уживались люди с разными взглядами, склонные к широким обобщениям, приглашались для выступлений деятели культуры полуопальные, атмосфера благодаря либеральному руководству института была весьма раскованная. Не случайно именно в ЦЭМИ надежно укрывались от идеологической опалы социологи Ю. Левада и Б. Грушин, мой первый завлаб в 77 г. (Примечание 7. С Грушиным я впервые встретился на семинаре в лаборатории Ю.Н. Гаврильца в ЦЭМИ, где писал диплом на математические сюжеты.  Он сказал, что ему выделили одну ставку для молодого специалиста по распределению, и я ухватился за это предложение. Грушина я знал по книге «Мир мнений» еще со школьных времен, и был просто счастлив. Сбывалась моя давняя мечта – стать социологом, несмотря на экономико-математическое образование.  Грушин был в то время завлабом в Отделе проблем уровня жизни (Лаборатория совершенствования социалистического образа жизни),  куда его после скандального изгнания из Института социологии устроил сердобольный С. Шаталин. Лаборатория участвовала в проекте «Таганрог-2», это комплексное социально-экономическое исследование, такой всесторонний срез. В нашем подвале на Дм. Ульянова Грушин бывал крайне редко, не чаще раза в месяц, до нас ему особого дела не было, а меня, бесхозного охламона, как только я появлялся, тут же спроваживали на шефские работы – на стройку нового здания ЦЭМИ. За этот год я, наверное, месяца 3-4 общей сложности провел на этой стройке. В начале лета 1977 г. Борис Андреевич бросил нашу лабораторию, состоявшую из Лены Авраамовой, меня и машинистки,  уехав работать в Прагу в редакцию журнала «Проблемы мира и социализма», орган международного коммунистического движения (главредом там стал его закадычный дружок академик Иван Фролов). Там, слоняясь по Праге, он написал свою знаменитую книгу о пражских пивных. Судьба Лаборатории оказалась подвешенной, но ее сохранили под руководством В. В. Пациорковского. Вообще, к слову, это очень характерное поведение для «шестидесятников». Они оценивали ситуацию в СССР в 70-е годы как ползучее восстановление сталинизма, глухую ночь реакции, которую надо просто пересидеть. Грушин болтался без дела по Праге и Афинам, Левада штудировал в ИНИОНе немецких и американских классиков, кто-то пил, кто-то менял жен. А между тем именно в 70-е в стране набрала оборот «революция ценностей», которая оставила от коммунистического режима лишь внешнюю шелуху. А шестидесятники все продолжали бредить «декоммунизацией», которая отлично состоялась без них, они ее просто проспали) В ЦЭМИ было можно многое, что в других местах было нельзя. Но лично для меня перестройка совпала с уходом из этого самого ЦЭМИ, где я проработал более 8 лет в Отделе проблем уровня жизни Н. Римашевской, там, на таганрогских исследованиях (это был такой многолетний срез социально-экономического состояния общества) я обрел себя как социолога, защитил диссертацию, но с какого-то момента захотелось большего, более активной и самостоятельной жизни,  чем в отделе, где меня помнили еще совсем юнцом. Тем более, перестроечные настроения подталкивали к переменам и в своей собственной жизни. 
Меня в конце 85-го года вызвал академик Александр Иванович Анчишкин, очень влиятельный экономист, только что ушедший из Госплана, он создавал новый институт (фактически ЦЭМИ просто четыре верхних этажа передавал в другой институт, то есть институт делился), и сказал: «Переходи к нам» (из отдела Римашевской). Я с ним не был знаком, но меня рекомендовали хорошо знакомые с Анчишкиным Андрей Фонотов (будущий зам. Министра науки в правительстве Гайдара) и Андрей Нечаев (будущий министр экономики, а тогда Председатель совета молодых ученых ЦЭМИ). Анчишкин обещал мне должность с.н.с. при первой подходящей возможности. В те годы стать с.н.с. в системе Академии было не так просто, многие ученые даже защитившись до 50 лет ходили в м.н.с., особенно если не состояли в КПСС. На какое-то время я ощутил поддержку со стороны руководства вновь созданного института, однако, как показали дальнейшие события, мне не следовало ее переоценивать, ситуация оказалась намного сложнее.
Так я волею обстоятельств в самых последних числах декабря  85-го года (а реально позже, поскольку новый институт только формировался, летом 86-го) оказался в институте, который сейчас называется «Институт народно-хозяйственного прогнозирования», а тогда – ИЭПНТП (Институт экономики и прогнозирования научно-технического прогресса), и после недолгого пребывания в отделе Ефрема Майминаса -  перешел по собственной инициативе в отдел С. С. Шаталина. Сам Шаталин, самая значительная часть жизни которого была тоже связана с ЦЭМИ, в 76 году был вынужден его покинуть и переместиться во ВНИИСИ (Институт системных исследований при ГКНТ), которым руководил зять Косыгина академик Д. Гвишиани. Весной 86 г.  он возвращался со всем своим отделом, но взять с собой всех ему так и не удалось, часть его отдела осталась во ВНИИСИ. Шаталин, на кафедре которого в МГУ я учился, был моим кумиром, я специально ходил к Анчишкину и просил, чтобы меня взяли именно в этот отдел, который должен был заниматься социальными разделами «Комплексной программы НТП и его последствий до… какого-то года». Поход к Анчишкину (я ему просто позвонил домой из телефонной будки и попросил встречи) оказался впоследствии серьезной ошибкой, руководство отдела Шаталина не простило мне, что я набился к ним через их голову, и все последующее время относилось ко мне откровенно плохо, как к чужаку, которого им навязали, не спросясь их мнения.
Среди тех, кто пришел с Шаталиным из ВНИИСИ были его старые соратники Валерий Гребенников и Олег Пчелинцев (Гребенников был фактически правой рукой Станислав Сергеича и реально руководил его отделом), а также молодой, тогда 30-летний Егор Тимурович Гайдар.  Из старого ЦЭМИ в отделе кроме меня оказались Александр Николаевич Шохин и Юрий Александрович Левада. Егор Тимурович и Юрий Александрович получили на двоих маленький кабинетик, очень тесный, но они, особенно Левада, ходить на работу не любили, и кабинетик чаще пустовал. Гайдару обещали свою лабораторию, но так и не дали, а также не дали возможности обсудить уже готовую докторскую (Анчишкин старался тянуть вперед молодых ученых из своего старого отдела). И сидел Егор такой довольно жалкий, несчастный и всем недовольный. К тому же он в это время  расходился со своей первой семьей. Очень скоро (в самом начале 87 г.) он ушёл оттуда в журнал «Коммунист», где замглавного был, насколько я помню, друг его семьи Отто Лацис, один из самых перестроечных журналистов, писавших на экономические темы. Журнал этот уже тогда был ультраперестроечный. Уйдя туда, он вскоре благополучно защитил в нашем институте докторскую - уже как не свой человек, а как человек из журнала «Коммунист» (конечно, сделали ему всё как надо). С Гайдаром, несмотря на пребывание вместе на одном этаже института, я близко не сошелся, так только здоровались при встрече. Несмотря на свою улыбчивость, он был человеком довольно высокомерным, замкнутым, очень самоуверенным, чужое мнение слушал только из вежливости, на все у него уже были готовые ответы. Социология его интересовала мало. Он тогда очень любил покушать, и даже отправляясь в поход в туалет, брал с собой бутерброды, бублики и конфеты, над чем все в отделе смеялись, когда, заходя после него в кабинку, видели валяющиеся на полу конфетные и бутербродные обёртки. 
Пожалуй, лишь один из эпизодов общения моего с Гайдаром заслуживает отдельного разговора.  Мама у меня - геолог, и у неё был в свое время такой студент - Виктор Леглер, который в первой половине 80-х занимался золотодобычей вместе с легендарным другом Высоцкого Вадимом Тумановым. В конце 86-го года на их артель «Печёра» начались большие наезды: ими по инициативе Коми Обкома КПСС занялась прокуратура, на грани ареста оказались её основные деятели, а сама артель - на грани закрытия... Леглер привёл меня к следователю Александру Нагорнюку, который вел дело, но сам скорее симпатизировал артели, но вынужден был ею заниматься. Мы обсуждали, что делать. Нагорнюк говорит: «Ну вот у вас Гайдар работает в отделе. Собственно говоря, тем более, вы знаете, он уходит  в «Коммунист». Может быть, он как-то сможет помочь? Надо поговорить». Я сказал: «Да-да, конечно, надо поговорить». Это был декабрь 86-го года, и Гайдар ещё работал в ИЭПНТП, но уже было известно, что с 1 января 87-го года он уже работает в журнале «Коммунист». То есть, как бы последние дни досиживал.
И вот на эту самую встречу, которую мы организовали по просьбе Леглера, (договорившись предварительно с Гайдаром, что он выслушает и примет участие в судьбе артели, Гайдару это было интересно), пришёл рыжий молодой человек, который впоследствии оказался Анатолием Борисовичем Чубайсом. Произошёл исторический момент встречи двух будущих монстров.  Потом они встречались в 87-м году уже в более тесной обстановке на Змеиной Горке под Питером, но впервые их контакт произошёл в связи с этим делом артели «Печёра».
Гайдар, действительно, помог, заступился и выручил. В журнале «Коммунист» были опубликованы материалы об артели «Печёра» в позитивном ключе - что это, так сказать, такой перестроечный эксперимент - и от них отлипли.
П: Не напомните, в связи с чем в этой истории появился Чубайс?
Б: Он появился как приятель и консультант моего знакомого геолога Виктора Леглера, тогда главного геолога артели «Печёра». То есть Леглер его привёл с собой.
П: Чубайс какое-то участие принимал в судьбе «Печёры»?
Б: Безусловно, принимал. Конечно. Разумеется. Он, скорее всего, и с Тумановым был знаком.
Моя же группа («группа Бызова»), в которую входили  Алла Гузанова и Игорь Минтусов, болталась такой неприкаянной в отделе Шаталина, мы как бы и были и нас как бы не было одновременно. Поскольку Минтусов - человек сегодня очень известный, к тому же в это время стал одним из лидеров цэмишного клуба «Перестройка», то скажу пару слов и о нем. Я с ним не был особо знаком до этого, и в моей «группе» он оказался фактически благодаря казусу.  Когда стало известно, что я из ЦЭМИ ухожу, мне стали навязывать людей. Вот одним из тех, кого мне стали упорно навязывать, был Минтусов, который до этого работал в отделе Б. Суворова («Уходишь? Ну ладно. Так и быть - уходи. Только возьми с собой Минтусова. Лоботряс, раздолбай, на работу не ходит, ничего не делает. Мы его хотели давно сократить, но это - целая история. Лучше забери его с собой.»). Ну ладно. Мне тоже было выгодно присутствие «группы».  Потому что я не один иду, а с какой-то группой. В общем, навязали мне Минтусова, можно сказать, почти в нагрузку. Игорь во времена ЦЭМИ  вёл такой светский, ночной, образ жизни и когда при андроповском закручивании гаек стали заставлять на работу каждый день ходить, то Минтусов демонстративно приходил к девяти утра со спальным мешком и ложился спать. Спал до вечера, а в шесть вылезал из спального мешка и шёл опять по своим ночным делам. Он проявил интерес к социологии, в отличие от экономики, в которой скучал. Заседал в каких-то комиссиях райкома комсомола (атеистических, кажется). Но впрячь его в какую-то регулярную деятельность было сложно, тем более, что и я остался практически без определенного дела. Просто поразительно как, однако, меняются люди. Этот маргинал Игорь Минтусов впоследствии (да что впоследствии, уже к концу 1987 г. он стал организатором социологической службы «Московских новостей») проявил себя как человек предельно организованный, целеустремленный, очень жесткий руководитель, блестящий переговорщик, бизнесмен. Он стал пионером российской политтехнологии в 90-е годы, добился и известности, и материального достатка, вот такой потенциал раскрылся в человеке, к которому мало кто всерьез относился. Игорь – очень западный человек по своей ментальности, в конце 80-х связался с католическими европейскими кругами, постоянно и подолгу бывал во Франции и в своей профессиональной деятельности стремился привнести в Россию западные технологии PR. Его детище «Никколо М» часто называли «Макдоналдсом» от политтехнологии, в котором основу меню составляют готовые лишь разогретые блюда  по западным рецептам. Вершиной его политтехнологической карьеры стала работа «придворного» имеджмейкера при Ельцине, довольно иронично описанная А. Коржаковым в его книге.
Летом 86 г. Шаталин  тяжело заболел (рак легкого) и 5 августа 86-го года был прооперирован (у него удалили лёгкое), и он от этого так до самого конца своей жизни не оправился, хоть и прожил больше десяти лет. Операция и химиотерапия основательно посадили сердце, он все время задыхался, продолжая при этом безостановочно курить. Но, будучи таким больным, Шаталин в эти оставшиеся ему годы пустился во все «политические тяжкие», сначала стал советником Горбачева, членом его президентского совета, потом соавтором с Г. Явлинским программы «500 дней», направленной как раз против экономической политики Горбачева, соосновал с Н. Травкиным Демпартию, и тут же бросил эту Демпартию, испугавшись позиции Н. Травкина в декабре 91, выступившего против ратификации Беловежский соглашений. А еще Фонд «Реформа», а еще финансовая группа «Шаталин и Ко.», благополучно лопнувшая в скором времени...  Зачем вся эта суета сует нужна была ему, состоявшемуся и всеми уважаемому ученому? Такой человек, такой характер, вечное стремление «не отстать от поезда»  или страх  «сесть не в тот вагон», оборачивающиеся легковесностью и скоропалительностью принятия решений. Типичное поведение для многих шестидесятников, сверстников Шаталина!  Но осенью 1986 г. в отделе своего имени он появлялся только по большим праздникам, а управляли делами отдела совсем другие люди. В  отделе, фактически оставшемся без начальника, развернулась борьба между двумя его замами - Валерием Григорьевичем Гребенниковым и Александром Николаевичем Шохиным, именно Шохина хотел бы видеть своим преемником Шаталин, но тем непримиримее относился к нему и его людям Гребенников. Так развернулась борьба за наследие Станислава Сергеевича, ещё живого, но, фактически, недееспособного. Острый конфликт между двумя его замами - Гребенниковым и Шохиным - закончился полным поражением Шохина и шохинцев, которых всех, в конечном счете,  просто выгнали кого куда. Но некоторых выгнали с повышением; сам Александр Николаевич стал советником министра иностранных дел Шеварднадзе по вопросам экономики (по протекции А. Аганбегяна). Тогда это был высокий номенклатурный пост, вскоре Шохин, как и Гайдар, защитил докторскую в том же нашем институте. Все эти события пришлись на лето 87 г., что еще немало важно, вечером 24 июня скоропостижно скончался академик А. Анчишкин, директором стал Ю. В. Яременко, с которым у того же Шохина отношения были испорчены. Смерть Анчишкина как бы закрыла моральные обязательства, которые многие из нас перед ним имели, и открыла нам путь к уходу. Именно А. Шохин через Б. Ракитского, вице-президента Советской Социологической Ассоциации,  рекомендовал меня Татьяне Заславской в качестве Главного ученого секретаря этой организации, решающий разговор и первое знакомство с Татьяной Ивановной у нее на квартире произошло 18 августа 87 г. Но это уже материал для следующего раздела.
Что я могу вспомнить из личного общения с Шохиным, видным деятелем постперестроечной России? Где-то чуть более полугода я пробыл в составе его лаборатории. Шохин был очень организованный и работоспособный человек, неглупый, даже очень, но… как-то без изюминки, без самобытного таланта, он много писал, но довольно банального материала. Хотя он легко справлялся со всем, он не был человеком науки, она его не сильно интересовала, он был по сути карьерно ориентированным чиновником, бизнесменом,  где и проявил себя впоследствии. Еще в период работы в ЦЭМИ, глядя на карьерную ловкость Шохина, кое-кто говорил – ну, у него наверное, лапа наверху, вот вроде теща-аппаратчица. В декабре 86 г. Шохин отмечал свой некруглый юбилей – 35 лет. Тогда еще вовсю шла антиалкогольная кампания, вино достать было трудно. Шохин приносит нам торт и бутылку самогона. Его спрашивают, Александр Николаевич, откуда самогон взял? Да вот, говорит, у меня же теща-аппаратчица, целыми днями на самогонном аппарате сидит. Но это конечно была шутка такая. Умение Шохина всегда «держать нос по ветру» пригодилось ему и в дальнейшей карьере. Ставши членом «правительства реформ» Гайдара, он один из немногих сумел не только «пережить» Егор Тимуровича, но и стать одним из самых приближенных к В. Черномырдину правительственных сановников, первым вице-премьером и лидером фракции «НДР» в Госдуме.  Зато когда в марте 98 г. снимали В. Черномырдина, внезапно попавшего в опалу, Шохин, будучи в Японии, успел прямо оттуда дать телеграмму, что выходит из фракции «НДР» в связи с политическими разногласиями с В. Черномырдиным. Когда и надо мной в последствии сгустились неприятности и беды, я знал, что обращаться за помощью и поддержкой к А. Шохину бесполезно, с «неудачниками» он «не водится».
Когда я был «шохинцем», сотрудником его лаборатории, руководство отдела во главе с Гребенниковым просто делало вид, что нас нет; мы были «врагами» - просто потому, что мы были из шохинского лагеря и считались «не своими». Потом нас всех разогнали - кого куда. Минтусова впоследствии вообще выгнали. Я тогда уже работал в Советской социологической ассоциации и, конечно, на какое-то время взял его к себе в ХНИЦ, хотя там уже подо мной что называется «земля горела». Гайдара, как я уже говорил, отправили в журнал «Коммунист». Разогнали значительную часть лаборатории Олега Пчелинцева (Примечание 8. Олег Сергеевич Пчелинцев  был одной из ключевых фигур в окружении Шаталина, он был теоретик и идеолог, великолепный знаток региональной политики. Не обладал административной жесткостью В. Гребенникова, и старался не участвовать в интригах, но его неформальный авторитет в Отделе был выше, чем у кого-либо еще. Трагически погиб 9 апреля 2006 г., его насмерть сбила машина возле собственного дома на Чертановской улице). где находили пристанище тоже довольно нестандартные люди. Один из них - Сергей (Сережа) Чесноков - математик, бард, известный неформал, автор детерминационного анализа. Он вел  себя достаточно вызывающе, не вписывался, что называется. Это тоже очень интересный человек, пришедший в социологию (как математик) еще в 60-е  через «Таганрог-1» (проект Б. Грушина), потом бросивший академическую карьеру и работавший пожарником в Театре на Таганке, писал письма в защиту Сахарова. Мое общение с ним не было безоблачным, отнюдь, но о нем я подробно говорить не буду, он сам рассказал о себе все в беседе с покойным Г. Батыгиным, это все доступно в Интернете.

КЛУБ «ПЕРЕСТРОЙКА»
(1987 г.)

Я не буду подробно говорить о клубе «Перестройка» не потому, что это неинтересно, а просто потому, что это было на виду, многие в нем участвовали и все самое важное уже написали и сказали. Как я уже говорил, наш ЦЭМИ был кузницей либерализма ещё в 70-е годы. Уже тогда там всё всеми свободно говорилось, там была масса людей с самыми различными взглядами и убеждениями - от патриота-почвенника Михаила Яковлевича Лемешева до ультразападников таких как Евгений Григорьевич Ясин. Кого там только не было! И все мирно уживались под одной крышей.
И в более поздние времена, уже при директоре В. Макарове,  обстановка в ЦЭМИ оставалась очень свободная, подходящая для клуба «Перестройка».  Туда, помню, часто ходил отец Гайдара Тимур Аркадьевич, другие деятели, которых я даже не очень знал, со стороны. Впрочем, этих людей я знал мало, потому что ходил туда через раз. И тоже не с самого начала оценил, что из клуба «Перестройка» что-то позитивное вырастет, мне клуб долго представлялся слишком маргинальным явлением. 
Среди моих самых близких знакомых там был Игорь Минтусов, который постоянно вёл этот клуб «Перестройка». Скорее всего, как один из сопредседателей. Часто там бывал Кирилл Янков, приятель мой и Николая Львова, и долгое время я скорее следил за клубом по их рассказам.
Сначала «Перестройку» вёл профессор Вилен Перламутров из ЦЭМИ, экономист-финансист известный. Были люди из парткома ЦЭМИ, которым руководил Алексей Шевяков. То есть, можно было предположить, что это вроде такого партзадания. Так как всё это делалось, естественно, под контролем парткома ЦЭМИ и под его ответственность. Такой эксперимент - чтобы интеллигенция собиралась в одном месте. Заодно послушать, что она говорит, и как-то пар выпустить. Это был разрешённый эксперимент, но разрешённый в единичном случае. Это не значит, что каждый академический институт мог себе заводить по клубу «Перестройка».
К ЦЭМИ подтягивались, естественно, люди из соседних институтов - ИМЭМО, богомоловского Института экономики соцсистемы (откуда появился Олег Румянцев и очень скоро стал формальным лидером клуба «Перестройка» после Перламутрова), из Института экономики (Владимир Мау). Но были люди и не академической среды, даже те, кто был в разное время репрессирован. Для статусной гуманитарной интеллигенции (типа Егора Гайдара, и многих других моих знакомых), этот клуб «Перестройка» был шпаной. Люди удивлялись: «Чего там делает профессор Перламутров?» Потому что в принципе относились к «Перестройке» как к шпане. Особенно к неформальной составляющей клуба «Перестройка».
Постепенно такое негативное отношение стало размываться. Всё чаще и чаще туда стали заглядывать и захаживать люди, которые поначалу старались вообще этот этаж на всякий случай обойти стороной. И не потому, что боялись, а просто не хотели себя ставить на одну доску со всякой шпаной. И к постдиссидентам типа Кудюкина, Фадина, Кузина, Самодурова и прочих, которые в своё время пострадали не особо, тоже относились как к шпане, как к людям профессионально несостоятельным и пытающимся реализовать себя не в профессии, а за счёт общественной активности.
Гораздо большее значение у нас в ЦЭМИ в то время имел директорский семинар, который вёл (хотя и достаточно формально) Левада. Вот туда приходили статусные люди - перестроечные профессора (Юрий Афанасьев, Отто Лацис, Леонид Гордон, Гавриил Попов, Геннадий Лисичкин)... Егор Тимурович не раз выступал. На это весь бомонд ЦЭМИ сходился в полном составе, и там всегда проходила дискуссия для своих, для избранных - для статусной московской интеллигентской тусовки. («Вот это - да. А клуб «Перестройка» - это шпана.»)
П: Значит, в какой-то период они параллельно проводили там свои заседания?
Б: Параллельно. Вообще, есть люди, которые гораздо лучше меня знают о том, что там происходило внутри. Потому что я клубе «Перестройка» бывал иногда и особенно в их внутреннюю кухню не лез.
П: Вы не были на его первом заседании? (Относительно обстоятельств создания клуба существует некоторые разногласия...)
Б: На первом заседании я точно что не был. (Что-то от кого-то слышал, но своих собственных достоверных сведений у меня об этом нет.)
Потом клуб «Перестройка» разделился на две группировки.
П: ...Осенью 87-го года.
Б: Да, осенью 87-го года, действительно, произошёл раскол клуба «Перестройка», и из него образовалась «Демократическая перестройка» и «Перестройка-88» (раз её назвали «Перестройка-88», то значит, окончательное размежевание произошло уже  в начале 88-го года).
П: Раскол происходил осенью, а заседать этот новый клуб начал в январе.
Об этом процессе Вы что-нибудь можете рассказать?
Б: Я к этому причастен не был, о причинах этого раскола я тоже знаю только по слухам (от Малютина), и это - не та тема, которую я знаю лучше других. В равной степени это касается и связи между клубом «Перестройка» и КСИ. Лично для меня гораздо важнее другое. Олег Румянцев после раскола в качестве лидера «ДемПерестройки» начал вести активную борьбу для создания на базе этого клуба Социал-демократической партии, которую видел первой оппозиционной политической партией. Вот в этом проекте, начало которого пришлось уже на 89 год, я принимал участие самое непосредственное.
Олег Румянцев – человек, знакомство с которым сыграло огромную роль в моей жизни. Человек блестящий во всех отношениях, все схватывающий на лету, он отличался редкой нахрапистостью, энергетикой, способностью почти любого заставить плясать под свою дудку. Вокруг него всегда все кипело и бурлило. Кажется, что даже Ельцин попал в свое время под влияние румянцевской харизмы. В какой-то момент поле румянцевского притяжения собрало много достойных и интересных людей, с огромным суммарным потенциалом. Но как большой эгоцентрик, Олег очень часто терял почву под ногами, зазнавался, вместо черновой работы занимался самолюбованием. Все это привело к тому, что многие искренне преданные ему люди, в конечном счете, с ним расставались. Крах так удачно складывавшейся политической карьеры после 93 г., мне кажется, в какой-то степени сломал Олега, его попытки найти себя как лидера ни к чему не привели, все начатые проекты рассыпались. А не быть лидером ему уже было неинтересно.  Олег Румянцев далеко не единичный характер, который Л. Гумилев метко назвал «субпассионарием». В неспокойное смутное время такие люди выходят в лидеры, кажется, способны горы свернуть, но в мирной  жизни им достойного места не оказывается. Без юпитеров и телекамер,  без  толпы журналистов и поклонников, они как-то сразу гаснут, теряют свою харизму.  Фактически единицы из тех, кто сделал головокружительную карьеру в начале 90-х, кого казалось сама судьба выдвинула на ведущие роли в еще совсем молодом возрасте, не ушли в политическое небытие. Я давно не общаюсь с Олегом, в равной степени, как и многие люди из его окружения 89-93 гг. Но остаюсь ему благодарен, и бережно храню память о нашей совместной деятельности, пришедшейся, наверное, на самые интересные, горячие годы в жизни нашего поколения.
П:: Расскажите о прекращении деятельности ФСИ, которое, как я понимаю, приходится на 88-й год.
Б: Да. Я, перейдя в Советскую социологическую ассоциацию, от деятельности ФСИ довольно быстро отстранился. Во-первых, потому что был окружён другой кампанией – уже КСИшной, это был не мой выбор, а Т. Заславской,  но мне деваться было некуда. Я один раз привёл на заседание ФСИ Б. Ракитского по его просьбе, он почему-то решил, что это – неофашисты, почему он так решил, не знаю, никакого повода для этого не было, но негативный шлейф остался, свое мнение он высказал и Заславской.  Вообще, профессор Борис Васильевич Ракитский – человек какой-то странноватый, прямо скажем, и что он про кого-то решит и подумает, это всегда было довольно сложно предсказать. Свои завиральные всякие мысли у него были, он и его супруга Галина Яковлевна пропагандировали очень левые взгляды, возвращения к подлинному социализму, некоторые называли их троцкистами. Ну это верно в том смысле что они представляли идеи антисталинистского, «антибюрократического»  социализма. Уже тогда в 87 г. было понятно, что вся риторика М. Горбачева о возвращении к подлинно социалистическим ценностям - просто болтовня, а Борис Васильевич к этому относился всерьез. Впоследствии при Гайдаре он перешел в глухую оппозицию, рассорился со своим любимым учеником Шохиным. И как-то сошел на нет, исчез из нашего поля зрения. Галина Яковлевна принимала участие в первых шагах становления СДПР, и в этом качестве мы с ней не раз пересекались в последующие годы, общаться с ней мне всегда было приятно и интересно. Сейчас она примыкает к «новым левым» А. Бузгалина.
Ну а Гриша Пельман организовал в ССА в короткий период расцвета нашей деятельности довольно мощное лобби для актива КСИ, постоянно их собирал на Мароновском,  а также в НИИ Культуры, ну а  деятельность ФСИ за это время несколько заглохла, скорее всего, в 88-м году ФСИ фактически распался, но, может быть, я чего-то и не знаю, не буду настаивать. Но если сказать честно, то там и распадаться было особо нечему. Это – один из многих не до конца реализованных (таких запасных) проектов того времени, из которого просто ничего значимого не получилось с самого начала. Вот в октябре 1987 г. мы пытались по следам нашей борьбы с ВООПиКом (я и Махнач, преимущественно), создать через ФСИ альтернативный, независимый ВООПиК.  Провели два-три интересных заседания, пришло много интересных людей, но на продолжение этой затеи у нас не хватило пороху. А так? Пять человек туда ходило в этот ФСИ постоянно в лучшем случае. Были амбиции в то время Сергея Скворцова, в принципе неплохого и невредного человека, но недостаточно яркого и самостоятельного, для того, чтобы добиться в те годы успеха. За этим ФСИ, в общем-то  никогда ничего особенного и не стояло, кроме каких-то  на невысоком уровне связей в Черёмушкинском райкоме. Время менялось так быстро, что то, что казалось смелым и передовым в 87 году, уже теряло всякую привлекательность через год. При кадровой чехарде старые райкомовские связи быстро теряли актуальность, и ФСИ был «кинут» его покровителями.

СОВЕТСКАЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ АССОЦИАЦИЯ (2-я половина 1987 г. - 1-я половина 1989 г.)
 Летом 87 г. началась большая по значению, но непродолжительная по времени полоса моей жизни, связанная с Советской социологической ассоциацией, полоса очень драматичная, потому что она завершилась для меня страшным фиаско,  катастрофой всех замыслов и надежд, тем более обидной, что мной лично в работу в ССА было вложено немерено душевных сил, как наверное никогда более в жизни. Я что называется «прыгнул выше головы», но это не было не только оценено, меня просто смешали с грязью, я даже всерьез подумывал о суициде. А как хорошо, как-то радостно все начиналось летом 87 г.
Татьяна Ивановна Заславская давно была нашим кумиром, нас – в смысле либеральной гуманитарной интеллигенции. Это пошло с ее ходившего по рукам «новосибирского манифеста», 1983 г., а реально довольно наспех написанной статьи или выступления, главной мыслью которого был вполне марксистский тезис о том, что несовершенные, отсталые производственные отношения стали в СССР тормозом для развития производительных сил. Ее называли «бабушкой русской перестройки». Лично из нас ее никто не знал, а я впервые увидел на Школе молодых ученых в Академгородке в начале июля 1987 г., куда меня послал делать доклад Шохин. Я долго готовился, очень нервничал, не спал ночь, но выступил хорошо, даже блестяще, чего и сам от себя не ожидал. Но разговора с Заславской тогда не получилось. Может быть, единственное, что смущало – это довольно ироничное отношение к Татьяне Ивановне Симона Кордонского, длительное время работавшего в ее Отделе. Еще минувшей зимой Симон выступал у нас в ЦЭМИ на семинаре молодых ученых, собрался полный зал послушать человека «от самой Заславской». Одна восторженная дама не удержалась и даже выкрикнула что-то вроде, «Симон Гдальевич, какое же это наверное счастье работать с самой Заславской!». «Да нет, никакого особого счастья». «Да почему же, почему же?»   Потом в Новосибирске в личной беседе Симон развил свою мысль, почему Заславская не является для него большим авторитетом. Не считаться с мнением Кордонского я не мог, уж больно умным и оригинальным человеком он мне показался (кстати, и до сих пор кажется), и я так для себя и не решил, в чем тут правда. Еще более уничижительное мнение о Заславской я услышал из уст Юрия Васильевича Яременко, директора нашего института, когда я пришел к нему увольняться в связи с переходом к Заславской. «Леонтий, Вы пожалеете об этом переходе», - сказал мне на прощание Юрий Васильевич. « к тому же еще и социально опасный демагог. Зачем Вы увольняетесь? Вы могли бы не увольняться, а работать с ней, продолжая числиться у нас». Очень верная была мысль, как оказалось впоследствии, но поезд уже нес меня в совсем ином направлении.
Советская социологическая ассоциация была создана в 1957 г., намного раньше чем первый академический институт ИКСИ АН СССР. Тогда она базировалась при Институте философии РАН, и выполняла исключительно представительские функции. Наша академическая номенклатура под вывеской ССА ездила за рубеж на всякие официальные международные мероприятия.  Потом она долго размещалась под крышей ИСИ АН СССР, а все ее сотрудники (человек пять-шесть) даже были на институтских ставках. В ней менялись президенты (Францев, Момджян, Осипов), но влияние Г. В. Осипова и его людей было длительное время доминирующим. И вот началась перестройка. Осиповская группировка была вынуждена потесниться, а по рекомендации Е. К. Лигачева (как мне говорила сама Т.И., ее вызвал к себе помощник Лигачева Легостаев, и сказал – «есть мнение» (показав рукой в сторону кабинета своего шефа), что именно Вы должны возглавить ССА») – в начале 1987 г. Заславская стала Президентом ССА.  Егор Кузьмич протежировал «новым кадрам», «перестройщикам», к тому же выходцам из Сибирского региона, с которым сам был связан всей жизнью. А учитывая то, что в это же время А. Аганбегян стал академиком-секретарем Отделения экономики АН СССР, в Москве образовалась критическая масса влиятельной академической номенклатуры из Новосибирска. Отделение экономики шло в фарватере перестройки, тогда как Отделение философии явно отставало. Избрание Т. И. Заславской Президентом ССА  сопровождалось скандалом – выступить против нее лично на Пленуме ССА никто не решился, но многие ее ближайшие соратники (такие как А.Г.Здравомыслов, И.В. Рывкина) были забаллотированы при тайном голосовании. Впрочем, как и сам Г. В. Осипов. Новому Президенту ССА, не только никак не связанному с Институтом социологии, но и активно ему противостоящем нужны были «свои» кадры, не связанные с институтской мафией. Тем более что сама Т.И. продолжала обитать в Академгородке, выбираясь в Москву лишь наездами. Это определило неизбежность ухода моего предшественника на должности Главного ученого секретаря ССА Вениамина Боровика. А Заславская доверяла только людям из экономического отделения Академии наук. Лично меня, конечно, она не знала,  но Шохин с Ракитским ей сказали -  “Вот есть такой...” Она: “Ну ладно, ладно”. И вот 18 августа 87-го года, буквально за несколько дней до начала встречи неформалов в ДК “Новатор”, Заславская была в Москве, где остановилась в казённой квартире в Ясенево, и я к ней, созвонившись, приехал. У нас с ней произошла первая встреча, и она дала “добро”. На встрече неформалов я впервые познакомился с еще одним Вице-президентом ССА – Овсеем Ирмовичем Шкаратаном, с которым у меня, пожалуй, потом образовались самые тесные контакты, я неоднократно бывал у него дома. Впрочем, Шкаратан меня предупредил,  что мое назначение на предстоящем в первых числах октября президентском совете ССА не будет простым.
Действительно, всё оказалось не так просто, потому что внутри Ассоциации была остроконфликтная ситуация, и потом оказалось, что далеко не все были рады моему туда приходу. Весь сентябрь я знал, что туда перейду, но реально руководство Ассоциации (Президентский совет из Заславской и шести вице-президентов) собрался только 2 октября 87-го года и после многочасовых прений и обсуждений всё-таки принял решение о том, что я становлюсь главным учёным секретарём этой организации. В условиях, когда она была поделена поровну (среди шести вице-президентов были ультра-перестроечники – кроме самой Т.И. - Шкаратан, Ракитский и Ядов, и очень условно говоря, представители более традиционной группировки - директор тогдашнего ИСИ  и генерал КГБ Вилен Николаевич Иванов, зав. Кафедрой АОН при ЦК КПСС Жан Терентьевич Тощенко и, как ни странно, будущий секретарь по идеологии ЦК Компартии Эстонии Микк Хариевич Титма, этот вопрос решился в жёстких и очень продолжительных прениях поздно-поздно вечером (Примечание 9. Пока они без меня обсуждали мою кандидатуру, я прогуливался с поджидавшим меня Николаем Львовым вокруг прудика перед фасадом ИСИ и машинально срывал и ел ягоды боярышника с кустов). И я начал работу в Ассоциации.
Кроме обычных задач ССА – работать с региональными отделениями, научными секциями, готовит пленумы и президиумы, курировать международную деятельность, Заславская поставила и еще одну ранее несвойственную ССА задачу - она должна стать не просто профессиональным сообществом, а инструментом политической борьбы - той колбой или пробиркой, в которой зарождается нечто новое. И поэтому один из главных, если не главный  её интерес - неформальное движение. Изучение, осмысление, связь и даже поддержка неформального движения должны стать одним из основных направлений работы Советской социологической ассоциации. Придумала это Заславская сама, или ей на это тоже кто-то намекнул в высоких кабинетах, сказать трудно.
Под связь с неформалами моим заместителем был назначен дальний родственник Заславской Григорий Пельман - тот самый Пельман, которого мне до этого Скворцов отрекомендовал как «очень нехорошего» человека, но я его и даже не видел до сих пор. При этом он занял директорский кабинет Аганбегяна в КЕПСе в Мароновском переулке, потому что Аганбегян руководил КЕПСом чисто формально, там не сидел и считал, что его огромный кабинет там простаивает (в чем он заблуждался). Ну а у меня в штате на Кржижановского было четыре «девочки» (точнее, барышни). При этом я стал с.н.с. КЕПСа, а Пельман получил там же какую-то ставку пониже, хотя, понятно, никаких дел КЕПСа мы вести не предполагали. Это был такой подарок со стороны Аганбегяна.  Ассоциация всегда считалась частью Института социологии, у неё никаких своих ставок не было, а Заславская поставила задачу оторвать Ассоциацию от Института социологии и сделать её рупором перемен. В том кабинете на Мароновском Пельман вместе с Женей Красниковым и кем-то еще постоянно проводил заседания каких-то своих неформальных организаций. Но я в это дело не очень вникал, будучи занят больше своими непосредственными обязанностями учёного секретаря Ассоциации, на Мароновский ездил только за зарплатой, точно такой же, с какой я ушел из своего института – 250 р.
П: Судя по возрасту, Женя Красников тогда должен был быть только студентом... 
Б: Да, он студентом и был.
П: Почему же он занимал видное место в официальной структуре?
Б: Нет, не занимал, я думаю, что он там бывал исключительно по причине личной дружбы с Пельманом.
Одновременно была создана комиссия ССА по неформальному движению, которую возглавил директор Института культуры Вадим Борисович Чурбанов. (Это - Институт культуры, который расположен на Берсеневской набережной рядом с Театром эстрады в старинных палатах.
Сам Чурбанов - это карьерный комсомольский лидер 60-х годов, бывший главный редактор «Комсомольской правды», судя по всему, близкий к тогдашней могущественной группировке А. Шелепина (но сильно – лет на двадцать -  моложе по возрасту самого Шелепина), которую всю вычистили в конце 60-х годов вместе с Месяцевым, Семичастным  и другими. Эти люди оказались не у дел в 70-е годы, где-то прозябали и 80-е годы, когда им было около пятидесяти, и перестройку восприняли как возможность для своего реванша и возвращения к вершинам власти. Поэтому Вадим Борисович как человек, имевший с проблемами культуры мало общего и мало их знающий (это было совсем не его), как опытный партийно-комсомольский работник, к тому же хороший приятель О.  Шкаратана,  построил работу НИИ культуры в основном на поддержке неформального движения и его изучении (поскольку это была модная тема). Я думаю, что они получили на этот счёт и какие-то указания от А. Яковлева - что, там, “надо изучать, двигать, всячески поддерживать”. Чурбанов как председатель этой комиссии получал доступ к каким-то лицам в ЦК КПСС, которым можно было докладывать, и охотно за это взялся. Пельман был назначен отв. Секретарем Комиссии. А я стал в этой комиссии первым замом Чурбанова. А над столом в своем кабинете на Кржижановского («на Крыже») повесил портрет Александра Николаевича Яковлева.
Весь октябрь 1987 г. мы готовили первое пленарное заседаний Советской социологической ассоциации (29 октября) в актовом зале (конференц-зале) ЦЭМИ, и оно было полностью посвящено неформальному движению. (В основном его, конечно, готовил Пельман, у которого это была основная работа. Ну и я принял в этом тоже немалое участие.) Там выступили представители всех неформальных движений: и Вячек Игрунов, и Галина Михалёва (тогда - Вохминцева), и Павловский, и Красников, и Миша Малютин, и Виктор Монахов, и Сергей Скворцов, и многие другие. Всё прошло на ура, вызвало большой резонанс, все остались очень довольны. Заславская была в восторге.
Как результат заседания, многие неформалы (конечно не все, а те, кто прошел сквозь пельмановское сито) лично познакомились с Заславской и попросили меня организовать с ней какие-то более тесные встречи. Заславская один-два раза в месяц появлялась на «Крыже» у меня в кабинете и с кое-кем встречалась. В частности, Игрунов с Михалёвой пробивали свои Высшие социологические курсы при Ассоциации. И пробили: они получили “добро”, и какое-то время эти курсы существовали. И Павловский какие-то свои дела решал, Кагарлицкий там был (его даже командировали от Ассоциации куда-то за границу, кажется, в Испанию). Вся эта тусовка на какое-то время была пригрета Заславской и, я думаю, это произошло, опять-таки, с чьей-то подачи сверху. Это был конец 87-го года.
В октябре, в самых последних его числах как раз состоялся Октябрьский пленум ЦК КПСС. Ельцин произнес запланированную речь с критикой Егора Лигачева (молва приписывала ему и критику непопулярной в народе Раисы Максимовны, но этого не было). Но вместо ожидаемого карьерного рывка получил пинки и тычки, почти все члены Политбюро обрушились на него с обвинениями (так дружно – тоже неспроста, наверняка их Горбачев попросил). Как результат Пленума – отставка Ельцина, изгнание из Политбюро и МГК, одновременно и фактическое понижение Лигачева, номинально он оставался членом Политбюро и секретарем ЦК, но он лишился полномочий курировать оргвопросы, традиционно решавшиеся на секретариате ЦК, теперь этим стал заниматься сам Генсек,  а  также идеологические вопросы, на которые сел А. Яковлев. Хитрый Михаил Сергеевич был очень доволен, спровоцировав лобовое столкновение двух своих самых опасных и активных соратников-конкурентов, он убирал одним ударом обоих. Как показало будущее, он, однако, перехитрил самого себя.
История с Ельциным вызвала огромный резонанс, особенно после 12 ноября, когда в Московской правде была опубликована стенограмма чрезвычайного пленума МГК, на котором как раз и снимали Б.Н. (его место занял Лев Зайков). Я видел на улице людей, буквально заходившихся в истерике. Почва для мифа вокруг «народного заступника» Бориса Николаевича была тщательно удобрена, ростки стали всходить незамедлительно.
«Готовьте белые флаги,
Дел нечистых умельцы.
С нами лидер отваги –
Борис Николаевич Ельцин!»
В Москве встали пикеты – нечто невиданное наверное с 20-х годов.  Вот тот же Андрей Исаев... Он сейчас стесняется говорить об этом, учитывая нынешнюю непопулярность Б.Н.,  но тогда они первые устроили пикет у метро “Юго-Западная” (группа “Община” устраивала пикеты в поддержку опального Бориса Николаевича Ельцина, изгнанного из Политбюро).
П: Вы не путаете станцию?
Б: Может быть, и путаю.
П: Потому что общеизвестно, что такой пикет был установлен у метро “905-го года”.
Б: Может быть, “905-го года”. Не видел сам, не знаю. Просто так отложилось в памяти.
Поэтому конец 87-го года - период эйфории, которой больше я никогда в жизни не испытывал. Никогда! Когда казалось, что жизнь состоялась, Перестройка идёт полным ходом, неформалы процветают, и мы находимся в самом эпицентре этих событий. Но и нарастало ощущение тревоги, особенно на фоне вестей из Нагорного Карабаха, именно тогда вся эта история там закручивалась.
П: Вы ничего не рассказали про “круглые столы” в чурбановском институте. Недавно о них мне поведал Николай Матронов, и из его слов вытекает, что это были “круглые столы” не НИИ культуры, а Социологической ассоциации.
Б: Да. Да. Чурбанов их вёл именно как председатель комиссии Ассоциации по неформалам, а не как директор НИИ культуры.
П: Вот что-то можете о них рассказать – о периодичности этих встреч, об их задачах, об интересных особенностях?
Б: Это всё продолжалось очень недолго. В основном это была поздняя осень и зима 87/88-го года. Заседания комиссии проходили там фактически каждую неделю. И кого-то он взял туда на ставку. По-моему, Фадин там долгое время был на ставке и, может быть, кто-то ещё. Когда Пельмана выгнали из КЕПСа, то его тоже на какую-то ставку взял Чурбанов. Я же лоббировал неформалов, связанных с охраной памятников и не вписавшихся в ВООПИК. Потому что конфликт, аналогичный нашему, произошёл и в Петербурге. Там была достаточно мощная группировка молодых неформалов - хиппиподобных молодых людей, не нашедших себе места в ВООПИКе. Был там, по-моему, такой Талалай, а вокруг него много молодых ребят.
П:А, Михаил.
Б: Михаил.
П: А Алексей Ковалёв относился к этой группе?.
Б: Не знаю. Не помню. Может быть, и был. Во всяком случае, я лоббировал этих ленинградских неформалов. В середине ноября ездил в Ленинград, специально приурочив свою поездку к съезду этих неформалов (14 и 15 ноября), но одновременно, и чтобы встретиться с Татьяной Ивановной, у которой больная дочка проходила лечение в Институте мозга Н. Бехтеревой.  Мы с ней встречались дважды, с большой тревогой она расспрашивала меня о новостях в Москве, о том, какая реакция на отставку Ельцина, о нарастающей угрозе фашизма… Было ощущение полного взаимного доверия (Примечание 11. Татьяна Ивановна даже мне собственноручно пожарила омлет, предварительно объяснив, какая она плохая хозяйка, и предложив на выбор – яичницу или сосиску? – больше ничего готовить не умею.
А что касается чурбановской комиссии, то до поры до времени это всё так и шло. А последняя комиссия была, насколько я помню, в конце мая 88-го года. Потом началось лето, а осенью начались серьезные перемены, связанные с распадом Ассоциации в её “заславском” варианте. Ассоциация оказалась захвачена другими людьми, влияние Т. И. там стало падать, новых руководителей «неформалы» интересовали мало, и эта деятельность прекратилась.
П: Участник этих “круглых столов” В. Прибыловский связывает прекращение их деятельности с избранием Чурбанова в состав ЦК КПСС: якобы он достиг своей цели и после этого интерес к неформалам потерял. То есть его избрание могло состояться на ХIХ партконференции, начавшейся как раз в июне…
Б: Это могло произойти на ХIХ партконференции. Вот я и говорю: лето – рубеж, потому что последнее заседание было в мае. Скорее всего, на партконференции это и произошло. Сам Чурбанов – человек был очень циничный, откровенный аппаратный карьерист, недалёкий и грубый, и естественно, что он относился ко всему этому чисто прагматично и цинично: ему это нужно было как трамплин для решения его карьерных дел.
П: Именно так Прибыловский это и оценивает.
Б: Я думаю, что Прибыловский здесь совершенно прав.

ХНИЦ(1988 г. - 1-я половина 1989 г.

Здесь, не прерывая последовательности повествования, я начну параллельно проводить новый сюжет, связанный с созданием ХНИЦа (Хозрасчетного научно-исследовательского центра при Президиуме ССА АН СССР). Будет интересно рассказать о том, что эта эпопея с Ассоциацией закончилась так, как, вообще, характерно для всей моей жизни, в которой всё начинается на ура, а заканчивается наоборот. То есть всё кончилось полным крахом, причем не последний раз, наверное.  И этот крах тоже имеет свою некую общественно-политическую значимость, поскольку в нем как в зеркале отразилась та неспокойная и противоречивая эпоха. В декабре 87 г. принято решение о создании ВЦИОМ (Примечание 12. Цитирую мой немного шутливый пересказ этого события в одном из писем  того времени. «Сегодня в Ассоциации приемный день -  в мой кабинет на 5-ом этаже под портрет А.Н. Яковлева прибыла сама Татьяна Ивановна. В коридоре уже толпятся посетители-просители. Среди них Вячек Игрунов с организацией своих Высших социологических курсов, Павловский и еще один странный тип по имени Григорий Явлинский. Этот слегка похож на помешанного, и чего ему надо от Заславской – не знаю, но занял очередь с девяти утра, и мне даже совал коробку мармелада, чтобы я его пропустил первым (потом Игрунов мне объяснил – это, дескать, мой приятель Гриша, у него экономические идеи в форме бреда). И вот в начале четвертого дня явилась «сама»., а Заславская решается его возглавить и переехать в Москву. Январь 88-го года прошёл без особых потрясений, если не считать инфаркт, перенесенный Заславской, которая, в результате, стала на некоторое время недоступна для живого общения с ней. В  феврале 88 г. прошло очередное (третье при мне) заседание Президиума Советской социологической ассоциации, которое, опять-таки, готовил и проводил Пельман (вместе с Галиной Яковлевной Ракитской). Заседание было посвящено развитию самоуправления, производственного и территориального. Проходило оно в Институте экономики, с основным докладом выступил А. Шубин.
Но уже через день после этого заседания нас вызывают в КЕПС (Примечание 13. КЕПС – Комиссия по развитию производительных сил, формально подчиненная АН СССР, но реально работавшая на структуры Госплана),  и заявляют, что мы с Григорием Пельманом оттуда уволены. Почему? Потому что была комиссия Академии наук, которая выяснила, что мы в КЕПСе не работаем и занимаем фиктивные должности. Комиссия рекомендовала нас уволить. Сейчас я думаю, что она не просто так туда приехала, а большую роль в этом сыграл заместитель Аганбегяна по КЕПСу   член-корр. В. Степанов. Потому что Аганбегян КЕПСом руководил чисто формально, а этот Степанов - реально. Наверное, ему было не очень приятно, что в кабинете Аганбегяна, который он привык считать своим, заседают Пельман с Красниковым. Поэтому я думаю, что эта комиссия приехала не без его информации. В общем, нас выгнали. Какое-то время я подозревал,   что наводку на нас дал КГБ, но сейчас полагаю, что все было проще. В самой Ассоциации финансовые дела шли тоже все хуже. Коллективные члены (предприятия, вузы) практически перестали платить взносы, и в кассе ССА стали кончаться деньги, потому что она до Заславской вся привыкла жить за счёт Института социологии, и мы остались у разбитого корыта. Я - учёный секретарь, которого сорвали с хорошо оплачиваемой ставки старшего научного в Институте экономического прогнозирования, остался фактически на улице. Барышни из аппарата ССА – тоже без зарплаты. И эйфория сменилась тревогой.
Я пошёл к Аганбегяну, говорю ему: “Ну как же так? Вы же обещали...” - “Ну а чего? У Заславской появился свой институт - ВЦИОМ. Вот пусть она Вас туда и берёт. Чего ради я Вас буду держать в своём КЕПСе?” Я съездил к Заславской в подмосковный санаторий «Пушкино», где она восстанавливалась. Был, как всегда, милейший разговор, да, конечно, я буду рада Вас взять на ставку во ВЦИОМ. Рассказал ей о своих планах по созданию ХНИЦа. Да, замечательно, полностью поддерживаю, вы можете на меня всегда рассчитывать. И звонок от нее на следующий день – «Леонтий Георгиевич, я все вспоминаю наш вчерашний разговор, знаете, Вы мне очень нравитесь, я так рада, что именно Вы стали мне помогать, можете всегда рассчитывать на мою поддержку». В благодушном настроении я отнес документы во ВЦИОМ (Примечание 14. Кто бы тогда мог подумать, что мне предстоит снова работать во ВЦИОМе – уже в совершенно иную историческую эпоху. В 2003 г. «левадовский» ВЦИОМ был разогнан, вместе с Левадой ушли все его сотрудники, а директором был назначен близкий к Кремлю молодой политолог Валерий Федоров, не имевший ни своей команды, ни познаний в социологии. По настоянию Иосифа Дискина, председателя Научного совета,  я был сначала введен в состав Научного совета этого нового ВЦИОМа, а потом и назначен «главным аналитиком» - руководителем Аналитического отдела. За четыре с половиной года сотрудничества написана гора статей и книг, даны тысячи интервью и пресс-конференций. И это при том, что в этот период я уже практически не мог передвигаться! В конечном счете, в начале 2008 г. я вынужден был уволиться, оставшись членом Научного совета. Это отдельная история, поводом (но не основной причиной) послужили публикации Натальи Морарь, в которой она разоблачает финансовые махинации и наводящие вопросы, якобы задаваемые ВЦИОМом, при этом ссылаясь на мое мнение. Но это уже совсем отдельная история), который тогда размещался в Доме туриста на Ленинском. Но уже через месяц, после проведения что называется на последних силах Пленума ССА в Суздале (конец марта), подъехавший туда Шохин меня обрадовал – дескать я сегодня говорил с Б. Грушиным, он принял решение тебя уволить, либо чтобы ты совмещал работу в ССА с работой ученого секретаря ВЦИОМа. Совмещать было просто физически невозможно, и я сказал – увольняйте. Так зачем эту интригу против меня затеял  Грушин Борис Андреевич (Примечание 15. По иронии судьбы, когда в нынешнем 2011 г. ВЦИОМ взялся переиздавать первую и самую популярную книгу Б.А. Грушина «Мир мнений и мнения о мире», написанную и изданную в 1969 году, именно меня попросили написать к ней предисловие, что я и сделал, причем охотно. Писал и думал, как Борис Андреевич перевернулся бы в гробу в этой связи, ведь я с ним после 1989 года даже не здоровался при встрече. Но… есть жизнь, а есть смерть, и на ее фоне многое теряет значение. А произошел поразительный случай. Я не видел Грушина лет пятнадцать, наверное. И вот 7 июля 2007 г. машина меня привозит к Институту социологии, в котором я не был ровно двадцать лет.  Нужно получить в бухгалтерии  карточку для перечисления зарплаты. Мне не под силу взбираться по лестнице, и бухгалтер взялась мне ее вынести к машине.  Жду. И вот приезжает черная «Волга», из нее с трудом выбирается до боли знакомый очень пожилой человек, с палочкой, трясущийся, с трудом поднимается на крыльцо, поддерживаемый сопровождающим и входит в Институт. Грушин! И это был его последний в жизни приезд в институт. У него была болезнь Паркинсона, переходящая в последнюю фазу, через неделю после этой поездки он впал в кому и скончался в середине сентября), с которым я, кстати, был хорошо знаком и находился вроде бы в неплохих отношениях? Мне кажется, дело было тут не во мне. Он считал себя главой, хозяином ВЦИОМа (действительно, и идея была его, и пробил его он), а Т. И. – только прикрытием своего дела, которая, по его замыслу, не должна была сама ни во что вмешиваться. А тут она через его голову решает меня взять, тем более для своих целей, прямо не связанных со ВЦИОМом. Потом так же ревниво Борис Андреевич отнесется к Валерию Рутгайзеру и Инне Рывкиной, которых пробила во ВЦИОМ Заславская, тоже будут крики и скандалы, истерики, хлопанья дверями и заламывания рук…  Крайняя эксцентричность Бориса Андреевича, в припадках гнева способного и по полу покатиться, и головой о стенку заколотиться, по мнению близко знавших его людей, связана с его цыганскими корнями. Да, конечно, в ситуации со мной и Грушин был «хорош», но почему ему так легко удалось убедить Заславскую фактически взять назад все данные ей мне в Пушкино обещания, причем даже не поговорив со мной лично?
С середины мая 88 г. в результате я оказывался на улице, при этом, что называется, работая в ССА не покладая рук, а люди, на которых я работаю, и которые гарантировали мне условия, даже и не думают их выполнять, просто футболят меня как мячиком. А в конце марта, напрягшись и финансово и организационно, мы провели в Суздале мероприятие – социологический съезд, которое его участником надолго запомнилось. Первый день – собственно дела ССА, второй политическая дискуссия о сталинизме, третий – заседание научных секций. Для тех нелегких лет, когда проблемой были и автобусы, и питание, и вообще все на свете, мы выложились на 100% и более. Я официально был избран (с одним голосом против) Главным ученым секретарем, а Шохина тем же голосованием инкорпорировали в Правление ССА. На Пленум съехались все социологические светила СССР, многие из которых мне были известны только по книжкам. Например, помню эпизодическое общение с легендарным и тогда еще полузапретным социологом Игорем Семеновичем Коном, с которым мы оказались соседями по экскурсионному автобусу. Но больше всего Суздаль запомнился даже не этим… На Пленум приехала армянская делегация, самым активным членом которой была Людмила Арутунян,  с ней все время вместе была этносоциолог Галина Старовойтова (Примечание 16. Кстати, вспомню о забавном эпизоде. Экскурсии в день отъезда были распланированы таким образом, чтобы успеть на дневную электричку из Владимира, так как следующая уходила уже вечером. Ехать от Суздаля до Владимира минут 35-40. Мы не запланировали обед в Суздале из-за дефицита времени – кто не торопится, пусть самостоятельно пообедает во Владимире. И вот вдруг О. Шкаратан устраивает скандал – он язвенник, настаивает на обеде. Его поддерживают другие делегаты. Саша Кендлер договаривается в одном из ресторанов об обеде для всех – главное, чтобы быстро, ровно двадцать минут у нас есть запаса. И вот мы буквально в поту – успеваем – не успеваем, остается сорок минут до электрички. И тут Галине Васильевне понадобилось в уборную,  она тогда была после перелома ноги, ходила с трудом. В общем, как мы не гнали, опоздали на две минуты. И, конечно, я оказался главным виноватым. Тот же Шкаратан меня публично обвиняет в том, что мы затянули экскурсии, у Матулёниса на шесть вечера самолет в Вильнюс. Эти несчастные две минуты полностью смазали впечатление от вытянутого мной «на ушах» съезда. Кто-то взял в складчину такси до Москвы. Мы с Кендлером и Коном поехали на такси в Боголюбово, промочивши ноги, по залитому половодьем лугу добрались до Покрова-на-Нерли. Хорошо помню Игоря Семеновича Кона, выжимающего мокрые носки на лавочке боголюбовской автостанции…   А Шкаратан с Ракитским в ожидании вечерней электрички так набрались (и еще продолжали поддавать всю дорогу), что мне пришлось на Курском вокзале их буквально впихивать в такси). Так вот эти две заводные шумные бабы каждый вечер устраивали демонстрацию снимков кошмаров Сумгаита, и взывали к совести и нравственности присутствующих. Фактически, неформальная часть Суздаля свелась к обсуждению Сумгаита.  Тогда к этому отнеслись простодушно, приняли все за чистую монету, но все же совсем чистой монетой это не было. Армянская сторона активно и целеустремленно вела работу по формированию в Москве, среди московской интеллигенции проармянского, прокарабахского лобби. Позднее, в июне 88 г. ССА проводит специальное заседание (в ЦЭМИ), посвященное армяно-азербайджанскому конфликту. Пламенные речи произносят все те же Арутюнян и Старовойтова, их активно поддерживает вся «прогрессивная» часть руководства ССА – Заславская, Шкаратан, Ракитский… Выступление азербайджанской стороны, в частности, блестящего эксперта Э. Намазова, будущего руководителя Администрации президента Г. Алиева, встречали гробовым молчанием, чуть не шуканьем… Потом мне приходилось наблюдать те же «армянские бенефисы» на «Московской трибуне», Боннэр и Старовойтова втянули в проармянскую борьбу Сахарова, который, уже очень будучи плох, ездил в Ереван. А Старовойтова дневала и ночевала на митингах в центре Еревана и призывала армян бороться за Карабах до последней капли крови…  На долгие годы оформился стереотип, что демократы – за армян, за их прогрессивную борьбу, ну а азербайджанцы, это вроде как более такой отсталый народ, антиперестроечные настроения, погромы в Сумгаите… Такие вот политтехнологии, где-то сродни тем, которые я описал выше в связи с обществом «Память». Скажу, что я потом уже в 92 г. сам занимался серьезно этим конфликтом, ездил и в Баку и в Ереван, объехал весь Нагорный Карабах, и не раз, у меня друзья с обеих сторон, и я не думаю, что в подобных конфликтах кто-то безусловно может быть прав, а кто-то нет… Но московская интеллигенция этих простых мыслей понять не могла, а односторонняя поддержка армянской стороны в начале 90-х,  уже при Ельцине, стала одним из самых серьезных промахов российской дипломатии на постсоветском пространстве. Мне кажется, что деятельность всех этих комитетов «Карабах», а позднее «Саюдисов» воспринималась радикальной московской интеллигенцией как социально близкая, они вместе расшатывали «империю зла» - СССР, раздували пожары с разных концов обреченного здания. Многие помнят, как открытие Первого съезда народных депутатов СССР в мае 89 г. задержалось на целый час из-за позиции Московской депутатской группы (Сахаров, Афанасьев, Заславская, Заславский и многие другие), требовавшей почтить молчанием жертв апрельских событий в Тбилиси. А «Комиссия Собчака», специально созданная для расследования этих событий, в которую вошли почти все московские демократы, крайне односторонне подошла к своей задаче, фактически поддержав действия тогдашнего харизматического вождя Грузии Звиада Гамсахурдиа, попросту проигнорировав все иные точки зрения и факты. Что московским демократам грузинский дуче Гамсахурдиа? Сам по себе ничто, но помогал крушить «империю зла»…  Весьма любопытно и то, что подобную позицию разделяла, судя по всему и часть советского руководства. Ну ладно Яковлев… Но и в Пятом управлении КГБ (Примечание 17. Здесь хотелось бы сделать еще одно любопытное дополнение. Именно в это время «Пятерка» КГБ была расформирована и на ее базе создается «Управление КГБ СССР по защите конституционного строя». Главной его задачей было сохранение СССР. Весной-летом 1989 г., когда меня выгоняли из ХНИЦа, я  некоторое время сотрудничал с Центром по изучению межнациональных отношений АН СССР (М.Н.Губогло),  и курировавший меня сотрудник КГБ предложил мне подготовить доклад о перспективах сохранения конституционного строя в СССР на базе изучения национальных движений в Прибалтике и Закавказье – в составе рабочей экспертной группы, работавшей на КГБ. Работа была на общественных началах, если не считать оплаты нескольких командировок, в которые я ездил формально по линии Губогло.  Итогом моей работы стал аналитический доклад. Как сейчас помню один из главных своих выводов – «Сохранить СССР сможет помочь лишь чудо. Вероятность его распада составляет 80-85%». И это за год даже до принятия Декларации о Суверенитете РФ! И даже до Третьего съезда нардепов СССР в марте 1990 г., отменившего «пятую статью» Конституции. А сегодня нас пытаются убедить, что СССР развалился в Беловежской Пуще) долго бытовало мнение, что с помощью всех этих народных фронтов, во главе которых часто стояли люди, давно негласно сотрудничавшие с КГБ, эта досточтимая организация продолжает контролировать ситуацию в стране. Лишь после августа 91 г. настало отрезвление.
Но возвращаюсь к главной в этом разделе теме. Есть ещё целый ряд очень интересных моментов, относящихся к моей профессиональной деятельности (Примечание 18. Главной задачей, поставленной в тот год перед ССА была окончательная реабилитация социологии как науки, что по тем временам требовало принятия Постановления ЦК КПСС. В первую очередь, это касалось системы социологического образования, организации научных советов по социологии. Это Постановление и было принято в сентябре 1988 г. Помню мои консультации в этой связи с Отделом науки ЦК КПСС (куратор А. Хлопьев), переговоры с тогдашним проректором МГУ В. Добреньковым, будущим первым и пока бессменным деканом социологического ф-та МГУ), потому что здесь происходило зарождение неформальной социологии. Когда Ассоциация осталась без денег, возникла идея ХНИЦа - может быть, вообще первого в истории организации нашей науки хозрасчётного центра, который бы был зарегистрирован при Советской социологической ассоциации, выполнял бы хозрасчётные заказы и делился бы прибылью с Ассоциацией, которая благодаря этому могла бы жить, может быть снимать помещение за пределами ИС. Эта идея была в какой-то степени моей, и борьба за ХНИЦ, как за магистральный путь решения проблем ССА, стала главным содержанием моей активности в 88 г.  Нашлись и люди, которые готовы были помочь её осуществить. Мне удалось убедить Заславскую и Ж. Тощенко в целесообразности создания ХНИЦ, получили от них необходимые подписи.
К тому времени уже состоялись первые попытки создания неформальных, независимых  социологических служб. Например, уже в декабре 87 г. Игорь Минтусов при моем активном участии создал социологическую службу “Московских новостей”. Замглавного редактора там тогда был Виталий Третьяков, который помог нам пробить это дело. И за очень небольшие деньги мы делали телефонные опросы москвичей по очень острым темам (можно сегодня сказать, немножко демагогическим), за которые не могли тогда еще взяться никакие официальные социологические центры. Это касалось и политики, и Сталина, и многопартийности, и доверия Горбачеву, и межнациональных отношений, и номенклатурных привилегий. Самым громким было исследование о привилегиях, которое прозвучало на ХIХ партконференции в начале июля 88-го года и вызвало резкую отповедь Лигачёва. Он сказал: “Вот “Московские новости” публикуют такие материалы...” А всё, что звучало плохо из уст Лигачёва, соответственно, считалось хорошим у общественности, критика Лигачева была сродни ордену.
Моим первым замом и главным организатором ХНИЦ стал Дмитрий Алексеев, сам вышедший на меня по своей инициативе, я с ним не был ранее знаком, он человек расторопный, но малость легковесный. Но он привел с собой и костяк постоянных сотрудников ХНИЦ, и организовал первые заказы. В основном это были заказы со стороны предприятий и корпораций на социальное планирование, диагностику социального климата и тому подобное. В частности, большой заказ получила Лилия Казакова от Внуковского аэропорта. Реально первые деньги пошли только в августе 88-го года, но это были ещё не те деньги, на которые Ассоциация могла жить, да и прибыль могла быть зафиксирована только по итогам проекта.  Этого мы ждали не раньше ноября, и пока все перебивались с хлеба на квас, ограничивая себя во всем. Минтусов, которого выгнали из отдела Шаталина, тоже там появился, хотя и обиделся на меня, что я сделал основную ставку не на него, а на Д. Алексеева, он привел Павла Кудюкина, сразу ставшего председателем СТК, был Женя Красников, Лена Гаревская, Аля Ахмерова, Ольга Кодис, Лена Богуш, Юрий Вешнинский, кого там только не было… Не знаю, как мои коллеги, но я никогда не планировал ХНИЦ как чисто коммерческое предприятие. Хотелось развернуться, браться за огромные масштабные проекты, сделать ХНИЦ одним из ведущих центров, занимающихся практической социологией. Помню поездку в Узбекистан совместно с Левоном Ониковым (Примечание 19. Левон, сотрудник ЦЭМИ и приятель Минтусова, был сыном крупного партработника, куратора социологии в Отделе пропаганды ЦК КПСС, Левона Аршаковича Оникова. Левон вместе с Димой Алексеевым стали моими замами в ХНИЦе. Но как только начались неприятности, он исчез (видно, ему папа что-то такое объяснил)  в сентябре 88 г. С кем я там только не вел переговоров, а в Нукусе удалось напасть на след экспедиции «Нового мира», организованной С. Залыгиным в связи с проблемой Арала (Примечание 20. Кстати, и Егор Гайдар был участником этой экспедиции, но я с ним тогда не пересекся.). Заручившись поддержкой Василия Селюнина, я вышел на Председателя правительства Каракалпакской АССР, и он выразил готовность сделать заказ на совершенно астрономическую для нас сумму, но и под огромный объем работ, связанный с экологической и социальной диагностикой этого кризисного региона. Единственным требованием с его стороны было – прислать официальное письмо на его имя за подписью Заславской, как научного куратора ХНИЦа. «Дело за малым», - подумал я и окрыленный небывалым успехом вернулся в Москву. Снова увидел грустные лица «девочек» из ССА, уже несколько месяцев сидящих без зарплаты. «Ничего, скоро кончатся ваши трудности», - думал я. Как всегда, увлеченный самим делом, я начисто забывал о возможных интригах и недоброжелателях, завистниках и просто дураках.
Именно поэтому для меня стало полной неожиданностью отстранение меня от работы Главного ученого секретаря 11 октября 88 г. Меня вызвали на президентский совет и объяснили, что Вы последнее время больше занимаетесь ХНИЦем, а дела самой ССА запущены, вот и занимайтесь своим ХНИЦем, а с должности ГУС мы Вас снимаем. Учитывая, что меня несколько месяцев назад триумфально шестьюдесятью голосами членов Правления избрали на этот пост на четыре года, это было абсолютно антиконституционно. Но разве это можно было объяснить нашим демократическим светилам? Имели ли они моральное право требовать «больше заниматься делами ССА», если сами меня перешвыривали как мячик с одной организации в другую, а вот уже полгода оставили вообще без средств к существованию, наплевав на все взятые передо мной обязательства? Могли ли меня обвинять в тяжелом финансовом положении ССА, если сами все возможное сделали, чтобы лишить ССА материальной базы Института социологии? Та же Заславская, что называется, левой ногой открывала двери к Генеральному секретарю, была директором ВЦИОМ с огромными финансовыми возможностями, но палец о палец не ударила, чтобы хоть копейкой помочь ассоциации? А когда я затеял дело, причем поддержанное ими с начала, которое могло решить финансовые проблемы ССА, именно это мне и поставили в вину? Бог судья этим людям. Формально после этого я продолжал оставаться директором ХНИЦа, но лишался главного, прямого выхода на Заславскую, и, соответственно ее поддержки. А на поддержку других я никогда и не рассчитывал. В это время я не раз вспоминал характеристики Заславской, данные в свое время Кордонским и Яременко. Вся благожелательность, даже любовь Татьяны Ивановны, которую она ко мне выказывала минувший год, с того момента испарилась. Все это оказалось наносное, напускное, никакого дела ей не было ни до меня, ни до моих проектов. Через меня перешагнули и моментально забыли. Впрочем, нет, не забыли, было кому постоянно напоминать. Речь идет о моем преемнике на посту Главного ученого секретаря ССА Эдуарде Николаевиче Фетисове, человеке, которого несколько лет назад выгнали из ИС за вымогательство взяток с аспирантов. Льстивый перед начальством и хам в отношении нижестоящих, этот человек быстро втерся в полное доверие к Т.И., доставал для ее больных дочерей какие-то лекарства, стал как бы членом семьи. Каждый день, встречаясь с Т.И., он не забывал ей напомнить, какой Леонтий Бызов мерзавец, какие нехорошие дела творятся в его ХНИЦе и как все это отражается не белоснежной общественной репутации Т.И. За ХНИЦ взялись всерьез и он стал «градом обреченным». Фетисов натравливал одних сотрудников ХНИЦа на других, всех вместе – на меня, убеждал их, что вот главное дело – в Леонтии Бызове, очень уж его не любит Заславская, вот напишите против него, его уберут, будет другой директор, и всем вам будет хорошо. В декабре 88 г. в ХНИЦе все писали на всех, атмосфера стремительно разлагалась, и это разложение всячески поддерживалось Фетисовым. Даже не такие уж маленькие деньги, перечисленные нами в ноябре, на счет ССА, нашего положения не улучшили.
Это был ужасный период моей жизни, когда нас (в первую очередь, меня) просто растирали в порошок.  Я высматривал место под окнами пятого этажа здания на Кржижановского, куда я упаду, если выкинусь и как в газетах появится заметка «Падение ученого секретаря», где напишут, что вслед за нравственным падением Бызова, последовало и его физическое падение. В чем же скрытые причины такой стремительной смены декораций в ССА? Мне кажется, что с осени 88 г. ССА в том виде, в котором она существовала прошлую зиму («флагман перестройки») стала не нужна ее высоким покровителям. Свои задачи она выполнила: кто-то в ЦК поставил себе «галочку» в связи с неформальным движением, было принято Постановление ЦК КПСС, легализующее социологию как научную дисциплину. К тому же Ассоциацию разменяли на директорство В. Ядова в Институте социологии (назначен директором-организатором 8 сентября 88 г.). Ядов имел безукоризненную репутацию прогрессивного социолога, перестройщика, в этом контексте противостояние ССА и ИС теряло актуальность, да и сама ССА лишалась своих прежних идеологических задач. В этих условиях Ж. Т. Тощенко без труда  организовал назначение на мое место Э. Фетисова, ну а ХНИЦ стал никому не нужен тем более, разве что как личная кормушка Фетисова и его прихвостней. Мы все были обречены, и это для меня было очевидно.
Агония ХНИЦа продолжалась до мая 89-го мая, когда нас всех просто выгнали поганой метлой на улицу. Но до этого меня успели отстранить от обязанностей директора, назначив «антикризисным директором» профессора В. Г. Мордковича, хорошего знакомого Ж. Т. Тощенко, которого уже некогда выгнали из Горьковского отделения ИС за финансовые махинации. Этот человек абсолютно старой закалки, но весьма жадный до денег, люто ненавидел всех нас, «детей перестройки», но некоторое время держал меня в качестве зама, чтобы не упустить какие-то заказы, основанные на моих связях. Д. Алексеева он выгнал сразу. Были вызваны ревизоры из КРУ Минфина, которые месяца два копались в документации ХНИЦа. Плодом их двухмесячной работы стали – выявление недочета в кассе на 200 руб. (потом  правда нашли потерявшуюся ведомость, закатившуюся под стол), бухгалтер А. Барсуков ездил в командировку в Ленинград в «СВ», а Бызов на казенные деньги оформил подписку на журнал «Огонек». Да, не густо, скорее похоже на анекдот… Но Заславской продолжали ежедневно объяснять какой Бызов ворюга и прохиндей. Хотели довести дело до суда. Когда я договорился со своей старой начальницей Н. Римашевской о возвращении на работу к ней, в новый ее институт ИСЭПН АН СССР, и даже отвез документы, Заславская (конечно, не без настоятельного напоминания Эдуарда Николаевича) не поленилась позвонить Наталье Михайловне и убедить ее меня не брать.  Документы пришлось забрать обратно. Вот такая была картина. Шел май 1989 г. Во всю шумел I съезд народных депутатов СССР,  и одновременно, Э. Фетисов собрал заседание ССА, где клеймили нас с Минтусовым за то, что результаты наших исследований были процитированы по радио «Свобода». Нас клеймили как предателей Родины и идейных перевертышей.
Тогда, кстати говоря, Минтусов от имени ХНИЦа занимался в Москве рядом кампаний выборов на Съезд народных депутатов - Ельцина, Богомолова... Это было некое ноу-хау, потому что не было такой практики, чтобы у кандидатов в депутаты была своя пиар-команда и свои социологи. Фактически мы были пионерами. Ну а я… По результатам исследования ХНИЦ, замышленного еще прошлой осенью совместно с Николаем Львовым, подготовил статью о типах массового сознания, скрывавшихся под брэндом «Перестройка». Мы выделили пять или шесть основных типов сознания, описали их политические  симпатии и социальную базу. Это был огромный прорыв, и собственно именно этим я и буду с разными вариациями заниматься вплоть до сегодняшнего дня. Поскольку эта тема представляет общественный интерес, расскажу об этом чуть более подробно. Дело в том, что примерно до середины 1987 г. перестройка казалась безальтернативной. Точнее, у нее были только противники – «консерваторы, антиперестроечники», а движению вперед было «иного не дано», как утверждали перестроечные публицисты. В середине 1988 г. мои размышления (совместно с Николаем Львовым, моим собеседником во время прогулок по нашему салтыковскому лесу) привели меня к выводам, что на самом деле «иное» имеется, и, по сути, мы наблюдаем не борьбу перестроечников с консерваторами, а борьбу идей, по разному представляющих вектор перемен. Среди таких идей мы выделили «западников», ориентированных на воссоединение России с «современными цивилизованными странами», «правых популистов», ориентированных на силовое наведение порядка, борьбу с коррупцией, «левых популистов», нацеленных на демократический социализм с «человеческим лицом», гласность, самоуправление, социальную справедливость, националистов-имперцев, полагающих, что Россия должна вернуться на путь, с которого она сошла в феврале 1917 года, ну и что-то еще. Соответственно, представителям разных типов должны нравиться разные исторические деятели, разные писатели. Эти мысли были тем более ценны, что именно в конце 87-88 гг. идеологическая борьба становилась все более ожесточенной, а «яковлевцы», условно говоря, представлявшие западническое идеологическое крыло, всех своих оппонентов чохом записывали во «враги перестройки». По сути, выводом статьи стало то, что в России сформировались предпосылки для реальной многопартийности, она уже существует в неинституционализированном виде, и так или иначе выплывет на поверхность.
Статья вышла в апреле в журнале «Век ХХ и мир», курировавшимся Глебом Павловским (Примечание 21. Не могу не вспомнить, что отнес мою статью главному редактору «Века» А. Беляеву Дмитрий Ефимович Фурман. Таким образом, публикация прошла через голову Глеба Павловского, считавшего себя в журнале полноценным хозяином). Это была для меня большая моральная победа, потому что перевела мои проблемы в иную плоскость. Я уже был как бы не Бызовым,  несостоятельным директором проворовавшегося ХНИЦа, а прогрессивным мыслителем, которого травят за его убеждения и честность. Впрочем, оказаться на улице с волчьим билетом в мае 1989 г. было не подарок. Куда повернется перестройка, было не понятно. По советским временам, то что произошло со мной, было приговором на всю оставшуюся жизнь, после которого можно было идти только в дворники или сторожа. Но советские времена уже заканчивались, были на самом последнем своем излете. В первых числах мая я съездил в Таллинн, на самую первую неформальную тусовку, где обсуждались перспективы создания общесоюзной социал-демократической партии. Был актив «ДемПерестройки», я жил в общежитии в одной комнате с Андреем Болтянским и Виктором Золотаревым. Долго гуляли по первомайскому Таллинну с Галиной Ракитской, Дзарасовым, Игруновым, Костюшевым, многими другими деятелями неформального движения. Атмосфера была счастливая и праздничная, ощущал внимание к себе и как к автору нашумевшей статьи в «Веке». 
После нашего ухода ХНИЦ моментально умер естественной смертью. То есть было совершенно непонятно, ради чего кипели все эти страсти, вся эта борьба вокруг ассоциации, скандалы, и стоило ли отнимать то, что потом оказалось никому не нужным. Через год я узнал, что этот ХНИЦ овощами торгует и ещё чем-то подобным занимается.
В. Мордкович скончался от инсульта в 92 г. А я последний раз, уже выгнанный, пришел на заседание ССА в июне 89 г., сел скромно с краюшку на самой задней скамейке,  Заславская  рассказывала о своей деятельности на Съезде нардепов СССР (Примечание 22. Т. И. Заславская стала Нардепом с превеликими усилиями. Сначала ее прокатили на выборах от Академии наук (там выбрали Сахарова, Шаталина, Шмелева среди прочих). Потом с еще большим треском на выборах от ВЦСПС, тогдашнем кураторе ВЦИОМа. И лишь с третьей попытки при очень неясных правовых нюансах ее избрали от научных обществ АН СССР), где она вошла в состав самой радикальной «московской группы», с участием Сахарова, Афанасьева, Попова, Станкевича, Ильи Заславского и других. Зашел разговор и о ХНИЦе. Вся передернувшись, Татьяна Ивановна с искаженным лицом и тыкая в мою сторону пальцем, заорала – закрыть этот рассадник зла, закрыть насовсем. Ей говорят – ну никак нельзя Татьяна Ивановна закрыть, там проекты уже идут, их нельзя останавливать (многие члены Президиума уже там получали немалые зарплаты как консультанты). Тогда Заславская откинувшись в кресле посмотрела на всех так горестно, и сказала сакраментальную фразу - «коготок увяз – всей птичке пропасть».  Я вышел на воздух, к прудику, располагавшемуся около института с твердым намерением более никогда в жизни не переступать его порога. Страница моей жизни, связанная с ССА, перевернулась, я дал для себя и еще один зарок, никогда более в жизни не вешать на себя административных обязательств, не стремиться к директорству и заведованию чем-то. Не для меня это, я не в состоянии разруливать все сложные проблемы человеческих взаимоотношений и интриг, нет необходимой жесткости и психологической устойчивости. Я честно продержался на этом обещании самому себе всю жизнь.
Ну а Татьяна Ивановна…. Собственно, и ее карьера стала идти под закат. Во ВЦИОМе она так и не сумела стать реальным лидером, даже после скандального ухода Грушина, в 92 г.  эту организацию возглавил Левада, собравший вокруг себя критическую массу своих учеников и друзей. А  ее непорочное общественное реноме сильно пострадало в результате развязанной писателем А. Салуцким кампании против Т. И. как главного идеолога разрушения деревни в 70-е годы, да и ее ореол «бабушки перестройки» стал тускнеть вместе с образом самой перестройки, ведомой в никуда «слепыми поводырями слепых». Депутатство на союзном съезде Нардепов не принесло ей больших лавров и вместе со всем съездом ушло в небытие. Создать в Москве, хоть что-то похожее на «научную школу Заславской» в новосибирском Академгородке, где ее на руках просто носили,  ей, конечно, тоже не удалось.  В 91 г. она попыталась «вскочить на подножку политического паровоза» Б. Ельцина и даже некоторое время числилась членом его президентского совета, но вскоре ее настоятельно попросили «выйти вон». Время требовало иных людей, а большая часть «шестидесятников», которые всю Перестройку «знали как надо» и полагали, что «иного не дано», впали в состояние глубокой растерянности.
В тот период у меня возникли такие мысли: если такие деятели как Заславская,  Аганбегян - люди, близкие к Горбачёву, то и сам Михаил Сергеевич - не такой ли? Познакомившись потом с Михаилом Сергеевичем лично, уже в середине 90-х, я убедился, что да, он - в точности такой же, как и они. И именно поэтому, наверное,  вся эта Перестройка и накрылась медным тазом, привела к катастрофическим последствиям - потому что за нее взялись такие люди - абсолютно необязательные, не хозяева своего слова, пустые демагоги, за словами которых ничего, как правило, не стояло, не способные выполнить элементарные обязательства, взятые на себя, демократы только на словах и самодуры по жизни.  И вся эта когорта перестроечников-шестидесятников - это в основном всё именно такие же люди.
Уже совсем в иные времена, году в 93 или 94,  мой главный тогдашний враг Эдуард Николаевич Фетисов, которого я где-то встретил на каком-то мероприятии, так с обычной для него фамильярностью полуобняв меня, сказал: “Ты думаешь, Леонтий, мы с тобой боролись? Да нет, ты пешка, очень ты был нам нужен. А боролись мы со Шкаратаном. Мы думали, что ты – человек Шкаратана”.  Вот, что называется, здрасьте, приехали…  Я, действительно, был взят в Ассоциацию  по инициативе группировки леволиберальных социологов (Заславская, Ракитский, Шкаратан, Ядов, Гордон, Левада). Я был их выдвиженцем. Я очень уважаю О. Шкаратана как действительно крупного, даже выдающегося ученого, человека незаурядного ума. Человек правда он не простой, очень нервозный, слишком он как-то на меня наседал, чтобы я слушался только его.  И с какого-то момента я стал от него дистанцироваться, я не хотел быть его пешкой. Но не стал своим и в противоположном лагере, и как всегда оказался между двух стульев. И через меня просто перешагнули как через ненужную мебель. Из социологов этой группы и поколения шестидесятников мне очень хочется выделить уже покойного, к сожалению, Леонида Абрамовича Гордона. Мы во многом придерживались разных взглядов, а в октябре 93 г. просто оказались по разные стороны баррикад. Именно он пустил в оборот штамп «коммуно-фашистский мятеж». Но дело не в этом. Он один из всех этих «великих демократов» проявил себя как демократ и в жизни, а не только на словах. После нашего с Минтусовым изгнания из ССА он предложил написать совместную статью о перспективах развития многопартийности в России, которая и была опубликована в журнале «Рабочий класс и современность», он с интересом следил за всем, что мы делаем, и всегда был открыт к обсуждению любой проблемы. Я жалею, что в свое время не сошелся с ним еще ближе.
П: Кто-то рассказывал мне о выполнении ХНИЦем такого страшно далёкого от социологии заказа, как натирка полов в одном из крымских дворцов. Это относится к тому периоду, когда ХНИЦ начал торговать овощами, или же было ещё при Вас?
Б: Это больше анекдот, чем правда. Этим проектом занимался мой зам по ХНИЦу Дима Алексеев. Он ездил в Крым по делам ХНИЦа и попытался получить там заказ. Но заказ не на натирку полов, а на комплексное социологическое развитие чего-то в Ялте. Так что ездил, что-то там устраивал, потом был договор, его вел Саша Кендлер. Хотя точно, что паркет не натирали, но возможно,  ему это и предлагали. Не знаю.
Вся эта первая волна заказов на социальное развитие предприятий, была во многом туфтовая. Потому что деньги тогда были только безналичные на эти работы, которые было не жалко отдать, так как всё равно использовать было особо не на что. То, что делалось и Казаковой, и Авдониным, и Кендлером, конечно, трудно отнести к высокой социологии. Но деньги были нужны, нас торопили, каждый день промедления ставили лыко в строку. Поэтому я считаю подобные заказы вполне допустимым компромиссом с профессиональной совестью. Я это рассматривал как временное явление, пока не встанем на ноги.  Но в той атмосфере недоброжелательства к ХНИЦу, которая сложилась усилиями Эдуарда Николаевича Фетисова, все играло против нас, любая шутка и любая сплетня.  Дима Алексеев вот ездил в Крым,  вёл какие-то переговоры, с кем-то обедал, пил вино и что-то обсуждал. Потом, вернувшись, принес счет с вином к оплате бухгалтеру. Бухгалтер Алексей Барсуков в оплате отказал, но не удержался рассказал об этом еще кому-то, так и дошло до самой Заславской. Обедая с заказчиком, Д, Алексеев в том числе упоминал, что он представляет  ХНИЦ при Президиуме ССА, где Президент Заславская и Президиум ССА осуществляет общее научное руководство ХНИЦа. Именно так и было задумано.  А потом через кого-то, который встречался с первым или вторым секретарём Крымского обкома, возникали слухи, что они там сидели, пили вино и прикрывались Заславской. И Фетисов докладывал Заславской – они там ездят по Крыму, распивают вино и прикрываются Вашим именем. Заславская делала круглые глаза. Что они там пили и на чьи деньги, я не знаю. Не на деньги Заславской ведь, правильно? А Заславская с таким ужасом говорила: “Вы знаете, они там сидели, пили вино и говорили, что там всё – от имени Заславской. Ужас! Какой ужас”. То есть это всё – уже результат специально распускаемых слухов и интриг, направленных на уничтожение ХНИЦа. Где-то человек, может быть, что-то сказал, пошутил, и это всё тут моментально обрастало явью, реальностью, и всё это докладывалось Заславской с тем, чтобы настроить её против нас. Так что реально никаких полов ни в каких дворцах не натиралось. (Это исключено.). Зато вот еще вспомнил экстравагантный случай.
В октябре 88 г. по наводке Лилии Казаковой, и стоящего за ней ее приятеля А. Бовина, на меня вышел израильский разведчик Яша Кедми, и предложил работу о положении евреев, подавших на выезд, причины отказов, связанные с закрытостью предприятий, прогноз о масштабах еврейской эмиграции, мы с ним для конспирации ходили кругами вокруг ИНИОНа, обсуждая это предложение. Деньги он предлагал хорошие, но мне явственно чувствовался запах провокации, именно за что-то подобное в 70-е годы посадили и надолго Натана Щаранского. И мои подозрения оправдались. Через небольшое время меня вызвали к телефону в ССА – с Вами хочет поговорить Александр Николаевич. Какой такой Александр Николаевич? Встретимся, узнаете. Назначает встречу у метро «Парк культуры». При встрече показывает удостоверение сотрудника КГБ. Ходим взад-вперед по Крымскому мосту. Вот Вы разговаривали с Кедми. Весь Ваш разговор записан, у нас на крыше ИНИОНа мощная аппаратура. А зачем Вы отказались? Надо было соглашаться. Писали бы для него отчет – ну а нам второй экземплярчик бы оставляли. А то у нас как раз такая тема в плане, деньги выделены, а работа не двигается, могут премий наш отдел лишить… Да, чекисты конца 80-х это были уже явно не те «сталинские соколы».
П: Интересный сюжет – первая работа Минтусова на выборах. Вряд ли это была уже работа за деньги. Наверное, на общественных началах?
Б: Я полагаю, что всё же за деньги.
П: Неужели деньги уже тогда крутились на выборах?
Б: Деньги если и крутились, то, конечно, очень небольшие. Но ведь всё равно выборы требовали каких-то ресурсов, пусть и небольших. Потому что, всё-таки, нужно было проводить, например, телефонные опросы. И пусть Минтусов платил по двадцать копеек за звонок, но всё-таки и эти двадцать копеек надо было где-то найти.
Что касается кампании Богомолова, то он – очень состоятельный человек и просто платил эти деньги скорее всего из своего личного кармана. Он – академик, директор, и для него отстегнуть несколько тысяч рублей со своей книжки проблемы не составляло. Конечно, это всё – смешные деньги относительно тех денег, которые стали ходить на выборах потом. Что касается ельцинской кампании, то очень может быть, что её делали просто ради престижа, потому что это было очень почётно – пристроиться к победе Ельцина, который был “наше всё”. Так что были ли там какие-то деньги я, честно говоря, не знаю.

НЕФОРМАЛ ОТ СОЦИОЛОГИИ

П: Ваше участие в неформальном движении как-то продолжалось в 89 г.?
Б: Всю зиму 88-89-го года я провёл, терпя поражение за поражением в борьбе вокруг ХНИЦа, и мне было просто не до чего. Даже выборы на Первый съезд Нардепов СССР для меня остались несколько на периферии внимания. И  возвращение моего интереса к  неформальному движению связано уже с именем Олега Румянцева. Это было уже летом 89-го года.
Но сначала немного возвратимся в контекст моих социологических интересов. Оказавшись на улице в мае 89 г., у меня не осталось иного пути, кроме как становиться неформалом от социологии. В то смутное, переходное время опросы, проводившиеся официальными институтами, не вызывали большого доверия, за какие-то острые темы они не брались. Потребность в независимой социологии была острой, даже если ее технологическое качество оставляло желать лучшего, в Питере методику массовых уличных опросов осваивал Леонид Кессельман, в Москве телефонными опросами занимался Минтусов, а опыт работы ХНИЦа показал, что есть потребность и в других социологических заказах, как производственных, так и политических, связанных с избирательными кампаниями.. Игорь начал вести переговоры с ИМА-пресс о создании  при нем социологического центра (потом он перерос в «Никколо М»), познакомил меня с социальным психологом Катей Егоровой из Института США и Канады.  Я дал согласие на совместную деятельность, но Игорь  до поздней осени отвалил во Францию, а жить на что-то надо было. В кошельке последняя зарплата из ХНИЦа – 300 руб., ни копейки сбережений и никаких очевидных перспектив… И чтобы скоротать время, мы вместе с Григорием Гуревичем затеяли создать независимый социологический центр СОЦЭКСИ и зарегистрировать его при д.о. «Наука», как молодежное хозрасчетное объединение. Григорий – мой старый товарищ из ЦЭМИ, он хотел перейти вместе со мной при моем уходе, но этому воспротивились в Отделе Шаталина. Григория сократили,  он устроился младшим научным сотрудником в Институт экономики мелкого рогатого скота (с перспективой повышения – перевода в Институт экономики крупного рогатого скота), и уже оттуда попросился в ХНИЦ. Теперь, как и я, остался на улице. Большой веры в это предприятие у меня не было, но чем-то надо было занять время до возвращения Минтусова, к тому же Гриша обещал взять на себя все организационные хлопоты и переговоры, оставив мне только творческую часть. 18 июля СОЦЭКСИ был зарегистрирован, а первые небольшие деньги (Примечание 23. Вот еще интересный эпизод. В мае 89 г. по линии Лилии Казаковой мы получили заказ от одного американского журнала на опрос общественного мнения в связи с событиями, развернувшимися на Первом съезде Нардепов. В качестве вознаграждения мне был предложен… видеомагнитофон системы «Самсунг»,  точнее приставка, без самого телевизора. По тем временам в СССР это был страшный дефицит, за которым гонялись. Магнитофон я положил под кровать Николая Львова на его квартире (сам хозяин квартиры уехал в отпуск), и пошел в комиссионку, где очень скоро договорился с покупателем на 4,5 тыс. рублей. Потом нашлись какие-то дефекты, и цена упала до 4 тыс. Даже с учетом инфляции, это были значительные деньги, которые позволили мне вполне достойно протянуть несколько месяцев до первых серьезных заработков от СОЦЭКСИ) пошли в сентябре по договору с Павлово-посадским заводом «Экситон» на изучение социально-психологического климата.
Но еще раньше, 11 июля я снова, уже второй раз, на последние деньги поехал в Таллинн, где происходили  как бы социал-демократические чтения, которые вёл специалист по истории социал-демократии профессор Борис Орлов из ИНИОНа. Секретом Полишинеля было то, что по вечерам там, в гостинице на окраине города, проходило создание (первый неформальный съезд) всесоюзной Социал-демократической ассоциации (все об этом знали, но формально это были просто научные чтения), в котором принимал участие ряд группировок, претендующих на лидерство в будущем социал-демократическом движении.
Тогда  казалось, что социал-демократическая идея – очень выигрышная. Если мы будем вводить в стране многопартийность (тогда её ещё не было, но было понятно, что она вот-вот должна начаться, все к этому шло), то кроме КПСС, что еще должно быть? Ну, конечно, социал-демократическая партия. Кто оседлает этот брэнд, тот и станет неформальным лидером «новой России». На этот брэнд претендовали сразу несколько известных неформалов и стоящих за ними неформальных группировок. Это Олег Румянцев со своим клубом “Перестройка” (точнее, с той частью клуба “Перестройка”, которая сохранилась за ним – “Демперестройка”), это Демплатформа в КПСС во главе с В. Шостаковским, В. Лысенко и Игорем Чубайсом (двое последних тоже принимали участие в этой сходке в Таллинне), Борис Кагарлицкий (очень амбициозный философ-одиночка с несколькими последователями, среди которых помню совсем юного Алексея Глубоцкого, претендовал на роль духовного вождя), группировка Андрея Болтянского из Петербурга, а также делегация из «Апатитов» с участием геолога Лядского и инженера Оболенского.
В  Таллинн, собственно говоря, я поехал по просьбе Олега Румянцева в качестве человека его свиты, с тем, чтобы усилить его позиции. С ним приехали его знакомые-эксперты из богомоловского института, члены клуба, Ракитская с Дзарасовым, журналист Лёва Сигал, Леонид Борисович Волков, сыгравший огромную роль в работе СДПР в будущем, в общем его свита оказалась самой большой и дружной. Вечерами мы  обсуждали будущее социал-демократического движения, выступал и я, и в конечном счёте это кончилось победой группировки Румянцева. Потому что оказалось, что за всеми остальными группировками реально ничего не стоит. Ни за Болтянским, ни за Кагарлицким. А Лысенко, Чубайс и Оболенский предпочли поддержать Румянцева, а не Кагарлицкого.
П: А в чём именно выразилась эта победа? И расскажите, пожалуйста, о самом мероприятии.
Б: Создание Социал-демократической ассоциации было, условно говоря, поручено Румянцеву и его группе. Его поддержали также эстонские социал-демократы во главе с Вэлло Саатпалу (потом он стал сопредседателем Ассоциации)…
П: Но это уже – в январе 90-го…
Б: В январе 90-го года съезд проходил уже открыто. А в июле 89-го был как бы предварительный съезд, на котором решались основные вопросы конфигурации будущей Ассоциации. В январе 90-го года, когда я тоже поехал туда вместе с Румянцевым, там была уже просто скорее раздача портфелей, а реальной борьбы уже не было.
Вечером, 13 июля, мы возвращались из Таллинна. В поезде меня нашел Олег и попросил зайти к ним в купе, где кроме Олега был его эстонский приятель Андреас и профессор Дзарасов Солтан Сафарбиевич. Мы сидели в купе и обсуждали состоявшийся съезд. Я стал жаловаться на то, что меня фактически изгнали из официальной социологии, и возникла идея создания неофициальной социологической ассоциации как неформального объединения социологов, которая бы занималась, в том числе, и поддержкой демократического движения на предстоящих в 1990 году выборах, опросами на эту тему, которые тогда ещё не разрешалось проводить официальным организациям. Ассоциации, конечно, не получилось, но идея проросла и в результате именно мы с Гришей Гуревичем были привлечены к избирательной кампании «ДемРоссии».
После этого в течении осени мы не раз встречались с Румянцевым и обсуждали планы его личной кампании, и всё это кончилось тем, что когда примерно с октября 89-го года реально стартовала кампания по выборам будущего Съезда Нардепов РСФСР, мы оказались чрезвычайно востребованными. Уже в начале октября были обрисованы контуры компании, то есть демократическое движение поставило перед собой определённые и достаточно амбициозные задачи – победить на предстоящих выборах. Благодаря этим всем переговорам с Румянцевым я оказался как бы в составе неофициального социологического штаба этой демократической тусовки, а мы с Гуревичем стали её как бы неформальными социологическими координаторами в Москве (в Питере – Леонид Кессельман). В частности, мы делали опросы для самого Румянцева, Владимира Лысенко, Льва Пономарёва, Виктора Шейниса, Сергея Юшенкова, Дмитрия Катаева и много кого ещё, много работали с Ильей Заславским, стремившимся сделать Октябрьский район Москвы ретортой экономических реформ.
П: В рамках будущего блока “Демократическая Россия”?
Б: Да, в рамках будущего блока “Демократическая Россия”.
П: Замечу, кстати,  что Румянцев к тому времени тоже остался не у дел, потому что клуб “Демперестройка” прекратил своё существование также летом 89-го года.
Б: Да. Он прекратил существование по естественным причинам – потому, что основные усилия Румянцева стали уже связываться не с клубом “Перестройка”, который  себя изжил как непартийный клуб. Тогда будущее виделось в многопартийности, и Румянцев мечтал создать первую альтернативную КПСС партию. Правда, в 90-м году, после снятия Шестой статьи в марте,  его на несколько дней опередил Жириновский. Но Жириновскому, понятно, помогли, по слухам, КГБ, но если взять всю историю, то Румянцев объективно был, конечно, первым. Тут ничего не скажешь.
П: Давайте вернёмся к началу подготовки к выборам 90-го года…
Б: Я помню, как в День Советской Конституции 7 октября я был в Архивном институте на Никольской улице, где ректором был сам Юрий Афанасьев. Меня туда привёл мой хороший знакомый по ЦЭМИ Кирилл Янков, который тоже хотел баллотироваться по Московской области. Там было проведено первое заседание избирательного штаба ДемРоссии. Огромную роль в кампании Демроссии, особенно в Москве, сыграл КИАН – Клуб избирателей Академии наук, собравший самых отчаянных радикалов и ведший кампанию очень жестко.
П: Кирилл Янков в ЦЭМИ работал тогда?
Б: В ЦЭМИ, в отделе Суворова. Кстати, в свое время, вместе с Минтусовым. Кирилл человек с большими организационными способностями, прекрасный администратор, очень спокойный и уравновешенный человек. После распада СДПР он длительное время был близок к «Яблоку». И сегодня он остается на плаву на ответственных государственных должностях, хотя и не слишком заметен в публичном пространстве. На той волне он стал депутатом Мособлсовета, Председателем Комитета по экономическому развитию, а потом и министром правительства Московской области, банкротил подмосковные предприятия. Был одно время замминистром природных ресурсов России, сейчас – первый зам. главы Федеральной налоговой службы. Отношения поддерживаем до сих пор, пару раз в год он ко мне заезжает.

В СТАНЕ ДЕМОКРАТОВ
(1-я половина 1990 г.)

События развивались стремительно, советская система распадалась на глазах. Только поспевай. И уже во второй половине ноября нам с Гуревичем стало ясно, что не хозрасчетные договора станут основой нашей социологической работы, а именно политические заказы. В декабре 89 г. мы начали мониторинг избирательной кампании, включавший в себя и опросы кандидатов в депутаты. Заказ был от Глеба Павловского, его только что созданного агентства «Постфактум». Мы с Гуревичем каждый месяц проводили телефонный опрос тысячи москвичей на самые животрепещущие политические сюжеты, иногда на деньги Павловского, иногда кого-то из американских журналистов (помню главу корпункта «Нью-Йорк Таймс» г-на Келлера). Результаты опросов публиковались в газете, издаваемой Московским объединением избирателей «Позиция», иногда «Господин Народ», было несколько публикаций и в «АиФ».  Я писал острые аналитические статьи, пользовавшиеся большим успехом. Их читали все демократы, по слухам, даже Ельцин. Именно тогда с моей легкой руки в социологическую практику вошли «политические рейтинги», «белые и черные» списки самых уважаемых и самых неуважаемых политиков, все это потом было использовано во ВЦИОМе и других официальных центрах общественного мнения.
Еще в октябре 89 г. вроде все было как бы спокойно, процесс шёл, а уже в самом конце этого года, когда был расстрелян Чаушеску, началось стихийное объединение Германии, оказалось, что это уже не процесс, а самый настоящий пожар.
П: Ещё Бархатная революция в Чехословакии…
Б: Да, начались бархатные революции и за несколько месяцев смели почти весь социалистический лагерь. Распад СССР стал приобретать зримые черты.
В марте 90-го года на III съезде народных депутатов СССР была отменена 6-я статья, и это казалось немыслимо ещё в 89-м году. Когда Сахаров за несколько дней до смерти (14 декабря, во время  II съезда) объявил голодовку и призвал бойкотировать Съезд с требованием отмены Шестой статьи, то казалось, что он делает глупость, страшно торопится. А когда это произошло в 90-м году, через три месяца, этого уже почти не заметили. Потому что за эти несколько месяцев процессы настолько ускорились, что это уже было само собой разумеющимся, и никто на это особо не обратил внимания. На III съезд уже не приехали литовцы,  а также грузинская делегация. Но это в 90-м году, а я последний раз в жизни видел Сахарова 18 ноября 89 г. в ДК Медработников на Герцена на заседании «Московской трибуны». Обсуждалась предстоящая конституционная реформа. Докладывал В. Шейнис. Сахаров выглядел очень плохо, был бледен и измождён, сразу задрёмывал, даже сидя в Президиуме, казался стариком под 80, хотя ему было всего 68. 15 декабря меня разбудил звонок Леонида Абрамовича Гордона – «Сахаров умер…». Прощание  и похороны Сахарова стали своего рода демонстрацией со стороны демократической интеллигенции, призванной показать ее набирающую силу и мощь. Огромные толпы, километровые очереди к гробу. Имя Сахарова должно было положить в фундамент разворачивающейся в стране демократической революции. Мне кажется, что в 89 г., после избрания Сахарова на Съезд Нардепов СССР, к нему очень и очень присматривались на предмет - не сделать ли на него ставку как на будущего первого демократического лидера России, как Гавел в Чехословакии. Но нет… Дело не только в здоровье и возрасте академика, но уж очень он был далек от народа (Примечание 24. Возможно, именно здесь уместно сформулировать свою общую оценку деятельности А.Д. Сахарова. Я не был с  ним близко знаком, но имел много пересечений с общими знакомыми. Сахарова не следует ни демонизировать, ни обожествлять. Он был человеком своего круга (статусная научно-техническая интеллигенция, в основном работающая в закрытых проектах) и своего времени. Он не был пророком, не был совестью нации, а был  лишь выразителем надежд и заблуждений своего круга, с конца 60-х годов ставшего воспринимать свое положение в СССР как «золотую клетку», все сильнее напоминавшую тюрьму.  Совершенно не зная страны (по вполне понятным причинам – ограничений в общении), эти люди стали «слепыми поводырями слепых», вольным или невольным орудием разрушения страны, которое для миллинов людей оказалось катастрофой. Сам Сахаров при всем его гражданском мужестве, был человеком, слишком зависимым от своего окружения, не только Елены Боннэр, от которой терпел все, включая физические побои. После возвращения из горьковской ссылки, те, кто общался с академиком, отмечали, что в нем появилась озлобленность, нетерпеливость, радикализм, чего раньше скорее не было. Конечно, большую роль тут сыграла его жена Е.Боннер, и люди вроде Г. Старовойтовой, составившие в эти годы его ближний круг). Как вспоминал Гавриил Попов, вот начинается демократический митинг где-нибудь в Лужниках. На трибуне Сахаров, Афанасьев, сам Гаврила Харитонович… Народ гудит, что-то жуют, болтают, ораторов слушают в четверть уха. И вдруг словно всех подменяют. Многотысячная толпа как-то вытягивается по струнке. Все замирает, все – одно внимание, лица делаются просветленными…  На трибуну взбирается припоздавший Борис Николаевич Ельцин. Как пишет Гавриил Харитонович, именно тогда демократам, совсем не доверявшим Ельцину, человеку совсем не их круга и не их биографии, становится очевидно – единственной фигурой в стране, способной привести демократическую революцию к победе является Борис Николаевич. 15 апреля 1990 г. координационный совет «Демроссии», собравшийся в здании Верховного Совета РФ на Новом Арбате, я присутствовал на нем, выдвигает Бориса Николаевича, уже депутата РФ от Свердловской области, на пост Председателя Верховного Совета РФ.
Ну а зимой 89-90 гг. мы занимались избирательными кампаниями кандидатов от блока «ДемРоссия». Ведя кампанию Румянцева, я и сам избирался депутатом Балашихинского райсовета и успешно был избран. Мне меньше всего хотелось бы говорить о себе, но все же поделюсь кое-какими впечатлениями. Райсовет в составе впервые избранных демократическим путем депутатов напоминал такой улей, где собралось множество очень активных людей, каждый норовил вставить свои «пять копеек», в результате утомительные многочасовые прения часто кончались ничем. Больше месяца избирали руководящие органы. Но в руках этой неспокойной массы депутатов была реальная власть, которой бюрократия противостоять пока не научилась. Районное начальство бледное и трясущееся взбиралось на трибуну как на Голгофу и не знало, в какой должности оно сойдет с этой трибуны. Я вошел в состав экологической комиссии, были громадные планы по сохранению природного и исторического наследия района, некоторые начали реализовываться, но потом с приходом новых собственников в 91-92 гг. в основном все усилия стали бесполезными. Продолжали строиться дачи в заповедных урочищах, застраиваться парки, гореть и сноситься чудом сохранившиеся памятники старины. До результата была доведена только одна наша инициатива – взят под охрану деревянный домик близ платформы Кучино, где в 20-е годы жил Андрей Белый, и организовано в нем что-то вроде филиала музея. Этот дом цел и по сегодня.  И все же я никак не склонен расценивать первый и последний в нашей стране опыт работы демократических советов как негативный. Напротив, я уверен, что именно этот путь прямой народной демократии был главным, ему надо было дать отстояться, утвердиться, сделать фундаментом новой российской государственности. Но вышло по-иному.
19 мая 90-го года открылся I съезд депутатов России. Мы тогда с компанией московских депутатов поехали в Литву встречаться с Ландсбергисом и другими лидерами «Саюдиса».  Тогда в связи с односторонним намерением Литвы выйти из СССР вроде бы была объявлена экономическая псевдоблокада Литвы. И мы демонстративно туда поехали. Повезли сахарный песок, какие-то коробки с едой, канистры с бензином, от вокзала шли по улицам города с этими коробками, подняв их над головой... Мы приехали в блокадный голодный Вильнюс демонстрировать солидарность московской демократической интеллигенции. Нас принимал Ландсбергис, тогда глава Литвы, Председатель ВС Литвы, был прием в штаб-квартире «Саюдиса».
П: Нет, ну блокада была достаточно реальная: прекратилась, например, подача топлива...
Б: Реальная, но дело в том, что тогда по всей стране ничего не было. И если зайдёшь в наши магазины где-нибудь во Владимирской области, то там, судя по полкам магазинов, «блокада» была похлеще, чем в Вильнюсе. По сравнению с этим Вильнюс не казался бедным и голодным. Напротив, мы в этом блокадном Вильнюсе с удовольствием отъедались в отличных и недорогих кафе, каких в Москве было не найти.
П: Во всяком случае, я помню, что бензина тогда в Литве не было.
Б: Бензина не было, да.
С нами поехала демократическая тусовка, московская элита - Лев Шемаев витийствовал, все эти будущие помощники Ельцина - туда поехали. Дмитрий Катаев был.
П: Подождите! Это не могло происходить в рамках той поездки представителей демократических сил России, которую устроил фонд «Содружество» и персонально Игорь Харичев?
Б: Вот именно, то самое. Про это я и говорю. Харичев нашу делегацию возглавлял.
П: А Вы сказали: «депутаты поехали»...
Б: Депутаты московских райсоветов, такой второй эшелон. Понятно, что депутаты РФ на съезде были.  От Октябрьского района Катаев и Митя Чегодаев поехали... В общем, все эти второсортные депутатишки, вроде меня.
П: Летом что-нибудь интересное происходило? Или, может быть, в Вашей памяти ещё что-то связано с маем - с учреждением с разницей в несколько дней Социал-демократической партии и ДПР?
Б: Да, это всё происходило у Заславского, в Октябрьском райсовете, накануне открытия Первого съезда Нардепов РФ. Но, первым, по-моему, Жириновский зарегистрировался...
П: Да, но зарегистрировался он попозже...
Б: ...Опередив всех остальных.
П: Да, одновременно с КПСС (по-моему, в начале 91-го года).
Но у Вас ничто не связано с этим периодом?
Б: Что касается СДПР, то по установившейся традиции, на всех съездах этой партии, которые происходили довольно часто, Румянцев озадачивал меня проводить социологические опросы. В самом конце октября 90 г. я ездил в Свердловск, съезд проходил в загородном пансионате в направлении Первоуральска. Ездил по командировке ВС РФ. В последних числах апреля 91 г. очередной съезд проходил в Питере, мы поехали целой командой социологов. Результаты моих опросов публиковались в газете, издаваемой СДПР. Я никогда не был членом СДПР и занимался ее делами на правах личного друга Олега Румянцева и эксперта партии. В таком же положении был Андрей Быстрицкий, ныне большой телевизионный начальник. А вот Сергей Марков, с которым я в то время особенно часто общался, был председателем программной комиссии СДПР. Эльдар Ковригин – был председателем Московского отделения СДПР.  Участвовал я и в попытках объединения СДПР и Республиканской партии (бывшей Демплатформы). В январе 91 г. ездил на Северный Кавказ – Осетия, Чечня, Дагестан – с опросами, как относятся к объединению. В этих республиках были особенно сильны отделения Республиканской партии. Потом это объединение так и не состоялось, вскоре начались очень серьезные противоречия внутри самой СДПР, особенно между Румянцевым и Борисом Орловым. Но это уже другое историческое время.

ВЫБОРЫ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВС РСФСР
(май-июнь 1990 г.)
Поездка в Вильнюс и все остальные события мая 1990 г.  проходили под аккомпанемент I съезда. Ещё абсолютно было непонятно, что там произойдёт. Потому что судьба Ельцина висела на волоске, и какие силы победят, было совершенно непонятно. Поэтому в первую очередь наше внимание было приковано к новостям из Москвы. Но за это время так ничего и не определилось, потому что, насколько я помню, Ельцина избрали - с четвёртого захода и преимуществом в один голосов - только в середине июня (по-моему, 16-го числа), уже после принятия Декларации о суверенитете, центрального события Съезда. Будут ли выборы Председателя Верховного Совета России важны или не важны для будущей истории России, заранее было сказать сложно. Там всё, действительно, висело на волоске, и мог победить кто угодно: и И. Полозков, и А. Власов. И тогда вся бы новейшая демократическая история России не состоялась. Или бы состоялась совершенно иначе. Каждый процесс в природе и в политике имеет свою «горловину», кульминацию. Я считаю, что первая половина июня 1990 г. стала такой кульминацией всей Перестройки, начатой в 1985 г. После победы демократических сил и избрания Ельцина Председателем ВС все последующие драматические события, включая август 91 г., стали предопределенными. Противостояние идеологическое приобрело форму противостояния ведущих государственных институтов страны, и ее распад стал неизбежен.
Я бы так сказал: одна из крупнейших ошибок, которую допустил Горбачёв (может быть, самую роковую) - это то, что он допустил избрание Бориса Ельцина Председателем ВС РФ. Ошибок – для него, конечно, потому что я хоть и социолог, до сих пор не решился бы дать однозначного ответа, было бы лучше или хуже для страны, если бы избрание Ельцина не состоялось. Обвал авторитета М. Горбачева в то время падал лавинообразно, вместе с ним под откос шла вся страна, и если бы не нашлись руки, готовые этот обвал подхватить, наверное, могло бы быть и еще хуже. Как Ельцин воспользовался своей звездой, это уже, конечно, другой вопрос. Ну а Горбачеву, безусловно, не надо был отдавать на самотёк процесс избрания руководства ВС РФ. Ведь позиции Ельцина были очень слабые: он победил с четвёртого раза и всего одним голосом, причем то ли испорченным, то ли не испорченным, это прочерк разбирали сквозь лупу (об этом целую книжонку написал тогдашний председатель Счетной комиссии Ю. Сидоренко, она называется «От Кремля до самых до окраин»). Найти кандидатуру, которая бы всех устраивала и прошла бы там с первого захода, а не какого-то этого замшелого Ивана Кузьмича Полозкова  - это был колоссальный политический просчёт, который очень дорого стоил. Союзная власть просто по сути проморгала эти выборы, будучи почему-то совершенно уверенной, что избрание Ельцина невозможно в любом случае. Я думаю, что если бы Горбачев хорошо подумал, и набрался мужества, ему бы следовало предложить кандидатуру Ельцина на один из самых высших государственных постов СССР, возможно, даже пост Председателя Верховного Совета СССР, вместо А. Лукьянова. Это был бы шанс для страны.
П: Но я помню, что Горбачёв был настолько заинтересован в исходе выборов председателя ВС, что сам присутствовал на съезде и, видимо, оказывал какое-то влияние на его ход.
Б: Я на первом съезде не присутствовал и поэтому точно не знаю - я не видел там Горбачёва. (Я там работал с конца августа 90-го года.) Но я знаю, что известие о том, что Ельцин избран Председателем застало его во время поездки на Кубу...
П: ...Мне кажется, в Канаду.
Б: ...не важно, но он этим был шокирован, потому что был уверен, что Ельцин не пройдёт.
П: Наверное, поэтому и не стал переносить сроки своего визита в Америку. А присутствовал он на первых турах голосования.
Б: Видимо, в какие-то самые первые дни. И чисто ритуально, по протоколу. Эти первые заседания вел председатель Избирательной комиссии В. Казаков. Но то, что они не нашли ни одной. Приемлемой кандидатуры.. Ведь было понятно, что уже не то время, чтобы пройти Ивану Кузьмичу Полозкову. Ну ушло время этих людей в 90 году. А найти какого-нибудь, я не знаю, академика прогрессивного...
П: ...Фигуру по типа Жореса Алфёрова для нынешней КПРФ.
Б: Разумеется. Конечно. Можно было бы найти фигуру, всех устраивающую.
П: Но поскольку потом Полозкова заменили на Власова, то, значит, всё-таки пытались...
Б: Но Власова тоже никто не знал. Тоже воспринимали как серого партаппаратчика – абсолютно послушную креатуру ЦК и никому не известного человека. А вот найти общественного деятеля, напрямую не связанного с карьерой в КПСС, безусловно, было не только можно, но и необходимо. Это - пример абсолютного политического дилетантизма Горбачёва. Всё было пущено на самотёк, причём именно в тот момент, когда отпускать было не надо. Ну а Олег Румянцев ходил в любимчиках у Борис Николаича. Он очень любил таких молодых выдвиженцев, вот еще Сергей Шахрай тоже. Именно Олег с группой своих экспертов сидел в Белом доме всю ночь на 12 июня и готовил окончательный вариант Декларации о суверенитете РФ, ставший историческим (Примечание 25. Насколько мне известно, основным автором и идеологом Декларации был Леонид Борисович Волков. Участвовали и друзья Олега Румянцева – Сергей Марков, Андрей Быстрицкий, кто-то еще, наверное. Меня, слава Господу, среди них не было). Декларация был принята Съездом почти единодушно, за нее проголосовали не только демократы, но и почти все коммунисты. Почему? Они ненавидели Горбачева, и надеялись, что с Ельциным, с Полозковым, не важно с кем, но сделают ВС РФ оплотом борьбы с Горбачевым. Воистину, «страшнее кошки зверя нет». Объединение Съезда вокруг Декларации, подготовленной экспертами Ельцина, вне всякого сомнения, добавило Ельцину недостающие до избрания голоса 16 июня. Вскоре с первого захода Первым замом был избран Руслан Хасбулатов. Это не было личным выбором Ельцина, по негласной квоте должен был быть человек, одновременно представляющий демократов и национальные меньшинства России. А вот уже место второго зама было отдано оппозиции и по квоте это должна была быть женщина. Выпало Светлане Горячевой. Поделили и посты председателей палат. Совет республики возглавил уральский демократ, профессор права Владимир Исаков, а Совет национальностей – зав. Сектором ЦК КПСС Рамазан Абдулатипов. Попытки Ельцина ввести еще одно место зама и протащить на него своего любимца Шахрая так и не удались.
Когда  I съезд закончился, 12 июля Олег Румянцев меня пригласил в Белый Дом и представил Председателю комитета по СМИ, связям с политическими движениями и изучению общественного мнения Виктору Югину как будущего штатного сотрудника Комитета. Сам Румянцев тогда был его первым замом, и даже в название комитета протащил «общественное мнение» в расчете персонально на меня. Югин,  мой первый формальный начальник в Белом Доме был питерским журналистом, главным редактором газеты «Смена», активно поддерживавшей Ельцина. В Комитете собрались как самые известные журналисты (Попцов, Куркова, Полторанин, АиФовцы в полном составе), так и политики – Лысенко, Юшенков, Пономарев, Степашин. Вскоре Олег, воспользовавшись случаем,  лично представил меня Б. Ельцину как будущего руководителя социологической службы Верховного совета России. Своей работой на кампании демократических сил мы как бы заработали такой бонус. Встреча была формальной, Ельцин кивнул, не проявив непосредственного интереса.
Я два раза встречался с Ельциным лично. Первый раз в 89-м году, когда мы только начинали работать на демократов и ходили с Гуревичем к нему в официальную приёмную в гостинице «Москва» (организовал встречу помощник Ельцина Еремеев) с идеей, может быть, провести какие-нибудь исследования. Я подготовил несколько исследовательских программ. Но его это не заинтересовало. В последствии, на съездах Нардепов я не раз бывал в самой близости от Б.Н., он меня вроде как бы идентифицировал, иногда даже кивал при встрече, но не более того. А вот с Русланом Имрановичем мне пришлось лично общаться не раз, причем далеко не все встречи были приятны. Один раз он не пустил меня в загранкомандировку в Прагу, другой раз по наводке С. Красавченко остановил опрос депутатов при регистрации на Втором съезде, какие-то вопросы показались слишком острыми… Я тогда через Румянцева отстоял анкету, добившись «добра»  от самого Б.Н., но мстительный Руслан Имранович не мог не припомнить мне этого потом. А еще позже, когда весь наш ультра-демократический комитет целиком оказался в опале у Хасбулатова, он нещадно рубил все предложения комитета. Но, несмотря на это, я и сейчас питаю к Р. И. скорее добрые чувства. Человек он очень умный, настоящий интеллектуал, каких поискать, человек с масштабным государственным мышлением, хотя и совершал очень серьезные промахи, а от его самодурства страдал, конечно, не я один. В условиях, когда Б.Н. не мог и не хотел заниматься черновой работой по руководству Верховным Советом, вся власть медленно, но верно концентрировалась в руках Руслан Имрановича.  Ни одного вопроса в аппарате ВС нельзя было решить в обход этого человека. Самый последний раз я встретился с ним 4 октября 93 г., когда он бледный как полотно, после двух недель бессонных бдений, не выпуская изо рта свою знаменитую трубку, пришел к нам, депутатам и сотрудникам, укрывавшимся в помещении Совета национальностей. Посидел минут десять, и ни слова не говоря, ушел. Такое вот прощание.
Так вот я перешёл на работу в Верховный совет (Примечание 26. Таким образом, три с небольшим года я пробыл в качестве, как говорили в наше время, «номенклатурного работника». Мне дали должность главного специалиста и оклад в размере 550 руб., который за это время не раз индексировался и достиг суммы в 1,5 тыс. советских рублей. Среди номенклатурных благ, положенных мне, можно вспомнить «кремлевское ателье», поликлинику на Сивцевом Вражке, ЦКБ, куда я в 1993 г. устроил для обследования маму, продуктовые заказы, очень дешевые и добротные обеды в депутатской столовой, что было весьма приятно в эти не самые сытые времена),_причём, опять-таки, фактически с улицы, с черного хода. Год назад с позором изгнали из Ассоциации, причём чуть в тюрьму не посадили. А здесь, значит: «Здравствуйте, я уже - главный социолог Верховного совета». И теперь уже та же самая Заславская ходила ко мне за деньгами. Это просто анекдотическая история. У меня там каким-то чудом образовались деньги, выделенные Советом министров отдельной статьёй на социологические исследования. Я бы в жизни это пробить не мог, не удалось бы это сделать и Румянцеву, и Югину. Это просто какое-то такое стечение обстоятельств, - депутат Валерий Воронцов это сделал для себя, так как намеревался стать председателем подкомитета по изучению общественного мнения.
П: Именно Валерий Воронцов, а не Николай Николаевич.
Б: Именно Валерий Воронцов – медик, ректор мединститута из Оренбурга. Личный приятель Ивана Степановича Силаева, тогдашнего Предсовмина России. Потом он ушёл в Комитет по здравоохранению, возглавил его, а наш подкомитет возглавил Сергей Юшенков.
П: Тот самый Юшенков?
Б: Да, Юшенков возглавил подкомитет. Собственно говоря, делами Подкомитета хотел руководить Олег Румянцев, в качестве зама Югина, но в сентябре был вынужден оставить этот пост, чтобы сосредоточиться на работе отв. Секретаря Конституционной комиссии. После ухода Воронцова, нужно было, чтобы Подкомитет кто-то возглавил, Юшенков подвернулся почти случайно. Но на два с половиной года стал моим формальным непосредственным начальником. В социологию он не вникал, занимался делами своей фракции «Радикальные демократы», куда входила среди прочих Галина Старовойтова. Членами Подкомитета некоторое время были еще Сергей Степашин и Сергей Шеболдаев, но Степашин вскоре тоже ушел в комитет по безопасности, и его возглавил. Степашин и Юшенков были хорошими приятелями, преподавателями в Военной Академии на кафедре Д. Волкогонова. Юшенков преподавал марксистско-ленинскую философию, а Степашин – историю КПСС.
Всем бы иметь такого начальника как Серёжа Юшенков. Он настолько не замечал меня и мою помощницу Наташу Севостьянову, что иногда с осоловелым взглядом выходил в коридор и, видя меня, долго-долго вспоминал, откуда я взялся, потом говорил: «А, вспомнил», и шёл заниматься своим делами. Когда я носил ему подписывать какие-то бумажки, он говорил: «Только не заставляй меня это читать. Всё подпишу, только читать не буду». Аналогичной линии держались Виктор Югин и сменивший его в 91 году, когда Югин возглавил Питерское телевидение, Вячеслав Брагин. Мне был дан зеленый свет делать абсолютно все что хочу, они мешать мне не будут, но и активно помогать, конечно, тоже. Всё это время, работая в Комитете, я продолжал считаться человеком Румянцева. А у Олега был огромный кабинет на втором этаже, прямо  под Ельциным, а позднее – Хасбулатовым, он страшно надувался от собственного величия, когда бы я не появлялся в его приемной, у Олега всегда был брифинг, толпы журналистов, он вёл себя так, как будто он там - самый главный, страшно этим многих раздражая, кстати говоря. Людьми много старше себя и с политической биографией вроде Шейниса он распоряжался как своими помощниками, они чуть ли не кофе ему носили. Среди сотрудников-экспертов Конституционной комиссии был и профессор Валерий Зорькин, будущий председатель КС. Так он приспособил Зорькина бегать курьером со своего второго этажа на мой одиннадцатый, передавать мне какие-то свои бумажки и распоряжения.
Так я отвлекся от денег, за которыми явилась Заславская. Сами по себе деньги на год были не страшно большие, примерно 600 тыс. сильно обесцененных уже советских рублей. Я был заинтересован хоть какую-то часть сохранить в своем личном распоряжении, не для обогащения, конечно, но чтобы как практикующий социолог что-то проводить своими силами по своим анкетам. Я подготовил тендер со списком тех работ, которые заказывает Верховный совет на эти деньги, и разослал его веером по всем институтам и социологическим службам, включая, конечно, наш с Гуревичем СОЦЭКСИ и ту организацию, которую после ухода из ХНИЦа создал Дм. Алексеев. И пробил деньги на мониторинг общественных настроений именно на них.
Попал мой тендер и во ВЦИОМ. И вот та самая Заславская, которая меня год назад выгнала, пришла ко мне выпрашивать эти деньги, заручившись, кстати, поддержкой Р. Хасбулатова, к которому успела сходить накануне. С ней пришел Сергей Шпилько, ее зам во ВЦИОМе. Им была назначена встреча на 17.00. Но уже в 16.30 они сидели в лифтовом холле на нашем этаже, я, проходя мимо слышал, как Татьяна Ивановна все недоумевала и спрашивала у Шпилько – «Шпилько, куда мы пришли? Зачем?» «К Бызову за деньгами!». «Да-аа?». Я опоздал нарочно на встречу с ними, сделав вид, что меня по неотложным делам вызвал Румянцев. А на разговор с Заславской организовал Юшенкова и Сашу Кендлера, только что выписавшегося из сумасшедшего дома, и пребывавшего в фазе гиперактивности. Они предлагали все эти 600 тыс. отдать им, и они нас будут обеспечивать результатами своего ВЦИОМовского мониторинга и вставлять в анкеты интересующие нас вопросы. «Чудненько, а что буду делать я», - и принял мудрое решение отдать им какую-нибудь небольшую сумму (все равно от них не отвязаться) – примерно 175 тыс., как сейчас помню, а остальное оставить на своё усмотрение. За эти 175 тыс. они нам ничего делать специально не обещали, а только рассылать бюллетень. Для них это были копейки, ну а для нас – целое состояние. Этот небольшой бой я выиграл по очкам, но оказалось, что это еще далеко не все неприятности, которые мне следовало ждать из ВЦИОМа.
В декабре 1990 г. состоялся Второй съезд Нардепов России. Главной темой его должна была стать земельная реформа, вплоть до частной собственности на землю. В ноябре я подготовил серьезную аналитическую записку по результатам проведенных под моим руководством двух углубленных опросов в Тверской и Саратовской областях. Записка была разослана всему руководству Съезда. Съезд затянулся минимум на неделю дольше, чем планировалось. Три недели пришлось провести в Кремле – Большом Кремлевском и Грановитой палате. Я выбил себе спецпропуск в кулуары съезда, куда даже не всех депутатов пускали, и с огромным удовольствием проводил время во всех этих Ореховых кабинетах, Теремном дворце, Церкви Воскрешения Лазаря, куда не пускают даже экскурсантов. В этих покоях расслаблялся Ельцин, все высшее начальство Съезда. Бурную активность развил Саша Кендлер, в качестве моего помощника получивший пропуск на съезд. Он настолько обнаглел, что через два дня уже сам выписывал пропуска всем желающим, а охрана Ельцина расступалась перед ним как самым главным начальником. Как-то в холе зала заседаний стояли и разговаривали два больших начальника из числа демократов – Сергей Красавченко и Геннадий Бурбулис. Заседание кончилось, все разъезжались по домам. Так вот Саша Кендлер, набравшись нахальства, сует свой портфель в руки Красавченко со словами – «Сергей Николаевич, подержите-ка, пожалуйста, мой портфель, а я пока в уборную зайду». Красавченко опешил и с растерянности не нашел слов, чтобы отказать человеку, с которым даже знаком не был. Кендлер застрял в туалете надолго, депутаты потянулись к гардеробу, один Красавченко стоит как столб посреди опустевшего холла с портфелем Кендлера, пока тот не соблаговолит доделать свой туалет. Да, такая простая, веселая и бесшабашная атмосфера царила на том Съезде. Время ожиданий, надежд, стремительных карьерных взлетов и падений. Никто не знал, не станет ли тот же Кендлер  (Примечание 27. Несколько слов надо сказать и о Саше Кендлере. Психически больной человек, в минуты просветления, он был способен развивать бешеную активность.  В марте 88 г. он мне чрезвычайно помог с организацией суздальского съезда. Такую же активность он развил и на этом съезде. Увы, к концу съезда он стал стремительно съезжать с катушек, стащил  у меня портфель с документами (проявления болезненной клептомании, что с ним случалось постоянно). После съезда в совершенно раздолбанном состоянии уехал в Ялту, где по рассказам очевидцев, его видели в полковничьей папахе (у кого-то стянул), но без штанов. В гостинице устроил скандал, что, якобы в кадке с фикусом содержится подслушивающее устройство КГБ, специально против него. Потом поехал на свою родину в Кишинев, но по дороге украл у соседки сумочку, вызвали милицию, ссадили его на станции Котовск под Одессой,  наш общий приятель профессор Китаев-Смык с моей помощью вызволял его из психиатрической клиники в Днепропетровске, куда Саша загремел. Последний раз я его видел весной 1994 г. в Москве, в середине 90-х бесследно исчез, скорее всего, его закололи до смерти в очередной психбольнице)  или, скажем, Леонтий Бызов, завтра министром, так на всякий случай и вели себя очень осмотрительно. Кстати, в один из самых последних дней работы Съезда в Ореховом кабинете ко мне подошел Геннадий Бурбулис. «Леонтий, - говорит он мне. Я много слышал о Вас. Я сейчас формирую группу, которая разрабатывает сценарные варианты. Очень бы хотелось видеть Вас в ее составе.  Свяжитесь со мной по такому-то телефону». Что за группа? Как вскоре выяснилось, ее организовал Алексей Головков, в прошлом сотрудник Отдела Лейбкинда в ЦЭМИ,   а ныне помощник Бурбулиса. Он привел Геннадию Эдуардовичу Гайдара, Нечаева, Данилова-Данильяна, Авена  и еще многих своих знакомых по ЦЭМИ. Через год эта группа стала Правительством России. Ну а мое участие в ней по ряду причин так и не состоялось.

В ЭПИЦЕНТРЕ ПРОТИВОСТОЯНИЯ
(1-я половина  1991 г.)
Первый год работы - 91-й (а всего я там проработал три года - вплоть до октября 93-го) - я вспоминаю как очень интересный, потому что, собственно говоря, это был  неформальный штаб по организации «новой России», выработке ее политической системы. Реальной власти не было, или было совсем немного,  но было понятно, что она вот-вот свалится, дела у Горбачева и всего союзного руководства шли хуже и хуже. Горбачев метался, почти ежемесячно меняя ближайших сподвижников и тон своих выступлений. В стране назревала экономическая катастрофа, так за немалую по советским меркам зарплату купить было практически ничего нельзя, а на рынке  и у спекулянтов стоило совершенно бешеные деньги. Резкое повышение цен 1 апреля по инициативе союзного премьера Валентина Павлова, сократило дефицит на несколько дней, но потом опять все исчезло с полок. Чтобы вернуть товары, следовало идти на повышение цен в разы, но потерявший популярность М. С. понимал, что лично для него это будет конец. Напрягая остатки своей поддержки у европейских лидеров, он брал новые и новые займы, опустошая до дна валютные  резервы страны, а на выпрошенные деньги покупал партии продуктов питания, которые сметались за несколько часов без видимых последствий. Павлов ограничил 200 рублями в месяц выдачу денег со сберкнижек, чтобы хоть как-то ограничить наличный оборот, но и это не дало никаких эффектов. Поток обналичиваемых денег с ранее безналичных счетов сметал на своем пути все. Объем сбережений на сберкнижках в период 89-91 гг. вырос в совокупности в 150 раз! Деньги потеряли всякую стоимость, а если что-то и продавалось спекулянтами, то за совершенно несообразные деньги.
Начались бунты, самым громким из которых стала бессрочная забастовка кузбасских шахтеров в апреле 91 г. Окраины СССР фактически вообще перестали считаться с союзными властями и делали что хотели. Горбачев по своей обычной манере, то изображал решительность, как в Вильнюсе 91 г., то, когда появлялись первые жертвы, убегал в кусты – «я не я  и хата не моя», сдавая тех, кого он сам вчера посылал на смерть. Рейтинг М. С. упал до нуля, над ним откровенно смеялись, а то и похуже. Перестройка потерпела полное фиаско, приведя страну на грань государственной и экономической катастрофы. С тонущего корабля союзной государственности срочно побежали крысы. Я был немало удивлен, когда в январе 91 г. прочитал указ Ельцина о формировании Экспертного совета при Председателе ВС РФ – знакомые все лица, та же Татьяна Ивановна, те же Шаталин и Шмелев, в общем Михал Сергеича стали сдавать и те, кто называл себя «прорабами перестройки». Под СССР уже горела земля. Корабль дал течь, и спасти его не могло ничего.
А здесь на Краснопресненской набережной все бегали с горящими глазами, ночами не спали, в кабинете Шахрая круглые сутки свет горел, а Шахрай, тогда Председатель Комитета по законодательству ВС РФ, чтобы сэкономить время, поставил в кабинете раскладушку и не появлялся дома неделями (Примечание 28. Я приложил на съезде в декабре 1990 г. очень много усилий, чтобы добиться избрания Шахрая зам. Председателем ВС, о чем он сам мечтал, и чего очень хотел Ельцин. Проводили зондажи, давали советы, готовили ему выступления, Но… не прошло, в первую очередь, из-за ревнивого отношения Руслан Имрановича, хотевшего полностью контролировать Ельцина и ревновавшего Шахрая. В качестве благодарности, Шахрай, депутат от Московской области, по моей просьбе принял у себя делегацию нашего балашихинско-салтыковского актива во главе с салтыковским «мэром» Сергеем Балашовым). Почти круглосуточно работала и Конституционная комиссия во главе с Румянцевым. Без остановки курил трубку Хасбулатов. Все бегали страшно перевозбуждённые, в лифте, в столовой, на лестничных клетках шли беспрерывные оживленные дискуссии (Примечание 29. В это время я часто общался с известным журналистом Максом Соколовым, тогда работавшем в «Коммерсанте». Мы почти каждый день вместе пили кофе в буфете на 15-ом этаже, за этим кофе я отводил душу в разного рода злословии в отношении наших «демократов», а Макс, человек умный и необыкновенно циничный, «сливал» мои откровения в «Коммерсанте»).  Народ ждал от Ельцина и его команды решительных действий, чуда, но чуда не происходило. Даже Второй съезд Нардепов России не оправдал ожиданий людей, поболтали и разъехались, не приняв каких-либо кардинальных решений.
И здесь произошёл тоже ряд довольно забавных историй, которые, может быть, будут для кого-то любопытны. Февраль 91-го года. В январе этого года я провёл в меру своих сил исследование (не очень, конечно, репрезентативное, такое точечное, в нескольких городах страны, сколько позволили наши скудные ресурсы, сам при этом взял на себя северокавказский регион, посетив Владикавказ, Грозный и Махачкалу), которое показало, что у людей снижается интерес к демократическому движению, происходит определённое разочарование. Вроде Ельцин уже почти год как избран, а ничего не происходит, положение людей ухудшается, рейтинг Ельцина стал падать, от Верховного совета уже ничего не ждут... А тут еще подоспел юбилей Борис Николаича – 60 лет. К этому юбилею я немножко поиздевался - написал материальчик по проведенному опросу, который дал кому-то почитать, просто позабавиться. Тот, кому дал почитать, дал ещё кому-то, и материал, совершенно не рассчитанный на публикацию, 16 февраля появляется в «Независимой газете» (на целый разворот). Даже моя фамилия была искажена – автор некий «Бызоев», а под этой фамилией аршинными буквами – «Демократия теряет популярность».
Я в тот день ехал на лыжах кататься в окрестности Храпуново и увидел этот материал у соседа по электричке. Сразу пришёл в ужас и даже отказался от лыжной проездки, потому что понимал, что это приведёт к очень тяжёлым, непредсказуемым для меня последствиям. И привёло, но и не только для меня.
В ту  субботу 16-го февраля вышел в «НГ» этот злосчастный материал. В тот день прошел Координационный совет «ДемРоссии», и, как мне потом рассказывал Юшенков,  возбуждённая Галина Васильевна Старовойтова этой моей газетой ткнула в нос Борису Николаевичу и сказала: «Боря, смотри, что про тебя пишут».
П: Неужели она была с ним на «ты»?
Б: Да. Она - такая грубая была... Уже в 92 г.,  когда её Борис Николаевич уволил из числа советников (по национальной политике), она  пришла тоже на Координационный совет ДемРоссии и сказала на весь зал: «Я сегодня получила поджопник». В выражениях она не стеснялась.
А тогда она этой газетой ткнула под нос «Боре»  и говорит: «Что о нас пишут? Надо что-то делать». Борис Николаевич: «Да, чёрт подери. Надо что-то делать. Думай, Галя, что делать». Та говорит: «Знаешь что, Борис Николаевич? Может, тебе в президенты пойти?» - «Да, идея хорошая».  В общем, чуть ли не с моей этой статьи дело и завертелось.
19-го февраля, выступая с интервью по 2-му [телевизионному] каналу, Государственному каналу РСФСР, Борис Николаевич впервые озвучил идею, что Россия должна иметь своего президента и призвал М. Горбачева уйти в отставку. Возможно, это был экспромт, связанный вот с этим разговором со Старовойтовой. Даже многие близкие к Ельцину люди, в том числе Хасбулатов, были совершенно не в курсе подготовленного экспромта.
Дело закрутилось. Верховный совет гудит, как улей. Я пью там вечером кофе в буфете, а сзади себя слышу голос депутата В. Варова: «Это - происки КГБ. Пишут в этой «Независимой...». Это,  наверное, заказная публикация, подготовленная КГБ, чтобы дискредитировать Ельцина».  (Тогда была мания этих агентов КГБ.) То есть чего я только ни наслышался в это время! У меня уже были новые данные, свежие, результат моей поездки в Екатеринбургскую область, в Нижний Тагил и Верхотурье, а мои коллеги ездили с опросом и в другие города. Сижу, пишу для «НГ» очень политкорректный материал, такой по сути извинительный, пересылаю его Третьякову. Он выходит 23 февраля. Но события продолжают крутиться как в калейдоскопе. В четверг 21 февраля широко озвучено заявление «шестёрки» -  шесть заместителей Ельцина (Примечание 30. С. Горячева, Б. Исаев, В. Исаков, Р. Абдулатипов, В. Сыроватко, А. Вишняков) выступают с демаршем, который озвучила Светлана Горячева. (Но реально это придумал и написал Владимир Борисович Исаков – бывший близкий соратник Ельцина по Свердловску, лидер уральских демократов стал главным идеологом этой «шестёрки») ... В заявлении «шестерки» содержалось требование (фактически ультиматум) к Ельцину - о том, что он не справляется с обязанностями, должен покинуть пост Председателя ВС РФ, а для отстранения Ельцина и выбора нового Председателя созвать внеочередной Третий съезд нардепов СССР.  Как мне потом говорил сам Владимир Борисович, «мы прочти твою статью и решили, что – пора действовать». Получилось, что моя статья спровоцировала активизацию сил с обеих сторон, такое лобовое столкновение. Все висело на волоске, когда упавший камушек вполне мог спровоцировать лавину…
П: А последствия этой публикации для Вас лично?..
Б: Самых катастрофических последствий для меня лично удалось избежать. Во-первых, мне помог (в первый и, может быть, в предпоследний раз в жизни) Юшенков, который сумел в какой-то степени отвести от меня грозу. Хотя, мне кажется, в душе как-то и заподозрил, что я на самом деле внедренный в демдвижение агент КГБ.
Но… Галина Старовойтова опубликовала против меня очень неприятную статью в «Курантах», такое письмо-донос, где подвергла сомнениям все мои выводы и методики. Потом в тех же «Курантах» появляется еще более мерзкая статья Олега Савельева, сотрудника ВЦИОМа, который развез меня по тарелке как полную дрянь и ничтожество, да еще и человека, всегда готового «воткнуть нож в спину». А Татьяна Ивановна написала письмо на имя Г. Бурбулиса, сама, от руки. Это письмо у меня хранится, Юшенков выпросил его у Бурбулиса и подарил мне на память. Суть этого письма состоит в том, что Вы, уважаемый Геннадий Эдуардович, должны более внимательно присмотреться к тем людям, которые работают в ВС и должны всячески поддерживать дорогого Бориса Николаевича. А то ведь попадаются среди них такие как Леонтий Бызов, люди морально не выдержанные и не заслуживающие доверия. Они не дорожат общественной репутацией Борис Николаевича, это такие шакалы, которые питаются падалью. Вот другое дело – ВЦИОМ, там работают настоящие демократы, для которых имя Борис Николаича дорого и любимо, и которые никогда не позволят усомниться в его высоком рейтинге. В общем, что себе позволяют? Кого держат? Откровенных провокаторов». Мне кажется, что подоплёка этого письма состояла в том, что ВЦИОМ, созданный по инициативе Горбачева и на заказы от союзного руководства, тоже ощутил, что власть, а, значит, и реальные деньги стремительно перетекают в руки Ельцина. Эту раздачу денег необходимо контролировать, обложив Б.Н. своими людьми, лоббистами ВЦИОМа. А тут сидит какой-то Бызов, непонятно откуда взявшийся, и не дает ВЦИОМу тех денег, которые они просят. Надо его убрать и заменить своими людьми.  Такая мысль, наверное, возникла еще по результатам похода Т. И. в ноябре ко мне за деньгами, а тут и подвернулся такой удобный случай.
Это милейший «привет от Заславской» стоил мне продолжения отношений с Бурбулисом, ну и постепенно скандал сошел на нет. Вернувшийся из загранкомандировки в середине марта Румянцев тоже со своей стороны сделал все, чтобы смикшировать скандал. Дело, конечно, не в моей статье, она, по сути, была совершенно безобидная, просто такая царила атмосфера в стране – только поднеси спичку. Предгрозовая атмосфера. И гроза не заставила себя долго ждать. 17 марта прошел референдум, на котором, с одной стороны, население СССР высказалось за сохранение великой страны. Правда, формулировка вопроса была столь нарочито запутанная (Горбачев, уже видимо сомневался, что при честной постановке вопроса получит положительный результат), что было не очень понятно, в поддержку чего именно высказались три четверти опрошенных. К тому же  референдум не проводился в республиках Балтии и в Грузии, что давало дополнительные козыри их сепаратистским лидерам. Ну а второй вопрос – о введении поста Президента РСФСР – получив поддержку, привел к однозначным юридическим последствиям. Собиравшийся в конце марта Третий съезд должен был закрепить результаты референдума в Конституции РСФСР. Двоевластие в стране принимало все более жесткие формы.
Третьего внеочередного съезда ждали обе стороны, демократы, чтобы открыть зеленый свет выборам Президента РФ, оппозиция – чтобы попытаться сместить Б. Ельцина. 28 марта начался этот съезд. И я считаю, что 28 марта, может быт, ключевой день в истории Советского Союза, после которого счет пошел уже на дни и месяцы. Якобы по просьбе оппозиции Верховного Совета РФ, чтобы обеспечить ее безопасность от разъяренных сторонников Ельцина,  Горбачев вывел на улицы Москвы танки. Они не стреляли, мирно стояли по прилегающим к Кремлю улицам. Фактически это была такая репетиция будущего ГКЧП. Демократы поставили ультиматум, что съезд не начнется, пока танки не уедут. Весь вечер непогожего со снегом четверга 28 марта вся Москва бурлила в шествиях, а на Маяковской прошел невиданной по размаху митинг с примерно полумиллионом участников, растянувшихся по всей Тверской от Кремля до Белорусского вокзала. Танки ночью уехали и 29 марта съезд начал свои заседания. После этого стало ясно всё: что союзная власть, это тряпка, ни на какие реальные силовые сценарии они не готовы и будут теперь только уступать и уступать, каждый день. Пока их не выгонят совсем.  На Советский Союз уже не следует ни копейки ставить: нет ни сил, ни воли сопротивляться ничему. Судьба СССР и Горбачева персонально в этот день была подписана.
Понятно, учитывая весь фон того времени, что оппозиция на Третьем съезде была обречена. Съезд прошел под полную диктовку Ельцина и демократов. Члены «шестерки» одинокие и всеми покинутые, тоскливо ходили по кремлевским покоям, как зачумленные, к ним боялись подойти, чтобы не скомпрометировать себя рукопожатием с этими «отщепенцами». В поддержку Ельцина выступили бастующие шахтеры Кузбасса, их требование состояло в немедленной отставке Горбачева. Российские демократы всячески поддерживали их требования, радикальная демократка Бэла Денисенко предложила всем металлургам Кузбасса поддержать шахтеров и тоже остановить производство, а на вопрос, как это возможно, плавильные печи невозможно погасить, она сказала, что тогда следует весь выплавленный металл прямо ковшами выливать в снег.  Такие были умники. Закреплена победа демократов на Третьем съезде была демаршем полковника Александра Руцкого, входившего в состав руководства КП РСФСР. Он, заручившись поддержкой части депутатов из фракции «Коммунисты России», требовавшей отставки Ельцина, создал фракцию «Коммунисты за демократию», высказавшуюся за Ельцина. Третий съезд я бы охарактеризовал как «демократический шабаш». Абсолютная нетерпимость к инакомыслию, готовность ради своих политических целей перешагнуть через любые моральные нормы, все это, что мы раньше приписывали коммунистической власти, в полном и даже гротескном виде проявилось и у демократической оппозиции.  Впереди для побеждающих демократов маячили самые лучшие, высокие государственные посты, ожидалась большая раздача кусков большого пирога, и тот, кто громче всех прокукарекал, имел самые большие преференции при этой раздаче.

ВЫБОРЫ ПРЕЗИДЕНТА РСФСР
(середина 1991 г.)

В конце мая совсем ненадолго собрался Четвертый съезд Нардепов, на котором социологическую службу мы организовали силами «Индема» Георгия Сатарова. Они даже денег за свою работу не брали, для них это была очень хорошая реклама. Сидели с компьютерами и демонстрировали всем желающим модель голосований на Верховном Совете, согласно которой по совокупности голосований персонального любого депутата, рассчитывался рейтинг его «демократичности». Именно там Сатаров и сдружился с С.А. Филатовым, будущим Главой администрации Б. Ельцина (с февраля 93г.), а тогда секретарем Президиума Верховного Совета РФ, правой рукой Хасбулатова, еще ярого «демократа». С. А. Филатов в 93 г. и пригласит Г. Сатарова в штатные советники Б. Ельцина. На четвертом съезде произошло официальное выдвижение Б. Ельцина в Президенты РФ, а в вице-президенты он выбрал себе А. Руцкого. Это выдвижение не было однозначным.  Ельцина и Руцкого вплоть до марта 91 г. ничего не связывало. Главными кандидатами в вице-президенты считались ближайший соратник Б. Н. Геннадий Бурбулис, а также Галина Старовойтова. Но Ельцин решил расширить свою электоральную базу за счет сторонников Руцкого, коммуниста и героя афганской войны, посчитав, что все демократы и так «у него в кармане». Это был голый расчет, чтобы собрать несколько дополнительных процентов голосов, как политик и тем более соратник, Руцкой был не нужен. Однако будущий генерал и вице-президент оказался человеком неуемной, хотя и глупой, бестолковой энергии, сразу посчитал себя «большим государственным деятелем». С того момента началась взаимная неприязнь Бурбулиса и Руцкого, позднее переросшая в открытое противостояние.
П: Но Вы ещё ничего не рассказали о самом ходе президентских выборах 91-го года. Вы были, наверное, к ним причастны?
Б: Я совсем немного занимался избирательной кампанией, потому что выборы проходили в крайне сжатом режиме. IV съезд  проходил в самых последних числах мая, а выборы были назначены, как известно, на 12-е июня, то есть фактически и двух недель не оставили на кампанию.
Я уехал на родину Бориса Николаевича в Свердловскую область, на самый ее север, совершил вояж между Серовым и Ивделем, выбрав этот маршрут и из туристических соображений тоже, воспользовался этим для того, чтобы за два выходных дня, оставив свою группу проводить опрос в Североуральске, слазать на Денежкин Камень (одну из высочайших точек Уральских гор, вокруг которой расположен одноимённый заповедник, - АП), о чем давно мечтал. Ну и набрался впечатлений от разговоров с местным населением, что они думают о Борисе Николаевиче и на что надеются.
В принципе, развернуться здесь было сложно, потому что интриги выборов не было, и победа Ельцина была совершенно очевидна. Сюрпризом стало только третье место Жириновского, которого до избирательной кампании вообще никто не знал, но так он развернулся в ходе недолгих дебатов по ТВ.  Вот, собственно говоря, и всё. Вообще, список оппонентов был неудачен, потому что главный оппонент Ельцина Николай Иванович Рыжков - человек из прошлого, которому можно предъявить тысячу обвинений за развал экономики при Горбачёве. Фигура, мягко говоря, не самая сильная, не способная объединить всех противников Ельцина. Поэтому фактически Ельцину отдали это поле без боя.
П: А мне вспоминается, что тогда политическая социология была настолько неразвита, что результаты будущих президентских выборов для меня и для многих других людей были полной загадкой. Мы не представляли себе даже примерного соотношения сил накануне выборов, и поэтому победа Ельцина в первом же туре явилась для нас сюрпризом. У Вас другие воспоминания о тогдашнем уровне развития отечественной социологии?
Б: Официальные социологические центры, которые финансово зависели от союзного руководства, если что-то и проводили, то, естественно, в режиме закрытых записок на стол Горбачёву, и эти данные не публиковались. Что касается меня, то, как я  сказал, деньги у меня были очень небольшие, и поэтому я их тратил на то, чтобы провести опрос в нескольких точках. Я сам выбирал на карте пять точек, стараясь разнообразить регионы и типы поселения, посылал туда своих людей, благо билеты на самолет были еще чрезвычайно дешевы, сейчас людей из Москвы на такие опросы никто гонять не будет.  Ну и ещё найти такие места, куда просто съездить любопытно. И методом зондажа (во многом, методом тыка) получить какое-то приближение к общей картине.  Какие-либо всероссийские опросы у меня не было возможности проводить за те деньги, которыми мы располагали. И я хочу сказать, что в общих чертах, полученная картина, как правило, вполне совпадала с реальностью.
Не говоря о том, что просто цикл социологических исследований обычно занимает немалое время.  Вот сейчас ВЦИОМ укладывается в неделю - за счёт, прямо скажем, не  самого лучшего качества поля. Потому что, вообще-то, недели для по-настоящему высококачественного исследования мало. Вот если мы хотим соблюсти выборку, и чтобы интервьюер опросил именно того, кого надо, он должен иметь возможность дня три как минимум, не по одному разу заходить по одному и тому же адресу, чтобы встретиться с нужным респондентом.  А здесь было  двенадцать дней на всю кампанию. И результаты  исследований накануне выборов уже практически бессмысленны, ничего изменить уже нельзя, они нужны для выработки стратегии кампании. Поэтому серьёзной социологии на этих выборах, действительно, не было. Я если и верил в победу Ельцина, то только просто в силу того, что у меня были уже какие-то накопленные тренды. Я  скорее интуитивно предполагал, что он победит и победит в первом туре. Поэтому для меня это не было неожиданностью. В смутное время народу нужен вождь, лидер, и таким вождем россияне выбрали Ельцина. Иных вариантов уже не было.
П: Давайте уточним некоторые детали. Когда, Вы говорите, были назначены выборы президента?
Б: В последних числах мая 91-го года, на Четвертом съезде народных депутатов. . Как сейчас помню, съезд открылся в день рождения Сахарова. Это было 21 мая. Помню, что именно в первый день работы съезда все отправились в Большой зал консерватории отмечать память Сахарова. Играли Рихтер, Башмет, Ростропович… На этом съезде Жириновский впервые выполз, потому что он не собрал подписи. И чтобы его допустили, нужно было решение съезда народных депутатов. Он там удачно выступил, все хохотали, веселились и проголосовали, чтобы его допустить к избирательной кампании.
П: Для этого, по-моему, трёхсот голосов депутатов было достаточно?
Б: Да, достаточно трёхсот голосов.
А длился съезд числа до 28-го или 29-го, то есть примерно неделю.
П: Я попросил уточнить сроки кампании потому, что Ельцин был выдвинут кандидатом в президенты на многотысячном митинге на Манежной площади 29 апреля, и «Эхо Москвы» даже посвятило теперь этому историческому событию специальную передачу.
Б: Я могу сказать, что идея, что у нас должен быть президент, была озвучена 19 февраля - в связи с теми событиями, о которых я рассказал. Потом был референдум о введении поста президента, который состоялся 17 марта. Ну а выдвижение на многотысячном митинге все же носило неофициальный характер, конечно, это скорее наказ.
П: То есть Третий  съезд просто проштамповал принципиальное решение референдума?..
Б: Нет, не просто проштамповал, а принял соответствующую конституционную поправку. Именно с этого момента возникло противоречие в Конституции РФ, ставшее первопричиной событий уже 93 года. Потому что, введя в Конституцию статью, о том, что Президент РФ является главой государства, и в этом качестве подотчетен только избравшему его народу, Съезд сохранил и статью 1, в которой утверждалось, что высшим органом власти в РФ является Съезд народных депутатов, и он полномочен принять любое решение компетенции Российской Федерации, в том числе и изменить Конституцию. А фактически избирательная кампания стартовала только после IV съезда, когда Ельцин объявил, что с ним будет Руцкой. Помню еще в первых числах мая, на съезде СДПР в Ленинграде,  мы гадали, кто с ним будет идти в паре. Спорили с Николаем Кротовым, и я первым сказал, что будет Руцкой. Он сказал: «Да, наверное, ты прав - будет Руцкой». А кампания началась только после того, как её объявил IV съезд. Он именно для этого и собрался.
П: И назвал дату выборов.
Б: И назвал дату. Которую, кстати говоря, предложил Юшенков, ссылаясь на записки Нострадамуса. Нострадамус предсказал, что советская власть (если её так трактовать, у Нострадамуса это довольно туманно) продлится ровно столько-то и столько-то дней. И как раз на 12-е число конец этого срока по Нострадамусу и пришёлся. К тому же ровно год назад была принята Декларация о Суверенитете РФ. Юшенков любил так пошутковать. Но его поддержали.
П: Ну я-то помню, что основные дебаты шли вокруг выбора не конкретного числа, а дня недели. Было просчитано, что успех Ельцину должна принести высокая явка, и поэтому решили отойти от неизменной советской традиции проводить выборы в воскресенье и назначили их на среду - чтобы несознательный избиратель в этот день на дачу не улизнул.
Б: Да, конечно, могли быть и такие соображения тоже.
10 июля состоялась инаугурация - не в Большом кремлёвском дворце, где обычно проходили заседания Съезда, а в Кремлевском дворце съездов, где проходили намного более многочисленные союзные съезды. Зал вмещал 4 тыс. человек и был забит до отказа. Присутствовал и Горбачёв. Первым поздравления принес Патриарх Алексий. Вел мероприятие Хасбулатов. Я там присутствовал по гостевому билету. Вечером  в тот же день начался Пятый съезд, который так и остался незакончившимся в том июле. Он заседал в течении десяти дней и так и не смог выбрать нового председателя Верховного совета.
П: Тогда только первая часть состоялась.
Б: С 10-го по 20-е июля она проходила. Причина его неудачи лежала в следующей плоскости. Коммунистическая оппозиция была не столь уж сильна и деморализована поражением на Третьем съезде и на выборах Президента РФ, и, конечно, не могла рассчитывать избрать Председателя из числа «своих». Ими была сделана ставка на С. Бабурина, скорее национал-патриота, чем коммуниста, тогда молодого и перспективного.  Он регулярно доходил до второго тура, но завоевать большинства не мог. Это большинство было у демократов, но они не смогли договориться об единой кандидатуре. Хотя Ельцин рекомендовал в качестве своего преемника Руслана Хасбулатова, значительная часть демократов уже имела на Руслана Имрановича такой «зуб», что блокировала его избрание, выдвигая в качестве альтернативы то С. Шахрая, то В. Лукина, то Д. Волкогонова. А когда во второй тур выходил все-таки Хасбулатов, портили бюллетени, но за него не голосовали. Помню острые антихасбулатовские выступления С. Ковалева, С. Юшенкова… И съезд  перенесли на осень, оставив Хасбулатова «исполняющим обязанности».
На той летней части съезда, помню, как гость присутствовал Геннадий Андреевич Зюганов. Он не был депутатом, присутствовал на съезде как эксперт фракции «Коммунисты России» и его в зал заседаний не пускали. Он тогда такой простой и невзрачный был, никто бы не подумал, что это – будущий лидер КПРФ надолго или даже навсегда. Слоняясь без дела по БКД во время заседаний, он каждые полчаса  заходил в буфет и заказывал себе фирменные жюльены, с большим аппетитом их поедал. Мы с ним иногда подолгу сидели в этом буфете и обсуждали будущее России.
Июль заканчивался, все разъезжались на отдых, обсуждали путевки и санатории. Но начавшийся отпускной сезон оказался непродолжительным.

АВГУСТ 91-го...
П: Вы, видимо, были свидетелем драматических августовских событий...
Б: Я помню, что 19 августа был понедельник. Накануне в воскресенье я вернулся с Кавказа (Гагры, Батуми), планировал побыть в Москве два-три дня и продолжить отпуск в вологодских лесах. Утром по радио объявили о создании ГКЧП и отстранении от власти Горбачева. На работу я даже и не собирался, был в отпуске, и где-то в десятом часу меня разбудила мама – «Горбачев арестован! Переворот». Я вскочил с постели и заорал в ответ – «Ура! Наши взяли!», - чем привел маму в полный ужас, возможно, что и она про себя решила, что я состою на тайной службе в КГБ, и каким-то образом соучаствую в этом заговоре. Я уже писал, что и вправду сотрудничал в 89 году с КГБ как эксперт, но с тех пор никаких контактов с этой организацией у меня не было. Скорее, мой эмоциональный выкрик отражал мои тогдашние умонастроения – я внутренне был всецело на стороне тех, кто не оставлял попыток сохранить государство, даже понимая всю безнадежность этого. На службе, конечно, никогда не позволял себе выражать свои чувства, уж больно дорого обошлась мне нечаянная откровенность в начале 91 г. (Примечание 31. Первые два дня я в душе совершенно искренне надеялся на победу ГКЧП, хотя, казалось бы, это совсем не было в моих личных интересах, ведь я на тот момент был обязан своей карьерой исключительно демократам. Но после памятной пресс-конференции я сразу оценил всю недоброкачественность «путча». Это были, возможно, неплохие, но слабые и растерявшиеся люди, которых, скорее всего, использовали те, кто стремился побыстрее обрушить СССР. Кто именно? Не знаю, гадать не буду).  Я приехал в Верховный совет примерно к одиннадцати часам утра. Никто ничего не знал и не понимал, где Ельцин – было неизвестно…
Среди дня пошёл обедать в депутатскую столовую, сидели за одним столиком с Виктором Аксючицем и Михаилом Астафьевым.  Виктор говорит: «Всё, Миша, этот короткий период перемен закончился, и надо уходить лет на двадцать в подполье. Значит, мы сегодня в последний раз обедаем в цивильной обстановке. Следующий обед будет – баланда на лесоповале». Не успели мы отобедать, как раздался шум: Ельцин приехал.
Где-то через час мы с председателем нашего Комитета по СМИ Вячеславом Ивановичем Брагиным стоим на нашем 11 этаже и видим: танк, и Ельцин забирается на танк. Брагин сразу встрепенулся -  Ой, Ельцин на танк полез! Надо не опоздать для истории с ним вместе постоять. Нажимает на кнопки лифта, все лифты заняты, весь Верховный совет едет вниз. Брагин, потеряв терпение, бежит вниз по лестнице, а потом как пятиклассник садится  на перила и съезжает по ним. Успел-таки к раздаче, на хрестоматийном снимке он правда еще только лезет на ельцинский танк, но все-таки и это хорошо. Заслужил будущую должность председателя телекомпании «Останкино».
П: Брагин?
Б: Да, Вячеслав Иванович. Это даже такой не второй, а третий эшелон партийной номенклатуры. Секретарь Бежецкого райкома партии Тверской области, исключительно карьерно сделавший ставку на Ельцина (как на него сделал ставку почти весь третий эшелон номенклатуры).  Я про него  плохого ничего не скажу, мне он никакого вреда не причинил, всегда был любезен и предупредителен.  Скажу еще, раз возник повод, что при Ельцине, которого мы сейчас помним как лидера западнической части демократов, была своя карманная русская партия, можно вспомнить кроме Брагина еще и Полторанина, и потом Коржакова. Думаю, что и сам БН был более душевно расположен пить водку с Полтораниным, чем общаться с Бурбулисом или Гайдаром, людьми совершенно не его круга и не его ценностей. А Вячеслав Иванович при всей его неброскости был настоящим патриотом своей тверской земли, и таким остается и теперь, насколько мне известно.
П: Ну и поскольку Вы изнутри все наблюдали?
Б: Вся эта ситуация с защитой Белого дома вызвала у меня очень неоднозначные чувства. Для меня было очевидно то, что было тогда неочевидно для других: разыгрывается фарс с заранее известным результатом. По крайней мере, это касается нашего белодомовского начальства. Мне не показалось, что кто-то из них искренне встревожен, все было как-то очень уж театрализовано. На глазах делалась история, и все хотели для этой истории выглядеть, согласно случаю, поэффектнее. Уже вечером 19 августа после известной пресс-конференции членов ГКЧП, стало ясно, что противник слаб, очень слаб, и его возьмут голыми руками. Собравшиеся вокруг Ельцина молодые и еще голодные хищники своего куска не упустят, не тот случай.
У нас, сотрудников аппарата, каждую ночь посменно дежурства. Мы сидим этой самой драматической ночью с 20-го на 21-е августа, все не спим, и у нас непрерывно по телефону и по внутреннему радио (там работали «взглядовцы» во главе с А. Любимовым, а командовал ими Сергей Станкевич) идёт пропаганда: «Всем проявлять бдительность… Не спать…Сейчас может начаться химическая атака. Сейчас начинается... По данным разведки, вот-вот начнется штурм… Слышите, свистят пули? Слышите, едут танки?» Выглянешь в окно - действительно, свистят пули. Но не по Белому дому,  а в отдалении, стреляют с высотных и просто высоких домов, примыкающих к Садовому кольцу. (Оттуда и в 93-м году стреляли.) Кто  стреляет? Почему стреляет? На крышах этих зданий в заре наступающего утра видны фигурки стреляющих снайперов.
Когда начало светать примерно в шестом часу утра, эти фигурки слезают с крыш домов, идут к Белому дому и сдают оружие: так сказать, всё, мы свою работу выполнили, постреляли. Константин Иванович Кобец, который руководил обороной Белого дома, говорит: «Спасибо, ребята, постреляли. Молодцы!». Вот и понимайте как хотите, что это были за снайперы и зачем они там стреляли. Может быть, они были туда посланы для защиты Белого Дома? Но зачем же тогда Саша Любимов нас (и главное – толпы защитников Белого дома) всю ночь ими пугал?
Я просто уверен, это всё была бутафория, заранее продуманная, рассчитанная на разгорячённых выпивкой людей, искренне собравшихся на защиту Белого Дома  с целью создать иллюзию штурма, которого никто делать не собирался. Никто ни на какой штурм не шёл, но была задача создать такую психологическую атмосферу, что ворона мимо пролетит - и это примут за начало штурма. И поэтому, естественно, что когда несколько танков  поехало (поехали, правда, совсем не туда, а в другую сторону – из новоарбатского тоннеля на юг, к Смоленской площади, прямо в противоположном от Белого Дома направлении), собравшиеся люди были готовы к тому, что эти танки надо забрасывать, поджигать, обязательно должны быть жертвы, потому что революция без жертв не делается, это была бы вроде неполноценная революция. В шесть утра 21 августа я шел на первое метро ехать домой отсыпаться, смена закончилась. Обычный путь к «Смоленской-радиальной», который я проделывал ежедневно. На углу Садовой и Проточного переулка, и еще чуть дальше, на другой стороне Садовой – две лужицы с кровью и вытекшими мозгами. Сверху несколько цветков роз.
А людям, защищавшим Белый дом, была уготована роль массовки. Те, кто принимал решения и ими командовал, мне кажется, к этому относились крайне цинично и прекрасно знали, что они делают и что им нужно.   Все и получилось ровно так, как им было нужно.  Увы, и ныне, спустя два десятилетия, демократы продолжают упорно твердить, что ГКЧП-исты были «твердолобыми коммунистами» и хотели вернуть коммунистические времена. А они, демократы, этого не допустили. Нет, в 91 г. о коммунизме речь, конечно, уже не шла, да и государство рассыпалось на глазах.
В четверг 22 августа, когда приехал из Фороса Горбачёв, и его сразу, не дав зайти даже домой, приволокли в Белый Дом, я находился на балконе зала заседаний и был свидетелем драматического момента, когда Михаила Сергеевича просто изнасиловали - Борис Николаевич ему быстренько подсунул бумагу: «Подписывайте указ о запрете КПСС». Горбачёв: «Но, значит, не время, надо подумать...» - «Нет, подписывайте, Михаил Сергеевич!» И под всеобщие аплодисменты Михаил Сергеевич подписал указ. Сдался на милость победителям.
Вечером 25 августа мой товарищ Андрей Быстрицкий, работавший в ВГТРК у Олега Попцова, позвал меня в прямой эфир комментировать звонки слушателей. Кроме меня, были также Олег Румянцев и Дмитрий Рогозин, которого я увидел впервые. Помню ворвавшуюся в прямой эфир Елену Боннэр, которая стала не стесняясь матерными выражениями крыть ГКЧП-истов, пьяного Жванецкого, говорившего, что это самый счастливый день в его жизни… А мы периодически вставляли свои реплики и комментарии. Была победа, но победа с привкусом очень большой тревоги. А по дороге в Останкино я зашел на Старую площадь, видел только что опечатанные двери зданий ЦК КПСС, на площади Дзержинского – пустое место, где еще вчера был монумент. Все говорили, что вот-вот будет опечатано и КГБ, там всю ночь жгли бумаги (как потом выяснилось, сожгли далеко не все).
После этого начался очень неприятный период охоты на ведьм, в частности,  наш комитет по СМИ должен был расследовать, как себя вели СМИ в ночь с 20-го на 21-е. То есть, кто поддержал ГКЧП, кто отмолчался, а кто сразу выступил на стороне Ельцина.  Конечно, этим  хотели воспользоваться для сведения счётов - чтобы разогнать старую команду журналистов, поставить своих людей. И наш комитет этим занялся (во главе с депутатом от Амурской области А. Кривченко). Меня к этому тоже привлекли, хотя я этим и не занимался профессионально. Я просто поразился:  мне дали целый чемодан с доносами (целый чемодан!), и вот сиди и разбирай эти доносы. Я сразу пришёл в ужас: прошло всего три дня, а уже целый чемодан доносов. Слава богу, что потом всё это потихонечку свели на нет. Частично, конечно, разогнали, старые кадры, но, в общем, был принят не самый жёсткий вариант. И ведь были силы, которые хотели сделать якобинскую революцию по всем правилам революции, то есть с «тройками Боксера» (по имени радикального московского демократа Володи Боксера, впервые озвучившего эту идею), с бессудными расправами... Были желающие. Но пошли по пути сговора со старой номенклатурой, и весь это революционный пыл сошёл на нет. Это стало смертельным ударом по «Демократической России», от которого она уже никогда не оправилась.


...И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ
(осень 1991 г. - начало 1992 г.)
Итак, демократическая революция в России победила. Демократы ликовали. Лидер «Демороссов» Лев Пономарёв ходил как именинник («Наше движение победило. Мы отстояли демократическую Россию»), претендовал на то, что он станет министром по связям с правящей партией, который будет за всю внутреннюю политику отвечать. А уже в октябре он вместе со своим закадычным  другом и сопредседателем партии Глебом Якуниным ходили как в воду опущенные - как две побитые собаки. По сути,  их ото всюду вышвырнули. Главную роль в этом сыграл Бурбулис, который и в личном лане не переносил «демороссов», и как политик мечтал об установлении такого бонапартистского режима – режима личной власти Бориса Николаевича Ельцина. Не одна «демороска» приняла на себя удар со стороны ею же выдвинутого и поддержанного Ельцина, стали планомерно ослабляться и все иные противовесы режиму личной власти. В результате под «образ врага» стал подгоняться Верховный Совет, еще вчера главная опора Ельцина. По ведущим каналам СМИ стали транслироваться спящие и жующие депутаты, а сам Верховный Совет изображаться как главный тормоз проводимых Ельциным реформ. Резко стали ограничиваться полномочия советов всех уровней, а позиции исполнительной власти, подконтрольной Ельцину, напротив, усиливаться. В окружении Ельцина всю большую роль начинал играть фаворитизм, интриги и наушничество, в результате чего через некоторое время личный охранник Б.Н. Ельцина  Коржаков или ельцинская дочка Татьяна стали более влиятельными фигурами, чем законно избранные Вице-президент или Председатель Верховного Совета. Самый серьезный удар по авторитету представительный власти был нанесен в ноябре 91 г., когда о назначении «команды Гайдара» на руководящие посты  в правительстве депутаты узнают разве что не из газет. Особенно тяжело подобное унижение переживает Р. Хасбулатов, единственный профессиональный экономист в руководстве страны, в отличие от того же Бурбулиса, преподавателя научного коммунизма. О кандидатуре Гайдара с ним никто даже и не посоветовался. В общем, все как в учебниках политологии – победа демократов обернулась поражением демократии.
После августа «Демократическая Россия», так и не получившая ни крошки от обещанного пирога,  маргинализовалась, распалась на ничего не значащие враждующие группировки и как политическая сила уже в следующем году фактически сошла на нет. Демороссы как бы победили, но после своей победы стали не только не нужны, но и нежелательны.
П: Кстати, Вы ничего не рассказали о движении «Демократическая Россия». Вы присутствовали при его создании, развитии?
Б: Я бы так сказал: движение «Демократическая Россия» сформировалось, в общем-то, в 89-м году под идею выборов народных депутатов РСФСР. Поскольку уже существовала Межрегиональная депутатская группа, которая взяла на себя функции основной политической оппозиции режиму, то нужно было какое-то её развитие для участия в выборах 90-го года. Это движение сыграло огромную роль в истории страны, несопоставимую ни с одной из последующих партий-долгожителей, включая и КПРФ. Это движение возглавило и совершило революция 1990-91 гг. Но потом распалось. Распалось не только организационно, но и идейно. После августа 91 г. попытались заявить о себе политические силы национально-демократической ориентации. Это РХДД В. Аксючица, Конституционно-демократическая партия М. Астафьева и Демпартия Н. Травкина, они образовали блок «Народный союз», дистанцировавшись от «Демороссов». В эту сторону стал быстро сдвигаться и Олег Румянцев, но это стоило ему контроля над СДПР, его влиятельные в партии соратники, такие как Леонид Волков и Борис Орлов продолжали оставаться на общедемократических позициях, а после попыток Румянцева объединиться с партией Руцкого (Народная партия свободной России), его, по сути, изгнали из СДПР и ему пришлось создавать свой «Российский социал-демократический центр». Это движение в сторону патриотического центризма было особенно усилено гайдаровскими реформами, которым искали противовес. В 92 г. была создана очень могучая коалиция «Гражданский союз» с участием Руцкого, Вольского, Травкина, Румянцева, фактически к ней примкнули Хасбулатов, Скоков  и Зорькин …. Казалось, это новая «партия власти». И она стала бы ей, если бы карты не смешали события октября 93 г. Но это общие рассуждения, вернемся в осень 91 г.
Весь сентябрь-октябрь Ельцин редко показывается на публике, становится недоступен даже для самых близких советников, таких как Старовойтова или Шахрай. А ситуация в стране все ближе к гуманитарной катастрофе, тем более зима на носу. Страна разваливается. И это не только провозглашение полной государственной независимости всеми бывшими союзными республиками, кроме РСФСР и Казахстана, это не только гражданская война в Таджикистане и Грузии, но и явно начавшийся распад РСФСР. Власти Татарстана фактически заявляют о своей самостоятельной государственности и принимают соответствующую конституцию, отказываются подписывать федеративный договор. Осенью того же года начинается гражданская война в Чечне, среди прочих обстоятельств, спровоцированная грубым отстранением от власти бессменного партийного вождя Чечено-Ингушской АССР Доку Завгаева за «поддержку действий ГКЧП».  Возникший вакуум власти быстро заполняет выскочивший как черт из табакерки генерал Джохар Дудаев. Руцкой пытается продавить через Верховный Совет введение ЧП в республике, но безуспешно. Российская власть слишком беспомощна, состоит из дилетантов от политики, нет ни своих вооруженных сил, остающихся в ведении Горбачева, ни своих служб государственной безопасности. В конце концов просто нет денег, казна, до дна опустошенная Горбачевым, пуста и на стране висят неподъемные долги. Промышленность останавливается, все, что продолжает жить, переходит на бартер, так как советские деньги уже никому не нужны, на них ничего не купишь. К тому же продолжает путаться под ногами Горбачев, фактически лишенный власти, он в тщетных попытках создать хоть что-то на руинах распавшегося СССР, ведет переговоры со всеми лидерами бывших союзных республик (кроме Балтии), а заодно и с российскими автономиями, но переговоры заходят в тупик. Сейчас часто ставят Ельцину в вину его сакраментальную фразу – «Берите суверенитета сколько сможете проглотить», но, ради правды истории, в ней ударение следует ставить не на «берите», а на «сможете». Ребята, действуйте сами, выживайте, Вам на местах виднее, но не зарывайтесь, не берите суверенитета больше, чем сможете проглотить. Этим советом не воспользовалась дудаевская «Ичкерия», и, в конечном счете, подавилась, но это уже потом…
Царящая в стране эйфория от долгожданной победы демократии постепенно сходит на нет, уж слишком все тревожно и неопределенно. Помню, в середине сентября Быстрицкий затащил меня в ЦДЛ, где проводился круглый стол для газеты «Русский курьер». Я произнес крайне пессимистическую речь, что я не вижу будущего у новой российской государственности, а номинальная победа демократии обернется либо распадом, либо новой тиранией. В феврале-марте 91 г. за такое выступление мне бы оторвали башку, немедленно. Я совсем не ожидал, но мое вступление было встречено чрезвычайно сочувственно. Еще недавний «ультрадемократ» поэт Константин Кедров долго жал руку и благодарил, а с критиком Львом Аннинским мы втроем (с Быстрицким) прямо сидя на ступеньках лестницы ЦДЛ, расстелив газетку,  распили бутылку какого-то крепленого пойла, припасенную Андреем. Так увлеклись разговором, что нас уже гардеробщики стали выпроваживать. Вот такие перемены начались в настроениях интеллигенции.
И все же победители есть победители. Осенью, когда ситуация уже определилась в пользу Ельцина, Хасбулатова избрали Председателем ВС уже, что называется, без вопросов.  Даже все коммунисты за него проголосовали.
П: II этап V съезда, насколько я помню, проходил в последнюю декаду октября.
Б: В начале ноябре он где-то закончился.
П: Да-да, и закончился в самом начале ноября.
Б: Да. Тогда и В. Шумейку избрали  заместителем председателя Верховного совета. Пакетом – С. Филатова, В. Шумейку, всех пакетом избрали.
П: Да, я его назвал тогда съездом победителей, потому что на «ура» любое предложение Ельцина проходило, и оппозиции ему на съезде практически не было. Один Астафьев только пытался что-то «вякать».
Б: Да. Все ждали, когда Ельцин определится с планом экономических реформ. И он долго не мог определиться.
П: Определиться с чем?
Б: Я имею в виду - с председателем правительства, но, конечно, дело не только в фамилии председателя…  Тогда были разные варианты, и выбор для него был непростой. Очень даже непростой. Насколько я понимаю, Иван Силаев у него вышел из доверия, как малоэффективный и коррумпированный советский номенклатурщик в худшем смысле слова, его кандидатура даже не рассматривалась. Более вероятной фигурой был Михаил Бочаров, тогдашний глава ВЭКа. Был разговор со Св. Федоровым. В Явлинском Ельцин успел глубоко разочароваться в бытность того замом Силаева в 1990 г., как в человеке очень капризном, вздорном и ненадежном. Но эти все варианты оказались отброшенными. Остались два варианта, из которых и был главный выбор. Варианты, лоббировавшиеся двумя самыми близкими и доказавшими свою эффективность соратниками Ельцина, я имею в виду Бурбулиса и Хасбулатова. Вне всякого сомнения, Руслан Имранович охотно бы предпочел  место Председателя Правительства все более двусмысленному положению Председателя ВС. В ВС он научился не только ладить с Ельциным, но и управлять им, так как Б. Н. ненавидел черновую аппаратную работу. Честолюбивый Руслан Имранович считал себя человеком гораздо более умным и подготовленным к руководству страной человеком, чем Б.Н. Но понимал, что президентом ему не быть никогда в силу своей национальности. А вот стать Председателем Правительства,  сосредоточить в своих руках всю фактическую власть… Это было его мечтой, к которой он был близок как никогда. И Ельцин бы в этом случае жил бы за Хасбулатовым как за каменной стеной. Но… эти планы категорически не могли устроить Геннадия Эдуардовича. Сам он в отличие от Хасбулатова ничего не понимал в экономике и управлении страной. Свой главный козырь он вытащил из рукава именно в октябре. Этим козырем стала «команда Гайдара». Самым подействовавшим доводом, убедившим Ельцина, стало то, что Хасбулатов все подомнет под себя, вся слава от успешных реформ достанется ему, как главному спасителю России. А эти молодые, совершенно никому не известные ребята Ельцина не затмят. Ельцин останется великим и могучим. Ребята сделают свое дело и уйдут, а Ельцин останется навсегда как памятник новой демократической России. Но ведь правительство должен утверждать Съезд Нардепов, и ВС, не так ли Геннадий Эдуардович? А они никогда не утвердят выскочку Гайдара. Но и на этот вопрос хитрый тактик Бурбулис имел припасенный вариант – выдвиньте на Пост Председателя Правительства самого себя, Борис Николаевич, съезд не посмеет Вам отказать, утвердит, я стану Вашим первым замом, а уже подо мной будет команда Гайдара, мы с Вами таким образом ее прикроем от депутатов.
Как раз на том съезде, который был в начале ноября, я встретил в Большом Кремлевском Дворце  Егора Гайдара, которого никто кроме меня  не знал и не узнавал. Мы на правах старых знакомых о чём-то поговорили, кажется, я ему в окно холла зала заседаний показывал то место, где ранее стояла Церковь Спаса-на-Бору, снесенная в 30-е годы.  А через три дня он был уже председателем правительства. Ну не председателем правительства, а главой его экономического блока - вместе со всеми людьми, которые были, образно выражаясь, нашим, ЦЭМИшным, комитетом комсомола.
П: Вы имеете в виду Шохина...
Б: Шохин, Нечаев Андрей (я из них ближе всего был с Нечаевым знаком изо всей этой «гайдаровской»  кампании), Владимир Лопухин из Отдела Яременко, многолетний партсекретарь ЦЭМИ Борис Салтыков, Петр Авен, Андрей Вавилов из лаборатории Волконского…  Это по сути - всё наша, ЦЭМИшная кампания, выпускники кафедры Шаталина на экономическом факультете МГУ. Люди неплохие, но на правительство всё-таки как-то не очень, на мой взгляд…  Кажется, 10 или 11 ноября Ельцин представлял членов нового правительства Верховному Совету, все фамилии коверкал, читал по бумажке, сразу стало понятно, что он никого из них не знает, ему их подсунули списком.
Выбор Ельцина предложенного Бурбулисом варианта стал во многом роковым. В мои задачи совершенно не входит анализ экономических реформ Гайдара, хороши они были или плохи. Их все пережили, они у всех на памяти, и пусть каждый сам составляет о них свое мнение. Однако этот выбор предопределил последующий 93 г., так  как в Хасбулатове Б.Н. обрел себе самого злейшего и могущественного врага, какого только когда-либо имел. Это не был тряпичный Горбачев, а боец до мозга костей.  Отношения между ними стали стремительно портиться, в это противостояние снова оказались втянуты ветви государственной власти, по сути, возникло двоевластие.  В «лагере Хасбулатова» постепенно оказываются и Руцкой, и секретарь Совбеза Ю. Скоков, и Председатель КС В. Зорькин, и Глава ФСБ В. Баранников, и многие другие… Был выбран самый конфронтационный вариант, уже предполагающий жесткую борьбу за власть с Верховным советом и значительной частью хозяйственных и региональных элит. В то время практически никто не сомневался в необходимости рыночных преобразований, но консенсуса относительно модели этих преобразований не только не было найдено, но и вопроса о нем не было поставлено. Огромное число людей, сыгравших не последнюю роль в осуществлении демократической революции, сразу почувствовали себя чужими на новом балу, а бурбулисовская пропагандистская машина взялась на всех несогласных сразу вешать ярлык «красно-коричневых».
На всем этом фоне декабрь 91 г. с его Беловежскими соглашениями не произвел ни на кого особого впечатления. К формальному завершению существования СССР все было готово, скорее наоборот, оптимизм вселяла хоть какая-то определенность, тем более, что в создаваемом СНГ сначала планировались общие вооруженные силы и прозрачные границы. Очень скоро стало ясно, что всего этого, скорее всего, не будет. Но и это не казалось столь важным, проблем в «новой России» разгребать предстояло столько, что было, в общем-то, совсем не до чужих забот. С 1 января была обещана либерализация цен, а значит на ставший уже привычным дефицит всего и вся, наложилось еще и нежелание производителей продавать что-либо по старым, фиксированным ценам в ожидании января. В буфетах Белого дома стали выстраиваться очереди за сосисками. Ну а мы, со своей «социологической службой»,  вступали тоже в голодные времена, выделенные в 90-м году деньги закончились, все они были в бюджете 91 г., небольшие заначки удалось сделать через СОЦЭКСИ Гуревича, но это, в лучшем случае, могло хватить на пару небольших исследований в начале 92 г. Рассчитывать на новые деньги не приходилось, тем более при вдрызг испорченных отношениях между Хасбулатовым и Юшенковым.
Новый 92 г. начался с либерализации цен, когда после новогодних праздников постепенно стали открываться магазины. Обещанных товаров почти не появилось, а там, где они появлялись, по инерции снова выстраивались очереди, ждали, что цены продолжат рост, как и произошло. Помню 3 января я на старом Арбате в магазине «Диета» минут сорок стоял в очереди за сливочным маслом по 35 руб., в руки давали по килограмму. Очень энергичная тётенька, стоявшая передо мной за маслом, оказалась бывшим членом Политбюро Александрой Бирюковой. А вот сахарного песку, обегав десяток магазинов, я не нашел ни по каким ценам. На предпоследние деньги я организовал небольшую поездку-зондаж в райцентр Елань Волгоградской области, прославившийся в прошлом году тем, что на президентских выборах там Жириновский набрал больше, чем где-либо и вышел на первое место. Меня встречало все местное начальство, возили по предприятиям райцентра, выражали большое недовольство начавшимися реформами. В итоге я написал аналитическую записку на имя Хасбулатова, она была внимательно прочитана. В конце января Хасбулатов произнес свою знаменитую реплику в адрес «правительства реформ» - «Ребята растерялись…». «Ребята» и их серый кардинал Геннадий Бурбулис восприняли эту реплику как полномасштабное объявление войны.
В конце января разразился очередной, но по сути последний приступ «КГБ-мании». Лев Пономарев и Глеб Якунин (Примечание 32. Священник Глеб Якунин – анекдотическая личность, о нем ходило множество анекдотов, обыгрывающих его глупость и богохульство. Именно он после провала путча ГКЧП призвал всех демократов, взявшись за руки, встать по МКАДу, «чтобы ни один коммунист не смог прошмыгнуть». А на вопрос, будет ли сегодня, отец Глеб, служиться в церкви литургия, неизменно отвечал – «А черт ее знает».  «Батюшка Глеб, А в Бога то Вы хоть веруете? – Да-да-нет-да») высунув язык, носились по Белому дому с какими-то подозрительными бумажками «из архивов КГБ». Эти два незабвенных деятеля демдвижения после августа 91 г. возглавили Комиссию Верховного совета по расследованию роли КГБ в организации путча ГКЧП. На 4 февраля был назначен доклад этой комиссии на ВС. Ожидались какие-то страшные разоблачения. Но не дожидаясь заседания отец Глеб вытаскивал из-под своей рясы все новые и новые бумажки, изобличающие высших иерархов РПЦ в связи с КГБ. Все только и обсуждали, кто такой «агент Дроздов, получивший почетную грамоту отличника КГБ», кто стоит за агентурными кличками «Адамант» или «Михайлов»? Впрочем, вычислить было не сложно. Эти агентурные донесения взялся перепечатывать «АиФ». Только вот как эти бумажки попали к отцу Глебу?  Это постарался Вадим Викторович Бакатин, последний председатель КГБ СССР, уже после провала путча ГКЧП. Именно он водил отца Глеба по архивным помещениям здания на Лубянке, а стоило ему отвернуться, Якунин хватал с полки какие-то агентурные документы и запихивал себе под рясу в нижнее белье. А поскольку Бакатин был большим ротозеем, отцу Глебу удавалось натырить столько, что на выходе с Лубянки охрана удивлялась, с чего бы это батюшка так располнел за несколько часов. В марте сам Патриарх Алексий приехал в Белый дом и слезно умолял Хасбулатова унять этих двух проходимцев.
Объехав в конце февраля север Нижегородской области (Шахунья-Сява-Вахтан-Ветлуга-Урень) и всюду проводя зондажи, я еще больше укрепился в картине гуманитарной катастрофы, когда скромный обед в привокзальной столовой стал недоступен обычным гражданам со средними зарплатами и пенсиями. Всюду люди собирали отбросы, у автостанций перепродавали какие-нибудь батоны из булочной или старую посуду из дома. Быстро стали меняться и настроения в стране. В этой связи особенно запомнился день 9 февраля. В то воскресенье, прошёл первый в 92-м году многотысячный митинг у Белого дома, где я почувствовал резкую смену настроений в обществе, и что уже люди не готовы всё, что делает демократическая власть, принимать на «ура».
П: Это - тот первый оппозиционный митинг...
Б: Ну там не только оппозиционные силы были; там было сразу два митинга – оппозиционный и демократический.  Старовойтова выступала, я помню.
П: …который проходил на площади Свободной России и в противовес которому «ДемРоссия» там же созвала свой митинг?
Б: Да-да-да-да.
П: При этом эти два митинга как-то разделили барьерами.
Б: Да, были два митинга одновременно. Для меня это было очень важно, потому что тогда я понял, что игры в одни ворота уже не будет – ее время осталось в 91-м году.
П: На самом деле, первый оппозиционный митинг провёл Анпилов ещё 7 ноября 91-го года.
Б: Ну то - Анпилов. К нему никто серьёзно не относился. А здесь просто я увидел, что это - массовые настроения,  что это уже то, что так просто перешагнуть нельзя. В стране стала назревать гражданская война, точнее, как на картине Сальвадора Дали, «предчувствие гражданской войны». 31 июля, по данным моего самого последнего исследования, сделанного на самой последней заначке, мной была опубликована статья в «НГ», согласно которой Ельцин перестал быть самым популярным политиком в стране, его опередил Александр Руцкой. Но, в отличие от февраля 91 г., в  Верховном Совете образца середины 92 г, все было принято нормально, никаких скандалов не случилось.
Но здесь я, пожалуй, нарушу последовательную стройность повествования. Сначала – о том, как складывалась в эти годы моя профессиональная работа социолога в ВС РФ.

СУДЬБА СОЦИОЛОГА НА СЪЕЗДАХ и МЕЖДУ НИМИ
(1992 г.)
В 92 г. в качестве руководителя социологической службы я принял участие в работе еще двух съездов – Шестого (апрель) и Седьмого (ноябрь-декабрь). Это был последний для меня съезд, если не считать «съезда при свечах»…
П: Вот в этом качестве главного (так сказать, придворного) социолога?
Б: В Верховном совете постоянной социологической службы как таковой не было. Я был главным специалистом Комитета по СМИ, и мы временно создавали службу для каждого съезда. Где-то удавалось какие-то деньги выпросить, но с каждым разом это было делать всё труднее и труднее. В конечном счёте, их нам вообще перестали давать, и все взял на себя Сатаров. Об этом я уже говорил, описывая работу на Четвертом съезде. Это поощрялось, пока за текущую организацию съездов отвечал С. А. Филатов. Так прошел Шестой съезд. Но в декабре отношения Филатова и Хасбулатова были уже разорваны, все знали, что Филатов уходит в Кремль. Поэтому на Седьмом съезде команды Сатарова уже не было.
Шестой съезд был первым, предварительным отчетом команды Гайдара. Обстановка была крайне нервозная. Когда Хасбулатов позволил себе сказать что-то ироническое, сравнив министров с «какими-то червяками», по команде Бурбулиса правительство в полном составе встало и покинуло зал заседаний (Примечание 33. Еще один забавный эпизод. В этот день в качестве гостя Съезда приехала Елена Боннэр. Сидела на гостевом балконе. Во время того самого выступления Хасбулатова вытащила из кармана белый носовой платок и стала сморкаться. Потом пошли разговоры, что этим взмахом платка она дала сигнал Бурбулису уводить правительство со Съезда). Вечером по ТВ Хасбулатов произнес что-то вроде извинительной речи, но она была очень путаная, и по ее ходу он опять сравнил министров Гайдара с червяками. Типа того, что я не хотел никого обижать, червяки они и есть червяки, и тут не на что особо обижаться. Такое извинение получилось хуже нового оскорбления. Примирительную речь с похвалой Гайдару произнес Шумейко, за что вскоре (в июне) и был назначен вице-премьером правительства (одновременно с В. Черномырдиным и Г. Хижой). После этого съезда я побывал с исследованиями в Среднем Поволжье – Пензе, Сызрани, Хвалынске и Вольске.
А последний съезд с моим участием прошел в декабре 92-го года, когда снова уже всё страшно кипело и когда я получил просто смертельные удары с двух сторон. Это очень характерная история. В тот день ничего не предвещало ни бурь, ни грозы. Накануне, при регистрации депутатов  в Георгиевском зале, мы честно провели нормальный опрос депутатов, в том числе и о том, кому быть премьером (тогда Е. Гайдар был и.о. премьера, и требовалось либо его утверждение на Съезде, либо поиск другой кандидатуры). Тогда этот вопрос стоял очень остро, и все оценивали шансы Гайдара, Ельцин должен был его выдвигать, но видимо у него были и сомнения, потому что радикальные демфракции очень нервничали – не сдаст ли Б. Н. Егора Гайдара.  В общем, всё кипело, как в улье. Сам опрос мы проводили уже не силами моей команды, а с помощью команды Парламентского центра, где социологией руководил В. С. Коробейников, когда-то соратник Б. Грушина по «Таганрогу-1». Он и дал своих людей. А мы с Коробейниковым были со-координаторами службы. 
Я написал нормальный материал, отдал его в типографию, и утром 4 декабря его должны были раздать депутатам. Но по чисто техническим причинам типография просто «съела» столбик с данными как раз о Гайдаре - они просто затёрлись при размножении на ксероксе. Я, абсолютно ни в чём не виноватый и такой довольный, что все идет так хорошо, вхожу в кулуары съезда, думая, что мне сейчас все будут спасибо говорить.  Вдруг вижу, что на меня смотрят, как на врага народа. Причём мои вроде бы друзья – демократы В. Подопригора, В. Лысенко, В. Шейнис… Ну что они на меня так смотрят, черти?
В конечно счёте оказалось, что они решили, что это не просто так - типография, а что я, действительно - агент КГБ и что это я специально скрыл эту колонку, чтобы скрыть данные о том, что Гайдар имеет более высокую поддержку депутатов, чем многие думали. То есть меня обвинили в политическом преступлении. Правда, Юшенков меня, опять-таки, немного спас, подстраховав, перевел дело в шутку в обычной своей манере.
Но самое интересное, что когда Ельцин 10-го числа на Седьмом съезде неожиданно для всех призвал своих сторонников покинуть съезд, «вставший на путь блокирования прогрессивных реформ»... А многие уже расслабились: последний день, съезд закрывается, все  собрались  в буфет идти. А мы вот собрались заключительный опрос такой провести политически невинный («понравился ли Вам съезд?»), я расставил интервьюеров на выходе из дверей зала заседаний, захожу в зал заседаний и вдруг произошло то, что произошло: Ельцин, совершенно поломав всю стратегию, ушел хлопнув дверью, за ним потянулись все демократы. Вместо ожидаемого конца съезда, начиналась его кульминация.... Я вышел, говорю: ребята, всё, бросаем все анкеты и сматываем - ситуация пошла совершенно по другому руслу, и здесь не до нас.   
Так на меня г-н Коробейников написал самый что ни на есть настоящий донос, что Леонтий Бызов является «злостным демократом» и, повинуясь призыву Ельцина сорвать съезд, начал срывать работу социологической службы. Донос отправили в самые высокие инстанции - Хасбулатову, К. Лубенченко (тогдашнему директору Парламентского центра). На этом моя социологическая карьера в Верховном совете в общем-то завершилась, за один съезд на меня написали два доноса с прямо противоположных позиций. Увы, такова судьба социолога на съездах и верховных советах.
Зачем это понадобилось Коробейникову? Ну с одной стороны, он видел во мне конкурента, возможно, хотя какой такой я особый конкурент, без копейки денег и безо всяких прав. Просто такой человек этот Коробейников, для которого день без написанного доноса, это пропащий день. Что называется, «из любви к искусству». А на Седьмом съезде в конечном счете, при посредничестве В. Зорькина было достигнуто временное перемирие, было проведено рейтинговое голосование пяти кандидатов в премьеры с правом Б. Ельцина выбрать любого из первой тройки и предложить Съезду как кандидата в премьеры. Е. Гайдар занял третье место, первое – Ю. Скоков, а второе – В. Черномырдин. После получаса «таймаута» на раздумья, Ельцин неожиданно для многих назвал фамилию В. Черномырдина. Съезд его охотно поддержал. Демарш Б. Ельцина в общем-то кончился конфузом, скорее не укрепил, а ослабил его позиции, за что очевидно и поплатился карьерой сам «серый кардинал» Геннадий Бурбулис, по сценарию которого действовал Ельцин. 1 января 93 г. он был отставлен со всех государственных постов, по слухам, со словами – «Геннадий, тебе надо отдохнуть от меня, а мне от тебя».
Конец моей социологической деятельности еще был связан с коренной реорганизацией нашего Комитета по СМИ, давно ставшего «костью в горле» для Руслана Имрановича. Большинство его постоянных членов ушли в президентские структуры, получили заработанное на борьбе с Хасбулатовым. В январе ушёл и Юшенков, и наш комитет фактически перестал заниматься изучением общественного мнения.
П: В январе 93-го Юшенков ушёл замом в ФИЦ (Федеральный информационный центр)?
Б: Да, ушёл в ФИЦ. Замом к М. Полторанину (Примечание 34. Потом, как известно, С. Юшенков был убит коллегой по политической деятельности, не поделившим с ним спонсорские деньги Б. Березовского). Ушел и председатель комитета В. Брагин - в «Останкино», председателем телекомпании. Володя Лысенко ушел в Госкомнац, зам министром. Наш комитет был по-сути разогнан. Председателем Комитета (теперь только по СМИ) стал депутат из газеты «Правда» В. Лисин - из числа самых таких низкопробных хасбулатовских шавок, человек глупый, малограмотный и агрессивный. На VIII съезд в марте мне даже пропуска не выписали. Сразу после него начался внеочередной Девятый – с тем же успехом. Потом был съезд при свечах, но это уже - другое время и другая история.
Я перешёл на работу в комитет о. Вячеслава Полосина (Примечание 35. Уже после разгона Верховного Совета отец Вячеслав принял мусульманство и превратился в «муллу Нусруллу»), к которому перешла часть этого распущенного комитета, связанная с курированием политических партий (Анатолий Медведев, Сергей Шеболдаев). На комитет Полосина, кроме свободы совести, повесили и курирование политических партий.  Там была создана группа по очередной доработке закона о политических партиях, в ней я работал с Виктором Аксючицем и был ответственным секретарём рабочей группы этой комиссии, которая занималась доработкой данного закона, а заодно и законом о свободе совести (Примечание 36. Среди приглашенных экспертов моей рабочей группы был и Митрополит Кирилл, нынешний Патриарх. Тогда он был моложавый (лет 46), румяный с легкой проседью человек, очень веселый и общительный, в перерывах на чай все время рассказывал какие-то анекдоты и истории, иногда довольно-таки нескромные для духовного лица).  А руководил рабочей группой А. Себенцов из Администрации Президента.
П: Комитет Полосина назывался ведь: ...по связям с общественными объединениями и религиозными организациями?
Б: Он раньше был только  «по свободе совести и религиозным организациям». Но после расформирования в январе 93-го года нашего комитета по СМИ ему оставили только «по СМИ», а «связи» передали в полосинский комитет, переименовав его соответствующим образом. То есть всю политическую работу передали ему. В. Полосин, человек очень скользкий, в то время пользовался благорасположением Руслана Имрановича.
Там вот мы с Аксючицем и Анатолием Медведевым потихонечку занимались Законом о политических партиях. Закон там, в Белом доме и  сгорел в октябре без всяких остатков. Даже пепла не нашли. То есть вся эта наша работа  ни к чему абсолютно не привела. Как и почти всё, что там происходило. Но это уже, действительно, другая история. А моя работа как социолога закончилась вот этими двумя  встречными доносами на VII съезде народных депутатов.
Но теперь, хотя наше повествование неуклонно движется в сторону печального конца, я хотел бы еще ненамного вернуться в год 92-й, тем более, что последовательность повествования все равно нарушена. Когда в начале 92 г. кончились деньги, выделенные нам на социологию в 91 г., и стало ясно, что новых нам не видать как своих ушей, я активно начал искать для своего применения иные поприща, скорее политические, чем социологические. Стал таким «неформалом» на ниве дипломатии. Чего только не случалось в те авантюрные времена.
Началось все с того, что мой старый знакомый профессор психологии Леонид Китаев-Смык свел меня со своим хорошим приятелем из Азербайджана Р. Наврузовым. Он подробно рассказывал о том, что происходит в этой республике, давно уже не находившейся в поле внимания российской общественности и властей. А тогда там  шла борьба на взаимное уничтожение между президентом Аязом Муталибовым, позиции которого все слабели, и протурецким Народным Фронтом Азербайджана, лидером которого был Абульфаз Эльчибей. Наврузов очень рекомендовал съездить туда, посмотреть своими глазами. А почему ж бы не съездить? Брагин не глядя подписал мне командировку в Азербайджан и Нагорный Карабах. Как раз в день моего предполагаемого отъезда 16 мая 92 г. там произошел переворот, в результате которого Муталибов бежал из страны. Народный фронт де-факто пришел к власти и назначил выборы президента на 8 июня, с очевидной для всех победой Эльчибея. Наврузов посоветовал отложить поездку, приурочив ее к выборам. Сделав обычные ритуальные звонки (из Верховного Совета  России в аппарат Верховного совета Азербайджана, что приедет вот к вам по командировке такой-то специалист), 4 июня я прибыл в Баку. И был просто ошарашен. Дело в том, что я оказался первым и единственным представителем российской власти, начиная с распада СССР, который приехал в Баку. Пусть третьесортный и самозваный по сути представитель, тем не менее… Меня встречали, как если бы приехал сам Ельцин или Хасбулатов. Поселили в особой закрытой гостинице, предназначенной для встречи глав иностранных государств, в огромном с пол-этажа люксе, все время возили по официальным встречам, кормили, показывали город…  Я оказался как бы единственным наблюдателем России на выборах президента Азербайджана. В основном меня принимал Эльдар Намазов, политолог, человек нашего круга, тогда независимый, а впоследствии ставший главой Администрации президента при Гейдаре Алиеве. В беспрестанных разговорах с ним у себя в гостинице, в прогулках по набережной, я узнал много нового и интересного для себя. Но… дальше Баку не выпускали по причине опасности для жизни. А мне было невтерпеж съездить на юг страны, в приграничные с Карабахом районы, где шла война и в Ленкорань. Сказавшись больным (переел на их приемах, надо отлежаться денек), я втихаря сел на коммерческий автобус и уехал сначала в Ленкорань, а потом куда мог и дальше. За полтора дня моего отсутствия была поднята тревога, Эльдару грозили большими неприятностями, что потерял меня, но вот я возвращаюсь, живой и здоровый, полный впечатлений как раз утром в день выборов. Мы договорились с Эльдаром, что я попытаюсь организовать официальный визит российских депутатов в Баку, как сумею, наверное, осенью.
И эта моя авантюра удалась. Мне очень помог Володя Лысенко, убедивший Владимира Подопригору, Председателя Комитета по СНГ, поддержать эту идею. А тот добился поддержки Хасбулатова. В результате выделили от каждой фракции по несколько депутатов, через Лысенко я нашел спонсора – владельца киноцентра в Москве «Дом Ханжонкова», представителя азербайджанской диаспоры в Москве, который согласился профинансировать поездку экспертов в составе делегации, за то, чтобы и самому поехать с нами. Я взял своих коллег-приятелей Сергея Маркова, Андрея Быстрицкого, Лену Богуш и Дмитрия Рогозина, с которым в то время сблизился. А в депутатской части делегации, возглавляемой Подопригорой, были Лысенко, Шейнис, Владимир Исаков, Николай Павлов, Анатолий Медведев, всех с ходу не вспомню. 16 октября мы приехали в Баку. Нас принял Эльчибей, в ходе встречи с ним Дима Рогозин попросил освободить сбитого в окрестностях Карабаха российского летчика, воевавшего за Армению и приговоренного в Азербайджане к смертной казни. Просьба была удовлетворена. Была длительная встреча в Парламенте страны, а вечерами такая объедаловка, от которой у меня и сегодня «слюнки текут».   Так вкусно и обильно я не ел никогда в жизни. А после – гуляния по ночному Баку, по его знаменитой набережной. 19 октября мы вернулись.
Только мы вернулись, нас с Подопригорой срочно вызывают к Руслану Имрановичу. Оказывается, руководство Армении крайне обеспокоено нашей поездкой в Баку. Не является ли эта поездка свидетельством изменения политики России, всегда последние годы поддерживавшей Ереван? В общем, заставили нас срочно собирать чемоданы и ехать тем же составом в Армению. Поездка состоялась 14-15 ноября. Правда, моих приятелей-экспертов взять больше не удалось. Та же программа – встреча со спикером Араркцяном и президентом Тер-Петросяном. Ужины и возлияния, экскурсия в Эчмиадзин. Поездка оказалась трудной, так как при вылете самолет опаздывал, вместо вечера 13 ноября мы добрались до ереванской гостиницы только ранним утром 14, поспать не удалось, вся программа была расписана по минутам. И обратно, ночное ожидание самолета на вылет, состоявшийся только утром 16 ноября, снова бессонная ночь, незапланированная посадка в Сочи…

СВР И  ЕГО ПРОДОЛЖЕНИЯ   
(1992  год и далее…)
И снова возвратимся немного назад. Вскоре после августовских событий 91-го года (было это 27 сентября) мы, самые близкие друзья Олега Германовича Румянцева,  собрались у него в кабинете, и он сказал, что не исключает того, чтобы в будущем стать президентом страны или занять одну из ведущих государственных должностей. Он будущий автор Конституции, это огромный политический и моральный капитал.  Он говорит мне: «Ты сам посмотри: как ведут себя все эти демократы,  дорвавшись до власти? Их завтра всех посадят. Месяц не прошёл, а они уже всё разворовали, всюду нагадили. Их историческая волна сметёт. И мне бы очень не хотелось пропасть в этой волне. Значит, надо как-то выплыть в следующей волне. И надо вот понять, на кого сделать ставку, кто выплывет, а кто потонет: Шахрай, Бурбулис, Руцкой...» Мы, в общем, ни до чего не договорились. Ясности, кто выплывет, не было, скорее можно было предположить, что все потонут. Включая, кстати, и самого Румянцева, даже как раз в первую очередь. Но Румянцев решил обзавестись такой группой личной поддержки, на основе личных, а не партийных отношений. Эта группа поддержки образовалась - из, в основном, актива московских социал-демократов. Эльдар Ковригин, Андрей Савельев, Павел Евдокимов, Андрей Быстрицкий и я… А мы больше в таком составе не собирались. Румянцева было очень трудно отловить, бесконечные брифинги, а тут тоже оказались люди с характером, обидчивые.
В феврале 92-го года я случайно встречаю Ковригина в кинотеатре «Россия», когда там происходил Русский национальный собор (А. Стерлигов) и на него пришел Руцкой, что уже выглядело как явное дистанцирование Вице-президента от остального Кремля. Его тогда активно окучивал Никита Михалков и все подсовывал малообразованному генералу книжки Ивана Ильина почитать на ночь. Так вот встретились с Эльдаром Ковригиным, привет-привет, надо бы собраться…В апреле 92 г., во время работы Шестого съезда идея встречи была реализована. В Общественном Центре Моссовета на Тверской, которым руководил депутат Моссовета, бывший физик Андрей Савельев, мы стали встречаться каждый четверг в семь вечера. Мы – это Ковригин, Савельев, Бызов и Павел Евдокимов, журналист (Примечание 37. Павел до сих пор работает в газете «Спецназ», кажется).. 
П: А Рогозина в этой компании ещё не было?
Б: Не было. В общем, это было московское отделение СДПР, председателем которого был Эльдар Ковригин, тогда начинающий бизнесмен, владелец нескольких магазинов в Москве и Химках.  Во второй половине 90-х его бизнес пошел в гору, одно время он был совладельцем и Генеральным директором Микояновского комбината, но предпочел создать свое собственное дело. Ныне он  владелец мясокомбината  в Протвино. Его колбаса и особенно буженина отменного качества, хотя и недешевые. Но тогда ничего этого еще не было.
Эти вечерние посиделки в Моссовете стали традицией, они продолжались вплоть до самого разгона Моссовета в сентябре 93 г.  Кстати, первым  руководителем Общественного центра был Миша Малютин, но потом его обвинили, что у него там компьютер пропал, выгнали, и Центром занялся Андрей Савельев. Забавно, что их судьба потом сводила не раз. Последний раз, по моей инициативе в «Русском проекте» в 99 г.  Они очень не любили друга, такие совершенно разные люди.
На этих посиделках и решили, что нужно создавать движение «третья сила» - в пику этим вот и демократам, и коммунистам.  Показать, что мы -  русские патриоты, но современно мыслящие люди при этом, демократически ориентированные. Решили создать неформальное движение, такого клубного типа, которое назвали «Союз возрождения России - СВР» (придумал Савельев). Это, фактически, предтеча Конгресса русских общин и, в какой-то степени, «Родины».   Думали, кого к этому начинанию привлечь еще.
В конце апреля в Общественном центре впервые появился Дима Рогозин – тогда заместитель Михаила Астафьева в Конституционно-демократической партии, он тогда разошелся с Астафьевым и привёл с собой в этот Союз возрождения нескольких своих товарищей из КДП. Пришёл также Сергей Петрович Пыхтин (Примечание 38. Так получается, что в последние годы я только и делаю, что прощаюсь с дорогими для себя людьми. Сергей Петрович скоропостижно скончался в мае 2011 г. на 65 году жизни. Человек радикальный по взглядам, иной раз склонный к эпатажным суждениям, и милый интеллигент в обычной жизни. Также прошел путь от ультра-демократа, сторонника Г. Попова  и С. Станкевича в 1990 г. до лютого врага демократов, националиста и монархиста. Говорил и писал он, на мой взгляд, подчас немало завирального, но как человек он мне всегда был крайне симпатичен. Во времена «Русского проекта» помню еженедельные чаепития с Сергей Петровичем на Воротниковском, с неизменным тортиком и чаем, заваренным нашей Кларой Васильевной, добрым ангелом «Русского проекта», а последний раз я с ним виделся в ноябре 2008 г., когда он с Володей Поповым приехали ко мне в Салтыковку и на Володиной новенькой Тойоте мы  выехали на опушку леса недалеко от Купавны, и устроили небольшой пикничок в фоне глубокой, но еще бесснежной осени) - тогдашний председатель Черёмушкинского райсовета и депутат Моссовета, а еще немного позже - и Владимир Столыпин - руководитель московского отделения травкинской партии (ДПР). Тоже жаловался на Николая Ильича, говорил, что тот губит партию. И сложился симбиоз партий - социал-демократической, конституционно-демократической и травкинской, недовольных  своими руководствами. Потом туда вошла и депутатская группа «Смена» во главе с Олегом Плотниковым.
П: А молодые христианские демократы, ушедшие от Аксючица, разве не тогда же там появились? Их возглавлял Дима Анцыферов.
Б: Да, точно. Он там тоже появился. Совершенно верно.
П: Я помню первый съезд СВР в Парламентском центре - по-моему, осенью 92-го года.
Б: Да. Мне кажется, что тогда и был создан КРО – Конгресс русских общин. У Рогозина были связи и деньги, он мог устроить пышно съезд (они даже в Колонном зале проводили один раз съезд КРО), но потом почти ничего не делать целый год. Я с уважением отношусь к Дмитрию, до сих пор, но все же не могу не отметить, что он тоже все-таки человек больше показухи, чем практического дела.  И у него та же звёздная болезнь, что и у Румянцева, который что-то может делать только под светом юпитеров. И как только юпитеры отъезжают, так сразу весь энтузиазм куда-то девается.  И добиться от Рогозина, чтобы он, истратив немереные деньги на съезд  в Колонном зале, дал хотя бы копейку на какую-то регулярную работу, было совершенно невозможно. Его это мало интересовало.  Вот когда он стал главой российской делегации в Европарламенте и гонял там лорда Джадда, да, это его конек, это у него получалось. А заниматься черновой организационной работой ему всегда было скучно.
Первое публичное мероприятие СВР провел 12 июня 92 г., небольшой митинг у Политехнического музея, а потом возложение траурных венков к подъезду Администрации Президента РФ на Старой площади. Рогозин это придумал. Через своего отца, генерала от оборонки, Дмитрий был как-то связан домашними узами с Ю. Скоковым. На выборах 93 г. Скоковым был на скорую руку создан блок «Отечество», но не удалось даже собрать нужных подписей. Пролетел КРО со Скоковым и генералом Лебедем и на выборах 95 г., я этими выборами занимался уже в ФЭПе у Глеба Павловского.
Еще одно наше совместное детище (это уже в конце 90-х годов): мы создали фонд «Русские проект». Причём я был инициатором этого начинания. У Ковригина в центре Москвы  (в Воротниковском переулке) была пустая плохо отремонтированная, но просто безразмерная квартира, отселенная коммуналка, и я, довольно тесно тогда работавший с Малютиным, захотел объединить ряд близких мне групп с целью получить какое-то новое качество. Мы выбрали такую конфигурацию: Малютин - председатель Правления этого «Русского проекта», а Савельев - председатель Совета Директоров, Владимир Попов – исполнительный директор. Савельев тогда был заместителем Салмина по связям с общественностью в Российском общественно-политическом центре. И семинар, который сейчас проводится в Георгиевском зале РОПЦа («Салминский семинар»), он первым начал организовывать.  Цель «Русского проекта», как мы его задумывали, была в подготовке русской патриотически мыслящей элиты и помощи ей на всех выборах. В 99-2001 гг. провели общими усилиями ряд кампаний, из них несколько успешных. Вначале дело казалось очень перспективным, но потом стало всё больше и больше «искрить» в отношениях между руководителями Фонда, и в такой конфигурации эта компания оказалась нежизнеспособной. Сначала отделались от Миши Малютина, который оказался в каком-то смысле «белой вороной», у него своя сплоченная команда была, которая не смогла интегрироваться с ребятами Савельева. Потом и мое влияние там стало ослабевать. Ушла от нас и квартира, в ней начался капремонт, и она была продана. Впрочем, с Эльдаром Ковригиным мы и сейчас остались в приятельских отношениях. Не ссорились мы и с Савельевым, просто с какого-то момента взаимный интерес оказался утрачен, изыски Андрея в направлении этнического национализма и «расологии»  не разделяю.  Это - тот случай, когда попытка создать некую третью силу и во что-то её организовать в очередной раз не удалась. А жаль.
Не могу в душе простить Рогозину и Глазьеву фиаско «Родины». Так получилось, что в июле 2003 г. я был приглашен через Марата Гельмана в качестве одного из руководителей аналитической группы избирательного штаба  будущей партии «Родина», которая на тот момент шла под брэндом «Товарищ» во главе с Сергеем Глазьевым. Я сразу оценил этот лево-альтернативный космополитический проект как провальный, по моей оценке, проект имел перспективы только как лево-националистический (Примечание 39. Приведу в этой связи выдержки из своего тогдашнего интервью газете «Коммерсант»: Общество требует порядка и справедливости.  Член научного совета ВЦИОМ Леонтий Бызов разъяснил корреспонденту "Власти" Виктору Хамраеву, что к демократии россияне смогут прийти, когда станут единой нацией.  <B>-- Что происходит с партиями сейчас, после завершения очередного избирательного цикла?<B>
-- То же самое, что происходило с ними и до выборов -- они не вписываются в новые политические реалии. Они возникли в период ельцинского режима, который решал совершенно другие задачи. В соответствии с этим общенациональным запросом все партии, что левые, что правые выступали против "антинародного режима". Теперь же большинство общества воспринимает Путина как носителя национальной идентичности. Старые же партии не учли этих новых реалий и теперь во многом отмирают.
<B>-- Прямо-таки отмирают?<B>
-- ВЦИОМ каждый месяц проводит опросы, которые ясно показывают: все тенденции, проявившиеся в декабре прошлого года, сохранились. Рейтинг "Единой России" продолжает немного расти. Сейчас она, будь выборы, собрала бы 40% против 37% в декабре. Прежний электорат остался у КПРФ 10-12%. Несколько меньше у ЛДПР и "Родины" -- по 6-7%. И правые партии продолжают свое понижение. У СПС 3-3,5%, у "Яблоко" 1,5%.
<B>-- Не могут же все партии отмереть, потому что общество всегда разделено на социальные группы, у которых разные политические интересы. Тем более, в нынешнем российском обществе, в котором сильно социально расслоение.
-- Социально общество наше, действительно, разорвано. Но ценностно оно сильно унифицировалось при Путине. Люди занимают разные социальные положения в обществе, а хотят примерно одно и того же. Нынешняя Россия напоминает огромный многоквартирный дом, где разные по качеству, но похожие квартиры, где с одной стороны люди страшно разобщены и не знают друг друга, а, с другой стороны, похожи, как из инкубатора. И вся эта конструкция возникла благодаря путинскому идеологическому направлению - совмещение патриотического с либеральным в какой-то степени. Это устраивает как богатых, так и бедных. Поэтому запросы -- даже разноречивые -- все обращены к власти.
<B>-- Это нормально?<B>
-- Не нормально, с точки зрения канонов демократии. Но нормально, с точки зрения российских традиций. Таков у нас менталитет.
<B>-- Наш менталитет исключает демократию?
-- Нет. Мы медленно движемся в том направлении. Как у всех других народов, у нас тоже в период ранней демократии огромную роль начинает играть национальная солидарность. Вспомните прибалтийские республики, где очень сильное национальное движение в начале 90-х годов заменяло профсоюзы и другие структуры гражданского общества.
<B>-- Значит, нам нужен образ внешнего врага?
-- Да он у нас уже возник в какой-то мере. НАТО, американцы и т.д. Мы воспринимаем себя, как инородцы, находящиеся в окружении не то, что бы явных врагов, но и не друзей. На самом деле, все это способствует формированию нации через ощущения общности судьбы, общей идентичности. Все это очень полезно для национального сознания, но должно перейти на качественно новый уровень. Потому что у общества сегодня есть магистральный запрос именно на эту лево-правую идею. С одной стороны, левая идея социальной справедливости, с другой стороны -- идея единой нации.
<B>-- Национал-социализм?
-- Скорее, социал-национализм, так как социальный запрос на первом месте. И речь идет не о национализме этническом а о формировании российской нации.…. . И не надо путать его с фашизмом. Угрозы русского фашизма нет. Наши исследования показывают, что россияне любят кухонные разговоры о "кавказской мафии" и "еврейских банкирах". Но как только эти же идеи высказывает политик, он тут же отторгается: у людей возникает страх войны.
<B>-- А как же скинхеды?<B>
-- От молодых можно ожидать эксцессов. Что бы там ни говорил, к примеру, Лимонов, погромов он не будет устраивать точно. А молодежь, особенно провинциальная, настроена заметно жестче, чем поколение 40-50-летних. Но это -- жизнь. А жизнь - это единственная объективная проблема из всех существующих, и власть не вправе от нее отмахиваться. Национальный вопрос становится все более актуальным, а правящая партия и президент не умеют даже говорить об этом, что опасно: проблемы загоняются в подполье.
<B> -- По-вашему, власть должна завести себе еще одну партию -- социал-национальную?
-- Да, у нее была возможность сделать из "Родины" еще одну "партию власти". Она предпочла перессорить Рогозина с Глазьевым. Но поскольку запрос существует, будет и партия. На мой взгляд, удачным проектом могла бы стать, условно говоря, "партия Чубайса-Рогозина". Нынешний СПС, как и его электорат, движется в сторону правого магистрального направления, о котором я уже сказал. Не случайно Анатолий Чубайс говорил о "либеральной империи".
<B>-- Извините, но эта тенденция не исключает тоталитаризма, который возможен не только в гитлеровском варианте.<B>
-- Трудно сказать, имеем ли мы гарантии того, что тоталитарного режима не будет. С одной стороны, за прошедшие годы у россиян все-таки сложилась сверхценность -- неприкосновенная частная жизнь, в которую человек ни под каким предлогом не пускает ни государство, ни церковь, ни партии. "Мой дом -- моя крепость" -- это можно считать уже и нашей национальной идеей. С другой стороны, элементы тоталитаризма вне частной сферы мы наблюдаем и сейчас. Когда человек выходит из своего дома-крепости, то государство может сделать с ним все, что угодно, и, собственно, будет делать).
 Я, несмотря на жесткое сопротивление Гельмана и Владимира Лепёхина, приложил все усилия, сделал все, что мог, чтобы привлечь группу Д. Рогозина, вел переговоры с Савельевым и Пыхтиным (Примечание 40. В самом начале августа 2003 г. ко мне в Салтыковку приехали Савельев с Пыхтиным, мы за восточным кофе посидели несколько часов в придорожной армянской кафешке  недалеко от меня, и именно в ходе этого разговора и родился основной политический контур будущей «Родины». О результатах разговора было подробно доложено тогда еще колебавшемуся Диме Рогозину, а потом и Глазьеву. Не хочу быть нескромным, но именно этот разговор и моя аргументация стали поворотным пунктом в создании «Родины»), подкреплял свои мысли социологической аналитикой. Получилось по-моему, возник блок «Родина», по началу с трудом верилось в его успех, но произошло чудо – наспех созданный и мало кому известный блок с первого захода набирает более 8%! Уникальный случай в истории российских выборов. Столь велика оказалась потребность в обществе в силе подобной ориентации на тот момент. Но не успели ребята занять новые кабинеты на Моховой, как начались отвратительные разборки между лидерами блока, никто не захотел и в малом умерить собственные амбиции ради общего дела. Глазьеву не терпелось прокукарекать на президентской кампании. Рогозин не упустил случая его обмерзавить.  В общем, все стали полоскать друг друга, моральный имидж нового объединения скоро потускнел. Блок развалился окончательно после взаимных обвинений Рогозина с Бабуриным, и бесславно закончил свои дни. Ничего полезного, значимого, чего от них ждала страна, они делать и не начали. Мне казалось, что «Родина» - это наша общая победа, которую мы ковали последние десять лет общими усилиями. Но лидеры посчитали эту победу своей личной, своей собственностью. Очень характерным в этой связи было поведение Сергея Глазьева – после победы «Родины» он разогнал весь наш штаб, заявив, что теперь ему больше никакие ученые советники не нужны, а нужны сборщики подписей для его президентской кампании. Вот это и называется, «главное – прокукарекать». Все мои доводы, что нужно превращать «Родину» из чисто политического проекта (небольшая оппозиционная фракция в Думе гор не своротит, это только первый шаг) в проект цивилизационный, культурный, создать «Русский фонд» и «Русский институт», подтянуть под эти проекты всю русско-ориентированную элиту, даже далекую от политики – все эти доводы не дошли до ушей лидеров «Родины». И распорядились они нашей победой в меру собственной политической бездарности. Прорыва, которого так долго ждали, не случилось.
Можно сделать еще небольшое отступление, тем более, что хронология нашего рассказа безнадежно нарушена? Ведь еще впереди год 1993, а я уже рассуждаю о событиях 2003 г. Ну да ладно, пусть читатель нас простит. Еще до моего участия в «Родине», зимой-весной 2003 г. я несколько месяцев успел побывать советником «Партии жизни» Сергея Миронова и даже получал у них зарплату. Фактически проектом руководили друг детства Миронова Николай Владимирович Левичев и его супруга, Валентина Федоровна, профессор социологии из бывшей Высшей комсомольской школы, которую я немного знал еще по работе в ССА. Я не увидел в «ПЖ» особых перспектив, на мой взгляд, ее создатели сами не очень знали, чего именно хотели (Примечание 41. В одном из программных документов, написанных кем-то из левичевских  друзей, было написано что-то типа: «Миллионы лет эволюционировала жизнь, чтобы породить такие самые высшие, совершенные формы жизни как копченая осетрина и свиные шашлыки». За отсутствием внятного политического содержания гастрономическая тема играла в ПЖ очень большую роль. Вот выдержки еще из одного полушутливого приглашения на фуршет по случаю юбилея Николая Владимировича:  «После юбилейного заседания Круглого стола состоится легкий фуршет с пунцово-розовыми крабами, отборными моллюсками, сочными свиными шашлыками, холодцом из свиных ушек, жареной семгой, сазанами, присыпанными портулаком, выдержанными французскими коньяками, самыми изысканными мозельскими винами, оливками, лучшими ветчинами, балыками, специальными колбасами, сырами рокфор и камамбер, заливными языками, особыми настойками, щупальцами осьминогов, нежнейшей бужениной, вымоченной в брусничном соку спаржей, аппетитными паштетами, лангетами и трюфелями, грибными супами, пикантными соусами и приправами, анчоусами, печеными фазанами, протертыми с мускатным орехом куропатками, телячьими мозгами, фаршированными земляникой, морошкой и барбарисами, бараньими котлетками, омарами и кальмарами, бульонами и шампиньонами, крюшонами и жульенами, шербетами и омлетами, свежайшими десертами, дюшесами, муссами, миндалями и кренделями». Как-то был проведен Круглый стол на тему, как разделить формы жизни на разные сорта, от высшего до низшего, и опять-таки после длительных дебатов были приняты гастрономические критерии). Им было важно сделать такой небольшой междусобойчик для круга друзей, в основном из Высшей комсомольской школы, а лезть в серьезную политику они опасались. Активность проявляла и путинская супруга Людмила, очень симпатизировавшая Сергею Миронову. Отсюда даже родилась у меня такая история-анекдот,  которую я имел неосторожность рассказать в присутствии Левичевых. Дело в том, что наш ВВП ужасно боялся своей супруги Людки, она его просто доставала дома. Когда не в настроении, ходила вся такая с красной рожей, хлопала дверями, громыхала посудой, а могла ВВП и по физиономии заехать. Иной раз ВВП позвонит Людке из Кремля, чувствует по тону, что дома ему не сдобровать, и просит охрану расстелить раскладушку в Георгиевском зале. Когда Людка в хорошем настроении тоже плохо – начинает жарить пирожки на масле и раскладывать их на государственной важности бумагах на столе у ВВП, только тот отойдет в туалет, вернется, а весь стол масляными пирожками завален. Ну что делать? Звонит семейному приятелю Миронову – Серёга, выручай. Партию, что ли какую создай, пусть моя Людка там у тебя на партсобраниях посидит, главное, чтобы ее из дома выманить. Сказано-сделано. Приходит ВВП домой – тишь и благодать. На столе записочка – «Вова, в холодильнике полпачки замороженных пельменей. Поужинай, и ложись спать без меня, я до 4 утра у Миронова на партсобрании». ВВП сварил пельменей, лёг спать один (вариант – с Алиной Кабаевой или с молодым симпатичным охранником) и ощутил такое блаженство, которого не испытывал многие десятилетия. Звонит Миронову: «Серёга, спасибо. Назови свою партию Партией жизни, я только этой ночью оценил, до чего же может быть прекрасна жизнь». В общем, после рассказа этой истории, супруги Левичевы так вежливо хмыкнули, но больше никогда меня в свой круг не приглашали (и зарплату больше не платили). Мое сотрудничество с ПЖ (Примечание 42. Правда, один из проектов, связанных с ПЖ, еще продолжался – речь идет о Совете по национальной идеологии, инициатором которого был Владимир Сидоров, бизнесмен и функционер ПЖ, потом разругавшийся с Левичевыми) завершилось, как часто бывало в моей жизни, - глупо и нелепо. Но я не пожалел об этом, стоило ли тратить остатки сил на дело, в котором сам не видишь перспективы? Я как раз лег на месяц в больницу, и тут же подвернулся Марат Гельман с проектом «Товарищ», потом превратившемся в «Родину». Из этого периода своей жизни можно вспомнить и еще один сочиненный мной анекдот, получивший хождение в экспертных кругах. Тогда всей внутренней политикой в Администрации заведовали глава администрации Александр Волошин и первый зам. Владислав Сурков. Путин их уважал, но одновременно и сильно побаивался, ведь именно Волошин (при участии Березовского) в свое время организовал операцию «Наследник» с заменой Ельцина на Путина. Сурков тоже еще «тот фрукт». В общем, история такая. Поехал наш ВВП в Крым, где надо было основательно пообщаться с Леонидом Кучмой, украинским президентом. Посидели в резиденции, решили побродить по Крыму. Набрели на могилу поэта Макса Волошина. Ну, постояли молча, возложили цветочек, а потом ВВП с такой надеждой спрашивает у Кучмы – «Леонид, спасибо,  сбылась моя мечта   побывать на могиле Волошина. Может у тебя еще и могила Суркова найдется?». Эту историю я рассказал Марату Гельману, он – Владиславу Суркову, который очень ее оценил. Дошла она и до самого ВВП. С могилой Волошина  она оказалась пророческой, правда, речь идет о политической могиле, осенью 2003 г. он был отправлен в отставку.

 «ЧЕРНЫЙ ОКТЯБРЬ» (1993 г.)
С тяжелым сердцем подбираюсь я к финишу своего повествования. Говорить о 93 г. и тяжело, и просто. Уж слишком много сказано, в том числе и мной. Наверное, не одну сотню раз пришлось мне снова и снова рассказывать об этих событиях. Не хочется повторяться, но что поделать. Вроде не так уж давно все это было, живы основные «герои» и «антигерои» тех событий, но какая-то важная правда о том времени, как будто бы ускользает, не дается в руки. Вот осенью 2008 г. в связи с их пятнадцатилетием «Эхо Москвы» целый месяц пыталось привлечь к ним внимание, выслушать очевидцев. И что же? А ничего, такое впечатление, что все стороны остались при своем исходном мнении, как и пятнадцать лет назад, никто не желает слушать никого, кроме себя, повторяют давно избитые и, казалось бы, опровергнутые штампы.
«Предчувствие гражданской войны» витало в воздухе страны с того самого дня, когда 10 декабря 1992 г. Б. Ельцин призвал своих сторонников покинуть Съезд народных депутатов.  С того момента напряжение нарастало по восходящей от месяца к месяцу. Не буду перечислять все временные наступления и отступления обеих сторон, - и первую попытку роспуска Съезда и Верховного Совета, предпринятую Ельциным после неудачного для него Восьмого съезда 22 марта 93 г., и неудавшийся импичмент президенту 29 марта, и референдум о доверии Ельцину и проводимой им политике 25 апреля, и начало работы Конституционного совещания в Кремле в июне, перечеркнувшее трехлетнюю работу Конституционной комиссии РФ, и возвращение Е. Гайдара в ранге первого вице-премьера в августе того же года, и «чемоданы Руцкого», наполненные компроматом на ближайшее окружение Ельцина. В обоих лагерях верх брала «партия войны», так в Верховном Совете к началу лета образовалась умеренная группировка, готовая к переговорам и компромиссам с президентской стороной во главе со спикером Совета республики Вениамином Соколовым, но большинство с упорством обреченных продолжало следовать за своим харизматическим лидером Русланом Хасбулатовым, которому отступать было уже некуда. Вся непримиримая оппозиция Ельцину сплотилась во «Фронт национального спасения», в котором главенствующую роль играли отнюдь не коммунисты, а скорее бывшие демократы, такие как Исаков, Бабурин, Астафьев, Челноков, Илья Константинов. Им подыгрывал и Руслан Имранович. Почти все рьяные и даже умеренные сторонники Ельцина перешли в президентский лагерь, расчистив тем самым дорогу для доминирования в ВС непримиримой оппозиции. В августе 93 г. вовсю циркулировали слухи о готовящемся силовом роспуске Верховного Совета. На базе нашего СВР при тогдашнем председателе Высшего экономического совета В. Исправникове, секретариат которого возглавил Сергей Пыхтин, была создана группа оперативного реагирования. Снова начались ночные дежурства, нам выдавали раскладушки и спальные принадлежности для ночного дежурства в Белом доме.
И все же объявление Ельциным своим указом № 1400 открытой войны застало нас скорее врасплох. Как раз в тот вечером наш СВР в свой последний раз заседал у Савельева в Моссовете. Все бросились в Белый Дом, и провели там всю ночь и следующий день. Что меня больше всего удивило и насторожило в эти первые дни противостояния – это какая-то приподнятость, даже веселье, царящее среди белодомовцев. Дело в том, что позиции Ельцина казались очень слабыми, уязвимыми. Мало того, что именно он грубо нарушил Конституцию страны, подставился под ответный огонь, но и настроения, царящие в обществе, складывались явно не в его пользу. Рейтинг Руцкого уже давно превосходил ельцинский (Примечание 43. Об этом факте впервые провозгласила моя публикация в «НГ» от 31 июля 1992 г. На этот раз все сошло для меня благополучно, в отличие от событий полуторагодовой давности), а Гайдар, ельцинский любимчик, стал восприниматься скорее как пугало. Трудно было понять, как Ельцин может рассчитывать и на поддержку силовых структур, где царили настроения также отнюдь не в пользу Б. Н.  Указ Ельцина казался откровенной авантюрой, жестом отчаяния, и у большей части белодомовцев царила уверенность, что теперь мы «Борю возьмем голыми руками». Большая раздача пирогов уже стала ожидаться со стороны новой вероятной власти – Руцкого и Хасбулатова. Их приход к вершинам власти стал казаться вопросом дней. К будущим вероятным победителям стали «примазываться» политические партии и движения, принимать различные заявления и декларации с осуждением Ельцина. Победа, казалось, не за горами.
В этот период (с 22 по 27 сентября включительно) я не раз уходил из Белого дома и свободно в него возвращался. Несмотря на то, что 24 сентября было отключено электричество и канализация, не работали лифты, я ежедневно взбирался по лестнице в  свой рабочий кабинет на 16 этаже. А у Владимира Ильича Новикова, в помещении «Совета фракций», по нескольку раз в день проводились оперативные совещания, на некоторых из которых я также присутствовал. Многие депутаты ходили в бронежилетах, не выходили и Белого дома совсем, дежурили сутками. Атмосфера была очень рабочая, спокойная, сосредоточенная.
На 11 часов утра 28 сентября в БД было назначено в кабинете Румянцева межпартийное заседание для принятия очередных обращений и деклараций. Я спешил, боялся опоздать. Но уже на выходе из подземного перехода через Новый Арбат у здания бывшего СЭВа, меня дальше не пропускает ОМОН, выстроено оцепление. Не пускают даже по пропуску сотрудника ВС. Я обхожу Белый Дом, чтобы пройти через 20 подъезд, с его северного тыла. Там картина повторяется. Мало того, Белый дом начали обносить со всех сторон колючей проволокой «спиралью Бруни». А за проволокой – в притык друг к другу – кольцо из тяжелых поливальных машин.  С этого дня те, кто остался в Белом Доме, стали наглухо отгорожены от тех, кто его покинул. Эта часть «белодомовцев» в последующие несколько дней стала регулярно собираться в Краснопресненском райсовете, расположенном неподалеку. В субботу 2 октября,  возвращаясь оттуда пешком на метро «Смоленская», я видел, как стихийный митинг на Смоленской площади перерос в беспорядки, были подожжены несколько машин, перевернуты троллейбусы, движение по Садовой было блокировано баррикадами.
Мы, оказавшиеся отрезанными от Белого дома, имели возможность в эти дни ночевать дома, пользоваться водой и канализацией, читать газеты и общаться с друзьями (в те времена мобильных еще не было, а телефонная связь в БД была отключена). А «сидельцы», отрезанные от мира, спали на полу, не могли толком мыться и питаться, жили в круглосуточном напряжении и имели чрезвычайно мало информации о том, что происходит вовне. А среди них были не только депутаты и военнослужащие, но и рядовые буфетчицы и машинистки, все десять дней осады не выходившие наружу. На это тоже надо делать большую поправку, учитывая то, что произошло на следующий день.
В воскресенье 3 октября я должен был поспеть сразу в несколько мест. Сначала утром я поехал на Октябрьскую площадь, где планировался большой митинг сторонников Белого дома. Это был тот самый митинг, который потом пошел через Крымский мост в сторону Краснопресненской. Все остальные направления – по Якиманке, в сторону Добрынинской и в сторону Ленинского проспекта были наглухо перекрыты поливальными машинами в несколько рядов. Ожидая около выхода из метро бизнесмена Свирского, с которым мне надо было встретиться, я увидел, как мимо меня пробегает депутат Илья Константинов, один из организаторов митинга, он опаздывал. Кивнув мне как старому знакомому, он выразил большое удивление, с чего бы это участники митинга пошли в сторону моста, об этом не договаривались. Так и не дождавшись Свирского, я поехал на Китай-город, где небольшой митинг в поддержку Белого дома намеревался проводить наш СВР. Это мероприятие не заняло много времени, и уже оттуда я рванул в Краснопресненский райсовет. Меня поразило  безлюдие в помещении, последние дни набитом как улей. На вопрос, куда все подевались, я получил ответ, что с Белого дома снято оцепление и все помчались туда. Я последовал их примеру.
Ситуация в Белом доме и вокруг него сказочно изменилась. Ни одного омоновца, ни одного милиционера. На газонах валяются куски от колючей спирали Бруни. Вокруг здания полно народу, все празднично веселятся, открывают бутылки с шампанским. В Белом доме горит свет, работают компьютеры, включены канализация и водопровод. Встречаю и наших СВР-овцев. Прибежал Сергей Марков. Все ликуют, поздравляют друг друга с победой. Прямо над Белым Домом из-за горизонта  на бреющем полете появляются три боевых вертолета, делают над нами круг и снова улетают обратно за горизонт.  Сергей Бабурин властным офицерским голосом отдает кому-то приказания. От 20 подъезда БД отъезжает грузовик, в кузов которого запрыгивают ребята в военной форме и с автоматами. Это «тот самый» макашовский грузовик, кадры как он таранит фойе «Останкино» будут потом транслироваться сотни раз как свидетельство агрессии защитников Белого Дома.  Все в отличном настроении, никто не ждет подвоха… Ведь победа достигнута, враги разбежались в непонятном направлении, где Ельцин никто не знает, а радиостанции безостановочно передают информацию о том, что все новые и новые части ВС переходят на сторону сторонников Белого дома. Запрыгивая в отъезжающий грузовик, ребята говорят типа того – «вот посмотрим как Брагин (тогда председатель «Останкино») будет улепетывать». Едут в Останкино, чтобы обеспечить законному президенту страны А. Руцкому (его полномочия подтверждены Конституционным судом) возможность выступить перед страной и всех призвать к спокойствию и соблюдению порядка. За отъезжающим грузовиком в Останкино на своем «Москвиче» едет и Эльдар Ковригин, приглашает меня поехать с ним вместе. Я уже сажусь в машину, как меня отзывает Сергей Марков и говорит, что срочное дело, Олег Румянцев всех своих экспертов просит собраться у себя в кабинете. Пока переходим по сложной системе белодомовским коридоров, навстречу видим трех вооруженных людей, ведущих как пленника Представителя президента по Москве Владимира Комчатова.  Сергей заступается за него, говорит, отпустите, это хороший человек… Нас облепляют корреспонденты, просят прокомментировать то, что происходит. Марков своим поставленным преподавательским голосом как несмышленышам объясняет – «Разве вы сами не понимаете? В стране произошло народное восстание. Оно победило». Я думаю, что в тот момент в этой оценке с Марковым были солидарны практически все участники тех драматических событий, включая Руцкого и Хасбулатова.
В кабинете Румянцева горит свет, работают телефоны и компьютеры. Кроме нас с Марковым, еще несколько человек, в том числе и Кирилл Янков. Оказывается, задание пришло от самого Руцкого – подготовить текст его обращения к гражданам страны, которое он должен произнести в «Останкино», как только ему будет доложено, что там се в порядке. Обращение написано, Румянцев бежит показать его Хасбулатову, тот одобряет. Заявление миролюбивое, напротив, там призыв срочно восстановить порядок, не заниматься сведением счетов… Румянцев возвращается с новым заданием, еще более ответственным. Надо объявить состав нового правительства, готовьте предложения… Сам Румянцев видит себя либо министром иностранных дел, либо министром по связям с общественностью. Янков предлагает своего знакомого по Мособлсовету А. Долголаптева на должность министра науки и технологий. Ни у кого не вызывает сомнений, что возглавить правительство должен Юрий Скоков, пользовавшийся тогда огромным авторитетом среди депутатов. Первый вице-премьер – Аркадий Вольский. Я не помню всех, кто был включен нами в это правительство, но точно, что в нем не было ни Макашова, ни Баркашова. Это ответ тем умникам, которые и сейчас продолжают всех уверять, что в случае победы Руцкого в стране бы пришли к власти «коммунофашисты». Правда, мое шуточное предложение посадить Баркашова на Госкомнац было оценено как хорошая шутка. Довести эту работу до конца нам была не судьба. Примерно в полдесятого вечера в БД гаснет свет, вырубаются компьютеры и выключается телефонная связь. Все в замешательстве. Я выхожу на улицу, где уже начинаются густые осенние сумерки.
Перед самым фасадом Белого дома, над знаменитой лестницей встречаю подавленного, едва не плачущего Станислава Говорухина. Он только что из «Останкина». Там реки крови, говорит кинорежиссер, реки… Перебиты все. Сотни трупов. На тылах БД обычный митинг, там в палатках все это время живут люди, защищавшие БД снаружи… Обойдя Белый дом, встречаю Эльдара Ковригина, попавшего в самое пекло бойни возле Телецентра, по его словам, стреляли из поражающего оружия, во все живое, что двигалось в сквере возле Телецентра, погибли многие гуляющие, абсолютно ни к чему не причастные москвичи, он сам спасался ползком… «Будет штурм», - говорю я Эльдару, ровно через столько часов, сколько надо для прибытия танковых колонн. Встречаю Глеба Павловского. Обсудили ситуацию, которая мне становилась все понятнее и понятнее. «К утру будет штурм БД», - говорю я Глебу. «Да, ты прав, похоже, что будет». У подъезда встречаю своего старого товарища по временам ФСИ Сергея Скворцова. Помогаю ему преодолеть охрану, вместе с ним возвращаемся в кабинет Олега Румянцева. «Будет штурм», - говорю я своим друзьям. Марков собирается домой. «Я не хочу умирать», - говорит Сергей, берется позвонить моей маме и ее успокоить, что я ночую в безопасном месте. Да уж нет в России места  более безопасного, подумалось мне. Ну да ладно, раньше смерти не умрешь. Нас остается трое, Румянцев, Скворцов и я. Кое-как размещаемся на столах в предбаннике кабинета и пытаемся скоротать эту страшную ночь… Да, забыл вот о чем. Уже в глубокой темноте Олег сбегал в здание СЭВ, напротив, там в мэрии, покинутой ее хозяевами, работала радиотелефонная связь. Олегу удалось выйти в прямой эфир «Эха Москвы»,  в котором шло «демократическое» нагнетание, наши записные демократы, брызжа слюной, орали, что надо «раздавить коммунофашистскую гадину», откликнуться на призыв Гайдара собраться возле Моссовета на Тверской, чтобы не дать белодомовцам идти штурмом на Кремль… «Ударить свинцовой метелью по фашистскому мятежу…». Этот совет очень быстро оправдался.
Утром примерно в начале седьмого мой тревожный сон был прерван сухим треском битого стекла. Огромное окно приемной Конституционной комиссии, выходившее на Калининский мост, расползалось под паутиной трещин.   С моста стреляли из танков. Отдельные снаряды стали залетать в помещение. В коридоре на четвереньках ползет какая-то немолодая женщина из числа обслуживающего персонала, вся дрожит, боится распрямиться под огнем обстрела. Все перебираемся на третий этаж в зал Совета национальностей, надежно укрытый от улицы, его окна выходят только во внутренний двор. Но и двор простреливается. В самой его середине кто-то корчится в агонии. Бригада медиков пытается приблизиться к умирающему, но каждый раз ей путь преграждает шквальный огонь. Где-то среди дня начался обстрел из танков перекрытий башни БД, от каждого залпа было впечатление полноценного землетрясения, колонны ходили ходуном, нас подбрасывало из кресел. Вся махина Белого дома вполне могла обрушиться на нас и всех погрести под собой, вряд ли стрелявшие из танков знали, какие нагрузки способны выдержать перекрытия. А что творится на верхних этажах, в самой башне,  не знал вообще никто (Примечание 44. Доступ наверх был полностью перекрыт «белодомовскими» вооруженными формированиями, их патрулями). В коридорчике сидит на полу и плачет в истерике всегда такой боевой Николай Павлов, его тихо утешает Бабурин. В коридоре лежат раненые и умершие, которых сумели втащить медики. В соседней комнате что-то вроде самодельной церкви – отец Алексей Злобин и отец Никон Белавенец (мой хороший знакомый по СВР, он все дни сидел в БД и ночевал в моем кабинете на 16 этаже, я отдал ему ключи) принимали исповеди, причащали и на скорую руку крестили некрещеных защитников БД. А депутаты в зале под руководством председателя Совета фракций В. Новикова поют, читают стихи… Помню, пели «Малиновый звон», «Милая моя – солнышко лесное…».  Все стараются держаться, хотя никто не знает, выйдет ли живым из этой передряги. О попытках переговоров, которые предприняли Аушев и Илюмжинов, нам ничего не известно. Около трех часов заходит Хасбулатов, белый как полотно, со своей неизменной трубкой,  и минут через пятнадцать уходит, не проронив ни слова. В полпятого с тыла нашего зала заседаний появляются бойцы «Альфы», во главе с Сергеем Гончаровым. Депутатов просят пока оставаться на своих местах, выводить из БД будут женщин, детей (даже несколько подростков оказалось в нашей компании), священников, прочих сотрудников БД. По одному нас выпускают через 20 подъезд, с тыла БД, обращенного к парку Павлика Морозова. Пробраться по закоулкам БД туда не просто. Когда очередь доходит до меня, спускаюсь этаж по черной лестнице, спуск ниже завален баррикадами из перевернутых офисных столов. Оказываюсь в фойе главного зала заседаний, там такие большие мраморные колонны. Раздается залп из броневика, спрятанного в парке. От рядом стоящей колонны отваливаются куски мрамора и появляется облако пыли. Стреляли по моему силуэту. Я бегу назад, к альфовцу – Вы что специально меня привели на расстрел?  Ах, извините, вам придется перелезть через баррикаду из столов и спуститься еще этаж ниже. На цокольном этаже весь пол залит кровью, лежат трупы, носилки, ходят медики… Выходим на улицу. Идем по одному с поднятыми вверх руками. На кадрах кинохроники, не раз показанных по ТВ (Примечание 45. В частности, они вошли в фильм Е. Киселева «Президент всея Руси», 3 серия), видно как я выхожу из подъезда и прохожу через обстреливаемую зону. В белом плаще, сумкой через плечо и поднятыми руками. Стреляют совсем рядом, пули со свистом проносятся чуть не рядом с головой. Оборачиваясь, вижу пылающий факел башни Белого дома. На Горбатом мостике в зоне оцепления сидят какие-то молодчики и улюлюкают вслед выходящим.. . Кто они и как сюда попали?
Зона оцепления состоит из многократных колец, в нее попадает и метро Краснопресненская и Баррикадная, поезда проходят их без остановки. Только в середине Большой Грузинской,  после зоопарка, мы проходим последнее оцепление, и я оказываюсь в обычной городской толпе, в мирной жизни, с которой уже было простился. Пытаюсь выйти к метро «1905 года», но в Волковом переулке попадаю под обстрел снайперов, засевших на крышах. После всего пережитого, погибать в Волковом как-то уже не хотелось (Примечание 46. Потом, после страшной катастрофы, с разбитым позвоночником, неподвижной нижней частью туловища, когда меня на пустынном шоссе сбил пьяный грузовик, испытывая страшные мучения, я горько сожалел, о том, что не погиб 4 октября 93 г. В какой-то степени жалею и сейчас), . я поворачиваю к Белорусскому вокзалу. Потом еду к Диме Рогозину на Лучников переулок, в РОПЦ. Почему не сразу домой? Несколько дней назад я жестоко поссорился с любимой тётей, гостившей у мамы, страстной гайдаристкой. В сердцах хлопнул дверью, и признаться, не рассчитывал на взаимопонимание в своих переживаниях дома. Хотел вернуться глубокой ночью, и ото всех спрятаться. А у ворот все это время не ложились спать и поджидали две старые женщины, все видевшие по телевизору, и уже потерявшие надежду увидеть меня живым. Когда они бросились мне на шею, я как-то особенно понял, что важно в жизни по сути только это. Увы, сегодня меня уже никто и нигде не ждет.
Начинается моя частная жизнь, со своими трудностями, невзгодами, болезнями. И это уже не тема для публичного рассказа.
Что же касается событий «черного октября», то пока никто не ответил на многие вопросы, без которых нельзя найти правду. По чьей команде в воскресенье 3 октября ОМОН, через ограждение которого даже было кошке не прошмыгнуть, вдруг безо всякого сопротивления разбежался, побросав каски, колючую проволоку? По чьей команде в Белом Доме сначала были включены, а потом и выключены электричество и все коммуникации? Почему «макашовский грузовик» не был никем остановлен по дороге на «Останкино» и ему всюду включался зеленый свет? Почему оцепление митинга на Октябрьской расступилось перед его участниками именно в направлении Крымского моста, а все омоновцы ретировались? Почему по радио весь вечер 3 октября «гнали пургу» о воинских частях, беспрерывно переходящих на сторону восставшего Белого дома? На чьи уши была рассчитана эта явная дезинформация? И, наконец, откуда взялись и куда делись снайперы, засевшие на крышах почти всех прилегающих к Белому дому зданий и стрелявшие по случайным прохожим? Я надеюсь, что все-таки рано или поздно правда станет известной (Примечание 47. Собственно говоря, эти вопросы носят риторический характер. Я практически уверен, что имела место спецоперация,, подготовленная и частично осуществленная одной из западных спецслужб. Это был запасной вариант, на случай, если сопротивление Верховного Совета затянется (а оно затянулось настолько, что стало проблемой для западных лидеров, поддержавших действия Ельцина, но все более обеспокоенных общественным мнением в своих странах, где разгонять парламенты таким образом не принято). Сценарий был во многом навязан Б. Ельцину, как позднее мне в частной беседе подтвердил нынешний посол США Майкл Макфолл, мой в те годы хороший приятель, на его осуществление отмашку давал лично Билл Клинтон. «Снайперы», бесследно исчезнувшие потом, были бойцами этих спецподразделений. Нужно было «обосновать» силовой разгон парламента таким образом, чтобы в глазах мирового общественного мнения «агрессорами» выглядели сами защитники Белого Дома. На фоне последующих действий западных спецслужб в Югославии, Ираке, Ливии это была как легкая разминка. Ельцин  был человеком, безусловно, во многом дурным, но он не был кровожадным садистом, все-таки. А та неимоверная жестокость, с которой была осуществлена спецоперация, причем не против каких-то врагов, а против вчерашних друзей и соратников, ведь все мы остались живыми исключительно благодаря действиям «Альфы», спасшей нас на свой страх и риск, эта жестокость выдает почерк тех, кто потом так же жестоко бомбил Белград и брал штурмом Триполи. Мне представляется, что когда решался вопрос с Указом №1400, Б. Ельцин дал заверения Клинтону и другим лидерам западной коалиции, что все решится, и решится бескровно за 3-4 дня. Верховный Совет не окажет сопротивления. Однако получилось по иному. Осажденный и обнесенный колючей проволокой законно избранный парламент в центре Москвы стал вызывать все больше сочувствия и политиков, и общественного мнения. Каждый день выдержанной осады неуклонно приближал т.н. «нулевой» вариант – Ельцин отзывает указ 1400, а Верховный совет самораспускается, назначаются единовременные выборы и президента, и парламента (причем в рамках действующей Конституции, где вся власть принадлежит Съезду народных депутатов РФ). Среди сторонников «нулевого» варианта оказались и влиятельные региональные лидеры, и РПЦ во главе с Алексием. Однако этот сценарий категорически не устраивал Билла Клинтона. По всем аналитическим прогнозам, в этом случае Ельцин не смог бы выиграть президентские выборы,  их бы выиграл либо Руцкой, либо Вольский, либо Скоков, либо Зорькин (любой из них в качестве единого кандидата). А на парламентских выборах с огромным преимуществом бы победила коалиция «Гражданского Союза»,  которая вместе с коммунистами образовала бы конституционное большинство. А США и Запад уже столько сил и средств вложили в Ельцина и Гайдара, что угроза антиельцинского реванша должна была быть исключена на 100%.  Вот тогда и была срочно разработана спецоперация, а Ельцин поставлен перед фактом).
Увы, это наверное самое печальное, что для большинства тех, кто так героически и самоотверженно вел себя в октябре 93 г., «черный октябрь» так и остался звездным часом всей их жизни. Генерал Руцкой, под знаменем которого погибли сотни и готовы были умереть тысячи защитников, став губернатором Курской области, проявил себя как самый мелкопробный пройдоха, пристроивший всю свою семью на самые кормные места, и начавший отстраивать особняки и квартиры для себя и своих присных. Я помню такого сосредоточенного, строгого Сергея Бабурина, казалось, готового взять на себя ответственность за все в стране. Тот ли это благодушный увалень-сибарит, бегающий от одной презентации к другой, в свою бытность одним из лидеров думской «Родины»?  Или вождь ФНС Илья Константинов, самый радикальный, бескомпромиссный трибун, ныне подвизающийся где-то на тылах «Горбачев-фонда» и живущий тише воды и ниже травы? Чем проявили себя Владимир Исаков и Владимир Новиков? Чем занимается Олег Румянцев? Что делают такие амбициозные и самоуверенные члены фракции «Смена»? Нет, все они «неплохо упакованы», все житейски благополучны, но не более того… Спасать страну они явно уже более не намерены.  Целое поколение, точнее самые активные представители нашего (моего) поколения, выросшие в основном, из неформального движения 80-х, оказались по сути выброшенными из большой политики. Уже при Путине их место заняла генерация «небитых мальчиков», отлично разбирающихся в премудростях административных интриг, но без серьезного жизненного опыта, без исторической памяти. Когда-нибудь, наверное, и они будут сметены очередной волной истории.
На следующий день после этих событий меня мой хороший знакомый Дмитрий Фурман  (Примечание 48. Дмитрий Ефимович скончался в июле 2011 г. после страшной болезни. Вспоминая его, хочу привести цитату из собственного письма, написанного одному из своих адресатов по этому случаю: «Я очень любил Дмитрия Ефимовича и восхищался его умом. В самом начале 90-х мы были соавторами книги - во времена Гриши Гуревича. По инициативе Фурмана с нами (Гришиной фирмой СОЦЭКСИ)  издательство «Прогресс» заключило договор на исследование религиозности в СССР с написанием книги. Соавторствовать с Фурманом было сложно, как ярко мыслящий человек, он с трудом переносил то, что написали его соавторы (и мысли, и стиль). В конечном счете, от моего текста там почти ничего не осталось, но обе наши фамилии (плюс Стёпа Филатов)  стоят на титуле. Но самое памятное событие, с ним связанное, это когда 4 октября 1993 года мне позвонил Фурман и попросил на следующий день провести пресс-конференцию в Институте США и Канады. Он уже согласовал с директором академиком Г. Арбатовым и замом С. Плехановым. Пресс-конференция состоялась, люди стояли в проходах, я ощутил совершенно неожиданный для меня острый интерес и сочувствие (и это при том, что вся московская интеллигенция, включая многих моих знакомых, смотрела на меня и других "сидельцев" как не недобитых фашистов). Оказалось, что есть и другая интеллигенция, и первый в ее ряду - Дима Фурман. Еще раньше - в начале 1989 года - именно он организовал (через своего друга А. Беляева, главного редактора) публикацию в "Веке ХХ и мир" нашей статьи (с Львовым) о типах перестроечного сознания. Эта публикация прошла через голову Глеба Павловского, который был очень удивлен, так как считал себя в журнале полновластным хозяином. Но еще раньше я его знал как научного руководителя и друга Стёпы Филатова и его жены Тани, и пару раз встречался с ним на стёпиных днях рожденья в профессорской зоне "Л". Последний раз я с ним пересекся в самом конце декабря 2005 г. на своем докладе в Горбачев-Фонде. Собрался весь горбачевский бомонд, включая Фурмана, Заславскую, Дондурея, Дискина, и еще многих. Зал набит битком. Я нормально выступил, хотя был несколько сконфужен присутствием Татьяны Ивановны, которая уселась в первом ряду прямо перед моим носом (и не сказала ни слова). После моего доклада первым взял слово Дима (он всегда просил называть его Димой, а не Дмитрием Ефимовичем, что мне, конечно, было неудобно) и произнес очень позитивную речь, в которой полностью поддержал мои выводы. Увы, я не знал, что это была наша последняя встреча. Человек отмучился, и это утешает»)  просит выступить в Институте США и Канады, и поделиться впечатлениями о 3-4 октября. Я ощущаю сочувствие и поддержку этой части московской интеллигенции. Через неделю мы встречаемся с Олегом Румянцевым в помещении газеты «Солидарность» у Андрея Исаева. Я занимаюсь сразу двумя избирательными кампаниями – скоковско-рогозинского «Отечества», и «Гражданского союза», по спискам которого баллотируется Олег. Оба объединения с треском пролетают. Началась другая эпоха, которую можно назвать эпохой реакции на революционные процессы 1986-93 гг. И об этой эпохе мне уже рассказывать не очень хочется.
Но здесь мне все же хочется поставить точку в своем рассказе. Он и так чрезмерно затянулся.


Беседовал Алексей Пятковский