Колония строгого режима имени старого Фауста

Начальник колонии был человек образованный – он прочитал «Фауста» от самой первой страницы до того места, где старый, больной, слепой Фауст восклицает: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!». Тут начальник колонии захлопнул книгу и в свою очередь воскликнул: «Вот оно – зерно, которое даст всходы!». Он понял, что нашел клад, кладезь, из которого можно черпать неограниченно, ибо древность, во-первых, бросает благородный отблеск на все, что с ней связывается, а во-вторых, дает свободу истолкования. И он решил сделать из вверенной ему колонии тот образец, о котором бы благородный Фауст мог бы произнести знаменитую фразу, и из его речей, а он любил произносить речи, слушателям каким-то образом становилась понятно, что уже много веков назад, произнося свою сакраментальную фразу, Фауст возвещал появление именно этой колонии строгого режима № ...   
Первым делом он взялся за благоустройство колонии. Все заключенные у него работали, а не маялись от безделья, и не было у них времени и возможности устанавливать свои воровские законы. Ремонт, покраска, токарные и слесарные работы – днем колония жужжала и стучала, а ночью замирала в блаженном отдыхе. Те же заключенные, которые обладали особыми навыками, получали и специальные задания – выковать, например, художественную решетку на окна, и на заграждение отсеков; и даже сделаны были несколько каких-то металлических абстрактных скульптур, украсивших  территорию колонии. Повсеместно высаживались анютины глазки, так как эти яркие, но низкорослые цветы, одновременно создают атмосферу цветущего сада и не загораживают траекторию обстрела автоматчикам на вышках.

Конечно, должность начальника колонии была тесновата для человека такого масштаба - в нем горела неуемная тяга к публичности, популярности, к миллионам восторженных глаз, направленных на него. Но, как говорится, не место красит человека, а человек место, и начальник колонии строгого режима, при желании, может занять видное положение в обществе. У него имелись прикормленные репортеры во многих изданиях, от которых требовалось неустанно печатать статьи о колонии и о начальнике лично, провоцировать общественный интерес, устраивать пресс-конференции. Пресс-конференции он обожал! Это были его звездные мгновения! Если его спрашивали: «Скажите пожалуйста, почему у вас такая высокая статистика по смертности?» Он отвечал: «У вас ложный источник. Если вам нужна верная статистика, обращайтесь непосредственно ко мне, я вам ее дам». Если ему говорили: «Пишут, что вы лично бьете заключенных», он отвечал: «Это мои враги распространяют подобную информацию, у деятельного человека всегда много врагов!» Ему говорили: «Заключенные вашей колонии жалуются на эксплуатацию и плохое питание», он отвечал: «Я не в курсе, ничего об этом не слышал и не знаю, мне лично жалоб не поступало, хотя я очень внимательно за этим слежу». И гордой походкой триумфатора, не забывая бросить кокетливый взгляд в объектив, он удалялся. Проходя мимо зеркала в такие минуты, он невольно бросал на свое отражение ищущий взгляд – а не появился ли над лысиной вожделенный нимб славы? Уже на следующее утро его начинала грызть мысль – а вдруг забудут?! Нужно срочно замутить что-то еще.

Не только материальная база колонии улучшалась быстрыми темпами, но и воспитательная работа была на высоком уровне, о чем свидетельствовали бесконечные грамоты и вымпелы, развешанные по стенам административного корпуса и в красном уголке. В колонию регулярно приглашались деятели науки и культуры, артисты и высокопоставленные государственные лица; концерты, лекции и иные публичные мероприятия (которые иногда носили название «праздник») следовали один за другим. Все гости удивлялись порядку и красоте, царившим в колонии,  дисциплинированности заключенных и неотразимому обаянию начальника. Эти встречи немало способствовали налаживанию деловых связей в верхах - вечное позвоночное право срабатывало, и когда надо было уладить вопрос с расширением территории и с нехорошей статистикой, и с прочими административными вопросами. Сидящим в кабинетах было неудобно отказать обаятельному человеку, с которым вчера лишь непринужденно общались, да и кто знает, от сумы да от тюрьмы… Опять же, знакомство с известными и влиятельными людьми – это та дверь, через которую начальник колонии может войти в высшее общество, и он без устали стучался в эту дверь. Деятели культуры изумленно внимали рассуждениям о Фаусте и радовались про себя (а иногда и перед публикой), насколько образован может быть начальник колонии! Они забыли, что слепой Фауст принял стук лопат могильщиков, роющих ему могилу, за лопаты садовников, и произнес эту роковую фразу, а черт, посмеявшись над ним, утащил его душу. А впрочем, они особо не задумывались, отмечая только, что плотность употребления таких слов как «гуманизм», «культура», «выдающаяся личность» в речах начальника зашкаливает за пределы разумного.

Откуда же брались деньги на ремонт и украшение колонии? Ведь та же краска, металл, рассада и т п. денег стоят? Опять же за электроэнергию надо платить?  Здесь было два источника. Во-первых, общак. Когда в колонию попадали воры в законе и прочие авторитетные личности, как правило, в кабинет начальника входил господин в дорогом костюме в сопровождении двух квадратных ребяток, они имели с начальником разговор, в результате которого начальник имел деньги, а вновь прибывший заключенный - особый статус. Во-вторых, родители и близкие. Они тоже имели с начальником разговор, в ходе которого ясно понимали, что, если они хотят, чтобы их драгоценный Коля или Петя не голодал, не был бы опущен и дожил бы до конца срока, они должны сделать некоторое пожертвование. Нет-нет! Разумеется, никаких взяток! В кабинете начальника лежали отпечатанные типографским способом бланки типовых заявлений – «Прошу принять в дар на развитие колонии имени старого Фауста…» или «Прошу принять в качестве добровольного пожертвования на улучшение быта заключенных…» Все проводилось через бухгалтерию.
В колонии существовал профсоюз. В него входили заключенные, виртухаи, бухгалтерия, расстрельная команда и сам начальник. Была парочка освобожденных (каламбур, господа) профсоюзных деятелей, которые получали зарплату из рук начальника, и подписывали договор от лица заключенных  - с администрацией в лице начальника.

Однажды в столовой один из заключенных бросил: «А что это, опять баланда с червями!» Реакция начальника была молниеносной – кованым сапогом он нанес заключенному удар в горло. Хрустнул кадык. Зек упал лицом вниз и вокруг его головы начала расползаться багровая лужа. Тут же подскочили виртухаи, уволокли тело, дежурные затерли кровь. Начальник достал из кармана Устав колонии и процитировал: «Пункт 112. 3. - Во имя правильной выработки желудочного сока и ненарушения процесса переваривания  пищи  заключенным запрещается разговаривать во время приема пищи». Затем он положил Устав в карман и произнес речь: «Уважаемые заключенные! Друзья! Главной целью нашей колонии является служение гуманизму! Все вы в прошлом совершили какой-либо неприглядный поступок, но мы не заостряем на этом наше внимание, оно приковано к процессу перевоспитания, к тому, чтобы в дальнейшем вашими поступками руководил гуманизм! Гуманизм – это забота о человеке. Человек, прежде всего, должен быть здоров. И тот, кто посягает на здоровье человека, должен быть остановлен! Во время принятия пищи разговаривать – крайне нездорово! Это вредит выработке желудочного сока. Мы должны воспитывать культуру принятия пищи! Это отражено в нашем уставе, который был одобрен профсоюзом заключенных и администрации колонии имени старого Фауста»
Надо сказать, что начальник был не чужд прекрасного. Он самолично занимался дизайном номерочков, которые надевались на ногу трупам. Лично ходил в морг при колонии, чтобы на месте прикинуть, какой дизайн смотрится лучше. За последние пять лет он уже трижды вносил кардинальные изменения, и вроде, наконец, остался доволен. С тоской смотрел он на ряды живых заключенных - ему казалось, что отсутствие номерков на ноге нарушает какую-то высшую эстетику. Можно, конечно носить номерок на груди, или приколоть в виде эмблемы на лагерную пилотку, но это все, конечно, не то, не то… Но он понимал, что заставить живых носить номерок на большом пальце ноги – крайне нефункционально.  В мечтах он видел стоящих перед ним – трупами, упакованными в блестящий целлофан, перевязанный сверху красной лентой, навсегда замороженными и подрумяненными морговским санитаром. И, конечно же, с номерочком на ноге последней модели. Жаль, что нельзя выпускать весь контингент именно в таком виде. Тактико-технические характеристики трупа неизменны, а живые – они так ненадежны! Могут ведь выкинуть за воротами колонии какую-нибудь штуку и поставить под сомнение всю великую систему воспитания! …Нет, придется все-таки не на палец ноги им номерочки повесить, а на шею…

В то время отсиживал свой срок в этой колонии поэт Вася Пупкин. Попал он туда по дури. Дело в том, что кумиром для него во всем был Сергей Есенин, и Вася прямо таки из кожи лез, чтобы во всем походить на своего кумира. Но, что может сойти с рук одному поэту, то не всегда сходит с рук другому. В общем, набедокурил Вася много, хоть и не со зла. Несмотря на неподкупных виртухаев, пресекающих хождение всяких бумаг между заключенными, стихи Васи передавались изустно, и скоро вся колония, можно сказать, жила ими. И не трогали Васю ни виртухай, ни шестерка, ни самый последний отморозок. И была у Васи мать-старушка, единственное родное существо на белом свете, больная и нищая, и жила-то она где-то в заброшенной деревушке и приехать навестить сына не могла. И был-то у нее один свет в окошке – сыночек Васенька, что, вот, отсидит он, образумится и приедет утешить ее на старости лет. И Вася писал матери сумасшедшие письма, понимая, какую беду наделал, винился искренне, мама, только ведь ты меня ждешь там на воле, и клятвенно обещался завязать с хулиганкой. И был Вася наивен, как все поэты, хотя не мог не знать, что все письма лагерная администрация читает.  У Васи, как у поэта, были особые, мистические отношения со Смертью, и мертвечину он чувствовал безошибочно, там, где другие молча страдали, не понимая, что их гнетет. И после известного приказа начальника – всем носить на шее идентификационные номера, затосковал Вася сильно, забился и написал стих «Живые, не носите этикеток…». Так мало того, что к концу дня этот стих знали наизусть не только заключенные, но и рядовые виртухаи, он еще его полностью в письме к матери написал. Ночью начальник прочитал это письмо, быстренько собрал совет старших виртухаев, пригласил профсоюзных бонз (от имени заключенных) и приговорили Васю к расстрелу с формулировкой «За общее бескультурье и антигуманизм». Расстреляли Васю на рассвете, он и понять-то ничего не успел, а днем уже лежал он в морге, нарумяненный, с улыбкой на устах, в целлофан завернутый и с номерочком на ноге.
На утренней поверке всех заключенных обязали прочитать «Листок заключенного», стенгазету, которая вывешивалась на специальном стенде. А виртухаев обязали проверить знание заключенными содержания «Листка».

Время шло дальше. Как уже известно, начальник колонии был начитан, и любил подкреплять свои идеи цитатами из классики. И вот, по его приказу, на фасаде административного здания крупными буквами было написано: «Старик Державин нас заметил и в гроб сходя благословил». И поколение пепси, которое подрастало в поселке рядом с колонией и время от времени пополняло ее ряды, искренне верило, что Державин имел в виду именно эту колонию строгого режима.

Другие начальники колоний завидовали нашему. У них бузотерили заключенные, через продажных виртухаев получали с воли все, что хотели, вплоть до девочек, наркоты и мобильных телефонов. Виртухаи пили и могли по пьяни прогулять дежурство. И многие начальники начали брать пример и устанавливать в своих колониях тот же порядок, что и в колонии имени старого Фауста.

Срока были большие, а начальник колонии регулярно воспитывал заключенных в том духе, что и весь мир строится по тем же законам, которые установлены здесь, и, научившись жить по этим законам, они смогут лучше и быстрей адаптироваться на воле. Заключенные начинали в это верить и, выходя на волю, продолжали жить так, как привыкли в колонии, и постепенно мир действительно начал превращаться в ее подобие.

Всякий раз, когда, взобравшись на высокую трибуну, начальник колонии поминал имя Фауста, черви в том месте, где когда-то был похоронен Гете, чувствовали непонятное беспокойство и желание поизвиваться. Поскольку Фауста, как реальной личности, также как и незабвенного народного поэта Васи Пупкина, не существовало, а ответственность за его славу, дошедшую из невнятных сказаний средневековья до наших дней, несет Гете, то его телу положено бы переворачиваться в могиле. Но тело Гете давно было съедено червями, которые и извивались теперь вместо него.

А душа Гете в такие моменты падала ниц перед престолом Всевышнего и молила: «Господи, ты ведь знаешь, что помыслы мои были чисты! Что я писал свой труд в назидание и в поучение людям о том, что ни одно мгновение на земле не стоит того, чтобы за него отдать душу дьяволу, чтобы они зорко видели – за каждой соблазнительной картиной приготовил дьявол мерзкую сущность! А люди толкуют все превратно и множат власть дьявола моим именем!» И райские кущи казались душе Гете невыносимыми из-за страшных угрызений совести, и просила она Господа отправить ее в наказание в Гиену Огненную.
Но Господь отвечал: «Успокойся, ведь помыслы твои были чисты. Я вижу, вижу. Не зря же в народе говорят: «Бог не Ерошка, видит немножко». Я все вижу. И воздастся им по делам их».