Нежизни утверждающая новь

Книга адресована тому, кому не чуждо мыслить, кто занят самым важным для человека делом – делом духовного искательства!

Эпиграф
«…никакого замкнутого, изолированного и самодовлеющего «мира сего» не существует. В «мир сей» могут входить силы иных, высших миров, …равно как из «мира сего» могут быть выходы и прорывы в иные, высшие миры. В нашем мире, в нашей природной и исторической жизни возможно чудесное, возможно благодатное перерождение, возможно освобождение от тяжести мира, от бремени истории, возможен разрыв железной цепи закономерности. Историческая действительность не есть замкнутая действительность, не есть тюрьма под железными затворами. Существуют прорывы в исторической действительности в высшую духовную действительность, переливы энергии трех измерений в четвертое измерение. Эти прорывы нарушают все рационалистические учения об историческом процессе, разбивают все закономерности рациональных социологий. В мировом и историческом процессе действуют не только имманентные ему духовные силы, но и силы таинственные и мистические, не поддающиеся никакому учету... И высшие творческие достижения исторического процесса были прорывом из мира иного и в мир иной. Несоизмеримость между Абсолютным и относительным, между Царством Божьим и историей нельзя мыслить как замкнутость сферы относительного, как изолированность истории от высших реальностей. …Поэтому не может быть относительное оторвано от Абсолютного и противополагаемо ему. Нельзя мыслить внеположенность мира относительного миру абсолютному. В какой-то неизъяснимой глубине исчезают все противоположности…, снимаются все антиномии [противоречия]. Вовне же направленное, к миру обращенное сознание наше всегда натыкается на ряд непреодолимых антиномий. Эти антиномии как бы охраняют сокровенность и таинственность жизненной глубины. В глубине духовной (не душевной) жизни человека дается и раскрывается Абсолютное, мы погружены в абсолютную действительность, мы не рабы мира, не во власти царства относительного. …В нашей обращенности к глубине мы принадлежим иной действительности, мы сопричастны Царству Божьему. … Христос учил, что Царство Его не от мира сего. И мир сей не может вместить Его Царства, он должен преобразиться, стать иным миром, выйти из себя…»!   
               (Бердяев Н.А. «Философия неравенства»).
                1

                Часть 1

                Сфера

                1.Последний приёмный день

Рыжий лесной муравей, по-хозяйски расположившись на широком листе иван-да-марьи, зацепившейся за самый край неглубокого оврага, выставившего среди лесной и луговой зелени свои коричневые глинистые боковины, передними лапками несуетливо приводил в порядок голову и сяжки. Листья растения были свежи той чистотой, которую придал им и всем травам, кустам и деревьям ночной грозовой ливень. И хотя разбушевавшийся было ветер стихии изрядно их потрепал, но  растительное братство успело уже за день прийти в себя, привести своё хозяйство в надлежащий порядок, а потому всё до последнего листочка было уже выглажено и отполировано тёплым летним воздухом, мягкими солнечными лучами и собственной внутренней энергией и волей существовать.  Деловито закончив обязательную ту  процедуру, муравей привычно спустился к острию нагретого солнцем листа, а с него на слегка влажную глину крутого спуска, лишь кое-где поросшего редким пыреем. Ещё в прошлый поход сюда он приметил обломок надкрылья майского жука, наполовину выступавшего на поверхность, второю же половиною уходящего в почву. Своим бурым цветом он почти сливался с цветом глины и был на её фоне едва заметен. Предстояло немало потрудиться, чтобы отрыть его и дотащить в муравейник, который находился невдалеке, почти на краю начинающегося леса, под огромной сосной, стоящей как межевой столб над остальными деревьями, в зарослях кустов боярышника. Но работы муравей не боялся и сразу, не откладывая дела в долгий ящик, энергично принялся за подкоп. По прошествии совсем недолгого времени, муравей стал почти невиден в вырытой им ямке – лишь свежая влажная горка росла у края его находки. 
Вдруг,  послышался шум быстрых взмахов крыльев и муравей, не успев опомниться, вместе с обломком надкрылья и комом глины оказался в клюве ласточки, которая так же быстро взметнулась обратно в свою высь. Опешивший рыжий трудяга оказался так прижат сильным птичьим клювом и глиняной массой к твёрдой хитиновой поверхности, а одна из его задних ножек так сдавлена кромкой клюва и краем обломка, что нельзя было даже мечтать о том, чтобы пошевелиться, а потому он полностью вверил свою судьбу в руки  муравьиного бога.
Ласточка же со скоростью, на которую только была способна, летела в направлении города. Путь был не близок, и она спешила – к вечеру нужно было закончить починку гнезда, повреждённого ночной бурей, что чуть не стоило жизни четверым её ещё голеньким и беспомощным птенцам. Совершив уже немало полётов к глинистому лесному оврагу, в котором только и можно было разжиться материалом нужного качества, она надеялась, что, возможно этот будет последним... Вот с высоты полёта стали видны знакомые крыши окраинных улиц, вот длинные строения деревообрабатывающего завода с отходящими в обе стороны от них ниточками блестящих рельс – осталось совсем немного. Наконец, в самом центре города показался крупный добротный трёхэтажный дом белого цвета, с одной стороны обрамлённый чистенькой площадью, а с другой  небольшим парком. Под крышей того дома и находилось ласточкино жилище. Лето только начиналось, но днём было уже жарко и некоторые из больших квадратных окон были наполовину открыты, экономя силы вентиляторам кондиционеров, прикреплённых консолями к стене.
                2

Затихшие до того, птенцы в гнезде, заслышав знакомый звук крыльев, радостно и оживлённо зашевелились, издавая едва слышные тоненькие попискивания. Их мать, вцепившись коготками в боковину гнезда, собралась приладить в нужное место принесённый кусок глины. При этом она ослабила свой клюв, чем и воспользовался, уже потерявший было надежду, наш рыжий муравей – он оттолкнулся всеми своими силами от обломка надкрылья и, подхваченный ветерком, полетел вниз. Ласточка лишь в последний момент увидела улетающего к земле беглеца. Первым её движением было броситься за ним, но она сдержала себя – предстоящая работа была важнее, да и перспектива потерять целый комок глины, за которым приходилось так далеко летать, явно не радовала. 
Муравей, между тем, поддерживаемый воздушной струёй ветра, был плавно ею опущен на широкий подоконник. Он был, что называется, в стрессовом состоянии, он был весь помят и задняя его ножка безжизненно повисла. Ему следовало покинуть столь опасное для него это место, и он должен был, во что бы то ни стало, вернуться в свой родной дом, к своему муравейнику! Он это знал. Он также знал направление, в котором предстояло двигаться, и чувствовал, что возвращение домой будет нелёгким и опасным. Тем не менее, его решительность от этого только крепла! 
Ах, если бы не эти из ряда вон выходящие обстоятельства, если бы у него была возможность  заглянуть в окно, на подоконнике которого он приходил в себя, если бы время позволяло ему понаблюдать за происходящим в глубине кабинета, он мог бы увидеть там немало интересного… Но он, даже не отдохнув, решительно перебрался на кирпичную стену здания и, обречённо волоча повреждённую заднюю конечность, направился в трудную дорогу! Что ж, пожелаем ему счастливого пути, и не будем задерживать – пусть сопутствует ему удача!
А увидеть бы мог за стеклом окна  наш пострадавший невольный путешественник немолодого полного человека, в одиночестве сидящего за столом в тиши кабинета и, по-видимому, чем-то глубоко озабоченного...
Виктор Сергеевич Валько, когда дверь тихо затворилась за вышедшими посетителями, впал в какое-то необъяснимое состояние сосредоточенной задумчивости и некоторое время сидел, облокотившись о стол и как бы в оцепенении. Много, ох как много, люду прошло через его кабинеты за долгую карьеру. И сказать, что кто-нибудь из массы той чем-то запомнился и оставил след? Вряд ли.… Эта же пара была нечто в своём роде. Взять хотя бы внешний вид. Мужчина – невысокий, коренастый, смуглый, приятной и располагающей наружности, волосы густые, темно русые с лёгкой проседью на висках. Тип лица старомодный – вероятно, раньше, лет этак сто пятьдесят тому, такие были у губернских предводителей дворянства. Старомодность дополнялась старинным золотым пенсне на ветхом, видавшем виды, шнурке и изрядно поношенным в крупную клетку кремового цвета пиджаком, с накладными карманами, образца середины 70-х. Его спутница,  была в явном с ним контрасте. Одета с иголочки и по моде в облегающем изящную фигуру лиловом летнем костюме. Ростом казалась выше мужчины, чему причиной, вероятно, были необыкновенно красивые туфельки на высоком тонком каблучке, цветом идеально в тон костюму. Русые длинные волосы элегантно собраны и плотно скреплены шпильками, испускавшими приятные глазу бриллиантовые переливы. Возраста оба были трудноопределимого. И, если мужчине из-за седины волос и некоего налёта заматерелости ещё можно было дать что-то между сорока и пятьюдесятью, то женщина, в силу утончённости фигуры, на первый взгляд, казалась намного моложе своего спутника. Но при внимательном ближайшем рассмотрении, любой мог сделать вывод, что те мудрость и знание жизни, которые исходили из глубины её глаз и манеры держать себя, вряд ли могли быть присущи молодой девице.
Вообще-то, некое оцепенение и безотчётное беспокойство на Виктора Сергеевича нашли почти сразу же, как только странная пара вошла в его кабинет. На удивление бесшумно, приветливо улыбаясь и, в то же время, всматриваясь в глаза пристальными
                3

пронизывающими взглядами, мужчина и женщина подошли к столу, поздоровались и без приглашения сели на стулья. Виктор Сергеевич собирался было уже произнести дежурное «Я вас слушаю…», как мужчина приятным баритоном перебил его, сказав, что дело у них к районной администрации, возглавляемой почтеннейшим Виктором Сергеевичем, на первый взгляд – сущий пустяк, но если разобраться и вникнуть, то и всеобщая польза может получиться немалая... Дальнейшее  глава администрации помнил с трудом, ибо оно как бы покрылось туманной дымкой, через которую хоть и проступали смутные очертания событий, но увязке в стройную логическую последовательность они не поддавались, как тот ни старался! Отчётливо помнился только приятный тембр говорившего, не наполняя при этом мысль никаким внятным и разумным содержанием. Виктор Сергеевич погрешил было на то, что с утра он себя неважно чувствовал – как-то тупо ломило в левом плече, отдаваясь ноющей  болью в голове. «Да, уж…, - чуть сипловатым негромким голосом произнёс он себе под нос,- скорее бы, наконец, отпуск…». Тут нельзя не отметить того факта, что с предстоящим уже менее, чем через месяц отпуском, Виктор Сергеевич связывал много приятных ожиданий. Ведь впервые за много лет они с супругой одни, без детей – сына и дочери (как-то успевших вырасти и начать жить своею жизнью) - поедут в Турцию, на средиземноморское её побережье! И впервые же вот уже за несколько лет Виктор Сергеевич решил воспользоваться своим правом на отпуск, что как раз и было связано с таким неординарным событием.
Массивная дверь кабинета издала слабый сухой стук и вслед за этим приоткрылась – в неё боком просунулась сбитая фигура верной секретарши Мариночки.
- Виктор Сергеевич! Уже начало шестого... Я перенесла оставшихся четверых на следующий приёмный день…
Шеф, ничего на это не ответив, сосредоточено молчал, тихо выбивая пальцами правой руки по столу барабанную дробь, левой подперев подбородок. Наконец он поднял глаза и медленно произнес:
- Посмотри по книге записей… кто эти двое, последние?
Мариночка бесшумно скрылась за дверью и через минуту снова появилась с книгой в руках:
- Вероника Николаевна Панова и Пётр Николаевич Соболевский, муж и жена. Проживают на Октябрьской 41/20. По вопросу «частное строительство».
Память Виктора Сергеевича ни на секунду не прекращала копошиться во всём этом, ища за что зацепиться. Какое-то смутное чувство дежа вю, чувство знакомости ситуации не покидало его. Где и когда он мог видеть и слышать нечто подобное? Где и когда? Где и когда.…  Продолжая сидеть в той же позе и барабанить по столу пальцами, он, наконец, сказал, переминавшейся с ноги на ногу Мариночке:
- Можешь быть свободна.
И вдогонку, когда та уже, попрощавшись, вышла, крикнул:
- Не забудь завтра утром мне напомнить о пунктах приёма металлолома!
- Хорошо - не забуду! - ответило через полуоткрытую дверь просторной опустевшей  приёмной эхо голоса секретарши.
Ох, уж это, на первый взгляд, такое заурядное и, уж во всяком случае, обычное слово – завтра! Все мы откладываем что-то на завтра. Все мы что-то планируем на этот день, который кажется нам совсем не за горами. И многие ли из нас задумываются: а доступно ли оно, это само собой разумеющееся завтра, такое на первый взгляд близкое и неотвратимое? Ведь, как известно, и не нами придумано – человек полагает, а нечто (или некто?) им самим располагает…
На мгновение воцарилась тишина и тут же была разбита дребезжанием мобильного телефона на столе, который запел: «Там, где клён шумит над речной волной…». Звонила жена. Интересовалась, когда ждать домой? Недолго, короткими фразами поговорив с нею, Виктор Сергеевич позвонил водителю сказать, чтобы подавал машину – он сейчас будет.
                4

Встав из-за стола, слегка потянувшись, он, выйдя на простор кабинета, сделал несколько балетных па, которые с его фигурой могли бы показаться несколько громоздкими, если не смешными. И даже полузабытое посещение в детстве кружка народного танца не могли бы поправить положение и сгладить ту неловкость. Но Виктор Сергеевич, как он полагал, был в своём кабинете один как перст и в силу этого не мог оскорбить ничьего эстетического вкуса своей невинной блажью. К тому же он любил после усталости сидения размять тело чем-нибудь физическим в таком роде и часто проделывал подобные кульбиты.
Увы, в этот раз всё прошло не совсем так, как это было обычно. В очередной раз подпрыгнув в высоту и с трудом оторвавшись от пола сантиметра на два с отставленной назад тяжеловесной ногой и предполагаемым по жанру грациозным жестом обеих рук, запыхавшийся Виктор Сергеевич вздрогнул от негромких, но неожиданных и прозвучавших для него как выстрел аплодисментов. Встревожено обернувшись, он с изумлением увидел, что на объёмистом новом диване прекрасной чёрной кожи, стоящем в глубине кабинета у стены, сидят недавние его посетители – те самые Панова и Соболевский! Конечно, удивительным был уже сам факт сего столь неожиданного и незаметного их возвращения, но если бы только это! Ибо ещё удивительнее были позы этих странных людей. Позы те явно обозначали собою тот домашний покой и положение хозяев, которого не чувствовал у себя в кабинете даже он сам – глава  районной администрации! Тяжело дыша после столь же энергичных, сколь и «изысканных» телодвижений, Виктор Сергеевич ошалело уставился на непрошенных и неожиданных своих гостей.
Соболевский смотрел на довольно-таки упитанную, как для танцора, фигуру, застывшую в полёте,  восторженным, с примесью безграничного уважения, но улыбающимся при этом взглядом. Вероника Николаевна, щуря как пантера раскосые глаза свои и чуть не мурлыча от удовольствия, тоже добродушно и поощрительно улыбалась.
- Браво! Браво! - в два голоса негромко вскричали благодарные зрители.
- Да вы, Виктор Сергеевич, явно пошли не по своей стезе! - шутливо и восхищенно пробасил Соболевский. С этими словами он без усилий мягко поднялся с дивана и, подойдя к всё ещё не пришедшему в себя Виктору Сергеевичу, доверительно взял его под руку. Первая, возникшая у того в  уме и полушёпотом слетевшая с уст невнятная фраза: «Я не понимаю, что, собственно…», к сожалению, и в этот раз не имела успеха быть законченной, ибо Соболевский бесцеремонно, но при этом вкрадчиво и мягко, перебил:
- Эх, глубокоуважаемый Виктор Сергеевич! Да много ли нам, сирым, дано понять! Помните ту песенку из старого детского киножурнала?
И он, уже громко весёлым голосом напел:
- «Ещё не всё на свете известно нашим детям! И это очень грустно, приходится признать…»! Не те ли и мы с вами, дражайший Виктор Сергеевич, дети? Не нам ли с вами учиться, учиться и ещё раз учиться, как говаривал известнейший в своё время дедушка всей советской ребятни?!
После этих слов он даже развязно и весело подмигнул всё более недоумевающему Валько.
- Но, боюсь, что цель нашего внепланового, так сказать, и повторного визита может показаться вам не столь радужной и приятной, как наши комплименты! - грустным, несколько низким для женщины, проникновенным бархатным голосом нараспев произнесла Вероника Николаевна. К тому же, к удивлению Виктора Сергеевича, она уже не сидела на диване, как за мгновение до того, а стояла чуть сзади него и сбоку, таким образом, что он оказался между ними двумя. Слегка вздрогнув от неожиданной близости её голоса, от смутного предчувствия чего-то очень для него значимого, что вот-вот должно произойти, от усилившейся ломки в левом боку, Виктор Сергеевич почувствовал, что ноги его становятся ватными. 
                5

- Да, чёрт побери! - морщась, и как бы досадуя на необходимость сообщить нечто неприятное, и тем самым прервать задушевную беседу, подхватил Соболевский, в упор уставившись поверх стёкол своего пенсне на Валько. - Видите ли, то обстоятельство, что вами  ммм…, не далее как четверть часа тому назад, были подписаны немаловажные для нас бумаги, требует, чтобы вы, многоуважаемый Виктор Сергеевич, незамедлительно проследовали с нами.
У вконец обессиленного главы районной администрации ещё достало сил едва слышным слабым голосом, как бы протестуя, произнести:
- Как-кие бумаги? Ку-куда… с вами?
Но хилые вопросы эти повисли в воздухе, без всякой надежды получения на них ответа. Его, совершенно не способного сопротивляться, эти двое (ох, каких подозрительных! человека) вели уже «под белы руки» к… стене. За спиной на столе телефон дребезжал и лихо выводил «Крепче за баранку держись шофёр!». Это звонил нервный водитель, раздражаясь задержкой шефа. За окнами слышался щебет беззаботных ласточек («Счастливые!»). Дома ожидала к обеду располневшая рыхлая супруга. А где-то вдали, в тёплом и ароматно влажном средиземноморском воздухе таяли, растворяясь в нём, путёвки в Турцию. Виктор Сергеевич со всё более возрастающей отчаянной уверенностью сознавал, что ко всему этому он уже не имеет никакого отношения! Из замирающего источника мыслей как-то безразлично всплыла ещё одна: «Зачем к стене? ...А, впрочем, не всё ли равно!». Стена же, к вящему  удивлению пленника, не оказав ни малейшего сопротивления их движению, каким-то образом сама собой расступилась и, падающему в бездну Виктору Сергеевичу, вдогонку, вдруг, вспомнилось, откуда ему всё с ним произошедшее показалось знакомым: «Булгаков… «Мастер и Маргарита»… Треснувшее пенсне… Клетчатый пиджак.…  Надо бы… перечитать! …Э-эх, не успеть!».
               
                2. Можно попробовать разобраться

На поминках, проходивших в просторном, но уютном зале райкомовского кафе, народу присутствовало немало. Здесь были и ближайшие родственники, и различного ранга коллеги, и друзья. Сам покойный родом был издалека - со степной части востока Украины. И даже оттуда успели добраться к моменту погребения двоюродные брат с сестрой и друг детства, с которыми он не виделся уже лет двадцать, то есть с приснопамятных советских времён. Тихий шум от негромких фраз, позвякивание посуды и приборов, покрасневшие от слёз глаза женщин, и потупленные хмурые лица мужчин создавали ту атмосферу поминок, которая, увы, знакома почти каждому. Все речи о том, каким прекрасным, чутким и отзывчивым на чужую беду был почивший, о том, что память о нём навсегда останется в сердцах, и будет вдохновлять ещё долгие-долгие годы, были высказаны ещё на городском кладбище, которое могло бы показаться в солнечный, наполненный звуками и красками жизни день даже весёлым, если бы не разверзшаяся бурая яма с горою сырых комьев земли вокруг неё. Здесь же, в полутьме зашторенных окон кафе, ничто не мешало размеренной еде и тихой беседе. Лишь изредка громкий всхлип вдовы или дочери покойного, которых тут же мягко обнимали за плечи и старались успокоить, нарушал эту размеренность. Когда помянули по третьему разу, атмосфера в зале несколько оживилась, главным образом, воспоминаниями о различных, в том числе и забавных случаях, связанных с новопреставленным. Кое-где уже слышался и робкий негромкий смех. Ну, что ж.., можно и это понять, ибо люди всегда остаются людьми и то, что живым – живое, для них актуально и оправданно во всех случаях!
Фёдор Михайлович Бут, бывший первым замом, теперь же и.о. главы администрации, но, по всей вероятности, готовившийся вскоре полноправно вступить в должность, сидел в кругу самых ближайших – за одним столиком с вдовой и детьми бедного Виктора Сергеевича. Он всячески давал понять им, что помощь семье его друга и
                6

бывшего руководителя для него – дело чести, и что они не будут ни в чем испытывать нужды.
- Обращайтесь в любое время и по любому вопросу, по любой проблеме, дорогая Виктория Павловна! - задушевным голосом заверял он - Вы сами понимаете, как для меня это важно.…  Ни в чём для вас не будет отказа! Разобьюсь, но сделаю…
Вдова при этих словах жалобно всхлипывала и вытирала платочком глаза. Наступало неловкое молчание.…  Чтобы разрядить его, чья-нибудь мужская рука тянулась к графинам – наполнить бокалы и рюмки… Фёдор Михайлович, выйдя на улицу покурить, отметил, как, вероятно, и многие из присутствовавших на том траурном мероприятии, резкое несоответствие атмосферы полумрака в зале с атмосферой яркого солнечного дня начинающегося лета. Ещё буйствовала в цветении сирень, листья на деревьях и кустах ещё казались мягкими и нежными. Сочная, ровно постриженная травка газонов радовала глаз молодой зеленью. Весёлая перекличка шалых воробьёв в кустах и неистово лавирующих в воздухе стрижей действовала так успокаивающе. Купаж запахов свежей молодой травы, гроздей цветущей сирени, обновившейся хвои елей, приятно кружил голову и напоминал о чём-то далёком из детства, таком сердечном и неизъяснимом! Этот, как будто застывший, аромат воздуха стихающего и клонящегося к вечеру дня, наполнял душу безотчётной жизнерадостностью, бодрящей и опьяняющей.
На ступенях стояла основательная фигура Мариночки. Она отстранённо дымила сигаретой, устремив красивый задумчивый взгляд куда-то вдаль и, казалось, отдалась той приятной щемящей задумчивости, какая охватывает под вечер, когда так чего-то жаль, так куда-то тянет! Лёгкий освежающий ветерок слегка теребил её стриженные как у Мирэй Матье тёмные лоснящиеся волосы.
Фёдор Михайлович, на ходу закрывая широкой ладонью огонёк зажигалки, трепещущий от дуновений ветра, пытаясь подкурить, подошёл поближе к секретарше:
- Марина Игоревна! Голубушка! - развеял он волну её романтизма.- Вы ведь последняя, кто видел его живым! Неужели ничего не было заметно, чтобы… там вызвать скорую или…?
Мариночка, вынужденно и неохотно оторвав свой задумчивый взгляд от манящих мысленных далей, обратила его вовне – на согнутого в позе прикуривающего, приближающегося к ней и.о.
- Да нет же, Фёдор Михайлович! - монотонным, уставшим повторять много раз одно и то же  голосом, взмолилась она. - Говорю вам! Ни-че-го! Ну.., был чуть больше задумчив… Чем-то, видимо, озабочен! Теперь разве узнаешь! Но такого явного, чтобы бить тревогу…  Поверьте, уж я бы увидела!
По всему было заметно, что Мариночка уже не в первый раз и не первому и.о. главы администрации изъяснялась по этому поводу. Ей, конечно, как и многим бы из нас, льстило, пусть и таким образом, пусть и на короткое время, быть в центре всеобщего внимания (увы, слаб человек!). Но в сотый раз рассказывать о последних минутах бывшего своего начальника, очевидно, утомило и её. И ответную фразу она, как ей самой показалось, произнесла с большим раздражением, чем можно было допустить, забыв с непривычки, что говорит она её своему новому шефу. Опыт многолетней работы подсказал Мариночке спохватиться и мягко добавить:
- Непременно заметила бы! Уверяю вас, Фёдор Михайлович! - и она, вдруг, живо представила себе большое полное тело бедного Валько, обнаруженное уставшим звонить в пустоту озадаченным водителем. Оно беспомощно и, казалось, умиротворённо лежало, свернувшись калачиком, на полу кабинета у стены.

                7

Бут, глубоко затянувшись и выпуская тонкой струйкой дым изо рта, молчал, погрузившись в глубокие размышления. Ободрившись надеждой, что её бестактный тон не был им замечен, Мариночка, скосив взгляд и выдавив слёзы на глаза, почти прошептала:
- Просил напомнить на следующий день о пунктах приёма металлолома…
Фёдор Михайлович всё так же молчал, сосредоточенно и задумчиво докуривая сигарету. Его крепкая кряжистая стать невольно натолкнула Мариночку, украдкой на него поглядывая, провести параллель между бедным покойным Виктором Сергеевичем – жизнерадостным и весёлым толстяком – и его приемником. Ей и раньше приходилось почти ежедневно по работе сталкиваться с несколько угрюмым на вид замом. И держала она себя в отношениях с ним с должной почтительностью, но и достаточно независимо. Теперь же их отношения переходят в совсем другую плоскость. И как то оно будет…?
Докурив и бросив окурок в урну, Фёдор Михайлович уже было всем телом повернулся, чтобы вернуться в зал, но тут, вдруг, услышал взволнованный голос секретарши:
- А ведь вы знаете, я сейчас только вспомнила! Мне кажется, что он был расстроен визитом последних двух посетителей! Да, да! Теперь я уверена в этом! Теперь-то я припоминаю! - лепетала она, при этом, машинально достав из пачки новую сигарету. - Ещё попросил меня посмотреть по книге, кто они. Это, как выяснилось, были муж и жена. Довольно странные оба… Вернее сказать, порознь – ничего особенного, если не учитывать её шикарный вид и одежду с бриллиантами. Но вот вместе – выглядели весьма контрастно! Что-то не то! Сразу не скажешь… Но какая-то странность в их тандеме явно просматривалась!
Говоря всё это, Мариночка то нервно поправляла рукой волосы, то другой рукой, с незажжённой сигаретой, энергично делала жесты, не замечая, что её собеседник терпеливо держал перед нею, прикрывая ладонью от ветра, зажжённый трепещущий огонёк.
- Ну что ж…, - медленно произнёс Фёдор Михайлович, пряча в карман пиджака зажигалку, когда его дама, наконец, подкурила. - Можно попробовать разобраться… Я вас попрошу, пожалуйста, принесите мне в кабинет их данные. Сегодня же.
На этот раз он решительно повернулся и пошёл по ступенькам в зал кафе, где всё ещё произносились скорбные поминальные речи, но было видно, что ряды поминающих изрядно поредели, так как многие, в последний раз выразив вдове и детям соболезнования,  разошлись восвояси. 

                3.Беспокойства начала дня

Солнце поднялось уже достаточно высоко, и утро нового дня в районном городе Стрельске  давно вошло в свои права. Во дворах заканчивали наводить порядок дворники, на улицах увеличилось число спешащих пешеходов, а на дорогах автомобилей. Ошалелая от свалившейся на неё свободы после недавнего последнего звонка в школе детвора разноголосо галдела. Бродяги (или, как теперь говорят, бомжи) деловито-сомнамбулическими движениями перемещали содержимое мусорных контейнеров в свои клетчатые объёмные сумки, флегматично  реагируя на сердитые окрики дворников не сорить. Вся эта ритуальная часть утренней жизни Стрельска, как, впрочем, и такой же дневной, и вечерней, придавала ему тот неистребимый дух русского провинциального города, который делает его практически ничем не отличимым от другого такого же районного центра.
Фёдор Михайлович уже сидел за столом в своём новом кабинете и разбирал вороха бумаг, в беспорядке наваленных перед ним. На стуле у входной двери скромно стоял небольшой картонный ящик с личными вещами бывшего хозяина этих апартаментов. Казалось, вид того ящика был жалким, побитым, как бы ожидающим, что вот-вот его попросят покинуть помещение, невзирая на то, что где-то здесь, в этом замкнутом пространстве, застыла в грациозном движении прерванного полёта невидимая фигура обладателя его содержимого!
                8

 
Заглянула, поздоровавшись, только что пришедшая Мариночка:
- Вам ничего не надо, Фёдор Михайлович?
- Пока н-и-и-ччч-е-е-г-о-о… - протянул тот, не поднимая глаз, но тут же посмотрел на секретаршу и, вспомнив об их вчерашнем разговоре, добавил:
- Найдите Виталика – пусть сейчас зайдёт.
- Хорошо, - ответила Мариночка, прикрывая за собой дверь.
Виталик, или Виталий Дмитриевич Храмов, был помощником по разного рода делам, в основном бытового плана. Это был молодой, что-то около тридцати, сноровистый и оборотистый, крепкий на вид, достаточно высокий парень. Исполнял обязанности свои с достойной всяческих похвал точностью и быстротой, за что и был незаменимым человеком у начальства. Был в курсе практически всего важного, что происходило в городе, мог достать сведения о любом жителе, пользуясь при этом как официальными источниками информации, так и (чаще) своими – более надёжными и подробными. Близкие друзья и хорошие знакомые кратко именовали его Храм. 
Тихий шелест перелистываемых бумаг прервался заставившим вздрогнуть селекторным голосом Мариночки:
- Фёдор Михайлович, к вам Виталик... Пусть зайдёт?
- Да-а…, пусть, - не сразу, медленно ответил тот.
Виталик ввалился с энергией локомотива, струёй воздуха при этом чуть не сметя со стола несколько листов…
- Ти-ти-ти… Меня чуть с кресла не сдуло…, - добродушно произнёс Фёдор Михайлович, глядя поверх очков на вошедшего, слегка привставая грузной своею фигурой и протягивая через стол руку для пожатия. Помощник, коротко и крепко пожав протянутую руку шефа, улыбаясь, сел напротив, приготовившись выслушать распоряжения.
- Вчера как – нормально всё прошло? - снова опустив глаза и продолжая рассматривать через узкие очки бумаги, на всякий случай спросил начальник. Он, естественно, знал, что поминки завершились на подобающем уровне, без эксцессов, но имел слабость лишний раз убедиться в степени своей осведомлённости.
- Обижаете, Фёдор Михайлович! Всё прошло, как в лучших домах – без сучка, как говорится, и задоринки! - вдохновенно отрапортовал помощник, при этом глядя по сторонам и рассматривая кабинет, отмечая про себя те незначительные внешние изменения в нём, произошедшие после столь рокового и всем известного события.
Наступило продолжительное молчание, в тишине которого был слышен ход больших напольных, под старину, часов. Из открытой половинки пластикового окна доносился пёстрый уличный шум. Шеф, казалось, утонул в трясине делового содержания разбираемых документов, а его помощник в догадках – какие поручения ему выпадут на сей раз?
Наконец, Фёдор Михайлович, словно очнувшись, поднял голову:
- Съезди, пожалуйста, на деревообрабатывающий – посмотри, как у них с заказом? Успевают к сроку? Осталось…, - он посмотрел на календарь, - восемь дней. Только не звони, а съезди сам и посмотри своими глазами – что и как! Ну, ты понимаешь…
Храмов слушал, кивая головой, в знак подтверждения, что ему было всё ясно и понятно и  что ему не нужно подробно объяснять «что» и «как» в привычном деле. Фёдор Михайлович запнулся, уставившись в рабочий календарь, открытый на странице сегодняшнего дня, где виднелись жирные подчёркивания и обильно обведённые слова и цифры.
- В-о-о-т, - протянул он, что-то соображая или ища нужную запись.
- Потом… заскочи.., - он снова запнулся, морща лоб, - значит, потом заскочи к Синельникову.., - нужное никак не находилось и Бут решительно, как купальщик, прыгающий в холодную воду, отрезал:
                9

- Короче, приедешь – там решим! …Давай - дуй! Если что не так, держи меня в курсе!
Храмов поднялся со стула…
- Да, Виталий! Забери тот коробок, завези Виктории Павловне домой, - он указал кивком головы на сиротливо ютящийся на стуле  и, казалось, грустно вздохнувший при этих словах картонный короб.
Помощник направился к двери, легко подхватил печальную ношу и уже было открыл дверь, как услышал спохватившийся голос за спиной:
- Подожди! …Чуть не забыл! - слегка поморщившись проговорил Бут, когда Храмов с ящиком в руках подошёл поближе. - Виталий, у меня к тебе такая просьба…
Он веером несколько раз пролистал перекидной календарь на солидной и красивой малахитовой подставке, из которого, наконец, выпорхнул небольшой листок. Неторопливо взяв его и дальнозорко отведя руку, забыв, что на носу его уютно восседают очки, Фёдор Михайлович ещё раз пробежал глазами написанное в нём и, протягивая помощнику, сказал:
- Вот об этих людях я бы хотел иметь информацию, желательно подробную.
Виталик, переложив ящик в левую руку, правой взял листок, бегло взглянул на него и, сунув в карман, ни слова не говоря, снова пошёл к выходу.
Едва за ним закрылась дверь, как она снова распахнулась, и в неё так же стремительно ворвался Никита Иванович Брагин, на персоне которого стоило бы слегка задержаться. Никита Иванович, соратник и друг покойного Валько и Бута, ещё несколько дней тому занимавший должность второго зама, а теперь, как можно догадаться, автоматически переместившийся в кресло первого, был человеком, не обделённым талантами. Главными из которых были упорство и настойчивость в достижении цели. Они же, в свою очередь, произвели огранку его гибкого от природы ума и житейской рассудительности. В счастливые, кажущиеся теперь беззаботными, школьные годы, а позже и в не менее счастливые годы студенческие, ничем не выделяясь среди сверстников, учась ни шатко, ни валко, он, тем не менее, брал живейшее участие во всех без исключения событиях и мероприятиях, проводимых пионерскими, а затем и комсомольскими организациями школы и института, всегда умудряясь играть в иерархии этих организаций, если не первые, то, непременно, вторые почётные роли. Это с юных лет способствовало выработке того набора необходимых черт характера, без которых не может состояться ни один руководитель. И в дальнейшем, в бурном житейском море, на служебном нелёгком поприще Никите Ивановичу ох как помогали те нетленные паруса, натянутые им ещё в школьные и юные годы! Они безошибочно давали нужный курс в любую бурю и шторм, всегда направляя его жизненный корабль в спасительную бухту. Взяв однажды за девиз: наметил – выполни, или не надо было намечать, он дожил, не изменяя ему, до седых волос.
Лет десять назад, вдоволь поскитавшись в разных краях, на разных должностях, Брагин, наконец, воспользовавшись подвернувшимся удобным случаем, вернулся в родной город, где уже руководил крепкий тандем в лице Виктора Сергеевича Валько и Фёдора Михайловича Бута. Вернулся он туда в качестве вновь назначенного второго зама главы районной администрации. С Бутом они были ровесниками и знакомы ещё с детских лет. Валько был на три года старше. Впрягшись в эту упряжку вместо выбывшего по банальной причине излишней дружбы с «зелёным змием» бывшего второго зама, Никита Иванович сразу же значительно усилил её. И захромавший было ход той упряжки вновь приобрёл стройность и пошёл на лад, благодаря высокой степени безусловного взаимопонимания и сплочённости, которые и сами рождают неразрывные узы дружбы, и, в свою очередь, являются следствием таковой.
Когда высокая сухощавая фигура Брагина появилась в проёме резко распахнутой двери, и.о. главы районной администрации как раз собирался снова углубиться в ту самую трясину содержания деловых бумаг, из которой он на время вынырнул, отдавая поручения
                10

помощнику. Фёдор Михайлович недовольно сморщился и посмотрел на дверь, думая, что тот вернулся, забыв что-нибудь. Когда же он увидел Брагина, входящего в не свойственной ему  спешке и с не свойственной гримасой на лице, то ёкнуло сердце Фёдора Михайловича и внутреннее чутьё подсказало ему, что случилось нечто неординарное, что спокойные размеренные будни жизни и его, и районной администрации, и всего города отодвигаются в неопределённую туманную даль.
Увы! Проницательность не подвела его. Озабоченная до испуга фигура Брагина, пересекая пространство кабинета, на ходу изрекла:
- Хорошо, что ты сидишь!
Бут, ещё ни о чём не ведая, каким-то магическим образом заражаясь состоянием своего друга и подчинённого, медленно привстал с  кресла. Пожав протянутую через стол руку встревоженного шефа, Брагин всем телом упал на стул. Фёдор Михайлович машинально тоже опустился на место, не сводя при этом беспокойных глаз с вошедшего и ожидая от того дальнейших объяснений.
- ЧП! - выпалил Брагин. - ЧП в Белокаменске! Надо немедленно ехать!

                4. Старых улочек тишь-благодать 

Улица Октябрьская относилась к той категории пожилых улиц Стрельска, к которым, не кривя душой, можно применить самые, насколько это возможно,  превосходные эпитеты. В своём начале, находясь в низине бывшего широкого русла неизвестной древней реки, по каким-то нам неведомым причинам прекратившей нести свои воды в северные дали задолго до появления здесь самого города, она полого, а чем дальше, тем круче, забирала в гору. Составляли её, главным образом, довоенной постройки деревянные и кирпичные дома, которые так утопали в зелени деревьев, кустов и прочих насаждений, что, если смотреть сверху, то их крыши из белого шифера были похожи на линованные тетрадные листки, ровным строем плывущие в изумрудно-бирюзовых волнах пенящегося моря. Когда-то, будучи молодой, имела Октябрьская и вымощенную мостовую, в напоминание о которой остались островки булыжника, теперь выступающие вперемежку с асфальтовыми наслоениями более поздних отложений урбанизационной деятельности человека. Из окон домов, настежь открытых в летнее погожее время, ветерком развевались белые тюлевые  занавески, выглядывали горшочки весёлой герани, доносился запах жаренного на сковороде лука, перемешиваясь с запахом кипящих в кастрюле с супом петрушки и укропа. Отовсюду слышалась какофония звуков теле- и радиопередач, беззаботного птичьего гомона и других незыблемо присущих улицам голосов. В уютных двориках, в плотной тени деревьев, всегда можно было встретить милых старушек, сидящих на деревянных покрытых благородной зеленцой мха лавочках, в тихих беседах вздыхающих о молодых деньках и при этом монотонно вяжущих тёплые носки своим холодным внукам. Ленивый чистый кот, примостившись с краешку, подрёмывая, жмуря глаза в  мерном убаюкивающем мурлыкании, как правило, дополнял идиллию покоя и уюта.
Конечно, в силу аксиомы «нет в мире совершенства», найти недостатки можно было, при желании, и на этой достойной улице. К тому же, улицам, увы! как и людям, свойственно стареть. Почтенная старость Октябрьской, хоть и не явно бросалась в глаза, но была всё же заметна внимательному взгляду: местами рассыпающаяся кирпичная кладка домов, слегка покосившиеся крылечки, поросшие дикой растительностью, заколоченные двери с облупившейся краской некогда парадных подъездов. Однако, с невидимой, но всеми фибрами души ощущаемой, благотворной уличной аурой умеренной тишины и покоя, не могло совладать даже всесильное время. И улица Октябрьская, вкупе с другими не центральными и неброскими улицами Стрельска,  выглядела как тихая, спокойная,
                11

достаточно чистоплотная старушка, с достоинством сидящая на завалинке в рядок с подругами-ровесницами.   
Именно на этой улице в трёхэтажном, белого кирпича доме с двумя подъездами, в квартире с балконом на втором этаже и проживали те самые знакомые уже нам странные личности, являющиеся предметом интереса Виталика Храмова. Было уже ближе к полудню. Съездив не без успеха (и по работе, и для себя), на деревообрабатывающий завод, он решил, не мудрствуя лукаво, явиться прямо по адресу, указанному в записке, написанной красивым разборчивым почерком Мариночки. Ещё утром, сразу после получения поручений в кабинете Бута, он, побывав в отделе регистрации и учёта места проживания граждан, и получив там скудную информацию, решил действовать напролом. Таким методом Виталик пользовался нередко и в основном тогда, когда церемониться особой надобности не было, то есть, когда объект интереса был величиной незначительной. В данном случае, казалось,  что дело обстояло именно так и вряд ли могло предвещать какие-либо осложнения. Супружеская пара, лишь два месяца назад въехавшая в купленную ими квартиру, ничего особенного, как он думал, собою не представляла.
Тихо шелестя шинами по асфальту, чёрная, лоснящаяся на свету достойная немецкая модель автомобиля вкатила в уютный дворик дома номер 41, остановившись напротив 2-го подъезда. На минуту стихли мужики, до этого стучавшие костяшками домино за столиком с самодельной крышей от солнца и дождя в виде большого листа шифера, толстой катанкой прикреплённого к двум плохо отёсанным столбам по бокам и брусчатой поперечиной между ними. Как бы переговариваясь о своём и перебраниваясь, они зорко посматривали на выходящего из машины Виталика.
- Здоров, мужики! - весело кивнул он игрокам.
- Здоров… Здоров, коль не шутишь, - вразнобой, на разные лады ответили те, возобновляя стучать костяшками по крепкой поверхности стола. 
Храм не спеша, деловито в развалку пошёл от машины к подъезду, возле которого на лавочке, покрытой плотным домотканым половиком, сидели три старушки, на время также отвлекшиеся от тихой беседы и вязания. Спицы их замерли, а лица превратились в само внимание, сосредоточенное на подходившем к ним высоком, молодом парне.
- День добрый, бабушки! - погромче, на случай, что те по старости могут недослышать, прокричал Виталик. И не дожидаясь ответов на своё приветствие, которые разноголосо тут же последовали, продолжил по инерции громко, - А что, в двадцатой есть кто?
Те, переглянувшись, дружно закивали:
- Есть, есть! Оба дома!
- А кто, бабушки, раньше жил в этой квартире?
- Так ить, Артемьевна жила! Кузнецова…  А как, значит, она в прошлом годе в декабре померла-то, Василий и продал фатеру… Сын-то ейный.
- В ноябре, в конце она преставилась! - назидательно и веско поправила говорившую её соседка.
- Ну-у, Петровна, уж ты мне не говори! Я точно знаю! Потому как, не была на похоронах – лежала в больнице с поясницею! А положили меня, дай-то Бог памяти.…  четвёртого или пятого декабря! Я в тот день как раз открытку от сестры получила со святым Николаем! Она живёт в Прибалтике, а у них святой Николай-то пятого! …А пролежала я в больнице десять дён! И как раз…
- А нынешние жильцы? Как они? - перебил словоохотливую и памятливую старушку Виталик.
- Так энти-то живут недавно, месяца со два.…  Но грех жаловаться! Люди степенные, всегда поздороваются! Он-то ить и шляпку приснимет, как тебе в старину… э-хе-хе! Грех, грех жаловаться!
                12

При последних словах Виталик уже поднимался по ступенькам лестницы на второй этаж. В подъезде пахло отсыревшей известью и кошкой. Дверь квартиры была сразу направо и представляла собой плохо обитый коричневым дерматином прямоугольник. Круглая пластмассовая, когда-то бывшая белой, ручка была с краю отколота, а посредине треснувшей. Номерок на двери был составлен из двух разных циферок – двойки и нуля. Причём двойка была никелированной и хотя несколько потускнела от времени, поблёскивала на свету. Нолик же был бронзовый, тёмный, чуть поменьше двойки. Поэтому, если смотреть в темноте или издалека, то квартиру номер 20 вполне можно было принять за квартиру номер 2.
Виталик остановился напротив двери, чуть выждал и медленно поднял руку к кнопке звонка. И, странное дело, ему, вдруг, каким-то внутренним зрением, как это бывает в ясном чётком сновидении, стало видно или, вернее, даже не видно, а внутренним образом представимо и известно то, что происходило сейчас там, за дверью! Он ясно «видел» расположение крохотной двухкомнатной квартиры, в затемнённом зале которой в стареньком кресле сидела красивая женщина в домашнем тёмно-бирюзовом халате, с длинными распущенными волосами, которая держала несколько бумажных листов в изысканной благородной руке и, казалось, рассеянным незаинтересованным взглядом просматривала их. Он также «видел» плотного невысокого мужчину в расстёгнутой летней с короткими рукавами рубашке, который не спеша и вальяжно, как прогуливаясь, выходил из другой комнаты и при этом дирижировал одной рукой в такт энергично звучащей красивой и знакомой музыке (если бы Виталик был хоть немного сведущ в классике, он бы без труда узнал «Танец рыцарей» Прокофьева). Вторая его рука была глубоко в кармане брюк. Он сосредоточенно, на волне происходившего между ними разговора заканчивал фразу:
- Вот так вот, Верунчик, нам и нужно будет поступить, коль уж так получилось…  Ну, да ладно… Что Бог не делает – всё к лучшему! - и, как бы спохватившись, живо закончил - …Впрочем, к нам ведь - гость!
Виталик всё ещё никак не мог нажать на маленькую впалую кнопку звонка. Почему-то вспомнилось об отце… Отец его, весьма замечательный по-своему человек, был начитан, образован, точнее сказать, самообразован, так как институт в своё время так и не закончил, бросив на третьем курсе, и всю жизнь проработал стропальщиком на деревообрабатывающем заводе. Обладал выдающимся каллиграфическим почерком, чем часто злоупотребляя пользовались сын и дочь, когда нужно было подписать поздравления-открытки или написать плакатным пером и тушью что-нибудь в школу. Ближе к сорока, отец страстно уверовал в Бога, зачитывался Библией, перечитал труды весьма многих, большей частью русских религиозных мыслителей и, тем самым, выработал, как вылил из металла, законченную форму того мировоззрения, тех взглядов на жизнь, которые порою так раздражали сына. Но раздражение это, возможно, было неосознанной реакцией на чувство правоты отца, исходящее откуда-то из недр совести. Сознательно же сын считал воззрения Храмова-старшего и суждения его о жизни в высшей степени непрактичными и даже чуть ли не своего рода юродством.
Дверь отворилась как-то сразу и нараспашку, причём Виталик не был уверен, нажимал ли он на кнопку звонка или нет. Перед ним приветливо стоял тот самый человек, которого он только что «видел». Поверх уже застёгнутой и заправленной в брюки рубашки на чёрном потёртом матерчатом шнурке болталось пенсне, переливаясь в полумраке прихожей тяжеловесным золотым мерцанием. Светлые парусиновые брюки держались на узком плетёном кожаном ремне. Потёртые синие вельветовые тапочки на босу ногу завершали домашнюю и покойную фигуру  Соболевского.
- Ба-а-а! Наконец-то! – негромко вскричал он и добавил томным голосом нараспев - А мы вас заждали-ись!
                13

И, сделав рукой галантный жест, приглашая войти, при этом другой рукой зачем-то водрузил на нос пенсне:
- Милости прошу!
Виталик, с несвойственной ему нерешительностью, невнятно поздоровавшись, последовал приглашению и вошёл в тесную прихожую.
- Прошу, прошу! - повторил хозяин, шаркнув ногой и открыв при этом завешанную белой занавеской наполовину стеклянную дверь, ведущую в зал, и вернулся, чтобы закрыть входную. Громко хлопнув ею, он снова воскликнул:
- Вероника Николаевна! Приятный сюрприз – у нас гость! Принимай!
Они вошли в зальную комнату, где на том же месте, в том же кресле и так же одета, как это «видел» Виталик сидела Вероника Николаевна Панова. Она величественно-задумчивым, но приветливым взглядом осмотрела гостя, мерно покачивая красивой в расшитой серебром домашней туфельке ногой, элегантно водружённой поверх другой. Роскошный халат её, переливающийся на свету своими бирюзовыми складками, вполне можно было принять за вечернее платье. Молча, слегка кивнув на негромкое «Здрасьте» вошедшего, величавым жестом хозяйки она пригласила того сесть на диван у стены, положив бумаги рядом на журнальный столик. На некоторое время в комнате повисла тишина. И тишина эта была единственным несоответствием «видения» с наличным положением – не было звучания музыки, «Танец рыцарей» не нарушал больше покоя замерших в ожидании комнатных вещей.
Хозяева с любопытством рассматривали сидящего своего гостя, который хотя и был, как говорится, не робкого десятка, и стеснительностью ранее не отличался, но чувствовал себя всё более неловко. Он никак не мог заставить себя заговорить, найти слова, чтобы хоть соблюсти формальности и объяснить цель своего визита. К тому же, его сбил с толку тот факт, что, судя по словам Соболевского, этот визит его был предугадан. Наконец, заложив руки за спину и многозначительно обменявшись с супругой взглядами, сам Пётр Николаевич повёл:
- Ну-с, милостивый государь, если не ошибаюсь – Виталий Дмитриевич?... -  он  снова, покосившись, взглянул на жену. - Вам таки определённо необходимо выполнить поручение вашего начальства? …Ну что ж, извольте! Мы готовы удовлетворить ваше любопытство и ответить на ваши вопросы, насколько это будет соответствовать рамкам, так сказать, нашей осведомлённости…
Виталий Дмитриевич почему-то при этих словах опустил глаза, как пристыженный. Он даже забыл обратить внимание на тот факт, что говоривший знал его имя. Однако, быстро встряхнувшись, придя в себя и снова становясь прежним, он в привычной манере – манере нагловатого превосходства, быстро и развязно пошёл в наступление:
- Ну, короче, тут дело обычного выяснения некоторых обстоятельств, связанных со смертью нашего главы района Виктора Сергеевича Валько… Да вы, наверное, в курсе? Дело в том, что на прошлом, на последнем его приёме граждан по личным вопросам, вы тоже фигурируете, как посетители… Нет-нет… Не подумайте, что вас, там, в чём-то подозревают или, там, следствие какое… Просто, новый шеф хочет убедиться… По медзаключению смерть наступила в результате обширного инфаркта, который могло вызвать чрезмерное волнение или, там, нервное перевозбуждение. Вот он и хотел бы узнать: может быть, старые знакомые, …какие-нибудь воспоминания или тому подобное…
Он замолчал, переводя взгляд то на Панову, то на её мужа, невозмутимо и серьёзно его выслушавших в неподвижных позах: она – ровно, с аристократической осанкой сидя в кресле, он – стоя сзади, возложив руки на спинку её кресла. Виталик продолжил:
- Так вот, значит, вопрос первый: были вы знакомы с Виктором Сергеевичем?
Некоторое время Панова и Соболевский сохраняли свои застывшие во внимании позы. Затем одновременно переглянулись и, как показалось
                14

их гостю, при этом слегка и незаметно улыбнулись и что-то сказали друг другу глазами. Наконец, Пётр Николаевич быстро и глубоко набрав воздуха во всю грудь, выходя из-за кресла и потирая в задумчивости руки, глядя в пол, ответил:
- Видите ли, дорогой Виталий Дмитриевич! Положа руку на сердце, могу сказать, что, к великому нашему сожалению, здешнее знакомство с таким почтеннейшим и достойнейшим человеком, каким, несомненно, был в этой жизни Виктор Сергеевич.., так вот, знакомство это было, увы! слишком для нас кратковременным! До той незначительной деловой беседы в стенах его кабинета в тот роковой день, мы, опять же – увы!  не имели счастья знакомства с ним…! Только вот… - он запнулся, не поднимая задумчиво-сосредоточенного взгляда, как бы ища наиболее доступной и понятной формы выразить мысль, а затем чётко, неспешным голосом и с расстановкой продолжил. - Только вот, уважаемый Виталий Дмитриевич! Кто же вам сказал…, то есть, кто ввёл вас в такое заблуждение, что… Виктор Сергеевич умер?
- ??
В наступившей гробовой тишине чуткое ухо, вероятно, могло бы уловить, как участилось дыхание обескураженного Виталика, как брови его поползли кверху и застыли в недоумении – верить ли тому, что он только что услышал?  Но вот, вдоволь насладившись произведённым эффектом и выждав довольно продолжительную паузу, с видом профессора, доказывающего сложную теорему и как бы произнеся: «Однако, господа, последуем дальше», Пётр Николаевич продолжил:
- То есть, я хотел сказать в том смысле, что с чего вы взяли, что кто-нибудь вообще может умереть?               
Всё ещё пребывая в недоумении, Храмов во все глаза смотрел на оратора. В своём состоянии смятения он не мог разобраться – шутит ли тот или говорит серьёзно? Соболевский же невозмутимо продолжал:
- Впрочем, я вижу, что в нашем случае совершенно необходим небольшой, так сказать, вводный экскурс, - при этих словах он вопросительно посмотрел поверх стёкол своего старомодного пенсне на Веронику Николаевну, которая молчаливо, слегка кивнув головой, тем самым выразила своё согласие. Пётр Николаевич с воодушевлением снова повернулся к внимательному своему слушателю. - Позвольте поинтересоваться, любезный Виталий Дмитриевич, что в вашем понимании есть жизнь?
«Любезный Виталий Дмитриевич» и не собирался давать ответ на этот заковыристый для него вопрос, так как о таких вещах он, признаться, никогда не задумывался и давно уже не надрывал свой мощный в своём роде интеллект, тяжестью не то что философствования, но даже простых размышлений на научно-популярном или простом житейски-познавательном уровне. Между тем, оратор, хотя и видел, что проникновенный вопрос его не нашёл должного отклика, наставительно продолжил:
- Все научные дефиниции, начиная с весьма расплывчатой и общей, принадлежащей французу Буша, что, дескать, «жизнь – это совокупность отправлений, противящихся смерти»,  затем несколько более конкретного определения Энгельса: «Жизнь есть способ существования белковых тел…» и т. д., и, заканчивая современными, напустившими к тому же кибернетического тумана, не выдерживают никакой критики. Ибо все они страдают тем изъяном, что подходят к вопросу материалистически бойко и безапелляционно однобоко! Все они, как один, допускают непростительную ошибку! Ошибка эта заключается в противопоставлении жизни и смерти! В рассматривании этих состояний не как тесно взаимосвязанных, взаимно переплетённых и дополняющих друг друга феномена, а как враждующих и даже взаимоисключающих!! К тому же, все эти «способы существования белковых тел…» – телега, поставленная впереди лошади, ибо сами эти белковые тела (да, что там белки – атомы, электроны и далее – вплоть до элементарных частиц!) являются способом существования ДУХА! Да-да, ДУХА! Таким
                15

образом, жизнь – это, переиначивая Энгельса, способ существования ДУ-ХА! Но, освоив на некоторое время «материальное» своё жилище, а затем покидая его, дух ведь, сами понимаете, никуда не исчезает! Он, всего лишь, переходит в другое состояние, в состояние «нежизни» или в смерть! А, значит, и смерть есть способ существования того же духа. Конечно, сказать, что оба эти состояния вполне, или хотя бы частично, идентичны,  было бы непозволительным допущением. Но мы ведь можем судить, скажем, о знакомых нам состояниях сна и бодрствования, как о дополняющих друг друга, хотя они тоже, и весьма существенно, разнятся! Кстати, Шопенгауэр называл сон маленькой смертью или её репетицией! Подводя итог, могу сказать, и очень надеюсь, что вы со мной согласитесь: нельзя в слово смерть вкладывать смысл слова исчезновение, а именно так и поступает большинство! Позволю себе в свете вышесказанного привести, несколько видоизменив, мудрую фразу булгаковского Азазелло: «Помилуйте…  Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в кабинете, иметь на себе хороший костюм и принимать посетителей? Это смешно!».
Пётр Николаевич замолчал, с интересом вглядываясь в Виталика – какова-то его реакция? И не потребовался бы специалист высокого класса в области психологии, чтобы достаточно точно определить это! Ибо слушатель, к которому была обращена речь, хоть и старался ничего в ней не пропустить, но, признаться, с нарастающим безотчётным беспокойством понял лишь одно – ох, что-то тут не так!               
Со двора, через открытую и завешенную белой марлевой материей дверь, доносился стук доминошников, их разухабистые смех и выкрики, громкий плач девочки в песочнице и её надрывный «Дурак!», адресованный  мальчику, злокозненно растоптавшему старательно выстроенный замок из влажного, хорошо поддающегося лепке, песка. Тут же от столика послышался грозный мужской окрик: «Сашка, паразит! Вот я тебе!»… Но частые, звонкие, шлёпающие по асфальту Сашкины удаляющиеся шаги не оставляли сомнений в счастливой для него развязке инцидента.
Ясная отчетливость этих звуков, помогла Виталику понять, откуда Соболевский мог знать о его приходе: «Я же ведь громко говорил с бабульками, наверняка они слышали». Звуки и  мысли – всё посторонние – на некоторое время вытеснили из головы и как бы притупили остроту того странного, что только что пришлось ему выслушать. Между тем, подозрительный оратор и его молчаливая супруга продолжали пристально разглядывать гостя. Но если Вероника Николаевна смотрела снисходительно-сочувствующим, почти ласковым взглядом, при этом чуть щуря по привычке свои красивые выразительные глаза, то её муж – несколько исподлобья, серьёзно-отстранённо, как бы готовясь снова вступить в бой и огорошить чем-то ещё. Привычным движением засунув обе руки глубоко в карманы брюк, он зашагал поперёк залы, протаптывая незримую дорожку между креслом Вероники Николаевны и диваном, на котором в вопросительной и напряжённой позе полузастыл Виталик:
- Ну-с, коль скоро мы быстрыми крупными штрихами, как сказал бы художник, обрисовали картину под названием «жизнь» и её противоположность – «нежизнь», то бишь смерть, можно, полагаю, последовать дальше!               
Он энергично потёр руки и, собравшись, вдохновенно продолжил, не переставая монотонно прохаживаться взад-вперёд:
- Значит, мы более-менее, - он недоверчиво, с сомнением посмотрел на гостя, - выяснили, что вряд ли кто-нибудь может быть обречён на исчезновение, - тут он приостановился и, чуть нагнувшись к Виталику, почти шепотом заговорил. - Скажу вам по секрету, что не для того Создатель творит кого-то, чтобы потом обречь на уничтожение и небытие! К тому же, Он, как вы понимаете, в силу своего абсолютного совершенства, «не способен» (слово-то какое, - поморщился он, - приходится применять к Тому, Кто способен
                16

на ВСЁ! увы, – изъяны передачи мысли языком!), так вот, Он «не способен» творить пустышки! 
Виталик оживлённо, как бы вспомнив что-то, заёрзал на диване, выпалил:
- Вот вы сейчас говорили точно, как мой отец!
- Ну, вот видите! …Впрочем, о почтенном отце вашем – Дмитрии Григорьевиче – мы непременно ещё потолкуем, …чуть позже, - с нетерпением и видом, что, дескать, не стоит отвлекаться от главной и важной нити разговора, громче продолжил Пётр Николаевич. - …Следовательно, укоренившееся представление, что человек исчезает вообще, вызывающее столько трагического отчаяния и слёз у родных и близких умершего, на самом деле – нелепица! Вспомните популярную, если можно так сказать, эпитафию: «Близкие люди не умирают, они просто на время перестают быть рядом»! В ней сконцентрирован весь смысл рассматриваемого нами предмета! Вот потому-то я и задал так удививший вас, Виталий Дмитриевич, вопрос, который потребовал некоторого углубления и этих пространных рассуждений! И теперь я бы хотел повторить его: верите ли вы в то, что Виктор Сергеевич умер, исчезнув при этом навсегда?
Наморщив лоб Храмов пытался понять, чего от него хочет этот странный человек, задавая дурацкие свои вопросы, при всём том, что как раз вопросы-то приехал к ним задавать он? И, потом, откуда он знает всех по имени-отчеству? Ведь он только недавно прибыл в город! Очень странно.… Но, тем не менее, нехотя и несколько обиженно он попытался ответить, вслух размышляя:
- Ну-у-у.…  Ну, как там говорят, что после смерти душа выходит из тела и…
- Ага!?
- Ну, я не знаю, - начиная раздражаться, продолжил Виталик, - улетает на небеса… и… там.…
Вдруг он заговорил решительно и твёрдо:
- Только я в этом сомневаюсь. Мы часто спорили с батей по этому поводу. У него всё слова, слова.…  Всё философы да мыслители.… А где доказательства? Кто видел? Кто-то пришёл «оттуда» и шепнул тебе? Или ты сам слетал да увидел своими глазами? Наплести можно такого…! Они, эти философы, навыдумывали всего, наворотили для таких, развесивших уши, а ты верь им…
- А вы-то с Библией, Виталий Дмитриевич, хоть немного знакомы, в частности, с Евангелиями? - перебил, уставившись поверх пенсне на него, Пётр Николаевич.
- Да, батя давал почитать.…  Помню немного, в общих чертах. Вообще-то, есть там немало  умного написано.…  Тут спорить не буду! Но…
- Но многое неправдоподобно и смахивает на сказку…, на чудеса…, - с каким-то сожалением в голосе продолжил за него Соболевский. - Не правда ли?
- Да-а.… То есть, много таких вещей, что не поверишь…
- Эх, молодой человек! Мало ценного в той вере, что требует подтверждений и доказательств. Если бы вы внимательно и вдумчиво прочли Писание, то могли бы обратить внимание на слова, что верить в видимое и очевидное – не велика заслуга.…  Да и не вера это вовсе, ибо «вера – есть уверенность в невидимом»!               
Он остановился, повернул голову к окну и в задумчивости, ни к кому не обращаясь, а как бы вслух высказывая мысленные рассуждения, медленно продолжил:
- А по поводу чудес… Все, наверное, знают расхожее и затёртое выражение: «Такой большой, а в сказки веришь!». То есть, подразумевается, что негоже взрослому здравомыслящему человеку верить во все те несуразности и чудеса, которые в сказках происходят, ибо пишутся они для наивных детишек и, посему, не требуют к себе серьёзного отношения со стороны умудрённых опытом жизни взрослых. В Библии также неоднократно упоминается о всевозможных чудесах. Но, согласитесь,  Библия предназначена ведь отнюдь не для легковерных и наивных детей и всему тому, что в ней написано, верили и верят такие
                17

«матёрые человечищи», которых трудно заподозрить в детской наивности и недостатке мышления и жизненного опыта. Так что же такое феномен чуда и как к нему относиться? …Нетрудно заметить, что чудеса в сказках делают волшебники и феи, в народных преданиях чародеи и колдуны, в Библии и других религиозных писаниях пророки, святые и Сам Сын Божий Иисус Христос. То есть те, кто обладает соответствующими, если можно так выразиться, полномочиями или компетенцией, а не каждый, кому это вздумается.  Сами же эти полномочия как бы «автоматически» снисходят на того, кто в силу своей высочайшей духовности и вытекающей отсюда отстранённости от суеты повседневной, уже как бы перерос человеческий статус (а его, замечу вам, хоть и нелегко, но непременно следует перерасти!) и находится уже ближе к небу, чем к земле. Как все мы знаем, чудо – это явление, которое противоречит законному ходу вещей, которое производит всплеск в рутинном и обычном течении жизни. Эти всплески, как вы понимаете, если и случаются, то весьма редко и вполне естественно заслуживают скептического отношения к себе, особенно у тех, кто не являлся их свидетелем, а только слышал об этом со слов других.
Тут Пётр Николаевич резко повернулся к Виталику:
- Дальнейшее рассмотрение вопроса требует введения аксиомы, без которой никак не обойтись. А именно: в сотворённом мире невозможно ни представить, ни помыслить, ни совершить того, чего вообще не существует и чего не может быть! То есть, кажущиеся нам самыми фантастическими картины и образы, на которые только способно наше воображение, имеют свой смысл и свою же реальность. Другое дело, что реальность та носит потенциальный, мыслимый, а не актуальный характер действительности и до поры до времени они (потенциальные и актуальные реальности эти) могут не пересекаться и не совмещаться друг с другом… Так вот, творить различные чудеса могут те, кто способен потенциальной реальности придать статус актуальной, т.е. воплотить её, материализовать! Согласитесь, чтобы совершать подобное, нужно что-то  знать такое, что неведомо ещё остальным, нужно, чтобы духовный уровень был на порядок выше духовного же уровня масс, или, как я выразился ранее, нужно обладать компетентностью на подобные действия. Современная наука, на которую многие столь уповают, как на Бога (или взамен Его), пока ещё успешно работает, хоть и на предпоследних своих издыханиях, применяя свои знания, как в различных областях человеческого хозяйства, так и в объяснении мироустройства и процессов, происходящих в подлунном мире. Но путь, избранный наукой, в корне неверен и, если, повторяю, наука в данном её виде имеет пока успех, то успех этот скорее тактического, нежели стратегического характера. Ведь научный путь – это  путь насилия над природой! Люди поступают с окружающим их миром не как благодарные дети с родителями, ожидая пока те одарят их благами, которыми сочтут за нужное одарить, а как дети нерадивые, нагло и с жадностью требующие всё больше… Или так, как если бы кто-то взял другого за грудки и начал трясти, вытряхивая всё из его карманов. Но, согласитесь, бесконечно так продолжаться не может и либо содержимое карманов иссякнет, либо опомнится сам тот, кого трясут за грудки, что, судя по последним природным и общественным катаклизмам, сейчас и происходит. Так, например, чтобы получить из одного химического элемента другой, учёные мужи додумались бомбардировать (!) ядра атомов тяжёлых элементов ядрами же более лёгких. Не знаю, как у вас, но у меня напрашивается следующее сравнение: чтобы из непослушного народа получить послушный, некоторые страны додумались, ни много, ни мало!, бомбардировать того непослушного. Как вам такой путь получения результата? Что вам подсказывает внутреннее чутье об истинности его и законности? Тот ли это путь, по которому человечеству следует идти дальше, если, конечно, оно вообще хочет идти к какой-либо цели и уж тем более достичь её? Те ли двери открывает перед ним наука? Помните из Библии, как Иисус Христос превратил воду в вино? Как в этом случае поступила бы наука? Допускаю, что после многих лет исследований, бомбардировки молекул воды на дорогостоящих каких-нибудь мудрёных установках, после применения всяческих катализаторов и других операций, насилующих само
                18

естество и структуру воды, какая-то органика и получилась бы. Да и то – не факт! И как же поступает Сын Божий? Он открывает дверь не насилия и принуждения, а дверь любви, сочувствия и соучастия! Он открывает дверь в тот внутренний мир каждой молекулы, в котором та его распознаёт (сверхкомпетентность!) и отвечает на Его призыв и просьбу, изменить своему естеству, перестроиться в более высокоорганизованный порядок структуры винной субстанции (для самих молекул это благо, как если бы лейтенант сразу получил звание майора)! Для наглядности, коль уж мы затронули тему армии, позволю себе привести следующий пример. Скажем, по улице навстречу вам с песней шагает в баню рота солдат. У вас, то ли от хорошего солнечного денька, то ли от залихватского солдатского марша, то ли от того и другого, игривое приподнятое настроение. Вам хочется пошалить. И в силу этого, вы, вдруг, ни с того ни с сего, весёлым командным голосом выкрикиваете, - тут Соболевский  выпрямился, как перед строем, сложил руки по швам, - «Рот-а-а-а-а, стой! В шеренгу по четыре стано-о-о-овись!». Сами понимаете, что вряд ли ваша выходка возымела бы какое-либо действие на солдат. В лучшем случае они на неё бы не обратили никакого внимания, в худшем – некоторые из них покрутили бы пальцем у виска. И это вполне закономерно, ибо вы, являясь человеком гражданским, не компетентны отдавать подобного рода распоряжения и приказы. Другое дело, если бы на вашем месте оказался, скажем, генерал. В этом случае распоряжение об остановке и перестроении было бы выполнено беспрекословно и неукоснительно, так как генеральская компетентность вряд ли у кого-то из солдат вызвала бы сомнение. Упрощенный пример этот, может быть, покажется не вполне соответствующим нашему случаю, ибо Иисус не приказывал, а с любовью просил. Но, ведь, был и другой случай, когда Он уже повелел (!) бесам выйти из больного человека и переселиться в свиней и те беспрекословно подчинились! Знали, кто может им приказывать и кого нужно слушаться! …В заключение хотелось бы сказать следующее: Бог, в силу своего совершенства, как я уже вскользь упоминал, никак не может создавать нечто несовершенное, с червоточиной. Червоточины эти мы зарабатываем сами в своих поисках, в своих сомнениях, на своих путях (помните: «всё, что в нас хорошее – от Бога; всё, что в нас плохое – от нас самих»?). Поэтому в финале всемирного действа – все мы боги и соучастники в творчестве Отца. И творить миры  для всех нас не что-то сверхъестественное, а внутренняя необходимость и потребность! А значит, не так далёк и наш черёд творить чудеса. Нужно только очень к этому стремиться и в это верить!
Пётр Николаевич, весело и лукаво посмотрев на Виталика, подмигнул ему, элегантно вытянул перед собой руку, сжатую в кулак, и раскрыв кулак в ладонь, показал, что на ней ничего нет. Но, вдруг, воздух над ладонью стал заметно и быстро сгущаться, уплотняться и терять свою прозрачность, как в фильмах убыстренной съёмки, когда на глазах за какие-то секунды вырастает кристалл или растение, распустившееся в цветок. Опешивший, сбитый с толку Виталик увидел на ладони Соболевского само собою соткавшегося из воздуха огромного, на пол ладони жука-оленя, переливающегося отблесками света на чёрно-коричневых своих рогах и надкрыльях, которые он как бы нехотя открыл и не спеша, деловито шумя крыльями, вылетел из комнаты через балконную дверь, штору которой услужливый ветерок, как по заказу, вовремя успел перед ним распахнуть.
- Поверьте – никакой ловкости рук! Чистейшее волшебство! - с гордостью и достоинством констатировал Пётр Николаевич.
Неутомимое яркое солнце, пробиваясь сквозь живую ширму приятно шуршащих на слабом  ветерке листьев дерева за окном, тихо пронзало лёгкие оконные шторы своими вездесущими лучами, которые при этом окрашивались в жёлто-оранжевые и зеленоватые оттенки, придавая всем предметам в комнате и ей самой вид подсвеченного аквариума. А сами шторы слегка покачивались от забегающего время от времени через открытую балконную дверь уличного шаловливого и наполненного шумами двора воздуха, который как
                19

бы проверял всё ли тут в порядке. Они были похожи на размеренно колышущиеся величавые махровые водоросли.
Виталик почувствовал себя в каком-то расслабленно-полусонном состоянии. Это было приятно. Никуда не хотелось идти. Ни о чём не хотелось думать. Ни с кем не хотелось спорить и пререкаться. Тем не менее, он понимал, что беспредметный этот разговор, в который он был вовлечён хитрым Соболевским, и цель которого была для него загадочной и неясной, изрядно затянулся. «Наверное, уже около одиннадцати…», - подумалось как-то безразлично и отстранённо. И тут он невольно вздрогнул от мягко нарушившего тишину бархатного голоса хозяйки:
- А хотите увидеться с… вашей мамой? …Прямо сейчас.
Сказать, чтобы эти слова огорошили Виталика, – ничего не сказать… Недоумённо подняв брови, он уставился на Панову – не шутит ли она? Вероника Николаевна по-матерински мягко и серьёзно смотрела прямо ему в глаза взглядом, не оставлявшим никаких сомнений в адекватности вопроса. Тем не менее, отвечать на него ни отрицательно, ни утвердительно у Виталика не хватало решимости, да и было как-то уже не по силам. Он, не отрывая от Пановой взгляда, уходящего вдаль и в глубину  сквозь неё, как-то обмяк всем телом и откинулся на мягкую спинку дивана, которая с готовностью, словно ждала этого, приняла его в свои объятия…
               
                5. Вот это да!   

Несколько райкомовских машин в сопровождении милицейского эскорта быстро, насколько это было возможно, ехали по плохому, с выбоинами шоссе в сторону Белокаменска…               
 Фёдор Михайлович так и не понял ничего из сбивчивого и неупорядоченного рассказа Брагина – что же, собственно, случилось? И можно ли верить всему тому, что ему пришлось услышать? Если бы Бут не знал хорошо своего друга и зама, то у него могли бы закрасться смутные предположения о некотором нарушении его психического состояния, как реакции организма на переутомление и на последние печальные события, связанные со столь неожиданным уходом из жизни Валько. Единственно, что отчётливо вырисовалось в голове Фёдора Михайловича, так это то, что белокаменское событие – из  разряда вон выходящих, что такого в практике их руководства районом ещё не бывало, да и было ли где и когда вообще?
Ещё в кабинете у Бута Никита Иванович, стараясь быть как можно более невозмутимым и  не выдавать слишком явно своего волнения и беспокойства, рассказал тому о множестве ранних утренних звонков от поселкового руководства и белокаменских его знакомых, которые в один голос сообщали, что к северу от посёлка, километрах в пяти, появилось нечто… Толком описать это нечто никто не мог. Но утверждали, что оно имеет огромные размеры, форму шара и… висит в воздухе! Главное, что вчера ещё ничего на том месте не было! То есть было, конечно, – тот же заболоченный лес, который ничем, кроме  сезонного обилия ягод и грибов, не был примечателен, никаких подозрительных шумов до того не издававший и каких-либо приготовлений к строительству чего бы то ни было не обозначавший. Всё было как всегда. И вот – на тебе! Сегодняшним погожим летним утром жители посёлка, во всех отношениях ничем не выдающегося, с изумлением увидели тот странный, как-то прочно зависший в воздухе, объект! Старший участковый милиционер Сомов, второпях посовещавшись с председателем поселкового совета Волошиным, взял с собою напарника, и они на мотоцикле с коляской поспешно скрылись под сводами деревьев «прояснять ситуацию» в направлении странного сооружения, заволакиваемые, как дымовой завесой, пылью грунтовой лесной дороги. Вернулись они весьма скоро. Причём, вернулись с лицами, на которых застыло выражение какой-то ошарашенной
                20

разуверенности во всём прочном и незыблемом, что до сей поры составляло фундамент их жизнепонимания! После их сбивчивых рассказов всё стало ещё более туманным и ещё менее реалистичным – просто  вопиющее воплощение картин Сальвадора Дали в российской глубинке! Оказалось, что подъехать вплотную к объекту нет никакой возможности!
- То есть, как это никакой возможности? - раздражённо выкрикнул Волошин.
Оба милиционера, как-то растеряно сидели в небольшом его кабинете, переглядывались, пожимали плечами, при этом что-то невнятное говоря и перебивая друг друга. 
- Витя!- громко обратился к Сомову Волошин. Он все более выходил из себя на нелепую неясность и странность возникшего положения и уже готов был перейти на более крепкий стиль русского языка. - Ты мужик или баба какая? Ну, можешь ты толком объяснить? Возьми же себя в руки, наконец! И расскажи всё по порядку!
Красное лицо верзилы Сомова покрылось мелкими бисеринками пота. Казалось, ещё немного – и влага эта закапает с обвислых, как у сома, его усов. Достав из заднего кармана форменных милицейских брюк с тоненькими, едва заметными красными лампасами носовой платок, который по размерам своим мог вполне сойти за детскую простынку, Сомов вытер им лицо и шею, сложил и водворил на место. Он был в явной растерянности – как объяснить, то, что они с напарником видели полчаса тому назад – и посматривал на своего товарища, как бы ища поддержки.
- Да я даже и не знаю, как такое можно рассказать… - исподлобья взглянув на Волошина и переведя взгляд на коллегу, вымученным голосом начал Сомов. - Скажи, Серёга! Ну, подъезжаем мы, значит, поближе к этому… к этой… хреновине, понимаешь! Дорога по песку, по ямам.… В лесу-то ничего не видать – одни деревья. И, вдруг, сразу за поворотом с просеки перед нами – такой видон! У меня чуть руль из рук не выскочил! Ну, ладно, подъедем, думаю, поближе – разберёмся! Метров триста оставалось, там как раз прогалина, деревьев мало, видно всё хорошо.… И тут наш драндулет фюиить… и сдыхает!
Сомов положил свою растопыренную ладонью кверху ручищу на стол, который весь зашатался при этом, а согнутым тяжёлым указательным пальцем другой руки стал загибать один за другим пальцы на ней: 
- Ну, думаю, приехали: движку двадцать пять лет – раз! Капремонт не производился ни разу – два! Втулки стёрты до нельзя – три! А-а-а… короче, думаю, всё – амба! …Ладно! Дойдём и пешочком! И вот тут… Я не знаю… Серёга, скажи ты…
Напарник, как будто ждал сигнала, чтобы с энергичным запалом включиться в повествовательный процесс.
- Такое надо ещё увидеть! Поискать – не найдёшь в целом свете! Экая громадина шаровая! И ни на чём не держится! Висит чуть не над тобою! А под нею – тоже, я вам доложу! Когда же это можно было успеть настроить, наворотить этакого? Я же там всего на прошлый выходной с дочкой грибы собирал, как раз после ночного дождичка! Ну, ни за что бы не поверил, расскажи кто, если б не видел собственными…
- Да ты про это – потом! - морщась, перебил его Сомов. - Ты про пешком давай!
- Ну-у…! Так я и говорю, что в жизни бы не поверил…, - он запнулся, растерянно заморгал глазами и умолк, отведя взгляд в сторону, а рукам не находя на столе места, словно был в чём-то виноват.   
Старший участковый зло зыркнул на него, как бы упрекая, что не оправдал возложенных надежд, и, ни на кого не глядя, сказал:
- Я не знаю, Саша, что это было и как называется… Может там учёные мужи что-то выдумали или военные какие испытания, - он покрутил в воздухе рукой. - Но это выходит за всякие рамки моего понимания, да и ты ничего подобного не видел! …Оставили, значит,
                21

мы заглохший драндулет наш, свели с дороги под сосну, чтобы пойти пешочком.…  Не прошли и пяти шагов, как забуксовали…
- Как это – забуксовали? Пешком?
- А вот так! - зло выкрикнул Сомов, который как будто ожидал этого вопроса.- Упёрлись в какую-то невидимую вату и всё! Гребём ногами, пытаемся сдвинуть руками – ни шиша! Вернулись, отошли в сторону метров на двадцать – тот же результат! Мы в другой бок дороги – бесполезно! Помыкались, походили вокруг да около – невидимая стена, и всё тут! Правда, мягкая как вата! Руку всовываешь – будто в тёплый пар! Мы назад, к мотоциклу. Вывели, развернули – завёлся с пол оборота! Думаю: стоп! Снова тихонько так подъезжаю к «стене» – фюиить и глохнет! Э-э-э, говорим себе, и ходу назад…
Милиционеры переглянулись, как бы дав понять, что более проясняющих фактов от них ожидать не стоит. Волошин в задумчивости, заложив руки за спину, подошёл к окну. Напротив,  перед зданием поселкового совета, через небольшую площадь, располагался местный магазин «Восход», в народе прозываемый «супермаркетом». На ступенях его просторного крыльца собралось человек до тридцати людей. Все они обступили кого-то, кто, степенно и неспешно  жестикулируя, рассказывал нечто, судя по вниманию слушающих, интересное. Люди часто, видимо реагируя на перипетии рассказа, поворачивали головы в сторону чудного новообразования, природу которого они, вероятно, пытались понять с помощью рассказчика. Волошин, внимательно присмотревшись, узнал того. Это был старый его дружок, с которым они в детстве были, что называется, «не разлей вода» – Димка Храмов. Виделись  они теперь очень редко, так как Дмитрий давно перебрался в Стрельск, обзавёлся там семьёй, детьми. Последний раз их встреча случилась лет шесть назад на похоронах его матери Надежды Ивановны Храмовой, которая была учительницей, и «через руки которой прошло» немало коренных жителей Белокаменска.               
Задумчиво глядя в окно, Волошин спросил милиционеров, не оборачиваясь к ним:
- Ну, а люди там были? Людей-то вы видели: военных, гражданских? Видели?
Посмотрев друг на друга, те не сразу ответили:
- Нет.… Нет, не видели никого, - они как бы сами были удивлены такой простой и такой подозрительной очевидности факта отсутствия людей. 
- Что же получается? Появились какие-то, судя по всему, военные строения и летающие объекты и – сами по себе? Без обслуживающего персонала? Без всяческих предупреждений и уведомления не то, что поселковой, но, возможно, и районной и областной администраций? …Надо звонить Валько.… Ой, Господи, прости! Буту.! Надо, чтоб приезжал сам, чтоб разобрался на месте…, а наше дело маленькое…
Не знал Волошин, что Бут отключил свой мобильный телефон и приказал не соединять его ни с кем по линейной связи, ибо планировал посвятить этот день углубленному изучению бумажных дел, таким неожиданным и трагическим образом свалившихся на него…   
Людей на ступеньках «супермаркета» становилось меньше. Оставшиеся разбились на группки и оживлённо о чём-то спорили или что-то обсуждали. Дмитрий Храмов говорил с седым стариком Кургановым, который, допотопным манером, держа сигарету, словно папиросу между согнутым указательным и большим пальцами, курил, свободной рукой опираясь на лоснящуюся палку из толстой ветки вишни.
- Дима! - громко крикнул в открытое окно Волошин. И, когда тот, ища глазами, наконец, увидел его, помахал рукой:
- Зайди, пожалуйста!
Храмов, пожав руку старику и что-то сказав ему на прощанье, отделился медленно от толпы и через площадь, с детства его знавшую и, казалось, тихо вновь обрадовавшуюся неспешной  размеренности его шагов,  направился к зданию поссовета. Неужели этот
                22

сухощавый, на вид ещё не старый, но заметно уставший от жизни и несколько ею  измождённый человек, с впалыми небритыми щеками, наполовину седой, чуть сутулый, небрежно и непритязательно одетый – и есть тот самый Димка Храмов?  Тот самый предводитель детской их ватаги, заводила и организатор всех её лихих похождений, за что так часто доставалось ему от уважаемой всеми в посёлке его матери Надежды Ивановны? Волошину вспомнилось, как в далёком уже семьдесят втором их класс за рекорды в сборе металлолома был премирован путёвками в пионерлагерь «Заречный», территория которого почти примыкала к воде прекрасной живописной реки Днепр, близ славного города Запорожье, тогда ещё окутанного никак не желавшим его покидать казацким духом. Вспомнились высокие гранитные берега, густо поросшие деревьями и кустами, вспомнилось их детское весёлое и бесшабашное купание в тёплой, чистой, мерно плывущей мимо тех берегов речной водной купели. И они, загорелые и окрепшие, весело ныряя и бесясь, как бы спешили запечатлеть тот свой задор и счастливую радость молодой жизни в набегавших, ласкающих своими тёплыми прикосновениями, волнах великой реки! Где-то в домашнем фотоальбоме лежит пожелтевшая и с каждым годом всё более ветшающая карточка 2-го отряда, на которой, внимательно присмотревшись, можно увидеть среди прочих детских фигурок в пионерских галстуках, два обветренных весёлых их лица, улыбающихся приветливому и счастливому, как им тогда казалось, будущему…
Дверь кабинета тихо отворилась.
- Ну? Каким ветром занесло в наши края? Соскучился, небось, по родным пенатам? - полушутливо, весёлым тоном встретил вошедшего Волошин. 
- День добрый, - негромко поздоровался Храмов и пожал каждому из присутствующих руку. С Волошиным они слегка обнялись.
- А у нас тут… видал? Видал, что твориться-то?
- Да я знаю, Сфера…, - почти про себя ответил Храмов.
Волошин, прищурившись, внимательно и долго на него посмотрел.
- Я, Саша, у матери с отцом был…
- Понимаю… - вздохнул Волошин, - на могилках… А что? Сегодня годовщина кому?
Дмитрий ответил не сразу… Но то, что он сказал едва слышным даже в тишине кабинета голосом, заставило всех троих, его слушавших, раскрыть рты и застыть в недоумённом вопросе, с опаской, как на сошедшего с ума, уставившись на него:
- Да нет, не на кладбище… не на могилках… У них …дома.
               
                * * *
- Может, надо было позвонить в область? - Брагин прервал насупленное долгое молчание, нарушаемое только надрывной работой двигателя автомобиля, мужественно преодолевающего все дорожные препятствия. Они с Бутом ехали в одной машине и почти не разговаривали всю дорогу. Каждый думал и строил свои предположения и догадки о бог весть откуда и зачем свалившемся на их головы странном явлении, степень странности которого каждый определял по своему. Но оба не имели ни малейшего представления, с чем им придётся столкнуться.
Бут долго не отвечал, потом бодрящимся голосом произнёс:
-  Подожди, не кипятись! Сами посмотрим - разберёмся. А там видно будет!
- Ты думаешь уладится всё, рассосётся, - грустно усмехнулся Брагин.- Сомневаюсь…
Фёдор Михайлович на эти слова зама только нервно заёрзал и сосредоточенно уставился в окно. До посёлка оставалось совсем немного. Кортеж выехал на высокий лысый пригорок и оба руководителя чуть не в один голос прокричали водителю:
                23

- Ну-ка, останови!
- Тормози!
Бут и Брагин быстро покинули уютную внутренность новенького авто, а вслед за ними высыпали из своих и другие сопровождающие, они всей группой подошли к невысокому скалистому обрыву и застыли в изумлении. Долго не было произнесено ни слова, кроме негромких восклицаний в не совсем изящной для русской интеллигентной словесности форме, но все эти выражения по сути можно было свести к одному эвфемизму: «Вот это да!». Перед их взорами открывалась потрясающая панорама, которая со всею очевидною неотвратимостью и наглядностью подтверждала ту, вероятно, возникшую у каждого из чиновников, мысль, что тихой провинциальной жизни городка и района в целом пришёл замечательный конец.
               
                6.Преображение!

Маленькая трёхлетняя сестра Виталика Рита, раскрасневшаяся от движения, весело смеясь, всё норовила медлительным и плавным воздушным шариком, на длинной нитке привязанным к запястью её ручки, попасть в его голову и когда это ей удавалось, безудержно хохотала. Она заражала своею шаловливостью и брата, который, придавая лицу серьёзный вид, уклонялся, смешно изгибал тело и, не удержавши той напускной серьёзности, падал на пол, сгребал, визжащую от восторга Риту, в охапку. Нарядное тёмно-синее атласное платье, всё в каких-то голубых бантах и рюшах, колышась и вздуваясь, приятно щекотало по лицу. Вдруг лопнувшему шарику на мгновенье удалось прервать бурный смех, но, когда опасность без ощутимых последствий миновала, смех этот разразился с ещё большею силой. Рита притянула за нитку безжизненное сморщенное резиновое тельце и, ухватив его обеими своими ручками, смешно натянула на рот и нос брату. Тот, изо всей силы дунув, образовал маленький шарик – ребёночка погибшего, который и остался между крепкими пальчиками сестры, не преминувшей стукнуть им о братнин лоб. Ребёночек, жалобно запищав, с тоненьким шумом лопнул, тем самым вызвав новый приступ хохота у брата и сестры.
Однако же, чем большее веселье охватывало Храмова, тем яснее начинал он подспудно осознавать нелепость и невозможность происходящего. Ну, во-первых, явилась мысль, – с какой стати Рита, всего на два года моложе его, вдруг, выдаёт себя за трёхлетнюю весёлую девочку? Что кроется за этим? Он  попытался слегка отстранить прильнувшую к нему сестру, чтобы заглянуть ей в лицо, но она своими ручками крепко обхватила его за шею. Виталик удвоил силу, но не тут-то было! Вдруг, он понял, что Рита уже не смеётся, а плачет каким-то надрывным жалким тоненьким голоском! Изо всей силы он рванул её от себя, но увидел в руке лишь оторванный лоскут своей рубашки! Он оказался лежащим на незнакомом диване в незнакомой комнате чужой квартиры, а над ним озабоченно склонилась мать! Мучительно-сострадающее  выражение её лица говорило, что она безмерно переживает за него и в чём-то, ему самому не ведомом, сочувствует. «Мама…, где это… мы?», - невольно прошептали губы. Она печально улыбнулась, ничего не сказав. Виталик почувствовал, как из уголка правого глаза, пересекая висок, к уху устремилась тёплая слеза. Похороны своей матери он помнил как в тумане. Два  с половиной года назад её, возвращавшуюся зимним вечером со смены, забили насмерть три обкуренных подонка и уже с полумёртвой сорвали золотые серьги и обручальное кольцо. А когда тело матери, усыпанное цветами, безжизненно и как-то обречённо, со слегка наклонённой вправо печальной головою лежало в зале их квартиры, он, сжав кулаки, глядя исподлобья, как перед ударом, тяжело и грозно спрашивал отца, словно во всём обвиняя его: «Ну! Где же твой Бог?». Отец, сидя у самого изголовья гроба, смотрел в пол затуманенными мокрыми от слёз глазами, склонив голову и обхватив её жилистыми
                24

руками. Сын, низко нагнулся, пытаясь заглянуть ему в глаза, и почти прокричал: «Нету Его! Нету твоего Бога! Слышишь! Нету!». Он судорожно обхватил лежащую в гробу и затрясся в глухих сдавленных рыданиях…               
Слёзы, не переставая течь по блестящим тоненьким руслам, проложенным ими на щеках, собирались в капли  на подбородке, увлажняя разорванную материю рубашки и открытую грудь. Тем временем, Виталик начинал приходить в себя.
- Простите… Я кажется… Не могу понять, что это со мной… - как бы оправдываясь, потирая одной рукой лоб, а рукавом другой поспешно вытирая влагу на лице, произнёс он, обращаясь к Соболевскому и Пановой, которые с нескрываемым сочувствием смотрели на него с прежних своих мест – она из кресла напротив, а он, стоя чуть поодаль, с руками глубоко в карманах брюк.
- Долго я был в отключке? Первый раз это со мной такое… - он всё пытался привести себя в порядок. - Мне мать приснилась…
Не сразу, а после некоторой паузы, чуть растягивая слова, Вероника Николаевна сказала:
- Это я позволила себе отвлечь уважаемую Марию Ивановну от её дел и попросила явиться вам…
- Видите ли, - вмешался Соболевский, не дав опомниться Виталику и в очередной раз удивиться тому, что он услышал, - дело в том, что поскольку тело вашей матери было погребено, предано, так сказать, земле, то и явиться вам она могла только таким образом... Если можно так выразиться, не воочию… Я вам непременно как-нибудь объясню всё это, но сначала…
Он на минуту задумался, о чём-то соображая, затем резко выпрямился всею своей фигурой, сделал серьёзным и значимым выражение лица, выждал некоторое время, как бы собравшись, и почти торжественно заявил:
- Мы подходим к главному, определяющему всё ваше дальнейшее бытие, моменту нашей  встречи, весьма для нас интересной, равно как и неожиданной, необычной, полагаю,  для вас… Посовещавшись между собой, пока вы… грезили, мы-ы…, - он медлил, но, наконец, решившись твёрдо заговорил. - Не соблаговолите ли вы, уважаемый Виталий Дмитриевич, принять наше предложение и поступить на службу Высших Сил, которые мы, я и Вероника Николаевна, имеем честь здесь представлять, и которые призваны очистить эти авгиевы конюшни, изрядно захворавшего и опустившегося в самые что ни на есть инфернальные низины, человечества? И не согласились ли бы вы принять соразмерное вашим силам участие в этом оздоровительном и благородном процессе? (Забегая наперёд, могу вас уверить, и прошу поверить мне на слово, что вы не только не пожалеете, если решитесь дать своё согласие на это, но и весьма укрепите свои духовные позиции во вселенской иерархии, что непременно сделает вас счастливым!).
Виталику хоть и казалось, что он снова впал в состояние некоторого полусна и что всё, им только что услышанное, никак к нему непосредственно не относится, но всё же сообразил – от него ждут ответа на поставленный вопрос. Вспомнился Валько. Напрягши всё своё колеблющееся сознание и попытавшись припомнить суть этого вопроса, он, наконец, понял, до него, вдруг, дошла вся важность и сложность ситуации, всё жизнеопределяющее значение предстоящего ему выбора!  Он смотрел затуманено-печальным взором на Соболевского и Панову, а они смотрели выжидательно и с пониманием на него. «Почему всё это – именно на мою голову? Именно мне…?», - слабо промелькнула мысль, а вслух он устало произнёс:
- То есть, короче говоря, я должен умереть?
Пётр Николаевич изобразил такую гримасу на своём лице, как будто у него невыносимо заболел зуб. Замотав, как бык перед боем, головой, он чуть не вскричал:
                25

- Помилуйте, Виталий Дмитриевич! Неужели, вы, в самом деле, полагаете, что мы жаждем вашей крови? Неужели, вы, в самом деле, так унизили нас своими подозрениями в желании свести вас в могилу, выжить вас со свету? Ну, право же, это несерьёзно! Это как-то, простите, по-детски! Прямо – детский сад, какой-то! И это после всех моих разъяснений…!
- Пётр! - укоризненным тоном пожурила мужа за несдержанность Вероника Николаевна. - Ну, разве можно пенять человеку только за то, что он страшится неведомого? И, потом, фу, как неприлично так выходить из себя!
- Прости, дорогая! - он поспешил подойти к ней и, наклонившись, поцеловал изящную её руку. - Действительно, я непозволительно погорячился!
Он сосредоточенно замолчал.
- И вас, Виталий Дмитриевич, прошу покорно меня извинить! - после некоторой паузы, глядя куда-то в сторону, сказал он. - Не сдержался, знаете ли… Порой бываю излишне горяч, особенно когда дело касается дела, вернее полного его отсутствия! Но, всё же, позволю себе вернуться, так сказать, к нашим баранам! Попытаюсь обрисовать перед вами, Виталий Дмитриевич перспективы, если можно так выразиться,  вашего будущего положения или состояния – назовите, как пожелаете!
Он снова, сосредоточенно глядя себе под ноги, заходил по проложенному своему маршруту, привычно погрузив обе руки в бездонные карманы брюк. Мерно, как маятник часов, вышагивая, он говорил, словно размышляя вслух:
- В Библии, если вы помните, в Ветхом завете упоминаются такие благочестивые верующие и угодные Богу люди, как Енох и Илия, которые, в силу этого своего благочестия, не узнали смерти, а были непосредственно вознесены на небо. Согласно апокрифам, такая же участь постигла и Моисея, Исаию, Иеремию, Ездру и некоторых других достойных. Но, как вы сами понимаете, тело человека это такая прихотливая материальная субстанция, которая способна биологически функционировать лишь в узких рамках благоприятных ей температурных, гравитационных, световых и многих прочих физических условий, соблюсти которые, увы, не всегда возможно! Это, тем более, затруднительно в сферах, бытие которых в корне отличается от материального и упрощённо-банального, если можно так сказать, земного существования. В силу этого, упомянутые мною те библейские праведники и многие другие, о которых нигде не говорится, но это не уменьшает их заслуг и достижений в снискании совершенства, были освобождены от столь тяжкой и, в общем-то, унизительной, но такой естественной и привычной для всего живого, процедуры смерти. Их тела, вернее – форма их тел, были подвергнуты непосредственной трансформации в духовно-оптический эквивалент. А это означает, что тела те в одночасье  перестали состоять из кожи, костных и роговичных образований, мышечных волокон, крови, лимфы и тому подобного органического материала. Атомарно-молекулярное пространственное наполнение их тел было замещено более устойчивым и совершенно неприхотливым и независимым от физических сред оптико-световым наполнением, с идеальной точностью передающим все мельчайшие подробности утраченного тела. Само же оно подверглось аннигиляции, то есть мгновенному уничтожению, исчезновению.  Абсолютно аналогичному переходу от материального тела к светоносно-духовному подверг себя и Иисус Христос в момент своего воскрешения. Разница лишь в том, что Христос мог сам совершить такую трансформацию, в то время как над остальными она совершалась извне. О таком телесном состоянии прозревал ещё в древности Ориген, когда писал: «…вся телесная субстанция будет такою чистою и очищенною, что её можно представлять себе наподобие эфира и некоторой небесной чистоты и неповреждённости (puritatis atque sinceritatis)»*. Подобный тип телесности неизмеримо выше телесности физической! Он открывает перед

______________
*Ориген «О началах» Гл.6:4
                26

обладателем такого светоносно-духовного тела грандиозные и немыслимые в пространственно-временном материальном мире возможности! …Да, собственно, что это я всё время говорю и говорю, если можно хотя бы самую малость продемонстрировать наглядно!
Последнюю фразу Соболевский закончил уже сидя рядом со своим гостем, хотя находился до того в другом конце комнаты. Перемещение сие совершилось в мгновение ока и совершенно невидимо для ошарашенного Виталика! Пётр Николаевич фамильярно положил вполне ощутимую своей тяжестью руку на плечо Храмова, сбитого с толку и отказывающегося верить увиденному:
- Вот так просто это и происходит, мой юный и недоверчивый друг, - со вздохом, как бы констатируя, произнёс он.               
- Ну, так как-с? Вы даёте своё согласие? Или вам необходимо, как это водится, время подумать? - Соболевский произнёс это сухо, не глядя на Виталика, а куда-то в сторону, с видом человека обиженного и задетого за живое. Вероника Николаевна, взяв с журнального столика скучающую стопку бумаг, видимо, решила возобновить прерванный их просмотр.
Виталик же не то, чтобы был согласен или нет. Нет! Просто голова его от всего увиденного и услышанного отказывалась что-либо соображать! Для неё это было явным перебором! И язык, под стать голове, отказывался слушаться и произносить что бы то ни было! Наконец, после довольно продолжительного молчания, тишину которого ненавязчиво прерывали всё те же непрошено врывавшиеся звуки дворовой размеренной жизни, собрав всё, что осталось у него от здравого рассудка, Виталик каким-то неузнаваемо чужим для себя голосом выдавил:
- А вам обязательно нужно моё согласие?
- Принципиально!!
- …Ну, что ж…- медленно, как бы всё ещё думая и сомневаясь, уставившись неподвижным взглядом в одну точку, протянул он, - Я понимаю только, что мне придётся расстаться со многими мне привычными вещами, со многим, что мне…
- Да! - громко, с отчаянием перебил его Пётр Николаевич. - Да! Вам придётся расстаться со многими вам привычными вещами – с вашими телесными болячками, которых, уверяю вас, со временем, с возрастом будет становиться всё больше и больше! Вам придётся также расстаться с тяжёлым и, увы, не всегда приятным амбре человеческого тела, с чувством голода, чувством неустроенности и тревоги, с различного рода депрессиями и стрессами, порождаемыми так называемой «борьбой за существование», которая, к позору людскому, всё еще существует в человеческом социуме, как в каком-нибудь мире животных! Вам придётся расстаться с «очаровательной» привычкой расталкивать окружающих локтями, с целью первым прийти к финишу в соревновании за «заманчивые» призы жизни! Вам придётся расстаться… Да мало ли с какими «прелестями» вашего жалкого существования, которое вы самонадеянно называете жизнью, но которому больше подошли бы названия: прозябание, агония, смерть, небытие вам придётся расстаться! …И этот человек ещё думает! Колеблется! Сомневается! О, Боже! «Яду мне! Яду!»…
Он порывисто встал, картинно распрямившись и задрав кверху голову, быстрыми шумными шагами направился в кухню и тут же вернулся с открытой бутылкой уксуса, по-видимому, оставшейся ещё от Артемьевны, и пустым гранёным стаканом в руках, решительно и энергично наполнив его до краёв. В комнате едко запахло содержимым бутылки. Пётр Николаевич залпом лихо выпил, крякнул так, как если бы он осушил стакан водки. Вытер тыльной стороной ладони  свои усы, при этом глаза его стали масляно-
                27

лукавыми и игривыми. Он посмотрел на Веронику Николаевну, которая, снова оторвавшись от бумаг, укоризненно и добродушно улыбалась.
- Ну – клоун! Ни дать, ни взять – клоун! - покачала она головой.
Соболевский перевёл игривый свой взгляд на совсем сбитого с толку и окончательно утратившего способность чему бы то ни было удивляться Виталика Храмова и слегка опьяневшим голосом провинциального шута, шаркая по-гусарски ногой в смешном и не к месту тапочке, изрёк:
- Прошу покорно меня извинить, Виталий Дмитриевич, за сию невинную дурацкую сценку…! 
- Если же вас удручает расставание с милыми сердцу всяческими вкусными яствами и напитками, - продолжил он уже своим обычным приятным баритоном, удалившись вглубь кухни, дабы водворить ёмкости на место, и скоро возвратившись оттуда, - то, могу вас заверить, что при желании или возникшей какой необходимости в новом своём состоянии вы без труда сможете, имитировать процессы еды и питья, которые, как нетрудно понять, не смогут вашему новому «телу» ничего ни добавить, ни убавить, поскольку вы во всём этом уже не будете иметь ни малейшей нужды. К тому же, эти самые еда и питьё будут тут же, попадая внутрь вас, аннигилировать и испаряться… Одним словом, вы сможете воспроизвести с максимальной точностью необходимые желаемые вкусовые ощущения. Я ведь, уже упоминал, что возможности нового вашего состояния в этом мире поистине безграничны! Вы сможете моделировать проявления либо имитацию всех вам знакомых и не совсем знакомых состояний (скажем парение и полёт). Будучи нематериальным, а, следовательно, обладая нулевой массой, ваше тело, тем не менее, дабы не смущать окружающих, по вашему желанию, сможет иметь вид тяжести. Ну, вот как у нас сейчас с Вероникой Николаевной!
Тут он в том же положении, с руками в карманах брюк, медленно оторвавшись от пола, воспарил к самому потолку, но тут же резко, камнем опустился назад:
- Вот видите! Все ситуации и положения ваши в мире материи зависят исключительно от вашего на то хотения! Да и сама материя, её качества, её «настрой», её податливость и пластичность зависят от вас – существа не телесного, а духовного – ибо дух всегда является господином!
Он подошёл вплотную к Виталику, остановился и, серьёзно глядя на того сверху вниз, произнёс:
- Правда, чтобы до конца внести ясность, без околичностей, вынужден сообщить вам, досточтимый Виталий Дмитриевич, что переход в то состояние левитации и почти полной одухотворённости, которое (само собой – после вашего согласия) вам предстоит испытать, внесёт существенные изменения в структуру  вашего сознания! И это абсолютно неизбежно, в силу  кардинального изменения качества вашей телесной формы, всего вашего естества! Телесная оболочка отгораживает от мира, разъединяет с ним и обособляет вас в определённой отчуждённости от всех его элементов. Вы получаете информацию об окружающем мире как бы порционно – через «окна» глаз, ушей, носа, кожи, рта… И в этом есть свой смысл – смысл предохранительный! Ибо не выдержит тело девятого вала вселенской информации, если, вдруг, та хлынет в него не порционно, а лавиною! После преображения же вы на духовном плане станете с миром и его составляющими одним целым, одной сущностью, вы станете общаться со всеми его населяющими непосредственно, без хромых и несовершенных посредников! На духовном плане! Но и материальный может быть не чужд, стоит захотеть! И тут весьма важным, даже главенствующим, может оказаться принцип медиков: не навреди! Однако, с той степенью развития интуиции и эмпатии, которая придёт к вам, вы без особого труда сможете определять: есть ли необходимость вашего вмешательства, как  вмешательства духовной сущности, в ту или иную ситуацию или такой необходимости нет? Причём, подобные
                28

явления – вмешательства представителя высшего плана в запутавшийся ход развития планов низших – имеют место лишь с недавних, совсем недавних пор и носят фрагментарный, совсем не частый характер, и только когда в этом назревает необходимость… До этого в истории человеческой они были как редкие малые вкрапления золотых самородков в гигантские массы пустой породы. Особняком, разумеется, стоит величайшее событие – явление человечеству Иисуса Христа!               
Маленькая курчавая тучка на небе осторожно, как бы боясь обжечься, робко заслонила солнечный раскалённый диск, а за нею, словно за щитом, налетела огромная её сестра и плотной ватой обволокла, растерявшееся от такой дерзости и напора, светило. Яркие сочные цвета не замедлили скрыться, оставив себя замещать блёклые полутона. Резкий порыв ветра сильно всполошил древесную листву, ворвавшись в  балконную дверь, надул пузырём марлевую занавеску, сердито о чём-то предупреждая. И, казалось, комната, с облегчением сбросившая с себя жаркую яркость и схожесть с аквариумом, всей грудью вздохнула. Она наполнилась лёгким и бодрящим запахом озона и преддождевой летней свежести.
Виталику, вдруг, сделалось как-то легко и вольно на душе. Он любил такие блаженные состояния, которые, правда, случались редко и очень непродолжительно. Жизнь почему-то щедра на них лишь в самом её начале, когда невинное детское сознание не задумываясь впитывает эликсир вселенской радости бытия. По мере же удаления от того очаровательного состояния детства, состояния наивного восприятия единства и родства всего окружающего, она всё более скупо расточает подобную эйфорию. Это похоже на то, как будто накатит волна некоего тонкого эфира, в котором смешалось всё, что в обычном состоянии смешать невозможно. Тут и полузабытые с детства запахи и звуки, и роскошь чего-то неведомого, но близкого и родного, которое неведомо лишь потому, что засалено рутиной суеты и обыденности, на самом же деле есть хорошо знакомое и милое, что может и должно (обязательно должно!) когда-нибудь вернуться, когда рутина эта сойдёт на нет. Он никогда не мог определить истоки таких редких, но таких волнующих душу своих состояний, угадать импульс, дарящий им мираж их короткой жизни. Ему всегда так неистово хотелось продлить то мгновенье, ухватиться за него, улететь вместе с ним в его счастливые эфирные выси! Ему в такие моменты смутно казалось, что это позывы оттуда, с той стороны, на которую уже перешли многие люди, которых он знал и любил, где уже находилась и его мама, что это и её лёгкое свежее дыхание, её проникновенный ободряющий шёпот!  И в такие моменты он не боялся ничего, что бы ни могло с ним случиться. Виталик не знал: он ли один ощущает такое или и с другими происходит нечто подобное? Поделившись однажды этим своим таинством с отцом, он услышал в ответ, что и у того случаются иногда схожие состояния, но сказал он об этом так неохотно и скупо, что Виталик засомневался.
На этой волне он очнулся и увидел, что Панова и Соболевский стоят напротив и смотрят на него, благодушно улыбаясь, чему причиной, по всей видимости, было его глуповато-блаженное выражение лица.
- Ну-с, молодой человек! Нам больше вроде бы и нечего вам сказать… - как-то виновато заключил Соболевский, чуть осклабившись и разводя руками.
- Да ничего и не надо больше говорить, Пётр Николаевич! - поднимаясь с дивана, с тем же блаженным выражением на лице, но постепенно придавая ему выражения серьезности и ответственности, ответил Виталик. Он чувствовал себя совершенно другим человеком и от того Храма, который всего час назад заходил в квартиру номер 20, не осталось и следа… Он выпрямился, подтянулся и оправился, слегка огорчившись разорванному вороту рубашки, внутренне собрался… 
- Уважаемые Вероника Николаевна и Пётр Николаевич! - сказал он не сразу и заметно волнуясь. - Я старался внимательно вас выслушать… Я старался понять… Хотя
                29

многое из услышанного и увиденного так и осталось для меня загадкой… Но вы оба настолько удивительные и необычные люди, каких мне когда-либо приходилось в жизни встречать… И ваши лица, ваши… вообще всё в вас – так располагает к вам и притягивает, что я с удовольствием хочу отбросить всё рассудочное, всю свою житейскую логику и опыт и полностью довериться вам… Эта самая житейская логика и этот самый опыт подсказывают мне, что всё то, что вы мне тут наговорили и напоказывали есть какой-то гипноз и, вообще, чушь собачья и быть такого не может, потому что не может быть никогда! Но! Во мне, за это время общения с вами, поселилась какая-то уверенность, что это именно то, чего я неосознанно ждал, то, что мне нужно! И подспудная эта уверенность окрепла настолько, что я с удовольствием соглашаюсь на всё, что бы вы ни предложили мне! Моё доверие к вам настолько глубоко и исходит оно не из мозга, не из упомянутого рассудка, а из сердца, из тех глубин души, которые не могут обмануть, которым одним только и можно верить… Одним словом, я благодарю  за оказанное мне доверие и готов выполнить всё… всё, что необходимо для вашего благородного дела…
- Для нашего благородного дела, - тихо, но твёрдо поправила Вероника Николаевна, при этом выпрямляя и без того безукоризненную свою осанку. Упорный и весёлый солнечный лучик, как бы прочувствовав значимость момента, молниеносно пронзил оплошавшие облака, зацепил на пути своём шелестящие на ветру листья дерева за окном, вновь возвращая им яркие золотисто-зелёные цвета. Не замечая оконного стекла, обильно орошённого каплями почти незаметно промелькнувшего дождя, он легко пронзил заволновавшуюся штору, и с чувством исполненного долга лёг светлым пятном у ног Вероники Николаевны, по-своему подчеркнув замечательную схожесть её фигуры с осанкой актрисы Ермоловой знаменитого портрета кисти Серова. 
Пётр Николаевич уже стоял рядом с супругой, весь наполненный важностью  предстоящего действа. Выражение его лица было радостным и торжественным одновременно – оно, как бы, изображало и подсказывало кандидату в новообращённые чувства, которые должны были того наполнять. Всё, что последовало за этим, происходило в полной тишине. Даже мебель и вещи убогого жилья вели себя подобающе сакраментально. В последние секунды своей биологической жизни Виталик не чувствовал ничего особенного, кроме лёгкого телесного и мыслительного оцепенения. Он ясно и отчётливо видел, как Соболевский и Панова, подойдя к нему вплотную, мягко усадили на диван и лёгким толчком в плечи уложили на его спинку. Затем они протянули к нему свои руки, как бы, приглашая снова подняться. Виталик, по инерции взявшись за их протянутые к нему руки, легко, не ощущая тела, встал… И вот тут…! И вот тут,  наконец, он понял, что произошло нечто такое значимое и неповторимое в его жизни, чему нет ни названия, ни аналогии! Он понял, что произошло столь кардинальное преображение всего его естества, всей его телесной сущности, которое с этого момента полагает совсем другую, новую наполненность новой жизни! И от всего этого радостно и счастливо захватило дух!   
                30


                Дмитрий Храмов
               
                1. Родители

На самом исходе дня, в конце морозного и снежного января последнего года пятидесятых, учительница русского языка и литературы белокаменской поселковой школы №2 Надежда Ивановна Храмова под сочувственные завывания и плач вьюги за окном и строгие наставительные понукания и уговоры акушерки районного родильного дома родила сына. Мальчик был долгожданным и желанным для них с мужем, выстрадавших в вихре тяжёлых военных годов и оптимистических, но не менее тяжёлых и голодных лет послевоенных это право на семью в полном смысле слова. 
Белокаменск – городок небольшой, а до войны был и вовсе посёлком. Все жители его были знакомы друг другу. Надежда Ивановна знала своего будущего мужа Григория Леонтьевича Храмова с детства. Но, как это часто бывает, живя почти по соседству и учась в одной школе, их общение на уличных и школьных игрищах ребятни дальше обоюдных приветствий не заходило. И лишь когда началась война и юный, не окончивший ещё школы, Гриша Храмов дважды пытался сбежать на фронт, он привлёк к себе внимание рано повзрослевшей, живой и скорой на любую работу красавицы Надежды. А когда на школьном комсомольском собрании разбирались те «проступки» комсомольца Храмова и директор своею убедительной и аргументированной речью призывал «не лезть поперёд батька в пекло», не пороть горячки «потому, как и до вас дойдёт черёд», ибо «советский школьник должен помогать фронту своею учёбой и безмерной ненавистью к врагу», а не «разлагающими дисциплину выходками», Надежда встала с места и, потупив взгляд, негромко, но твёрдо заявила, что будь она парнем, то поступила бы точно так же, как Гриша Храмов. После того комсомольского собрания их планиды, как говаривали в старину, сошлись и уже не разлучались. В начале 44-го  «дошёл черёд» защищать Родину и призывнику Григорию Храмову. Перед самой его отправкой на фронт молодые влюблённые расписались.
То были годы небывалых, неслыханных лишений и бед! Не знала, не ведала земля ещё таких! Но через всеобщее горе ощутимо проступало и могучее народное единение, невиданный доселе подъём и порыв скинуть навалившуюся беду, одолеть вражью силищу! В общем многомиллионном клубке так похожих одна на другую своею нелёгкостью судеб людских той поры двумя ниточками пролегли и судьбы Надежды и Григория Храмовых. Командир отделения, кавалер трёх боевых медалей и ордена Отечественной войны первой степени старший сержант Храмов за месяц до победы был ранен минным осколком в правое плечо и после множества госпитальных дней демобилизован. Рана заживала тяжело и впоследствии давала о себе знать ещё годы, почти всю его недолгую жизнь, но Григорий Леонтьевич не раскисал, не сдавался – не до того было. Трудился везде, где требовались крепкие мужские руки, бывшие в таком дефиците в те кипящие работой восстановления послевоенные годы. Надежда Ивановна тоже не отставала от мужа. Будучи от природы наделённой крепким здоровьем и какой-то горячей страстью хвататься за всё, помогать первому встречному и всем окружающим, она без устали, самозабвенно вкалывала всё больше на тяжёлых работах – на различных стройках и даже на валке леса. Возможно, что того трудового порыва и энтузиазма у неё хватило бы до самой пенсии, но муж, зная её любовь к книгам, к поэзии и помня, что школу она окончила почти на отлично, категорически настоял, чтобы Надежда Ивановна поступила на ускоренные курсы подготовки учителей, повсеместно тогда организовывавшиеся и как раз открывшиеся в их районном городе Стрельске. Так Надежда Ивановна сменила маслянисто-гладкую, отполированную твёрдыми рабочими мозолями тяжёлую рукоятку кирки на, быть может, не менее тяжёлую (но в других смыслах) ручку учителя. Так формировалась, закалялась и выживала в вихре непростых
                31

житейских испытаний, так крепла их полуинтеллигентская, полупролетарская семья. Позже Надежда Ивановна заочно окончила педагогический институт по специальности русский язык и литература, тем самым окончательно оформив и узаконив своё призвание на педагогическом поприще.
И всё бы хорошо да ладно было в этой обычной, одной из миллионов, советских семей… Год  от года крепли любовь и привязанность их друг к другу, сращивая как два рядышком стоящих деревца. Не было нехватки в друзьях, появился некоторый материальный достаток. С оптимизмом, с энтузиазмом вселенского строительства послевоенных лет шагала сквозь время великая страна! Жизнерадостно шли по жизни и они молодые, крепкие своею верою в лучшее! И всё бы хорошо, всё бы ладно… Да всё чаще какую-то грустинку у обоих подмечали друзья и знакомые. Сеть тонких преждевременных морщинок появилась в уголках глаз Надежды Ивановны. Задумчивее и резче обозначилось чело у Григория Леонтьевича… Все знали причину и молчаливо сочувствовали. Дважды супруги могли стать отцом и матерью. Но первый раз мальчик, прожив несколько часов, умер, а через шесть лет родилась девочка, но  родилась она мёртвой.
И когда  в заснеженные вьюжные январские сумерки тёмно-зелёный уазик «Скорой помощи», похожий на неуклюжего жука, нелепо забредшего в зиму, увозил Надежду Ивановну в районный родильный дом, её супруг, нервно не попадая в рукава пальто, наспех уже на улице нахлобучивая шапку-ушанку и быстрым движением заправляя кашне за пазуху, почти бегом спешил на работу отпроситься на день-два. Когда же он уже к ночи, через буран и вьюгу, через залепляющий глаза колючий снег добрался, наконец, к стрельскому районному роддому, маленькое беззащитное существо, его сын, на руках акушерки кричал тоненьким обиженным голоском, удивлённо и испуганно пуча глазки и беспомощно шевеля розоватыми конечностями.
* * *
Мир, как-то сразу и неожиданно выпрыгнувший перед маленьким Димкой Храмовым, поначалу не показался ему именно той вещью, о которой стоило бы мечтать и с которой хотелось  бы иметь дело. И если глаза его, как принято считать, ещё не желали включаться в форс-мажорную работу организма,  извлечённого чьими-то жёсткими руками из уютной, тёплой материнской утробы, не желали утруждать себя созерцанием ярко освещённой комнаты с побеленными извёсткой стенами и тёмными маслянистыми пятнами окон в них, с кафельным холодным полом и шкафами, за стеклом которых металлически поблёскивали устрашающие одним видом своим мединструменты, то носик его морщился от эфирно-спиртовых резких запахов, кожа тельца ощущала холодно-резиновые прикосновения чьих-то рук, а слух изнывал от непривычно громких и потому пугающих тембров чему-то смеющихся голосов.
- Ваш-то, ваш-то в такой буран примчался откуда-вона! - добродушно-весело уведомляла обессилено лежащую на родильном столе Надежду Ивановну толстая, ещё не старая санитарка Гавриловна, бойко орудуя шваброй. - Переживает!
И она одобрительно покачала головой.
- Три семьсот, мамаша! Пятьдесят два сантиметра! - так же оживлённо и громко уведомила  акушерка, легко и ловко привычным движением поднимая не понимающего, что с ним делают, а оттого ещё больше обиженно плачущего Димку. - Ну, чего крикун! Чего кричишь-то? Ну, кричи, кричи – дело твоё сейчас покрикивать, да в жизнь внедряться!
Марлевая повязка и шапочка закрывала три четверти части её лица, но по глазам за очками можно было понять, что она сочувственно и тепло улыбается. Она унесла малыша в смежную комнату и туго его запеленала, после чего тот успокоился, перестал кричать и, устало закрыв глазки, поспешил вернуться в то благодушное состояние сна, из которого его так коварно зачем-то изъяли. Но, увы, вернуться в блаженный покой эмбриональности у новоиспечённого члена человечества никак не получалось. Уж слишком значимым и
                32

будоражащим всё естество было то, что с ним  только что произошло. И даже состояние полусна или забытья, в которое погрузилось его совсем ещё молочное сознание, волей-неволей возвращало к событию и заставляло вздрагивать всем тельцем.
До его слуха доносились убаюкивающее пение вьюги за окном и неравномерное постукивание сухого снега о замёрзшие роскошными узорами оконные стёкла – это ещё больше усыпляло. Но внутренним зрением малыш видел разбушевавшуюся ночную снежную стихию, совсем не пугавшую, а лишь вызывавшую приятное любопытство. Сквозь снежную метель, сквозь спешащие куда-то, гонимые неистовым ветром белёсые облака он «видел» чарующий и манящий к себе тонкий свет звёзд. Малышу так захотелось вернуться туда, полететь в эти приветливые выси… Но он, вдруг, «увидел» в палате свернувшуюся калачиком на кровати под одеялом усталую и печальную родную женщину, с которой совсем недавно он был одним целым. Он «видел» также в вестибюле откуда-то знакомого, столь же родного человека, который беспрерывно выходил на крыльцо, под порывами ветра с трудом зажигал папиросу и, нервно втягивая в себя её крепкий дым, ходил взад-вперёд, постукивая друг о дружку ногами в валенках с галошами. Малышу стало, почему-то, бесконечно их жаль, он заплакал во сне и решил пока отложить своё возвращение в «приветливые выси» и остаться с этими людьми… 

                2. Подготовка

Вячеслав Васильевич был, как говорится, в ударе – говорил вдохновенно и с чувством.  Вероятно, пребывая именно на такой волне подъёма человек, будь он учёным, входит в эмпирии, кладущие к его ногам великие открытия, а будь он полководцем, то никакие крепости не могут устоять перед ним. Было видно, что передумано о таких вещах немало. Он как бы привычно рассуждал сам с собою, при этом не замечая не только сидящего за столом среди множества учебников и тетрадей Димку, но и того, что за окнами уже сумерки, так рано заявляющие о своих правах зимой, и что ему приходится всё сильнее напрягать слабое зрение, чтобы отыскать и зачитать из книги нужное место.
Разговор этот между учеником десятого класса Димкой Храмовым и его учителем физики Вячеславом Васильевичем Самборским происходил в небольшой квартирке последнего, в старом дореволюционного образца двухэтажном кирпичном доме, расположившемся на уютной улочке с занесёнными снегом по самые окна домами, в центре городка Белокаменска.
Жил Самборский давно один. Когда-то у него была жена. Она преподавала русский язык в той же школе. Но ей выпала судьба сгинуть молодой где-то далеко на севере в лагерях, как говорят люди,  ещё во время войны. Была когда-то и мать, которая ждала его, прошедшего через горнило фронтов, потом и лагерей, а дождавшись, тем самым, видимо, исполнив свой материнский долг, вскоре умерла, унеся с собой в могилу обеспокоенность и боль о судьбе своего неприспособленного к жизни сына. Всё это сказалось на Вячеславе Васильевиче каким-то внутренним надломом, который выходил наружу в виде огромной рассеянности в бытовых делах и столь же огромной сосредоточенности на обожаемой им физике и чтении запоем книг.
Читал он невообразимо много, причём не только книги специальные, по предмету, который он знал, вероятно, в совершенстве, но и литературу, касающуюся самых разнообразных тем и вопросов, преимущественно научной и философской направленности. А так как официальные советские издания эту его жажду не могли в полной мере утолить, то Вячеславу Васильевичу приходилось прикладывать немало сил и времени на то, чтобы правдами и неправдами добывать самиздат, а если повезёт, то и книги на русском языке, какими-то замысловатыми путями привозимые из-за рубежа. К тому же, на это тратилась львиная доля его и без того скудного дохода.
                33

Возраста он был что-то около шестидесяти, но благодаря небрежности и невниманию к собственной персоне, к своему внешнему виду мог показаться старше. Старили его и очки в роговой допотопной оправе с крупными выпуклыми линзами, без которых он почти ничего не видел. Невысокая чуть сутулая фигура Самборского была столь привычным, даже неотъемлемым, явлением в школьных классах и коридорах, что без неё, казалось, школа не смогла бы обойтись и дня. Всегда и со всеми он был любезен, добр и как-то, по-старомодному, почтителен. Ученикам-старшеклассникам обычно говорил «вы». Те отвечали взаимностью, между собой безобидно называли ВячВас, были внимательны и смирны на его уроках, больше походивших на вузовские коллоквиумы или семинары.
  Визит Димки Храмова к учителю домой в это зимнее воскресенье объяснялся необходимостью как можно лучше подготовиться к районной олимпиаде по физике, которая должна была состояться через две недели в одной из школ Стрельска и на которую он, как  лучший по этому предмету учащийся, направлялся от их школы. Плодотворно позанимавшись несколько часов кряду и проработав уйму типовых задач и столько же задач повышенной сложности, охватывающих все разделы физики, особо уделив внимание электродинамике, в которой Димка, как ему казалось, чувствовал слабину, учитель и ученик позволили себе за крепким горячим чаем несколько отвлечься от основного их занятия. Благо, вопросов и проблем, помимо физики, волновавших юношу было предостаточно. И далеко не на все из них были готовые ответы, да и те, что были, сами нуждались в ещё большей ясности и согласованности. Они требовали своего разрешения – те вопросы жизни и смерти, соотношения материального и духовного, бесконечности вселенной, разнообразия её миров, галактик и звёздных систем. Тут ВячВас был, как говорится, в родной стихии и многое мог прояснить своему ученику.
Неожиданно разговор их перешёл в иную, более приземлённую и житейскую колею. Будучи человеком, как нетрудно догадаться, почти полностью отрешённым от будничной суеты, Самборский узнавал городские новости, наверное, одним из последних. Да и то, происходило это, как правило, по воле случая. Так вышло и на этот раз. Димка рассказал учителю историю, которая с самого утра взволновала размеренную жизнь тихого городка. Суть её состояла в том, что некто Карсавин – рабочий железнодорожного депо, – будучи по случаю субботнего выходного дня мертвецки пьян, избил жену и выгнал её с тремя детьми на улицу в мороз. Подобное с ним случалось и раньше, несмотря на многочисленные и строгие предупреждения руководства депо и профсоюзной организации, куда не раз обращалась его измученная жизнью супруга. Но на этот раз буйства пролетария-путейца имели неожиданные и печальные последствия. Его старшая дочь Маша – ученица девятого класса школы, в которой учился Димка – пыталась свести счёты с жизнью, бросившись с высокого моста на лёд реки. История эта, успевшая обрасти подробностями, на которые только способна обывательская молва, была у всех в посёлке на устах, и Димка не мог не рассказать её, тем более что дело касалось ученицы их школы. Он знал почти наверняка, что вряд ли ВячВас что-либо слышал об этом. Тот, нахмурив лоб, дослушал до конца, резко поднялся со стула и взволнованно заходил по комнате:
- Боже мой! Но как же так можно…? Бедная девочка! Бедное дитя!...- он хорошо помнил чистое кроткое лицо своей ученицы Маши Карсавиной, её стройную худощавую фигурку. Она не была самой способной ученицей класса, но была всегда прилежной и похвально аккуратной. Остановившись у окна, он слепо уставился в него: тёмное и замёрзшее. Димка, машинально помешивая ложечкой остывший в стакане чай, отрешённо смотрел на книги и тетрадные листы, густо исписанные его и учителя почерком. Тишина, воспользовавшись случаем, и надолго воцарившаяся в комнате, разрешала лишь стареньким ходикам размеренно отстукивать секунды. Вдруг он услышал монотонный шёпот стоящего к нему спиной учителя:
                34

- «…огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их».*
Димка не вполне вник в тихо прозвучавшую удивительную фразу, ибо его собственные мысли сумбурно роились вокруг подвернувшейся темы. Он вспомнил свою собственную, хотя и навеянную одним фильмом,  «теорию бессмертия» и размышлял, стоило ли поведать о ней учителю? Припомнилось, как пару месяцев назад он чуть не на крыльях летал от этих своих догадок и «прозрений в самую суть» такого важного для каждого вопроса. Это наполняло его чувством гордости и самозначимости. Не лишённые логики рассуждения, он, как и подобает, базировал на чисто материалистических посылках, не давая в них проникнуть ничему чувственно-туманному и неясному. «Вселенная бесконечна во времени и протяжённости, - рассуждал он, - следовательно, и количество комбинаций атомов и молекул в ней бесконечно повторяемо. Из этого положения, в свою очередь, следует, что когда-то, пусть через миллионы  лет, необходимо  повторится та, пусть и весьма сложная, молекулярная комбинация, которая, собственно, и определяет меня самоё. Задача, кстати, многократно упрощается тем, что повториться надлежит только структуре моего мозга! Форма же носа, цвет волос и глаз – суть вещи второстепенные. Причём, однажды умерев, я тут же появлюсь на свет снова. Ибо те миллионы лет, которые пройдут со дня смерти до нового рождения, в состоянии небытия для меня превращаются в ноль!». 
Димка решил начать издалека:
- А знаете, Вячеслав Васильевич,- задумчиво произнёс он,- я её понимаю… Не каждый выдержит…, а, тем более, девушка… с тонкой психикой. Я её не очень хорошо знаю, но это видно. …И, потом, каждый имеет право на такой, пусть и ужасный, крайний, но, может быть, в определённых условиях единственно возможный шаг. Каждый вправе, как ему самому угодно, распорядиться своею…
- Видите ли, в чём тут дело, мой друг, - перебил его учитель. Он медленно протянул руку и, взяв с подоконника небольшую книжицу в мягком переплёте, открыл её. - …Удивительное совпадение – у меня как раз закладка на нужной странице!
Он быстро пробежал глазами по строкам, многие из которых были жирно подчёркнуты простым карандашом:
- Ага! Вот послушайте! Это «Степной волк» Германа Гессе (между прочим, нобелевского лауреата!) - он сделал значительное лицо и стал с расстановкой читать, - «…как во всех людях его типа, каждое потрясение, каждая боль, каждая скверная житейская ситуация сразу же пробуждали в нём желание избавиться от них с помощью смерти… Интуитивное знакомство с мыслью, что этот запасной выход всегда открыт, давало ему силы, наделяло его любопытством к болям и невзгодам, и, когда ему приходилось весьма туго, он порой думал с жестокой радостью, с каким-то злорадством: «Любопытно поглядеть, что способен человек вынести! Ведь когда терпение дойдёт до предела, мне стоит только отворить эту дверь, и меня поминай, как звали…».
Сделав паузу и подняв при этом указательный палец свободной руки, Самборский  продолжил:
- Однако! «…Каким-то уголком души каждый знает, что самоубийство хоть и выход, но всё-таки немного жалкий и незаконный запасной выход, что, в сущности, красивей и благородней быть сражённым самой жизнью, чем своею же рукой…»!
Вячеслав Васильевич возбуждённо захлопнул книгу и, немного помолчав, добавил:
- В Библии сказано, что «…претерпевший всё спасётся!»…** Всё!… - с ударением повторил он.
_____________
*Деян. 28:27
**Неточное Матф. 24:13
                35

Димка удивлённо посмотрел на своего учителя:
- А вы… разве читали Библию? И потом… о каком спасении может идти речь?
- Библию я читал…, - задумчиво, растягивая слова, ответил тот. - Перечитываю её часто и по сию пору… Советую и вам не игнорировать эту древнейшую и мудрейшую из книг… - он в упор посмотрел через толстые линзы, сильно увеличивающие его глаза в них, на Димку - …А речь может идти, конечно же, о спасении души, то есть той субстанции, которая, собственно, и определяет сущность каждого… Ведь, согласитесь, не телесная же или органическая структура, спасением которой худо-бедно занимается наша доблестная медицина, - тут он грустно улыбнулся, - является главенствующей в нас…! Об этом было известно ещё на заре человечества…
Димка удивился ещё больше. И хотя и раньше учитель физики на своих уроках и просто в разговорах иногда позволял себе употребление слов, так сказать, религиозного смысла, но он и в мыслях не мог допустить, что тот, будучи преподавателем самой, быть может, материалистической науки, даже отчасти, а тем более всерьёз, мог верить в эти, казалось бы, отжившие свой век, выдумки и мифы! Димка бывал у Самборского и прежде. Несусветное количество книг, брошюр, журналов заполняли собой не только надлежащее им пространство письменного стола, шкафа и нескольких настенных полок. Они были повсюду и безраздельно господствовали на подоконниках, стульях, этажерке, на радио и телевизоре, в крохотной кладовой. Даже под кроватью выстроились не совсем ровные их стопы. О пристрастии ВячВаса к чтению знали, наверное, все. Часто, посоветовав кому-нибудь прочесть ту или иную книгу либо статью в журнале, он сам, если таковых не оказывалось в школьной или городской библиотеках, охотно снабжал ими нуждающегося. Ученики любили брать книги именно у него, ибо это, как правило, сопровождалось своеобразным напутствием – интересными сведениями об авторе, состоянии научной и околонаучной атмосферы, в которой работал писатель или учёный, о препятствиях и преградах, преодолевать которые тому пришлось, дабы закончить свой труд, о мотивах, побудивших его взяться за тему… Поэтому, когда юный читатель открывал книгу, полученную из рук ВячВаса, он уже был заряжен духом прикосновения к сокровенному, к тайне, которая вот-вот станет доступна и ему… 
Не решаясь поднять глаза на Самборского, Димка робко спросил:
- Вячеслав Васильевич, так вы что и в существование… сверхъестественного верите? - и тут же, как бы испугавшись своего вопроса, добавил, - То есть, допускаете возможность…?
- Бога, вы хотите спросить? Да, допускаю! И не только допускаю, но и глубоко убеждён в Его существовании! То есть верю в Него!
- Но…, - горячо встрепенулся юноша, - но, наука, научные доказательства, научное мировоззрение…!
- Знаете, - устало ухмыляясь, перебил его Самборский, - философ-поэт Ницше устами своего Заратустры, наверное, возразил бы вам как-нибудь так: «Ах, нет же, нет, мой юный друг! Твоя рука ищет опоры, но находит лишь зловещую пустоту, твои лёгкие нуждаются в чистом воздухе горных высей, а вынуждены вдыхать смрад низинных болот!..».
И через минуту добавил:
- Наука ничего в таком роде не доказывает и не в силах доказать. Не в её это компетенции… –  доказывать вещи, несоизмеримо выше её самой! По существу, она способна классифицировать, утверждать и подтверждать законы мира материального, вещи осязаемые. Вот тут научные методы, базирующиеся на рассудочно-дискурсивном фундаменте, и верны, и уместны! Но, как только некоторые её представители пытаются с помощью тех же таких привычных для них костылей самонадеянно забираться повыше – в сферы, нисколько их не затрагивающие, где нужны уже крылья, то такие попытки, мало того, что ничего не достигают
                36

и заканчиваются ничем, но и сами по себе неуклюжи и смешны! Явления высшего порядка не нуждаются ни в каких доказательствах! Это даже как-то, мм… я бы сказал, …ну что ли, оскорбительно для них! …Они нуждаются совсем в другом: в вере, в доверительно-сокровенном отношении… Они говорят другим языком, совсем не похожем на язык науки! в корне от него отличающимся! И вообще, как считает испанский философ Мигель де Унамуно, цель науки прозаична и с хозяйственным оттенком, а именно — каталогизация Вселенной, необходимая, чтобы иметь возможность вернуть ее Господу Богу в полном порядке.
- Да, но научные законы опираются на твёрдые математические законы, на исследования, на логику…!
- Ничего нет твёрдого в этом временном, ускользающе ненадёжном бытии. И логика тоже имеет свои границы, свою сферу приложения. «Здравый смысл», обычная логика - эти столь зашоренные средства познания – и даже логика науки сковывают полет отвлеченной мысли, до определённого момента как бы тормозят его, однако, с каждым шагом, развиваясь в нужном русле, мысль познающего преодолевает их тяготение, все дальше уходит от привычного мира рассудочных понятий – туда, где обыденный рассудок, уступает место широким горизонтам философского постижения. Уже упомянутый Ницше так говорит об этом: «В философском созерцании человек возвышается над временем; только в таком созерцании жизнь приобретает смысл и цену. Тот, кто связывает своё существование с какой-либо временной и преходящей целью, кто хочет быть моментом в развитии какого-либо человеческого общества, государства или науки и желает, таким образом, всецело принадлежать к области преходящего, тот не понял урока, преподанного жизнью, и должен учиться от неё сызнова»*…А наш Бердяев выражается так: «Философии мир раскрывается иначе, чем науке, и путь её познания иной. Науки имеют дело с частичной отвлечённой действительностью, им не открывается мир, как целое, ими не постигается смысл мира… И именно математика и физика, самые совершенные из наук, дальше всего отстоят от  тайн бытия, ибо тайны эти раскрываются только в человеке и через человека, в духовном опыте и духовной жизни»**. На таком (философском) уровне постижения «здравый смысл» уже оказывается столь же ненадежным и неподходящим орудием, как и органы чувств. Разумеется, на своем месте, в быту, они верно служат нам, но с определенного момента, на определённой высоте владения обычной логики кончаются. Она даёт сбои уже в этом нашем тяжеловесном, как и она сама,  мире… Нелогично, скажем, предполагать, что параллельные прямые пересекутся, но геометрия Лобачевского утверждает, что и такой вариант возможен. И что всё зависит от свойств пространства, от его кривизны…
Димка был весьма увлечён и заинтригован таким поворотом разговора и не хотел, чтобы он прерывался. Ему было интересно, как далеко ВячВас забрёл в дебри религиозности:
- Так каким же языком, Вячеслав Васильевич, говорят эти «явления высшего порядка»? Как нам понять этот язык? Как поверить в их существование, убедиться в их важности, наконец?
Учитель мягко даже ласково посмотрел на раззадоренное вопросительно-озадаченное  выражение лица своего ученика и добродушно ответил:
- В доказательствах, повторяю, нуждаются вещи, если можно так сказать, сомнительные и-и-и…, я бы даже выразился некорректно, наглые, которые сами же и нуждаются, и требуют быть доказанными, которые императивно внедрены в нашу жизнь, в наше бытие! Таковы, например, математические, физические законы…, да и вообще все научные положения. Вещи же духовного порядка, которые мы с вами пытаемся уяснить,

______________
*Ф.Ницше «Schopenhauer als Erzieher», B1, 430-431
** Н.А.Бердяев «О назначении человека» [с.271]
                37

входят другой дверью, без шума и, тем более, без наглости. Они, как бы ничего не требуют, они ждут…
- Чего?
- Шагов навстречу! Нашего внимания к ним, нашего восхождения от суеты, от мелочности быта… Примеров таких восхождений вы, при желании, найдёте немало – «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, музыка Моцарта…
Тут он, вдруг, засуетился, взглянув на будильник на подоконнике:
- У-у-у, батенька! Однако, засиделись мы с вами! А времени-то уже восьмой час! Как бы родители ваши не забили тревогу…
В прихожей, пока Димка натягивал пальто, Вячеслав Васильевич давал ему последние   советы и наставления к олимпиаде. Выйдя из тёплой квартиры и прохладного коридора, наполненного бодрящим сосново-ёлочным духом, который издавали разнокалиберные пушисто-колючие деревца, прислонённые к стенам почти у каждой двери в ожидании своего звёздного новогоднего часа, Димка с удовольствием и глубоко вдохнул зимний морозный воздух. Ровно падал редкий пушистый снежок. Жёлтый свет фонарей и окон, такой осязаемый и плотный в этот погожий вечер, что, казалось, к нему можно прикоснуться рукой, придавал уюта и задушевной, милой сердцу простоты знакомым улочкам ночного городка. Втянув голову поглубже в тёплый воротник и засунув руки в карманы пальто, Димка быстро зашагал по поскрипывающему свежим снегом тротуару. Улица была наполнена весёлым гомоном прохожих, радующихся этому снегу, зиме и, наверное, чему-то ещё, лишь им одним известному. Путь к дому был не таким уж и близким и Димка, с удовольствием предвкушая двадцать минут хорошей прогулочной ходьбы, окунулся в мир своих мыслей, изрядно взбудораженных разговором с учителем.
Но, то ли вечер был чарующе хорош, то ли морозец игриво покалывал в щёки, то ли безотчётная радость, наполнившая вдруг душу, а, может быть, всё вместе направило ход мыслей в иное русло – в русло воспоминаний. Воспоминания эти несли в себе нечто грустно-ностальгическое, а потому были и щемяще приятны. Ему вспомнился почти такой же зимний вечер много лет назад, когда так же задорно на ухабах поскрипывал снег под полозьями его детских стареньких санок, доставшихся ему по бог весть какому наследству. Был трескучий мороз, и потому он закутан по самые глаза мягким шарфом. Впереди идут родители, негромко разговаривая о своем. У отца в руке веревка от саней, легко скользящих на утоптанном снегу. Он, маленький Дима, по-зимнему хорошо одет, ему тепло и покойно. Откинувшись на спинку, он серьезно и внимательно смотрит на, кажется, впервые ему открывшееся, пылающее мириадами алмазов-звезд, небо. И оно приветливо молчит, но он уверен – внимательно, по-матерински ласково смотрит на него. «Как-то ВячВас сказал чью-то, не помню, фразу: «Если вы долго всматриваетесь в бездну, то бездна начинает всматриваться в вас»*. Вот так и наши взгляды, мой и бездны неба, встретились тогда впервые. И до сих пор не покидает меня чувство, что именно тогда ночное звездное небо как бы отметило меня». Он посмотрел ввысь, но светил за усиливающимся снегопадом не было  видно. А тогда в тот уже далёкий зимний вечер всё способствовало его сближению со звёздным небосводом: и дивная прозрачность морозного январского воздуха, и загадочная, но, в то же время, такая близкая и располагающая к себе, глубина мироздания, нависшего над ним волшебным светящимся куполом, и бриллиантовые переливы радужно искрящегося даже в тусклом свете фонарей снега на обочинах, и что-то празднично-новогоднее, исходящее от отца и матери, еще таких молодых и весёлых. Всё это, а также многое другое, безотчетно входившее в тот вечер в его детскую душу и наполнявшее её до краёв, казалось бесконечно родным и близким своею цельностью, своим неразрывным с ним единством…Как в тех космогонических строках Тютчева:
_____________
*Ницше
                38

Небесный свод, горящий славой звёздной,
Таинственно глядит из глубины, –
И мы плывём, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.*
Ему вспомнилась и другая его памятная встреча со звёздным небом, состоявшаяся несколькими годами позже уже тёплым погожим летним вечером. Валерка Буданчик притащил в их двор школьный телескоп на деревянном лакированном штативе, подходить к которому было даже как-то страшновато, так как поначалу казался он чем-то космическим. Но уже через пять минут каждый отмахивался и отбивался, как мог, если другие пытались оттащить его от глазка… Да, в тот ясный, тихий летний вечер звёздное небо снова стало ближе к нему! Ребята, что постарше, объясняли и показывали им, малышне, где находится та или иная планета, созвездие. Но, помнится, самым интересным тогда было рассматривать лунные кратеры. Сколько смеха и шуток вызывали у старших немыслимые их детские гипотезы и идеи!
Так, в воспоминаниях, не заметил Димка, как уже входил в свой двор, который, несмотря на поздний вечер, ещё кипел игрой и криками ребятни. Мальчишки шумною ватагой самодельными деревянными клюшками гоняли едва заметную в тусклом свете дворового фонаря шайбу, а стайка девочек, взгромоздив на санки огромный ком снега, весело повизгивая от опасности опрокинуть ту неуклюжую инсталляцию, пытались перевезти его к ещё большему, чтобы, надо полагать, водрузить сверху. Димка невольно улыбнулся, волна тёплой любви ко всему тому домашнему и такому близкому охватила его…

3. Урок английского

Первым уроком в понедельник был английский язык. С этим предметом,  как, впрочем, и со всеми остальными, у Димки Храмова проблем не было – была твёрдая пятёрка. Но знал он его, в отличие от физики и математики, ровно настолько, сколько этого требовалось по программе. Занятия проходили большей частью в лингафонном кабинете, который всегда был под ключом и открывался самим учителем непосредственно перед уроком, сразу после звонка. Почти все полкласса английской группы десятого «А», кроме нескольких опаздывающих,  собрались в светлом просторном коридоре второго этажа школы, напротив закрытой ещё двери. Стоял обычный шум и гомон бегающей, шалящей, резвящейся ребятни. Старшеклассники, поддерживая, насколько это возможно, реноме уже молодёжи, а не детей, снисходительно и свысока относились к гомонящей братии и держались более солидно. Димка Храмов, Серёжа Берест и худой длинный Миша Ярыгин, по кличке Шлоссер, небрежно набросав стопкой свои худосочные папки с двумя-тремя книгами в каждой на просторный подоконник и умостившись на нём сами, живо обсуждали перипетии вчерашнего хоккейного матча на приз газеты «Известия» между сборными СССР и Швеции. Подоконник справа был оккупирован группкой одноклассниц, так же эмоционально обсуждавших нечто, определённо не касавшееся ни спорта, ни предстоящего английского. На соседнем подоконнике слева от них Костя Зубков и Вовка Богорадов, лихорадочно спеша, списывали чьё-то домашнее задание на сегодняшний урок, до начала которого оставалось ещё несколько минут. Подтягивались задерживающиеся, принося в тепло помещения на своих портфелях и одежде свежий холод зимней улицы.

______________
*Ф.Тютчев «Как океан объемлет шар земной»
                39

Уверенно и быстро чеканя шаги по деревянному паркету коридора, тяжело покачивая в такт походке своею роскошною косою, изящно переплетённой узорной белой лентой, к девочкам подошла высокая, краснощёкая с мороза, красавица Соня Бостан. Её семья, как она сама выражалась, «имела-таки свои корни в славном городе, жемчужине Черного моря – Одессе», что не могло не сказаться некоей смачной весёлостью и особым южным одесским жизнерадостным колоритом на её характере. После летних каникул она являлась на торжественную линейку первого сентября с густым загаром экзотичной креолки, щеголяя лексиконом, изрядно обогащённым одесскими неповторимыми речевыми выворотами, и на множество сыпавшихся со всех сторон комплементов преувеличенно жеманно и небрежно бросала в ответ что-то, вроде: «Ой! Я вас умоляю! Только не надо будоражить моё спящее мелкое тщеславие!», а на просьбы рассказать что-то новое об Одессе, неизменно поправляла: «Не об Одессе, а за Одессу!». 
Поздоровавшись со всеми, она сходу стала что-то говорить подругам. Когда Димка услышал имя Маша, он даже слегка вздрогнул – вспомнилось о несчастии, случившемся субботним вечером в семье Карсавиных и о вчерашнем разговоре с Самборским. Он спрыгнул с подоконника, подошёл к девочкам и стал слушать, о чём те говорят. Оказалось всё не совсем так, как то передавала городская молва. Соня жила в соседнем с Машей Карсавиной доме и могла рассказать о случившемся не понаслышке. Димка узнал, что Маша не пыталась свести счёты с жизнью. Просто, её мать, дабы оградить детей от пьяных отцовских придирок и ругани, отправила их к своей сестре, которая жила одна на другом конце города в частном секторе. Дети, сокращая путь, пошли вдоль железнодорожного полотна, а оно проходило по довольно высокому мосту через реку, разделявшую городок на две части. Вот на этом мосту в темноте декабрьского вечера и случилось то происшествие, которое едва не закончилось трагически. То ли от мороза, то ли от ветхости проломилась крайняя доска, по которой шла Маша, давая младшим идти подальше от скользкого обледенелого края. Уже падая, она как бы пыталась оттолкнуть малышей от опасного места… Соня также сообщила, что положение девочки не так серьёзно, как об этом говорили – высокий снежный покров реки смягчил силу удара о лёд. У Маши была сломана левая рука, было лёгкое сотрясение и несколько ушибов. Рука находилась в гипсе, сама же она могла даже, как выражаются медики, самостоятельно передвигаться.
Прозвенел звонок и почти сразу же послышался весёлый голос запыхавшейся англичанки и их классного руководителя Аллы Самсоновны:
- Good morning, pupils!
 Она на ходу доставала из сумочки ключи. Моложавая Алла Самсоновна в полной мере соответствовала тому духу англосаксов, последний вариант языка которых ей надлежало донести школьникам. Вместе с обязательными азами этого языка, она пыталась ознакомить тех и с такой необязательной вещью, как английская культура, а заодно, попутно, и культура вообще. Серьёзность возложенной на себя задачи оставила свой отпечаток в её незаурядной внешности. Была она как леди – чопорна, с лёгкой, как бы игривой, тенью спеси на лице, одета всегда с иголочки. Любила пошутить, или лучше сказать, подтрунить над каким-нибудь незадачливым тюхой-матюхой, допустившим неловкую ошибку в произношении или в чём-то другом. Но шутки те никогда не были обидными и над ними весело хохотали все в классе, включая и самого оплошавшего.
- Well… Let's go in! Come on! Come on! - тем же звонким весёлым голосом пригласила она десятый «А» в лингафонный кабинет, энергично отворив нараспашку дверь.
Урок прошёл живо и активно, а потому быстро, и уже близился к своему завершению. Посвятив учащихся в тайны употребления оборота «именительный падеж с инфинитивом», Алла Самсоновна рассказывала и одновременно писала мелом на доске:
- Такое построение характерно для выражения мнений, высказываний, наблюдений, то есть для глаголов типа:
                40

to see – видеть;
to hear – слышать;
to know – знать;
to say – сказать;
to think – думать.
- Для посещающих наши факультативные занятия, я добавлю, что на сегодняшнем занятии факультатива мы ещё более подробно разберём и рассмотрим много примеров этого речевого оборота в английском… 
Закончить свою фразу ей не дал истошный, как у попугая, и нелепо-пошлый возглас и последовавший за ним смешок:
- Fuck-ультатива! Хи-и-и… Хи-хи!
Это, конечно же, была выходка одного из троицы Кораблик – Зубков – Богорадов. Все трое по-обезьяньи пригнулись к поверхности своих столов, дёргаясь в конвульсиях смеха. Класс затих. Алла Самсоновна невозмутимо дописала на доске домашнее задание, повернулась к ученикам лицом и, выждав довольно продолжительную паузу, задумчиво глядя в светящееся золотом яркого утреннего зимнего солнца окно, негромко произнесла:
- Залетели вороны не в свои хоромы…
Она отвела свой взгляд от окна и прямо, открыто посмотрела на учеников:
- С одной стороны приятно, что допустивший эту убогую выходку, хоть и с такой подмётной стороны, но пытается как-то продвинуться в изучении языка… С другой же…, я часто задаюсь вопросом – …откуда у многих, считающих себя людьми, столько хамства, доходящего, порой, до скотства? Почему им так приятна и допустима эта грязнотца? Как в том изречении, вы уж простите, что пёс всегда возвращается к своей…* - она не смогла выдавить из себя надлежащее слово, - Ведь человек, по сути, приходит в этот мир, чтобы духовно возрасти! Его задача или, как чаще говорят, смысл жизни именно в этом и заключается! Человеком может считать себя лишь тот, говорил Владимир Ильич Ленин, кто впитал в себя все достижения, выработанные за историю человечества! Казалось бы – вбирай, впитывай! Благо, были в истории этой люди, оставившие после себя то, ради постижения, усвоения и понимания чего, собственно, и стоит жить! Почему же весьма многочислен отряд тех, кто порочит звание человека и уподобляется животному? И, вы знаете, я, кажется, нашла ответ… Виновата банальная лень! Да, да, да! Хорошо всем знакомая матушка лень! Я лично считаю, что во всех наших бедах и негораздах виновата именно она! Ну, что тут поделаешь, если ленятся некоторые духовно усложняться, расти… Жизнь  упрощённых существ с некоторых точек зрения имеет свою притягательность – она не требует приложения определённого рода усилий! Да, существа эти вынуждены заботиться о пропитании, о физическом своём выживании, но и только! Такая жизнь не нуждается в том, чтобы ежедневно доказывать и подтверждать это нелёгкое бремя – быть человеком! Посмотрите на животных: едят, пьют, простите ещё раз, испражняются! Вот и вся немудрёность! Человеку же дано несравнимо большее! Но кому больше дано, с того и больший спрос! Уж, будь добр, коль ты родился не с рожками, не с копытами и хвостом, доказывать и подтверждать сей факт! - она постучала по столу костяшками пальцев. - Доказывать и подтверждать своими поступками, своею речью, своим обликом, наконец! И делать это ежедневно, ежечасно, ежеминутно! До конца жизни своей! Как сказал классик: «В человеке должно быть всё прекрасно!». Иначе, не успеешь и оглянуться, как опустишься до того уровня, от которого и до копыт с рожками недалеко, от которого облик человеческий так же разнится, как образ Джоконды от, простите, свиного рыла, - она замолчала, обводя всех задумчиво-испытующим взглядом. 

_____________
*«…пес возвращается на свою блевотину, и: вымытая свинья идет валяться в грязи» (2-е Петра, 2:22)
                41

- А потому, призываю некоторых из вас, - Алла Самсоновна сделала усиленное ударение на слове «некоторых», - обуздать, или хотя бы попытаться это сделать, свою такого рода лень и не забывать, что они люди…, пусть и авансом… И ещё… Как-то, давно, я прочла в одной статье по психологии, что (не ручаюсь за дословность) «…самое страшное для человека, особенно в детском и подростковом возрасте, – это разрушение чувства стыда, так как стыд есть стержневое качество, определяющее психическую норму… Отсутствие его (или разрушение, утрата) – признак тяжелейшего психического неблагополучия!»… Так что, делайте выводы сами. «Sapienti sat!», как говорили древние латиняне, «Умный поймёт!».
Громко зазвенел звонок с урока, и англичанке пришлось заканчивать свой нравоучительный спич, изрядно повысив тональность голоса:
- Берегите своё здоровье, и не только физическое… а может и не столько,- добавила она тихо.
 - See you after tomorrow! Bye!
Все, в спешке собрав книги и тетради в папки и портфели, покидали кабинет, на ходу прощаясь с Аллой Самсоновной. И только один задержался, пропуская мимо себя торопящихся одноклассников. Виновато опустив голову, он медленно приближался к учительнице, которая, догадываясь, что должно последовать за этим, остановилась, брезгливо осматривая подходившего. То был Сашка Кораблик.
    
                4. Олимпиада
 
Едва закончились зимние каникулы, в воскресенье, в самой старой школе города Стрельска состоялась олимпиада по физике среди старшеклассников школ района. Димка, провозившись часа полтора с тремя задачами – на закон Архимеда, по электростатике и оптике, – первым сдал исписанные исчерченные листки и вышел из класса. Пройдя по безмолвным коридорам школы, с любопытством рассматривая старинные сводчатые окна и красивые в резных узорах тяжёлые дубовые двери в классы, он задержался в гардеробе, разыскивая своё зимнее чёрное пальто и тёмно-коричневую шапку кроличьего меха среди множества других. Наконец, найдя их, он принялся неспешно одеваться под внимательно-бдительным взглядом старушки-дежурной, устало сидевшей  на стуле у входа. Уже собравшись уходить, Димка услышал торопливые гулкие шаги по коридору – к гардеробной быстро подходил Колька Дышалов. Его долговязая, но ладная фигура излучала то оживление и весёлость, которое испытывает человек после удачно сделанного дела.
- Ты, Дмитрий хитрый, но и дядя Семён тоже умён, - задорно подмигнув, произнёс он игривым голосом.
- Домой? - снимая с вешалки свои вещи, спросил он уже без ерничанья.
Димка молча кивнул.
- Подожди, пойдём вместе, - предложил Николай, натягивая пальто. Они жили в соседних домах, никогда особо не дружили, но были, что называется приятелями. Николай, к тому же, учился в школе, где преподавала Надежда Ивановна, Димкина мама, которая принципиально, во избежание толков и пересудов, отдала сына в другую, хоть и значительно более дальнюю от дома школу.
Димка всё также молча и выжидательно смотрел, как одевается его неожиданный спутник. Сюда, в Стрельск, они добирались хоть и одним утренним дизелем-поездом, но каждый в своей школьной компании других участников олимпиады. Колька, совладавши с пальто, посмотрел в большое зеркало, нахлобучил шапку, слегка поправил её, покрутил головой, махнул рукой, мол, и так сойдёт:
- Ну что, пойдём?
                42

Оба направились к входной двери. Та, вдруг, прямо перед ними сама распахнулась и на пороге, весь в морозных клубах, появился довольно высокий полный пожилой человек в плюшевой шапке-пирожке и тёплом пальто с высоко поднятым меховым воротником. На ногах у него были добротные белого цвета валенки в новых блестящих галошах с налипшим на них снегом. В сонную тишину и покой огромного школьного вестибюля он внёс, вдруг, вместе с морозной свежестью холодной улицы и некое её солнечное оживление.
- Ну, что, архаровцы, уже справились? Быстро это вы! Небось, на каток спешите! – загремел вошедший, весело и заговорщицки переводя свои маленькие лукавые щелки глаз с Димки на Николая. Гладковыбритые, красные с мороза щёки его подрагивали, пока он снимал тугие огромные кожаные рукавицы.
- У тебя кто учитель физики? - спросил он, обращаясь к Дышалову, при этом нагнувшись и пыхтя отряхивая снятыми рукавицами снег с валенок.
- Галина Петровна Степанцева, - удивлённо ответил тот.
Согбенная фигура произнесла что-то невнятное, и тут же выпрямившись и глубоко вздохнув, обратилась к Димке:
- А у тебя?
- Вячеслав Васильевич Самборский…
- ВячВас!? - щелки глаз весело сверкнули. - Ну, что ж – тебе повезло! Физику знать будешь! …Ладно, бегите, пострелы, а то без вас там, того и гляди, лёд на катке растает…
И почему-то, грустно вздохнув, добавил: 
- Хотя до этого, кажется, ещё ох как далеко!
Он поздоровался с дежурной, назвав её по отчеству, сказал нараспев что-то неразборчивое, удаляясь в глубину тихого школьного коридора и унося с собой то оживление, которое появилось с его приходом.
- Кто это? - щурясь от яркого солнечного света и искрящейся белизны снега, спросил  Димка, когда они вышли.
- Учитель физики этой школы, не помню, как его зовут… Как-то Станислав Фомич или Фокич?.. Нет, не помню… - Николай тоже щурился, привыкая глазами к обилию отовсюду исходящих искрящихся солнечных лучей, на дворе.
Мальчики не спеша вышли за старинную, литую из чугуна, школьную ограду и побрели по заснеженным тротуарам малознакомых им улочек и переулков, иногда пиная промёрзлые лёгкие комья снега, попадавшиеся под ноги. Долго шли, сохраняя молчание.
- Слышал, что случилось с моею сестрой? - наконец  нарушил его Дышалов.
- Не-ет…, - протянул Димка, приподняв брови и вопросительно покосившись на него.
- Ну, с Машкой Карсавиной… Она ведь мне сестрой доводится: мой батя и её мать – двоюродные брат и сестра, или, как сказала бы твоя маман, кузэны, - он сделал подчёркнутое ударение на букве «э».
- А-а… Да… Как она?
- Ничего… Скоро должны выписать… - Колька, вдруг, остановился. - Я, по правде сказать, не совсем прямо на вокзал… Зайду на рынок купить яблок, мандарин, потом конфет в гастрономе, и – к Машке в больницу. Старики специально дали трёшку на это. Если хочешь, пойдём со мною. Это почти по дороге, да и ненадолго – минут сорок… и все дела… А потом – сразу на вокзал. И ещё до поезда, - он оттопырил руку и, согнув её в локте, посмотрел на часы, - останется почти час… Идёт?
Дышалов  выжидательно и прямо смотрел на Димку, которому такой оборот сначала пришёлся не совсем по душе – как-то недолюбливал он всё им не запланированное и неожиданное. Он хотел было сказать какую-нибудь отговорку, попытался быстро сообразить и найти повод, но с языка само собою, помимо его воли слетело:
- Ладно, пойдём… Только вот…, как-то неудобно с пустыми руками, без ничего…
                43

Улыбка расплылась на Колькином лице. Он, кажется, не понял, что его товарищ говорил о себе:
- Да расслабься, старик! Мы – да с пустыми руками? Ни в жизнь! - он потянул Димку за рукав, намереваясь поскорее пойти, чтобы тот не передумал. - Пять-десять минут – и наши руки перестанут быть пустыми! Я же тебе говорю – мои дали во-от! - он достал из кармана бледно-зелёную купюру, прочертил ею по воздуху окружность и спрятал обратно.
Рынок и гастроном были совсем рядом. В магазине Димка настоял на том, чтобы расплатиться за двести граммов шоколадных конфет самому. Деньги у него были – кроме рубля, выданного матерью, был ещё рубль свой собственный, мелочью из копилки. Николай попытался было возразить, но смирился под угрозой, что в противном случае, его спутник не пойдет вообще. 
Для больницы приходилось делать крюк, правда, совсем небольшой.
С усилием преодолев мощное сопротивление тугих пружин (мешали пакеты в руках), ребята открыли не центральную, а боковую окрашенную зелёной краской дверь больницы и оказались в небольшом коридорчике  с несколькими невысокими ступеньками, взойдя на которые они остановились перед белой дверью с матовым стеклом, на котором красовалась трафаретная синяя, того же цвета, что и коридорный плинтус, надпись: «Травматологическое отделение». Справа от них довольно широкая лестница вела на верхние этажи. Пахло лекарствами и кухней. Николай уверенно распахнул дверь – видно было, что он здесь уже не впервые. Войдя с мороза в обволакивающее ватой тёплого воздуха пространство широкого светлого вестибюля, они увидели тут же слева у стены небольшой столик с толстым стеклом по всей его поверхности. Своею гладкой тяжестью стекло, как пресс плотно прижимало разнокалиберные листы под ним: здесь были календарь, график дежурств, перечень необходимых телефонных номеров, цветные репродукции и фото из журналов. Сверху на стекле по-хозяйски чёрным вороном расположился старый телефон, потеснивший к стене фанерный невысокий и узкий ящик с множеством ячеек и небольших однолистных карточек в них. Беспорядочно были разбросаны ручка, жёлтая пластмассовая линейка-треугольник, несколько цветных карандашей. За столиком сидела приятного вида средних лет женщина в белом халате и шапочке – дежурная медсестра. Она внимательно читала открытку, рядом на столе лежал измятый распечатанный конверт.
Прямо, в глубине противоположной стены, под тремя большущими полусферическими окнами стояли два, под стать окнам, огромных старых дивана, обитых потёршимся чёрным дерматином и два таких же старых и объёмных чёрных кресла. Между диванами, занимая всё выделенное им пространство, уместились две бочки с пальмами в них, изрядно разросшимися и придававшими помещению сходства с джунглями. Вероятно, для того, чтобы больные не чувствовали себя оторванными от матери-природы, наличие флоры не ограничивалось только двумя этими представителями тропиков, ибо в нескольких, не менее объёмных, чем бочки пальм, деревянных ящиках, мирно произрастали фикусы, папоротники и что-то ещё, ведомое лишь специалистам-ботаникам.
В высокий арочный проём, справа от вошедших, был виден узкий длинный коридор с множеством таких же больших окон и расположенных напротив них дверей в палаты. И всё то пространство – и вестибюля, и коридора – было так обильно залито светом, охотно и беспрепятственно пропускаемого окнами, так насыщено теплом, что посетителям действительно казалось, будто они попали в настоящие тропики или, по крайней мере, в оранжерею.
С трудом и неохотой оторвавшись от изучения открытки, дежурная медсестра подняла глаза на сбивчиво поздоровавшихся мальчиков и, видимо, узнав Николая, громко прокричала вглубь коридора:
- Карсавина-а! На выход! К тебе посетители! Девчата, передайте Карсавиной…! 
И, уже обращаясь к Николаю и Димке, голосом потише, но строгим, добавила:
                44

- Ноги!
Те послушно и старательно зашаркали обувью по занимающей весь дверной проём на полу влажной джутовой тряпке. С показным усердием проделав сию обязательную процедуру и с чувством исполненного надлежащим образом долга, ребята не спеша направились к тому из диванов, который был дальше от коридорного проёма – за ближним расположилась тихо, но оживлённо беседующая о чём-то своём семья. Дородная интеллигентная женщина в расстёгнутой лисьей шубе и старомодной элегантной рыжей цигейковой шапочке прямо сидела, не опираясь на спинку дивана у его круглой боковины. Она с улыбкой наблюдала, иногда вставляя слово, за разговором между её мужем – крепким, уже начинающим седеть брюнетом в тёмно-зелёной байковой пижаме, глубоко погрузившимся в объятия дивана с прямо отставленной ногой в гипсе, и сыном – живым и подвижным мальчиком, лет восьми, который, сидя между ними, игрался одним из отцовских костылей, пытаясь вращать тот в вертикальном положении вокруг оси. 
- Ну что ж…, - с выражением серьёзной задумчивости говорил мужчина. - Я думаю, мама меня поддержит. Как только меня выпишут из больницы, пойду в завком и напишу заявление, чтобы, так сказать в виде исключения, тебя определили в суворовское училище. Там тебя научат дисциплине…
- И порядку! - назидательно вставила супруга.
- И порядку! - монотонно и невозмутимо повторил мужчина, незаметно подмигнув при этом усевшимся по соседству Димке и Николаю, которые аккуратно укладывали бумажные кульки и расстёгивали свои пальто.
- К тому же, там ты усвоишь, как следует уважать старших, исполнять их поручения и просьбы… В конце концов, это послужит тебе хорошей наукой и, возможно, сделает из разгильдяя человека. Будешь военным, офицером…
- Я не хочу быть офицером! - капризно и громко возразил малыш.
- Ну, во-первых, не кричи – ты не на улице!... - чуть нагнувшись к нему, сердито зашипела его мать, лицо её при этом сделалось сердитым и непривлекательным.
- Я не хочу быть офицером! - уже не так громко, а потише, почти шёпотом, но с упрямством в голосе повторил мальчуган.
- Ну, а кем же ваше величество желает быть? - съязвил, насмешливо глядя на него, отец. 
- Я, когда вырасту, стану путешественником! Буду плавать по морям и опускаться в  батискафе на дно океана…
Димка, удобно расположившись на диване и плавно погружаясь в неудобные свои мысли, вдруг обступившие его, перестал вслушиваться в семейно-воспитательную беседу соседей. Несмотря на то, что они с Колькой сняли шапки и настежь расстегнули пальто, было слегка жарковато. Но не это было причиной Димкиного неудобства. Ему, вдруг, подумалось, что зря он согласился прийти сюда, в больницу к малознакомой девушке, зря поддался Колькиным уговорам. Он уже подспудно начинал потихоньку корить и упрекать того, а заодно и себя. Вообще-то обвинять так называемые обстоятельства или кого-нибудь другого в собственных промашках и негораздах не было свойственно Димке Храмову. Склонный к анализу в рассуждениях, он, разбирая звено за звеном всю цепочку обстоятельств, почти всегда обнаруживал в самом начале той цепочки, как основную причину, собственную свою персону или действия этой персоны, давшие импульс развитию нежелательных событий. Вот и сейчас, сгоряча попеняв про себя сперва на тот факт, что они с Колькой справились с заданием на олимпиаде и вышли из класса почти одновременно, затем на самого Кольку, настойчиво склонившего его к этому неожиданному посещению пусть и такой замечательной больницы, он, наконец, уничтожающе  хладнокровно пригвоздил к позорному столбу свою мягкотелость и податливость. Будучи от природы несколько стеснительным, особенно в общении с девушками, Димка, чем дольше они сидели в ожидании, тем больше приходил в
                45

состояние волнения. С Машей, как и почти со всеми в городке своими ровесниками, он встречался довольно часто – то на танцах, то на школьных вечерах, то просто в школе, на улице или летом на пляже. Когда-то они раза два даже были в одном пионерском лагере… Благодаря принципиальности Надежды Ивановны, своей матери, отдавшей сына, как уже было сказано, не в ту школу, где работала сама, у Димки был довольно обширный круг знакомых сверстников. И круг этот делился на две категории – домашние и школьные знакомства. Это давало ему некоторые преференции в плане проведения своего досуга. Скажем, он любил  бывать на вечерах и у себя в школе, и в школе своей матери, где, к тому же, училось большинство его домашних друзей. Так же было и с молодёжными танцевальными вечерами – он посещал их и в своём ДК, и в ДК того соседнего микрорайона, где находилась его школа. Маша Карсавина не подпадала ни под одну из упомянутых категорий его знакомых. Димка всего лишь знал, что такая девушка существует – и только. Поэтому сейчас, сидя на больничном диване, не слыша и никак не реагируя на те короткие фразы, которые адресовал ему его товарищ и которые касались уюта и тепла помещения, он обдумывал, как ему вести себя с Машей, при этом приходя в непонятно-волнительное состояние.
Несколько раз в одну, а потом и в другую сторону мимо них по ковровой дорожке, умудряясь и из её бархатности извлекать громкий стук высокими своими каблуками, живо рассекла воздух габаритная молоденькая медсестра, каждый раз что-то держа в руках и обдавая волной тяжеловатого аромата цветочных духов. Она плотоядно косилась в их сторону, мурлыча себе под нос: 
«С вами, мальчишки, с вами пропадёшь!
  С вами, негодяями, на каторгу пойдёшь!»,
и не обращала никакого внимания на неодобрительно высокомерные взгляды, которыми пронизывала её интеллигентная дама, успевавшая, при этом, постреливать затаённо испытующим взглядом в сторону своего мужа.
Из проёма показалась стройная худенькая фигурка Маши. Она была одета в байковый больничный ниже колен халат неопределённого то ли желтого, то ли светло-салатного цвета, туго перепоясанный в тонкой талии. Левый рукав халата болтался пустым куском материи, а рука в гипсе покоилась на обвивающей шею подвязке из бинта. На ногах поверх белых вязаных носков были аккуратные домашние шлёпки на невысоком каблуке. Она шла не спеша, то опуская взгляд под ноги, то издали всматриваясь в ребят. В её походке, в её взгляде, в какой-то напряжённой настороженности всей фигуры сквозила внутренняя борьба, доходящая до максималистского девичьего отчаяния. Было видно, что выйти к парням в таком больничном виде ей стоило немалых усилий. И ладно бы Колька пришёл один – так он ведь, баламут!, ещё кого-то с собой притащил. Подойдя поближе и узнав Димку, Маша, как ему показалось, ещё больше смутилась, щёки её зарделись румянцем.
- Ну, наконец-то! Не прошло и часа! - язвительно выпалил Николай, хотя ждали они не более пяти-семи минут. - А мы вот с Димкой после олимпиады решили к тебе заглянуть – узнать, как идут дела с поправкой!
Он все кульки с фруктами и конфетами сдвинул к самому краю дивана – и освобождая место, куда сесть, и показывая, что они не с пустыми руками.
- Привет… - тихо поздоровалась девушка.
Колька вскочил и по-шутовски пожал ей руку. Встал и Димка, смущённо протянул свою, пожимая мягкую и приятную этой своею мягкостью и теплом тонкую руку. Оба стушевались и отвернули взгляд. Маша скромно присела у самого края дивана, осторожничая, чтобы не повредить пакеты.
- Да! вот это всё тебе, - Колька кивком указал на них. - Там яблоки, мандарины и конфеты. Одним словом, вкуснятина, рахат-лукум!, – витамины и углеводы! Вмиг выздоровеешь! Конфеты, кстати, от Димки лично!
                46

Тот снова почувствовал себя неловко и потупился:
- Да ладно тебе…
- Спасибо.., - едва слышно поблагодарила девушка.
Шатко-валко, разговор нашёл полушутливую свою колею. Большей частью говорил Колька: сообщал новости, нещадно привирая и при этом толкая Дмитрия локтем, требуя подтверждения своим байкам, расспрашивал сестру о лечении, о врачах, о больничной жизни вообще. Маша немногословно  отвечала, иногда задавала короткие вопросы, но почти ничего не рассказывала сама. Димка, в душе негодуя на Колькино враньё и трескотню, одёргивая того в моменты особенно наглых переборов, украдкой посматривал на девушку. Её тихий приветливо-доброжелательный облик, её снисходительно-понимающая улыбка в ответ на словоизлияния  брата, её не по годам умудрённый взгляд излучали такую притягательную умиротворённость, что у Димки внутри всё замирало. Он увидел её совсем другими глазами. Он не замечал больничного халата на ней, не видел гипса на её руке, он вообще забыл, где они находятся. Лишь взгляд красивых, в бархате длинных ресниц глаз, лишь тихий нежный голос, аккуратно уложенные тёмно-русые волосы и плавные лёгкие движения головы, рук, тонкого туловища занимали всё его внимание. Ему хотелось, чтобы они сидели вот так уютно и хорошо ещё долго-долго, чтобы Маша так же улыбалась, так же шутя и легко, изящным  без углов движением, на которые способны только женщины, закрывала рукою рот своего зарвавшегося брата, чтобы так же иногда дарила и ему, Димке, то тихо-весёлый, то простой и спокойный свой взгляд. Ему вспомнилась одноклассница Соня Бостан и её, как ему казалось и, как он надеялся, симпатия к нему. Теперь, про себя сравнив эту жовиальную одесситку с Машей, Димка в одночасье понял и уже ни минуты не сомневался, что скромную улыбку тихой девушки в больничном халате, ровно сидящей на краешке дивана, он не променял бы на кокетливо-игривое внимание десятерых таких разбитных красавиц, как Соня.
Время пролетело и те сорок минут, что были в распоряжении мальчиков, безропотно и незаметно испарились в дымке разговора. Скомкано попрощавшись с Машей и пожелав ей скоро выздороветь, мальчики, второпях застёгиваясь и надевая шапки, поспешили к двери. И уже выходя, Димка оглянулся – Маша неподвижно стояла на том же месте и пристально смотрела вслед. Их взгляды встретились. У Димки что-то ёкнуло в сердце… Да-а,  так вот иногда случается…, так вот жизнь пользуется тем замысловатым и тайным приёмом, что задолго до неких важных событий подаёт она нам знаки, которые, увы, мы не всегда соизволяем заметить, не всегда дано нам обратить на них внимание… Задолго до того, как навсегда связать свои судьбы в одну, задолго до образования хорошей дружной семьи, задолго до рождения их детей, Маша и Дмитрий были отмечены жизнью и незримо ею помолвлены, встретившись взглядами в стенах этой чужой, но такой уютной и светлой больницы.

                5.В поезде

Наполовину жёлтого, наполовину бордового цвета дизель-поезд, весь припорошенный искрящимся на солнце морозным снежком, уже стоял на платформе, попыхивая чёрными своими выхлопами. Двери в вагоны были открыты и пускали в тёплое замкнутое пространство иззябшихся пассажиров. Николай с Димкой, сначала забежав в основательное вычурное в стиле монументального классицизма здание вокзала и купив в кассе билеты, поднялись в последний, считающийся самым тёплым, вагон. Свободных мест хватало, и они весело плюхнулись на лакированную деревянную поверхность сидений, удобно располагаясь у окна. Колька сегодня был в ударе – говорил и много, и смешно, и впопад. Он успел перебрать всё: олимпиаду и весёлого пожилого учителя, встретившегося им в тихом вестибюле школы, больницу-оранжерею и симпатичную медсестру, бросавшую в их сторону томно-игривые взгляды. Димка, наоборот, был замкнут, находился большей частью в волнах своих новых ощущений и мыслей,
                47

связанных с Машей. Он отрешённо уставился в окно, которое было так залеплено снегом, что в солнечном освещении скорее напоминало переливающиеся грани хрусталя, сквозь которые  ничего невозможно было разглядеть.
До отправления оставалось ещё минут десять, когда отвратительно визжащий звук раздвигающихся промёрзлых створок внутренних дверей вывел Димку из состояния отрешённости. Он увидел на пороге Самборского. Тёплая влажность вагона немедленно оросила линзы его очков туманной испариной, и он принялся неловкими движениями протирать их старенькой, вязанной, вероятно, ещё его матерью, варежкой. Поначалу удивившись появлению своего учителя, по его собственным уверениям не собиравшегося побывать на районной олимпиаде, Димка, тем не менее, обрадовался такому обороту. Ему не терпелось что-то прояснить по поводу своего участия в столь значимом учебном мероприятии –  сумел ли он достойно отстоять честь школы на нём. А в том, что ВячВас уже что-то знает, не было никаких сомнений.
- Вячеслав Васильевич! - позвал он, приглашая учителя занять место рядом. Самборский, поморгав глазами, этим как бы проверяя степень прозрачности протёртых стёкол очков, озираясь вокруг себя, наконец, увидел своего ученика с товарищем. На лице его тут же появилось довольное и чуть лукавое выражение.
- А-а-а! Вот вы где прячетесь! - произнёс он таким тоном, будто после долгих поисков он, наконец, отыскал беглецов. Присев рядом с мальчиками, он снял свои варежки и пожал им руки. - Ну, что ж, Дмитрий, поздравляю! Предварительный прогноз – второе, в крайнем случае, третье место! Так что, есть даже шансик попытать свои силы на области!
Он взглядом победителя и так, как будто это именно у него есть тот «шансик», посмотрел сначала на Димку, а затем на Николая. Весь его вид излучал удовлетворённость итогом кропотливой и долгой работы. Димка, наоборот, сморщился и жалобно протянул:
- Н-е-е-т, Вячеслав Васильевич! Ну, зачем на области?
- А-а! Что, слабо!? Струсил? - раззадорено подначивал физик, посматривая на Николая, как на своего сообщника. Тот охотно поддержал.
- Конечно, струсил! Он вообще сегодня в этом плане выдаёт на-гора…! -  насмешливо и многозначительно произнёс он, намекая и на Димкину робость в больнице, ещё больше смутив того. Дабы перевести разговор в другую плоскость, Димка поспешил представить учителю своего спутника:
- Вячеслав Васильевич, это Дышалов Коля… Он из второй школы.
- Да-а? А вы, в какой из олимпиад соблаговолили принять участие, если не секрет?
- Тоже по физике… - как бы нехотя ответил Колька, удивляясь обращением к нему на «вы» и при этом с некоторой горечью думая про себя, что вот Димкин учитель побеспокоился, не поленился в выходной день приехать в Стрельск, узнать, как прошла олимпиада, как успешно написал её его подопечный? А их Галина, наверное, лежит сейчас дома в тепле и смотрит телевизор… Подумалось ему также и о том, что прав был тот пожилой весельчак-физик – у этого ВячВаса будешь знать предмет…
- Ну, и как вы? Справились с заданием? Всё написали? Закон Архимеда, вернее его знание, не подкачал? - полушутя, но заинтересованно расспрашивал Самборский.
- Да, вроде бы, всё… - почему-то неуверенным унылым тоном ответил Николай.
Димке тем временем пришла на ум шальная и отчасти тщеславная мысль показать товарищу  своего учителя во всей, так сказать, его красе  – пусть, дескать, завидует. Он уже обдумывал, как начать замысловатый разговор и какую тему для этого стоило бы разворошить? Он знал, что если угадать волну настроения Самборского и заронить туда маленькую искру, то солома может вспыхнуть ярким пламенем. Он, не замечая того, грыз ногти, обдумывая как это сделать не слишком прямолинейно. ВячВас, между тем, всё больше погружался в физические глубины прошедшей олимпиады, увлекая с собой и Николая,
                48

озадачивая и веселя того своим вычурным старомодным слогом. Слушая краем уха их разговор, Димка почувствовал, что не стоит особо мудрствовать и резко менять эти самые глубины на какие-нибудь иные. Тем более что он понимал, стоит только «увязнуть коготку, то и всей птичке пропасть» – пламя разговора обязательно перекинется и на другие, куда подует ветер, направления. Выждав, когда у собеседников образовалась пауза, он спросил, стараясь придать голосу как можно большей заинтересованности:
- Вячеслав Васильевич, а как вы пришли в физику? Что вас побудило к этому – быть  учителем физики?
Самборский посмотрел на своего ученика долгим взглядом, в котором можно было прочесть и грусть сожаления об ушедшем прошлом, и боль перенесённых утрат, несбывшихся надежд. Была в его взгляде и тень сомнения, неуверенности – стоит ли вынимать из души сокровенное и выкладывать его перед посторонними людьми, тем более такими молодыми?  Поймут ли, не насмеются ли, если не прямо, так за глаза? Он опустил взгляд под ноги, немного помолчал…
- Вас это может удивить, - бережно произнося слова, как неся вёдра с водой на коромысле – чтобы не расплескать, начал учитель, - но побуждением, как вы изволили выразиться, к тому, чтобы посвятить себя физике, её преподаванию, послужила… любовь и …юношеская наивность.
Ребята обменялись недоумёнными взглядами, как бы говорящими – не может такого быть! А Димка даже нетерпеливо заёрзал на месте в предвкушении увлекательного на всю дорогу повествования. Они не обращали внимания на гомонящих вокруг них людей, не слышали, как по вокзалу объявили отправление, как через минуту закрылись, сомкнувшись обеими створками, наружные двери, как дёрнулся вагон и они, медленно набирая ход, плавно тронулись с места – во все глаза, с ожиданием смотрели они на пожилого, уставшего вида и этим вызывавшего сочувствие, человека.
- Да, да… именно она, - сняв шапку и несколько запрокинув седую голову, продолжил учитель. Он лукаво и весело посмотрел на мальчиков. - Ведь «всякий бык телёнком был»… А вы, вероятно, полагаете, что я все свои вот уже пятьдесят восемь лет имел наличествующий в данный момент перед вами облик? Не-ет… Как поётся в том старинном романсе: «Были когда-то и мы рысаками!»…  Детство, молодость  – эти синонимы счастья, – как впрочем, и многое другое, особенно ценное и значимое для нас, проходят слишком быстро, ужасающе быстро! И если сейчас, в ваши годы, вы думаете иначе, то три-четыре десятка лет по прошествии своём, полагаю, скорректируют ваше убеждение и подтвердят мою правоту. Когда-нибудь, лет этак через тридцать, вспомнив об этом нашем разговоре, вы недовольно проворчите, почесав облысевший затылок: «А ведь старик-то верно тогда говорил!». 
Он умолк. По-доброму улыбаясь, обвёл Димку и Николая взглядом. Оба, – первый каким-то умоляющим, а второй заинтересованно любопытным, выражением своих лиц, – просили его продолжать. И хорошо было им в уютном покачивающемся то в одну, то в другую сторону тёплом вагоне под стук и поскрипывание колёс смотреть на улыбающееся, с грустинкой в глазах лицо Самборского. Хорошо было слушать его ровный приятный голос, его, обильно пересыпанную неясными, порой загадочными и внушительными для них терминами, речь.
Несколько помолчав, и в молчании этом преодолевая сомнения, учитель, растягивая  нерешительные, едва слышимые сквозь людской гомон и стук колес, тихие свои слова, произнёс:
- Ну, что ж… Если вам это будет интересно слушать, то…
                49

                6.Дела, давно минувшие…

«Ага! Значит, вас зовут Лиза!» - подумал Славка, тихо проходя мимо и украдкой заглянув через плечо девушки, сосредоточенно заполнявшей анкету. За длинными столами, покрытыми тяжёлыми красными бархатными скатертями с бахромой, поверх которых для удобства письма   лежали светлые большие прямоугольники стёкол, в небольшом нарядном зале, с портретами вождей на стенах, где размещалась приёмная комиссия университета, сидело множество серьёзного вида поступающих, многих из которых сопровождал кто-нибудь из родителей, ещё более серьёзный и строгий. Все они пытались создавать как можно меньше шума, а потому переговаривались почти  шёпотом. Несмотря на это, в зале стоял устойчивый многоголосый гомон, изредка оглашаемый громкой просьбой одного из наблюдателей не шуметь. Найдя свободное место на другом конце стола, Славка расстегнул портфель, вынул из него документы и поставил на сидение стула, прислонив к спинке, а сам быстро направился за чистыми бланками в ту часть зала, где восседали члены приёмной комиссии. Вернувшись, он сел, поискал глазами подставку для ручек, вынул одну, внимательно осмотрел перо и, удовлетворившись его внешним видом, пододвинул к себе чернильницу. При этом он не забывал посматривать на противоположный конец стола – девушка Лиза старательно, закусив нижнюю губу, корпела над анкетой. Славка быстро, бросая частые взгляды на бланки образцов, стал заполнять заявление. Он торопился. Он не хотел, чтобы девушка Лиза, справившись раньше него, исчезла в пространствах большого города. Увидел её он ещё на улице, когда сидел на опрятной лавочке в густой тени столетних клёнов и ясеней недалеко от помпезного, с величавыми и высоченными круглыми дорическими колоннами, входа в огромное здание университета. Он только что добрался с железнодорожного вокзала и, уставший от неблизкого путешествия,  облегчённо опустился на свежевыкрашенные в синий цвет, но в жарких лучах летнего солнца уже успевшие высохнуть, деревянные рейки скамьи. В предвкушении хорошо заправиться мамиными вкуснейшими пирожками с картошкой, он открыл портфель и уже достал было оттуда газетный промасленный свёрток… Надо сказать, что будучи по натуре своей несколько конфузливым молодым человеком, Славка Самборский терпеть не мог доставлять кому бы то ни было хоть каплю дискомфорта. И понимая, что вид и запах его гастрономического багажа, возможно, заставит кого-то глотать слюну и завистливо коситься в его сторону, он виновато огляделся вокруг с бескорыстной и благородной целью разделить часть своей трапезы с любым из желающих, если таковые найдутся.  Справа, на другом конце длинной скамьи сидел нахмуренный пожилой человек в белом летнем костюме и  соломенной шляпе, широко развернув «Известия» и углубившись в чтение, казалось, не обращавший никакого внимания на то, что происходило вокруг него. Слева, на соседней скамье расположились четыре весёлые девушки, оживлённо щебеча о сложностях предстоящих вступительных экзаменов. Они тоже не спешили удостоить своим вниманием провинциального вида парня. Славка окинул взглядом и пространство впереди себя… И тут… Ему показалось, что солнце, и без того ярко освещавшее всё кругом, удвоило света, что листва на деревьях зашумела громче и приветливее, девушки на соседней скамье чуть притихли и даже газета в руках пожилого гражданина шуршит не так сердито. Его рука в открытом портфеле медленно опустила заманчивый и издающий аппетитные запахи свёрток на место. В нескольких шагах от себя он увидел её! Казалось, он давно уже знал эту девушку –  ту, что снилась ему по ночам, что представлялась в возвышенных его мечтах, чей образ он так часто  рисовал в своём воображении! Не красота её поразила, да и не было в ней той вызывающей и дерзкой женской красоты Кармен, что так притягательна и желанна многим. И не изящная тонкая фигура в хорошо подогнанном крепдешиновом легком, слегка развивающемся платье в мелких голубых васильках на белом фоне. Нет. И хотя лицо её было необыкновенно из-за силы неброской, не всем понятной, но такой привлекательной и располагающей к себе выразительности, юношу больше ошеломила грусть и одиночество, читаемые в её глазах, и какая-то неземная отрешённость от всего привычного и обыденного. Она ровно и не спеша шла, задумавшись и глядя под ноги, прижав к себе обеими руками
                50

небольшой плоский чёрный портфель. Пройдя так близко, что, казалось, своим платьем коснулась его колен, она легко поднялась по ступенькам и скрылась за массивной дубовой дверью. Всё это время, изумлённо провожая незнакомку глазами, Славка словно прирос к скамье. Наконец, опомнившись, он вскочил со своего места и, забыв об усталости и о соблазнительных маминых пирожках, бегом направился к входу в здание университета…
Он уже почти закончил, когда девушка поднялась, собрала бумаги и понесла их к столу, где трое членов приёмной комиссии, с деловыми сосредоточенными лицами принимали документы, выдавали расписки и направления в общежитие нуждающимся в нём, указывали на ошибки и огрехи, иногда требуя переписать что-то заново. Быстро дописав и бегло проверив написанное, он поспешно собрал все свои бумаги со стола и тоже направился к месту приёма. Строгая женщина с короткой стрижкой и проницательным взглядом уже рассматривала документы девушки Лизы, при чтении беззвучно шевеля губами и изредка бросая взгляды на неё. Славка видел, как она, указывая пальцем на какую-то строку в анкете, тихо что-то спрашивала, а Лиза, наклонившись через стол, так же тихо отвечала. Когда она говорила, кончик её носа потешно и очень мило шевелился в такт задорной верхней губе. Славка залюбовался ею…
- Молодой человек! Товарищ!
Славка, очнувшись, понял – обращаются к нему: он увидел, что стоявшего впереди него парня уже нет, а вместо него – удивлённое и даже несколько раздражённого вида лицо мужчины средних лет в белой рубашке с короткими рукавами и в галстуке. Мужчина сидел за столом через одного человека от той женщины с проницательным взглядом, что принимала документы у Лизы. Перед ним на чистой скатерти стола были кипы папок, чернильница с ручкой в ней и пепельница, засыпанная множеством деревянных стружек от карандаша. Сам остро заточенный карандаш был лихо водворён за ухо, что придавало лицу члена приёмной комиссии некоторого сходства со столяром.
- Уснули? Или передумали? Ну… Что же вы?
Славка суетливо поставил портфель на пол и положил свою стопку бумаг перед принимающим. Мужчина, зачесав пятернёй охапку пышных своих белокурых волос назад, принялся раскладывать бумаги и проверять написанное. Иногда он так близко, поворачивая на свет,  подносил документ к глазам, что невольно закрадывалось подозрение в их близорукости. Славка косился влево, моля, чтобы строгая женщина с короткой стрижкой нашла какие-нибудь помарки у девушки по имени Лиза и отправила её переписывать начисто. Но ничего подобного, увы,  не произошло – он видел, как документы были скреплены и аккуратно уложены в одну из папок. Он видел также, как девушка нагнувшись и, макнувши перо в чернильницу, на чём-то расписалась, выслушала короткую, обращённую к ней  фразу, кивнула головой и, тихо попрощавшись, стала пробираться сквозь гомонящий зал к выходу. Теперь Славка молил уже о том, чтобы в его бумагах сердитый принимающий  ничего не нашёл такого, что пришлось бы исправлять и переписывать. Мольбы его были услышаны и он, получив расписку и направление в общежитие, быстро где-то поставив свою подпись, застегнул портфель и спеша направился было к выходу. 
- Расписание экзаменов вы сможете узнать на доске объявлений…, - услышал он спиною голос мужчины, принявшего документы. Славка обернулся, кивнул головой, заметил всё тот же удивлённый, направленный на него взгляд.
- Хорошо… Спасибо… До свидания…
Пробегая мимо места у стола, где сидела Лиза, он увидел на стекле,  отсвечивающем оконным светом, половинку листа из тетради в клеточку, исписанную тёмно фиолетовыми чернилами. Догадавшись, что этот листок она использовала для того, чтобы расписать перо, Славка, почти не останавливаясь, перегнулся, подобрал его, попросил извинения у полной дамы, только что усевшейся на стул рядом со щупленькой своею дочерью и приготовившейся
                51

наблюдать, достав очки из футляра, как та будет заполнять бумаги. При этом он локтем задел у дамы шляпку и ещё раз смущённо извинился, уничтожаемый  раздражённым её взглядом.
Выскочив на улицу, он быстро и зорко стал всматриваться по сторонам. И, о счастье!, вправо от себя на самом конце университетского двора на дорожке, ровно проложенной между подстриженным кустарником, он увидел предмет своего интереса. Вернее её головку с плотно заплетёнными в недлинную косу тёмно русыми волосами, неспешно покачивающуюся над сплошной стеной зелени кустарника. Она уже выходила из прохода в высокой решётчатой металлической ограде, собираясь слиться с шумом уличной суеты, растворившись в ней. Славка быстро преодолел расстояние до того прохода и весь запыхавшийся и какой-то растрёпанный выскочил из него. И вовремя, так как через мгновение шлейф платья уже исчезал за углом всё той же красивой решётки университетской ограды. Он прибавил…
Почти догнав девушку, за несколько шагов до неё, Славка пошёл медленнее –  ему необходимо было передохнуть и отдышаться. Они шли по залитой солнцем, зелёной  улице, примыкавшей к тыльной стороне здания университета. Чуть впереди шумно ехала телега, которую влекла за собой флегматичная, мерно покачивающая большой головой, на вид уже немолодая гнедая лошадь с печальными мудрыми глазами. В телеге среди соломы и кусков вылинявшего зелёного брезентового полотна, очевидно, предназначенного предохранять от ударов друг о дружку, в два ряда стояли алюминиевые молочные бидоны, и слышно было, как плещется в них молоко на ухабах мостовой. Правил телегой, судя по согнувшейся "осанке спины", старик, по-видимому, столь же флегматичный, как и его лошадь. Одет он был в брезентовый плащ с капюшоном, такой же выцветший и линялый, как и брезент между бидонами и, несмотря на лето, в шапку ушанку, уши которой были закачены кверху и потешно топорщились в разные стороны. Вся его основательная фигура, и мерное покачивание бидонов в телеге, и трудовая походка лошади, и десятки других штрихов уличной жизни создавали ту привычную устоявшуюся картину русского городского быта, которую, казалось, ничто не может изменить и потревожить – разве что, война или революция, да и то, ненадолго. Улица была немноголюдной, чем придавала юноше смелости и располагала к действию.
Существует в мире весьма интересный и важный феномен, имя которому – сродство. Он многогранен, всеохватывающе широк и берёт своё начало ещё с таких архаичных форм существования, как атомы и элементарные частицы. В человеческой среде чувство сродства служит, к примеру, основой  такого прекрасного явления, как дружба между двумя или несколькими людьми. А более масштабно, именно оно, сродство, есть образующий и объединяющий на метафизическом уровне стержень таких миллионных социальных конгломератов, как, скажем, нация или народность. Глубоко ошибаются те, кто считает, что, например, родителей не выбирают – их выбирают! Именно в силу вышеупомянутого феномена мы приходим в жизнь именно в той семье, которая нам больше всего родственна по духу, и «наследуем» те дополняющие наше естество признаки рода, зачатки которых в нас же самих заложены. Так же дело обстоит и с национальной принадлежностью, и с родиной, которую, как многие ошибочно считают, мы тоже не выбираем, и со многими другими вещами. Скажем, человеку с такими глубоко укоренёнными в его натуру гастрономическими приоритетами, как галушки, сало и горилка, вряд ли суждено родиться и провести жизнь в родовитом аристократическом поместье где-нибудь на берегу Темзы, а страстному поклоннику кумыса – в семье, проживающей в пригороде Гамбурга… И если в упрощённом выражении – в случае сродства вкусов, взглядов, привычек – людям требуется некоторое время на изучение подобных совпадений друг у друга, то в таком мощном своём проявлении, как любовь с первого взгляда – этом высшем выражении сродства душ, – зачастую такого времени может и не понадобиться. Ибо сродство это, распознанное в избраннике с первого взгляда, излучается из глаз, оно записано невидимым приговором в окружающей лицо и тело ауре, оно исходит от тембров голоса, от движений рук, от поворота головы, от улыбки на
                52

губах. Оно пронизывает и жжёт. Оно заставляет не думать и делать поступки, над которыми в другом случае человек задумывается. В сущности, каждый приходит в родственный ему мир для того, чтобы ещё больше обогатиться, пополнить свой багаж дорогими душе вещами, тем сокровищем, которое, как известно, является небесным, а не земным. И если не находишь всего того родственного, если мир не может тебе его предоставить, то он становится холодным и чужим.
Славка, далеко не Дон Жуан и не повеса, Славка, который слыл в классе буквоедом и примерным отличником, который, уже просто обращаясь к девушке, краснел при этом и опускал глаза, так вот, этот Славка, не размышляя ни секунды, поспешил за незнакомкой по имени Лиза, не зная, что он будет делать и что говорить ей, и произойдёт ли это вообще. Он поступил так, потому что увидел в её глазах, в выражении её лица, во всей её фигуре, в её стати такое душевное сродство, такую родственность со всем настроем своего собственного естества, что не мог ничего с собой поделать – его просто повлекла за нею невидимая неумолимая сила.
Телега, наконец, повернула влево и на улицу вернулись обычные и приятные уху звуки, вытесненные на время грохотом деревянных колёс, обшитых по ободу металлическими полосками, – весело щебетали воробьи на деревьях, во дворах изредка по-летнему лениво перекликались люди, шумела неугомонная ребятня. Впереди, в нескольких шагах отчётливо раздавался негромкий стук об асфальт каблучков новеньких белых туфель, облегающих красивые небольшие ступни ровной пары ног. Редкие прохожие спешили по своим делам. Славка уже не знал, что делать – быстрота и решимость, которые он проявил вначале, куда-то исчезли. Он шёл за девушкой и поворачивал за нею с одной улицы на другую. После очередного такого поворота перед ними возникла большая кирпичная арка ворот с примыкающей к ним решёткой деревянного забора. Сверху ворот буквами, вырезанными из дерева и выкрашенными в зелёный цвет, красовалась надпись «Парк культуры и отдыха им. Клары Цеткин». Девушка проследовала сквозь ворота мимо небольшой толпы людей, собравшихся около тележки с мороженым и женщины-продавщицы в белом халате при ней.  Пройдя ещё немного, она остановилась в густой тени деревьев у пустой скамьи, как бы решая – сесть на неё или пойти дальше. Славка несколько растерялся и замедлил ходьбу. Пока он соображал, что ему предпринять, девушка резко повернулась и в упор посмотрела ему в глаза. Во взгляде её читались и удивление, и вопрос, и строгость.
- Вы что же собрались так сопровождать меня до самого дома? - голос её звучал в полном соответствии со взглядом удивлённо, но почему-то совсем не сердито. Несмотря на это у Славки от страха перехватило дыхание. Он медленно, всё больше конфузясь и понимая неловкость своего положения, подошёл к девушке и машинально протянул ей уже изрядно измятый листок, исписанный её почерком, который он всё это время нёс в руках.
- Вот… Вы забыли… И я подумал… - невнятно начал он и запнулся.
Девушка, уже с лёгкой улыбкой на губах и набирающим лукавых искорок блеском в глазах,  быстро взглянула на листок, задержав взгляд на Славкиных руках.
- И вы не могли найти другого повода…? - спросила она ещё мягче, с налётом шутливости в голосе.
- Нет… - потупившись, тихо ответил Славка.
 Она присела на скамью, не опираясь на её спинку и положив свой портфель на колени. 
- Может, присядете – поди, устали, гнаться за мной? - иронично и сочувственно предложила она, уже с нескрываемым любопытством разглядывая Славку. Тот, всё ещё сжимая тетрадный лист в одной руке, а другой теребя ручку портфеля, молча опустился на край скамьи.
- Ну, и как же ваше имя, таинственный незнакомец? Надеюсь, не Синяя Борода? - не скрывая смешливых ноток в голосе, почти весело подтрунивала над стушевавшимся парнем девушка. Славка, чувствуя это, ещё больше набычивался и становился угрюмым:
                53

- Меня зовут Слава… Вячеслав, - обидчиво уточнил он. И, вдруг, брякнул, - А вас – Лиза…
Она удивлённо подняла брови:
- А-а! Вот как!? Это любопытно! И каким же ветром вас сюда занесло, телепат Вячеслав, если не секрет? Впрочем, я вас видела в приёмной комиссии… На какой факультет подали?
- На исторический.
- Ну, здесь интуиция вас подвела!
Она сообщила, что сама она поступает на факультет русского языка и литературы.
Разговор, в основном усилиями девушки, постепенно набирал обороты и молодые люди, уже не таясь, с интересом изучали друг друга. Лиза отметила про себя невысокий рост парня – пожалуй, что на каблуках она с ним вровень, – но это совершенно её не огорчило в нём. Отметила она также провинциального покроя, порядком изношенную, его одежду. Это тоже её мало смутило. Она хорошо разбиралась в людях и могла достаточно точно и быстро, с первого взгляда, и почти безошибочно определить, чего кто стоит. Во всём Славкином облике сквозило нечто располагающее к нему и привлекательное. Глаза были до неприличия честными, черты лица по-юношески мягкими, но и мужской ригоризм, упрямство во взгляде начинали набирать силу. Особенно она любила изучать руки людей. Услышав когда-то декартову фразу, что руки – это выведенный наружу интеллект, и добавив к ней свои два слова: «…и душа», она в первую очередь обращала внимание на руки. Уже была составлена и классификация мужских и женских их типов. Славкины руки по этой классификации выдавали выдающиеся умственные способности их обладателя, а вдобавок говорили о немалых душевных его достоинствах. Вообще же говоря, не часто ей доводилось встречать людей, мужчин, которые пропорциями своими хоть отдалённо бы повторяли скульптуру Давида, работы Микеланджело или хотя бы тех, кто ценил такую красоту и совершенство человеческого тела. И особенно на это было трудно надеяться в стране, где в мерила человеческого достоинства были возведены измождённые тяжким трудом лица и натруженные руки, походившие в большинстве своём на скрюченные, заскорузлые, покрытые наждачной бумагой кожи с несмываемыми чёрными бороздками, лапы, пальцы на которых заканчивались такими ногтевыми полусферами, привести в относительный порядок и совладать с которыми можно было по всей видимости лишь с помощью садовых ножниц, и которые, будь на то соответствующие условия внешней среды, готовы были бы вернуться к привычному своему образу и состоянию – состоянию когтей. У людей существует неискоренимая убеждённость в том, что если человек вынужден заниматься тяжёлым физическим и ручным трудом, то хочет он того или нет, конечности его преображаются, грубеют, что такой образ жизни корёжит тело. Это действительно почти так. Это почти соответствует истине. Почти… Ибо это верно лишь тогда, когда в силу таких выпавших на долю испытаний, под их воздействием человек в душе своей покоряется переменам в сторону душевного огрубления, в сторону притупления чувств к вещам утончённым, в сторону утраты восприимчивости к вещам возвышенным. То есть тогда, когда он не сопротивляется подобному огрублению, покоряется ему, одним словом, ломается (в таких случаях часто прямо так и говорят: «жизнь сломала»). Но когда человек, несмотря ни на какие жизненные бури, невзирая ни на какие ухабы и превратности судьбы, остаётся верен той мелодии души, которая и определяет его суть, верен тем сердечным позывам, тому внутреннему свету, которые формируют его высокие потребности, его, часто неосознанную, но непреодолимую устремлённость ввысь, когда те «вихри враждебные» не в силах сломить его дух, то и телесно он не грубеет. Лиза чувствовала это, знала это наверняка. И сама жизнь подбросила ей доказательство. Доказательством этим был их с мамой сосед по коммуналке Игорь Владимирович Пестерев. Это был замечательный и необыкновенно талантливый человек, прекрасной души и внешности, никогда не опускавшийся до низин лжи, криводушия,
                54

совершения неблаговидных поступков. В молодости он с жадностью набрасывался на освоение любого вида искусств, любой человеческой деятельности в сфере прекрасного. И, на взгляд Лизы и её мамы, именно эта восторженная распылённость на многое не позволила Игорю Владимировичу добиться выдающихся успехов в чем-то определённом. Как великолепно он зычным, глуховатым, хорошо поставленным голосом декламировал стихи! Как он завораживающе пел своим очаровательным тенором по утрам арию Жермона или застольную из «Травиаты», или арию Радамеса из «Аиды», когда на общей кухне жарил к завтраку яичницу! Заслушивались все, забыв о своих клубящихся паром кастрюлях с супом и картошкой. Стены его небольшой аккуратной комнаты были увешаны акварельными пейзажами, натюрмортами и этюдами в масле, для написания которых он находил и время, и средства и, главное, неистощимое желание. Сколько Лиза себя помнила, Пестерев всегда над чем-то корпел, с чем-нибудь работал. Отбыв после гражданской войны шестилетний срок за свою дореволюционную принадлежность к «классу эксплуататоров» и естественно вытекавшую из этого факта службу в белой гвардии, он, как сам выражался, «стал на путь исправления пролетаризмом и  физическим трудом», много лет проработав токарем на станкостроительном заводе. И только со временем она поняла, чего это ему стоило: после тяжелейшей смены приходить домой и не падать на кровать в забытьи телесного отдыха, а продолжать над чем-нибудь работать, пусть и давалась та работа физически не так тяжело, как в промасленном заводском цехе у станка. Она поняла и другое – она поняла, что благодаря только этому «пролетаризму», столь изысканному в исполнении Игоря Владимировича, он ещё жив, а не превратился в лагерную пыль, в которую превратились очень многие представители «идейно чуждой интеллигенции». Свой крест он нёс безропотно и стойко, с неким даже юмором, как человек многое понявший и осознающий смысл и цену тому кресту.  Поразительно, что столько претерпев, столько всего испытав в жизни, он не только не опустился, не только не утратил своей сути глубоко порядочного человека, но кажется, что стал ещё выше, ещё благороднее. Он как бы с гордостью и достоинством проходил свою жизненную стезю. Как горностаю испачкать грязью свой мех страшнее, чем умереть, так и ему замарать свою честь грязью изнанки жизни было равносильно смерти. В силу всего того и весь внешний вид Игоря Владимировича Пестерева был открытым, привлекательным и располагающим к себе.  Таким образом, никогда не читав Ломброзо, по той простой причине, что его не издавали в СССР, так как считали теорию этого итальянца зловредной идеалистической белибердой, Лиза сама дошла до тех истин, в силу которых человек сам «выдаёт» о себе всё своими формами, пропорциями и соотношениями в строении (творении!) своего тела. Ну и конечно же, глаза, один взгляд в которые мог сказать весьма многое, если не всё, мог показать, чего от человека можно ожидать, какова его душа, его сердце. Нужно было только уметь читать их, глаз, мимолётные выражения, их взгляды…
Постепенно Лиза и Вячеслав так увлеклись разговором, что ничего не замечали вокруг. А между тем, погода солнечного летнего дня успела смениться на пасмурную: дождик уже начинал накрапывать и мог вот-вот разразиться в полную свою силу. Лишь когда несколько крупных капель, размашисто ударившись об их лица, разлетелись в разные стороны мелкими брызгами, они поняли грозящую им опасность промокнуть до нитки. Лиза, первая вскочив со скамьи, подала Славке руку и, весело смеясь и подначивая его медлительность, потащила к беседке, которая словно  ждала их совсем недалеко от того места, где они сидели. В беседке никого не было и они, хохоча, забежали в неё и как по команде разом уселись на круглый деревянный столик, возвышающийся на своей толстой опоре посредине. И в тот же миг сверкнула синим светом молния, и раздался оглушительный треск грома. Лиза обеими руками закрыла уши и от страха, навеянного стихией, засмеялась ещё громче. По жестяной крыше беседки забарабанил горох падающих частых капель. Ветер, вдруг проснувшийся и вспомнивший свои обязанности, резво закачал ветви деревьев, зашумел ими, пригнул к земле траву, поднял в воздух несколько сухих жухлых прошлогодних листьев и обдал Славку и
                55

Лизу озоновой свежестью и дождевой влагой. Он также растревожил все те прильнувшие к поверхности земли запахи её пластов, её трав и того неповторимого летнего эфира, что скрыт в солнечном сонливом покое дня и лишь в предгрозовом шуме и беспокойстве природы, поднимаемый ветром, обдаёт тем ароматом, который хочется вдыхать часто и полной грудью.
Дождь, набирая силу, громыхал по звонко звучащей крыше, заливал дорожки, пришпоривал зажурчавшие повсюду быстрые ручьи, поднимал на лужах уйму пузырей, в бессмысленном движении своём наскакивающих друг на друга и сердито лопающихся от этого. Между тем, юноша и девушка не заметили, как перешли на «ты», хотя изредка ещё проскакивали «выканья». Они сидели на столике, болтая ногами и с аппетитом уплетая хоть и холодные, но ароматные и вкусные пирожки, испечённые Славкиной мамой, о которых он с криком «Эврика!», наконец, вспомнил и которые немедленно извлёк из портфеля.
- Вы, Лиза, наверное, в классе были комсоргом? А то и школьным? - весело и беспечно спросил осмелевший Славка и осёкся – этот невинный вопрос возымел неожиданные последствия: девушка опустила глаза, в которых появилась грусть и тоска одиночества, как  сегодняшним солнечным утром, когда он её увидел у входа в университет (это, теперь казалось, было так давно). Лиза положила оставшуюся половину пирожка на газету:
- Зря ты, Слава, тратишь время со мной… Я ведь не жилец на этом свете…
Он чуть не поперхнулся.
- Не в том смысле, что я смертельно больна или там самоубийца какая, - улыбнувшись, пояснила девушка. - Просто… Это трудно объяснить…, но это не мой мир. Мне в нём неуютно… Вообще, мне кажется, что наше время – это некие потуги, несколько, правда, карикатурные, на возврат к античности, где процветали культ здорового тела и упоения так называемыми «радостями жизни». Прививается классический тип античного героя – человека гордой силы духа, крепкого, волевого, властно и требовательно подчиняющего себе жизнь и природу… Мне это чуждо! И, потому, я не была комсомолкой и… не буду…
Славке не понравилась последняя фраза, но чтобы исправить вдруг возникшую угнетающую неловкость положения и хоть как-то подбодрить её, он, придав голосу энтузиазма,  сказал:
- Да я и сам не большой любитель этих всех «взвейся», да «развейся»… Этой, часто перехлёстывающей через край, шумихи по поводу и без… Но, согласись, что комсомол – это, всё же передний фронт молодёжи, это опора партии в её строительстве светлого будущего страны! И-и…, потом, можно ведь вступить в университете.
То, что она сказала ему в ответ, ещё больше подпадало под категорию вещей, в которые верилось с трудом:
- Светлого будущего без Бога быть не может! - с твёрдой убеждённостью в голосе выговорила она. - Это нонсенс! Это – то же самое, что счастливое детство ребёнка без его отца и матери, среди чужих людей!
Славка не верил своим ушам, он застыл, во все глаза уставившись в Лизу и пытаясь уловить её взгляд, чтобы понять, наконец, что это шутка и что можно весело рассмеяться. Но, чем больше он всматривался в лицо девушки, тем больше его охватывало всё нарастающее  чувство щемящей жалости и тоски нереальности, нелепости ситуации, сюрреализма происходящего. Он не мог, он отказывался верить, что такое чистое, прекрасное лицо с умными, цвета вечернего небосвода глазами, с правильными и такими завораживающе притягательными чертами, такой необыкновенной и редкой выразительности может принадлежать закосневшей, как какая-нибудь полуграмотная старуха, в религиозном дурмане и предрассудках девушке. Он, как-то сразу осунувшись и погрустнев, тихо молвил:
- Ты знаешь, отца своего я не помню… Он погиб на гражданской, в Крыму на Перекопе, когда мне было два года. Осталась только фотография в рамке на стене. У него на ней такое…  целеустремлённое, доброе лицо… И, что ты мне ни говори, я не поверю, что он мог ошибиться, отдав свою жизнь за то, чтобы люди в нашей стране были счастливы и
                56

свободны. Свободны, в том числе, и от мракобесия суеверий, от вековых религиозных предрассудков. В наш двадцатый век, когда достижения науки буквально ворочают горы, когда всё прогрессивное человечество с презрением смотрит на оставшуюся жалкую кучку попов, всё ещё цепляющихся за свои отжившие догматы, за этот опиум, с помощью которого они манипулируют сознанием отсталых и невежественных людей, мне просто дико видеть… Видеть, что такая девушка, как ты…
Он осёкся и с каким-то угрюмым разочарованием отвернул взгляд. Много ещё мог он высказать того, что, вдруг, вскипело в глубине души и просилось наружу. Но взяв себя в руки, он подумал, что «недомыслие» Лизы в таком важном вопросе могло иметь своею подоплекой тот факт, что воспитывалась она в какой-нибудь патриархальной семье, где велико влияние пожилых тётушек и бабушек, где чтят старину и обычаи, где все эти пасхальные, рождественские праздники отмечаются по инерции, в силу устоявшейся и никак пока не желающей уходить в прошлое жизни – той жизни, которую и должна была смести Великая Октябрьская социалистическая революция! Славка, закусив губу, подумал, что наверняка так оно и есть…, но ведь Лиза так молода! И велика надежда, что ничего ещё не потеряно, что поступив в университет, она будет изучать все те научно-передовые, выработанные человечеством знания, которые преобразуют её, как преобразовывают они всех и всё, к чему имеют касательство, которые могут сделать отсталого суеверного человека человеком прогрессивно мыслящим, человеком активной жизненной позиции, строителем новой светлой жизни. Нет, батюшки-попы, погодите! Ещё посмотрим – кто кого! Не спешите записывать нас в свой приход! Его, вдруг, охватила жажда действия. Он стал быстро соображать, какие первоочередные меры необходимо предпринять для «спасения» Лизы. Конечно, книги! Хлёстко-атеистические, научно-популярные книги! Надо продумать, какие именно… Сегодня же вечером составить список. Потом, лекции. Ежедневно изучать объявления в газетах и афиши у кинотеатров о том, где и когда они читаются…
Между тем, день по-летнему лениво приближался к своему экватору. Дождь закончился  так же стремительно, как и начался, оставив после себя множество луж, самые большие из которых норовили пересечь на своих трёхколёсных конях-велосипедах откуда-то появившиеся малыши, бабушки которых сидели неподалёку на тщательно ими вытертой от дождевой влаги скамье и мирно беседовали друг с дружкой. В напоминание о себе дождь оставил ещё и чисто вымытые листья деревьев и трав с россыпями капель на них, заблестевшими и заискрившимися в весёлых лучах появившегося яркого солнца. Лиза молча кормила остатком пирожка, отрывая от него по кусочку, стайку шустрых, шумно дерущихся воробьёв.
- Я тоже росла без отца, - монотонно, как про себя, тихо говорила она, так же монотонно и задумчиво бросая крошки на землю. - Он был артиллерийским ротмистром в армии Колчака… («Час от часу не легче!» - с горечью подумал Славка). Его расстреляли, когда он в голодную разруху зимой восемнадцатого пытался пронести своей беременной жене узелок с хлебом… Маме рассказал свидетель того варварского расстрела, что последними его словами были: «Да простит их Бог…!». Он простил своих убийц!
- На войне нет убийц, Лиза! А есть враги, которые вынуждены…
- Всякий, кто убивает другого – убийца! И сопутствующие этому обстоятельства, будь то война или тёмная ночь в переулке, по сути ничего не меняют!
- Ну, извини, ты сравнила! - вскипел Славка. - Шкурника, который убивает из-за угла, чтобы насытить утробу, и того, кто своей жизни не жалеет ради других!
- Разница между ними, безусловно, существует! Но не существует разницы между ними содеянным! И, потом, не жалеть своей жизни ради других – не значит убивать, ибо насилие и в особенности высшее его проявление – убийство, этот самый омерзительный, животный аргумент,  не должны быть даже в помыслах людей, если они считают себя
                57

таковыми… Впрочем, чего хорошего можно ожидать от мира, где, как утверждает ваша наука, человек произошёл от обезьяны и неандертальца!?
- Лиза! Я понимаю, что в тебе сейчас говорит обида за смерть твоего отца…
- Во мне говорит обида на нелепость мира! - глаза её стали ещё более грустными, а голос потерянным. - …Где-то, кажется у Горького, я прочла, что «существующее давит». Так вот, мне часто мнится, что ещё немного, и оно раздавит совсем, в лепёшку! Потому я и сказала тебе, что на долгую жизнь мне, вероятно, не приходится рассчитывать. Предчувствия, знаешь ли… Я вот только не могу понять, каким образом я оказалась среди всего этого… давящего? Неужели, это и есть то, чего я заслуживаю? В такие моменты лишь и знаешь настоящую себе цену и вес, которые сравнимы с ценой и весом какого-нибудь мотылька… И, пойми меня правильно, тут не банальная жалость к себе… - она, с минуту помолчав, продолжила уже более бодрым голосом. - Однако, при всём моём пессимизме в отношении к своему будущему, будущему человечков и мира в целом, я – неисправимая оптимистка и мечтательница! Я чувствую и знаю наверняка, что всех нас в отдельности и всех вместе, в конце концов, ожидает прекрасно-бирюзовая даль! Она пока ещё даль, но каждый в силах и способен приблизить её – нужно только захотеть! Нужно прислушиваться к своему сердцу, нужно не лукавить! Да просто нужно отказаться от такого мира, который представляет собой ярмарку людского тщеславия, дать ему пинка! И та бирюзовая даль тут же станет близкой и реальной! Вот, если бы у людей хватило разума на это!.. 
- Почему бирюзовая?
- Непременно бирюзовая! Об этом говорит нам цвет неба на закате солнца... 
Она уже весело и с озорством посмотрела Славке в глаза. Тот подхватил её настроение:
- А как же «пинка»? - с деланным удивлением воскликнул он. - Это же насилие!
- Ну, я думаю, в данном случае оно оправданно! - звонко рассмеялась Лиза, оголив при этом ослепительные жемчуга своих ровных зубов.
- Вот! Ловлю на слове! - Славка сказал это так громко, что бабушки на скамейке разом повернули головы в их сторону.
- Ловлю на слове, - уже тихо повторил он. - А не того же ли пинка дала революция, Советская власть всему старому, отжившему? Одним словом, тому миру, который и представлял собой ту самую ярмарку тщеславия?
Лицо Лизы снова стало сосредоточенным и серьёзным:
- Слишком уж дорогой ценой обошёлся этот пинок… Слишком кровавым он оказался! Вспомни, что по Достоевскому, мир, в основании которого заложена хоть одна слеза ребёнка, обречён! Он непременно рухнет! Что же говорить о таком, который зиждется на море крови и слёз!
- Да, но ведь по-другому никак нельзя было! Старое без боя не сдаётся! Его необходимо уничтожать силой, выжигать калёным железом!
- Силу и калёное железо я бы применила совсем в другом случае! А именно – в случае «выдавливания из себя раба»! Слыхал о таком?
- Так, а я-то о чём? Я разве не о том, что отцы наши уничтожили рабский, несправедливый общественный строй?
- Наивный! Жизнь не раз тебе докажет иллюзорность этих твоих слов!
В Славке всё больше крепла уверенность, что, несмотря на то, что знакомы они с Лизой всего час, что узнал он о ней такие вещи, которые от другой непременно бы его отворотили, что изрекает она несусветные заблуждения, одним словом, несмотря ни на что, именно эта девушка постепенно становится для него единственным в этом мире сокровищем. В её суждениях сквозило нечто трогательно притягательное и наивно романтическое, хотя формально и были ему, убеждённому материалисту и стороннику ленинского обустройства мира, те суждения чужды. Черты её лица, её  мимика и голос, её движения быстро и неуклонно приобретали для него то значение, которое обычно определяют словами «близкое
                58

и родное». Он ещё сильнее загорелся желанием и решительностью, во что бы то ни стало и безотлагательно приняться за меры по «спасению» Лизы. Перечисляя в уме ещё раз всё намеченное в этом плане на первое время, его, вдруг, осенило…!
Между тем, девушка как-то собралась, выражение её лица стало таким, какое бывает при расставании.
- И о том пинке, и о «выдавливании раба» я говорила фигурально… - с примиряющей мягкостью в голосе, подняв со столика свой портфель и медленно направившись к выходу из беседки, заговорила Лиза. - Но… мы не совсем поняли друг друга. Возможно, как-нибудь в другой раз мы вернёмся к этому разговору… А теперь… Вы где намереваетесь проживать? В общежитии? Тогда вам следует поторопиться, а то сегодня не успеете оформиться и будете ночевать во дворе на лавочке.
- Да, да… Вы правы, - соглашался Славка, следуя за нею.
Они снова почему-то перешли на «вы».
- Можно мне вас проводить до вашего дома? - робея, как в начале знакомства спросил он.
- Зачем? Мне здесь не очень далеко… И, потом, сейчас день… Да у нас и по вечерам-то тихо…
- А, когда же…?
- Что?
- Я хотел сказать… А когда же мы увидимся снова? Если, конечно, вам это не в тягость… - последние слова он произнёс едва слышно, очевидно, боясь и сам в них поверить.
Лизины глаза наполнились той ласковой мягкостью, с которой старшие сёстры смотрят на своих младших братьев.
- Вы действительно славный, Слава! Простите за такой каламбур. И мне с вами почему-то легко и хорошо. И я почему-то выбалтываю вам о том, о чём не могу никому другому, кроме мамы… Сейчас, в ближайшее время нам обоим предстоит усиленная подготовка к вступительным экзаменам. Давайте же  будем благоразумно её выполнять… А в том, что мы увидимся снова и даже будем видеться часто, я нисколько не сомневаюсь. Ну…, засим, всего хорошего, - она протянула свою тонкую изящную руку.
Славка мягко и бережно пожал её. Лиза быстрыми шагами пошла по асфальтовой дорожке вглубь парка. «На другом конце, вероятно, есть ещё один вход» - подумал он, смотря ей вслед. Отойдя шагов двадцать, девушка обернулась, обдав Славку приветливой теплотой своего  улыбающегося лица:
- Дорогу-то, хоть, помните?
- Найду! - улыбнулся и он в ответ.
Через минуту она скрылась в тенистой глубине богатого растительностью парка. Славка же, сначала медленно, обдумывая всё, что с ним произошло за последние пару часов, а потом всё ускоряя шаг, пошёл в обратную сторону, к университету. С того момента, как его «осенило», он твёрдо вознамерился сегодня же вернуться в приёмную комиссию и упросить её строгих членов, чтобы они переложили его документы в папку поступающих на физмат. Да, он любил историю. Был в школе первым по этому предмету. Но поступал на исторический больше в силу своих наивных идеологических убеждений. На его взгляд, только историческая наука с безупречно-неотвратимой твёрдостью и научной аргументированностью доказывала неизбежность социализма и коммунизма, их закономерность. Теперь же, когда в его жизни с появлением в ней Лизы произошёл столь неожиданный поворот, и на кону стояла, ни много, ни мало, их, страшно подумать! совместная судьба, Славка решился на этот шаг, показавшийся ему спасательным кругом. Теперь ему казалось, что физику и математику он любил ещё больше, чем историю! Как же он раньше этого не понимал? Ну, конечно! Его школьный преподаватель, Наталья Семёновна, не раз пыталась его убедить, что он совсем не гуманитарий, а, скорее, математик или физик. Как хорошо, что и по этим предметам у него
                59

твёрдые пятёрки и знал он их не хуже, чем историю! Да, конечно! Поступить на физмат! Изучить физику до самых основ мироздания (а в том, что основы эти существуют и поддаются научному освещению и объяснению, он нисколько не сомневался)! Исследовать все, поражающие своею точностью, математические и физические законы, не оставляющие никаких лазеек ничему мистическому и идеалистическому, не дающие никаких шансов существованию бога. И разъяснить их, предоставить в качестве доказательств Лизе. Она обязательно поймёт свою ошибку, свои заблуждения. Они непременно должны быть, и будут! единомышленниками!
Так рассуждал он на обратном пути к университету.
Людей в зале было уже мало и члены приёмной комиссии, устало облокотившись на спинки стульев, весело переговаривались о чём-то своём. Улыбчивое и несколько безмятежное выражение лица товарища, которому Славка утром сдавал документы, сменилось на настороженно-хмурое, когда он увидел его, вдруг, снова возникшего перед собою. Пришлось долго и путано объяснять и выкладывать вымышленные причины, по которым он решил переменить факультет. Наконец, устало вздохнув, с видом «делайте что хотите» и «ох, уж, эта ветреная молодёжь», член приёмной комиссии отыскал и вернул документы, чтобы Славка смог оформить их заново. А когда через несколько минут принял их снова, стерев ластиком свои же пометки карандашом и написав новые, и уложил в другую папку, уже не сердито, а добродушно и напутственно сказал Славке:
- Надеюсь, что ночью вам не приснится, как Дмитрию Ивановичу Менделееву, периодическая таблица элементов, и вы не примчитесь утром убеждать нас переложить документы на факультет химии… - он, улыбаясь и внушительно, обвёл взглядом коллег, которые с нескрываемым любопытством рассматривали столь несерьёзного молодого человека. -  Всего хорошего!
* * *
Всё это, живо и в подробнейших деталях, как будто было вчера, вспомнилось Вячеславу Васильевичу Самборскому под монотонный стук вагонных колёс и внимательные взгляды его юных слушателей. Ту первую встречу с будущей своею женой, Елизаветой Львовной Астаховой, он мысленно окрестил «бирюзовой». С каждым прожитым годом воспоминание о той «бирюзе» становилось для него всё дороже и постепенно перерастало в чувство сродни благоговению... Лишь со временем, через толщу лет, когда вернуть и поправить уже ничего было нельзя, понял он и оценил, и удивился тому свету, который несла в себе его Лизанька. И удивление то с годами нарастало – ведь многое, что стало ясно и понятно ему только к старости, что осознанно и осмысленно вырисовывалось перед ним только с приобретением некоей мудрости, некоего философского взгляда на бытие, на жизнь, было предвидено, было предугадано ещё тогда много лет назад его Лизой, оставшейся навсегда молодой… 
Время поступления, время учёбы он помнил с особенной теплотой и благодарностью судьбе за них! То были почти беззаботные, счастливо-бесшабашные годы их студенчества, годы их всё возрастающего сближения. Он узнал, что Лиза верит в Бога своеобразно, без регулярных посещений церкви, без обязательных соблюдений тех показных ритуальных действий, на которые так богата жизнь верующего. Максимум, что можно было изредка увидеть, наблюдая за нею, так это то, что рука её иногда незаметно освятит кого-нибудь или себя крестным знамением или что губы неслышно шепчут молитву. Она сама называла это толстовской верой и рассказала, что когда-то, ещё в школе, нашла у мамы в бабушкином сундуке маленькую старую брошюрку –  Л.Н.Толстой «В чём моя вера?», на титульной странице которой была дарственная надпись самого графа. Мама ей поведала, что надпись та была адресована её, Лизы,  прабабушке – Веронике Николаевне Пановой, урождённой княгини Прокудиной-Горской – и сделана она была во время посещения ею Ясной Поляны ещё в начале века. Эта небольшая невзрачного вида книжица очень сильно повлияла на
                60

религиозность Лизы, доставшуюся ей в качестве чуть ли не единственного родового наследства. И влияние то было не в пользу церкви. Да, она по-прежнему любила в обычные дни, изредка посещать храмы. Любила их благосклонную, и тем  располагающую к себе тишину, слегка нарушаемую потрескиванием свечей, источающих густой сладковатый запах пчелиного воска. Любила строгое величие икон, тяжёлый отлив позолоты их оправ, глубокую высоту пространства под куполами, которое, казалось, упирается прямо в подножие небес. Как-то, стоя в церкви, охваченная тёплой волной душевного подъёма, вызванного всем этим, Лиза даже сочинила стих, который она назвала «Свеча» и который, несмотря на его, по её же мнению, художественную неуклюжесть, любила:
Горит тонкая свеча перед образами
Бог взирает прямо в душу чистыми глазами.
И становится светло от того свеченья,
И становится тепло от тех глаз гляденья.
Так всё хочется обнять – все божье творенье,
Так всё хочется понять – все мирское рвенье…
А свеча себе горит, пламенем играя,
А душа внутри ликует в приближенье рая!
Но ликует все ж она, помня о землице
И о теле, бренном теле – о своей темнице…
Догорит свеча, погаснет перед образами,
И взглянет душа на мир грустными глазами.
Любила она и дух христианских праздников, торжественный и значимый их смысл, который в дни празднований опускается на землю, овладевает всем естеством верующего, внося в него обновлённое чувство радости и надежды. Она преклонялась перед подвижниками и святыми, которые по примеру самого Сына Божьего пошли на смерть за Его веру, за Его неземное учение, всегда с восхищением говорила о них, считая, что то были уже даже не люди в обычном смысле слова, а люди высшего типа – ростки новой расы. Тут её взгляды отчасти и удивительно перекликались с учением антихристианина Ницше, который утверждал, что «человек – это тот мост к сверхчеловеку, который необходимо надлежит перейти». Лиза тоже была убеждена, что то состояние человечества, которое оно являет в теперешнем своём виде, должно быть пройдено. Правда, в её понимании сверхчеловек – это не безжалостная, способная «подтолкнуть падающего», «белокурая бестия», утверждающая своё верховенство в жизни, а как раз тот, кто сумел «выдавить из себя по капле раба» этого мира, тем самым поднявшись над ним и преодолев его. Их, таких людей, увы, до отчаяния мало! Миром всё ещё владеет архаичный дух «человеческого, слишком человеческого» начала, корнями своими уходящего во времена пещерных людей, во времена господства животных инстинктов. Но Лиза твёрдо была убеждена, что, несмотря на затянувшуюся ночь, несмотря на то, что признаков зари ещё почти не видно, неотвратимость её, её неизбежность не может вызывать сомнений. И подтверждающим, ободряющим, питающим и духовные, и физические силы фактом, для неё был факт существования подвижников веры и святых в истории.
В книге Толстого она нашла подтверждение тайным своим и крамольным, как она до того считала, мыслям, что учение Иисуса Христа, описанное в Евангелиях, и учение, излагаемое и утверждаемое церковью, как-то странно, мягко говоря, не совсем одно и то же. Лиза была твёрдо убеждена, что не должно быть никакой нужды в каких-либо домыслах и толкованиях о том, дескать, что заповеди Сына Божьего  трудновыполнимы в реальной жизни людей. Она была убеждена, что христианином, то есть последователем учения Христа,  может считать себя только тот, кто неукоснительно и буквально выполняет эти заповеди, а не сетует на их трудноисполнимость. И, таким образом, подавляющее большинство людей веры находится в явном заблуждении, считая себя верующими, ибо максимум, на что они могут в
                61

этом смысле рассчитывать, – это понизить столь высокий этот свой статус до понятий «ищущие веры», «желающие её обрести».
Многими годами позже, в глубокой старости, мысленно подводя итоги жизни, Самборский понял, что сама Лиза, наоборот, принижала себя, думая, что она является всего лишь «ищущей» и «желающей обрести». Она была в полном смысле слова человеком веры и, может быть, не подозревая того, сама могла быть отнесена к тому ряду подвижников, которых она боготворила. В этом, вероятно, и заключалось интуитивное чувство собственной нежизнеспособности и отчуждённости от всего окружающего её мира, которое она наивно и чистосердечно высказала ему при первой же их встрече! В этом чувстве, вероятно, и коренились те скорбь и тоска одиночества, отражённые в её глазах, которые так и не исчезли, и которые она излучала до конца своей короткой жизни. С первого же взгляда он хорошо её понял, почувствовал в ней родственную душу, разгадал в ней принадлежность к тому сорту людей, к которому в надеждах своих относил и себя, принадлежность к той немногочисленной категории, кто на дух не переносит выпячивания, повсеместного подчёркивания своей значимости, тщеславия, мелкой суеты вокруг собственной персоны. Его Лиза заблуждалась по поводу себя как раз, наоборот, в сторону занижения и недооценки. Гёте выразил подобный душевный настрой в мыслях своего Вертера: «Что же это, в самом деле? Другие в невозмутимом самодовольстве кичатся своими ничтожными силёнками и «талантами», а я отчаиваюсь в своих силах и дарованиях?»*…
В том, что его жена обладала качествами, никем не востребованными и нигде не могущими найти применения, Самборский не сомневался с самого начала их знакомства. Но в молодости в нём преобладало то оптимистическое мироощущение, что всё вокруг неукоснительно меняется в сторону осветления, разумности и упорядоченности, что «жить становится лучше, жизнь становится веселее!», что, в конце концов, всё наладится и образуется. О ставших привычными в годы их учёбы «чёрных воронах» и «хлебных ночных фургонах», он, конечно же, слышал, но, не зная массового характера явления, полагал, что так и надлежит быть, что «лес рубят – щепки летят». Лиза же, наоборот, замкнулась в себе, в своих предчувствиях катастрофы, иногда выплёскивая этот внутренний настрой в своих стихотворных экзерсисах:
Свинцовая мгла меня сводит с ума,
Заполнив пространство везде,
Сказав, что «она – «вдохновенья зима»,
Мой друг, отдохну я в тебе».
Войдя прямо в сердце, жилище души,
Она охладила порыв.
И кажется мне – еще пара шагов
И рухнет все в темный обрыв…
Как все безнадежно во льдах той зимы,
Как зябко и холодно как;
Мерцание звезд и неяркой луны
Лишь слабо тревожат там мрак…
Но знаю – пройдет ночь, наступит заря –
Расплавит она глыбу льда,
И снова, надеждою сердце даря,
Засветит с «востока звезда»!
Засветит она вдохновенно, тепло –
Всё сделает ярким вокруг…

_____________
*Гёте «Страдания юного Вертера»
                62

Развеются чары, исчезнет всё зло
И жизнь в свой войдёт светлый круг!   
Но катастрофа грянула не совсем с той стороны, откуда ожидалась… По окончанию учёбы в университете, Вячеслав Васильевич привёз молодую свою супругу Елизавету Львовну к себе на родину в Белокаменск (свадьбу, по-студенчески весёлую и шумящую молодостью и задором, вскладчину сыграли в общежитии в день получения дипломов). Молодожёны устроились в ту же школу, которую пять лет до того закончил Вячеслав. Но, не проработали начинающие преподаватели и года, как началась война, и уже через неделю, 29 июня 1941-го, учитель физики и математики школы N14 Вячеслав Васильевич Самборский был призван в ряды РККА. Никогда, до самой смерти, не забыть ему того мгновения, когда видел он свою Лизаньку в последний раз… Когда грузовик с призывниками в кузове сворачивал за угол дома, выезжая с небольшой белокаменской центральной площади, всё более наполнявшейся причитающими женскими и детскими голосами провожавших, беспорядочно бежавших сзади и сбоку машины, протягивающих руки, чтобы, может в последний раз, прикоснуться к единственной и родной руке, среди множества других, протянутых навстречу с высоты кузова. Она не бежала вместе со всеми, а застыла посреди площади, между стариков, рукавом вытирающих слёзы, и рыдающих, теряющих от горя сознание, матерей. Жадно смотрели они друг другу в глаза, ничего и никого вокруг не замечая. В её взгляде читалась такая всеженская скорбь, такая печаль, доходящая до высшей степени отчаяния, такая непоправимость произошедшего и такое чувство расставания навек, что у него по коже густо забегали мурашки, и так сжало безысходной тоской и защемило сердце, что он до крови в ногтях обеими руками сжал деревянный борт кузова. Он понял, он всеми фибрами своей кричащей души почувствовал, что никогда больше не увидит свою Лизу… И когда грузовик, качаясь и трясясь, набирая ходу, скрылся из вида голосящей массы народа, у многих призывников, державшихся из последних сил, сразу понурились головы и заблестели на щеках ручейки слёз. На Вячеслава же сошло какое-то тяжёлое оцепенение и бесчувственность, взгляд его застыл на одной точке, в которой он видел, всё больше заволакивающийся дымкой, бесконечно родной образ.
* * *
Поезд, убавляя обороты, плавно подкатывал к станции. Солнце уже скрывалось за горизонтом, посылая последние свои лучи в бирюзовую синеву холодного неба. В вагоне нарастал шум и оживление, которые издавала толпа пассажиров, готовящихся к высадке на конечной остановке. Вячеслав Васильевич словно очнулся от воспоминаний и, наморщив лоб, пытался сообразить, все ли они, а если нет, то какая их часть воплотилась у него в слова рассказа? Димка и Николай продолжали молча и с сочувственным интересом смотреть на старого учителя.
- А что с вашей женой, случилось потом? - спросил Димка.
Самборский понурил голову:
- Анонимный донос – обычное в то время дело, если кто-то кому-то хотел насолить или свести с ним счёты. Человек мог кануть навсегда… Так вот случилось и с моей Лиз… с Елизаветой Львовной… Конечно, такими приёмчиками пользовались исключительно подлые люди, с позволенья сказать, мерзавцы… Но я до сих пор не могу понять, до сих пор меня мучают догадки – кому и каким образом такой невинный человек, который и мухи не обидит, какой была Елизавета Львовна,  мог перейти дорогу? Кому понадобился столь жестокий, изощрённый способ? Ума не приложу… Ну, да Бог ему судья…
- Так её посадили в тюрьму?
Учитель грустно ухмыльнулся:
- В тюрьму… Если бы! В лагерь на севере, на Колыме… Условия… вы даже не можете себе представить, насколько они ужасны, особенно зимой! Как в дикой природе – выживает
                63

сильнейший! Не каждый здоровый мужчина выдержит, а уж куда там, такой утонченной натуре, как… Сам на …собственной шкуре испытал.
Последние пассажиры покидали тёплый вагон, с интересом посматривая на засидевшуюся троицу, которая, казалось, и не собиралась никуда выходить. Но вот, спохватившись в опустевшем и враз утихшем салоне, все трое быстрыми движениями застегнули пальто, надели шапки и поспешно вышли на морозный в сгущавшихся сумерках перрон. Пройдя мимо уже ярко светящихся окон небольшого здания станции, они вышли на улицу Привокзальную, где им предстояло разойтись в разные стороны.
- Ну, что приуныли? - широко улыбаясь, делано весёлым голосом воскликнул ВячВас, надевая свои вязаные рукавицы. - Вы, уж, не обессудьте меня, старика, что вогнал вас в минорный настрой. А вообще, в вашем возрасте (вы ещё так свежи и молоды) самое ценное – это способность мечтать! Мечтайте! Побольше мечтайте, молодые люди! Постарайтесь как можно дольше сохранять в себе эту способность – мечтать о светлом, хорошем и добром! Этим вы создаёте внутри себя, в своих мыслях тот мир, то субъективное наполнение, которое рано или поздно воплотится в объекты, в окружении которых вам предстоит жить! Неизменный закон: субъективность (то, что внутри вас) и объективность (то, что снаружи, что вас окружает) необходимо сбалансированы между собой – что внутри, то непременно должно быть и снаружи! Наша субъективность, мысль каждого из нас порождает сначала мыслеобъекты, мыслеобразы, а затем находит нишу и своего собственного воплощения (объективации) среди реальных их копий…
Мальчики, подавляя улыбки, переглянулись.
- Мечты – мечтами, а делы – делами! - полусерьёзно полушутя заявил Николай и добавил: - Делу – время, потехе – час!
- Вы думаете? - грустно, с какою-то болью в голосе, спросил учитель, пристально вглядываясь ему в лицо… - Вот тут-то и скрыта опасность – в делах… Так затянут в свой круговорот, что не успеете опомниться, как жизнь промелькнёт! Ведь дела – порождения размышлений и рассудочности. А ещё Максим Горький в одном из своих значительных произведений утверждал, что «…мир осваивается воображением, а не размышлением. Человек, прежде всего – художник»*. …Ну! Не смею больше задерживать! Всего хорошего!
Он, сняв рукавицу, пожал ребятам их руки (сверкнули за стёклами очков добрые искорки в глазах), повернулся и пошёл по заснеженному тротуару. Николай с Димкой посеменили быстрыми шагами в свою сторону. Они ещё надеялись догнать группку ребят, участвовавших в олимпиаде от второй школы, возвращавшихся из Стрельска в другом вагоне поезда. Димка напоследок оглянулся и увидел в свете фонаря чуть согнутую одинокую фигуру своего учителя, вероятно, уже углубившегося в свои мысли. А может он вёл бесконечный разговор со своею Лизанькой: что-то ей доказывал, в чём-то убеждал. Ветер, резкими порывами заметая его следы на снегу, и как бы желая обратить на себя внимание, то угодливо подтверждал его мысли, то с чем-то спорил, а между делом требовал ускорить шаг, заставляя побыстрее прийти в пустую квартиру и нарушить в ней устоявшуюся за целый день тишину… И впоследствии, через годы, когда Дмитрий Храмов вспоминал своего школьного учителя физики, перед ним почему-то всегда возникала именно в тот день виденная одинокая его фигурка, подгоняемая зимней метелью уходящего январского дня.   

________________
*М.Горький, Т22, с.124
                64

                Этот мой чужой мир!
                1.Тетрадь
Он перелистывал в сотый раз старенькую в зелёной клеёнчатой обложке общую тетрадь в крупную клетку, пробегая глазами то, что в ней написано. Вот, собственно, и всё что он имел высказать… Всё уместилось в этой тетради! Откровенно говоря – не густо… Он открыл самое начало и усмехнулся вычурной крупной надписи заглавия, выведенного красными чернилами и под линейку подчёркнутого двумя линиями: «Этот мой чужой мир». По здравому размышлению, всё это никому не нужно и с большой долей вероятности полетит на свалку, как только его тело будет вынесено из его квартиры, то есть весьма скоро. Он с соблазном посмотрел на полыхающее в открытой дверце печи пламя огня.  Ответить, зачем он писал? для кого? он не мог. Просто, была потребность писать, были минуты вдохновения и он писал. Писал в течение многих лет, неравномерно, иногда вымарывая целые абзацы строк, а то и вырывая по нескольку листов. Иногда он долго фиксировал мысли на отдельных клочках бумаги или в тонкой тетради, а потом долго перерабатывал и всё переписывал. В результате, получилась этакая клееная переклеенная и сшитая перешитая, как он выражался «элукубрация», – плод многих лет размышлений, результат бессонных ночей и усердных дум. Он перевернул лист, прочитал название главы и углубился в чтение строк, стараясь при этом поставить себя на место человека, который (кто знает?) будет делать это впервые, и пытаясь придать свежести собственному взгляду на написанное собственною же рукой:

«1.Метафизическая суть момента большого взрыва или зарождение материальной вселенной.

По образу и подобию своему создал Бог человека! Вдумаемся! По образу и подобию! То есть, обойди все миры и вселенные, не найдешь лика совершеннее и прекраснее человеческого! И все эти измышления дешёвых фантастов о высокоразвитых зелёных существах-уродцах похожих то ли на гусениц, то ли на лягушек – всего лишь плод их болезненного воображения. Человек – вершина вселенского физического и духовного совершенства, ибо в нём подобие образа Творца всего существующего! Но, в свою очередь, а в чём же, вдумаемся, коренная, изначально превалирующая  сущность Создателя? А сущность эта, очевидно, состоит в непрерывном и неустанном творении! Следовательно, в силу подобия Ему, и наша собственная тварная (т.е. сотворённая) сущность должна, пусть и умалённо, пусть в неизмеримо меньшей степени, но быть сущностью творческою! Это касается не только человека, это касается всего сущего – до последнего атома, элементарной частицы. Всё обладает творческой мощью! Разнится только степень этой мощи! И сфера её приложения…
Но хотелось бы по порядку, «ab ovo», так сказать, с самого начала… Попытаться? С чем чёрт не шутит – попытка, как известно, не пытка!
Итак, в некоторый момент своего бытия (тут, вторя Оригену*, я выразил бы просьбу не слишком придираться к некоторым языковым и понятийным несовершенствам: «некоторый момент своего бытия» – не имеется, конечно же, ввиду, что временные категории распространяются и на сферы божественной жизни) сотворил Бог, Отец наш небесный, всех нас. Но, зададимся вопросом, может ли Существо, по сути своей абсолютно совершенное, произвести нечто такое, что не соответствовало бы этим критериям абсолютного совершенства? То есть, создать нечто убогое и неказистое? Простая логика нам подсказывает,
______________
* «Конечно, когда мы говорим «всегда», «был», или допускаем какое-нибудь другое обозначение времени, то это нужно принимать …в переносном смысле, потому что эти выражения имеют временное значение, а предметы, о которых мы говорим, только на словах допускают временное обозначение, по природе же своей превосходят всякую мысль о времени» (Ориген «О началах», Гл.3:4).
                65

что вряд ли… Одним словом, болезнетворных вирусов, клопов, вшей, равно как и медуз, слизняков, ящериц, а также кур, хорьков, опоссумов и прочие «прелести» природы Он непосредственно на свет не производил (хотя с точки зрения органической жизни эти существа и можно отнести к разряду в своём роде совершенных и в этом смысле народное выражение, что «у Бога всякая вша хороша» выглядит вполне уместным). Откуда же все они взялись? Откуда вообще  появился весь мир в этом его виде? мир, по словам Шопенгауэра, «с его суетой измученных и истерзанных существ, которые живут только тем, что пожирают друг друга; мир, где любой – живая могила тысяч других…»?* Чьих же он рук дело, этот наш мир, который апостол Иоанн призывает не любить: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего»!**? Ответ на поставленный вопрос, зародившись вначале смутно-неясным и неуверенным предположением, по крепкому размышлению, приобретает ясные очертания аксиомы: мир этот – есть коллективное творчество всех населяющих его существ, то есть (позвольте всех «поздравить») – нас с вами!
Подобного рода рассуждения, равно как и интуитивные предчувствия подсказывают, что никакого касательства к этой нашей скорбной юдоли печали  и слёз, увы, или к счастью,  Бог не имеет! Что же тогда Он создал? - резонно спросить. А создал Он (и создаёт непрестанно) духовные сущности, которые асимптотически, то есть бесконечно близко, приближены к Его собственной природе и которые наделены Им творческими способностями.  Если это поможет более ясно понять суть, то здесь можно бы привести следующую, весьма, правда, отдалённую аналогию: это как, если бы маститый художник, скажем  Рафаэль, собрал вокруг себя талантливых, почти как он сам, учеников.  Опыта создания шедевров они, естественно, не имеют, но имеют огромное желание достичь такого же мастерства, каким наделён их учитель. Когда-то приходит время всем им выходить в собственное «свободное плавание», начинать собственный творческий путь. И, с благословления мастера, они это делают.  Точно так же и все мы, с благословления Отца нашего и Создателя, пустились когда-то в собственное плавание в бурном море приобретения опыта творчества. С бесконечной любовью, сочувствием и сопереживанием благословляет Он нас на этот столь нелёгкий и болезненный путь. И Он сочувствует, сопереживает и страдает вместе со всеми нами на всём его протяжении, в любой момент его прохождения. Вот только вмешаться в процесс, какие бы порою трагические очертания он ни приобретал, Ему нельзя – только собственными силами каждого преодолевается дорога! На всём пути, в каждое мгновение путешествия перед нами открывается великое множество, уводящих куда-то в неведомую нам даль, тропинок. И выбрать по которой из них идти – дело каждого. В этом заключается заманчивость, ответственность и драматизм той злополучной свободы выбора, которою мы наделены Отцом нашим. Но в этой наделённости таится и великая мудрость! Ибо без этого качества свободы любая жизнь, любая сотворённая духовная сущность превращаются в свою противоположность – в бездуховную мертвенность механизма! «Бог есть не Бог мёртвых, но Бог живых»*** - говорится в Библии. «Немыслимо, чтобы совершеннейшее существо могло обретать наслаждение в машине, хотя бы это была наиболее совершенная машина»**** - по-своему вторит библейской мудрости Шеллинг. Сотворить, вызвать к жизни нечто – это и значит наделить то нечто духом, который, в свою очередь, имеет в качестве неотъемлемой составляющей, в качестве своего неотделимого эпифеномена такую замечательную, но и, вместе с тем, такую опасную вещь, как свобода, ибо заключает она в себе, подчас, столько боли!
______________
*А.Шопенгауэр, «Мир как воля и представление»
**1-е Иоанна, 2:15-16
***От Луки Гл.20:38
**** Шеллинг «Философские исследования о сущности человеческой свободы», с.16
                66

Итак, получив Отцовское благословение, горя желанием не сравняться, но хотя бы приблизиться к Нему в творческой мощи, мы все, возжелавшие того, ринулись творить. И первым актом, первым шагом в этом направлении был тот, когда каждый из нас в своём первозданном качестве духовной сущности вызвал к жизни, как бы выделил из себя некое своё подобие, некий уменьшенный свой прообраз – мы называем эту духовную субстанцию душой. Для того, чтобы отделить её от других подобных, необходимо было создать нечто, в корне отличное от мира Отца, где нет ничего замкнутого на себе, ничего обособленного. Так возникает пространство – то место, куда были помещены эти отделённые друг от друга, нами сотворённые души! Конечно, не сами души образовали то пространство – духовным субстанциям в нём нет нужды – а лишь их специфические состояния, их трансформация в некое «энергетическое» состояние  автономности. Для формирования навыков поведения, становления их в этой новой сфере, а также для закрепления шагов этого становления, необходимо ещё одно небывалое в духовном мире явление – последовательность событий, которая, в свою очередь, обусловливает  причинно-следственную связь этих событий. Так зарождается время! Всё это происходит в одночасье, в момент первичного творческого акта биллионов духовных существ, пожелавших самостоятельно   сотворить нечто своё, то есть, нас с вами. Это и было первым моментом рождения нашей материальной пространственно-временной вселенной, или, выражаясь языком учёных, придерживающихся этой концепции,  первым начальным моментом большого взрыва! Уже не духовные, а их прообразы – душевные существа в своих «энергетических» состояниях получили в результате этого первоначального творческого акта каждая из бесчисленного сонма  своё пространственное место. И процесс пошёл, получил первый свой импульс, завертелось колесо вселенского развития!
Тут не лишне было бы отметить, что аналогия со взрывом весьма правомерна в силу совершенно немыслимой скорости расширения (за первичный промежуток времени своего существования [от 10(-42) секунды до 10(-4) секунды] вселенная расширилась от размера электрона радиусом 10(-12) см до размера сферы радиусом в астрономическую единицу (а.е.) – 149,6 млн. км). И объясняется это тем, что в каждый бесконечно малый момент времени (уже начавшего свой отсчёт) в пространственно-временную сферу зарождающегося таким образом материального мира низвергались биллионы всё новых душ (библейское грехопадение!), жаждущих собственно творить, дабы уподобиться тем самым Отцу Небесному.
Думаю, что новое и необычное ещё для нас это состояние пришлось нам по вкусу. Да и как иначе! Ведь, хотя это были и первые шаги того, ещё неумелого и простейшего, что было сотворено нами самими, того, можно сказать, Франкенштейна, что вышел из наших рук, но это были уже наши собственные усилия, уже наше собственное творчество! И мы, таким образом, стали ответственны за его судьбу, за судьбу этого своего малыша, подобно тому, как за всех нас ответственен наш Создатель! («…наше «я» есть наше собственное деяние и потому мы за него ответственны»*). И потом ведь «вы в ответе за того, кого приручили»**, а уж, тем паче, за того, кого создали, кого вызвали к жизни! Нужно отметить, что сама душа, сотворённая нами, как некий пусть и упрощённый образ нашей первозданной духовной сущности и вышеупомянутое её «энергетическое» состояние обособленности или автономности – далеко не совсем одно и то же! Находиться в таком, если позволительно сказать, возбуждённом состоянии продолжительное время ей, душе, не по силам – она не может, она устаёт быть долго оторванной от мира духовного. И ей, душе,  приходится периодически выходить из него и, таким образом, на время покидать всё более становящийся

_____________
* о.Булгаков, «Философия хозяйства», с. 171
** Сент-Экзюпери «Маленький принц»
                67

и оформляющийся пространственно-временной мир. Эти выходы, этот возврат для отдыха, для передышки и пополнения сил, увы, были первыми репетициями смерти, пробными её шажками. И, конечно, это была ещё не смерть в том виде, как мы её знаем сейчас – когда душа и тело разлучаются, ибо тело, как таковое, не было ещё оформлено. Должен был прийти ещё свой черёд до его, тела, образования, как временного и, на первых порах, простого  союза
и сотрудничества небольшого числа добровольных участников процесса, а затем по ходу эволюции всё более усложняющегося в своём качестве и увеличивающегося количеством.
 Хотелось бы обратить внимание, что для того, чтобы не было как в той басне про лебедя, рака и щуку, чтобы не получилась картина «кто в лес, кто по дрова» или «что хочу, то и ворочу», вероятно, что схема развития материального мира, его алгоритм в виде иерархии идей от простейшего типа жизни и вплоть до человеческого и выше, подсказывающих или даже диктующих каждому индивидуальный или коллективный стиль поведения в той или иной ситуации, Творцом, всё же, были предусмотрены и учреждены заранее (вспомните, как одинаково ведут себя атомы элементов в однотипных химических реакциях). Для Него ведь не существует ничего неведомого и сокрытого за далью времени, хотя бы потому, что Он находится вне этого самого времени и может созерцать процесс во всех его потенциях, равно как и в его раскрытии, в его актуализации. В силу этого любой путь развития, любой виток эволюции имеет под собою заранее предусмотренный и предвиденный фундамент и если кто-то на том своём пути возжелает попробовать себя в качестве вирусов и бактерий, клопов и вшей, аскарид и гельминтов, то – всегда пожалуйста! Разнообразие воистину безгранично и любой «каприз» имеет возможность быть реализованным! Не исключено также, что в разработке того алгоритма, в оформлении идей принимали участие и мы сами, то есть наши духовные сущности или, как выражаются философы, наши «Я». Ведь и для них, для наших духовных сущностей, в силу самой этой духовности и в силу их богоподобия, материальное бытие, его развитие и становление, не является тайной за семью печатями! Чего нельзя сказать о душах, тесно увязанных с миром материи (или упомянутым выше энергетическим своим состоянием), а, следовательно, и дезориентированных, «ослеплённых» этой самой связью. Кстати, вышеупомянутый  процесс эволюции есть не что иное, как индивидуальное и коллективное прохождение наших душ через восходящую иерархию идей, самораскрывающихся тому, кому пришло время и черёд подпасть под их влияние, что в мире материи влечёт за собой соответствующую, то есть подстраивающуюся под изменения качества души, трансформацию тела.
2.Образование тел.
Итак, как мы условились, появилась некая сфера бытия, которая имела ту особенность, что все её населяющие существа пожелали быть обособленными – в специфическом состоянии душ, что в корне отличало и как бы отгораживало, отделяло эту сферу от духовного мира Отца, или, как сказал бы философ, выносило её на периферию духовного мира.  Зародившемуся этому новообразованию, повторюсь, надлежало развиваться в соответствии с определёнными правилами в виде т.н. идей, которые были заложены в его основу и которые, дабы избежать всего хаотичного и деструктивного, как некий духовный «свод законов» регулировали бы постепенную упорядоченность развития этого мира от простого к сложному, а значит душевно-телесного  восхождения к своему духовному образцу, к своей первозданной сущности.  Первый же акт автономного нашего творчества – сам акт декларации отделённости и обособленности нашего творения (простейшей души) от духовного мира – был, тем самым, подпаданием её под действие идеи пространственности и сопряжённой с нею идеи временности.
Первые тогдашние шаги вхождения каждого из нас (вернее нашего творения – души) в пространство-время напоминают, наверное, первые шаги ребёнка, который учится плавать и нырять. Поначалу неумело, барахтаясь, но со временем всё увереннее, он получает всё большее удовольствие от процесса. В первые разы, погружаясь в воду под присмотром
                68

родителей лишь на несколько минут, он с каждым днём всё дольше плещется в ней, взмахи его рук всё сильней и увереннее, а нырки всё дольше и дальше. Наконец, когда-нибудь приходит время, когда он становится настолько опытным и умелым пловцом, что часами плавать и нырять для него не составляет труда. Однако, какое бы удовольствие он не получал от купания, но выходить из воды для того, чтобы отдохнуть и набраться сил, пусть и реже, чем когда он был начинающим, но ему всё же необходимо. Так вот и в нашем случае – как бы ни приятно было то новое и необычное состояние «энергетического» возбуждения душе (поначалу такой простой и неумелой, но каждый раз приобретающей всё больше опыта «плавания» в пространстве-времени), какое бы удовольствие это ей ни доставляло, долго находиться в нём она не может. Ей необходимо периодически «выныривать», покидать тот «энергетический» свой раж, чтобы отдохнуть, набраться сил для новых «ныряний». И эти силы она черпала в духовном мире, родном и жизнеутверждающем для неё! «Корни нашей эмпирической, развивающейся во времени, личности заложены во вневременном бытии, в том творческом и вместе самотворческом акте, которым мы вызваны к бытию и к времени»* - говорит о. Булгаков. Промежутки её (души) первых погружений в мир материи по нашим теперешним меркам ничтожно малы – какие-то миллионные доли секунды (время жизни известных современной физике элементарных частиц)! Но не нужно забывать, что, во-первых: всё относительно, а во-вторых: необходимо ведь учитывать, что то были только первые шаги, апробация новых состояний такой ещё простой и такой только начинающей свой долгий путь души. А, посему, для неё те микроскопические доли секунды были, что для нас с вами жизнь. Да и время вместе с материей ещё только формировались! Вернее сказать, формировали их сами те сонмы наших с вами душ, так увлекшихся куражом самотворчества!
Постепенно периферия духовного мира – мир пространства-времени, учредителями и основателями, а заодно основополагающим и неотъемлемым элементом, коего мы все (наши души) стали, всё более уплотняется, всё более «застывает» (оформляется). Это происходит в силу того, что самые опытные и умелые его обитатели, в очередные разы возвращаясь из духовных сфер в то своё «энергетическое» состояние творческой активности, уже не удовлетворены такой ставшей привычной для них автономностью собственного «свободного полёта». Они ищут новых и более сложных, а потому и более интересных для них, состояний. И находят их в организации! Эта организация подразумевает подчинение и налаживание, отработку новых связей с другими менее опытными участниками процесса, которым, в свою очередь, самим подобный оборот дела, подобный шаг и интересен, и нов! Эти менее опытные участники добровольно вступают в отношения подчинения к «старшим» для наработки собственного опыта, с той перспективой, что со временем придет и их черёд занять место организаторов и управителей. И подобные «сделки» заключаются, конечно же, в духовном мире, в период отдыха и восполнения сил! Участники таких «сделок» снисходят из духовных сфер в сферы периферийные (воплощаются) уже в виде устойчивых организованных образований – частиц (электронов, нейтронов, позитронов) и атомов. Так из плазменной эры своей эволюции, этого «кипящего бульона элементарных частиц», вселенная переходит, повинуясь набирающей в тот период силы идее закона гравитации, а также подчинённых ей и сопряжённых с нею других известных нам физических законов, в эру материальных космических образований. То есть окончательно оформляется то, что мы подразумеваем под категорией материи и её проявлений, а также формируется космос в том виде, в каком мы его наблюдаем и теперь.
Но не забудем того важного положения, что за каждым феноменом материального мира стоит индивидуальная (и сотворённая, и сама творящая) единица – душа (по Лосскому – «субстанциальный деятель»)! И если за таким образованием, как, скажем, пи-мезон кроется,

_____________
* о.Булгаков, «Философия хозяйства», с.172
                69

очевидно, душа простенькая, ещё только входящая в сферы пространственно-временного этого мира, апробирующая в нём свой порыв к творчеству, ещё только приспосабливающаяся к его законам и состояниям, то уже статус атома предполагает гораздо более сложную душу, душу,    способную   организовать,    упорядочить и наладить бытие    нескольких     своих «подопечных». В силу стремления к собственному усложнению, что заключается в приобретении всё более качественно новых и разнообразных состояний, и что влечёт за собой усложнение организационных связей и структур, а также увеличивает охват того количества «подопечных» и их «качества», которое для этого необходимо, душа, тем самым, «толкает» колесо того, что мы называем эволюцией! Собственно эволюция в этом усложнении и состоит, и материальная природа, как уже было сказано, представляет собой ряд восходящих ступеней развития – эволюционного трансформизма.
 
               
                3.Человек…
И всё это – жажда творчества, неутолимая и ненасытная! Всё это – наше с вами, и пришедших нам на смену, и поныне всё приходящих – коллективное творчество! Всё это – весь космос, вся вселенная и населяющие её существа, от «неживого» камня до вершины материального бытия – человека! – всё это дело наших рук! «Доусложнялись» мы с вами, «доэволюционировали», если позволительно так сказать, до этой вершины, до этого водораздела! Ибо он (человек) и есть тот водораздел, после которого усложняться в материальном плане больше некуда. Он – та вершина, достигнув которой душа каждого, возмужавшая, набравшаяся мудрости и опыта, возвращается в лоно своей духовной первозданной сущности, внося в неё тот необходимый стержень творческого умения, без которого она так страдала и маялась, без которого она считала себя (да и была!) неполной!

Я был камнем и восстал как трава,
Я умер и снова восстал как зверь.
Я умер как зверь и восстал человеком.
Почему я должен бояться?

С каждой смертью я не становлюсь меньше.
И когда я умру как человек,
Я восстану сияющим ангелом.

Но даже ангелы исчезают
Перед лицом Вечности
Не погибает один Бог.

И когда я принесу в жертву
Свою ангельскую сущность,
Я восстану тем, Кто
Непостижим ни одним умом.
                Руми.
И лишь с человеческого уровня, в человеческом состоянии начинаются попытки творения не только самоё себя, своего тела, которое с каждым новым воплощением становится всё совершеннее и, таким образом, прекраснее, но и творения вовне, вокруг себя. В любом человеке, будь он простым плотником или самим Леонардо да Винчи, пусть и в разной степени, по-своему, но присутствует желание сделать жизнь прекраснее, внести в неё элемент посильной гармонии и порядка, красоты и возвышенности! Конечно же, достичь человеческого статуса, быть человеком совсем не значит почивать на лаврах и успокаиваться!
                70

Как нетрудно видеть, и среди людей существует множество градаций и ответвлений –  природных (расы, национальности), социальных, материальных, интеллектуальных и, наконец, стоящих за всеми ними –  духовных. Но, продравшись за миллиарды лет сквозь бесчисленное множество иерархических духовных уровней (что на  материальном плане природы влекло за собой прохождение  эволюционных ступеней развития), впитав в себя градацию их идей, душа человеческая не может и не должна останавливаться! Чеховские призывы, чтобы в человеке было всё прекрасно, а также выдавливать из себя по капле раба – раба этого заскорузлого мира, раба дурных привычек, наклонностей и похотей, раба душевной и духовной лени – это перефразированный призыв Иисуса Христа «быть совершенным, как совершенен Отец Небесный»! Призыв всеми душевными силами стремиться к этому!...».


                2. Шёпот обесточенных вечеров

Всё на улицах и в домах погрузилось, вдруг, во мрак, и лишь неяркие синие языки пламени его старенькой печурки, лениво поигрывая друг с другом в ладушки, тускло освещали крохотное пространство у открытой дверцы, с трудом отвоёвывая его у темноты. Свет электричества перестал нарушать покой этой темноты, так как затихло оно, электричество, в  стареньких проводах домов, затаилось напряжение в них. Ибо, как остроумно выражались официальные лица,  подошло то вечернее время «вынужденного, в целях экономии, планового веерного прекращения энергоснабжения населения на 2-3 часа», когда оно, это самое энергоснабжение, не мудрствуя лукаво, и отключалось! В такие смахивающие на экзекуции вечера, как правило, обесточивались  сразу несколько десятков домов, а то и весь микрорайон. Всякий раз погружаясь в кромешную тьму, и дома, и населяющие их живые существа как-то притихали, приумолкали, словно задумываясь, каждый о своём. В темноте ослепших окон порой появлялись тусклые живые огоньки свечей или мёртвые голубые лучи фонарей. Их мерцающий хилый свет бессовестно и некорректно  искажал движущиеся на стенах и потолках тени обитателей квартир до фантасмагорических фигур, что придавало домам зловещих черт и сходства с призраками. 
Как известно, человек привыкает ко всему – и к хорошему, и к плохому. И, конечно же, к хорошему он привыкает и быстрее, и охотнее, и, естественно, с большим удовольствием. Но если неотвратимость судьбы посылает на его долю какие-то неприятные вещи, то, пусть и скрепя сердце, пусть и без энтузиазма, так свойственного первому варианту, способен человек привыкнуть и к ним, особенно, когда ничего другого и не остаётся. Это тем более верно, если человек живёт в России…
Девяностолетний Вячеслав Васильевич Самборский прожил всю свою долгую жизнь в российской глубинке и не раз испытал эту жизнь на прочность во множестве крайних ситуаций  и передряг, то и дело постигавших как его лично, так и страну в целом – десятки миллионов людей её населяющих и составляющих её самоё. И, странное дело, огромная держава не выдержала очередного, которого уже по счёту, испытания – развалилась, рассыпалась, потеряв чуть ли не треть свою. Он же – старый, изболевшийся, уставший ровесник той системы, что страну эту долго животворила, и которой хватило лишь на короткий срок средней человеческой жизни – ещё барахтается! Ещё сидит вот в этот сумрачный бесконечно длинный ноябрьский вечер на расшатанном стуле перед  дореволюционной кладки печуркой, которая, видимо, из-за этой самой своей древности не в силах была обогреть даже сырую промозглую крохотную кухню его изрядно за последнее время обветшавшей квартиры. Сидит,  пусть и не пышущий здоровьем, о чем в его годы мечтать было бы большой наивностью, но, худо-бедно, живой. Да, не ожидал он от себя такой прыти…! Правда, жизнью то барахтанье, то утлое существование, которое ему приходилось
                71

вести в последние годы, можно было назвать лишь с большой натяжкой… И всё же! Он не роптал на судьбу, не жалел почти ни о чём из своего прошлого… Нет! Но, будучи по природе склонным к философскому аналитическому осмыслению, и будучи по роду деятельности (увы, завершившейся почти двадцать лет назад торжественными проводами на «заслуженный отдых») преподавателем такой точной науки, как физика, он просто пытался разобраться в тех процессах и изменениях, что с вихреобразной скоростью происходили вокруг. Подспудно он понимал, чувствовал, что далеко не всё из того происходящего  поспешит лечь под скальпель анализа его увядающего интеллекта, не всё может быть рационально истолковано, ибо волны совсем других – иррациональных и необъяснимых рассудком явлений – с некоторых пор начали всколыхивать жизнь. Он также понимал, что тот незнакомый мирок, в который с какой-то лихорадочной поспешностью и, в то же время, с жёсткой неотвратимостью преобразовался привычный прежний порядок жизни, и который сомкнул над ним свои осьминожьи щупальца, что мирок этот всплыл на поверхность бытия из своих инфернальных глубин неспроста и не случайно.
 Вот и пролетела жизнь… Мир вокруг изменился и продолжает как в калейдоскопе меняться… Понять многое в нём и уж тем более принять, впустить этот мир в себя, одобрить, пусть и молча, душой, многие из его проявлений становится всё труднее. Да и как можно понять и принять тот обвал, то падение нравов, вакханалию дикости и убожества, вдруг, обступившие со всех сторон? появление на улицах множества нищих, бездомных, спившихся, оборванных? Как принять и понять вынырнувшую из глубины веков, неграмотность? Как смириться с массовым отупением человеческого сознания, троглодитским базарным  мышлением нынешнего поколения, его мелкими индивидуалистскими потребностями, в примитивности своей доходящими до уровня животности?
…И похоже, приходится, к сожалению, признать, что мир, во всяком случае, в лице его людской составляющей, стремительно скатывается к безумию, утрачивает некий человекообразующий стержень, иссыхают его глубинные духовные источники. Произошёл невиданный откат и дух, духовность покидают этот мир, предоставив его материалистическим инстинктам, дарвиновским «борьбе за существование», господству закона джунглей: «выживает сильнейший». С телеэкранов гнусаво-слащавые голоса реклам уже прямым текстом вещают: «Мир принадлежит первым»! Ни много, ни мало… Ну, а, позволительно спросить, кто же эти «первые», в чьи руки мир столь доверчиво отдаёт себя? Быть может, это люди, обладающие выдающимися талантами, по мощи своей сравнимыми с  дарованиями Петрарки, Пико делла Мирандолы, Шекспира, Достоевского…? Весьма и весьма сомнительно… Во всяком случае, то, чем они предстают с телеэкранов и со страниц газет и журналов, не позволяет так думать. Скорее, и, как правило, это – особи,  мелкие в своих устремлениях, порочные в своих наклонностях и с, мягко говоря, весьма ограниченным, если не убогим, арсеналом мыслей, а потому прикрывающиеся всевозможной мишурой, вроде той, что именуется ими иноземным словечком гламур, столь же нелепым и смешным, как они сами. Про себя он с усмешкой называл всё подобное пёстропёростью… Да, немногого стоит мир, что попал в руки таких «первых», которые, с присущей им ловкостью и быстротой шулера, этими, как утверждает восточная мудрость, «свойствами дьявола», нечистоплотным движением уличного фокусника – фокус-покус, о-оп! – и прикарманили оторопевший, разинувший от такой наглости рот, оплошавший этот мир!
  Самборский сидел неподвижно, накрест сложив руки на набалдашнике своей палки-трости и положив на них подбородок. Лишь однажды он нарушил эту позу, когда медленно и тяжело поднялся и, дотянувшись до выключателя, привёл его в нерабочее положение, чтобы не забыть это сделать перед сном, и чтобы, когда включат свет, не горела всю ночь лампочка на кухне, как это уже случалось в такие обесточенные вечера. С тростью он не расставался уже лет десять, успел привыкнуть к её отполированной ладонями изогнутой ручке и всегда ощущал некий дискомфорт, когда не чувствовал в руках её приятной тёплой гладкости. Он
                72

был из той породы людей, которые привыкают к окружающим их вещам и предметам, проникаются духом их присутствия, которые верят и понимают, что старенькая почерневшая от времени картина, доставшаяся в наследство от деда, или хотя бы рама от неё, имеют свой заряд, свою духовную составляющую. И из множества подобных составляющих, которые незримо окружают каждого, складывается тот дух родительского дома, та аура родных пенат, то их благотворное и исцеляющее душу влияние, которое мы так ценим и потерять которое не дай Бог никому!  В связи с этим, ему пришёл на память один забавный случай, который не так давно произошёл с ним, когда он по своим делам ехал в городском транспорте в пенсионный фонд. На одной из остановок женщина на вид бальзаковского возраста, взяв за ручку трёхлетнего мальчика (внука?), расплатившись с водителем маршрутного автобуса, медленно вышли. Малыш, оказавшись на земле, резво выдернул свою руку из бабушкиной и, весело произнеся: «До свиданья, автобус!», помахал ею машине, тем самым вызвав у многих пассажиров улыбку на лице. Неведомо от кого он научился подобному общению с неживыми предметами, как с людьми («Мне было показано посредством общения…, в чем состоят понятия детей, когда они видят какой-нибудь предмет. Все предметы, как вообще, так и в частности, представляются им как бы живыми, поэтому в каждом понятии их мысли есть жизнь»*), но подумалось тогда: «Что-то в этом есть!». Из истории он знал, что и люди каменного века разговаривали с неодушевлёнными вещами и животными. Просили, скажем, у убитых ими зверей прощения за то, что вынуждены были так с ними поступить – убить и употребить в пищу. Индейцы Северной и Южной Америки наделяли душевными качествами камни, деревья, реку, землю. Конечно, с высокомерной позиции современного «цивилизованно-образованного» человека подобное поведение сродни тому поведению мальчика, прощавшегося с автобусом, то есть предельно наивно и по-детски. Так ли это? Действительно ли предметы не имеют ничего, кроме физической структуры, материальной оболочки? 
Если быть достаточно наблюдательным, то можно заметить, что многие дела или изделия, которые мы пытаемся произвести на свет, как-то не спешат даваться нам, сопротивляются что ли! Всякое явление, всякая вещь как бы имеет свою волю, преодолевать которую нам и приходится, когда мы вступаем с ними в контакт. Иными словами, всё обстоит на самом деле не так примитивно просто, как это пытаются представить нам господа материалисты и иже с ними! Особенно по отношению к неодушевлённым предметам. Конечно, легче всего списать на тёмное суеверие, подкреплённое «случайными совпадениями», те многочисленные факты, когда за каким-нибудь знаменитым драгоценным камнем тянется целый шлейф смертей и исковерканных людских судеб, или, когда за некоей известной картиной закрепилась дурная слава и т.п. Но факты эти присутствуют и никуда от них не уйти! Стоит только проследить за судьбой, скажем, исследователей пирамид или разорителей сокровищ ацтеков и майя! Да мало ли подобных примеров!
Иван Ильин в своё время написал: «За обставшими нас, «всегда безмолвными предметами» нам дано осязать незримое присутствие живой тайны; нам дано чуять веяние «нездешнего мира». И наши поэты, наши пророки удостоверили нам, что это духовное осязание нас не обманывает: орлим зраком видели они воочию эту «таинственную отчизну»… Что есть жизнь человека без этой живой глубины, без этой «осиянности и согретости» внутренним светом? Это — земное без Божественного; внешнее без внутреннего; видимость без сущности; оболочка, лишенная главного; пустой быт, бездыханный труп, повапленный гроб; суета, прах, пошлость …»**.
Он вспомнил детство, коленопреклонённую свою бабушку, простоволосую, с уставшим, но каким-то торжественным, наполненным внутренней значимостью лицом, 
_____________ 
* Э.Сведенборг «О небесах, мире духов и аде»
** И.Ильин «О России. Три речи»
                73

подолгу кланявшуюся перед сном образам, осенявшую себя крестными знамениями, благодарившую Бога за прожитый, пусть и нелёгкий трудовой день. Лишь многими годами
позже дошёл до его ума, или, лучше сказать, проник в его сердце тот великий смысл, то таинственное и божественное значение, какое придаёт русский человек всему, что его сопровождает, что сопутствует прохождению его жизни. Кто же из нас уедет в дальний путь, не присев «на дорожку»? Кто начнёт даже незначительное дело, не произнеся сакраментальное «С Богом!»? Какой отец или мать, пусть и мысленно, не благословит своих детей перед их выходом «в жизнь»? 
Одним словом, у человека думающего и не отмахивающегося от фактов, к тому же, не спешащего твердить, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда!», факты эти зарождают некую уверенность в наличии души, своей воли, своей жизни (можно назвать, как угодно – положения это не изменит) даже у привычных повседневных явлений и  неодушевлённых предметов. Скажем так, что за долгие годы предметы эти пропитываются аурой (духом) своих хозяев. Далеко, правда, не всегда этот самый дух вещи может пойти на пользу новому её обладателю. Отсюда, когда он пытается приладить их к себе, «приручить» – чувство дискомфорта, неуютности, а в особых случаях даже недомогание, болезнь. И не только потому, что дух тот негативен, а по той причине, что у нового хозяина просто не та аура, к которой за предыдущие годы «службы» привыкла вещь. Она долго сопротивляется и не поддаётся новому для неё влиянию, новому «запаху». Вот почему мы часто неловко чувствуем себя в одежде с чужого плеча, в купленной отремонтированной и, казалось бы, такой, комфортной на первый взгляд, квартире! И это ещё при том, что предыдущие владельцы были людьми достойными, наделёнными положительными качествами! Что же говорить, когда те не такие, а, наоборот, злые, завистливые, недобрые! Конечно, можно понадеяться на здоровые силы организма, на те его резервы, которые выполняют защитные функции на таком тонком плане (есть, несомненно, и такие!). Но, вероятно, лучше не искушать судьбу и поостеречься от подобных влияний, ибо эти силы организма, увы, не беспредельны…
Случалось и ему сталкиваться с «незримым сопротивлением» вещей, с их «бунтом», когда они то не оправдывали возложенных на них надежд, то беспрерывно и беспричинно терялись, а то и просто исчезали навсегда. Однако за долгую его жизнь успел произойти столь тщательный и скрупулёзный отбор всего того «неодушевлённого», что его окружало, что заполняло пространство вокруг, к чему он привык и без чего не мог обойтись, что в своих безмолвных старых друзьях он не сомневался и полностью доверял им.
На застывшем его лице играли блики то вспыхивающего, то меркнущего огня, отражаясь чёткими живыми искрами в стёклах очков. В противовес неподвижной отрешённости лица, мысль привычно работала и пыталась объяснить и дать ответы на ею же поставленные вопросы. За годы одиночества он привык к тишине внутреннего разговора, спора и дискуссии с самим собой. 
Со старческой медлительностью и натугой, Самборский дотянулся рукой до стопки дров,  сложенных прямо у печки поверх газеты, развёрнутой на металлическом прямоугольном листе, прочно прибитом гвоздями к доскам пола и окрашенном одним с ними коричневым цветом. Взяв два верхних полена, он одно за другим бросил их в огонь, подумав при этом – хорошо, что не разобрал печку в то уже далёкое время, когда нужды в ней почти не было, как это сделали многие в доме, с целью увеличить пространство кухни, дабы вместить в её чрево кухонные гарнитуры. Дрова, правда, брали на себя немалую долю беспокойства, однако, за, не сказать, чтобы умеренную, а, скорее даже высокую для пенсионера плату, вопрос решался. Во всяком случае, это того стоило, ибо центральное отопление в последние полтора десятка лет не всегда баловало, не всегда спешило одаривать  своим теплом жителей Белокаменска. К тому же, благодаря им, дровам, квартира в осенне-зимний период наполнялась (особенно, если среди общей массы поленьев попадались несколько кедровых!)
                74

таким приятным древесным ароматом… Поленья, сначала подняв в печи небольшую пылевую сумятицу золы, уже через минуту весело потрескивали и разгорались беспокойно шевелящимся пламенем, выталкивавшим вовне новую яркую полоску света. 
Он снова погрузился в свои размышления. …Удивительным вещам приходилось быть свидетелем. Правда, вызывали они двойственные чувства: с одной стороны, со стороны наблюдателя – что-то вроде интереса, с другой же, со стороны очевидца – жутковато, знаете ли… Кажется, Конфуций не желал и врагу жить в эпоху перемен, то есть во времена нестабильности, падения духовных принципов, разложения нравов… Вячеслав Васильевич не часто смотрел телевизор – не любил. По старинке почитывал газеты, хотя и раздражался изменениям, и не в лучшую сторону, их смыслового наполнения, их духа. Он знал, чтобы испортилось настроение на целый день, ему было достаточно посмотреть телевизор, послушать новости по радио. Уже оскомину набило низкопробное качество телепрограмм, убогость современных фильмов и засилье безликих сериалов, навязчивость и бесконечность реклам, направленных на утробные потребительские людские инстинкты. Ему было обидно и досадно, что в той рекламной вакханалии принимают участие и люди публичные, известные, которым по их статусу следовало бы быть образцом в воспитании, в нравственном становлении молодежи и поддержкой, примером высокой моральности поколению старшему. Но «все смешалось в доме Облонских»… и он, морщась от досады, видел, как заслуженная артистка республики лихо изрекает в одном из образчиков двигателя торговли похабненькую фразу. Он пытался представить на ее месте Уланову или Тарасову. У него это не получалось… Вообще, степень ухода от духовной составляющей человека, степень утяжеления его плотских начал были, на его взгляд, потрясающими! Навязчивая и навязываемая рекламная шумиха, порой низменного, незамысловатого и недвусмысленного содержания, сплошным потоком лилась из всех СМИ. Часто были они до смешного забавны этой своею незамысловатостью, этой примитивной направленностью, но то был скорее «смех сквозь слёзы» или, как говаривали в старину: «И смех, и грех!». Иногда мысленно он задавал фантастический вопрос, в котором спрашивал себя о том, что было бы с некоей воображаемой барышней из эпохи, скажем, начала XIX века, каково бы было её душевное состояние, посмотри она хоть один какой-нибудь из тех фильмов, тех рекламных «шедевров» которыми сейчас пичкают нынешнее поколение? И приходил к выводу, что та, несомненно, лишилась бы чувств от такого жестокого в отношении неё эксперимента.  Ах! как же хорошо он теперь понимал бедного философа так стремившегося перешагнуть состояние, которое называется «человек», «перейти через этот мост» на другой берег, на берег радости бытия совсем другого наполнения, и совсем в другом качестве, но вынужденного в горестном отчаянии воскликнуть: «Нынешний человек! Я задыхаюсь от его нечистого дыхания!»…*.
В недавнем выпуске новостей был репортаж об одном юном, но, при этом, уже успевшем пройти определенную школу жизни, «криминальном таланте», так называемом «офисном воришке». Средь бела дня, на глазах у охраны и служащих, обезоруживая тех «открытым честным взглядом», он выносил из офисов различных фирм и учреждений дорогую оргтехнику. Выносил дерзко и умело. Очень долго не могли поймать, когда же это случилось, он на камеру, залихватски скалясь, выпалил: «Ну что я могу поделать, если Божий дар у меня такой? Божий дар!» Вот так вот… Божий дар! В былые времена, потупив глаза, процедил бы: «Черт попутал!», а сейчас это называется Божьим даром. Масштаб «дара» этого искателя приключений, правда, несопоставим с таким же, лишь внешне облагороженным видом законности, «даром» доморощенных олигархов, сановников и иже с ними, обобравших и обирающих свой доверчивый, наивный, не умеющий плавать в соленом океане дикого капитализма, народ. Они же, как акулы в сей мутной воде, «яко тати в нощи» пользуются этим, не зная ни границ, ни меры. А за ними идет целая рать, «имя коей легион», таких же
______________
* Nietzsche, Der Wille zur Macht, #38, BVIII, 263
                75

ненасытных, «без царя в голове» предпринимателей и чиновников пошибом помельче.
В связи с этим, старому учителю подумалось о том факте, как легко поддается человек влиянию и искушению дьявольскому, инфернальному. Особенно, если он находится в некоей группе себе подобных. У психологов есть даже термин «эффект толпы». Заключается он, помимо прочего, и в том, что под действием, под гипнозом группы, с каждым  из ее участников происходят внутренние метаморфозы сознания и он способен на такие действия и поступки, которые в иных условиях вызывают в нем неприятие. Так вот этим самым «эффектом стаи», а частично безнаказанностью и  вседозволенностью, не иначе,  можно объяснить поведение членов прайда олигархов, выдающих: «У кого нет миллиарда, пусть идет в ж…!», поведение чиновников, глухой стеной отгородившихся от бед и нужд людских, этих хищников, опьяненных запахом добычи, наживы. И невдомёк глупышам, что, в конечном итоге, то место, куда они посылают 99,9% своих сограждан, крепко закреплено и предназначено именно для них – ведь история не нова и корнями своими уходит в глубокую древность библейских времён, где уже тогда о таких  было сказано: «… ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг»*. Невдомёк несмышлёнышам, приписывающим себе, по меньшей мере, ум Соломона (ведь, несомненно, это их перл: «Если ты так умён, то почему ты так беден?»), так любящим бороздить на роскошных своих яхтах глянцевые воды Средиземноморья и колесить  на дорогих своих авто по безупречно ровному асфальту сытых Европы и Америки, что именно в адрес таких, как они, мудрость Екклесиаста изрекала: «Видел я смердов, на богатых колесницах разъезжающих, а князей, подобно смердам, пешком идущих». Невдомёк…, ибо не привыкли относить самих себя к категории презираемых, тех, которые «из грязи, да в князи». Может, и хотели бы понять что-либо в отношении самих себя, да вот «понималка» заросла толстым слоем жира (и в прямом и в переносном смысле): «заключились в туке своем, надменно говорят устами своими»**, искушая множество слабых людей, плодя вокруг себя  множество подражателей – тех, кто по незрелости, по недомыслию «позавидовал безумным, видя благоденствие нечестивых,
4. ибо им нет страданий до смерти их, и крепки силы их;
5. на работе человеческой нет их, и с прочими людьми не подвергаются ударам.
6. Оттого гордость, как ожерелье, обложила их, и дерзость, как наряд, одевает их;
7. выкатились от жира глаза их, бродят помыслы в сердце;
8. над всем издеваются, злобно разглашают клевету, говорят свысока
9. поднимают к небесам уста свои»…***.
О таких писал и философ:
«…Они приобретают богатства и делаются благодаря этому беднее. Они хотят власти и, прежде всего, хотят обладать рычагом власти деньгами, эти несостоятельные.
Посмотрите, как лезут эти юркие обезьяны! Они перелезают друг через друга и сбрасывают друг друга в тину и грязь…
Все они стремятся к высшей власти: это их безумие, – как будто счастье в высшей власти!
…Поистине, кто обладает малым, тем менее им самим обладают; хвала лёгкой бедности!»…****
Размышления на такие вольные темы зачастую подводили к мысли, что не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что общество серьезно больно. Больному же, как известно, нужны лекарства, а серьезная болезнь требует и серьезных исцеляющих средств. И что же

_____________ 
* Откровение, гл.3:17
** Пс. 16
*** Пс.72
**** Ф.Ницше «Так говорил Заратустра»
                76

человечество придумало лучшее, чем ветхозаветное «око за око», исцеляющей силы гильотины, высшей меры наказания? Да, к сожалению, нужно признать, что проходят столетия, века, а человек в массе своей ну никак не может выйти из состояния духовной ветхости, порой даже дикости. По многим причинам исторического и ментального характера и наши люди, увы, находятся в самых, что ни на есть, этих глубинах (а ведь благая попытка вывести их из той дремучести была, и, когда успех казался уже близким – вспомнить только бум на знания 60-х, высочайший тогдашний уровень образования! –  всё снова рухнуло). И применять в этих условиях детские слабительные пилюли "демократии" западного пошиба, восхваляемой на всех базарных площадях, для хотя бы частичного исцеления просто смешно. У нас, в наших непростых условиях  все должно быть по большому, по гамбургскому счету! В свое время, на заре нынешней вакханалии приплясывали и пели под чужую дуду, пританцовывая с ложками, нарубили дров с отменой смертной казни, с максимальным смягчением уголовных наказаний, одним словом, со всеми этими «демократическими» бирюльками. Теперь же видим, что в так называемых странах демократии наказания за сопоставимые  преступления многократно строже, в том числе и смертная казнь, пожизненные сроки или сроки, приравненные к ним. И возникает соблазн предположить, что только суровыми воздействиями, вплоть до возврата к высшей мере, можно приблизиться к наведению порядка в стране, что очистить эти накопившиеся горы мусора можно лишь крайними репрессивными методами…! Конечно, проблема сия не поверхностна, а глубока и требует детальной проработки и осмысления. Неизбежно возникнет, например, вопрос: «А судьи кто?» и множество других…

                3. Шёпот обесточенных вечеров (продолжение)
 
Тут он почувствовал, что отвлёкся и невольно забрёл в сферы несколько отдалённые и не столь привычные его размышлениям, а именно – общественно-политические. Он же всегда отдавал предпочтение не столь наглядной, а более спекулятивной и философской тематике. Взгляд случайно упал на газету под дровами и выхватил вкраплённое в заголовок статьи слово «самореализация». Что вкладывают люди в понятие сие? Что под ним разумеют? Первое, что пришло на мысль (а человеку, как известно, свойственно все примерять на себя), так это то, что лично он не имел к нему, вернее, к тому, что под этим разумеют сейчас, никакого отношения. Ведь по здравому, по житейскому смыслу, предполагается, что реализовавший себя человек имеет, что предъявить в подтверждение факта самореализации. Так сказать, «джентльменский набор» доказательств. И по той же житейской логике вещей, предпочтительнее, чтобы доказательства те внушали…, говорили сами о себе, ну и, конечно же, о предъявляющем. Так вот, в смысле житейском ему предъявить, вроде, и нечего. Увы, не заработать простому учителю и за сто лет работы на загородный домик, хороший автомобиль и прочие атрибуты безбедной жизни! Таким образом, всё, что он мог предъявить, в рассматриваемом ракурсе, не стоило и ломаного гроша… Тут он улыбнулся, зная, что подумает вослед и предчувствуя возврат в родную мысленную стихию. Да, да… –  «не хлебом единым жив человек»! И у него таки есть доказательства собственной самореализации! Просто, они по сути своей – есть нечто иное, на что остальные мало обращают внимание, которое в корне разнится от житейского, от того, перед чем млеют люди… Для него же это иное в ценностном отношении гораздо важнее пресловутых «брызг шампанского». Это «нечто иное» есть способность смотреть на вещи с философской точки. Жизнь научила его рассудительности и несуетности. Поэтому, он не спешил рассматривать себя как неудачника, который не смог добиться чего-то стоящего.  Ведь всё дело-то в направленности человека на определённые ценности! В его ориентирах! В том, чему он отдает предпочтение. Кто-то усиленно пытается копить вовне, а кто-то ищет точку приложения сил внутри. Первые окружают себя, семью, потомство множеством вещей. Вторые «собирают сокровища» в иных
                77

сферах. Если человек серьёзно относится к материальному, считает его главным жизненным приоритетом, то и ведёт себя соответственно, подобно курице, изо всех сил гребущей под себя. По-своему жалко таких, ибо о них в Библии сказано: «Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того. И это - суета!»*. Таким образом, точка приложения сил таких людей, мягко говоря, не внушает... И единственно успешным аспектом их самореализации можно было бы назвать тот, что плюхнулись они телесами своими в этот пространственно-временной континуум… Но почему бы и нет! Пусть пробуют строить счастье своё на таком фундаменте. Многие пытались, но у многих ли получилось? Он с удовольствием, в предчувствии приятного для себя вывода, продолжил: короче, каждый выбирает сам, каждый сам «кузнец своему счастью». У каждого свой путь реализации того, что он несет в себе. И сама эта реализация понимается каждым по-своему. Может какой-нибудь пастух, задумчиво и несуетно всю жизнь пасший стадо, реализовал себя вовнутрь неизмеримо больше, чем это сделал гений науки, направив все усилия своего таланта вовне. «Меня, вроде бы, и потрепала жизнь, но я не в обиде. К тому же есть такие прекрасные ободряющие Божьи слова: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю»**!» - заключил он. 
Самборский не сразу заметил, что с улицы через окно стало несколько светлее, когда же  увидел, что утлая его кухонная мебель стала более видимо осязаемой, то понял –  дали электричество. Он, однако, не поспешил подняться и включить свет. Ему было покойно и приятно думать в полумраке. Он привык к звуку потрескивания прогорающих дров, глазам были приятны оранжево-синие переливы неяркого пламени… У доживающего свою жизнь одинокого человека, у которого эта жизнь постепенно и неуклонно отбирала год за годом всё то, что ему дорого, чем он жил и чему радовался, оставив его, в конце концов, наедине с самим собой, да ещё в окружении старых пожелтевших фотографий и перечитанных книг, всё же остается одна светлая область, которую не в силах или весьма затруднительно омрачить никакой внешней серости – это его внутренний мир. В особенности, мир его воспоминаний. По этой причине Самборский часто и охотно мысленно погружался туда, в страну молодости, туда, где так медленно текло время, кажущееся теперь столь романтичным, неповторимым и, увы, невозвратимым! Эти импульсы-воспоминания были ему дороги до святости. Они помогали устоять в вихре буден, осветляли мироощущение, не давали минорным тонам жизни окончательно доминировать. К тому же, там всегда были встречи с нею, его Лизой… Встречи бывшие и встречи мнимые – те которые спешат забежать вперёд, к их главной, до мороза по
коже захватывающей дух…! 
Как-то, лет тридцать тому, в школьной учительской, он, споря по деревенскому вопросу с чопорной англичанкой Аллой Самсоновной, сказал ей: «Возьму на себя смелость утверждать, что если вас приводит в тихий трепет, а заодно, погружает в состояние душевного покоя и умиротворения запах свежевспаханной земли, запах скошенного сена и деревенского  двора – вы не зря живёте свою жизнь!». Не раз приходилось встречаться ему с теми, кто воротит нос от лошади, коровы, навоза. Да, конечно, изысканностью и утончёнными  амбре подобные вещи не отличаются. Это «ароматы» тяжкого крестьянского труда, сельской рабочей повседневности. Но для него за всем тем деревенским бытом стояли мощные пласты, которые связывали с родимой глубиной веков, с предками, с древней хлебопашеской Русью! Вспомнилось далёкое босоногое детство. («О, не смотри на меня, моё детство, этими большими, испуганными глазами»***). Вспомнились колхозные нивы, бескрайние вольные угодья, реки и пруды, изобилующие рыбой. А еще широченные поля, почти примыкавшие в то время к бабушкиному  дому! Он улыбнулся, в удовольствии детских воспоминаний сузив

_____________
* Екклесиаст 5:9
** Откровение, гл.3:19
*** В.Набоков «Дар»
                78

глаза. Особенно часто почему-то поля те засевались горохом. Как только в июне увидишь смешных своею пузатостью ребятишек (а делало их смешными невероятное количество сладких пахучих стручков за пазухой), то понимаешь, что поспел горох и можно идти в поход за ним – благо разрешали – всё равно  на корм скоту…! Вспомнилось, как притягивала их, ребятню, к себе кузница, стоящая на отшибе, где начинались поля! Белобрысый и краснолицый кузнец, невысокий, но крепкий, вернувшийся с первой мировой и гражданской войн хромым инвалидом, весь мокрый и покрасневший от огня и жары, не обращая на них никакого внимания, споро делает своё дело. Особенно интересна была подковка лошадей. Так и вились вокруг разнокалиберные пострелята, стараясь, правда, особо не надоедать и не мешать. Когда же кузнец, держа в одной руке тяжёлую согнутую ногу терпеливо и опасливо ожидающей лошади, а в другой молоток, коротко просил поднести ему подкову, гвоздь или иную какую железку, все стремглав бросались исполнять! Счастливчик, первым успевавший к вожделенному предмету, под завистливые взгляды остальных, с торжествующим и радостным видом подносил его как некую реликвию… У бабушки была довольно просторная изба. А в глубине сада, среди яблонь, слив и вишен – глубокий деревянный колодец, из которого и жарким летом можно было испить холодной, ароматной, невероятно вкусной ключевой водицы! Вряд ли уже придётся попробовать такой! Вряд ли придётся также попробовать когда-либо ещё таких сочных, сладких, пахнущих летом, нагретых солнцем груш, слив, вишен и яблок белый налив! «…Ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее… для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома… Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасён человек…»* - подумал он словами Достоевского.
«Так что же это было?» - задался он вопросом, имея ввиду неукоснительно подъезжающую к последнему полустанку свою жизнь. Он вспомнил когда-то  и где-то прочитанное, что, кажется, в древней Фракии был обычай встречать рождение ребёнка жалобными причитаниями и перечислениями всевозможных бед, которые его ожидают, и, наоборот, умершего человека хоронить весело и с шутками, радуясь, что он отныне избавлен от страданий жизни. Библейский  Иов оплакивал и проклинал день, когда сказали в доме его отца: родился сын! В самой Библии сказано, что «день смерти лучше дня рождения»**. Что за всем этим стоит? Что скрывается от поверхностно-легкомысленного взгляда на жизнь и потребительского отношения к ней (Carpe diem!***), как к некоему волшебному цилиндру, из которого, при определённой ловкости фокусника, можно бесконечно извлекать красочные  подарки и призы, а весь её смысл видится в том, искусный ли ты фокусник? Если же нет, то жизнь и дана тебе, чтобы им стать.   
Он про себя стал цитировать Шопенгауэра, которого знал наизусть целыми главами: «Всё в жизни говорит нам, что земное  счастье человека представляет собой нечто обманчивое, простую иллюзию. Основания для такого вывода лежат глубоко в сущности вещей. Жизнь большинства людей уныла и коротка. Сравнительно счастливые люди в основном лишь кажутся таковыми, или же они, как и долгожители, составляют редкое исключение… Если жизнь что-нибудь даёт, то лишь для того, чтобы отнять…». Он грустно улыбнулся тому, что себя ему уже можно было отнести к немногочисленной категории долгожителей, и продолжил: «Жизнь с её ежечасными, ежедневными, ежегодными, мелкими, незначительными и крупными невзгодами, с её обманутыми надеждами, неудачами и разочарованиями, носит на себе настолько отчётливую печать неизбежного страдания, что трудно понять, как можно не замечать этого и верить, будто жизнь нам дана, чтобы с

_____________ 
* Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы»
** Екклесиаст 7:1
*** Лови момент! (лат.)
                79

благодарностью наслаждаться ею, а человек существует для того, чтобы быть счастливым. Скорее, этот постоянный обман и разочарование, как и весь характер жизни, по-видимому, рассчитаны и предназначены для того, чтобы пробудить в нас уверенность, что на свете нет ничего достойного наших стремлений, борьбы и деяний, что все блага ничтожны, что мир полностью обанкротился и жизнь – такое дело, которое не окупается… Итак, старость и смерть, к которым неумолимо склоняется жизнь, являются приговором природы… «То, чего ты желал, - гласит приговор, - кончается так… пожелай же чего-нибудь лучшего». Таким образом, урок, который каждый может извлечь из своей жизни, заключается в том, что предметы его желаний всегда обманывают, меняются и исчезают, принося больше страданий, чем радости, до тех пор, пока не рухнет поддерживающая их опора и не погибнет сама жизнь, в последний раз подтверждая, что все наши стремления и желания были обманом и заблуждением…»*.
«Да-а… Старина Шопенгауэр – один из немногих, кто нашёл смысл, докопался до сути, понял, что нужно взять из жизни, дабы не наступать на эти грабли в очередной раз – нужно, всего лишь «пожелать чего-нибудь лучшего», чем жизнь, - благодушно и с уважением подумал он, прикрыв глаза за очками. - Он понимал суть и цену страданий, их формирующее для человека значение, благородство мужественно претерпеваемого горя… «Страдания – это те быстрые кони, которые мчат меня к совершенству…» - отчеканил в своё время Майстер Экхарт. И у Толстого о том же: «Страдания регулируют нашу жизнь. Ацетиленовые фонари устроены так, что карбид, соприкасаясь с водой, выделяет газ (свойство карбида – порождать газ). Когда же газа слишком много, он поднимает карбид – и образование газа прекращается. Так же и материальная жизнь. Когда она слишком наполняется страданием (свойства её в том, чтобы производить их), сознание и внимание поднимаются, переходят в область духовную – и страдания прекращаются»**».
Сам немало выстрадав на своём пути, претерпев столько всего за свою долгую жизнь, что иным хватило бы на несколько, знал и старый учитель цену человеческим страданиям, испытав их великое множество на себе, на собственной своей коже. Не в его правилах было вздыхать, стенать и жаловаться на судьбу, и не был в почёте у него тот способ, которым многие пользуются в желании оградить себя от неприятных и тяжёлых воспоминаний и который смахивает на прятанье страусом головы в песок, а именно – позабыть и не думать о том, что когда-то портило жизнь, делало её не такой, как того хотелось. Он, наоборот, с удовольствием, перемешанным с грустью, вспоминал о суровых буднях военной своей службы, о тяжестях и невзгодах голодных лагерных восьми лет, о тупой на поверхностный взгляд  монотонности и сером однообразии двух годов ссылки. Все невзгоды и лишения, выпавшие на его долю, лишь закрепили в нём ту уверенность, интуитивно чувствуемую с юных лет, что физические, телесные страдания должны переплавиться в человеке, проходя горнило духовного осмысления их неизбежности, не случайности и целесообразности, в страдания душевные и духовные, тем самым утверждая  претерпевающего их в его человеческом статусе. Или, как там у Новалиса: «Надо бы гордиться болью, всякая боль есть память о нашем высоком предназначении».
Сполна насытившись увяданием и старостью, которая по его твёрдому убеждению, кроме того, что олицетворяла усталость от жизни, была ещё и подспудным, недоступным сознательному осмыслению, процессом постепенного отказа от тела в том его виде, что оно собой представляет, не боялся он и уже скоро предстоящей, он это чувствовал, смерти. Скорее, с каким-то интересом и даже весёлым любопытством и надеждой ожидал своего часа. Он знал, что кроме жажды жизни в человеке присутствует и жажда смерти. Она, правда, спрятана в нём довольно глубоко и по этой причине весьма редко выходит, если он не
_____________
* А.Шопенгауэр, «Мир как воля и представление», Т2,«О ничтожности и горестях жизни»
** Л.Н.Толстой ПСС, Т15, с.117
                80

одержим манией суицида, на поверхность его сознания, но она есть. И он знал, что именно это чувство «любви смерти» рождает, как сказано у почитаемого им Гессе, веру, что «смерть – это большое счастье…, такое же огромное, как счастье первой любви…, что вместо смерти (старухи с косой) придёт мать»* –  молодая и красивая его мама, которая возьмёт за руку и, как в детстве, заберёт домой… Да и то! – загостился уж, заигрался, пора и честь знать! У Гарина-Михайловского, в его «Детстве Тёмы» генерал Карташев, лёжа на смертном одре, произнёс, что «обидно умирать в чужой обстановке». Самборский не мог с ним согласиться и считал, что именно чужая обстановка способствует тому, чтобы без сожаления и, возможно даже, с чувством  некоторого облегчения уйти из неё. И, что будь обстановка не чужой, а родной и близкой, то умереть в ней было бы намного тягостнее. Что касается его самого, почти никак и ничем уже не связанного с окружающим миром, то счета, вероятно, все уже закрыты, дела все уже завершены, и лишь сила инерции, хоть и заметно ослабевая, всё тянет его вперёд…


                4. Дух захватывающие встречи

Тут он спохватился и вспомнил, вдруг, что ещё ни разу сегодня не «обмолвился словом» со своею Лизанькой. И, кажется, такое произошло с ним чуть ли не впервые. Каждый день он, особенно выйдя на пенсию, часами вёл с нею мысленный диалог, спрашивал совета, спорил о житейских делах. «Да, - вздохнув подумал он, - дряхлею окончательно… Хоть бы до полного маразма не дожить…».
- Уж кому-кому, а тебе, Петруша, это не грозит, - произнес тихий, но явственный и до боли знакомый женский голос!
Самборский от неожиданности вздрогнул. Он повернул голову вправо от себя и замер – в проёме кухонной двери в летнем в мелких голубых васильках на белом фоне крепдешиновом платье стояла, излучая свежесть молодости и красоты,  его Лиза. Глаза её, с такими неповторимо  лукавыми чуть с грустинкой искорками, приветливо и ласково после столь долгой разлуки рассматривали, поглощали его. Несколько минут: он – не смея поверить, недоверчиво и удивлённо, с чувством опасения за свой рассудок, а она – мягко,  испытующе жадно изучая, смотрели друг на друга. Она и прежде являлась ему то в его снах,  то в видениях во время бесконечных мысленных его разговоров с нею. Но никогда прежде это не происходило так убийственно реально и с такой явственной ясностью! Дар речи всё никак не хотел вернуться к Вячеславу Васильевичу. И тому были причины! Он всегда всеми фибрами души чувствовал, что рано или поздно он встретит свою Лизаньку. Он, ни секунды не сомневаясь, верил тому, что пусть это произойдёт не здесь, не в жизни (и даже лучше пусть это будет не здесь, не в этом свихнувшемся мире!), но произойдёт непременно! Он был твёрдо убеждён, вся его вера, вся философская мудрость, которую не зря же он взращивал и совершенствовал всю свою жизнь!, говорили, нет, они кричали ему!, что невозможно двум людям, являющимся по сути одним целым, разминуться, невозможно не встретиться, чтобы никогда больше не разлучаться. Он и смерть свою ожидал с нетерпением, предчувствуя, что уж она-то за все невзгоды и разочарования, эти «подарки», которыми так щедро одаривала его жизнь, вознаградит  своим – царским и таким для него желанным. И тут его больно кольнуло – он вспомнил, что назвала она не его  имя! «Боже мой! Я этого не переживу… Сердце колотиться… Сейчас разорвётся!» - подумал он, весь покрываясь холодным потом, а вслух произнёс:
- Лиза! Если это ты, если глаза мои не бунтуют в предсмертном ожидании, если это не мираж затухающего сознания, то, не знаю почему, но ты назвала не моё имя… - он с горечью и отчаянием едва выдавил из себя:
_____________ 
* Г.Гессе «Нарцисс и Гольдмунд» 
                81

- Ты забыла его!?
Она, нежно и ласково глядя, подошла к нему, дрожащему всем телом и попытавшемуся подняться со стула, мягко взяла за плечи, он вздрогнул от её живого тёплого (!) прикосновения, поцеловала в голову, вернув на место:
- Слава! Старичок мой любимый! Не я забыла, а ты кое-что не вспомнишь – да это и не мудрено! В этой суете, в этой свистопляске, называемой жизнью, даже таким мыслителям, как ты, подобное редко удаётся… Однако, позволь мне сказать несколько слов, объяснить сейчас происходящее, так как я вижу, что ещё немного – и ты, того и гляди, потеряешь сознание…
Но, кажется, она опоздала со своим предупреждением. Взгляд старика помутился, очертания предметов и самой Лизы стали расплывчатыми и всё более нечёткими. Наконец, он, откинувшись на спинку стула, впал в забытье…
       * * *
- Пётр Николаевич! Пётр Николаевич!
Он, встряхнув головой, понимая, что вздремнул, осмотрелся вокруг, прислушиваясь – откуда доносился женский смеющийся голос, зовущий его? Кусты цветущей сирени, склонив  прямо к его голове благоухающие, дурманящие густым своим запахом гроздья, обступали с трёх сторон лёгкую белую скамью, на которой он сидел. Дорожка, где утонув в буйной зелени, расположилась скамья, была посыпана мелким гравием вперемежку с песком и окаймлена аккуратно подогнанными, наполовину врытыми в землю и выбеленными извёсткой ровными кирпичами. Справа она терялась, круто, почти перпендикулярно повернув вглубь сада, слева же уходила в густую анфиладу огромных вековых буков аллеи, ведущую к большому двухэтажному выкрашенному в бирюзовый цвет дому усадьбы. Прямо напротив, саженях в тридцати от скамьи, через ровно подстриженную зелень лужайки, издававшей  такие  убаюкивающие звуки своих обитателей – пчёл, жучков, кузнечиков, бабочек – раскинулась довольно обширная и спокойная зеркальная гладь пруда, поросшего вдоль берегов множеством ив. А у самой воды, поверхность которой местами окаймлялась парчой густых порослей ряски, напротив дома, соединяясь с ним утёсами каменных ступенек, белела ротонда с колоннами и с медяной зеленью своей полусферической крыши, очаровательно повторяя себя в тихой воде колеблющимся живым отражением. Теплота солнечного погожего дня, уютная живописность природы, насыщенность воздуха её умиротворяющими запахами и звуками создавали тот такой милый сердцу покой, который всегда к себе тянет и которым наслаждаться можно бесконечно.
Из густой тени аллеи на приветливую солнечную яркость не спеша выходили, держа друг дружку под руки, его жена Вероника Николаевна и её подруга – княгиня Настасья Сергеевна Усольцева. Обе они весело, даже насмешливо, издали на него смотрели, о чём-то переговариваясь между собой, всем своим видом говоря, что он окончательно застигнут, и уж теперь-то ему не отвертеться.
- Да что же это такое, Пётр Николаевич! Je ne vous connais plus, vous n’;tes plus mon ami, comme vous dites!*.  Зовём, зовём вас, надрываем голоса – и ни тебе ответа, ни… - с деланным возмущением издали громко выговаривала Настасья Сергеевна, нотки же игривости в её голосе выдавали самое весёлое расположение духа.
Соболевский поднялся, когда они подошли, поцеловав поочерёдно надушенные их невесомые ручки в лёгких  и прозрачных летних перчатках. Поздоровались. 
- Mon Dieu, quelle attaque ;nergique! - жестом приглашая дам сесть, с такими же деланно удивлёнными интонациями в голосе, воскликнул он. - Que je ne' m;ritais attitude si mechante envers moi?**

_____________
* Я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, как вы говорите! (фр.)
** Господи, какое энергичное нападение!...Чем я заслужил столь немилостивое отношение к себе? (фр.)
                82

- Il demande encore!* - Усольцева заговорщицки многозначительно посмотрела на Веронику Николаевну – та ответила улыбкой и лукавым прищуром своих умных обворожительных глаз. 
Все трое опустились на скамью. Дамы излучали само очарование и им обеим, в их прекрасных легких объёмных платьях, весьма был к лицу столь же лёгкий и солнечный денёк начинающегося и ещё не набравшего липкой тяжести жары лета.
- Он ещё спрашивает! - повторила княгиня, снова переглянувшись с его женой, и по их выражениям лиц, Соболевский понял каким подтруниваниям и весёлому осуждению он был подвергнут, когда подруги издали увидели его прикорнувшим на скамье. И чтобы отвести тему разговора, он спросил о здоровье мужа Усольцевой, Фёдора Ивановича, и не приехал ли и он с нею?
- N';vitez pas!**. А лучше поведайте нам: о чём это вы так сладко замечтались, что даже впали в объятия Морфея?
В лёгкой и шутливой, ничего не значащей болтовне прошло некоторое время, в продолжение которого Пётр Николаевич несколько раз отметил про себя странную, непонятную, но вот-вот долженствующую разъясниться – он ясно это ощущал – двусмысленность пристальных взглядов жены, которые она ему посылала, старательно тщась быть незамеченной при этом своею подругой. Казалось, что ещё немного, и она начнёт слегка подмигивать ему, как это делает их лакей Фрол, когда подаёт свои «тайные эфиры» кухарке Степаниде. Так и не поняв, чего от него хотят и, не имея никакой надежды остаться наедине со своею Вероникой Николаевной, дабы та рассеяла его озадаченность, Соболевский посмотрел на часы, удивлённо, не веря их циферблату, поднял брови и, попросив дам «великодушно его простить», сославшись на дела, оставил их. С задумчивым видом идя в тенистой прохладе аллеи к дому, он никак не мог избавиться от смутного чувства какой-то неоднозначности всего происходящего в этот, на первый взгляд,  обычный летний день, от его какой-то странной и глубокой подспудной значимости. Он никак не мог вникнуть – в чём же тут дело? Чувство некой завесы, пусть и не неприятной, но такой, которую хотелось бы побыстрее сдёрнуть, производило внутри, в мыслях что-то вроде дискомфорта, беспокоящего и гложущего… Ему вспомнилось, как он познакомился со своею женой Вероникой Николаевной Пановой. Это было в Петербурге, семь лет назад, как раз в памятный год отмены крепостного права. В зимне-весеннем воздухе столицы, в её салонах, домах, на улицах и площадях витал дух приближения катастрофы, ломки устоев, крушения  привычной жизни. Они встретились в доме князя Фёдора Ивановича Усольцева, с которым Пётр Николаевич по отцовской линии состоял в дальнем родстве. На ту пору у Усольцевых и гостила Вероника Николаевна Прокудина-Горская (по мужу Панова), также бывшая с ними в родстве, но по другой, по материнской линии. Вероника Николаевна носила траур по супругу, скончавшемуся за два месяца до того, и приехала в Петербург из провинции, чтобы «хоть немного среди людей и шума столицы развеять своё горе а, если это возможно, и отойти от него». С первого же взгляда, как только их представили друг другу, Соболевский понял, что перед ним именно та женщина, без которой смысл его и так замкнутой и одинокой жизни мог исчезнуть совсем. Несмотря на траур, на чёрное платье, Вероника Николаевна была красива, стройна и статна. Лицо её передавало тот утончённый и одухотворённый ум, что так красит женщину, и которого так порой побаиваются в ней мужчины. Всех взбудораживший манифест об отмене крепостного права, казалось, не произвёл на неё никакого воздействия, хотя и была она помещицей немалого масштаба, владевшая почти тысячью душ. Можно было


_____________
* Он ещё спрашивает! (фр.)
** Не увиливайте! (фр.)
                83

бы списать это на некоторую притупленность восприятия событий, связанную с тяжестью недавней утраты. Но в разговорах она высказывала такую трезвость суждений и высокое владение темой, что приводила в восторг и удивление многих, с нею общавшихся. Не устоял и Пётр Николаевич – давний затворник и бобыль. Ему показалось, что, возможно, и Вероника Николаевна не обошла его своим вниманием, что и он был ею отмечен. И он в этом не ошибался… Через год, по окончании траура, Пётр Николаевич сделал Веронике Николаевне предложение и они обвенчались. Причём она поставила условие – оставить фамилию первого мужа и себе, и двум своим маленьким дочерям, как память о нём и как дань уважения, впоследствии проверенного временем и ни на йоту не уменьшавшемся с годами.
Пётр Николаевич в задумчивости воспоминаний и не заметил, как оказался сидящим за бюро в своём кабинете, зашторенном тяжёлыми, с трудом пропускавшими свет, шторами – он любил полумрак, когда работал. Ручка с металлическим пером бесцельно вертелась в его руках. Чистый лист, терпеливо ожидавший минуты, дабы с готовностью подставить белоснежную свою поверхность для написания на ней ровных чернильных строк, под нужным и удобным углом лежал на подставке. Всё, казалось, говорило о том, что хозяин кабинета намерен сочинить и написать нечто важное и безотлагательное. Но, вопреки этому, тот встал, пересёк обширное пространство кабинета и прилёг на уютный и вычурный диванчик из карельской берёзы у стены, обитый полосатым жёлтым шёлком. Подушка из того же материала, как и обшивка дивана, съёжившись, неудобно поджимала в шею и плечо, но он не обращал на это никакого внимания. Его заботило совсем другое, в чём он и пытался разобраться. Ощущение давешней раздвоенности не уходило, а, возможно, даже нарастало. Он цеплялся за откуда-то приходившие образы и предметы своего воображения и не мог определить их истоков. Но в том, что эти образы и предметы имели непосредственное к нему касательство, у него не было никаких сомнений! Какая-то убогая тёмная комнатка с растопленной печуркой, на столе зелёная старая толстая тетрадь, вся исписанная его почерком… Он, вдруг вспомнив, чуть не вскрикнул:
- Да ведь ко мне сегодня приходила Лиза!
В пустом кабинете прозвучавшая фраза показалась ему не радостной, а едва ли не зловещей. Он со страхом посмотрел в сторону двери, которая в то же мгновение стала тихо отворяться. Напряжённо и не отрывая взгляда, он следил за тем, как дверная створка с убийственной медлительностью и без всякого шума приотворилась… Осторожно показалось милое личико Вероники Николаевны…
- Лиза! Наконец-то! - порывисто приподнялся с дивана Пётр Николаевич. - Объясни же мне поскорее – что всё это значит?
Она мягко присела к нему на краешек дивана и положила свои руки  на его грудь. Взгляд её был исполнен ласкового укора:
- А ты сам так и не догадался? Хорошо ты внедрился в себя же, вошёл, так сказать, в образ…
- Нет, нет! Постой! - с задумчивой решительностью заговорил он. - Я понимаю, что Пётр Николаевич Соболевский и я, то есть, Вячеслав Самборский – есть один и тот же персонаж, разорванный во времени… Да, но каково! Я снова молод, лёгок и подвижен! Давно не чувствовал в себе столько сил и энергии! К тому же я прекрасно вижу без очков! Вот так чудеса!…Однако каким таким образом мне… и… тебе удалось вернуться, попасть снова сюда – в прошлое?
- Ну-у… Мне было полегче, так как я – сама себе правнучка и сама себе прабабка! И, потом, потерпи немного, и ты почувствуешь, ты увидишь ещё и не такое!
Её шутливый тон и смеющиеся глаза действовали успокаивающе.
- А если серьёзно, то давай-ка, мой дорогой, предоставим без лишних треволнений, а плавно и органично течь нашему с тобой прошлому. Пусть для них (для нас тогдашних) это будет лёгким наваждением… Да они и вряд ли поняли что-нибудь – ведь обстановка вокруг
                84

не менялась, она им до банальности привычна и обыденна. А чувство некой раздвоенности и странности восприятия всего…, чувство сомнамбулы… Так, с кем чего не случается в летний денёк!


                5. Куда уводят ночные бдения

Вячеслав Васильевич тяжело поднял веки… В темноте полумрака всё так же потрескивали дрова, всё так же слабое мерцание огня, неохотно покидая крохотное ярко-оранжевое  пространство внутри печи, тщетно пыталось хоть чему-то придать такой же яркой освещённости и около неё. Лиза сидела на табурете за стареньким,  покрытым видавшей виды клеёнкой, столом. 
- Боже мой! Тот же стол, та же печь! - тихо и тепло на них глядя, с грустным оттенком ностальгии, говорила она, как говорят при встрече с давними, полузабытыми друзьями.
- Я думаю, что всякая надобность объяснять мне тебе, что бы то ни было, теперь отпала? Разве, самую какую малость…? Я не права? - она, не меняя теплоты своего взгляда, посмотрела на Самборского. Тот задумчиво ответил:
- Когда мы с тобой расстались, тогда в сорок первом, я ведь ещё не был таким…
- Я знаю… Но всегда, и тогда, знала, что будешь… Удивительное дело, - она тихо, по-доброму рассмеялась, - тот, кто хотел повернуть меня в русло атеизма, привить мне дух  материализма, «самого научного и прогрессивного мировоззрения, базис и основу коммунистического учения», - последние слова она произнесла изменившимся бодро-парадным голосом, - сам через два десятка лет написал стихотворение «Харон»! …А вот интересно, ты пытался «оседлать Пегаса» в память обо мне, в память о моих попытках это сделать или, как Ницше, экспериментировал в плане синтеза философии и поэзии?
- Ты и об этой стороне моей жизни знаешь…? Ну что ж, мне приятно, - благодушно улыбаясь, сказал Вячеслав Васильевич. - Неужели и сам едва ли не единственный мой стих тебе известен?
Вместо ответа Лиза медленно, растягивая слова, голосом нараспев продекламировала:

- Придёт тот час, назначенный судьбой,
Ликуя и грустя ступлю я на ковчег,
Приветливый Харон, кивнув мне головой,
Веслом толкнёт во мрак сей зыбкий брег.

А впереди – лазури чистота,
И мягкий свет ласкает нежно взор,
И чувство непочатого листа,
И мысль, что всё, что было – вздор…

Но мудрый муж вернёт меня назад,
Коснувшись за плечо, промолвит мой Харон:
«Простись хотя бы с теми, кто тебе был рад…
Кого покинул ты», - добавит он.


И, замирая сердцем, оглянусь я,
И слёзы теплые закапают навзрыд,
Когда увижу, что родные и друзья
Уходят вдаль, теряя свой привычный вид.
                85

Как дорого покажется мне всё,
Что оставлять приходится сей миг…
Но неуклонно движется весло
Того, кто сущность нашу уж давно постиг.

И, вдруг, спадет вуаль, что на глазах была!
И я пойму, уж небесами обновлён,
Что снова ждут меня там позади дела!..
И грустно улыбнется мне Харон.

Затаив дыхание, Самборский прослушал по-новому прозвучавшее из уст Лизы его собственное стихотворение, написанное им лет пятьдесят тому назад:
- Скажите, пожалуйста! Не ожидал, не ожидал… А ведь, насчёт экспериментаторства в стиле Ницше, ты абсолютно права! Хотя и не думал тогда об этом…, а теперь и вовсе считаю, что в неизмеримо большей степени философом в поэзии был Тютчев, а не немец… Но вот сейчас понял, что это так – ты права, права!
Они помолчали.
- Ну, так как же, Слава? Ты, конечно, понял: что я пришла за тобой, что ты мне нужен? Что «мне слишком понятны… твоё отвращение к политике, твоя печаль по поводу болтовни и безответственной возни партий, прессы, …по поводу нынешней манеры думать, читать, строить, делать музыку, праздновать праздники, получать образование! …Ты слишком требователен …для этого простого, ленивого, непритязательного сегодняшнего мира, он отбросит тебя, у тебя на одно измерение больше, чем ему нужно. Кто хочет сегодня жить и радоваться жизни, тому нельзя быть таким человеком, как ты… и я. Кто требует вместо пиликанья – музыки, вместо удовольствия – радости, вместо баловства – настоящей страсти, для того этот… мир – не родина…»*!
Он узнал этот отрывок из «Степного волка», который сам любил и часто перечитывал:
- Знаешь… Никогда не сомневался, что именно так всё на самом деле и происходит. Буквально за несколько минут до твоего прихода вспоминал из него же (помнишь «Нарцисс и Гольдмунд»?), что вместо старухи с косой к человеку в последний его миг приходит мать, молодая и красивая его мама и забирает домой. Да-а… Все мы на чужбине в этом мире. И все стремимся попасть домой… А ко мне, значит, пришла ты, Лиза, забрать загулявшегося старика-мальчишку? Ну, что ж, спасибо… Спасибо, что помнишь, что не забыла, что ещё нужен – ведь я уже давно, много лет никому не был нужен… Спасибо тебе…
Он не замечал, что по щекам ручейками текли слёзы, не помнил, как тяжело поднялся со стула и попытался низко поклониться своей Лизе, как она, легко вскочила с табурета и крепко его обняла, не дав этого сделать, как они надолго застыли, обнявшись и прильнув друг к другу. Когда же, наконец, пришло какое-то облегчающее успокоение, когда на него снизошло нечто похожее на чувство блаженства и покоя, Вячеслав Васильевич, снова усевшись на место, утирая рукавом пиджака мокрые щёки, уже другим, почти бодрым и похожим на шутливый голосом произнёс:
- Я своею жизнью – живое подтверждение аксиомы Ницше: «То, что меня не убьёт, то сделает меня сильнее», а ты, Лизанька, – подтверждение уже моего дополнения к ней, этой аксиоме: «И даже то, что меня убьёт, сделает меня сильнее!». Просто быть свидетелем этого усиления, этого умножения сил, проследить дальнейший путь «убитого» рядовому (или как там у Кьеркегора – «естественному»?) человеку не дано…

______________
* Г.Гессе «Степной волк»
                86

Вдруг, он с чуть заметным беспокойством спросил:
- Лиза…, а я почувствую этот переход, эту смену состояний? Как это произойдёт?
Она сочувственно и удивлённо ответила вопросом:
- Ты боишься?
- В моём возрасте, в моём состоянии это было бы невообразимой глупостью и малодушием – страшиться обновлений! Я уж и не припомню, чего я в последний раз боялся, и когда это было? Неужели ты серьёзно полагаешь, что у меня может возникнуть хоть тень сожаления об этом моём одряхлевшем и дряблом теле, об этих наполовину умерших отяжелевших конечностях? Да раскрой же глаза и внимательно посмотри – я почти мертвец телесно! О таком моменте, об этой теперешней минуте я мог только мечтать! Я не знаю, чем заслужил такое счастье, что после долгих-долгих лет могу, наконец, видеть твои глаза, твоё лицо, любоваться твоею красотой, радоваться за тебя! С тобой мне ничего не страшно, с тобой, как ни банально это звучит, хоть на край света, хоть в само пекло! И единственное, чего я сейчас боюсь и что было бы для меня хуже, чем навечно исчезнуть в небытии, так это то, что мираж растает, развеется и я снова окажусь в одиночестве сидящим в этой тёмной и холодной квартире и как сумасшедший, разговаривающий сам с собой, - с запалом и воодушевлённым волнением возразил Самборский. Он задумался и немного помолчал.  - Просто я бы хотел ещё здесь, по сию сторону, а не за чертой, многое у тебя узнать, расспросить…
- Не надо, милый… Не надо… Я знаю, …догадываюсь, о чём ты хочешь спрашивать. Поверь, лучше не стоит… Это может лишь навредить… тебе. Потому как, соблазн плохо подумать о тех людях, которые, по твоему мнению, причинили мне зло, может быть весьма велик. Тем более, что негодовать ты будешь в отношении не к своим, а к моим обидчикам, что само по себе, конечно, благородно. Но… сдержи себя, вспомни о «другой подставленной щеке»… И… прости их… Это не менее, а ещё больше благородно и… это по-христиански. К тому же, тебе и так слишком скоро всё откроется, всё станет известным. Тебе станут видны такие подспудные пласты, которые немало тебя удивили бы, узнай ты о них сейчас! Не торопись – всему свой час!
- Ты забываешь, Лиза, что «другая подставленная щека» должна всё же быть твоею, ты сам должен подставить её, а не другой человек, тем более, если он любим и бесконечно тебе дорог! Я бы простил своих обидчиков и мучителей, что я большей частью уже и сделал, но, простить тех, кто допустил в отношении тебя столь вопиющую несправедливость, кто на всю жизнь разлучил нас, отправив тебя на гибель…
- По большому счёту, я это сделала сама… - перебила она. - Те люди были лишь простыми исполнителями, хотя, конечно же, это их не оправдывает, ибо у человека всегда есть выбор – их беда в том, что не дозрели они ещё до истинно человеческого…
Тут она, как бы спохватившись, вдруг, энергично напала на него:
- Почему мне приходится убеждать тебя в твоих же собственных убеждениях, настаивать на тех вещах, на которых в других случаях настаивал бы ты сам? Ты помнишь, как во время первой нашей с тобой встречи, я тебя смутила признанием, что я «не жилец»? Я уже тогда, в биологической своей жизни, будучи столь молодой, интуитивно чувствовала (это чувство было у меня почти уже с раннего детства), что пришла в этот мир выстрадать, как ни пафосно это звучит, его боль! Собственно, предназначение его, как ты сам определил – «этого моего чужого мира», и состоит, главным образом, чтобы их создавать, эти страдания… Помнишь как у Достоевского: «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает своё счастье и всегда страданием…»*. Многие из высших сфер, из тех миров, что переросли уже материальность, вещественность используют это его качество. И, в отличие от большинства,

_____________
* Из архива Ф.М.Достоевского. «Преступление и наказание»
                87

которое вынуждено возвращаться сюда, в биологическую жизнь в силу своего, мягко говоря, несовершенства и неготовности к сферам  духовным, в силу принципиальной невозможности их жизни там (вспомни Сведенборга!)*, и которое вынуждено возвращаться на, так сказать, довоспитание, эти по призыву любимого твоего Бердяева, что «человек должен не только восходить, но и нисходить»**, снова приходят к людям в силу бесконечного к ним сострадания и жалости, чтобы и им по возможности помочь и, в то же время,  себя ещё более укрепить, закалиться, привить мощнейший иммунитет, дабы не повторять никогда и ни при каких обстоятельствах своих ошибок! И я подсознательно толкала себя на это, чтобы своею жизнью выстрадать самопознание и… самоосуждение, ибо только с их помощью достигается совершенство! Это, конечно, не значит, что я сознательно тогда думала о таких вещах, нет! Это, скорее, были неясные внутренние позывы, тяга к оформлению собственной личности, её становлению. И ты же знаешь, что «личность связана с памятью и верностью, она связана с единством судьбы и единством биографии. И потому существование личности болезненно… Боль в человеческом мире есть порождение личности, её борьбы за свой образ. Уже индивидуальность в животном мире болит»***. Ты ведь не далее, чем несколько минут назад размышлял о смысле горестей и страданий для человека – вспоминал Шопенгауэра, Толстого, Майстера Экхарта! И, если ты забыл, то я могу напомнить, причём дословно!, десятилетней давности отрывок твоего ответа на письмо одного из твоих старых учеников: «Да всё проще... - писал ты. - Действительно конец света наступает для каждого изнутри. Т.е. каждый из нас (как субъект) в определённый час захлопывает ящичек этого объективного мира, берёт его «подмышку» и уходит на «базу отдыха» (или в терминах «Тибетской книги мёртвых» - в состояние «бардо»). И уж там, помимо всего прочего, решается вопрос, когда открыть тот ящичек объективного мира снова, а также вопрос: «А не заменить ли этот приевшийся и изрядно поднадоевший ящик (читай: наш мир) на какой другой?» (не это ли совет Шопенгауэра «пожелать чего-нибудь другого», о котором ты только что вспоминал?). И вот тут-то, согласен, - пишешь ты далее, - человек сам себе судья. Хотя, конечно, отождествлять человека объективированного (в мире) с человеком в необусловленном чисто субъективном состоянии (на «базе») будет большой ошибкой. Не Бог судит (чай, не мировой судья), не кто-то другой («не суди, да не судим будешь»), а именно мы сами выносим себе же и самый суровый из всех возможных приговоров приговор! «Самый беспощадный суд есть собственный суд [а не суд Божий – «Страшный суд»], он есть адское мучение, мучение совести, раздвоение, потеря цельности, существование, разорванное на клочья»****. Конечно, вероятно и допустимо наличие некоего корреляционного начала, дабы суровость приговора не зашкаливала (а это в том состоянии, в котором происходит суд над собой, весьма вероятно!), а соответствовала тому кармическому шлейфу, который тянется за «приговорённым»». 
Лиза, немного помолчав, продолжила, пристально всматриваясь в глаза Самборскому:
- Ты давно уже заглянул в глубину этой истины и сам прекрасно понимаешь, что вердикт (тот самый приговор) выносится не заседанием трибунала «святой» инквизиции, где в отношении еретика может прозвучать грозное: «На костёр!». Нет… Просто человеку в определённый момент, в определённом его состоянии (возвышенном и чистом), вдруг, становится всё кристально ясно в отношении самого себя, вся муть оседает, все затемнённые уголки души просветляются… К человеку биологической жизни такие состояния душевного


______________
* «находящийся в аду, не смеет выступить оттуда и на один палец или хоть чуть выказать голову, ибо как только он это сделает, то мучается и страдает…» - Э. Сведенборг «О Небесах, Мире духов и аде» [400]
** Н.А.Бердяев «О рабстве и свободе человека», с. 8
*** Н.А.Бердяев «О рабстве и свободе человека», с. 25-26
**** Н.А.Бердяев «О назначении человека», с.615
                88

катарсиса, как правило, приходят после её (жизни) завершения, когда диктату низших, телесных его составляющих приходит конец. Но к тем, кто с помощью жёсткой аскезы третировал эти животные начала, не позволял им доминировать, в широком смысле не «жил, чтобы есть, а ел, чтобы жить», одним словом, к тем, кто калёным железом выжигал и по капле выдавливал из себя раба этого мира (помнишь?), тем самым переместив свой человеческий «центр тяжести» в сферы иные, – к таким людям вышеописанное состояние может прийти и при жизни… И скажу тебе откровенно: ты был в шаге от него.
Они смотрели друг другу в глаза. Первым опустил взгляд Вячеслав Васильевич:
- Прости меня, Лиза, за моё малодушие и совершенно дурацкое недомыслие… Просто сам себе удивляюсь! Но… всё же, позволь спросить: ты-то жива? Ты-то не мираж, не бесплотный призрак? Ты обронила фразу: «в биологической жизни», значит сейчас ты… другая! Но… я ощущал твоё тёплое прикосновение, твои объятия, обонял прекрасный ландышевый запах твоих волос! Ты так молода, так прекрасна, что у меня закрадывается мысль: а не вернулись ли мы с тобой снова в прошлое, в тот наш 1935-й год? Только вот я своим одряхлевшим видом, да убогая ветхость обстановки портим картину…
- Слава, родной! Твоё сознание сейчас как волны бушующего моря – то гребень, то впадина! И я-то всё понимаю: это воля к жизни борется с мыслью, с душой, это сама жизнь цепляется за последнюю соломинку. Это борьба, это сила стремления жить любой ценой и в любом качестве, в которой не было бы ничего удивительного, если бы она была присуща лишь здоровым и цветущим. Но когда, скажем, изболевшийся, прикованный к постели человек, для которого лучшим исходом был бы тот, что освобождает от телесных, порою очень мучительных, страданий, то есть смерть, когда такой человек до последнего вздоха цепляется за жизнь… Это всегда меня поражало!
- Ты знаешь, Лиза, это не то чтобы страх… То есть, не то ослепляющее, лишающее дара речи и способности трезво мыслить, чувство, которое обычно обозначают этим понятием… Это нечто… не могу вот подобрать подходящего слова… Это скорее нечто сродни… некоей заскорузлости, некоему оцепенению в состоянии, пусть и наполовину мёртвой, пусть и почти исчезнувшей, но жизни! …Видишь, как я слаб? Не передумала ты и не пожалела ли, что связалась со мной, стариком? Разочаровал я тебя?
- Ну, это простительная и понятная слабость – чай, человек не камень! А разочаровать меня тебе не удастся! Я знаю тебя лучше, чем ты сам!
Она улыбнулась своею доброй улыбкой, завораживающей каким-то незримым и неземным светом, и которою может одарить разве одна из мадонн с картин художников эпохи Возрождения.
Вячеслав Васильевич был погружён в свои мысли, в которых он прощался со всем тем, что было дорого, что окружало его всю жизнь, к чему он привык. Он, не замечая того, поглаживал глянцевую ручку своей трости, посматривал на замершие в ожидании мебель и стены, на зелёную тетрадь, пытался скоро вспомнить события и людей, прошедшие через его долгую жизнь,  возникавшие и исчезавшие в ней. В таком состоянии, казалось, он не расслышал последних слов Лизы, которая молча, терпеливо ждала. Он, поискав в карманах пиджака, достал ручку и, развернув тетрадь, на титульном её листе что-то медленно стал писать.
- Представь себе, мне, вдруг, вспомнилось то моё чувство, то ощущение, когда я, ещё в 60-е, впервые прочитал «Маленького принца» Сент-Экзюпери, - наконец дописав и пробежав  написанное глазами, заговорил он. - По прочтении книги, я понял, что великая тайна и смысл заключены в нашем детстве! Ибо в нём не успели мы отойти ещё далеко от нашего состояния до рождения, от нашего единства и срощенности со всем мирозданием.  Вот почему в детстве всё кажется не таким, не страшным, не враждебным, не чужим. Мы, с подачи науки, знаем о космосе, как о холодном, убивающем всё живое, пространстве, а ребёнок видит в нём приветливое, манящее своим волшебным мерцающим светом, живое существо. Оно так
                89

ласково и дружелюбно ему! Ведь только недавно пришел он из этих глубин, которые так бережно и заботливо его сопровождали. Вспомни, как Маленький принц, разглядывая самолёт, покачал головой и сказал: «Ну, на этом ты не мог прилететь издалека…»! После этих слов для меня стала ясна вся несостоятельность концепции освоения космоса (а ведь то были годы небывалого вдохновения космических полётов!). Я понял, что с помощью неуклюжих и громоздких летательных аппаратов, пусть и высочайшей степени совершенства, если даже скорость их удастся по мере возможности максимально приблизить к скорости света, хоть через тысячу лет, мы не сможем достичь даже самых близких к нам космических объектов, вне нашей планетарной системы. Но понял я и другое: совершать эти межпланетные путешествия, причём на немыслимые расстояния, мы всё-таки будем. Мало того, они, эти самые перелеты, уже давно осуществляются, с самого момента возникновения Вселенной!
- Весьма своевременные воспоминания и мысли, - усмехнувшись подхватила Лиза. - Правда, многим людям способ, с помощью которого такие вещи (перелёты) происходят, может показаться неприемлемым, устрашающим…
И она процитировала из книги:
- «…Тебе покажется, будто я умираю, но это неправда…
Я молчал.
- Видишь ли… это очень далеко. Моё тело слишком тяжёлое. Мне его не унести.
Я молчал.
- Но это всё равно, что сбросить старую оболочку. Тут нет ничего печального…»*.
- То есть, малыш говорит, что сбросив с себя тяжесть тела, мы все «обретаем крылья»! Правда, увы, происходит это только в кажущийся печальным для нас момент нашей смерти, нашего разрыва с миром, который, собственно, и накладывает на нас тяжкие цепи приземлённости, - оживлённо и с вдохновением продолжил Самборский. - «…Славлю Тебя Отче,… что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам…»**!
- Подавляющее большинство людей не в состоянии вырваться из оков материального бытия или, используя индусский термин, сансары (цепи перерождений). Это по силам лишь одиночкам – гениям, святым, неординарным личностям, представления которых, их внутренний мир формируются мощным творческим импульсом, дерзаниями, фантазиями, мечтами. Это по силам лишь тем, кто уже в состоянии твёрдо и от всей души сказать об этой  игре: «Довольно! Я больше не хочу!», тем самым, закрыв главу под названием «Материальная жизнь» и начав новую – «Жизнь в сфере духовной».
Они снова замолчали, как бы прислушиваясь внутренним слухом друг к другу. 
- Да, Слава, «… возникновение и уничтожение не затрагивает подлинной сущности вещей, эта суть для них недоступна, … и поэтому всё волящее жить, действительно и продолжает жить без конца»…***.
- Шопенгауэр, - уверенно вставил он.
- …и не важно, жизнь та имеет биологические формы или духовные (кто каких достоин, кто до каких дорос), но свою нишу в адекватном себе мире каждый непременно находит!
- Но, всё же, Лиза, и в духовном состоянии мы вынуждены иметь некие формы… И… никак  иначе нельзя? Почему это обязательно?
- Для того-то, мы и брошены в этот кипящий бульон жизни, чтобы, как там у тебя, - она указала глазами на зелёную тетрадь, - выработать, отшлифовать и усовершенствовать их, эти формы: «Лицо человека есть вершина космического процесса, величайшее его порождение…

_____________
* А.Сент-Экзюпери «Маленький принц»
** Матф. Гл11:25
*** А.Шопенгауэр «Мир как воля и представление»
                90

Лицо человеческое есть самое изумительное в мировой жизни, через него просвечивает иной мир…»* - говорит твой Бердяев. И если сам Создатель одним из своих аспектов имеет форму (приобретение образа и подобия коей и есть главная задача человека), то нам и подавно, как ты сам понимаешь, надлежит иметь её… - она помолчала с минуту. - Ну, так как же? «…снова ждут нас там позади дела»! «Пора в путь дорогу! Дорогу дальнюю…»! …Одним словом, как сказал тот же твой философ: будемте искать выхода из «состояния покинутости и одиночества в чужом и злом мире, возврата на родину духа, к близкому и родному!»**? …И если ты готов, если ты не против того, чтобы принять, хотя бы на первых порах, мою помощь, то давай, наконец, приступим к делу!
- Неужели ты обидно заподозришь меня в возможности другого, кроме согласия, варианта ответа?
- Я – нет… -  с некоторым даже удивлением ответила Лиза. - Но, всё же… Нам, вроде бы, и некуда спешить, однако и тянуть волынку, я думаю, ни к чему!
- Ну, вот и славно! Я несведущ в таких делах… – кажись, в этой жизни умираю впервые… Так что там? Как у Булгакова: ядом и огнём завершим всё?
- Нет. Пожалуй, обойдёмся без таких страстей.
Она снова чуть заметной улыбкой украсила своё лицо, которое и без того было прекрасным:
- Значит так! Сейчас мы приведём твоё тело в порядок – в надлежащее состояние и вид, поскольку у нас «каждый должен быть образом любви или своих чувств, а потому и одинаков по внутренним началам своим и по внешности. Вследствие этого внешность, …прежде всего, разоблачается и приводится в должный порядок, чтобы соответствовать внутренним началам…»***. Затем переместимся на нашу Родину – там тебе всё будет своим, знакомым и близким… Тебе, физику, вероятно, будет интересно знать, что планета, где находится наша небесная Родина, если смотреть упрощённо-физически в телескоп, отстоит отсюда на расстоянии в более чем два миллиона световых лет, в одной из звёздных систем на самой окраине Туманности Андромеды. Я употребила слово «переместимся», вместо «полетим», не случайно, ибо последнее предполагает некоторое время, необходимое для преодоления пространства, расстояния. Мы же окажемся на месте практически мгновенно…
- Как Маленький принц.
- Вот именно, как Маленький принц.
- Чертовски интересно! Я весь сгораю от нетерпения! А-а… как называется та планета?
- Она называется Русь Бирюзовая.
- Бирюзовая! Вот как! Да-да… Непременно так и должно быть! Не зря это твой любимый цвет…! А-а…
- Подожди задавать вопросы – лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! Не так ли?
Елизавета Львовна медленно вплотную приблизилась к сидящему Самборскому. Лицо её светилось теплотой и торжественной значимостью момента. Она положила свои руки на плечи Вячеслава Васильевича, который машинально почему-то закрыл при этом глаза. Вероятно, сработала расхожая мысль, что если человек умирает, то значит, он должен закрыть глаза. Ничего особенного он пока не чувствовал. В зале мирно тикали старенькие ходики. За окном начинал просыпаться город – гудели моторы ещё редких машин, хлопали двери подъездов в соседних домах, изредка и лениво лаяли бродячие собаки… Но вот, вдруг, мысль зацепилась за что-то далёкое, ещё неуловимо неясное, но такое приятное и близкое, такое знакомое! Это было нечто, кажется, из детства, нечто давно-давно забытое и вот сейчас

_____________
* Н.Бердяев «О рабстве и свободе человека», с.29
** Н.Бердяев «Философия свободного духа», с.162
*** Э.Сведенборг «О небесах, Мире духов и аде»
                91

возвращающееся. Оно начало заполнять не только душу, но и каждую клеточку его плоти. Это приятное ощущение быстро нарастало, и Вячеслав Васильевич боялся, что его старые члены не выдержат этого нарастания, этой силы, что тело, давно отвыкшее от молодости, от бодрящих нагрузок и состояний, просто развалится и обессилено рухнет. Он почувствовал что-то вроде толчка изнутри и, повинуясь ему, он открыл глаза и встал… Ласковый и приветливый свет милого, родного лица всем своим видом говорил:
- Добро пожаловать в наш мир! Добро пожаловать на Родину!
Описать новые свои чувства и ощущения, то состояние необыкновенной лёгкости и здоровья, что появилось так резко и оказалось таким прочным, таким укоренённым, он бы не смог никакими словами, никакими самыми превосходными эпитетами! Кроме того, он отметил ужасное обострение всех органов чувств! Ему казалось, что он слышит все звуки вокруг, что видит он до мельчайших чёрточек всё, что попадало в поле его зрения! Он порывисто и крепко обнял и прижал к себе Лизу. Он молчал, поскольку  слова куда-то делись, и ничего не приходило на ум, что могло бы в полной мере выразить то, что охватило душу, что взбудоражило всё его естество. Она тоже не говорила ни слова, она ждала, пока он хоть немного привыкнет к новому своему состоянию. Наконец, он отстранился и внимательно с благодарностью и нежностью посмотрел ей в глаза. Она ответила таким же взглядом… Потом грустно указала глазами на нечто за его спиной. Он повернул голову – там, на стуле, как-то грузно вдавившись в его спинку, положа руки на любимую трость и полузакрыв помутневшие  глаза, со сползшими к самому кончику носа очками, сидело остывающее тело Вячеслава Васильевича Самборского…












                92




                За близкой далью миллионов парсек.

                1. К истокам
 
Чувство потрясающей лёгкости, обновления всего естества, невесомости и переполняющего душу вселенского счастья, то самое чувство, в состоянии которого он шагнул со своею Лизой из серой промозглой, казалось, в прощании затаившей дыхание, квартиры через немыслимые человеческому разуму космические просторы прямо в тепло яркого солнечного дня изумительной планеты Руси Бирюзовой, это чувство не покидало его. Оно, возможно даже, нарастало до опасных пределов, когда неизбежна угроза вулканического излияния вовне и испепеления  всего вокруг кипящей его лавой!  И, вероятно, если бы не сдерживающее влияние Лизы, то молодой, красивый, полный сил и бьющей через край энергии Вячеслав Васильевич Самборский, больше по облику напоминавший Петра Николаевича Соболевского, ещё долго как мальчишка бегал бы, широко расставив руки, ловя пьянящий своею свежестью и ароматом луговых цветов воздух. Ещё долго носился бы он так по зелёному полю вдоль милого своим русским очарованием изгиба тихой реки, в восторге напевая: «То берёзка, то рябина…» и всё восклицая: «Ах, какая прелесть! Ах, как же долго я всего этого ждал!»…
- Лиза! - голос его был бодр, весел, жизнерадостен. - А я ведь не Самборским себя ощущаю! Я ведь ощущаю себя Соболевским! И по внешнему виду, в том числе! Почему так? Впрочем, можешь не объяснять – сам знаю. Напортачил Самборский своими эгалитарными, коммунистическими воззрениями, да?
- Ну, не так уж и напортачил… Назовём это – чуть смазал общую картину… Ты же сам чувствуешь, что тот груз не тяжек, не так уж и обременяет. К тому же вовремя опомниться, покаяться, признаться себе в собственных заблуждениях многого стоит – «за одного битого двух небитых дают»! Да и те воззрения твои ведь были не заботой о собственной персоне, не несли в себе ничего эгоистического…
- Не тяжек груз сей, но колюч… Покалывает, знаешь, временами… Наверное, запоздалое покаяние-то, а? …А вот, что касается тебя, – так и Елизавета Львовна Астахова, и Вероника Николаевна Панова – одно и то же лицо!
- Спасибо, что напомнил. …Но это и немудрено: я, как уже говорила, – сама себе правнучка, сама себе прабабка! Что касается покаяния, то оно ведь запоздалым и не бывает, ведь главное и ценное в нём сам факт его наличия, этого самого покаяния. …Однако давай потихоньку идти к дому.
- С превеликим удовольствием! Но, чур! Я сам должен найти дорогу! Чур! Не подсказывать! …Сколько же раз всё это мне снилось! Сколько раз я по сим тропинкам хаживал во снах!...
Нелишне было бы отметить, что, если люди здесь, на Руси Бирюзовой, и имели неизмеримо более высокую, по сравнению с тривиальной биологической, своеобразную светоносно-полевую природу тела, имитирующую их биологические прототипы, то всё остальное – животные, птицы, травы, деревья, вода и проч., одним словом, вся её физико-биологическая составляющая, были самыми, что ни на есть настоящими, то есть плотскими. Хотя аура благодушия и безопасности, окутывающая планету, не могла не сказаться и на  представителях флоры и фауны, ибо накал жизни, определяемый «борьбой за существование», был явно занижен. Накал жизни, но не сама жизнь! Так как буйствовала  она здесь пышным цветом во всём своём невероятном многообразии  форм и проявлений. Не было, правда, представителей видов хищников, не слышен был лязг острых клыков, лезвия когтей не рвали ничью плоть. Не было здесь и условий для существования многих болезнетворных вирусов и бактерий, паразитов-насекомых, так хорошо чувствовавших себя
                93

на планетах с менее здоровой духовной и физической атмосферой и так прочно обосновавшихся на Земле. В силу этого, животные были здоровы, небоязливы и до лени спокойны, не обращали никакого внимания на человека, вели себя миролюбиво и с собственным видовым достоинством, на которое, как оказалось, в благоприятных условиях способны и они. Не отставали и растения – им в избытке хватало и почвы, и влаги, и света, и они, как бы в благодарность за то, радовали глаз своею зеленью, запахами, невероятным обилием цветов.
Сама планета была одним из оазисов, одной из «земель обетованных» для представителей разлитого во вселенной русского духа, русской идеи. Именно здесь те из них, кто поднялся до  уровня осознания своей принадлежности этому духу, кто и в тяжёлых условиях биологического выживания, доказал свою верность ему, подтвердил и на деле, и в мыслях искренность любви ко всему тому, что с ним связано, что им питается, проявил незыблемую приверженность идеалам Святой Руси, зачастую подвергнув себя опасностям и лишениям, выстрадав гонения за них, именно здесь обретали они свою Родину! И, уж тем более, обретал её здесь тот, кто шёл за эти идеалы на смерть, кто готов был за них отдать свою жизнь! Тут не было инородцев, не было того междуплеменного соперничества, которое присуще и так характерно развивающимся планетам и физическому состоянию человека. Не было необходимости тут ни у кого отвоёвывать и осваивать территории, дабы утвердить и закрепить на них главенство всего славянского, всего русского, его приоритет. Не было тут и нужды в доказательствах своей русскости, ибо доказательства те были написаны в целостном облике – в глазах, на лице, во всяком движении, в образе мыслей и самой жизни, то есть во всей той исходящей от каждого ауре, которая без труда читалась всеми окружающими и которая была не способна обмануть. Никто здесь не мог скрыть на лице, каков он внутри, или притворяться. Точно так же невозможно было лгать или обманывать, хитрить и лицемерить.
Здесь во всём была видна, во всём проявлялась прочная и полная независимость (но не отстранённость!) по отношению к материальному миру, который был лишь полем деятельности для работы духа. В силу всего того, на Руси Бирюзовой были идеальные условия для максимально полного раскрытия основной составляющей сущности человека – его творческого начала. И сама планета, как специально была для того предназначена и как нельзя лучше подходила, ибо носила в необъятном чреве своём не огромные залежи угля, нефти и газа, а была полна всем тем, что, в недрах других планет составляет сущие крохи, за которые люди там готовы истреблять себе подобных, – золотом, серебром, платиной, алмазами, самоцветами. Особенно щедра была она на бирюзу, малахит, оникс, чароит и другое минеральное великолепие, невероятные богатства которого повсюду выходили прямо на поверхность. Гранит и мрамор были самыми ординарными стройматериалами. От особенной щедрости на бирюзу планета и получила вторую часть своего названия.
К тому же, бескрайние леса её были богаты кедром, дубом, сосной и, конечно же, берёзой, что, кроме эстетического наполнения природных ландшафтов, так радующих глаз своею русскостью,  приносило и практический прибыток в виде изумительных по красоте разного рода сооружений и изделий из древесины, на которые русичи были весьма горазды и охочи.
                * * *
Вячеславу Васильевичу для привыкания к новой обстановке не потребовалось и минуты, поскольку не было того чувства «нового» совсем (во всяком случае, оно не ощущалось, как «новое»). И даже наоборот, всё, что успел он за те несколько дней, что был здесь, увидеть, было до щемления в сердце близким, знакомым, привычным и родным! Как будто он никогда и не отлучался отсюда, как будто и не покидал пределов приветливой и спокойной, часто являющейся когда-то в земных его снах и этою своею приветливостью и тихой размеренностью жизни доводящей до слёз Родины! И все, кого он успел здесь повстречать, были хорошими его знакомыми, друзьями, родственниками. Причём, ни ему, ни
                94

им не приходилось морщить лоб, чтобы вспомнить, кто перед ним?, лихорадочно перебирая в памяти все возможные имена, дабы среди них всплыло нужное. Всё, что было связано с тем или иным человеком приходило на ум тут же и в мельчайших подробностях, ибо сама структура памяти, её «качество» и мощь были несопоставимы со своим физическим аналогом. Сами же связи те зачастую оказывались намного более глубокими и более давними, чем это можно было бы предположить на первый поверхностный взгляд.   
  В общественную жизнь, обязательную для всех населяющих Русь Бирюзовую, он ещё не был включён и находился в состоянии подобном состоянию этакого отпускника, сибаритствующего и размышляющего о том, о сём. Следует непременно уточнить, что обязательность та, однако, не была «обязаловкой», то есть чем-то таким, что, хоть оно и неприятно, но должно быть выполняемо, чем-то таким, что принудительно навязывается людям извне, скажем, государственными и общественными структурами. Здесь, на том вне телесном уровне, на котором находились люди, когда плотская составляющая никого уже не обременяла и не диктовала жёстко заботу о ней, не могло быть даже речи о государстве, как о чисто физическом обустройстве общественной жизни. Люди жили в точном соответствии с евангельской заповедью «поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой», то есть с внутренне необходимой направленностью на добро, красоту, творчество, труд. Целесообразность всего, размеренность и смысл уклада жизни людей, его не праздная, а интенсивная трудовая заряженность, то есть то, что там, на Земле, было «прерогативой» лишь трудоголиков – кто были без работы, как без воздуха, – здесь было свойственно без исключения всем и сквозило во всём! Там, на Земле, дело уже доходило до того, что так называемый «инстинкт самосохранения» заставлял топить другого, своего ближнего. «Борьба за существование», за которой стояла будоражащая и вгоняющая в стрессовый ступор «истина», что «на всех не хватит», что за всё необходимо бороться, выгрызать зубами, диктовали человеку карабкаться по головам, расталкивать, порою быть по-звериному агрессивным, «давить нижнего, толкать ближнего». Здесь же совершенно другие «инстинкты» определяли и совершенно иное поведение, формируя такие реалии жизни, которые для людей физических показались бы сказочными.
«Такие характерные и свойственные земным человеческим социумам, прочно с ними сросшиеся, глубоко в них укоренившиеся явления, - думал Вячеслав Васильевич, вспоминая одну из работ Бердяева, -  как «научная общеобязательность и общеобязательность юридическая, есть подтверждение низшей ступени духовной общности, есть показатель разобщённости, свойственной природному миру. Взаимно научно доказывать и юридически обязывать друг друга должны лишь люди далекие по духу, внутренне разобщённые. Родному по духу, другу моему я не должен доказывать и не должен обязывать его, мы видим одну и ту же истину и общаемся в истине. …Логическая, научная общеобязательность и есть утверждение минимальной общности в тех истинах, что дают возможность ориентироваться в природном и историческом мире. Истины математики, истины наук естественных имеют характер общеобязательности и доказательности, потому что они одинаково должны быть признаны людьми самого противоположного духа, совершенно внутренне разобщёнными. Научно-логическое общение на почве истин математики или физики возможно даже между людьми враждебного духа. Общеобязательное признание этих истин предполагает лишь самую элементарную, самую низшую форму общности [и общественности]. Верующий и атеист, консерватор и либерал одинаково принуждены признать истины математики, логики или физики. Так и юридическая общеобязательность существует для элементарной, низшей формы общности. Не нужно собранности, соборности, общности духа для того, чтобы признать минимум права в отношении друг к другу. Общеобязательность науки и общеобязательность права и существует для общества, в котором люди не любят друг друга, враждуют друг с другом, не общаются в духе. Доказывать нужно врагу и врага нужно обязывать. С другом же я общаюсь в созерцании
                95

единой истины, в осуществлении единой правды. Общеобязательность и связанная с ней доказательность имеет социальную природу. Это есть путь связывания разорванного природного мира, поддержание принудительного единства, дабы не  допустить  окончательного распада. Позитивная наука, позитивное право родились в атмосфере распавшегося мира, и они имеют миссию поддержания единства в атмосфере вражды и отчуждения. Научная и юридическая общеобязательность никогда не возникли бы в атмосфере духовного единения и любви. В такой атмосфере познание было бы общим, соборным созерцанием сущей истины и общение между людьми определялось бы не юридическими нормами, а самой любовью, самой общностью в духе. Ничего никому не нужно было бы доказывать, ни к чему никого не нужно было бы обязывать, ибо каждый встречал бы лишь духовно близкого, родного, нигде не встречал бы далёкого и чужого. Истины нравственного порядка покоятся на общем духовном опыте, на видении единой правды, и к ним трудно бывает принудить тех, которые находятся вне опыта духовного общения и единой правды не видят. Истины духовные предполагают и максимум духовной общности, самую высшую его ступень, предполагают соборность сознания. Эти истины открываются общению в любви. Они существуют лишь для духовно близких и родных. Они неубедительны, недоказательны, необязательны для чужих и далёких, для стоящих вне круга духовной общности. Вне единого, общего духовного опыта эти истины мертвы. Нельзя доказать чужому и далёкому реальности того, что открылось в духовной жизни»*… Да, слава Богу, некому здесь и доказывать всё это – нет здесь далёких и чужих! Все близкие, все родные!».

                2. Думы… думы   

Не пришлось привыкать ему и к своему «телесному», или как сказали бы там, на Земле,  «физическому» состоянию, здоровью. Казалось, что таким он был всегда, во всяком случае, очень давно. И Вячеслав Васильевич Самборский, как и все остальные русичи, в этом отношении чувствовал себя превосходно. И, таким образом, единственное, что не давало покоя, что ныло и подтачивало изнутри, о чём все эти дни он постоянно размышлял, так это были мысли о положении всех тех, кто остался на теперь такой далёкой в пространственно-временном измерении Земле… И «они по-своему «счастливы», ибо не знают, как они несчастны»! Но почему? Как так получилось, что люди там доведены до края, до порога, за которым полный хаос и исчезновение? Как тамошнее человечество оказалось в положении тупиковой засыхающей ветви, на древе человечества вселенского? Воистину, «всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь»**.
…Ему подумалось, что всегда и в той земной последней своей жизни он догадывался о том, что космос – не пустыня, не конгломерат безжизненного косного скопления, тупо движущихся в пространстве, масс! Наверное, именно поэтому его всегда притягивало к себе ночное звёздное небо… Такое молчаливое и загадочное, но, именно этим, такое значимое! Можно ли найти  ещё что-либо более грандиозное и масштабное, более завораживающее? Оно всегда отвечало неравнодушному его взгляду, оно молчаливо помогало, оно призывало вдумываться, оно наполняло светом и мыслью. Там, в его вышине, он чувствовал это, он знал – для многих родина и отчий дом. Та интуиция, те прозрения его не обманули, и всё оказалось именно так…
Одним из самых глубоких, ранящих человека чувств он считал чувство разочарования. Если ему приходилось разочаровываться в ком-то (а это, увы, случалось), то в душе чувствовалась опустошённость и, одновременно, тяжесть, груз. И, порою, так нелегко от той
_____________
* Н.А.Бердяев «Философия свободного духа»
** Матф 3:10
                96

тяжести освободиться, скинуть с души тот груз! Наверное, и в нём кто-то когда-то разочаровывался. И это тоже нелегко признать и принять. Вообще, наверное, разочарование чем-то отдаленно сродни чувству, что тебя предали и разнятся они между собой только степенью… Сейчас, беспристрастно и рассудительно вспоминая прошлое, он понимал, что там на Земле его учёба в школе, потом в  университете и, по инерции, ещё длительное время после него, были периодом некоего безвременья, некоего застоя, мыслительного ступора, забытья... Он как бы погрузился в дурманный сон, впал в состояние анабиоза, почти позабыл свои восприятия из раннего детства, чистые от «знаний», незамутнённые выкладками и теориями, гипотезами и расчётами! Его звёздное небо как бы отвернуло тогда свой многоокий взгляд от  отступника, разочаровалось в нём…
Мы слабостей полны,
Их взращивает лень, -
Пускай испепелит скопленье хлама
Великий разрушенья день.
Рабиндранат Тагор.
«Испепелять скопление» своего «хлама» ему пришлось долго и небезболезненно. Но он, в конце концов, настал тот «великий разрушенья день»! К счастью, помощников в этом нелёгком деле к тому времени было у него немало – это и его любимая жена, вернее тогда память о ней, и  Лосский, и Бердяев, о. Булгаков и Соловьев, Флоренский и Розанов, Франк … Спасибо им всем и низкий поклон. Но самым верным помощником, было, всё-таки, звёздное небо, его молчаливый призыв, его незримые посылы… 
Задумываться и пытаться ответить на миллион вопросов, затрагивающих так волновавшую тему звёзд, он начал чуть ли не с детства, с таких памятных и проникновенных соприкосновений со светящимся над головою шатром, …да и со школьных уроков астрономии.  И никак весь логический аппарат разума не мог тогда дать вразумительного, исчерпывающего, удовлетворительного, объяснения… «Зачем? Зачем столько? Почему так нерационально много? Так бесконечно много всего в космических просторах! ...Ради неуловимо малого, практически нулевого во вселенском измерении, но такого значимого для каждого из людей, такого дорогого им объекта? Ведь в природе все разумно, закономерно. Тут же налицо явный перегиб, явное расточительство, излишество, nonsense!».
Не могла его мысль смириться и с преобладающим повсюду мнением, что жизнь на Земле, включая и пик её проявления – человека, тихо и случайно появилась, подобно плесени на отсыревших обоях, и так же незаметно растворится когда-то в бесконечных глубинах мироздания. Всё его существо не могло, не желало принять подобной картины, как не мог когда-то принят её великий философ, написавший: « В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары, вокруг каждого из которых вращается около дюжины меньших, освещённых первыми, горячих изнутри и покрытых холодной корой… - вот эмпирическая истина, реальность, мир. Но тягостно для мыслящего существа находиться на одном из этих бесчисленных шаров, свободно летящих в беспредельном пространстве, не зная, откуда несёшься, не зная куда; тягостно быть только одним из бесчисленных похожих друг на друга существ, которые сталкиваются между собой, гонят и мучают друг друга, беспрестанно рождаясь и погибая в безначальном и бесконечном времени, где нет ничего устойчивого…»*. А другой философ своими произведениями наталкивал на мысль, что мир, предстающий перед каждым, являющийся ему, эквивалентен способности его представления о нем. Иными словами, мы приходим туда, мы рождаемся там, где нам привычно и легко, в тех сферах, которые наше представление может моделировать без особого труда. То есть наша субъективность (внутренние качества, предрасположенности, симпатии и т.д.)

_____________
* А. Шопенгауэр «Мир как воля и представление» Т.2
                97

определяет тот мир объектов, тот наружный, окружающий нас мир, которого мы «заслуживаем» – именно «сознание определяет бытие», а не наоборот, как бы того не хотелось господам материалистам! «То, что называется бытием, определяется не мыслью, не познанием, не идеей, а целостным субъектом,  т. е.,  и чувством, и волей, и направленностью. Этим создаются разные миры… Динамическое понятие сознания допускает существование ступеней сознания. Сознание не пассивно определяется действительностью и отражает действительность, а активно направлено на ту или иную действительность. Для разных направлений сознания существуют разные действительности. Мы вращаемся в разных мирах, в зависимости от того, на что направлена наша избирающая духовная воля. И обыденный мир, мир повседневного житейского опыта создан активным направлением нашего сознания, фиксированием одного и отметанием другого, он не может претендовать на большую реальность, чем другие миры. Средне-нормальное, обыденное сознание определяется своей прикованностью к обыденной действительности, неспособностью сосредоточиться на иной действительности, направить себя к иному миру. В организации сознания всегда происходит процесс отбора. Организация сознания определяется той действительностью, на которую сознание направлено, оно получает то, чего хочет, оно слепо и глухо к тому, от чего отвращено. Организация нашего сознания не только открывается целым мирам, вырабатывая соответствующий орган восприимчивости [как по Ламарку – функция создаёт орган], но и закрывается для целых миров, вырабатывая заслоны от них. Мы всегда окружены бесконечным миром, для которого мы закрыты. Мы не готовы для его восприятия, боимся его и защищаемся от страшащей нас бесконечности глухотой и слепотой. Боимся быть ослепленными и оглушенными [как тот Арджуна из Бхагават Гиты, испугавшийся блеска и величия сонма миров, видение которых ему слегка приоткрыл Кришна] и защищаемся ограниченностью сознания, затверделостью его и неподвижностью…»*.
И он, Вячеслав Васильевич Самборский, ещё тогда, в земной своей жизни, понял, в чём состоит цель кропотливой и нелёгкой работы каждого существа, приходящего в жизнь, в чём смысл его жизни, потребность осознания которого приходит лишь на высокой человеческой стадии развития. Это – избавление от той «глухоты» и той «слепоты», от тех «ограниченности, затверделости и неподвижности» сознания, расширение его горизонтов; наработка того самого представления, жизненно-творческое наполнение его новым содержанием (которое, естественно, должно быть светлым, обладать положительной ценностью, ибо как говорил Жан Жак Руссо: «Знать хорошее намного важнее, чем знать многое»!). Работа кропотливая и нелёгкая, как любой может  судить по собственному опыту. Но она абсолютно необходима (стоит лишь вспомнить призыв  Сына Божьего «быть совершенными, как совершенен Отец Небесный»). Каждая минута, каждый час, каждый день, каждый год, каждая жизнь прибавляет к уже имеющемуся представлению что-то новое, тем самым, хоть на йоту, поднимая в иерархии существ. Процесс этот сложный, трудоёмкий и весьма длительный. Но только таким способом (и никаким другим!) каждый прошёл по пути  самосовершенствования от пи-мезона, от амебы к человеческому состоянию. Случаются на этом пути и регрессивные отклонения, некоторый возврат, в силу разных причин, на одну или несколько ступеней вниз. Однако, возврат этот не может быть слишком крутым, резким. То есть невозможно, уже достигнув человеческого уровня, вдруг, «спрыгнуть» снова в состояние бабочки. «…Невозможно, чтобы человеческий жизненный поток вошёл в физическую форму собаки, птицы, насекомого или червя, поскольку это было бы, скажем, то же самое, что… поместить в русло Ганга воды Индийского океана»**. Слишком разнятся субъективности
_____________
* Н.А.Бердяев, «Философия свободного духа»
** д-р Уолтер Й.Ивэнс-Вентц , вступление к «Тибетской книге мертвых»
                98

столь иерархически разномасштабных существ, их «багажи за плечами». Да-а… «всё волящее жить, действительно и продолжает жить без конца»! «возникновение и уничтожение не затрагивает подлинной сущности вещей…»*. И происходят лишь трансформации форм и переходы состояний. Но, однако же, нужно признать, что для того, чтобы «жить без конца» всем мириадам биологических существ, одной микроскопической точки, коей является планета Земля, в бесконечности пространства-времени, явно не достаточно. По этой причине и было предусмотрено Создателем «обителей много» –  неисчерпаемое разнообразие вещественных сфер! И тому человеку или, вообще, существу, представление которого уже не находит себе эквивалента в окружающем его мире, скажем, земных объектов, ибо представление это переросло мир или уже не сочетается с ним, либо сами «представляющие» были физически стёрты с лица планеты некими внешними причинами, всегда есть возможность «отыскать мир по себе». Это может подтвердить и предъявить вопрошающему молчаливый ответ всё то же небо, усеянное бесчисленными мириадами материальных формирований, с этой точки зрения совсем не лишённых смысла! Для каждой букашки найдется своё место, своя ниша, если таковые потребуются! Как нашлось оно где-то для динозавров, мамонтов, европейского тура, морской коровы и тысяч других видов, казалось, бесследно исчезнувших и исчезающих с лица Земли, а на самом деле мирно пощипывающих себе травку, рассекающих морские глубины или перелетающих с ветки на ветку, где-нибудь в созвездии Альфа Центавра или других уголках Вселенной. «В доме Отца моего обителей много…»**. Ибо, если есть в принципе неуничтожимая идея, то обязаны быть и ее представители, носители, а также и условия для их воплощения, для их существования. Это касается всех, без исключения, видовых и индивидуальных идей всего сущего: накапливай, расширяй горизонты свои и выбирай, в буквальном смысле, чего душа пожелает, перемещайся в достойные тебя вышины – «каждой сестре да по серьгам будет»! Ну, а если не накапливаешь, а, наоборот, расточаешь – не  прогневись получить в удел обеднённые условия низин, ущербность которых и будет соответствовать степени растраченного.
 Как сказал классик «рукописи не горят», как бы этого кому не хотелось! Уж, коль имеешь свою, ни на чью не похожую «рукопись», уж, коль призван к бытию, будь добр пройти его, проскрипеть, продраться «через тернии к звёздам», т.е. дописать ту «рукопись» до конца… Как бы там ни было и как бы ни велико было у кого искушение вслед Ивану Карамазову почтительно вернуть Создателю билет на спектакль, название которому Жизнь…
 
                3. О делах земных

В том состоянии, в котором он уже несколько дней после своей биологической смерти находился, он мог почувствовать и определить своё собственное «расточительство», собственные свои ошибки и промахи, которые, не мудрствуя лукаво, называются грехами, и в результате действия которых жизнь его была столь нелёгкой. Он имел возможность вспомнить и придать анализу, а затем и осуждению весьма многое из того, чем он жил и чему придавал значение. И, как никогда до того, было ясно ему теперь библейское изречение, которое гласит: «…что высоко у людей, то мерзость перед Богом»***!  И которое не может или не желает усваивать великое множество людей на Земле, стремящихся всеми силами и путями к  достижению того людского «высокого», не подозревая, при этом, в какие тем самым мерзости они ввергают себя! Отчасти именно той слепотой можно было объяснить плачевное состояние людей планеты Земля, которое так заботило его и угнетало даже здесь

_____________
* А. Шопенгауэр «Мир как воля и представление» Т.2
** Иоанна Гл.14:2
*** От Луки, Гл.16:15 
                99

на Руси Бирюзовой. Здесь, где жизнь была совсем другой – и в силу своей не биологической основы, и потому ещё, что имела она совершенно иную, неведомую и невиданную, а лишь смутно предчувствуемую и предугадываемую там, в прошлом, наполненность! А может быть именно потому, что он находился теперь здесь в этих чистых сферах, в таком чистом своём состоянии, всё то земное так заботило его!
Он давно уже мысленно окрестил Землю вавилонской башней, огромным приёмником-распределителем, который заполнен и всё более заполняется до краёв, до переизбытка великим множеством разношерстных народов. И мало того, что разнятся они своими языками и обычаями, нравами и законами, экономическим развитием и цветом кожи, количеством и качеством людей, но зачастую представляют собой столь разновекторно, порою диаметрально противоположно, направленные силы, что сложить эти векторы и получить некую, удовлетворившую бы всех результирующую, не представляется никакой возможности. У него давно возникали поначалу смутные, но всё более укрепляющиеся и проясняющиеся предположения, что именно эта пёстрая разновекторность, разноязыкость, разноплановость могут стать одной из причин разрушения и апокалипсического конца человечества, как это было в случае с библейской вавилонской башней. И каждый человек, каждый народ, каждая страна хочет потянуть одеяло на себя... И все опасаются, что всего на всех не хватит.  А некоторые страны, безо всякого стеснения и скромности (эти качества они оставили в удел другим), записали себя в разряд сверхнаций, могущих и имеющих право хозяйничать, где им вздумается, и помыкать другими… Но, возможно, что дело не только в этом. Возможно, что всё коренится более глубоко, чем эти выходящие на поверхность явления, что дело в изменившихся духовных основах человека, в некоем духовном вирусе, поразившем их. В вирусе всеохватывающей денежной горячки! В вирусе неуёмной жажды власти! Заразившиеся ими теряют всё человеческое, превращаясь в неких демонов, отпадая, при этом, даже от своего собственного народа, перемещая и самих себя и всё окружающее, всё, к чему они прикасаются, в сферу действия неких адских сил. Заражая тем вирусом всё большее число людей, они способствуют атомизации человечества, повышению степени общественной энтропии, распада, превращению человечества в стадо ничем, кроме товарно-денежных отношений, не связанных друг с другом индивидов.
Ещё в начале ХХ века предвидел часто вспоминаемый им Бердяев, что «человечеству предстоит вновь пройти стадию варваризации», но, вероятно, он и сам вряд ли мог предположить всю глубину этого духовного кризиса и те последствия, которые он за собой повлечёт! 
Частые размышления на подобные темы, а также на тему «восток-запад», всё больше укрепляли Самборского в мысли, что, как СПИД хлынул в человечество из недр Африки, так и тот духовный вирус наживы, не менее, а гораздо более опасный первого («… не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…»*), был порождением западного образа жизни, западных «ценностей». Тот иезуитский дух, дух индивидуализма, приоритета частного над общественным, эгоизма над альтруизмом, материального над духовным, который в течение многих столетий всё с большей силой охватывал человечество и который привёл его к краю пропасти и грозит вот-вот туда низвергнуть, этот дух был насаждён незрелому, «ветхому», слабому человеку именно на Западе. Ведь именно там постепенно зарождалось и, в конце концов, оформилось то нелепое и странное существо, тот отросток от истинной человеческой ветви, имя которому человек-потребитель (Homo-consumptor), и который находит смысл исключительно в удобненьком и сытеньком проживании никчемной и убогой жизни, в том, чтобы холить и лелеять хомячье своё тело, свою становящуюся всё более ненасытной милую утробушку. Для этого он измыслил, поспешив наделить статусом

_____________
* От Матф. 10:28
                100

святости, некий свод статей под названием «Права человека», напрочь забыв при этом об обязанностях этого самого человека перед Богом, природой, перед самим собой. Тем самым он как ватой со всех сторон обложил своё мягкое место, дабы навеки утвердить и обеспечить сытость, комфорт и удобства своей жалкой жизни – дескать, имею право, извольте мне всё  это предоставить, но сам я никому ничего не должен!
Поразительна маниакальная направленность такого человека на вещественное, его лихорадочно-суетная устремлённость на так называемые «материальные блага», на приобретение и достижение «положения в обществе». Поразительна его готовность пойти ради этого на всё, пожертвовать всем…  Поразительна также способность таких человечков на основании всего того сбиваться в стадо, в массу существ, объединённых целью устроиться в этом мире.  Чего только стоит так ими уважаемое мотто «мой дом – моя крепость», которое созвучно, пусть и частично,  с таким презираемым у славян – «моя хата с краю».  Или: их «время – деньги» и «тише едешь – дальше будешь» у нас… А чего стоят пресловутые двойные их стандарты, фарисейский подход и оценка любого, затрагивающего их интересы события. Воистину, в своём раже хозяйчиков планеты, распорядителей её жизнеустройства зашли они за ту межу, которая отделяет разум, справедливость от безумной тенденциозности! А межу, отделяющую их от большинства стран и народов, они прочертили сами, не замечая при этом и не считаясь не только с желаниями тех, но и в упор их самих не видя.
Ну, не фарисейская ли гримаса видится в решении американского суда, присудившего русскому бизнесмену, двадцать лет тюрьмы за якобы намерения (отнюдь не доказанные, а лишь предполагаемые!) «лишить американцев (!) жизни»? И не та же ли гримаса видна в решении того же суда, в отношении американского солдата, по всей вероятности душевно невменяемого,  который отнюдь не намеревался, а просто убил более, чем три  десятка иракцев и был за это приговорён к штрафу в 70$ за каждого? Если сравнить такой «суровый» приговор с тем, который получил живодёр рангом пониже, ибо специализировался он на животных, и который был приговорён за убийство кошки к шести годам тюрьмы, то можно понять насколько жизнь американских кошек предпочтительнее и ценнее жизней представителей homo sapiens, не являющихся гражданами так называемого «цивилизованного» мира!
             «Эти люди – гнилая рыба.
              Вся Америка – жадная пасть…» - писал Сергей Есенин, посетив в своё время ту «пасть»:
               От еврея и до китайца
               Проходимец и джентельмен,
               Все в единой графе считаются
               Одинаково - business men,
               На цилиндры, шапо и кепи
               Дождик акций свистит и льет.
               Вот где вам мировые цепи,
               Вот где вам мировое жулье.
               Если хочешь здесь душу выржать,
               То сочтут: или глуп, или пьян.
               Вот она - мировая биржа!
               Вот они - подлецы всех стран.
…Одним словом, это люди с диаметрально противоположным менталитетом, с абсолютно иной направленностью, с полностью не соответствующими нашим ценностями, с жизненными приоритетами, абсолютно разнополюсными всему русскому! «Вся ткань
                101

 русской природы иная, чем ткань природы западной»*. С младых ногтей, с юности вместе с идеями социалистического коллективизма он впитал в себя и настороженное, если не сказать враждебное, отношение к капиталистическому миру, к западной бездушной и бездуховной цивилизации. И даже тогда, когда большинство иллюзий в отношении того строя, в котором сам он прожил три четверти жизни, развеялись, он не изменил своих убеждений. Многими годами позже перед ним, вдруг, открылась мысль, что и само провидение подсказывает всем тем, кто умеет взвешенно мыслить, на чьей стороне, по большому счёту, правда. Когда полчища заряженных захватническим духом, до зубов вооружённых германских войск ринулись на Россию (СССР), перед этим пощёлкав, как «хохлушка семечки», своих западных европейских «собратьев», именно наши люди, спаянные общим духом свободолюбия и ненависти к холуйскому состоянию, такому естественному и милому западному обывателю, свернули тем полчищам шею. Ему понятна стала вся подоплека той глубоко подсознательной, той подспудной (да и открытой, нескрываемой!) неприязни к нам иноплеменника. Ибо здесь таится комплекс. Комплекс чувства, какое испытывает карлик перед великаном. Ведь, мало того, что все (!) страны Европы вкупе оказались не способными хоть на какое-то сопротивление войскам вермахта, так ещё и лакейски, в поте лица, на всех предприятиях стран Европы всем миром «ковали оружие» против нас. Они полагали неплохо устроиться и при нацистском режиме, и не без оснований, т.к. план массовых уничтожений на них не распространялся. А потому, мог ли бы кто-нибудь вспомнить хоть один за всё время войны акт пущенного под откос поезда с немецкими танками в районе, скажем, Амстердама? Или взорванного под Брюсселем моста через реку?... «Sapienti sat…»**, как говорили в Древнем Риме.
Россия же осуществила, по словам философа Ильина, единственное в мире явление, русскому народу единственному в мире оказалось по силам задача не только выживания, но и освоения невиданных по размаху своей протяжённости суровых земель (шестая часть суши, в едином великом куске; три с половиною Китая; сорок четыре германских империи), сплочения народов, на них проживающих, которые потянулись за ним, интуитивно почувствовав в нём мощь силы и красоты. «Сто семьдесят миллионов людей, то сосредоточенных, то рассеянных в степях, то затерянных в лесах и болотах; до ста восьмидесяти различных племен и наречий; и до самого двадцатого века — целая треть не славян и около одной шестой нехристианских исповеданий. Мы должны были принять и это бремя: не искоренить, не подавить, не поработить чужую кровь; не задушить иноплеменную и инославную жизнь; а дать всем жизнь, дыхание и великую родину. Найти ту духовную глубину, и ширину, и гибкость творческого акта, в лоне которых каждое включаемое племя нашло бы себе место и свободу посильно цвести, — одни доцветая, другие расцветая. Надо было создать духовную, культурную и правовую родину для всего этого разноголосого человеческого моря; всех соблюсти, всех примирить, всем дать молиться по-своему, трудиться по-своему, и лучших отовсюду вовлечь в государственное и культурное строительство. Но для этого мы должны были — прежде всего — сами расти, молиться, творить... И вот Россия подъяла и бремя своих народностей, подъяла и понесла его; —    единственное в мире явление. Нам дано было огромное обилие пространств и
племен, несвязанных, несопринадлежащих, тянущих врозь, посягающих и распадающихся; и трудные, суровые условия жизни и борьбы. Мы должны были создать в этих условиях, из этого обилия, в три-четыре века единое великое государство и единую великую духовную культуру. Наш путь — вел из непрестанной нужды, через непрерывные, великие опасности, к духовному и государственному величию; и не было отсрочек; и не могло быть ни отпуска,

_____________
* Н.А.Бердяев «Философия неравенства», с.32
** Умный поймёт (лат.)
                102

ни отдыха. Вспомним: Соловьев насчитывает с 1240 г. по 1462 г. (за 222 года) — двести войн и нашествий. С четырнадцатого века по двадцатый (за 525 лет) Сухотин насчитывает 329 лет войны. Россия провоевала две трети своей жизни.  …Ни один народ в мире не имел такого бремени и такого задания, как русский народ. И ни один народ не вынес из таких испытаний и из таких мук — такой силы, такой самобытности, такой духовной глубины. Тяжек наш крест. Не из одних ли страданий соткалась ткань нашей истории?»*.
…Умный и враждебный всему русскому Черчилль, тем не менее, обронил после второй мировой войны, что, если бы на долю английского народа выпала хоть тысячная часть того, что перенесли русские, то его (английского народа) уже не существовало бы.
После таких вот размышлений, взвесив все доводы и рассуждения, взглянув уже незамутнённым никакими земными пристрастиями взглядом как бы стороннего наблюдателя, он с удовольствием и безоговорочно одобрил такое положение вещей, при котором на определённом этапе развития каждая нация, каждая народность и этническая группа сепарировалась от других, как это было на Руси Бирюзовой. Таким образом, она получала возможность развиваться самостоятельно, тем самым отшлифовывая и закрепляя те грани, те своеобразия, которые при окончательном слиянии во вселенское человечество придадут ему или, правильнее сказать, вернут ему те краски, те оттенки, какими наделил его Создатель. Одним словом, он понимал, что лишь на время разошедшиеся пути, в конце концов, в силу той известной аксиомы, что «все дороги ведут в Рим», приведут к одному храму, в который и войдут все они, пусть и разными дверями…
* * *
Он прохаживался по тихой и пустынной гранитной мостовой, обрамлённой балюстрадой из чёрного мрамора, столбики которой украшали великолепные ониксовые вазоны с множеством колоритных весёлых растений и цветов, повернувших к теплу и свету свои ароматные бутоны, покачивающиеся под  приятным мягким ветерком. Как же всё здесь отличалось от земного, как с ним разнилось! Нешумный покойный ритм жизни, её размеренность и порядок как нельзя лучше способствовали сосредоточенной творческой работе, которой с упоением и невиданным в земных реалиях энтузиазмом предавались здесь все, как бы в желании наверстать упущенное. А доброжелательное и братское отношение людей друг к другу напоминало скорее отношения в большой дружной семье. Все здесь выросли из штанишек «борьбы за место под солнцем», вместе с физическим телом оставили в прошлом все те прихоти себялюбия, тщеславия и гордыни, которые диктовались этим монстром и мучителем, и которые было нелегко и стыдно каждому теперь вспоминать. И именно то чувство стыда и покаяния часто являлось причиной, что весьма многие, дабы облегчить свою обострённую совесть, искупить страданиями то облегчение, а заодно по возможности и помочь кому-то на Земле, по собственному настоянию и твёрдому желанию возвращались на время обратно в биологическую жизнь. Нередки были и уходы в ином, противоположном  направлении, в направлении, ведущем в ещё более «заоблачные выси», в те сферы, уже почти примыкающие непосредственно к божественным райским, о которых обыденному биологическому человеку невозможно было и помыслить. «Два движения есть в человеческом пути: движение по линии восходящей и движение по линии нисходящей. Человек поднимается  на высоту, восходит к Богу. На этом пути он приобретает духовную силу, он творит ценности. Но он вспоминает об оставшихся внизу, о духовно слабых, о лишённых возможности пользоваться высшими ценностями. И начинается путь нисхождения, чтобы помочь братьям своим, поделиться с ними духовными богатствами и ценностями, помочь их

______________
* Ильин И. «О России. Три речи»
                103

 восхождению. Человек не может, не должен… улететь из мира, снять с себя ответственность за других. Каждый отвечает за всех. Возможно лишь общее спасение… Свобода  [Выси] не должна снимать ответственности за ближних»*.
И если в земных сферах эта вертикальная устремлённость просматривалась и предугадывалась в общем ходе человеческой жизни и истории лишь самыми прозорливыми и лучшими представителями рода людского, да была взлелеяна в чаяниях и молитвах истинно верующих, то здесь, на Руси Бирюзовой, каждый о ней ведал. И только собственная скрупулезная, придирчивая и пристрастная самооценка удерживала здесь тех, кто уже был достоин жизни на тех высочайших планах бытия. В силу того же ведения, в силу его широты и объёма, которые были у каждого поистине всеохватывающими, отпала надобность и в такой необходимой стороне земной общественной жизни людей, как церковь, надобность в пастырях, в толкователях религиозных истин, во всей той ритуально-обрядовой стороне веры, каковую церковь в надлежащее ей время и обеспечивала. «И не будет учить каждый ближнего своего и каждый брата своего, говоря: познай Господа; потому что все, от малого до большого, будут знать Меня…».** Институт церкви, призванной поддерживать духовную связь земли с небом и имеющей смысл для человека физического, которому его тело, его телесные суетные потребности заслоняли высшее, духовное, и которая была ему на Земле великим подспорьем в исканиях путей к Богу, здесь сохранил своё присутствие лишь в виде великолепных величественных храмов. Это были настоящие произведения искусства монументального зодчества, равно как иконография в них принадлежали лучшим образцам живописи, а песнопения – музыки. И даже, несмотря на то, что высокий духовный уровень всех предполагал уже не веру, а знание о божественных сферах, знание пусть и нуждающееся в постоянном его пополнении, в ежедневной кропотливой и неустанной работе над ним, несмотря на это, людям были необходимы храмы. Это была не только и не столько эстетическая потребность. И это не была потребность каждого в поддержании сил искательства, нет! Скорее это была необходимость наличия такого места тишины, покоя и благостной обстановки, места такого чистого возвышенного окружения, где молитва, общение с Высью только и обретали им присущую святость.
В задумчивой сосредоточенности он не заметил, как перед ним возникла Лиза, которая была здесь для всех Вероникой Николаевной, да и его чаще величали Петром Николаевичем.
- Ну!... ты всё гложешь себя мыслями о спасении человечества? - улыбаясь, спросила она. - И, знаешь, ты не одинок, то есть не тебя одного, а всех без исключения, когда они попадают сюда, в совершенно иную плоскость бытия, после земных своих …мытарств, охватывает неудержимое желание помочь землянам, спасти их. И весьма многие готовы даже на жертву – отдалить на время радость существования, которое они имеют здесь, и вернуться в те… ущербные реалии, дабы помочь хоть кому-то.  Но-о…, как ты знаешь, «нелёгкая это работа – из болота тащить бегемота». …В том состоянии биологизма силы у них весьма ограниченны и их работа зачастую скорее смахивает на сизифов труд… Тем более, что всё тяжелее становится вот таким образом, такими возвратами оказывать влияние на людей, помогать утверждать в их сознании приоритет истинного и вечного, приоритет тех ценностей, которые являются для них спасительными. Вот и небезызвестная тебе Настасья Сергеевна Усольцева, возложила на себя такую нелёгкую, как выразились бы церковные люди, епитимию – вернуться в земную Россию. И она не просто вернулась к тяжестям биологического существования, а усугубила их, родившись ребёнком с диагнозом ДЦП. Она хотела помочь тем людям, её родителям, задуматься, осознать своё истинное положение,



________________
*Н.А.Бердяев «Самопознание»
**Евр. 8:11
                104

духовное своё состояние…, а этому, как известно, весьма способствует чувство сострадания, сопереживания горя ближнего. Частично это и произошло, в какой-то степени она пробудила их, затронула такие струны их душ, которые при правильном развитии привели бы на правильный же и единственно спасительный путь – путь бескорыстной жертвенности, путь отказа от себя ради другого. Но, увы, эгоистическая сила, сила материального мира взяли верх. Победили рациональные жизненные воззрения, царящие повсюду на земле, «сочувственный» шёпот друзей и сослуживцев, что, дескать, «ребёнку всё равно не поможешь, а вы ещё молоды, вам надо жить, вы и так много сделали для неё: возили на лечение за границу, оплачивали самых лучших докторов» и так далее и тому подобное… Одним словом, весь арсенал лукавого был использован и, когда она, прожив двенадцать лет, тихо ушла из той биологической жизни, её родители облегчённо вздохнули, увенчав эту кончину пышными похоронами и дорогим помпезным мраморным памятником…
Она замолчала, но по глазам было видно, что это не всё, что она хотела сказать. Они не спеша шли рядом.
- Завтра мы с тобою отправимся на Всенародное Вече в столицу, - Вероника Николаевна чуть приостановилась. - Там будет принято решение о существенном и, возможно, радикальном вмешательстве в те, зашедшие в тупик, «дела земные». И вмешательство это продиктовано необходимостью помочь тем, пусть и запутавшимся, но достойным русским людям, а их, поверь, немало, которые в этой помощи нуждаются и которым она поможет обрести себя, обрести свою Родину…  Поэтому, сам понимаешь, предстоит работа… География нашей деятельности, вероятно и скорее всего, придётся на родной тебе Белокаменск.
Лёгким прогулочным шагом пройдя длинную террасу, Пётр Николаевич и Вероника Николаевна так же легко стали подниматься по лестнице из белого мрамора, на каждом уступе которой по обеим сторонам красовались скульптурные группы, авторы которых нисколько не уступали в мастерстве великим земным мэтрам скульптуры, а то и превосходили их. А сочетание различных оттенков мрамора с фрагментами из золота, оникса, малахита придавало композициям невиданного блеска и красоты.


                4. Ну, куда же без горячих споров?

Вообще, как успел заметить Соболевский, никто здесь не спешил пользоваться умением пересекать пространство за нулевой промежуток времени и оказываться в любой точке в мгновение ока, придавать своему телу иных, каких пожелаешь, форм, порождать «из пустоты» всеразличнейшие предметы, если в том не было какой-либо творческой необходимости. Иными словами, никто не спешил пользоваться теми преимуществами, которые им предоставлены состоянием «нежизни» или, вернее сказать, «не биологической жизни». Такими преимуществами пользовались в основном тогда, когда необходимо было в целях закрепления познаний о материальном мире побывать, скажем, в самом центре такого космического объекта, как «чёрная дыра» или совершить прогулку по поверхности «белого карлика», поприсутствовать при зарождении сверхновой звезды и быть свидетелями тех процессов, которые при этом осуществляются. Но по какому-то негласному правилу всё происходило или, точнее сказать, имело вид, что происходит совсем привычным образом, так, как это было на Земле. Все, как будто подчинялись закону гравитации, имели определённый вид тяжести, правда, тяжести какой-то лёгкой и, если можно так выразиться, весёлой. Грузно объёмных и безобразно полных фигур не имел никто из русичей. Ну, это, впрочем, и понятно, так как все люди не телесных, не плотских форм довели эти свои формы до отточенного совершенства! В связи с этим Петр Николаевич с улыбкой вспомнил один из многих его споров, всегда полушутливых по форме, но горячих своим эмоциональным содержанием,
                105

который он вёл, будучи преподавателем физики Самборским, со своим коллегой, приятелем и тёзкой Станиславом Фомичом Коростелёвым, учительствовавшем в одной из школ Стрельска. Тот частенько заезжал к нему в Белокаменск за той или иной литературой по физике, а чаще, используя этот предлог, делал визиты к своему коллеге, чтобы просто поговорить по душам. Да и сам Станислав Фомич, решительно не принимая никаких отговорок и причин, в свою очередь, настойчиво и часто приглашал Вячеслава Васильевича к себе в гости.  Имея весьма объёмные габариты, Коростелёв был, к тому же, а может быть именно в силу этого, закоренелым материалистом, не чуждым, однако, некоторых видов философствования. Правда, виды те особой глубиной и разнообразием не отличались и, как правило, сводились к заученному ещё со студенческой скамьи набору штампов диамата… Он, видимо сам того не сознавая, оправдывал позицию Достоевского: «Шваховат я в философии (но не в любви к ней; в любви к ней я силён!)»* и имел большую склонность рассматривать самые различные жизненные ситуации, происходящие как с ним самим, так и вокруг, с фундаментальных, как ему казалось, а, следовательно, придающих тем ситуациям смысла и логики, позиций. Найдя в Вячеславе Васильевиче достойного и эрудированного собеседника, Коростелёв, всё же, зачастую, внимательно выслушав его мнение по какому-либо вопросу, собственные свои выводы делал весьма неожиданным образом, причём таким, что они всегда оказывались диаметрально противоположными точке зрения оппонента. Казалось, он не мог понять и простить тому его «предательство», его поначалу тайное, а с некоторых пор и не скрываемое отмежевание и отстранённость от  лагеря убеждённых, преданных науке, отстаивающих её позитивистскую точку зрения на мир сторонников. Тем не менее, он с огромным уважением и даже пиететом относился к своему коллеге, отдавал должное его недюжинному уму и профессиональным качествам и дорожил теми редкими вечерами, когда они до самозабвения сходились в схватке спора, доказывая каждый своё.
- И полный человек будет отвечать за свою тучность!? - придавая голосу как можно больше сарказма, в запале вопрошал Станислав Фомич. 
- Несомненно! - спокойно и убеждённо парировал Самборский.
- Скажите, пожалуйста! А-а…, позвольте поинтересоваться, - за что же ему такая плачевная участь отведена «всемилостивейшим создателем»? Ведь, как известно, комплекциями «он» наделил всех разными и… согласитесь, было бы странным с «его» стороны взыскивать за то, чему «он» сам явился причиной… Где же тут логика? В чём тут можно было бы усмотреть смысл?
- А смысл здесь таится в том, что никого Он никакими комплекциями не наделял,  следовательно, и не является их причиной… И что причину ту надобно поискать в самих нас, то есть в тех, кто этими самыми комплекциями себя снабдил, а, стало быть, и ответ должен держать и за чревоугодие, как один из смертных грехов, и за карикатурное искажение образа Божия, за  придание своим телесам неприличных, с точки зрения богоподобия, форм. Но, видите ли, какой тут сыр-бор… Бог ведь  никого не судит – чай не восточный сатрап какой! Осуждаем себя… мы сами! Вот какая, понимаете, петрушка получается… Вспомните Бердяева: «Страшно не то, что Бог сделает со мной (Бог есть милосердие и любовь, и ему отдать свою судьбу – счастье!). Страшно то, что я сам сделаю с собой»**.
- Могу себе представить, - усмехался Станислав Фомич. - Насудили бы мы самих себя…
- Да, нет же! Как вы не можете понять! Как это ни парадоксально устроено, но наказываем себя, определяем меру своей вины мы сами! Но не нужно спешить радоваться, поблажек себе мы не допустим, даже наоборот, как бы нас не пришлось удерживать в нашем

_____________
* Ф.М.Достоевский Письмо к Н.Страхову, N349, 28.V.1870
** Н.А.Бердяев «О назначении человека»
                106

рвении самонаказания! Будем казнить себя за каждого растоптанного муравья! Так или иначе, самый жестокий палач для нас – мы и есть! Естественно, в том необусловленном состоянии, в котором каждому из нас рано или поздно предстоит оказаться.
- Ну, состояние сие есть научно не доказано… - съязвил оппонент, придав даже своему выговору немецкого акцента, вероятно, тем самым признавая за этой нацией её приоритет в такой близкой ему сфере, как наука и всё, что с нею связано.
- Вы знаете… - медленно произнося слова и как бы подыскивая мягкие и удобные их сочетания, произнёс Вячеслав Васильевич, - часто, вступая в неравный спор с людьми «атеистического  вероисповедания»,  не верящими не только в Бога, но и вообще в вещи высшего порядка, недоступного нашим, увы, далёким от совершенства органам чувств, приходится отмечать маниакальную их страсть ко всякого рода доказательствам.  Я понимаю,
что это происходит или в силу, вы уж простите!,  недомыслия, или упования на священную корову науки, всё здание которой зиждется, как известно, на доказательной базе. Или в силу того и другого одновременно. Недомыслие людей подобного толка заключается в том, что, ну как ни старайся, невозможно внушить им, казалось бы, столь очевидную неоспоримость, что далеко не все вещи и явления находятся в сфере, которую эти самые доказательства могут объять.  Ну, скажем, явно нелепыми выглядели бы «доказательства» самому себе своего собственного существования! Или «доказательства», что ты любишь  родителей, жену, детей! Доказательств красоты чего-то или кого-то тоже вряд ли можно отыскать. Это либо есть в тебе, либо его нет. Но, вот почему-то, доказательства существования Бога, высшего духовного мира им подавай! Им обязательно необходимо самим пощупать, увидеть, потрогать или, в крайнем случае, чтобы это сделали учёные мужи с помощью своих микро- и телескопов, так как к ним они пропитаны чувством абсолютного доверия, и что те скажут, то и будет принято за непреложную истину. Но, простите! Как может нечто, по сути своей низшее, доказывать существование чего-то по отношению к себе высшего?! Как может, скажем, амёба «доказать» наше с вами существование? Хотя, замечу, между нами и этим простейшим организмом сущностная пропасть менее глубока, чем между нами и Высшим миром, уже хотя бы потому, что и оно, и мы с вами имеем нечто общее – плоть…! Тут не могу не вспомнить одно позабавившее меня четверостишие, на которое наткнулся как-то случайно в одном из периодических изданий, - он чуть запнулся, немного помолчал, как бы вспоминая, и процитировал:
- «Толпа естествоиспытателей
На тайны жизни пялит взоры
А жизнь их шлёт к едрёной матери
Сквозь их могучие приборы»*…
- Ну, что ж…! - добродушно осклабился Коростелёв. - Действительно забавно… 
Он, задумавшись и в свою очередь мысленно возвращаясь к первоначальной теме телесной полноты, как к существенному несовершенству в человеке, или, вернее, своему внутреннему противлению такому положению, вслух заметил:
- Однако же, вы посмотрите, как всего за пару десятков лет буквально полярно изменились оценочные критерии у людей! Если прежде ребёнок, вернувшись, скажем, из пионерлагеря не выглядел поправившимся, загорелым и окрепшим, то это рассматривалось, как негатив! А если такое происходило в массовом порядке, то могли и санкции применить к ответственным за это товарищам!
- Да-а, - оживлённо подхватывал Вячеслав Васильевич, смеясь и весело сверкая глазами через массивную прозрачность стёкол своих очков. - В былые годы, во времена оны высший бал оценки, особенно у пожилой категории женщин, в отношении мужчин выражала фраза: «Полный, красивый!». В её краткости было сконцентрировано всё  то благоговение,
______________
* Игорь Губерман
                107

которое с давних времён питают у нас к пышным габаритам. И, потом, даже в наше образованное время, если вам приходилось замечать, люди охотнее и больше «прогибаются» перед теми, кто наделён внушительной внешностью, в особенности, если к ней прилагается ещё и, пусть хоть какая ни какая,  должностишка. Таких и на «вы» называют охотнее… Субтильный же экземпляр до старости может проходить в «Ваньках», и не удосужиться, чтобы ему хотя бы не тыкали… Есть в этом нечто азиатское, рабье… И глубоко же сидит! Укоренилось за века…
Станислав Фомич согласно кивал головой.
- O tempora, o mores!* - патетически восклицал он.
 Он почти всегда соглашался с коллегой, когда речь шла о вещах житейских, политических и тех, что не требовали углубления в сферы религиозно-идеологические, ибо в таких случаях он, как ретивый конь, «рыл копытом землю», вся его осанка принимала боевую позу, а лицо начинало светиться лукавым скепсисом. Но в те моменты, когда топор войны был зарыт, и «трубка мира» неосязаемой дымкой своего аромата заполняла всё пространство между старыми друзьями и извечными оппонентами, скрывая в этой дымке все ухабы взаимных недовольств и недопонимания друг друга, он, в подтверждении своего благосклонного согласия, как правило, поведывал о чём-нибудь своём, наболевшем.
- Всегда считал умение выслушать, умение слышать собеседника одним из главных достоинств в человеке, - начинал он задушевный свой рассказ. - Не знаю, относится ли оно к врождённым или благоприобретённым качествам… С другой стороны, каждый, наверное, испытал на себе соблазн не выслушать кого-то до конца, прервать говорящего и заговорить о своём, которое на взгляд прервавшего куда интереснее. Хорошо, когда есть внутренний контролёр, который заставит извиниться и попросить продолжить прерванную тему. Хорошо также, когда есть внешний контролёр, скажем жена, - он блаженно улыбнулся, - которая вовремя наступит на ногу под столом…  Недавно встретил старого приятеля. Остановились, постояли, «поговорили»… Последнее слово, правда, следует взять в кавычки, поскольку длительный беспрерывный монолог приятеля вряд ли подпадает под это понятие. Давненько, признаться, начал я задумываться над явлением, скрывающимся за мудрёным иностранным термином – интемперия. Если спуститься с учёных филологических высей в долы народной речи, то означает термин сей не что иное, как многословие, а погрубее – «словесный понос». Причём, у людей, наделённых этим «талантом»,  проявляется он как-то однобоко, а именно: их совершенно не интересует, что хочет сказать собеседник, что думает тот по поводу предмета разговора. Нет, задача у них другая – им важно «разгрузиться» самим! Выплеснуть (обязательно в виде многословного и длинного излияния) то, что взбрело им на ум в момент встречи с вами. Печально сознавать, но «заболевание» сие, как мне кажется, распространяется всё больше и больше. Не возьмусь исследовать его глубинные истоки, …разве что, скользнуть по поверхности, дабы, хоть краешком постараться выяснить… Возможно не последнюю роль здесь играют те процессы, происходящие в нашем, увы, не совсем здоровом обществе, в силу которых произошло резкое понижение уровня культуры, и культуры общения в том числе. Увы, многое хорошее уходит из нашей жизни, не будучи заменённым чем-то равноценным! Исчезло, скажем, такое замечательное явление, как старички в сквериках, играющие на лавочках в шахматы, а параллельно обсуждающие глобальные вопросы международных отношений и серьёзные темы статей из «Нового мира». Их интеллигентные перепалки всегда приводили меня в восторг! От всего этого веяло такой стабильностью (увы, тогда нами так мало ценимою!), покоем и каким-то домашним уютом! В этих же сквериках часто собирались и столь же интеллигентные футбольные болельщики с ворохом буклетов-календарей чемпионатов СССР довоенного и послевоенного периодов подмышками. Они увлечённо и аргументировано доказывали друг другу, что такой-то гол в таком-то матче осенью 1949 года
______________
* О времена, о нравы! (лат.)
                108

в ворота «Торпедо» забил именно Всеволод Бобров, а не Григорий Федотов. Да! Ушли эти милые старички из нашей жизни и, по-видимому, унесли они с собой дух интеллигентного спора, интеллигентного общения.
Станислав Фомич грустно помолчал. Его собеседник поддержал его в этом.
-  Да разве в одних тех старичках дело! - продолжил свои мысли рассказчик. - Они олицетворяли лишь единичный аспект былой жизни. Сама интеллигентность как-то растворяется и уплывает в туманной дымке под жгучими лучами нового! Пришли другие типы взаимоотношений между людьми, другие темпы жизни, другие стили общения, среди которых и тот неприглядный, о котором идёт речь. И это может служить лишним подтверждением того удручающего факта, что нравы людей не улучшаются, а совсем наоборот. Что люди становятся всё черствее и равнодушнее друг к другу.  И вашим знакомым уже совершенно безразлично, что происходит с вами, вашими детьми, вашей семьёй. Им плевать, где работает ваш сын. Им плевать, что ваша внучка уже замужем и собирается сделать вас прадедушкой. Им плевать, что со времени последней встречи с вами прошла уйма времени, и вы давно не работаете, а на пенсии. Им плевать… Зато как трепетно, с каким благоговением они рассказывают о своём – родном и близком! Как они живописуют успехи своих чад! Как разглагольствуют о своих личных материальных достижениях и приобретениях! С каким смаком рассказывают о недавней поездке в Анталию!
Решив придать завершению рассказа хоть некоторого вида оживления, он уже не с грустью в голосе, а бодро, даже весело заканчивал:
- Ещё размышления на эту тему укрепили мою уверенность в истинности народного изречения, что «муж и жена – одна сатана!». Увы, и моя вторая половина на работе, когда ещё работала, да и сейчас при случайной встрече кого-нибудь из знакомых оказывается в точно таком же положении человека, переминающегося с ноги на ногу и не знающего как деликатно прервать «приятную во всех отношениях беседу», в положении покорного слушателя, в «свободные уши» которого дорвавшийся истязатель вливает тонны информации. Да, мудро сказано в народном присловье… Иначе, наверное, не прожили бы мы вместе столько лет!
- Это верно: «Муж и жена – одна сатана», - задумчиво повторил Вячеслав Васильевич, переключив мысли на свою волну… - Если, конечно, брак не оказывается «фиктивным»… Или, как там у Фридриха, «брак гусыни и святого»…
Зная в какую ярость приводило его коллегу и многолетнего оппонента само имя «идеолога фашистов» Ницше, он в своё время пошёл на хитрость, называя того лишь по имени. И долго этот номер проходил, долго тот полагал, что речь идёт о каком-то неизвестном ему философе Фридрихе. Но неглупый Станислав Фомич как-то раскусил этот «заговор», вызвав тем самым  много смеха и обоюдных подтруниваний. Привычка же укоренилась, и Вячеслав Васильевич часто по старинке называл немца то первым, то вторым его же именем. Зацепившись за такой веский повод лишний раз укорить, Коростелёв затаённым голосом молвил:
- Вот, хоть убейте, а никак не могу понять! Ну, не вмещается у меня в голове эта ваша какая-то маниакальная блажь – не только читать, но и в доказательствах и аргументах своих использовать мысли и слова этого предтечи фашизма, этого махрового идеолога нацизма, этого глашатая сверхрасы, проповедника «белокурой бестии»! Это тем более удивительно слышать именно от вас – того, кто прошёл через годы кровавейшей, тяжелейшей войны! - Он говорил, всё более возбуждаясь, так, что под конец в его словах ясно улавливались нотки обвинительно прокурорские. - Ведь, согласитесь, философия философией, но должны же быть и принципы, должны существовать те границы, за которые преступать непозволительно, хотя бы в силу  моральных норм!
Он буравил колючим взглядом склонившего голову Самборского, который, выждав некоторое время, не поднимая головы, а глядя куда-то в пол, как бы с неохотой, как бы в силу некой необходимости отвечать, произнёс:
                109

- Видите ли, в целом, если честно, я не большой сторонник и почитатель ницшеанства. Особенно ещё и потому, что сам он с таким пренебрежением отзывался о России и русских… не понял, не домыслил роли и значения их в истории… (как, впрочем, и ваш гений Маркс) - он снова помолчал. - …Но вот его многие положения, в особенности его афоризмы, которые своею краткостью, глубиною смысла, в них вложенного, так верно проникают в самую суть… Даже, когда касаются вещей обыденных…
Он не спеша встал со стула и пошёл в смежную комнату, включил там свет. Было слышно, как он перебирал и перекладывал книги. Наконец, через минуту он появился на пороге с открытой брошюрой в руках:
- Ну, вот – наугад… и как раз то, что ближе нам с вами, - он немного запрокинул голову и отвёл руку с книгой вперёд. – «У них есть нечто, чем они гордятся. Как, однако, они называют то, что делает их гордыми? Они зовут это образованием, оно отличает их от пастухов»*! Каково! Не о наших ли сказано временах, когда диплом в кармане придаёт его обладателю некоего статуса «не пастуха»? Не о нашем ли времени – времени вожделенного помешательства на образовании, или, лучше сказать, помешательства приобретения диплома, ибо для нынешних «не пастухов» это две отдельные и вполне разнящиеся вещи?! И, конечно же, для них важны не сам смысл образования, не его изначальная суть, а лишь тот упомянутый его эпифеномен, который буквально и делает «их гордыми»! …Вот он пишет следующее о такого сорта людях: «Увы! Наступает время, когда человек не станет уже рожать ни одной звезды»**… и дальше (прямо скажем, «не в бровь, а в глаз»!): «Земля стала маленькой, и по ней скачет последний человек, который всё делает малым. Род его неистребим, как род земляной вши; последний человек живёт дольше всех»***. Здесь мысль его перекликается с негодующим восклицанием Гёте, помните?: «Жалкий глупец, ты всё умаляешь, потому что сам так мал!»****, которое тот вложил в мысли своего Вертера и которое обращено всё к тому же, отнюдь не исчезающему, а наоборот, плодящемуся и всё более укореняющемуся племени мещан.
- Как-то ловко, Вячеслав Васильевич, вы перескочили с темы: вот тебе – образование, и тут же, вдруг, мещане!
- Это лишь на первый взгляд… Вы вот подумайте и скажите: какая главная цель жизни господ, принадлежащих этому пресловутому и вечно живому сословию? - он сделал паузу, как бы давая время для ответа, но сам же и ответил на свой вопрос. - Да  всё та же, что и сотню, тысячу лет назад – сытое брюхо, удобненько устроиться! А коль, по нынешним временам, образование, пусть и не обеспечивает наверняка, но существенно увеличивает шансы выполнения сей  «вселенской значимости» задачи для них, то и стремятся они всеми силами его заполучить! Опять же таки оговариваюсь, не само образование, как таковое их интересует, а лишь диплом, как билет, обеспечивающий право на занятие определённого места (желательно, конечно, максимально комфортного) в зале театра жизни.
Он замолчал, сел на место. Взгляд его стал несколько отсутствующим, а лицо приобрело то выражение вдумчивости, какое у него бывало перед длинным рассказом:
- Знаете, Станислав Фомич, тема, столь случайно нами затронутая, на самом деле важна и глубока… она, я убеждён, уходит в самое средоточие человеческой сути, его духовного здоровья. И особенно в свете такой глобальной устремлённости на средний класс, как на некую панацею экономического процветания, упования на него, как на единственную альтернативу развития любого общества. Я считаю подобную направленность чудовищной ошибкой! Часто от наших политиков, экономистов, просто «сведущих» людей приходится

_____________
* Ф.Ницше «Так говорил Заратустра» 
** Там же
*** Там же
**** Гёте «Страдания юного Вертера»
                110

слышать их сетования, на то, что, дескать, не сформирован у нас в обществе так называемый «средний класс», слишком тонка эта прослойка, нет в народе устремленности на то, чтобы укоренить в себе «психологию среднего класса»! Отсюда, дескать, мы так и живем, поэтому и имеем ту наглядную картину, которую имеем! На цивилизованном Западе и жизнь-де хороша по причине доминантного положения этого социального пласта общества! Он-то, дескать, и создает жизненный тонус сытости и благополучия! На нём-то и зиждется фундамент европейской цивилизации и её «ценностей»! Эти господа экономисты напрочь отметают, не хотят учитывать все, что было высказано до них, в частности в философии, в литературе! Высказано людьми, которые не им чета! Высказано такими мыслителями, что, будь человечество поумнее, одни их имена могли бы послужить оздоровительным импульсом…, не говоря уже об их учениях! Вспомните, как Платон мечтал о том, чтобы государствами управляли философы! Но… иные тенденции, увы, возобладали у людей. Ведь когда «кухарки начинают управлять государствами» (равно как и бывшие председатели колхозов, начальники ЖЭКов, прорабы и прочий контингент), то у людей подобного толка, в силу их, мягко говоря, сырого, неоформленного духовного статуса, велика вероятность возникновения соблазна, исходящего со стороны неимоверного увеличения возможности материального прибытка. Велика вероятность соблазна воспользоваться таким, на их взгляд, счастливым билетом, который, как они наивно полагают, «выпадает раз в жизни», дабы и самим жизнь прожить в полном достатке, и отпрысков своих, своих чад обеспечить вплоть до седьмого колена, а то и дальше. Характеристику подобному контингенту вы сами без труда можете составить, исходя из материала сегодняшних наших реалий жизни. Но несколько десятилетий назад философ Ильин уже успел это сделать…
Самборский выдержал паузу, чуть полузакрыв  при этом глаза, вспоминая. Наконец он процитировал по памяти:
- «Это суть люди с величайшими претензиями (продиктованными слепою завистью) –  они притязают на всепонимание, всеумение и всемогущество; и в то же время это – люди личностно и духовно нисколько не оформленные; у них нет ни религии, ни совести, ни правосознания, ни художественного вкуса, ни очевидности. Говоря словами Аристотеля, это «рабы от природы, которые достаточно причастны уму, чтобы понимать чужие мысли, но недостаточно, чтобы иметь свои»... Они их и не имеют: повторяют без конца затверженные чужие формулы и влагают в них свой неисчерпаемый заряд зависти и карьеризма»… И потом «комфорт избаловывает людей; развлечения умножаются и принимают всё новые формы; претенциозность и зависть всё возрастают;. а «демократический» строй поощряет людское самомнение; переоценку своей особы и склонность не брезгать никакими путями и средствами для достижения желанного. Жажда наслаждений растет, а с нею вместе и воля к богатству и власти. Трезвые удержи слабеют, мера утрачивается, порок не отталкивает; такой человек верит в свою окончательную смертность, но не верит в своё бессмертие и в вечную жизнь; и самая молодость кажется ему кратким и непрочным даром. Поэтому он торопится; ему «некогда». Обманчивые радости естества кажутся ему главными или даже единственными. И вот он спешит улучшить …свою «земную конъюнктуру», он боится «упустить» и «не успеть». Совесть его смолкает, честью он не дорожит. Он начинает ломить без стыда и «оправдывает» свою дерзость нравственным релятивизмом («все условно»). Расталкивая друг друга, люди добиваются «лучшего» и «большего» и затаптывают слабых и беззащитных насмерть. И уже трудно бывает отличить – человека от зверя, партию от шайки, парламентария от взяточника-авантюриста, народ от черни. Люди нашего времени утрачивают духовный хребет: они одержимы завистью и жадностью»*… Так что, государствами, батенька мой,

_____________
* И.Ильин «О грядущей России»: «Зависть, как источник бедствий»
                111

должны управлять философы! А общество должно максимально больше состоять из интеллигентов – этих аристократов духа! А не из мышиного копошения мещан!
- Да! но меня терзают смутные подозрения и догадки, - весело и даже игриво подхватил Станислав Фомич, - что нынешние философы, в отличие от своих коллег античных времён, столь же ушлы и не менее оборотисты, чем представители так живописно описанного Ильиным и вами контингента!
- И снова вы невпопад! И снова не поняли меня или не хотите понять! - с горечью воскликнул Самборский. - Я ведь не о профессии…, не диплом в кармане имею я ввиду! А нечто намного более глубокое – то, что, собственно, и делает человека философом – это духовные искания! Это жажда постижения смысла человеческой жизни! Это жажда правдоискательства! Или,  лучше сказать, жажда поиска истины! Истины всеобъемлющей и всё объясняющей! Только у людей подобного настроя, подобного склада души вырабатываются бесценные качества кристальной честности, благородства, порядочности…! Да и просто обострённое чувство справедливости, желание наведения порядка в нашем общем доме…! Они ведь могут быть присущи самым простым людям! Вспомните председателя колхоза Дерюгина в советском фильме «Любовь земная»! Тоже в своём роде философ! «Пока последний из колхозников не переедет в новую избу, мы с тобой не имеем права на такую привилегию!» - отрезал жене. А у них детей мал мала меньше…! А теперь потрудитесь провести параллели с нашими нынешними временами, с нашими теперешними столоначальниками! Многие ли из них руководствуются подобными установками?
Коростелёв охотно поддержал беседу – тема начинала ему нравиться:
- …Но, если честно, меня тоже не совсем прельщает перспектива всеобщего и всемирного мещанства, как образчика всеобщего же счастья! Как-то незаметно такие воззрения всплыли на поверхность жизни из глубин, куда их в своё время пытались спровадить, не учтя повышенной их плавучести… Ни для кого не секрет, какое вещество способно хорошо держаться на поверхности жидкости… И вот душком того вещества исподволь заполнилась вся атмосфера человеческих отношений, куда ни кинь… А я ведь хорошо помню, да и вы наверняка тоже не забыли, - он сентиментально вздохнул, - тот негативный смысл, который советские люди, как правило, интеллигентного восприятия жизни, вкладывали в на первый взгляд безобидное слово – мещанин. Столкнулся с этим давно, ещё на заре своей жизни. Моя мать, хорошо помню из детства, очень стыдилась иметь в доме всех этих разнокалиберных фарфоровых рыбок и слоников, эти тюлевые занавесочки и кружева на этажерках и столах только на том основании, что в её понимании они служили признаком мещанского вкуса и «плебейских эстетических» предпочтений. Этим она  невольно способствовала развитию моего детского чувства зависти, так как, приходя в гости к тетке, я всегда с восхищением и открытым ртом созерцал эти чудеса! В школе, слыша на уроках пламенные призывы – «светить, и никаких гвоздей!», во мне сформировывалось стойкое презрение к людям, мещанского образа жизни. Да, и впрямь, если судить по литературным произведениям, по фильмам той поры, по призывающим все к тому же горению и яростно осуждающим тление и тихую жизнь плакатам, персонажи подобного образа существования, мягко говоря, не могли внушить симпатии к себе… Но это мировосприятие, увы! отошло в прошлое. А как же, вы полагаете, обстоит дело сейчас? Нынешний обыватель? Достоин он порицания или, может быть, жалости, коль явление его расцвета плавно перешло в разряд  положительных?
- Ну…, я полагаю, что не только для нас с вами, но и для любого интеллигентного человека, ответ может быть однозначным…, - скороговоркой и вскользь ответил Самборский, тут же продолжив:
- Недавно по одному из телевизионных каналов, в новостях промелькнул репортаж о Чехии. Там в какой-то из школ, в качестве эксперимента, детям перестали давать уроки чистописания, а учат писать только печатным стилем. В дальнейшем, если эксперимент
                112

окажется удачным, планируется распространить методику  по школам всей страны. В конце, правда, обмолвились, что выросшие на этом дети не смогут прочесть, скажем, письма своих бабушек. Ну, да не велика беда! Разве это – главное? Да и нужно ли им это будет – ведь разобрать текст в компьютере они смогут легко! Подумалось: до чего же дошла рьяность выхолащивания индивидуальности в сытых этих западных странах! Масса полуграмотных, но неплохо прикормленных исполнителей, которые лишены даже своего почерка! Каков следующий шаг к обезличиванию и отупению масс? Какой огранке еще нужно подвергнуть обывателей, основу среднего класса? И та ли это огранка, к которой должны стремиться и мы? Тот ли это стиль жизни, который нужно слепо копировать?
- Если мне не изменяет память, Горький что-то писал об этом.
- Да, в своих «Заметках о мещанстве», в частности там сказано, - он снова отлучился в спальню за нужной книгой. Свет не пришлось включать по той причине, что он и не выключался, Вячеслав Васильевич просто позабыл о нём.
Он плавно выплыл из глубины соседней комнаты с книгой в руках:
- Так вот, в частности Горький пишет о том, что «русский народ чрезвычайно самобытен и что греховная западная наука, развратные формы жизни Запада совершенно не годятся для него. Влияние Запада может только испортить, разрушить кроткую, мягкую душу и прочие редкие качества народа-богоносца…»*!
Вячеслав Васильевич с торжествующим видом умолк, любуясь произведённым эффектом. Но увидев, что эффект, если и был, то весьма искусно завуалирован, с ещё большим вдохновением продолжил:
- Он так характеризует этот пресловутый средний класс, который у нас давно уже имеет свое, более ему подходящее имя: «Мещанство — это строй души... Основные ноты мещанства — уродливо развитое чувство собственности, всегда напряжённое желание покоя внутри и вне себя, тёмный страх пред всем, что, так или иначе, может вспугнуть этот покой…». И далее: «Отвратительное развитие чувства собственности в обществе… может быть, объясняется тем, что только деньги как будто дают личности некоторую возможность чувствовать себя свободной и сильной, только деньги могут иногда охранить личность…»**. Да, банальная истина и нашего времени – деньги правят бал, капитал – владыка! Они – божок и вожделение представителя «среднего класса», мещанина  по сути своей! - последние цитаты он зачитал максимально энергично, с пафосом. - «Жестокость богатства так же очевидна, как и глупая жадность его. Неразборчивый, как свинья, капитал пожирает всё, что видит, но нельзя съесть больше того, сколько можешь, и однажды он должен пожрать сам себя — эта трагикомедия лежит в основе его механики. Сила капитала — механическая грубая сила; этот ком золота, точно ком снега, брошенный под гору, вовлекая в себя всякую дрянь, увеличивается в объёме от движения, но само движение слепо, безвольно и не может иметь оправдания, когда оно давит и уничтожает миллионы людей... Но для мещан капитал — идол, сила и необоримая власть, и они раболепно служат ему, довольные теми объедками, которые пресыщенное животное бросает им под стол, как собакам. Они не обижаются на это — чувство человеческого достоинства не развито у мещан,— ослеплённые блеском золота, они служат господину не только из страха пред силой его, но уважая силу, и не только служат, что естественно, ибо и мещанин любит есть много и вкусно, но подслуживаются, что уже противно…»***.
- Вы знаете…, - хотел было что-то вставить Коростелёв, но увидев перед собой запрещающий знак рукой своего собеседника и полный значимости его взгляд, покорно умолк.
- «Есть два типа индивидуализма: индивидуализм мещанский и героический. Первый
_____________
* М.Горький,  «Заметки о мещанстве»
** Там же
*** Там же
                113

ставит своё «я» в центре мира — нечто удивительно противное, напыщенное и нищенское. Подумайте, как это «красиво» — в центре мира стоит жирный человечек с брюшком, любитель устриц, женщин…, сигар, музыки, человек, поглощающий все блага жизни, как бездонный мешок. Всегда сытый, всегда трусливый, он способен возвести свою зубную боль на степень мирового события… «я» для этого паразита — всё! Второй говорит: «Мир во мне; я всё вмещаю в душе моей, все ужасы и недоумения, всю боль и радость жизни, всю пестроту и хаос её радужной игры. Мир — это народ. Человек — клетка моего организма. Если его бьют — мне больно, если его оскорбляют — я в гневе, я хочу мести. Я не могу допустить примирения между поработителем и порабощённым... Великое, неисчерпаемое горе мира, погрязшего во лжи, во тьме, в насилии, обмане, — мое личное горе…»*, - он захлопнул книгу и с жаром подытожил. - И когда мы все будем готовы к преобладанию и торжеству второго типа, когда каждый поймет и прочувствует до кончика ногтей это «...великое, неисчерпаемое горе мира, погрязшего во лжи, во тьме, в насилии, обмане», и каждый будет переживать в своем сердце все это, не как представитель «среднего класса», не по-мещански скупо и отстранённо, а как «личное горе», как непосредственно его касающееся, тогда у нас появится шанс на выздоровление, на исцеление от этой болезни слепого подражания, преклонения перед чуждыми нам ценностями и укоренение в своей родной почве, обустройстве своего дома по своим правилам и законам! Без менторского похлопывания свысока по плечу со стороны какого-нибудь чужеземного замухрышки-мещанина!
Часы добросовестно упрямо овременяли вечность, выстраивая в бесконечную невидимую шеренгу безликих своих рядовых. И эта их попытка завоевать и обуздать непостижимое и изначальное, вводя в бой тех «оловянных солдатиков», выглядела так же смешно и нелепо, как нелепым показалось бы намерение какого-нибудь обезумевшего землемера заключить всю необъятность вселенских пространств в ровные геометрические фигуры с помощью своего кургузого деревянного аршина. Тишь темноты за окном, казалось, так старалась подслушать беседу двух пожилых философов, что с силой напирала на стёкла, словно намереваясь их выдавить, и только ветер в трубе на кухне не обращал на всё это никакого внимания, а деловито работал, извлекая из отверстий и потайных ходов звуки, столь свойственные  ночным старым домам.
- Вы что-то хотели сказать? - не сразу выйдя из того состояния, которое было навеяно горьковскими строками и собственными мыслями по этому поводу, медленно спросил Самборский.
- Гм? А-а… Да… То есть, что тут скажешь после всего того, что вы тут начитали и что высказали? - тоже как бы пробуждаясь заговорил Станислав Фомич. - Просто, сам собою возникает вопрос: вы-то что могли бы предложить? Что в такой ситуации могло бы помочь?
- Только одно! - распрямившись всей своей фигурой, не задумываясь, выпалил Вячеслав Васильевич. - Только огонь творчества может осушить это мещанское болото!
- Ну-у… это слишком расплывчато.
- Да, но только потому, что творчество человека бесконечно многогранно! Практически все виды его деятельности являются тем или иным видом творчества! И эволюция самого Homo sapiens, его духовное возрастание знаменует собой не что иное, как усложнение его творчества – от каменного топора до Джоконды! Ведь человек и отличается от животного направленностью творчества вовне! Животные тоже творят, но творят из себя – и себя же! То есть они творят своё тело, его красоту, его идеальную приспособленность к внешним условиям жизни! Но единичный творческий акт каждого из них практически


_____________
* М.Горький,  «Заметки о мещанстве»
                114

завершается на этапе взросления организма. Дальнейшая его жизнь есть апробация результата
– хорош ли? получился ли? а также следуют наработки дальнейшего усовершенствования на следующий раз. Человек же уже пытается творить и вокруг себя, пытается максимально окружать себя красотой, созданиями рук своих…!
- Творчество творчеством, но вы не можете отрицать того, что всё же труд сделал из обезьяны человека, - попытался склонить разговор в близкое ему научно-материалистическое русло неугомонный Коростелёв.
- Во-первых: труд это и есть творчество. Само слово «творить» что-либо, то есть создавать, трудиться нам говорит об этом. Просто степени его сложности, красоты, утилитарности весьма разнятся. Ведь есть труд для «хлеба насущного», вершину которого представляет собой экономика, а есть труд для души, вершиною которого есть искусство! Во-вторых: всё больше склоняюсь к убеждению, что фраза классика о том, что «труд сделал из обезьяны человека» нуждается в уточнении, ибо сам труд, его появление у приматов носит характер вторичного феномена. К первичным же факторам в формировании Homo sapiens  (трудном и продолжительном) я бы, пожалуй, отнес, прежде всего, способность самых «развитых» особей привыкать к излишествам! Животным излишества неведомы. Максимум, на что они могут рассчитывать, так это на те скачки изобилия пищи, влаги, тепла, которые им иногда, расщедрившись, преподносит природа, чтобы они смогли зализать раны после тяжёлого времени голода и всяческих природных же катаклизмов. Конечно, появления целенаправленной трудовой деятельности, скажем, у лягушек вряд ли можно предполагать и ожидать – слишком уж слабоватое, мягко говоря, развитие... А вот приматы – это уже подходящий материал. Вот с ними можно и поэкспериментировать. Одним словом, ординарный человек (или как его определяет Кьеркегор «человек естественный») есть животное, научившееся создавать излишества, стремящееся окружить себя ими и всё более привыкающее к ним (впоследствии он назовёт это «комфортом»). И он так увяз в этом процессе (впоследствии это будет названо «историей»), что конца края, предела этого нарастания не видать… А он будет… он непременно придёт тот конец, ибо сказано, что «кончится ликование изнеженных»*, но то уже другой вопрос… Конечно, в ходе роста требований к качеству всех тех излишеств, вскрылись или лучше сказать получили своё развитие и те их виды, которые способствовали перемещению центра тяжести жизни человечества (во всяком случае, определённой его части) с телесных на духовные этажи. Труд же сам по себе на заре его возникновения был лишь вынужденным средством в обеспечении тех приснопамятных и набирающих силу излишеств. Однако, совершенствуя его, о многом стали суетиться люди. У того же Горького, помните? «…пустяков много, в пустяках запутался народ… Великое стеснение от пустяков…»**.
Он с минуту помолчал, собрался с мыслями. Самборский знал, что его оппонент,  будучи приверженцем убеждения «идеологию врага нужно хорошо изучить», неплохо проштудировал Библию, и употребляя библейские изречения, он не сомневался, что его понимают:
- …Со временем многие уж слишком развившиеся ловкачи, любители «собирать урожай там, где они не сеяли», уже находили возможности, дабы не обременять себя трудом, игнорируя Божий наказ «в поте лица добывать хлеб свой насущный». …Что касается меня, то я глубоко убеждён, что только трудовая копейка, окроплённая своим потом, может пойти человеку впрок, во благо. Помните, в старину говаривали: «Всё, что нажито махом, пойдёт прахом»? Выражение по-народному грубовато, но весьма ёмко выражает суть вопроса. И потом, вы заметили, что человек не трудящийся, праздный, человек, паразитирующий на

_____________
* Амос, Гл. 6:7
** М.Горький «Как я учился»
                115

«чужом горбу», как бы не имеет лица, во всяком случае, лица выраженного, сформировавшегося… Вместо которого у него нечто бесформенное, как у медузы…?
- Ну-у, так-таки всем встать за плуг и соху, опуститься в шахту!...
- Да нет, не так буквально… Ведь человек тяжело трудится и тогда, когда он работает над картиной, книгой, над научным открытием…
- Вот! Вы и о науке вспомнили! Дошёл и до неё, наконец, черёд, - Станислав Фомич сделал нечто похожее на сидячий реверанс – получилось и обиженно, и потешно. - Вспомнили, хотя и давненько уже отмежевались от её сторонников, её почитателей, отошли от них на расстояние…
Вячеслав Васильевич, улыбнувшись импульсивному движению собеседника, кивнул в сторону стола:
 - Вон лежит книжица, из которой я уже зачитывал вам некоторые мысли… В ней есть ещё одна фраза, которая может многое объяснить: «…я ушёл из дома учёных, да ещё и дверь захлопнул за собою. Слишком долго душа моя сидела  за их столом; не научили меня, подобно им, познавать таким же образом, как щелкать орехи…»*. Но давайте не будем углубляться в эти дебри…
Почему ему вспомнился так подробно именно этот их со Станиславом Фомичом вечер, именно эта их беседа? Кто знает… Может быть потому, что она была последней…

                5. Отец и сны 

Они поднялись по многочисленным пологим ступенькам и вышли на просторную террасу перед их домом. Вероника Николаевна, видя большую, чем обычно, озабоченность мужа, благоразумно не спешила её прерывать. Терраса, одним своим концом изливаясь в водопад мраморных ступенек лестницы, по которой они вышли на неё, другим упиралась в великолепное архитектурное сооружение из бирюзы, малахита, оникса и чароита, с вкраплениями декора из серебра, золота и платины, которое и служило жилищем супружеской четы. Невдалеке, вдоль реки виднелись другие, схожие по стилю, но отличные по форме, цвету, материалу строения. Вообще, те из русичей, кто избрал себе архитектурную стезю, не занимались решением вопроса «крыши над головой», не строили жильё в чисто утилитарном смысле, а так же, как и поэты, художники, музыканты творили, изощряясь в своём искусстве до виртуозности, оправдывая утверждение, что произведения архитектуры – это застывшая в камне музыка. Нигде здесь невозможно было встретить даже двух одинаковых строений, нигде не было зданий второстепенных и, так сказать, «типовых». Всё в этом плане, как, впрочем, и во всех остальных, дышало порывом вдохновения их создателей, во всём чувствовалось прикосновение музы их гения! Как нетрудно догадаться, жилище для человека неплотского носит чисто формальный и в большей мере эстетический смысл и значение. Во всех домах (хотя слово «дворцы» здесь больше бы подошло) напрочь отсутствовали такие их части, как туалеты, ванные, столовые, кладовые, подсобки и прочее. А единственное, что делало их похожими друг на дружку, так это их великолепие. Повсюду, и снаружи и внутри, были видны изумительные картины – плод сотворчества с художниками, – которые не подвешивались, а как-то прочно, монолитно вкраплялись в стены, потолки, перегородки. Витражи окон наполняли внутренние покои радужными, переливающимися лучами, откуда-то звучала негромкая, соответствующая и гармонирующая со светом тех лучей и настроением хозяев, музыка, сливающаяся с журчанием воды фонтанов и водопадов. Скульптурные композиции, невообразимо изящных, порою эклектичных форм, из самых

______________
* Ницше «Так говорил Заратустра»
                116

немыслимых материалов заполняли собой с безупречным  вкусом и знанием дела отведённое им пространство. И всё то великолепие завершало такое обилие повсюду цветущих, источающих каждый свой аромат, деревьев, цветов и растений, что, казалось, именно для них всё это строилось и создавалось!
При многообразии архитектурных направлений, всё же было видно, что повсюду доминировал стиль русского зодчества. Было множество почти точных повторений дворцов, храмов, палат земных русских городов. Так, например, в столице был выстроен кремль, почти точная копия московского, но материалы, задействованные для этого, были, по крайней мере, не ниже розового мрамора, оникса, малахита. Нетрудно понять, что слово «строить» в нашем случае имело лишь номинальное значение, ибо, само собой, никаких кранов, грузовиков с плитами, других строительных механизмов и приспособлений и даже намёка на таковые здесь
не было и в помине. Все материалы, по замыслу и желанию самого зодчего приобретая нужную форму, размеры и качество, перемещались непосредственно и мгновенно из недр в надлежащие им места. Таким же образом обстояло дело и в других сферах деятельности русичей. Имел смысл и значение только замысел художника-творца, его красота, его эстетическая составляющая, а не техника и сложности воплощения этого замысла, то есть его реализация, которые решались сами собой.
Степень урбанизации на Руси Бирюзовой была самой минимальной: не было здесь так называемых мегаполисов, в которых люди чувствуют себя как «сельди в бочке», не было этих навороченных из бетона, стекла и железа монстров-строений и их конгломератов, действующих столь угнетающе и давяще. А были поселения и городища, равномерно, уютно и живописно разбросанные по континентам и материкам, среди лесов, равнин и степных долов, на морских побережьях и вдоль рек, плавно несущих свои воды в большие реки и моря. Во всём чувствовался простор и свобода, ширь и размах.
Нетрудно догадаться, что не было на планете и такого прикладного и относящегося к низким и даже низменным типам творчества, как создание машин и механизмов. Эта чисто утилитарная и полностью отпавшая вместе с физической стороной жизни часть человеческого искательства, так же как и научная его составляющая, полностью утратив свой смысл и значение, не будоражила умы изобретателей и учёных. Да и сами они не имели здесь своих представителей, ибо представители те находились ещё в сферах, где законы механики и физики важны и актуальны, то есть на том уровне биологического homo sapiens, для которого машины и механизмы играют существенную роль в жизни. Таким образом, полностью нашло своё подтверждение предсказание Шеллинга, что «…придёт время, когда науки постепенно исчезнут, и на место их явится непосредственное знание. Все науки как таковые изобретены лишь по недостатку этого знания…»*. Для обитателей Руси Бирюзовой весь тот механико-электронный хлам, все те научно-технические достижения, которыми так порой гордятся люди на Земле, являлись почти тем же, чем для землян являются топоры и стрелы людей каменного века… Да, многое из того, что имеет смысл и значение для человека физического, стало ненужным и лишним архаизмом для человека плана Руси Бирюзовой. Это относилось и ко многим играм, соревнованиям, видам спорта, которые, как ни крути, являются, по сути, состязанием и торжеством всего плотского, всего тужащегося, пыхтящего и преодолевающего. К тому же, подобный род человеческой деятельности предполагает наличие поверженных, проигравших, неудачников, о существовании коих, само собой разумеется, здесь не могло быть и речи.
Ещё одной особенностью эйкумены планеты была та, что охватывались ею лишь умеренные и приполярные пояса. Южные и экваториальные тёплые территории не «пользовались популярностью и спросом», а посему были практически пустынными и

______________
* Взято из Лосский Н.О. «Обоснование интуитивизма» Гл.5, II.
                117

малопосещаемыми, хотя и густо застроенными областями. Объяснялось это тем, что северная суровая природа была родной русскому сердцу, русской душе, в то время, как тёплые края воспринимались как чуждые и экзотические. Только в «своих» климатических широтах русичам работалось и творилось легко, без натуги, ибо сама земля незримо подпитывала их силы, щедро одаривала вдохновеньем.
И, наконец, самым удивительным, самым ценным и значительным на Руси Бирюзовой было то, что каждый имел здесь реально существующий прообраз своей малой земной родины, её абсолютную и в некотором роде идеализированную копию. Была ли это деревенька на берегу речки или в глухом непроходимом лесу, был ли это провинциальный  городок или столичная улица, но для каждого такое место было воссоздано, как им самим, так и коллективно вместе с теми, кто так же дорожил той общей для них малой родиною.  Многие
даже отказывались от проживания во дворцах и выбирали местом своего постоянного жительства именно те дорогие сердцу края, их тишину и благотворный покой.
* * *
Как-то несколько дней тому назад была такая же ясная погода. Вероника Николаевна мерно покачивалась на лёгкой изящной широкой качели, установленной на террасе. Вокруг мягко, как издалека, звучала музыка старинных вальсов, исполняемая невидимым духовым оркестром. Вдалеке, у самого берега реки шумно и весело игрались дети. Тут необходимо заметить, что были на Руси Бирюзовой и дети, хотя, как можно догадаться, люди, не нуждавшиеся в материальных телах и не имевшие их, не имели, вместе с тем, и потребности в совокуплении – единственном способе продолжения рода на физическом плане. Пол, на том уже не материальном уровне, какой представляла собой жизнь людей планеты, всё же имел смысл и значение, которые определялись  укоренившейся в глубины ещё физического естества принадлежности к мужскому или женскому началам и от которой не так просто в одночасье отойти. Однако эротическое низменно-животное значение пола было заменено или, лучше сказать, изменено, сублимировано в значение платоническое, то есть такое, которое предполагает обладание не телом любимого, а его душой, слушание и любование музыкой, извлекаемой духовными струнами друг друга, при естественном дополнении красотой и неповторимостью «тел». Одним словом, на первый план выходили те сокровища, те, до поры сокрытые клады, которые для самок и самцов скучны и почти не имеют никакой ценности… Детьми же здесь были те, кто детьми и покинули физический мир, телесное своё состояние. И их «рост», их взросление было не столько прибавкой «килограммов» и «сантиметров», сколько  становлением зрелости духа, укреплением и раскрытием творческого задатка. Иначе сказать, с ними происходит нечто подобное тому, о чём писал когда-то Сведенборг: «Многие могут думать, что дети остаются детьми на небесах и что они живут как дети между ангелами. Те, которые не знают, что такое ангелы, могли утвердиться в этом понятии, видя иногда в церквах иконы, на которых ангелы изображены детьми. Но на деле совсем иное: разумение и мудрость образуют ангела, и покуда того и другого нет в детях, они хотя и живут между ангелами, но сами не ангелы. Когда они становятся разумными и мудрыми, тогда только они становятся ангелами и, что удивляло меня, они тогда не кажутся более детьми, но взрослыми, ибо тогда нрав их уже не детский, но созревший, ангельский; эта зрелость принадлежит разумению и мудрости. Если дети по мере усовершенствования в разумении и мудрости кажутся ростом выше, подобно отрокам или юношам, то это вследствие того, что разумение и мудрость составляют настоящую духовную пищу. То, что питает их дух, питает в то же время их тело по соответствию, ибо образ телесный есть не что другое, как внешний образ внутренних начал. Должно знать, что дети на небесах не вырастают далее первой молодости, при которой они и остаются во всю вечность»*…
______________
* Э.Сведенборг «О небесах, мире духов и аде»
                118

 Звуки и запахи послеполуденного медленно клонящегося к вечеру дня наполняли собою пространство. Всё дышало таким покоем и домашним уютом, всё входило в душу таким умиротворением и тихой радостью, что, казалось, если существует в мире покой человеческого счастья, то он, должно быть, выглядит именно так. И Пётр Николаевич всем естеством своим впитывал в себя это блаженство, вдыхал его вместе с ароматами воздуха, даже прикрыв при этом как в полудрёме глаза. Он стоял, опершись о нагретые солнцем перила балюстрады, ни о чём не думая и лишь внемля звукам музыки и размеренного покачивания качели.
- Знаешь, Петя… - негромко нарушила молчание Вероника Николаевна. - Сделать сюрприз в строгом смысле этого слова, при том уровне интуиции и ясновидения, какими мы все здесь наделены, вряд ли возможно… Но-о… Я попыталась хоть отчасти… Одним словом,  нас сейчас посетит гость. И-и… ты, наверное, догадываешься…, знаешь, кто это…
- Да, Вера… Я знаю… И очень волнуюсь этой встрече…
- Он уже поднимается по ступенькам…
- Я слышу…
По ступенькам лестницы, не спеша и без видимых усилий, но со сквозящим в позе и во всей фигуре напряжением ожидания, поднимался моложавого вида  подтянутый и загорелый человек. Одет он был в красивый переливающийся серебряным отливом лёгкий и светлый летний костюм. Чесучовая шляпа, очень ему идущая, была чуть сдвинута к затылку, придавая лицу несколько напускного залихватского выражения. В контрасте с одеждой, лицо мужчины было сосредоточенным, внимательные цепкие, но добрые глаза ещё издали пытались найти и распознать того, к кому он так долго шёл, и кого теперь отделяли от него лишь несколько ступенек. Его руки, жилистые и крепкие, беспрестанно что-то поправлявшие на себе и беспричинно то прячущиеся  карманы брюк и пиджака, то тут же вынимаемые из них, дополняли и ещё больше подчёркивали внутреннее его состояние – состояние радости, смешанной с волнением.
Вячеслав Васильевич не мог больше ждать – быстрыми шагами он бросился по ступеням вниз. Когда он поравнялся с мужчиной, оба, схватив друг друга за плечи, таким образом, на мгновение чуть отстранившись, как бы для того, чтобы получше рассмотреть один другого, крепко слились в объятиях.
- Отец!
- Славка!
Слов больше не было… Слова были лишними. Не было нужды в тех фразах и восклицаниях, на которые щедры многие из нас при встрече после долгой разлуки, и которые скорее мешают, не дают безмолвной значимости момента заполнить собою всё вокруг и в душе, придают самой встрече блёклых красок случайного эпизода. Отец с сыном наполнили свою встречу, столь долгожданную и такую важную для каждого из них, молчанием и жадным поеданием друг друга глазами. Они не замечали, как взошли на террасу, как облокотившись о перила балюстрады, словно по команде, отвернули лица в разные стороны, пряча засверкавшие от обилия влаги в них глаза. Не замечали они и бесконечно сочувственного взгляда Вероники Николаевны, переводящей его то на отца, то на сына, тихо про себя радовавшейся их схожести, которая, по всему видно, была не только внешней. Вообще, если бы кто-нибудь из людей, не посвящённых в реалии Руси Бирюзовой, мог быть свидетелем того события, он бы, вероятно, немало подивился тому, что два моложавых ровесника, пусть и похожих друг на друга, называют один другого «отцом» и «сыном».
Наконец, довольно продолжительное молчание всех троих нарушил Вячеслав Васильевич:
- А-а…, мама всё ещё там…? - больше утверждая, чем спрашивая, произнёс он. Голос  его был взволнован и чуть заметно дрожал.
                119

- Да-а… Там… - Самборский-старший мягко, с любовью посмотрел на сына. - Иногда, не часто, чтоб лишний раз не тревожить, навещаю её… во сне, как тебя… Помнишь? Сам понимаешь, что это за «свидания» для неё… Проснётся – и в воспоминании только смутный, с каждой минутой всё больше редеющий, дымок… И, потом, у неё ведь другая жизнь, не связанная со мной… и с тобой… Те люди, которые сейчас рядом с нею, и нам, как ты сам знаешь, не чужие. Да и кто кому чужой! Все братья, все близкие! Это особенно ясно становится, когда приходишь сюда, - он говорил с приятной медлительностью и ясностью в произношении каждой фразы.
Сын понимал, что значит навещать во снах… Именно теперь, когда сам феномен сна отпал, отошёл в прошлое, потерял свою значимость,  он узнал, что стоит за такими своеобразными реалиями сновидений, что за ними скрывается. Теперь он ведал, как и все, кто находился на одном с ним плане духовного познания и прозрения, охранную суть сновидений, как неких душевно-духовных «фильтров», помогающих изначальному глубинному человеческому естеству каждого формировать тот внутренний мир, то субъективное своё наполнение, которое бесконечно ему дорого, без которого он не смог бы сделать и одного вздоха, и скорее смирился бы с тем, чтобы исчезнуть, раствориться в небытии, чем утратить то своё внутреннее содержание! Необходимо различать в человеке глубинное «я» и поверхностное «дневное» сознание, тесно увязанное с реальным миром, направленное на него. Картинки тех реалий, с которыми только и способно «работать» это поверхностное сознание, проходя через «фильтры» глубинного, включающиеся во сне, проходя через «обжиг» протуберанцами, порождёнными в недрах подсознания, сокрытого от «дневного» мышления и почти неведомого ему, в конце концов, переплавляют те картинки в такие  образы и сюжеты, которые мы надеемся найти в потоке самой жизни (собственно, за ними и ныряем в тот поток) и которые нам близки и ценны. Так формируется наша субъективность, куда не проникает из внешнего мира ничего чужеродного, ничего нами же самими не одобренного, поскольку эта «шелуха» оседает в упомянутых «фильтрах», перерабатывается и изживается там в форме видений тревог и кошмаров.
Когда-то, много лет назад он написал:

Мне дивный сон приснился в эту ночь!
В нём я ребёнком бегал, весело играя;
Пытался я земное притяженье превозмочь –
Подпрыгнуть выше облаков и заглянуть в преддверье рая!
Увы! Нам не дано прозренье наяву,
А в суете мирской нам не снискать отрады!
И лишь во снах, порой, находишь ту канву,
                Что может привести в мир радости,
                в мир счастья и услады!
С древних времён люди проводили параллель между сном и смертью. Неспроста в «Тибетской книге мёртвых» говорится, что долгое время умерший осознаёт себя спящим, то есть грезящим, но всё ещё связанным с жизнью, со своим телом, с вещественным миром. Функционально эти состояния представляют собой по сути одно – это процесс формирования субъекта, путём закладки в него всего того родственного, что он получает извне и выдавливания всего чуждого, отторжения, очищения от него. В состоянии смерти процесс этот имеет, конечно, более кардинальный и масштабный всеохватывающий характер, ибо, если во сне обрабатывается фрагментарный, сумбурный материал, то смерть оперирует уже таким, в основе которого наработки, приобретения и потери всей жизни. О важности сна в жизни говорит уже тот факт, что как минимум треть человеческой жизни проходит именно во сне. «Сны для меня не безделица. Лучшая жизнь моя была во сне…» - высказался в IXX веке
                120

И.В.Киреевский.* О ещё большей важности и значимости смерти говорить, очевидно, нет надобности, ибо смерть есть «фактическое завершение духовной  работы жизни»**, а следовательно, такое кардинально очищающее событие для любого индивидуума, погружение в такую чистоту и блаженство выстроенной им же самим субъективности, возвращение в родной дом, в родную стихию, что вынужденный возврат в мир (увы, «человек должен не только восходить, но и нисходить»!), в состояние биологического организма воспринимается   как тягчайшая обязанность! Для тех же из людей, кто, духовно возрастая, вышел на уровень существования, на котором нет обременённости телом, кто на себе почувствовал избавление от физической составляющей, как великий прибыток неограниченных сил и возможностей, немыслимых состояний и их сочетаний, у кого обыденное, привязанное к миру объектов сознание уже поглощено всеобъемлющим и всесильным подсознанием (или лучше определить его как сверхсознание), для таких людей вместе с отпадением необходимости тела, автоматически отпадают и необходимость сна и смерти. Для таких людей этот новый уровень сопряжён с совершенно невозможными в биологической жизни наполненностью и смыслом.
Поэтому Самборский-сын понимал, о чём говорил его отец. Он понимал и уже знал, что значит «навещать во сне». Тот же Киреевский говорил, что «сны зависят от тех, о ком идут»***, от тех, кого спящий видит в сновидении. Вячеслав Васильевич интуитивно чувствовал это ещё в своей земной жизни и порой часто был смущён, когда иногда встречался в своих снах с известными  и знаменитыми людьми, которые о существовании его скромной персоны не имели ни малейшего представления. Сейчас же, уже не интуитивно туманно, а осознанно и ясно, он знал, что такая связь существует на уровне духовно-субъективном, а не реально-объективном – и  можно было никогда в той земной жизни не встречаться с человеком, но видеть его во снах, ибо встречи с ним имели место в совершенно иных сферах бытия…
- Она ведь, если я не ошибаюсь, сейчас на Украине, в Донбассе, дорабатывает бухгалтером на одной из шахт? - спросила Вероника Николаевна.
- Да, - весело, но  задумчиво ответил Самборский-старший. - По иронии судьбы на той шахте в Горловке, на которой и мне по молодости пришлось помахать обушком – порубить уголёк!
- Надеюсь, что эта последняя её жизнь является завершающей биологическую эпопею?
- Похоже на то… Хотя есть опасения, и они велики, что ринется обратно… спасать близких…
- Ну, думаю, что до этого уже не дойдёт, - глубокомысленно тихо подытожила Панова.
- Вы имеете ввиду предстоящее Вече? - оживился её тесть.
- Да… Вероятно, будет принято решение нам самим «ринуться» для спасения и возврата в отчий дом «блудных детей» и «заблудших овец» наших.
Василий Кандидович скептически покачал головой.
- Конечно, - читая его мысли, живо и уверенно продолжила Вероника Николаевна, - весьма многие из них вынуждены будут снова вернуться обратно, и как не оправдавшие возложенных на них надежд, и как слишком их оправдавшие… Но-о… исследования по вопросу русских землян проведено тщательное, и сейчас как раз наилучший момент для нашего ненавязчивого вмешательства. Поскольку, даже вернувшиеся, то есть временно отторгнутые, пройдя школу Руси Бирюзовой, получат нужный для дальнейшего оздоровления

_____________
* Взято из Лосский Н.О. «История русской философии»
** Ю.В.Мамлеев «Судьба бытия»
*** Взято из Лосский Н.О. «История русской философии»
                121

импульс, заряд той животворящей духовной энергии, которая позволит им и в условиях земного биологического существования за 30-40 лет навести порядок сначала в самой России, а затем взять под своё крыло и вывести на новый духовный, а значит жизнеспособный, уровень и всю планету. А там, глядишь, через сотню-другую лет Земля преобразится и расцветёт не хуже нашей Руси Бирюзовой.
- Да…, но столько народностей? Такое разношерстное многообразие?
- Все станут русскими! Все прильнут к русским истокам, все впитают в себя их благотворный нектар! Как в той хорошей песне: «Я в берёзовые ситцы нарядил бы целый свет!»… Собственно, это почти буквально и должно будет произойти. И как в Библии сказано, что иудеями являются не по факту обрезания, а по духу, так и русичами будут не по цвету кожи и разрезу глаз, а по тому же признаку! Ведь вспомните историю России! Несколько веков назад она уже имела опыт по объединению сотен наций и народностей… Так сказать, генеральную репетицию она уже проходила! И пусть тот опыт закончился относительной неудачей… Что ж… Следующая волна будет намного сильнее уже хотя бы потому, что усилим её мы! Снова вынуждена акцентировать: усилим ненавязчиво и очень корректно! Ну, да не вам мне  объяснять!
Повисла непродолжительная пауза.
- Конечно… Русские люди в массе своей, - снова продолжила Панова с гримасой мучительного сожаления на лице, - …вернее то состояние, в котором они находятся сейчас, представляет собой жалкое зрелище. …Но с другой стороны, в противном случае не было бы и необходимости нашего вмешательства в ход их истории. 
Снова замолчали. Казалось, задумались об одном – о скором Всенародном Вече и о степени тех полномочий, какими будут наделены участники проекта. До того почти не замечаемая в разговоре приятная музыка, снова напомнила о себе – зазвучала чуть громче и настойчивее, не заглушая, однако, всех тех звуков природы, которые та таит в себе в предвечерние свои часы. Первым нарушил молчание Самборский-отец:
- А состав группы уже известен и утверждён? - с нотками надежды в голосе, робко спросил он.
- Василий Кандидович! - умоляющим голосом, понимая к чему он клонит, пропела Вероника Николаевна. Тот неловко потупил взгляд.
- Тогда… Слава, если вам выпадет выполнение… такого рода миссии…, не забудь, пожалуйста, …о маме… - не поднимая глаз, тихо попросил он.
- Об этом мог бы и не напоминать, - со вздохом ответил Вячеслав Васильевич.
- Нет, нет! Не подумайте чего-то плохого… в плане там кумовства, по-родственному! - оживлённо спохватился Самборский-отец, встретив на себе вопросительно-недоумевающий взгляд невестки. Он стал похож на школьника, которого не так поняли и который спешил оправдаться. - Я имел ввиду исключительно осторожную, неброскую помощь человека человеку, своему ближнему и так, чтобы левая рука не ведала, что делает правая, или, как вы выразились, «ненавязчиво и очень корректно»!
Негромкий весёлый смех был достойным завершением тёплого разговора.

                6. В преддверии…

Столица представляла собой небольшой и похожий на провинциальный городок, с той лишь разницей, что все его строения, парки, бульвары и улицы были выстроены и расположены с поражающим вкусом и даже великолепием, однако великолепие то не подавляло, не внушало трепета перед ним, но было каким-то домашним, излучающим теплоту и уют. Всё здесь дышало прочной надёжностью и благодушием, добром и красотою, явственно ощущаемыми всеми, кто здесь находился. От рукотворных и естественных предметов, от всего живого и неживого веяло таким чувством абсолютной безопасности, от
                122

всего исходила такая успокоительная и размеренная аура, что весь город, всё то, что его составляло, что слагало его части, воспринимались как некое единое благосклонное и любящее всех и всё существо, внимательно и заботливо окутывающее этой любовью. Здесь не было вещей и предметов второстепенных, несущественных, а уж тем более, покинутых, покрывающихся пылью! Здесь все вместе и каждый в отдельности каким-то невероятным образом находились в центре. Всему и каждому уделялось достойное внимание. Птицы и животные, деревья, кусты и травы могли органически ощущать на себе ту исключительную чистоту воздуха, ту его прозрачность и наполненность завораживающими мягкими звуками и ароматами, которые придавали ещё большего уюта, ещё большего умиротворения, хотя, вероятно, в отношении превосходной степени та степень сравнения, которую выражало это слово «большего», выглядит бледно.   
Человек земной, человек, ещё облачённый в «кожаные одежды», здесь нашёл бы много для себя удивительного, если не сказать чудесного. Так, например, он, скорее всего, отнёс бы к разряду чудес то, что наряду с обыкновенными и привычными городскими пейзажами и явлениями, были здесь и некие, на первый взгляд игрушечные, миниатюрные строения, дома и даже парки и улицы, уменьшенного масштаба. И только повнимательнее присмотревшись можно было заметить, что там двигались люди и животные, ветерок перебирал листву в кронах деревьев и покачивал бутоны цветов в кустах, что там шла такая же жизнь, как и во всём городе. Фокус заключался в так называемом сжатии участка пространства, когда он подобно шагреневой коже сворачивается многократно, пропорционально уменьшая вместе с тем и всё, что содержит в себе. Никакой сложности, никакого секрета, чтобы войти в те микросферы не было – входами в них служили коридоры-связки (Ка-эСы), которые с разной степенью интенсивности перехода (постепенно или сразу, мгновенно) переводили любого желающего в одном направлении и обратно. Если же тем желающим был человек не телесный (а такими были все люди Руси Бирюзовой), то ему не требовалось даже  такой условности, как эти коридоры-связки, ибо пространство являет своё господство лишь над всем вещественным и ощутимым.
Другим дивом планеты были так называемые МЛНы – места локальной невесомости. Это – когда над определённой поверхностью, обычно ограниченной прозрачной невидимой  полусферой какого угодно диаметра, искусственно во много раз уменьшалась или устранялась вообще сила гравитации. В таких замкнутых пространствах все не закреплённые предметы могли парить в воздухе, не опускаясь на грунт часами. Иногда в таких МЛНах были сооружены зависшие в воздухе различные монументальные творения – дома, дворцы, скульптурные композиции, что придавало близлежащим окрестностям чарующего и грандиозного величественного вида. В городах и поселениях МЛНы были обычно небольшой цилиндрической формы и применялись тогда, когда необходимо было «подвесить» что-нибудь значимое, что-нибудь для всеобщего обозрения. Например, «дипломную» работу начинающего скульптора, архитектора, художника. После нескольких дней, иногда месяцев, такого подвешенного состояния, работа та отправлялась на службу людям, как правило – вновь прибывшей или вновь образовавшейся семье.  Такому же или подобному назначению служили и МАЛы – места антигравитации локальной. В них, как нетрудно догадаться, все незакреплённые предметы «падали» вверх и приходилось ограничивать их «падение» такими же невидимыми полусферами, цилиндрами, пирамидами и тому подобными геометрическими фигурами, различной степени правильности и свободы форм. Было забавно видеть, как вода из родникового источника восстающим водопадом бежит вверх, впадает где-то там в подвешенное в воздухе озеро, в котором, как ни в чём ни бывало, плавают в перевёрнутом положении множество его обитателей.
В день Всенародного Вече в столице было многолюдно, оживлённо и во всём чувствовалась особая праздничная атмосфера. Она поддерживалась новыми и «старыми добрыми» музыкальными композициями, песнями и плясками, то есть всем тем, что
                123

составляет неотъемлемую часть народных гуляний. Разумеется, о тех неудобствах, которые имеются в аналогичных земных празднествах, как то: столпотворения людей, шум, толчея и давка, не могло быть и речи. Этому способствовали и пространственная вариабельность и нетелесность самих людей, и их высочайший уровень культуры, их родственные благожелательные отношения друг к другу. Да и не так уж много (далеко не сотни миллионов!) на Руси Бирюзовой было жителей, чтобы не вместиться им на любом, пусть и ограниченном, пространстве. Сам город, и без того всегда нарядный, красивый и душевно располагающий к себе, к такому неординарному событию ещё более приукрасился вовсю расстаравшимися, показавшими всё, на что они способны, задействованными для этого людьми. Хотя, кажется, свою лепту в организацию празднеств и украшение города внёс каждый, ибо равнодушных, как нетрудно догадаться, не было.
Неспешно прогуливаясь по празднично пышным, оживлённо разноголосым городским улицам, Вероника Николаевна и Пётр Николаевич с благожелательным любопытством рассматривали всё и всех, часто с улыбками отвечали поклонами на множество приветствий, сыпавшихся со всех сторон. То и дело слышались перекрестные восклицания – шутливые и серьёзные, негромкие и переходящие в возглас. Было слышно, как повсюду обсуждались кандидатуры в президиум форума, а также кандидатуры выступающих с речью на нём. И, казалось, что всё то приподнятое настроение у всех, всё оживление и даже некая возбуждённость были преддверием и упреждением того положительного решения, которое должно быть принято. Повстречав множество знакомых, друзей и родственников, со всеми обнявшись и всех перецеловав, вдыхая их ароматы, у каждого особенные и разные, исходящие от прекрасных элегантных одежд, приняв поздравления Петру Николаевичу с прибытием на Родину, супруги со счастливым, как и у всех, выражением на лицах направились к месту собрания. Оно находилось в причудливо сжатом в своих размерах сооружении, изнутри похожем на  огромный полукруглый амфитеатр. Но этот «огромный» уместился в центре клумбы, снаружи кажущейся небольшой, на изумительной работы бирюзовой чаше, водворённой посредине. Особенностью этого амфитеатра было то, что с любого места в нём можно было так видеть оратора, как будто он находился в нескольких метрах от сидевшего, и слышать его так отчётливо, что казалось и говорящий и слушающий ведут беседу за одним столом.


                7. Вече (речь Бердяева)

Когда все собрались, заняв свои места, когда водворилась тишина, и председательствующий произнёс небольшую вступительную речь, Пётр Николаевич с удовольствием отметил про себя тот факт, что все члены президиума являются именно теми людьми, которые и должны занимать почётные места за белым мраморным длинным столом рядом с такого же мрамора кафедрой, установленными на возвышенной сцене амфитеатра. А когда председательствующий, назвав имя первого выступающего, попросил того занять место за кафедрой, удовольствие Самборского стало всецелым, ибо к кафедре неспешной походкой приближался не кто иной, как сам Николай Александрович Бердяев. Вся его стать, весь импозантный его вид подтверждали значительность и важность предстоящей речи. Выждав, когда стихнут аплодисменты, он заговорил сильным приятным голосом:
- Соплеменники! Братья и сёстры! Надеюсь, ни для кого не секрет и все осведомлены, ради чего мы здесь собрались. Не сомневаюсь я и в том, что все мы ясно осознаем, и что всех нас заботит тот груз ответственности, которую после этого форума, после Всенародного Вече, мы решимся взять на себя! - решительная речь оратора была насыщена смесью интонаций, которые придавали ей значимости и пафоса, совсем не кажущегося лишним. - Ибо принятие решения, а тем более решения судьбоносного, от которого многое зависит, многое изменится
                124

в жизни тех, в отношении кого оно принимается, – это есть немалая ответственность! И любая ошибка, недочёт, недомыслие здесь не должны иметь места, как могущие повлечь за собой серьёзные последствия. Именно глубочайшая важность вопроса, озабоченность им, немыслимость равнодушия к нему, служат залогом принятия правильного решения. А ещё залогом таким является то, что у всех и каждого из нас там, на Земле, остались близкие, остались люди, бесконечно нам дорогие, бесконечно нами чтимые…
Выждав недлинную сосредоточенную паузу, оратор продолжил:
- Слишком уж детальное углубление в суть тех причин, которые поставили всех их, весь русский многострадальный народ, Россию на грань катастрофы, на грань физического выживания, может потребовать весьма и весьма много времени и, кроме того, иметь те последствия, что это моё выступление превратится в поток бесконечных рассуждений и выкладок. Поэтому я делать этого не буду, ибо не собираюсь злоупотреблять вашим вниманием и временем. Но окинуть беглым взглядом некоторые аспекты тех причин, я думаю, не будет излишеством… Я попытаюсь вкратце обрисовать те для нас очевидные истины, те положения, которые было бы более уместно излагать перед аудиторией, состоящей из людей плотских, земных, ибо нам с вами истины те хорошо ведомы и ясны. И, тем не менее, я рискну напомнить о них, так как убеждён, что это поможет прийти к единодушному и верному решению. …Мне бы не хотелось, чтобы моя речь произвела то впечатление, что она к чему-то призывает, носит некий агитационный характер, ставит перед дилеммой выбора. Нет, не это является целью моего выступления. Я постараюсь лишь краешком и слегка коснуться того материала, который самим своим существованием уже как бы утверждает нас в положении спешащих на помощь своим братьям, своему народу!
Он негромко хлопнул по поверхности кафедры ладонью, обводя аудиторию пламенным взором:
- И начну, пожалуй, с самого главного, с того сущностного духовного стержня, наличие которого и делает человека человеком – с веры! С той её разновидности, которая всех нас объединяет во Христе – с православного христианства и земной его организации, что зовём мы церковью, прямое предназначение которой и есть – именно объединять христиан на их пути искательства и искупления, освобождения душ человеческих от греха и власти низших стихий, а также способствовать максимальному выявлению божественной искры, заложенной в каждом. И если с объединением людей, их сплочением в вере, их поддержкой и укреплением в ней, православная церковь на протяжении веков успешно справлялась, более того, именно мощный стержень православия являлся основным государствообразующим базисом России, …то вот по части второго и не менее важного её предназначения… - оратор слегка замялся, - Однако, не буду забегать вперёд…!
Он с минуту собирался с мыслями.
- Глубоко убеждён, - наконец продолжил он, - что окончательное раскрытие и утверждение человеческой личности возможно лишь в христианстве. Только христианство признаёт вечное значение и вечную ценность человека, индивидуальной человеческой души и её судьбы. Христианство явилось в мир, прежде всего как религия спасения человека для вечности, и потому уже оно полно внимания к человеческой личности, к человеческой душе, полно заботы о ней – оно никогда не может рассматривать человека как простое средство и орудие для каких-либо целей, как преходящий момент космического или социального процесса. В Христе и через Христа раскрывается вечный лик всякого человеческого существа. В мире природном этот лик раздроблен и всегда обращается в средство для родовых природных процессов. К тому же люди живут в гипнозе «эмпирической» реальности, и их обращение к реальностям иного мира можно рассматривать, как пробуждение от сна. Ложная, ошибочная направленность человеческой
                125

воли загипнотизировала человека, создала непреодолимое магнетическое притяжение к затверделому, уплотнённому «эмпирическому» миру, миру очень узкого отрывка опыта. «Мир» и есть затвердение и уплотнение известного рода опыта. В основе веры лежит поворот, обращение первичной воли в иную сторону, к иному миру, т. е. необычайное расширение объёма опыта. Вера обращена не к той действительности, которая есть уже результат затвердения и закрепления опыта, опыта обыденного и бесконечно повторяющегося. Вера не есть принуждение и насилие со стороны действительности, раскрывшейся и привычной. Вера, согласно вечному определению Апостола Павла, есть обличение вещей невидимых, внешне нас ничем не принуждающих себя признать. Вера всегда обращена к миру таинственному, скрытому, сокровенному. Знание же действительности, раскрывающееся средне-нормальному сознанию, есть обличение вещей видимых. Окружающий «эмпирический» мир нудит человека признать себя, он принудительно входит в него, и человек не может уклониться от его признания. Мир видимых вещей, обличаемых в обыденном опыте, познаваемых в опыте научном, не оставляет человеку свободы выбора. Выбор был сделан ним раньше. И в принудительности восприятия и познания видимых вещей человек несёт последствия этого раньше сделанного выбора. Вера есть акт свободы духа, она есть дело свободного избрания и свободной любви. Никакая видимая, объективно-предметная действительность не принуждает к акту веры. Вера есть обращение к таинственному, сокровенному духовному миру, который открывается свободе и закрыт для необходимости. Восприятие и познание «эмпирического», природного мира, мира вещей видимых, не требует коренного сдвига и поворота сознания. Вера же есть событие, совершающееся в первичной сфере избрания себе мира! Человек должен в свободной активности духа оторваться от одного мира, чтобы обратиться к другому. Должен освободиться от давящего гипноза мира видимых вещей, закрывающих для него мир вещей невидимых. Когда люди замкнуты в застывшем средне-нормальном сознании, для них открыт уплотненный видимый «эмпирический» мир и закрыт мир духовный, иной мир. Никакое принуждение и насилие не исходит от невидимого, таинственного мира. Бог не заставляет, не принуждает себя признать. Он совсем не походит на видимые предметы. Он обращен к свободе духа, раскрывается в свободной жизни духа. «Блаженны не видевшие и уверовавшие»*! Этого блаженства не знают те, которые верят лишь в видимый мир, верят лишь в то, что принуждает их в себя поверить. Но блаженны те, которые поверили в мир невидимый, поверили в то, что не принуждает в себя поверить. В этой свободе выбора, свободе духа – подвиг веры. Вера предполагает тайну, и без тайны нет веры. Знание видимой действительности – безопасное знание, знание, обезопасенное силой принуждения. Вера в действительность невидимую и таинственную заключает в себе риск, согласие броситься в таинственную бездну. Вера не знает внешних гарантий… Полнота бытия, как духовная жизнь, может раскрываться лишь самой духовной жизнью, лишь сознанию, направленному на духовную жизнь, образовавшему новые органы восприимчивости, сверхсознанию. Способность к интуитивному созерцанию есть такой новый орган сознания. Его нет в сознании обыденном. Он раскрывается лишь напряженной активностью духа. Действительность бесконечной жизни всегда активная и динамичная, и открываться она может лишь жизни активной и динамической. Реальность бесконечного духовного мира не может прийти извне, она приходит изнутри, как сама духовная жизнь в глубине. Человек сам должен обнаружить реальность духовного мира, раскрыть ее в своей жизни, в своем опыте, а не ждать, что извне она будет ему показана. Опыт зависит от границ сознания, границы же сознания полагаются направленностью духа. Целые миры недоступны человеческому

_____________
* Иоанна 20:29
                126

обыденному опыту, потому что люди отвернулись от них, отделены от них стеной обыденного же сознания, избрали себе другой, ограниченный мир. Нужна катастрофа сознания, чтобы раскрылись им целые  миры. Огонь духовной лавы должен расплавить их ущербное сознание. В неизъяснимой духовной глубине, в которой исчезает грань между человеком и духовным миром, происходит событие, потрясающее все его существо, изменяющее структуру его сознания. В этом событии, которое есть первофеномен религиозной жизни, встречаются два движения – движение, идущее к человеку от божественной жизни, и движение, идущее от человека к божественной жизни. И в этих двух взаимно встречающихся движениях первостепенную роль играет творческий стержень человека, его направленность на творчество, ибо творчество человека многогранно и заключается не только в его рукотворной и мыслительной деятельности, но и в деятельности духовной! Я утверждаю, что каждый уверовавший во Христа – творец! Каждый мыслящий, философствующий и созидающий внутри  себя целые миры и вселенные – творец!
Оратор перевёл дух и заговорил с новой силой:
- …Церковь много веков несёт миссию вспомоществования человеку в его прохождении путей  искупления, освобождения души человеческой от греха и от власти низших стихий, духовного укрепления человеческой личности. Но, вот парадокс! именно нелёгкость той миссии, её великое значение до времени закрывали творческое призвание человека и даже признание такового! Святоотеческое сознание было занято путями спасения души, а не путями творчества. Церковное сознание давало внутреннюю религиозную санкцию тому состоянию человеческой души, которому имя – святость, как высшего достижения человеческой природы, просветления и обожения её, но не давало религиозной санкции тому состоянию человеческой природы, которому имя – гениальность. Но есть ли путь святости и достижение святости единственный религиозный путь человека и единственное религиозное достижение? Можно ли сказать, что творческая жизнь человека, не лежащая непосредственно на пути святости, лишь попускается по греховности человеческой природы, но положительного религиозного оправдания не имеет? Это очень мучительный вопрос внутри христианского сознания, и нерешённость этого вопроса делает жизнь человеческую разорванной и в значительной части своей неосвящённой. Путь гениальности, путь творческого вдохновения остается мирским, секулярным, не сакральным, неосвящённым путём. Религиозный смысл гениальности, как высшего проявления человеческого творчества, остаётся нераскрытым. Что означает для христианского сознания существование наряду со святыми, с подвижниками, со спасающими свою душу – гениев, поэтов, художников, философов, учёных, реформаторов, изобретателей, людей, занятых прежде всего творчеством? Является ли творческое вдохновение положительным духовным опытом, обнаружением положительного призвания человека? Ждёт ли Бог от человека творчества, творческого подвига? Если человек делается великим творцом только потому, что по греховной слабости не может идти путями святости, то творчество должно быть отвергнуто. Если человек делается поэтом или философом только потому, что по греховности и слабости своей не может идти единственным истинным путём, путём подвижничества…, то поэт и философ осуждены перед лицом христианского сознания, то творческое дело их должно быть отвергнуто, как тлен, суета и пустота. О, конечно, каждый человек должен идти путём очищения, путём борьбы со своей низшей природой, путём смирения, аскезы и жертвы. Никакое творческое деяние, никакое познание, никакое искусство, никакое открытие нового и небывалого невозможно без самоограничения, без возвышения над низшей природой человека. Сотворить что-нибудь в жизни может лишь тот человек, который предмет своего творчества поставил выше самого себя, истину предпочёл себе. Это – духовная аксиома. Поэт может быть очень грешным человеком и может низко
                127

падать, но в момент поэтического вдохновения, в момент подлинного творческого горения он возвышается над своей низостью, он преодолевает себя. …Акт смирения лежит в первооснове духовной жизни христианина. Через смирение преображается греховная природа человека, побеждается эгоцентризм. Однако, этот духовный процесс происходит и в творящем! И творящий должен через смирение, через отрешённость, через жертву своей самостью просветлять свою природу, освобождаться от тяжести греха. Нужно выйти из самодовольства, чтобы возникла самая потребность в творчестве! Но творчество,  творческий подъём означает другой момент духовной жизни, духовного опыта. Творящий в момент творчества не думает уже о победе над грехом, он чувствует уже себя освобождённым от тяжести. Само творчество есть уже не смирение и аскеза, а вдохновение и экстаз, благодатное потрясение всего человеческого существа, в котором обнаруживается и разряжается положительная духовная энергия. Творчество религиозно оправданно и осмысленно, если в творческом вдохновении, в творческом подъёме человек отвечает на Божий призыв, на Божье требование, чтобы человек творил, соучаствуя в Божьем творчестве. Когда на призыв к творчеству отвечают призывом к смирению, то вопрос оказывается непонятым и снятым с обсуждения. Никогда еще учёный не делал открытия, философ не прорывался к сущности и смыслу мира, поэт не писал поэмы и художник картины, изобретатель не делал изобретения, и общественный реформатор не создавал новых форм жизни в состоянии смирения, в переживании своей греховной слабости, своего бессилия и ничтожества. Творческий акт предполагает совершенно иные духовные состояния: переживание преизбыточности творческого вдохновения, непосредственного подъёма творческой силы человека, целостности и духовной настроенности. В творческом вдохновении и экстазе есть огромная отрешённость, победа над тяжестью греха, есть внутренняя целостность и забвение о себе. В творческом вдохновении и экстазе может быть даже большая отрешённость, чем в смирении, может быть, прежде всего, дума о Боге, а не о себе. Спасение души, искупление греха есть ещё дума о себе. Творчество же по внутреннему своему смыслу есть дума о Боге, об истине, о красоте, о высшей жизни духа. Богу мало того, чтобы человек спасал свою душу от греха. Ему нужно, чтобы человек в положительном раскрытии своей природы обнаруживал творческую любовь к Истине, Благу, Красоте! Скажу больше! Человек только тогда и спасает свою душу, когда в нём обнаруживается эта самая любовь к Истине, Благу и Красоте! Подлинное творчество никогда не может быть творчеством во имя своё, во имя человеческое. Подлинное творчество всегда есть творчество во имя того, что выше человека, во имя Божье! … Когда человек начинает творить во имя своё, когда он самоутверждается в творчестве, когда он не хочет жертвы и аскезы, перед творчеством разверзается бездна пустоты. Тщеславие подстерегает творящего и извращает его творческую природу…
Бердяев на время умолк, и ни единого шума, ни единого резкого звука не послышалось в это время – лишь обычные спокойные голоса природы шёпотом перекликались между собою.
- В современном земном падшем мире поистине ужасна пустота, небытийственность литературы, искусства, мысли, философии, новшеств жизни, общественного строительства, ужасна беспредметность творчества, - голос Николая Александровича, как бы наполненный усталостью и сожалением, тем не менее, был твёрд, не терял нот уверенности. - Артистизм современного человека в научной мысли, в искусстве, в формальном праве и политической жизни, в технике есть выражение безнадёжной, страшной оторванности творческого процесса от Бытия, от Бога. …Это есть творческий упадок, и он закрывает для современного сознания самую постановку проблемы религиозного смысла творчества. Творчество современного земного человека в большинстве случаев религиозно бессмысленно и беспредметно. Может быть именно
                128

поэтому, монашески-аскетическое христианство, основанное на святоотеческой традиции, признающее подвижничество единственным духовным путем человека, брезгливо и пугливо отвращается от всех путей человеческого творчества. Но рано или поздно должен быть дан положительный религиозный, христианский, церковный ответ на творческую тоску человека! И разрешение религиозной проблемы творчества будет человеческим разрешением! Но проблема в том и заключается, чтобы разрешение её было человеческим, шло от человека к Богу, а не от Бога к человеку. Человечество в нынешний христианский период истории раздавлено и разорвано противоречием: христианство без человеческого творчества и человеческое творчество без христианства, Бог без человека и человек без Бога. Движение христианства к полноте есть преодоление этой разорванности, есть положительное раскрытие, соединение двух движений, сочетание христианства и творчества. И для многих людей все яснее и яснее становится, что лишь в христианстве и через христианство может быть спасен самый образ человека, ибо стихии мира сего истребляют образ человека. Творчество человека возможно и оправданно, когда оно есть служение Богу, а не себе, когда оно есть соучастие в Божьем творчестве. Всякое подлинное бытие вкоренено в Боге и вне Бога есть лишь небытие, зло и грех!
Взгляд оратора сделался грустным, голос же оставался по-прежнему сильным:
- Авторитарный же церковный строй нередко поддерживает в путях воспитания человечества застывший материализм жизненного быта. Косная физическая плоть церковности зачастую враждует против всякого искания высшей духовной жизни, задерживает человека на низших, младенческих ступенях. Как стилизатор архаического православия, ортодоксальная официальная церковность ничего оригинального и самобытного не терпит, она оскорбляется всякой духовной самостоятельностью. Она предпочитает «смирение» обыденной бытовой жизни во грехе – «гордыне» духовного восхождения, дерзновению на слишком дальние духовные плавания. Это стиль русских старцев, учивших нести бремя послушания последствиям греха, смиряться перед «миром»… Старцев, столь снисходительных к мещанской середине человеческой жизни. Учение о грехе выродилось во вражду ко всякому «не санкционированному» духовному искательству, всякому духовному восхождению. Где уж нам, грешным, для нас ли, маленьких, духовная жизнь? Нужно смирение, а не повышение духовной жизни, не раскрытие иных миров, нужно несение тягот «мира», а не преодоление «мира», не освобождение от него и не творчество новой жизни. Это – приспособление христианства к человеческой усреднённости, к «миру». В церковной жизни слишком мало рыцарского благородства и слишком много ложной ревности, ложного фанатизма, ложного осуждения. Эта религиозная ревность рождает притязание, что Дух дышит не там, где хочет, а только «у нас». В пафосе благородства мы всего более нуждаемся. Ибо благородное происхождение человека обязывает. Нужно выбирать: путь совершенства, подобного совершенству Отца Небесного, путь духовного развития, путь евангельский, путь великих мистиков и творцов, уменьшающий дистанцию между человеком и Богом, или путь ложного смирения и послушания, увеличивающий эту дистанцию, задерживающий в низинах. Только первый путь предполагает творческую активность человека и благородство человеческого духа!
Он повысил голос:
- И только благодаря тому, что каждый из здесь присутствующих следовал такому пути, все мы достигли той жизни, того цельного состояния, тех условий, что мы имеем здесь, на Руси Бирюзовой – в этой колыбели и средоточии всего русского, всего творчески возвышенного и вдохновенного!
Несколько поразмыслив, он добавил:
- На всеобъемлющую помощь церкви нам мало приходится рассчитывать ещё и потому, что в ней остаётся невыясненным, каково отношение религиозной «плоти» к
                129

материи в физическом смысле этого слова и к материальному миру. Это вообще неясно в христианстве, и неясность эта не случайная, а роковая. Религиозный материализм и есть смешение духовной, преображённой «плоти» с плотью материальной, физической. Но кому-кому, а нам с вами известно, что та преображённая «плоть», в которой возможно воскресение и которая наследует вечность, не может заключать в себе грубой материи, материальной тяжести и скованности. И кому, как не нам знать, что материя не есть субстанция, она есть лишь отношение, функция, лишь временная инволюция в мире, его уплотнение, утяжеление и сковывание... Материя всегда есть внешнее, а не внутреннее, всегда есть отчуждённость. Материя и материальные тела не наследуют вечности, ибо не может наследовать вечности тяжесть, скованность и ограниченность. Всё в мире должно пройти через дематериализацию, ибо дематериализация означает освобождение и внутреннее соединение. Печать вечности лежит на форме, а не на материи тела. В форме тела нет тяжести и скованности, в ней просвечивает образ Божий, вечная красота. И в человеческом теле может быть только воскресение не материального его состава, не функций природной родовой жизни, а божественной формы тела, его вечного образа в красоте неповторимых индивидуальных выражений. Лишь эта форма плоти, превращающая бесплотный дух в произведение скульптуры и живописи, наследует вечную жизнь. В родовой же, материальной плоти нет ничего от вечности и для вечности, это лишь временный путь духа, лишь момент его инволюции. В церкви всё это смешано и невыяснено… Замкнутого тварного мира, по существу отличного и противоположного божественному миру, не существует, его границы раздвигаются или сдвигаются, его материальность есть лишь момент уплотнения духовной жизни. Оккультизм, при всей своей чудовищной эклектике, оказался совершенно прав,  утверждая существование других планов космоса и возможность их познания и выхода в них… Ещё раз повторяю: ужасна недооценка Церковью творческого человеческого начала, даже всяческое  его подавление. Трагедия эта ещё и в том, что религиозное задание всякого творческого акта есть создание новой жизни и нового бытия, новой земли и нового неба. Культурное его осуществление, скажем, в земных условиях есть лишь создание объективированных культурных ценностей. Творческий акт пресекается тяжестью земного мира, притягивается вниз, и вместо нового бытия, вместо новых реальностей творится картина, поэма, философская книга. Вот почему христианская культура и христианская общественность в объективно-природном и объективно-историческом мире есть contradictio in adjecto*. Вот почему в земном мире невозможна теократическая общественность… И я утверждаю, и надеюсь, что вы меня в этом утверждении поддерживаете – земной русской общественности необходимо прийти на помощь, необходимо привить те здоровые ростки духовности, без которых она чахнет и задыхается, а уже имеющимся помочь глубже укорениться. Но, конечно же, сделать это необходимо со свойственными нашему миру, присущими ему тактом, осторожностью, терпимостью и творческим подходом. Ибо, как всем хорошо известно, насильно привести к счастливой жизни, а тем более загнать в неё скопом, всем народом – невозможно!**

                8. Вече (речь Франка)

После нескольких мгновений полной тишины, в течение которых Бердяев успел откланяться, повернуться и шагнуть с кафедры, пространство, вдруг, заполнилось шумом громких аплодисментов и одобрительных выкриков слушателей. Председательствующий
_____________
* Противоречие в определении (лат.)
** Использованы: Н.А.Бердяев «Философия свободного духа», «Стилизованное православие», «Новое христианство»
                130

долго пытался успокоить зал, долго потерянно звучал его одинокий звон колокольчика, описывающего круги и синусоиды в его руках. Наконец, установилась тишина, и зычный голос главы президиума объявил следующего докладчика – им был Семён Людвигович Франк. Аудитория снова перешла на авансовые аплодисменты, не такие, правда, громкие. Оратор, как оказалось, уже стоял за кафедрой и внимательным взглядом всматривался в многоликую массу своих слушателей. Собравшись с мыслями, он серьёзно начал:
- Как один из членов комиссии, которая занималась вопросом положения дел, состоянием человека на нашей земной родине – России, я, если вы не против, позволю себе изложить суть вопроса… И, во многом соглашаясь с предыдущим оратором, глубокоуважаемым господином Бердяевым, обеими руками, - он улыбнулся, - так сказать, подписываясь подо всем тем, что было им сказано, позволю себе несколько дополнить его речь, в том числе выразить и некоторые  свои взгляды на затронутый им вопрос веры, вопрос религиозности человека… Если, конечно, все вы и сам Николай Александрович не будете возражать против этого. 
При этом он посмотрел на занявшего своё место и приготовившегося слушать Бердяева и, получив учтивый наклон головы и знак жестом, что таких возражений нет и быть не может, он с видимым удовлетворением на лице продолжил:
- И как один из членов комиссии, так скрупулёзно и в мельчайших деталях изучавшей русские и вообще земные реалии и нравы, которые воцарились там в современную эпоху, я позволю себе говорить как бы от имени неравнодушного земного человека, русского патриота, осмысливающего, что же с ним самим, с его близкими и его родными, а в целом и с его народом, его Родиной произошло и продолжает происходить? Это мне не трудно будет сделать, так как все эти мысли не новы и высказывались мною ещё тогда, когда я таким человеком и был…
Основную часть своей речи, как и предыдущий выступающий, он начал вдохновенно и горячо:
- Исключительно трагический характер современной земной эпохи, неслыханное обилие в ней зла и слепоты, расшатанности всех обычных норм и жизненных устоев предъявляют к человеческой душе такие непомерно тяжкие требования, с которыми она часто не в силах справиться. Душа подвергается сильнейшему соблазну либо отречься от всякой святыни и предаться пустоте и призрачной свободе цинического неверия, либо с угрюмым упорством отвернуться от всего мира и замкнуться в себе. Время таково, что умные и живые люди склонны подлеть и отрекаться от всякого духовного содержания, а честные и духовно глубокие натуры склонны глупеть и терять живое отношение к действительности. …И если попытаться систематизировать впечатления и оценки и хоть до некоторой степени подвести им объективный, обоснованный итог, то можно выразить его, как мне кажется, в двух основных положениях, - он поднял руку с загнутым мизинцем. - Во-первых, мы потеряли веру в «прогресс» и считаем «прогресс» понятием ложным, туманным и произвольным. Человечество, вообще-то, вовсе не беспрерывно совершенствуется, не идёт неуклонно по какому-то ровному и прямому пути к осуществлению добра и правды. Напротив, оно блуждает без предуказанного пути, подымаясь на высоты и снова падая с них в бездны, и каждая эпоха живёт какой-то своею верой, ложность или односторонность которой изобличается последующими поколениями. И, в частности, то «новое» время, которое тянется на земле уже несколько веков и которое раньше представлялось в особой мере бесспорным совершенствованием человечества, освобождением его от интеллектуальной, моральной и общедуховной тьмы и узости прошлого, расширением внешнего и внутреннего кругозора его жизни, увеличением его могущества, освобождением личности, накоплением не только материальных, но и духовных богатств и ценностей, повышением нравственного уровня его жизни. Это «новое время» изобличено теперь в нашем сознании как эпоха, которая
                131

через ряд внешних блестящих успехов завела человечество в какой-то тупик и совершила в его душе какое-то непоправимое опустошение и ожесточение. И в результате этого яркого и импонирующего развития культуры, просвещения, свободы и права человечество пришло на наших глазах к состоянию нового варварства и… оказалось, что «прогресса» не су-ще-ству-ет! Или, как выразился весьма уважаемый мною писатель: «…прогресс был неостроумной выдумкой»* человека. Нет такого заранее предуказанного пути, по которому бы шло человечество, и который достаточно было бы объективно констатировать, научно познать, чтобы тем самым уже найти цель и смысл своей собственной жизни! Чтобы знать, для чего жить и куда идти, каждому, по-видимому, нужно в какой-то совсем иной инстанции, в глубине своего собственного духа найти себе абсолютную опору; и очевидно нужно искать вех своего пути не на земле, где плывешь в безграничном океане, по которому бессмысленно движутся волны и сталкиваются разные течения, нужно искать, на свой страх и ответственность, путеводной звезды в духовных небесах и идти к ней независимо от всяких течений и, может быть, вопреки им.
Сделав паузу, он, благосклонно окинул взглядом своих слушателей.
- Это первое, - ещё раз показав руку с загнутым мизинцем, он тут же загнул безымянный палец. - И с этим тесно связан второй объективный итог, который есть лишь другая сторона первого. Старое, логически смутное, но психологически целостное и единое понятие «культуры» как общего комплекса достижений человечества, то, как будто стройное, согласованное и неразрывное целое, в состав которого входили и наука, и искусство, и нравственная жизнь, умственное образование и жизненное воспитание, творчество гениев и средний духовный уровень народных масс, правовые отношения и государственный порядок, хозяйство и техника –  это мнимое целое разложилось на наших глазах, и нам уяснилась его сложность, противоречивость и несогласованность. Мы поняли, что нельзя говорить о какой-то единой культуре и преклоняться перед нею, разумея под ней одинаково творчество Данте и Шекспира и количество потребляемого мыла или распространённость белых воротничков, подвиги человеколюбия и усовершенствование орудий человекоубийства, силу творческой мысли и удобное устройство ватерклозетов, внутреннюю духовную мощь человечества и мощность его машин. Мысли о различии между «культурой» и «цивилизацией», между духовным творчеством и накоплением внешнего могущества и мёртвых орудий и средств внешнего устроения жизни отвечают какой-то основной правде, ныне нами усмотренной... Так же ясно усмотрели мы различие, и даже противоположность, между глубиной и «интенсивностью» самой духовной жизни, с одной стороны, и экстенсивной распространенностью её внешних результатов и плодов – с другой; между истинной просвещённостью и блеском внешней образованности, между внутренними нравственными основами жизни и официально возвещаемыми лозунгами или внешне нормированными правовыми и политическими отношениями, между культурой духа и культурой тела. Мы с горечью замечаем ослабление духовной активности при господстве лихорадочно-интенсивной хозяйственной, технической, политической деятельности, внутреннюю пустоту и нищету среди царства материального богатства и обилия внешних интересов, отсутствие подлинной осмысленности жизни при строгой рациональности её внешнего устроения и высоком уровне умственного развития. …Мы видим духовное варварство народов утончённой культуры, чёрствую жестокость при господстве гуманитарных принципов, душевную грязь и порочность при внешней чистоте и благопристойности, внутреннее бессилие внешнего могущества.  Жизнь есть


_____________
* М.А.Осоргин «Свидетель истории»
                132

противоборство разнородных начал, и мы должны знать, что в ней хорошо и что – дурно, что – ценно и что – ничтожно. Если мы найдем истинное добро, истинную задачу и смысл жизни и научимся их осуществлять, мы тем самым будем соучаствовать в творчестве истинной культуры, а значит и истинного бытия! …Таким образом, мы как бы висим в воздухе среди какой-то пустоты или среди тумана, в котором мы не можем разобраться, отличить зыбкое колыхание стихий, грозящих утопить нас, от твердого берега, на котором мы могли бы найти приют.
Плотно сжав губы и опустив взгляд, оратор тем самым как бы подытожил первую часть своего выступления. Аудитория сохраняла такую устойчивую тишину и внимание, что, казалось, её можно было ощутить «физически».
- Что же из всего этого следует? Или, вернее, – к чему мы, собственно, пришли? Что у нас осталось и чем нам жить? – испугано вопрошает растерявшийся, беззащитно стоящий лицом к лицу с природными и общественными стихиями земной человек, - с каждым словом голос Семёна Людвиговича набирал силы, а выражение красивого мужественного лица – решительности. - Свобода от всего на свете? – к чему она нам, если мы не знаем, для чего мы свободны? Многое ли даст она нам? …так ли уже велики все наслаждения и упоения, которые дает простая разнузданность стихийных желаний? Мы повзрослели и скептически смотрим на все так называемые «блага жизни». Мы хорошо знаем, что всякий миг счастья с избытком искупается страданиями или тоской пресыщения; мы знаем, что горя в жизни безмерно больше, чем счастья и радостей, мы изведали нищету, мы ясно видим неизбежный конец всякой жизни – смерть, перед лицом которой всё становится одинаково призрачным. Словом, мы имеем слишком живое ощущение бессмысленности жизни, чтобы увлечься самим голым процессом жизни. И слово «свобода» в этом смысле кажется нам даже оскорбительно-неуместным. Свободен ли тот, кто без смысла и цели шатается из стороны в сторону, блуждая без пути, подгоняемый лишь вожделениями текущей минуты, бессмысленность которых очевидна? Свободен ли тот, кто не знает, куда деваться от духовного безделья и духовной нищеты? Перед лицом таких «соблазнов» невольно с горечью вспоминается старая глупая, но символически многозначительная острота: «Извозчик, свободен?  - Свободен. - Ну, так кричи: да здравствует свобода!»… Таким образом, радостное увлечение жизнью, преступающее обычные грани и обычный порядок, возможно, по-видимому, только тогда, когда в глубине души жива вера в какую-то последнюю прочность и ненарушимость жизни. Подобно тому, как ребенок буянит и бесчинствует, исходя при этом всё же из ощущения незыблемой твёрдости родительской власти, спокойного уюта родного дома, и становится не детски серьёзным и тихим в чужой обстановке, когда душа его полна тревоги и неясности. Так и все мы, испытывая шатание духовной почвы под ногами, потеряли способность к детской беззаботности… Для этого нам надо иметь родной дом, нужно быть уверенным в его прочности, в его незыблемости! Иначе возможен только разгул отчаяния, то горькое, тяжкое пьянство, которому предается Мармеладов, потому что ему «некуда пойти». То, чего мы ищем и по чему тоскуем, есть не свобода, а прочность и устойчивость, не хаотическое блуждание по бесконечным далям, а покой в родном доме. Нас носят в стороны бурные волны жизни, и мы мечтаем ступить ногой на незыблемо твёрдый берег. Или, ещё вернее, мы утеряли внутреннюю связь нашего духа, нашей личности с Бытием, и мы хотим восстановить эту связь, опереться на твёрдую духовную почву. Мы страдаем не от избытка, а от недостатка духовной силы. Мы изнемогаем в пустыне, душа наша ищет не бессмысленного простора отрешённости от всего, а, напротив, тесного, последнего слияния с чем-то неведомым, что может раз навсегда заполнить, укрепить, насытить её. Наша душа обнищала и изголодалась. Потеря кумиров (прогресса, культуры, веры…) не лёгкое дело, не детская забава. Вероятно, так же жутко, пустынно и тоскливо было нашим предкам, древним славянам, когда низвергался в
                133

Днепр Перун вместе с остальными идолами, и они не знали, кому теперь надо служить и у кого просить помощи в бедах. Благо тому, кто в этой тоске, в этих мучениях духовного голода и жажды имеет близкую, родную душу – всё равно, друга, мать или жену – перед которыми он может излить своё томление или с которыми он может, по крайней мере, хоть передохнуть от него. И горе одинокому!
Эмоциональное, наполненное горечью последнее восклицание выступающего после небольшой паузы сменилось тёплыми проникновенными интонациями его голоса:
- Одно родное существо есть, впрочем, у нас всех: это – Родина! Чем более мы несчастны, чем более пусты наши души, тем острее, болезненнее мы любим её и тоскуем по ней. Тут мы, по крайней мере, ясно чувствуем: Родина, любовь к ней есть не влечение к призраку; Родина –  живое, реальное существо. Мы любим её ведь не в силу «принципа патриотизма»… Мы любим её самоё, нашу родную, древнюю, исконную мать; она сама теперь несчастна, обесчещена, больна тяжким недугом, лишена всякого величия, всяких приметных, бесспорных для постороннего достоинств и добродетелей; она и духовно больна вместе со всеми нами, её детьми. В этом туманящем чаду мы часто забываем нашу подлинную любовь и невольно отрекаемся от несчастной матери – единственного сокровища, оставшегося у нас на земле. Мы выставляем напоказ её позор, мы злорадно усмехаемся её страданиям, мы стараемся даже преувеличить и её скорби, и глубину её нравственного падения, потому что не можем примириться с тем ложным путём, по которому она пошла. Мы взваливаем на других и на неё самоё ту ответственность за её грехи и несчастия, которая лежит одинаково на нас всех, её детях.  Мы часто готовы отождествить её столь дорогую и родную нам душу, которая – мы знаем это – непреходяща, с бесчинством и мерзостью её порочных детей-насильников, теперь издевающихся над ней. Но всё это происходит в поверхностном, показном слое нашей души. Подлинное наше отношение обнаруживается не на словах, не в сознательных рассуждениях и оценках, а в той тоске, в тех слезах умиления, с которыми мы думаем о родных полях и лесах, о родных обычаях и внимаем звукам родной песни. Тогда мы знаем, что милее, прекраснее родины нет ничего на свете. О! если бы только мы могли помочь нашей родине воскреснуть, обновиться, явиться миру во всей её красоте и духовной силе – мы, кажется, нашли бы исход для своей тоски! Но мы-то, к несчастию, хорошо знаем, что нельзя помочь никому, в том числе и родине, если сам – беспомощен, что нищий не может никого обогатить и больной не может стать ничьим целителем. Мы знаем, что если мы сами больны печалью о нашей Родине, то, как бы ни были различны симптомы этих болезней, мы исцелимся только вместе! Тогда мы и направим её на новый, верный путь!
Облокотившись обеими руками о трибуну и немного помолчав, Франк придал лицу выражение, какое бывает у человека, который знает некую тайну и готов поделиться ею со всеми. Вкрадчивым тоном он продолжил:
- Но как не спасает нас любовь к близким людям, которая лишь смягчает, но не утоляет нашу духовную тоску, так в полной мере не спасает нас и самая искренняя, самая пламенная и беззаветная любовь к Родине. Сама вера в неё, без которой немыслима и любовь, коренится – мы ясно это осознаём – в какой-то иной, более глубокой и всеобъемлющей вере, в которой мы должны еще укрепиться, которую мы должны с непререкаемой и незыблемой очевидностью обрести в своей душе. Хотя любовь сама по себе не нуждается ни в каком обосновании, но без этой веры она все же лишена какой-то последней прочности, какого-то глубочайшего оправдания… И – мы чувствуем это – без веры в что-то первичное, основное, незыблемое, без последней, глубочайшей твердыни, на которую мог бы опереться наш дух, никакие земные влечения, никакая любовь и привязанность не могут спасти нас. Мы не можем опереться на самих себя, на одну лишь жажду жизни или на внутреннюю силу жизни в нас, ибо это именно и значит висеть в воздухе, как я и выразился выше. Нет, нам нужна подлинная почва – та духовная
                134

реальность, которая была бы чем-то иным, чем наше собственное «я», и именно потому и могла бы его поддерживать, и вместе с тем чем-то ему глубоко родственным, близким, тождественным по содержанию, что поэтому ничего не отнимало бы от него, не было бы ему враждебно, а лишь всё давало бы и во всём помогало. Нам нужно прильнуть, навсегда приникнуть к чьей-то дружеской груди, держаться за чью-то могучую и благодетельную руку. Нас может спасти не «идеал», не слова и рассуждения. Нас может спасти только любовь, но любовь такого существа и к такому существу, которое не было бы так же слабо, беспомощно и бедно, как мы сами, которое само уже прочно стояло бы на своих ногах, и было бы достаточно богато, чтобы поить и кормить наш дух. Мы – бессильные, затерявшиеся в чуждой среде дети, и ищем отца или матери. Наш дух оторвался от своих корней и теперь увядает; и он судорожно ищет вновь связаться с этими корнями и глубоко-глубоко зарыться ими в исконное материнское лоно родной духовной почвы, чтобы снова расцвести и начать приносить плоды. Теперь, когда нам раскрылось это, мы понимаем самый смысл наших исканий, нашей тоски. Мы ищем спасения, ищем истинной и вечной жизни, того последнего, глубочайшего источника жизни, который вместе с тем есть свет, радость и покой. И повторяя слова блаженного Августина: как могли бы мы искать Его, если бы у нас Его не было?  Ведь искание, не находящее себе удовлетворения ни в каких благах и ценностях мира, предполагает смутное видение и чаяние чего-то иного, совершенного и всеобъемлющего. Но откуда могло бы взяться в нашем духе такое искание, если бы он сам был всецело земного, мирского происхождения, если бы за гранью чувственно-ведомого нам не было бы ничего иного, никаких таинственных глубин и запредельностей? Что же такое та сила, которая гонит нас от одного стремления к другому, не позволяя остановиться на одном, что же заставляет нас отрекаться от кумиров и разоблачать их пустоту и зло, что же бьёт в нас неукротимыми волнами, разрывая все цепи и заливая все ограниченные формы, все берега, которыми земная жизнь стесняет наш дух? Откуда в нас эта сила, откуда эта бессмысленная вера в безграничность и верховную ценность нашего духа, если он есть только маленькая беспомощная человеческая душонка, продукт наследственности, среды и воспитания? Откуда в нас та внутренняя убеждённость, что истинно Сущее есть не мечта, которая из ничего зарождается в уединенной человеческой душе и подлежит ещё осуществлению в будущем? Очевидно, что истинно Сущее не есть также – несколько перефразируя здесь слова Гегеля – одна лишь «идея», которая так слаба, что не есть, а только «должна быть»… И вот, с бесконечным удивлением и осторожной радостью, мы убеждаемся, мы прозреваем в ту истину, что Сущее есть истинное, бесконечно полное, вечное Бытие, оно есть живая бесконечная жизнь и подлинно реальная, всемогущая, творческая сила любви. Она творит новую жизнь, она совершенствует нас и весь мир не от убогости, не от пустоты небытия, тоскующей по наполнению, а от бесконечного избытка реальности, изливающегося на все слабые зачатки бытия и заставляющего их расцветать и приносить плоды. …И уже ничто отныне не может внушить нам уныния. Через глубины нашего, доселе опустошённого духа мы, наконец, добрались до твёрдой, незыблемой почвы. Через бесконечную тьму нам блеснул свет, который нас отныне внутренне озаряет. И с этого момента мы внимаем обычным людским разговорам, интересам и страстям, обычным нищенским заботам человеческой жизни с благодушно-иронической улыбкой человека, который про себя знает великий секрет, совершенно изменяющий жизнь и дающий ей новый смысл и направление. Мы знаем: люди полны тяжких забот, угрюмой, истомляющей и ожесточающей борьбой за существование и не ведают, что они – владельцы огромного наследства, безмерного богатства, навсегда обеспечивающего им радостную и спокойную жизнь. Но мы-то знаем про это сокровище, мы уже набрели на него и потому хорошо понимаем, как смешны и пусты их заботы и волнения. Мы походим на эгоистических влюблённых, которые ради счастья своей любви забывают всё остальное и становятся
                135

равнодушными ко всему остальному. И это событие, с нами совершившееся, ведёт к дальнейшему просветлению и развитию; сила, к которой мы приобщились, должна обнаружить свою истинную творческую природу. Событие это есть – внутреннее раскрытие души, прекращение её замкнутости, её холодного и обессиливающего бытия в самой себе. А сила эта есть сила бесконечной Божеской любви, сила Истинной жизни. И потому душа должна продолжать дальше раскрываться и постепенно, через свою исконную связь с Богом ощутить такую же тесную, внутреннюю связь со всеми людьми и всем миром. И живое открытие вечной и бесконечной любви как последней основы и существа нашего и всяческого бытия должно вести к тому же: через Бога мы постепенно научаемся любить всё. В «Добротолюбии» есть прекрасное сравнение аввы Дорофея: подобно тому, как точки разных радиусов – чем дальше от центра, тем дальше и друг от друга, и чем ближе к центру, тем ближе друг к другу, – так и люди постепенно сближаются по мере своего общего приближения к абсолютному средоточию бытия и жизни – к Богу. Вспоминается и другой образ, поминаемый многими религиозно-просветлёнными мыслителями: подобно тому, как листья дерева отделены и как бы обособлены друг от друга, непосредственно не соприкасаясь между собой, но в действительности живут и зеленеют только силою соков, приходящих в них из одного общего ствола и корня, и питаются влагой общей почвы, так и люди, будучи вовне обособленными, замкнутыми друг от друга существами, внутренне, через общую связь свою с всеобъемлющим Источником жизни, слиты в целостной единой жизни.
Франк сделал движение, как бы «поправляя пенсне» на переносице:
- В отношениях между людьми в их земной общественной жизни это внутреннее выходит на поверхность в виде морали, которая  – мы хорошо понимаем это – есть не что иное, как гигиена или техника спасения, сохранения своей жизни – самоочевидно разумные правила охраны того «сокровища на небесах», которое есть единственный источник, единственное средство нашего существования и о котором природные люди в слепоте и легкомыслии так часто забывают. Эта задача – не потерять сокровища, раз обретённого нами, не быть снова отлучённым от него, не зарыть дарованного таланта в землю, а растить его и пользоваться его благами – эта задача не всегда легка для нас: она требует от нас постоянной бдительности, борьбы с слепыми вожделениями, мужественной силы воли, часто жестокого упорства. И всё же она – радостное и осмысленное дело, усилия которого тотчас же вознаграждаются сторицей и которое поэтому, при всей его трудности, легко совершать. При свете обретённого нами знания Истинного Бытия нам теперь постепенно открывается целый новый мир – сфера духовных основ жизни; и в этом мире царит строгая, неукоснительная закономерность – не менее точная, чем в мире физическом, хотя и иного порядка. Это есть то, что гениальный христианский мыслитель Паскаль называл ordre du coeur или logique du coeur – «порядок» или «логика» человеческого сердца. Основные черты этого порядка предуказаны заветами христианства, они просто открыты в христианстве, которое есть абсолютная истина человеческой души; именно в этом смысле надо понимать тонкое изречение Тертуллиана, что «душа – по природе христианка». Этот «порядок сердца» не может быть безнаказанно нарушен, ибо он есть условие осмысленности, прочности нашей жизни, условие нашего духовного равновесия и поэтому самого нашего бытия; его так же мало можно нарушить, как мало можно безнаказанно нарушать законы телесного здоровья, нормального порядка органической жизни или законы механики и физики. Этот духовный строй бытия, постижение которого есть «иудеям соблазн и эллинам безумие»*, то есть кажется чем-то


______________
* Коринф.1:23
                136

недопустимым для тех, кто ведают только внешние нормы и политические идеалы жизни, и бессмысленным тем, кто знают лишь жизнь природного мира – есть для зрячего абсолютная, строгая истина, обосновывающая всю его жизнь и обеспечивающая ей высшую разумность. Мораль, будучи отвлеченно недоказуема, как самодовлеющее знание, сама собой, с совершенной необходимостью, с полной предопределённостью своей структуры вытекает из религиозного жизнепонимания. Будучи живой, человечной моралью любви и спасения, она вместе с тем есть строгая мораль аскетики, самоограничения и самопожертвования, ибо основной ее закон именно и гласит, что нельзя спасти своей души, не потеряв её, и что нельзя обрести царство небесное иначе, чем несением своего креста. …Мы знаем, что царство истинной жизни – «не от мира сего» и никогда не может быть адекватно и сполна осуществлено в условиях неизбежно греховной и несовершенной земной жизни. Но вместе с тем мы знаем с полной ясностью те пути, по которым должны идти наши отношения к людям и развитие общественности. Мы сознаем, прежде всего, как основной закон нашего нравственного мира, круговую поруку, связывающую нас со всем миром. Сознавая всеединство бытия, укоренённого в Боге, мы ясно видим свою ответственность за зло, царящее в нём, и так же ясно понимаем невозможность нашего спасения вне общего спасения. Мы знаем истинные, духовные основы и цели жизни и хорошо понимаем как вытекающую из них неизбежную иерархичность человеческой жизни, необходимость подчинения худших – лучшим, и всех – общему закону жизни, так и необходимость уважения ко всякой человеческой личности и братского к ней отношения. Новый инстинкт духовного здоровья и самосохранения руководит всей нашей жизнью и нашими личными отношениями к людям, и нашим отношением к вопросам общественной жизни. …В свете всего вышесказанного, мы понимаем нашу общую греховность перед Родиной, нашу вину в её гибели, в нарождении слепоты и сатанинской злобы, мы полны любви и жалости к конкретной, живой душе народа, падшей ныне, и сознаем, как трудно ей – и нам вместе с нею – духовно подняться после этого падения. Но вместе с верой в живого Бога, которая даёт нам веру в себя самих и в людей, мы обретаем также прочную веру в Родину. Теперь мы благодарны Богу за весь пройденный нами путь, как бы тяжек он ни был. Мир и наша душа должны были пройти через эти тернии, через эти времена торжества и буйства плоти, чтобы очиститься, освободиться и обрести подлинную полноту и духовную ясность. Великая мировая земная смута совершается всё же недаром, есть не мучительное топтание человечества на одном месте, не бессмысленное нагромождение бесцельных зверств, мерзостей и страданий. Это есть тяжкий путь чистилища, проходимый современным человечеством; и может быть, не будет самомнением вера, что мы, русские, побывавшие уже в последних глубинах ада, вкусившие, как никто, все горькие плоды поклонения мерзости вавилонской, первыми пройдём через это чистилище и поможем и другим найти путь к духовному воскресению!*
- …Прошу прощения за столь пространную речь, - закончил философ под бурю одобрительных возгласов и хлопков…
И до глубоких сумерек звучали речи, шумели волны аплодисментов, разгорячено выкрикивались похвалы и одобрения, звенел колокольчик председательствующего, пытающегося таким образом пресечь шум. За признанными мастерами слова выступали и все желающие, все, кому не терпелось высказать свои собственные мысли и соображения по такому важному, не терпящему отлагательства вопросу.  Высказался и Пётр Николаевич. Речь его не была объёмной, но это компенсировалось эмоциональным и прочувственным, наполненным горечью и, вместе с тем, решимостью голосом.

______________
* Использовано С.Л.Франк «Крушение кумиров»
                137

Наконец, после единодушного принятия радикального решения по вмешательству в «дела земные» и оказанию помощи русским землянам, была избрана, также единодушно одобренная всеми, группа, на плечи которой и ложилась столь ответственная миссия. Коллегиально этой группой была решена «техническая» часть проекта, а именно: об установлении пространственного коридора-связки между Землёй и Русью Бирюзовой, о привлечении, само собой разумеется, добровольном, мягком и ненасильственном, помощников из числа биологических представителей русских, об обустройстве предполагаемых «переселенцев» и прочие «технические детали». Пространственно-визуальный контакт было решено установить не ранее того времени, когда достаточное количество привлечённых сторонников дадут своё согласие на сотрудничество и помощь.
Вот так, на первый взгляд, обыденно и просто решилась судьба русских людей, а по большому счёту – планеты Земля…













               







                138



  Часть 2


   Идиосинкразия…

                1.Болеукалывание
 
Дмитрий Григорьевич Храмов стоял в зале своей опустевшей тихой квартиры у окна  и отрешённо смотрел сквозь его стёкла в холодные сумерки зимнего вечера на тихо и мерно падающие хлопья мокрого снега. Их неслышимый убаюкивающий ритм схождения со своих вышин действовал завораживающе. Не хотелось отходить от окна, трудно было оторвать взгляд от такого успокаивающего своею равномерной хаотичностью  явления. Некоторые снежинки, по-видимому, соблазняясь глянцевой гладкостью стекла, осторожно опускались на его поверхность, но тут же превращались от его тепла в похожие на ртуть капли… Прошло уже немало времени с того страшного, почти такого же зимнего вечера. Прошли месяцы, годы… Как он их прожил без Маши, как прошелестели они тихой листвой дней, в дымке тумана обыденности растянувшись чередой унылых картинок, безрадостных и бесцветных, не наполненных хоть чем-то похожим на смысл? Он не мог дать ответ на этот вопрос…  даже самому себе… Но каждое утро с неприятным удивлением обнаруживал, как вновь просыпался, тяжело и неохотно отдаляясь от перипетий и бессвязной действительности снов, в которых были встречи и с нею, встречи трогательные и зовущие, как со жгучей болью и горечью осознавал, что некий  невидимый рупор, призывая в свидетели реалии жизни, каждое утро кричал ему, что её больше нет и что очередной раз нужно стиснув зубы, собрав остатки воли, продолжать делать вид, что живёшь! Он до сих пор не мог смириться с мыслью, что светлые, наполненные радостью и ощущением вечности, их с Машей дни до донышка исчерпаны, что суждено было им завершиться в тот роковой вечер, когда её не стало рядом, не стало совсем… Не мог осознать он, не мог смириться, что перешли в одночасье те годы их тихого, неброского счастья, а вместе с ними и вся жизнь, в разряд воспоминаний. 
Конечно, как и в каждой семье, будь она самой благополучной, тёмные тучки время от времени появлялись и на их в целом безоблачном небосводе. И их семью иногда задевали те негоразды, те угловатости, которые принято называть омрачающими. Но подобные эпизоды, какими бы порой серьёзными они ни были, полностью были поглощены той солнечно ясною  силой их любви друг к другу, которую они смогли незамутнённой и неослабевающей пронести через годы, и которая так бережно окутывала и хранила семейный их очаг.  Пронести с того самого незабываемого, и уже такого далёкого во времени, дня, когда в приветливом и доброжелательно располагающем к себе вестибюле стрельской городской больницы, и он и она почувствовали в себе может ещё не любовь, но такое близкое к ней чувство… И когда они уже не могли представить себе свои жизни не вместе, а порознь…
Теперь он часто даже где-нибудь посреди улицы, в окружении людской суеты, вдруг, останавливался и замирал от дикого мучительного осознания непоправимости горя, от его неотвратимо-неумолимой наглядности. Ему порой казалось, что он сошёл с ума, лишился рассудка и души, а заодно и жизни, так как верить в реальность существования без Маши, верить в мир, который захватывает всё вокруг, и в вихре неудержимой дикой пляски несётся неизвестно куда, было непросто. И он всё больше, может не умом, а подспудно, из некоего гибельного чувства протеста, порой переходящего в обречённость, отгораживался от такого мира, отстранялся от участия в его делах и проявлениях.
Все, с кем ему приходилось общаться на работе и в быту, все те, кто сочувствовал и старался утешить, помочь совладать с горем, как сговорившись, твердили расхожее «время
                139

лечит», уверяли, что «нужно потерпеть – и станет легче». Дмитрию легче не становилось, – вероятно, он не был пациентом времени, и не было у этого «врача» лекарства для него.
Находились и такие сочувствующие, кто в силу укоренившихся обыденных людских представлений, видели корень зла в одиночестве, в его тяжкой и, на их взгляд, «подтачивающей психику» силе.
- Ты, того… не тяни с этим…, - затянувшись и выпуская сигаретный дым прямо в лицо Храмову, со значительным видом и нотками маститого знатока жизни в голосе советовал ему грузчик Митюшкин по прозвищу «Кодёр». В армии он служил секретчиком-кодёром и, хоть с того времени прошло уже тридцать лет, часто об этом вспоминал, в сотые разы рассказывая приевшиеся байки о привилегированной штабной службе. - Знаешь оно как: живым – живое! Слава богу, всё чин по чину… Тобою все сроки соблюдены! Прошло уже, ёжик кучерявый!, сколько времени – больше года!… Ну, так и женись! Вон, тёзка твоей покойницы, Мария Жилина, из бухгалтерии… Чем не пара! И разведённая, и молодая (ещё, поди, нет и сорока?), и собою видная… Свой дом, машина… Заметил я, и глаз на тебя положила. И имя не спутаешь!... - он заговорщицки подмигнул. - Хочешь, я с нею переговорю…, культурно, аккуратно, словом, как положено?
И невдомёк было этим доброжелателям, вне всякого сомнения, искренне сочувствующим и пекущимся о благе Дмитрия, что он совсем не нуждался в подобного рода «микстуре», что совсем иная мелодия, пусть печальная, пусть грустная, звучала в душе у него. Невдомёк было им, что всё больше ему приходилось прилагать усилий, чтобы сдерживать активный напор любопытных, их навязчивую «помощь» – то есть «сдерживать весь мир на расстоянии от тайн своего «я», не утрачивая при этом вида «живущего в мире»…»*. Невдомёк было им, что всё больше «…его охватывает потребность одиночества, столь же необходимая для него порою, как потребность дышать или… спать…»**, что всё чаще ему приходилось подобно улитке «прятаться в своей раковине»: «Это… стадо людей, …это стадо неразлучных, – они столь мало ощущают такую потребность, что, подобно попугаям, умирают, когда остаются в одиночестве; как малый ребёнок, который не засыпает, пока ему не пропоют колыбельную, так и им нужен успокоительный мотив общения …»***.
У украинцев есть  по-народному грубоватая, но, по сути, замечательная поговорка: «Дурному нэ скучно й самому»! То есть, людям, которым окружающие присвоили статус «с придурью», одиночество – это даже, как бы во благо. Одна известная актриса в одной из телепередач обронила: «Одиночества не существует!»****. И, делая столь радикальное утверждение, она практически повторяет ту малороссийскую мудрость, естественно, в её смягчённой интерпретации. Она, как бы утверждает, что одиночество может быть не только наказанием, но и благом. Всё зависит от того, кем оно переживается, т.е. от человека, от его душевного склада и, по большому счёту от его духовного развития. И, как правило, чем выше планка этого развития, тем больше человек отстраняется от толпы, которая, в свою очередь, в конце концов, и присваивает ему тот самый ярлык: «с придурью». То есть тому, кто «наделён этой потребностью одиночества в большей степени, чем это обычно свойственно людям, она служит знаком, что природа его более глубока. Потребность в одиночестве всегда служит для нас доказательством духовности и мерой последней…»*****.
- Да, нет…, не нужно, - отвечал он Митюшкину.
- Вот ты – умный человек, а говоришь глупости, - не унимался тот раздосадовано.
- Для того, чтобы говорить умности одного ума не достаточно, - ухмыляясь, ставил на теме точку Дмитрий.
_____________
* Сёрн Кьеркегор, «Болезнь к смерти»
** Сёрн Кьеркегор, там же
*** Сёрн Кьеркегор, там же
**** Анастасия Вертинская
***** Сёрн Кьеркегор, «Болезнь к смерти»
                140

- Ну, смотри… Дело хозяйское…, - громко харкнув и сплюнув, сдавался «Кодёр», оставляя несговорчивого на волне своих мыслей. «Как там, у Набокова? - морщился про себя Дмитрий, - «Всегда удивлялся тому, сколько слюны у простого народа»*». 
Да-а…, на волне вызванного «Кодёром» разговора думал Храмов, жизнь диктует своё! Изменился мир, изменились люди, изменились (что самое печальное) и женщины в нём! Маша в этом отношении  была абсолютным анахронизмом. Её «уровень развития» по компоненте «модности и современности» как бы задержался там, тридцать лет назад, в конце 70-х. Она всегда стыдливо потупляла свой взор или могла зардеться  румянцем от скабрезности или неловкой для женщины разговорной ситуации… Много ли теперь найдётся дам, способных на подобные проявления?  А может быть современным мужчинам, такие «анахронизмы» уже не по вкусу? И женщины, дабы потрафить им, сами стремятся быть этакими  стервами и «самодостаточными» бизнес-вумен, для которых образцом и пределом их  непритязательных устремлений является киношное существо женского пола, лихо крутящее баранку модного авто с тонкой сигареткой в изящной ухоженной ручке? …О ещё одной современной женской разновидности, ещё одном подклассе не хотелось бы даже вспоминать. Ибо этот, напропалую «тыкающий» вам и изъясняющийся на залихватском приблатнённом жаргоне  базарный тип, окатывающий вас «изысканной» смесью ароматов беляшей и растворимого кофе из пластиковых стаканов, при этом произнося сипловатым голосом: «Так! Я не поняла! Весь товар перелапал и шо? А покупать хрен моржовый будет? Давай, двигай отсюда ходулями своими!...». Но упаси бог попасть и под их «благожелательное» расположение (как правило, меркантильного покроя), ибо там такая каша в голове, так всё перемешано, что даже то, что в их понимании есть вежливое обращение, на самом деле – грубая гримаса! Засыплют с головою словами, которыми обычно называют малышей их заботливые бабушки, и которые, вероятно, кажутся им верхом изысканной словесности – «зайчик», «солнышко», «рыбка», «детка», «золотце» и т.д. И долго ещё в ушах стоит отголосок того уменьшительно-ласкательного звона, которым вас окатили, и который из их уст звучит, как словесный хлам и насмешка. Так вот, эти «леди», с их туповатым выражением лиц, в глазах которых всегда сквозит нечто хитрое и наглое, лишь отдалённо и весьма условно напоминают женщин. Отнести таких, напропалую курящих (как жаль, что папиросы вышли из употребления!), с арсеналом матерных штампов, который всегда у них наготове на тот случай, если вы им не угодили или просто не понравились, к слабому полу можно лишь с большой натяжкой и оговорками.
Конечно, справедливости ради, надо отметить, что и мужчины не остались, не застыли где-то, скажем, на уровне благородного романтичного XIX века. Но, кажется, что изменились они не так явно, не так броско… Прекрасная же половина, увы, сдала свои позиции как-то резко, как-то кардинально! Как-то в одночасье исчезли из бытия Наташи Ростовы! Как-то, вдруг, с удивлением обнаружилось, что окружают сплошь и рядом стервы, emancipe  и те, которые «без комплексов»! И всё это вгоняло душу в тоску! В тоску по тем временам, когда от женщины можно было не опасаться услышать неприличное словцо, когда сам ты краснел и, спохватившись, закрывал ладонью рот, брякнув какую-нибудь сальность, когда идя рядом с девушкой и «слегка соприкоснувшись рукавами» с нею, всё внутри замирало! Бойкий и разбитной тип рыночной (базарной) дамы устойчиво стоял перед глазами…

2. Философия потустороннего

С младых ногтей «суровая правда жизни» приучает каждого человека к неотвратимости потерь, к их неизбежности. Она приучает к такому взгляду на окружающий мир, когда вначале в молодости он уподобляется огромному острову, как бы плывущему в
______________
* В.Набоков «Отчаяние»
                141

океане жизни и омываемому его ласковыми волнами; в среднем возрасте человек понимает, что волны те не так уж и ласковы, и что берега его острова изрядно ими размыты; а ближе к концу, он с горечью обнаруживает и свирепый нрав водной стихии и то, что от острова отвалились и поглощены пучиной огромные глыбы, что самой-то тверди осталось только ногой ступить, только осколок, да и тот вскоре рискует уйти (и неотвратимо уйдёт!) в глубинные бездны.
Родителей отца – своих бабушку Фёклу и дедушку Леонтия – он почти не помнил: был слишком мал, когда они друг за дружкой в один год умерли. Другого дедушку, Ивана, маминого отца он и не знал, так как тот погиб молодым от несчастного случая на заводе в 34-м году, то есть ещё до войны. И настоящие осознаваемые потери близких людей начались для Дмитрия Храмова, когда он был уже подростком, с ухода из жизни бабушки Устиньи Антоновны Мартыновой, которую он очень любил и часто в детстве навещал её простой сельский дом, где всегда пахло сеном, сушёнными вишнями и сливами, грушами и абрикосами, а также ароматным козьим молоком… С её смертью он уже почти в полной мере почувствовал и сострадание к умершему родному человеку, и  непоправимую боль утраты, и в особенности её невосполнимость! Но всё это в неизмеримо большей степени он познал через три года, когда неожиданно и тихо, во сне умер отец… Однако, родители! Священная высь!... Их уход, потеря их благотворного и жизнеутверждающего влияния, порой незримого, но такого важного, по великой своей значимости ни с чем не сравнимого – то особая статья, особая тайна. Ибо, что может сравниться с материнской горячей молитвой о ребёнке своём, с отцовской кручиной о нём! Что в этом мире может быть важнее, глубже, дороже? Вероятно любого, если он человек, посещает (а кого и гложет) чувство вины перед родителями… И особенно, вдесятеро, когда их уже нет рядом… Оно сродни религиозному чувству покаяния… Истоки его, наверное, в том сожалении и том безнадёжном заламывании рук, когда уже всё поздно, когда уже никого не вернуть, когда ничего уже не исправить! И ещё в запоздалом осознании того, что так мало уделялось им, таким непритязательным и согласным на крохи, внимания и тепла, так мало выслушивалось их исповедей, их рассказов о себе, о своей жизни, так непростительно мало было выражено участия к ним… 
С некоторых пор он стал ловить себя на мысли, что весть о чьей-либо смерти действует на него не совсем так, как это было раньше, до гибели Маши. Такое трагическое событие будило уже не столько жалость и сострадание к умершим, сколько жалость и сострадание к их родным и близким. Сами же покинувшие этот мир стали вызывать в нем нечто похожее на зависть. Зависть к тому, что они уже там, где и его Маша, где его родители, куда тихо и незаметно переселились уже многие его старые друзья, где мир, вероятно, такой же, каким он был в детстве – излучающий свет и счастье – что, возможно, они могут знать о них то, чего ему, живому, знать не дано, и что они наверняка имеют теперь возможность как-то с ними сообщаться, а он нет. «Ну, вот, - обычно мысленно говорил он в таких случаях. - И ты уже постиг эту тайну… Мне же это только предстоит. Что же я тяну? Чего медлю? Чего ещё жду от жизни, цепляясь за жалкий остаток в десяток-два лет?». Понимание и осознание явления смерти было им уже давно внутренне осмыслено, обдумано и, как ему казалось, понято. К явлению этому он был подготовлен. И теоретически тут всё было разложено по полкам, всё имело свой строй и место – от убеждённого верования древних, что «жизнь – это подготовка к смерти», до проникновенно-философского: «Смерть есть только один шаг в нашем непрерывном развитии. Таким же шагом было и наше рождение с той лишь разницей, что рождение есть смерть для одной формы бытия, а смерть есть рождение в другую форму бытия. Смерть – это счастье для умирающего человека. Умирая, перестаёшь быть смертным».*

______________
* Теодор Паркер
                142

Он в себе уже давно сложил убеждённость в том, что смерть не для всех одинакова. И почему она должна быть одинаковой, если и жизни у всех разные? Она так же разнится для каждого, как и каждый разнится от другого, разнится не столько физическими своими качествами, которые, как ни крути, по сути своей вторичны, сколько духовной составляющей: степенью добра в нём, степенью направленности на хорошее или плохое, одним словом, всем тем, что принято называть душою. Базаровский «лопух на могиле и больше ничего» он категорически отметал и в силу своей веры, и в силу сформировавшегося философского мировоззрения, и в силу прочно укоренившегося интуитивного чувства многослойности бытия, его иерархической структуры. К тому же он прекрасно осознавал, что усматриваемая поверхностным взглядом прямая событийная связь между явлением смерти и кладбищем не совсем верна, а возможно и совсем неверна! Да, несомненно, что после очередной человеческой кончины оно (кладбище) «оживает», на нём появляется свежий земляной холмик. Этот холмик скрывает в своей двухметровой глубине то, что ещё несколько дней до того служило жизни, – тело. А теперь, когда груз жизни стал тому телу не по силам, стал потусторонним, оно возвращено своей стихии, у которой в своё время было временно же и одолжено. Возвращено на вечный покой, вечное хранение. Но кто бы осмелился утверждать, что вместе с телом в толще земли упокоилось и «сдано в архив» всё то, что составляло истинную сущность того или иного человека, даже, если сущность та по масштабу была и не такова, какой она бывает у великих мира сего, а явилась на свет всего лишь в образе простого  человека, скромно прожившего свою жизнь? Не многого бы мы в таком случае стоили – ровно столько, сколько стоит та горстка праха, что от нас остаётся! И мудр был художник, распорядившийся написать на своём надгробном памятнике эпитафию: «Здесь похоронено всё, что было смертного в Альбрехте Дюрере»…
И он всё пытался угадать, проникнуть в эту тайну: какою была смерть для его Маши? И какою она будет для него? Велика ли будет степень их не видимой, наружной, а внутренней метафизической схожести? Ведь от этого так много зависит! Это так много для него, а он надеялся и для неё, значит! Ведь…
«Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
В темноте обнимает за плечи…»* 
Как-то само собою в эти годы сделалось так, что для него  любимым стихотворением, кроме этих строк Иосифа Бродского, стало  «Сними с меня усталость, матерь Смерть…» Бориса Чичибабина**, а любимым вопросом – гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?», то есть «Жить или не жить?». Ему часто вспоминался Вячеслав Васильевич Самборский, в немалой степени благодаря которому он так полюбил размышлять на «фундаментальные для человека вопросы», то есть философствовать. Тот в связи с такой темой обязательно

_____________
* Иосиф Бродский
** Сними с меня усталость, матерь Смерть. Я не прошу награды за работу, но ниспошли остуду и дремоту на моё тело, длинное как жердь.
Я так устал. Мне стало всё равно. Ко мне всего на три часа из суток приходит сон, томителен и чуток, и в сон желанье смерти вселено.
Мне книгу зла читать невмоготу, а книга блага вся перелисталась. О матерь Смерть, сними с меня усталость, покрой рядном худую наготу.
На лоб и грудь дохни своим ледком, дай отдохнуть светло и беспробудно. Я так устал. Мне сроду было трудно, что всем другим привычно и легко.
Я верил в дух, безумен и упрям, я Бога звал - и видел ад воочью,- и рвётся тело в судорогах ночью, и кровь из носу хлещет по утрам.
Одним стихам вовек не потускнеть, да сколько их останется, однако. Я так устал! Как раб или собака. Сними с меня усталость, матерь Смерть.
                143

вспомнил бы любимого им Шопенгауэра и привёл, возможно, нечто следующее из его сочинений: «…когда человек ощущает страх смерти, нам открывается нелепое и достойное смеха зрелище: властелин миров, который наполняет всё своею сущностью и благодаря которому только всё и существует, трепещет и боится исчезнуть, погрузиться в бездну вечного ничто, тогда как в действительности всё полно им и нет такого места, где бы его не было, нет существа, в котором бы он не жил, поскольку не бытие его носитель, а он носитель бытия (тут он, вероятно, присовокупил бы и восклицание Пьера Безухова: «И всё это моё! И всё это во мне! И всё это я! А они всё это поймали и посадили в сарай, загороженный досками!»). И тем не менее этот властелин трепещет  в страдающем от страха смерти человеке, ибо он обманут иллюзией, будто его существование ограничено жизнью умирающего в данный момент существа… В этом неведении собственной сути ты (человек) подобен листу на дереве, сетующему осенью, увядая и опадая, на свою гибель и не желающему искать утешения в надежде на свежую зелень, которая весною оденет дерево – нет, он ропщет и вопиет: «Это буду уже не я! Это будут уже совсем другие листья!». О, глупый лист! Куда же ты думаешь уйти? И откуда могут появиться другие листья? Где то ничто, оскала которого ты так боишься? Познай же твоё собственное существо, ведь именно оно столь исполнено жажды бытия, познай его во внутренней, таинственной, поддерживающей силе дерева, которая, будучи едина и тождественна во всех поколениях листьев, никогда не бывает доступна ни гибели, ни возникновению…»*. Таким образом «наша смерть – не самая ли, в конце концов, неправдоподобная вещь в мире?»**. И, потом, ведь «…смерть – вовсе не конец всего …;  она вмещает бесконечно больше надежды, чем несёт нам жизнь, даже наполненная здоровьем и силой…»***.
«Вот и ты, мой старый учитель, уже там…, где Маша…» - подумал. Он был на его похоронах  месяц назад. Узнал о них случайно – встретил земляка, с которым не виделись до того годы, и у которого старенькая мать жила в одном доме с Самборским… И, что удивило всех, хоть и немногих, на той скорбной церемонии присутствовавших, так это тот факт, что несмотря на то, что тело было обнаружено через несколько дней после смерти, но оно вовсе не издавало присущего всем покойникам запаха, особенно, если те так долго пролежат, пусть и не в жаре, но и не на морозе. И сам вид усопшего был не присущий человеку в его положении. Лицо было «свежим», приятным и замечательным своею значимостью, читаемой на нём. Соседи передали ему зелёную видавшую виды толстую тетрадь, на первой странице которой рукою самого Вячеслава Васильевича была сделана завещательная запись, в чьё именно владение должна она поступить. Это было ему приятно. По прочтении написанного труда, Дмитрий понял, как был близок со своим учителем во взглядах, по образу мыслей. В последние годы они иногда по старинке писали письма друг другу, но виделись редко, особенно когда не стало мамы, Надежды Ивановны, и он почти перестал наведываться в Белокаменск.

     3. «Накопление эмпирического материала»
 
Он смотрел в окно ничего не видящим, никого не замечающим взглядом. Придя с работы, он даже толком не пообедал, а лишь попил крепкого чая, до которого был большой охотник и любитель. Подобное с ним в эти годы случалось часто, если не всегда. Он как-то незаметно для себя утратил всякий интерес к еде, и процесс трапезы стал для него в буквальном смысле банальным и неинтересным «приёмом пищи». За это он часто получал

______________
* А.Шопенгауэр «Мир как воля и представление»
** Там же
*** Сёрн Кьеркегор «Болезнь к смерти»
                144

выговоры и нагоняи от сына. Вот и сейчас в коридоре на пороге стояла сумка с продуктами. Значит, заходил Виталик, не разуваясь, прямо у двери оставил покупки. Наверное, вечером позвонит. Иногда звонила и дочь, правда редко…
«Эх, дети вы, дети… Чужого бога дети!»*. Выросшие  и физически окрепшие, как молодые птицы, самоуверенно расправив крылья, вылетели вы  из родного гнезда… Минуло то их становление как сон, как наваждение, как короткометражный фильм… Да и сама жизнь (все её пятьдесят с хвостиком лет) промелькнула со скоростью света и наградила она, побаловала ощущением длительности, порой переходящей в ощущение бесконечности, лишь в самом своём начале – в детстве и юности. То ощущение сохранилось только на старых выцветших фотографиях, только с их чёрно-белых прямоугольников исходил его поблекший дух. Сами же те фотографии, скромно занимавшие надлежащие им места в семейных альбомах, как-то терялись перед цветными своими собратьями, уступая им и количеством и качеством. Всего несколько страниц занимали их с Машей детские, школьные и студенческие фото. Да отдельно были свадебный и его армейский альбомы. Все остальные несколько сотен цветных глянцевых снимков по-хозяйски расположились в нескольких увесистых фото-фолиантах, принадлежащих Виталику и Рите. И Дмитрию Григорьевичу, когда он их перелистывал, казалось, что так же, как разнятся между собой не цветные застенчивые их с Машей, их родителей, дедушек с бабушками фото от крикливо-броских, нагло выпирающих и насыщенно колоритных фото их детей, так разнятся и все предыдущие чёрно-белые ушедшие и уходящие поколения от поколений грядущих, не желающих жить в скромных тихих тонах, а стремящихся придавать всему пёстрых хвастливых оттенков. И сейчас в этом своём возрасте, в который он не мог поверить, с которым внутренне не мог смириться, и который всею душой опротестовывал, в этом возрасте, когда он полноправно мог произнести поколению своих детей пушкинское: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!», ему не только не хотелось этого делать, но и просто существовать среди подобного разношерстного, загадочного и непонятного ему «племени» представлялось задачей весьма затруднительной. Сейчас ему часто являлся соблазн слегка переиначить слова другого великого русского поэта: «Печально я гляжу на ваше поколенье! Его грядущее – иль пусто, иль темно…»**. Извечный конфликт «отцов и детей»! Он всегда был. И всегда были шероховатости, трудности и недопонимания между ними. И всегда не теряли своей актуальности аксиомы, утверждавшие, что «кто не был молод, тот не был глуп» и «молодость должна перебеситься». А старшее поколение с ностальгией и вздохом всегда вспоминало как «были когда-то и мы рысаками». Но… Но всё же, ему почему-то казалось, что такой пропасти, какая разверзлась между нынешним компьютерным поколением молодёжи и поколениями  предыдущими, прежде не могло быть. И если молодость вообще обнадёживающе ценна тем, что из неё выходишь, перерастаешь её, как этап, по-своему очаровательный, неповторимый, но всё же – этап бесшабашный, с шатаниями то в одну, то в другую сторону, незрелый и ветреный, то в отношении  молодёжи современной закрадываются такие сомнения и опасения, что повзрослеть им, окрепнуть духом и душой как-то далеко не всем суждено.  Что так и останутся они до старости инфантильными мальчиками и упорно молодящимися девочками. Что «прозревать» в ту истину, что им уже не по семнадцати лет, они будут лишь по утрам у зеркала, пугающего отражением их сморщенных и облысевших физиономий.
Теперь, когда он  вспоминал некоторые свои увлечения молодых лет, то, как правило, с неким укором самому себе, с долей чувства стыда и самоосуждения… Чего стоили только заносы в сторону преклонения перед всем западным. И даже та банальность, что «запретный плод сладок», не служила теперь оправданием, да и не искал он их, оправданий, а лишь

______________
* М.Горький «Жизнь Клима Самгина»
**М.Ю.Лермонтов «Дума»
                145

пытался разобраться в себе… Разобраться в себе самом в потоке времени и роста сознания. Совсем не много, что сохранилось в душе, что отложилось в ней из той поры, было ценно и значимо теперь. Скорее, наоборот, многое вызывало чувство горечи и сожаления, а порой и недоумения тому, как можно было купиться на такие пустышки? как можно было придавать той мишуре вселенского значения? Как можно было поклонялся этому божку-западу, воспевая ему осанну! Как же! Ведь там свободно можно было приобретать такие вожделенные для советской молодёжи джинсы “Wrangler”, “Lee”, “Super Rifle”, “Montana”… Как же! Ведь там творили, надрывая голоса, любимые кумиры: “Deep Purple”, “Uriah Heep”, “Pink Floyd”, “Black Subbath”… В тамошнем Голливуде создавались сногсшибательные фильмы: «Новые центурионы», «Этот безумный, безумный, безумный мир!», «Золото Маккены», «Благословите детей и зверей!»… Да, тот западный мир казался тогда таким завораживающим своею весёлой непринуждённостью отношений, своим пёстрым (а не унылым, как нам казалось, у нас) бытовым антуражем, своею сверхмодерновой архитектурой, своим высоким уровнем жизни. Нет, справедливости ради, нужно сказать, что некоторые музыкальные вещи тех групп, некоторые те фильмы до сих пор ему нравились, он не без удовольствия и теперь слушал и смотрел их, но восхищённый взгляд изрядно потускнел,  благоговеющий слух не вострил больше ушей… Теперь с ухмылкой вспоминалось, как он и его студенческий друг и единомышленник по хард-року Сашка Васильканов дрожащими руками вынимали из дипломата семь (!) заезженных западных дисков, которые они достали на ночь, и которые в продолжение той ночи и надо было переписать на магнитофонную ленту… Нет, нынешние мальчиши-компэши вряд ли способны испытать и сотую долю того кайфа, ибо свободный доступ к любым информационным источникам, пресыщенность и вседозволенность мало способствуют тому!...
И вообще, если честно, то Дмитрию Григорьевичу, как он ни старался, мало удавалось понять и осмыслить те завихрения, тот коловорот своего же жизненного пути, вернее, того его отрезка, который длился добрых полтора десятка лет по окончании школы. Всё началось с того, что он, закончив её без единой четвёрки в аттестате, тем не менее, наотрез отказался поступать в столичный ВУЗ, а без натуги и легко поступил в машиностроительный институт в небольшом соседнем провинциальном городе. Этот его выбор был продиктован тем обстоятельством, что Маша, с которой у него к тому времени установились крепкие, соответствовавшие их возрасту отношения любви-дружбы, собиралась на следующий год поступать в медицинское училище этого города. Таким своим решением он немало расстроил маму, Надежду Ивановну, которая мечтала, по меньшей мере, об МГУ или Бауманке. Знала бы она тогда, что и этому выбору сына не суждено было осуществиться, что он так и не закончит никакого ВУЗа, и что судьба уготовила ему тяжкую «карьеру» пролетария! Знала бы она, что спустя много лет, Дмитрий Храмов поблагодарит эту свою судьбу за такой поворот, поблагодарит потому, что поймёт всю спасительную и очищающую суть его, поймёт, что сложись всё иначе – пусть более гладко и комфортно, – то неизвестно, стал ли бы он тем человеком, каким стал? Ведь  именно шероховатости жизни, её непростое течение заставили его перенести взгляд с вещей внешних и видимых, на вещи сокрытые, вещи, завуалированные жизненной суетой. Именно «рабочая тяжесть» такого существования, нелёгкое несение этого креста, зарабатывание на жизнь, граничащую с выживанием, подтолкнули его к вере, заставляли хоть иногда подниматься над мелочными потребами жизни, ставили перед ним вопросы неприземлённого характера, на которые он лихорадочно бросался искать ответы. И благо, что в лице Маши он встретил не только любящую жену, но и единомышленника, поддерживающего во всех его исканиях и понимающего все его настроения. Но такое отношение к жизни, такой взгляд на многие её стороны пришли гораздо позже. Тогда же, в юности, нередко с удивлением, он обнаруживал, что все его начинания как-то уж слишком легко терпят крах, что всему, к чему он прикасался во внешнем мире, было свойственно подобно замкам из песка слишком уж быстро рассыпаться. И единственным прочным
                146

видимым сооружением, которое ему удалось, но которое для него есть, возможно, главным в жизни, была их с Машей семья, их дети, их дом. Однако прочность та была замешана совсем на ином цементе, базировалась совсем на иных ценностях, была укоренена совсем в иные пласты, чем такие вещи, как карьера, комфорт, материальное благополучие.
Одним словом, на третьем курсе он оставил институт и устроился каменщиком в СМУ. Почти год он вкалывал на различных стройках, зарабатывая на жизнь и предстоящую свадьбу. Когда же Маша выпустилась из своего медучилища и была к их общей радости направлена на работу в центральную больницу города Стрельска (ту самую!), у него на книжке была уже довольно приличная по тем временам сумма. Молодые принципиально сторонились того, чтобы  начинать свою жизнь, будучи материально зависимыми, даже от родителей, хотя те и упорно навязывали всяческую помощь деньгами или покупками вещей, одежды, мебели. Отец Маши к тому времени уже несколько лет как остепенился, бросил пить, и, видимо, чувствуя перед женой и детьми вину, всеми силами старался её загладить. Так, всем миром и с Божьей помощью ко дню их свадьбы была приобретена кооперативная квартира в новом микрорайоне, которую всем же миром и обставили мебелью, сделали максимально уютной для проживания, и в которую молодожёны, весёлые и счастливые, сразу после свадьбы и въехали.
Хоть и с трёхлетней отсрочкой, отслужились два года армии в ГДР, появились дети, пошли своей чередой будни, житейские заботы… Тихие, но настойчивые  увещевания Надежды Ивановны ещё дважды побуждали Дмитрия поступать и какое-то время учиться на заочных факультетах разных двух институтов. Но, увы, как уже упоминалось, надеждам матери не дано было осуществиться. Сын изворачивался, объясняя своё безразличие стать «образованным человеком» глубоким «разочарованием в системе заочного обучения», недоверием «к низкому качеству такого образования». Наконец, по прошествии семи или восьми лет «истязания» и себя и матери, он объявил, что не видит смысла в дальнейшем продолжении «этой агонии», что «не собирается иметь бумажку ради самой бумажки, ибо менять место работы у него нет никакого  намерения и желания».
- И, потом… мама! Ты что, хочешь, чтобы я получил диплом, как некий доступ к кормушке, чтобы я уподобился всем этим налимам и карасям-Карасюкам, в мутной воде выдирающим и выгрызающим всеми правдами-неправдами, себе сытую, но скотскую жизнь? Вспомни своего любимого Горького – человек должен быть выше сытости! - энергично вопрошал он. Карасюк был давним учеником Надежды Ивановны. В учёбе был слаб до тупости, то есть едва успевал на сомнительную тройку по всем предметам. Но, вдруг, когда начались «новые не советские времена», каким-то образом оказался «при должностях», с вытекающими отсюда последствиями обзаведения магазинами, иномарками, квартирами и домами.
- Я хочу, чтобы ты уподобился образованному, интеллигентному человеку, - убеждённо и твёрдо отвечала мать.
- Но для этого не нужна «подтверждающая  грамота» в виде диплома! …Я надеюсь, что и так отличаюсь от твоего бывшего ученика и ему подобных, …уже хотя бы потому, что по сравнению с его ни единой прочитанной книгой, я пытаюсь и читать и мыслить… Поэт Бродский не только не получил высшего образования, но даже не закончил школы! Однако, это не помешало ему преподавать в пяти лучших американских университетах, не помешало стать нобелевским лауреатом! …Всё, мама! Давай не будем больше на эту тему! Прошу тебя!
После этого Надежда Ивановна как-то сникла, покорилась неизбежному и до конца своей жизни больше никогда не напоминала об учёбе сыну.
Маша в этом вопросе осторожно держала сторону свекрови и со своей стороны всячески старалась пробудить у мужа интерес к «повышению его статуса и положения», хоть и с опаской относилась к его зимним и летним двух-трёх недельным сессиям, а по существу – молодецким гусарским бесшабашностям. В глубине души она чувствовала, что Дмитрий не
                147

мог предать, изменить ей, но женское сердечко всё же было в такие дни тревожно… Сам он успокаивал  и убеждал её в том, что, если процесс учёбы ему абсолютно безразличен, то всё же те дни сессий ему дороги уже хотя бы потому, что в них существовало такое неотъемлемое явление студенческой жизни, как игра в преферанс, что у них сложился устойчивый костяк друзей-игроков, что в первую свою студенческую бытность он сполна не наигрался и теперь пытается наверстать упущенное. А посему, уже учитывая всё это, было бы непростительной глупостью тратить драгоценное время ещё и на девиц.


4. Дети

И когда эта сторона, этот период его  жизни (впоследствии он шутя его определял, как «период накопления эмпирического материала») тихо и незаметно «погрузились в бесконечные воды реки времени», то бишь отошли в прошлое, когда он объявил и Надежде Ивановне и супруге, что полностью отдаётся в «руки резигнации», то есть отказа от «активной борьбы за место под солнцем», они с Машей и детьми, их семья вступила в тот этап своего становления, который все они с удовольствием вспоминали как самое счастливое время. Ведь именно тогда все они так блаженно сходились в своих устремлениях, именно тогда так совпадали настроения и запросы родителей и их подрастающих детей. Именно тогда все они живо обсуждали прочитанные книги по вечерам, а родители незаметно посылали друг другу взгляды, наполненные гордостью за своих детей, за их ум и страсть к чтению. Именно тогда с таким вдохновением и энтузиазмом они хватались за постановку различных домашних миниатюр, серьёзно распределяли роли, мастерили для них нехитрые костюмы и весело те роли  разыгрывали. Под конец таких театрализованных феерий они валились с ног от хохота и смеха. Так же оживлённо именно тогда проходили и различные игры, начиная от карточного «дурака» и домино и заканчивая всевозможными «биржами», «казино» и проч. Виталик был в такие игровые часы и изобретателен, и ловок, и везуч. Рита же всегда жаловалась на обстоятельства, оправдывалась, требовала снисхождения к себе, в силу своего статуса «девочки и младшего члена семьи». Иногда в таких семейных игрищах принимали участие гостившие на ту пору у них кто-нибудь из бабушек или дедушка, а то и все вместе, что вносило свежую струю ещё большего веселья и смеха, ибо их полузабытые прибаутки и подтрунивания времён «пошехонской старины» придавали всему действу налёта очаровательной неповторимости. Старикам – они с Машей видели это – была очень нужна такая сопричастность к развитию внука и внучки, они трогательно дорожили этим, были благодарны, чем буквально доводили молодых Храмовых до слёз. Особенно в этом нуждалась одинокая Надежда Ивановна.
«В патриархальном укладе жизни был свой резон, своя прелесть - взволнованно говорил Дмитрий Маше, - дети входили в жизнь, старики, их бабушки и дедушки, постепенно отходили от неё – одни расцветали, другие увядали… И всё это в одном котле взаимоотношений, на глазах друг у друга. Детям веселее было становиться, старикам легче, отраднее было уходить… Сейчас же, когда они, как правило, отстранены от участия в воспитании внуков, я думаю, им несравненно тяжелее… Они ощущают себя ненужными, лишними, быстрее тускнеет их взгляд, быстрее головы покрываются сединой, быстрее хочется уйти…». Поэтому они с удовольствием отправляли детей на каникулы в Белокаменск, где те чувствовали себя, как дома, имели свой круг друзей, свои занятия, несколько разнящиеся от тех, что занимали их здесь, в Стрельске.
И именно в те годы, в годы, когда Виталик и Рита учились в школе, у Дмитрия Григорьевича и Марии Ивановны зародилась некая надежда, порой переходящая в убеждённость, что такое согласие и такое единомыслие у них всех сохранится и впредь. Что сумеют они бережно пронести его через всю жизнь, не расплескав. Именно тогда, как им
                148

обоим казалось, был ещё более укреплён фундамент в отношениях между ними и детьми, тот фундамент, который, как известно, в хорошей семье закладывается с самого рождения первого ребёнка, а то и раньше – с ожидания его прихода, его появления. Но, увы, жизнь не всегда есть простая копия наших задумок и надежд или, лучше сказать, всегда не есть такой копией. И, странное дело, то ноющее чувство налёта разочарования, которое, увы, нередко родители испытывают в отношении своих детей, то чувство запоздалого беспокойства, которое заставляет их мучиться от сознания, что чего-то в своё время не додано, что-то в воспитании упущено, так вот, это чувство, причину которого логичнее можно было ожидать от Виталика, импульсивного и неуравновешенного, пришло к ним со стороны дочери… 
Воспитанию Риты, как девочки, и как это обычно водится, они уделяли особое внимание. Виталик рос по старинке: гонял в футбол во дворе, перепробовал все спортивные секции, занимался во дворце пионеров радиоделом и картингом. Всё это было спонтанно, стихийно, неупорядоченно. Родители только качали головами, выражая свой скепсис, по поводу очередного увлечения сына. Одним словом, здесь ничего не доводилось до конца, оставалось незавершённым, часто бросалось, ещё не начавшись. Такое непостоянство удивительно не сочеталось с успехами в учёбе – там дела у Виталика шли едва ли не отлично. Не так было с Ритой. Она, как и брат, училась хорошо, но старалась всё из того, за что бралась, завершать, правда, если это не требовало от неё сверхусилий. Тут сказывался её характер, доставшийся в наследство от матери, которая была маниакально чистоплотна, была сторонницей предельной ясности и чёткости во всём, одним словом, и в голове и в наружных проявлениях всё должно быть разложено по полочкам и желательно в идеальном порядке.  Характер дочери был, однако, лишь микроскопической копией материнского, так как откуда-то она прихватила и ту черту, которая диктовала ей не прикладывать максимального количества труда, обходиться самым в этом отношении минимумом. Рита не хваталась за всё, подобно брату, но раз, уговорив родителей записать её на кружок народных танцев, достаточно упорно его посещала, хоть и без особого энтузиазма и не раз впоследствии пожалев о своём таком выборе. И когда кружок по какой-то причине прекратил своё существование, вернее, был трансформирован в свою противоположность – кружок танцев современных, Рита с облегчением вздохнула и внутренне перекрестилась, ибо к тому времени на горизонте появились занятия на фоно в музыкальной школе. Тянуть две лямки одновременно было для неё тяжеленько – именно тогда за нею стала замечаться некоторая ленца, впоследствии, к великому огорчению и удивлению родителей, переросшая в такую, что охватила чуть ли не  всё её естество. Постепенно входящая в силу та лень часто провоцировала её устраивать бунты по поводу невозможности одновременно хорошо учиться и в школе и музыке. Часто родители слышали угрозы спустить учёбу на тормоза, если они не согласятся на то, чтобы она оставила музыкальные свои «мучения». Но, проявив твёрдость, то мягко убеждая: «у тебя ведь такой тонкий музыкальный слух» (что было абсолютной правдой) и «в жизни порою так всё переплетено, что не знаешь, что именно тебе может пригодиться», а то и на повышенных тонах, родители довели-таки дочь до выпускного класса музыкальной школы. И хотя впоследствии Рита больше почти никогда не садилась за фоно, но, тем не менее, была благодарна родителям за то, что они заставили её закончить музыкалку.
К тому времени они уже начинали понимать, перед ними, вдруг, обозначилась неприглядная та истина, что дочь их принадлежит к такой породе людей, которым постоянно требовался некий подхлёстывающий, держащий в тонусе стимул, и у которых что-то могло получаться лишь тогда, когда их нечто или некто держали в «ежовых рукавицах». Без таких внешних «тисков» у них всё валится из рук, ничего не получается, а если ко всем тем недостаткам прибавляется изрядная доля лени, то характер таких людей почти полностью «расплывается», превращается в нечто бесформенное и пассивное. Изнутри, из самих себя им настроиться редко удаётся. В силу всего того, Рита была натурой ведомой, легко внушаемой и
                149

от всего зависимой – от настроения, от «объективных обстоятельств», от фарта, наконец, от погоды. Такой склад характера дочери всегда требовал поиска оправданий и самооправданий и всегда находил их для различных ситуаций, в которые её время от времени ставила жизнь. Однако признавать такое положение вещей она наотрез отказывалась и пребывала в той приятной иллюзии в отношении себя, что на самом деле она не то, что говорят о ней её близкие, а нечто совсем даже противоположное.
Одним словом, дети, каждый в надлежащее время, закончили свои ВУЗы, получив «путёвки в жизнь». Виталику досталась мудреная специальность, называемая «обработка металлов давлением». Специальность Риты имела более привычное и благозвучное сочетание слов – «преподаватель английского и русского языков». И, если у сына не сложилось поработать по своему профилю и дня, то дочери знание английского языка определённо повлияло на её судьбу. Дмитрий Григорьевич с Марией Ивановной и сам Виталик, выбирая его профессию, надеялись на стрельский машиностроительный, который мог бы по-домашнему принять молодого специалиста. Но ко времени окончания учёбы, завод залихорадило, заказы сошли на нет, произошли сокращения и он едва сводил концы с концами. Сын сначала перебивался случайными заработками, затем положение его несколько стабилизировалось – он с двумя своими друзьями, такими же дипломниками-изгоями, организовали доставку и продажу компьютеров и их комплектующих. Но, проработав в этой сфере что-то около года, он, вдруг, резко изменил направление своей жизни… Честно говоря, родителям не совсем по душе было занятие сына. Они чувствовали, что все подобные дела, все эти «бизнесы по-русски», по меньшей мере, небезопасны. Но «с чем чёрт не шутит»! может они отстали от жизни и, мало что в современных реалиях понимая, во всём по старинке видят лишь негатив и боятся пустых призраков. Во всяком случае, то была хоть какая работа, и Виталик вполне себя обеспечивал материально, сняв, таким образом, с их плеч изрядный груз, ибо как раз в это время доучивалась в своём институте Рита. Тем более неожиданно и как гром среди ясного неба для них прозвучало заявление сына, что он завербовался в Иностранный легион и уезжает в солнечную европейскую страну Францию. Виталик всячески успокаивал встревоженных родителей доводами, что «в мире сейчас особых военных конфликтов нет» и пять лет службы по контракту пройдут гладко, быстро и незаметно. К тому же, уезжает он не один, а вместе с сыном главы районной администрации Андреем Валько, который, как поняли родители, преимущественно и способствовал воплощению в жизнь этой авантюры под лозунгом «попутешествовать, а заодно и подзаработать» и с которым как-то в последнее время сошёлся их сын. «Ну, Виталик, как всегда, в своём амплуа», – лишь вздохнули они. Конечно же, изрядно попереживали, поволновались, пока, наконец, через месяц не получили от сына письмо из городка Кастельнодари, что близ Тулузы. Он писал, что находится в учебке, что условия жизни ему очень нравятся и подходят (много спортивных занятий, дисциплина и проч.), питание просто отличное, «так что, дорогие мои родители и сестрёнка не волнуйтесь, у меня всё как нельзя лучше, чего и вам желаю». Ещё два письма в течение трёх следующих месяцев были написаны из того городка. Потом их география значительно расширилась и приобрела, к тому же, наглядность в виде фотографий. Марсель, Джибути, Рим, Канн, Монте-Карло, Генуя, Мостар…  Марии Ивановне и Дмитрию Григорьевичу, глядя на изображение загоревшего их сына в непривычной для них солдатской форме на фоне замка Иф, даже не верилось, что за спиной Виталика тот самый мрачный каземат, в котором многие годы томился мужественный марсельский моряк, чудесным образом трансформировавшийся в графа, злоключения которого так искусно описал Дюма-отец в своём романе. После того, как Виталик по окончанию учебки был переведён на постоянную базу легиона в окрестностях Марселя, от него стали поступать и телефонные звонки. Стали также иногда приходить валютные переводы, порой немалые, на их имена. Родители возмущённо требовали от сына прекратить подобное расточительство, поберечь деньги для себя, так как у них «всё необходимое для жизни есть: слава Богу, задержки
                150

выплаты зарплат прекратились, и они ни в чём не испытывают нужды». Но не так легко было уговорами повлиять на сына. Он то требовал, чтобы купили что-нибудь Рите, то, особенно в дни рождений, самим себе, а то и что-то в квартиру. Слыша в телефонной трубке его звонкий жизнерадостный голос, слушая его рассказы о том, как всё у него хорошо, как он уже больше десяти тысяч километров намотал на воинском джипе, какие друзья из разных стран у него появились, души родителей уже начинали наполняться осторожной тихой радостью за сына. Но всё это в одночасье закончилось в одно прекрасное летнее утро, когда на звук звонка, открыв входную дверь, Мария Ивановна, не успев опомниться, ничего не видя за огромным букетом цветов, оказавшемся в её руках, попала в крепкие объятия сына, была высоко им поднята и занесена в зал. Виталик был счастлив, что снова дома, без умолку говорил, спрашивал, всё обнимал мать с отцом. Наконец сообщил, что приехал насовсем, что для легиона довольно и трёх с половиной лет, что «где родился, там и пригодился» и прочее. Таким образом, через пару месяцев о службе в легионе, кроме воспоминаний, писем и фотографий, напоминала ещё и довольно приличная трёхкомнатная квартира-сталинка в центре Стрельска да гараж с немецким автомобилем, купленные Виталиком на все заработанные легионерские деньги. Дмитрий Григорьевич с женой хоть и были рады такому повороту, но не преминули взгрустнуть о том, что и это дело сыном было не завершено, не доведено до конца.   
Рита же, ещё будучи на пятом курсе института, списалась по линии au-pair с семьёй из Голландии и, защитив диплом, благополучно туда перебралась присматривать за их четырёхлетним сыном, чем весьма порадовала родителей: «Пусть поездит, посмотрит мир, усовершенствует знания языка, а может и приобретёт новые…». Так и получилось – дочь к владению английским за год присовокупила ещё  и неплохое знание голландского. Кроме того, перед самым возвращением она всех огорошила, что приедет не одна!... Словом, с месяц погостив на родине, решив дела по продлению визы, Рита и её молодой человек с благозвучным русскому уху именем Stijn (Стайн) снова укатили в свой Амстердам, оставив родителям головную боль по разрешению вопроса «Как то оно будет?».
И чаяния родителей в какой-то мере осуществились – через год в телефонном разговоре дочь сообщила, что они со Стайном расписываются и через три месяца состоится свадьба. По-видимому, приглашать их на это торжество никто не собирался. И лишь, когда Мария Ивановна, не сдержавшись, расплакалась в трубку, дочь смущённо попыталась это сделать. Одним словом, после долгих волокит и мытарств по получению загранпаспортов в соответствующих кабинетах, после выплаты в тех кабинетах в чиновничьи карманы немалой суммы мзды «за срочность», они получили те вожделенные документы в бордовых обложках, которые давали им теоретическую возможность побывать на свадьбе дочери. Для воплощения теории в практику им пришлось затратить ещё больше времени и сил, так как получение виз королевства Нидерланды простым гражданам России есть весьма и во всех смыслах мероприятие затратное. И вот одним летним погожим утром, пребывая в состоянии некоего страха и опасливости, так свойственных скромным обитателям провинции, Дмитрий Григорьевич и Мария Ивановна подходили к дверям ещё закрытого посольства. Первое, что бросилось им в глаза, было множество ожидающих открытия людей. Нужно было занять очередь. Дочь по телефону им подробно объяснила, что и как нужно делать, и когда перед ними возникла одна из повсюду в толпе шныряющих представителей страховых компаний, они оформили страховку. Она же указала им, на молодого человека, который «за небольшую плату заполнит анкеты на английском языке». Таким образом, до открытия посольства у Храмовых с документами всё было в порядке, но с чувством волнения – не всё, так как оно нарастало. Дабы хоть немного отвлечься, они молча рассматривали окружающих. Таких как они, на первый взгляд, было немало, но достаточно было и тех, кому процедура получения виз была делом привычным. И если первые держались скромно и разрозненно друг от друга, то вторые каким-то чутьём сразу же находили своих сотоварищей, стояли группками,
                151

расковано и весело перебрасываясь фразами, каждый рассказывая о своих прошлых похождениях в стране тюльпанов. Вдруг, внимание всех притянул на себя остановившийся прямо напротив дверей посольства автомобиль, из которого буквально вывалились, гогоча и излишне громко что-то по своему друг другу изрекая, трое немолодых уже голландцев. Увидев, что дверь посольства ещё заперта, они посмотрели на часы, крепко чертыхнулись по этому поводу и, держась особняком от всех, продолжили своё гоготание. Одеты все трое были подчёркнуто небрежно, даже нелепо. У Марии Ивановны на лице застыло недоумевающее вопросительное выражение. И сама она как-то застыла и съёжилась в брезгливой отстранённости, какая бывает, простите, перед рвотой. Муж проследил за её взглядом вниз и всё понял. На волосато-рыжих, ничуть не загоревших, несмотря на лето, ногах голландцев были шлёпанцы, из отверстий которых торчали мясистые пальцы с чёрными полосками под жёлтыми ногтями…


    5. Дальнее, …слишком дальнее зарубежье
 
Им открыли визы… Они побывали на свадьбе дочери. Они познакомились со сватами – родителями Стайна. Они немножко увидели Голландию, в которой им почти всё показалось необычным и удивительным: от покачивающегося на тихих волнах одного из каналов Амстердама домика-понтона, который молодые снимали и в котором были предусмотрены такие удобства, каких порою не сыщешь и в прочно стоящих на грунте домах их горемычной родины, до уж слишком стерильно чистых улиц и предметов, на этих улицах находящихся. Особенно эта стерильная чистота была заметна по растениям, по их листьям и цветам. Листья и цветы эти весело покачивались на ветру в своей первозданной свежести повсюду, где только можно было – от всеразличнейших клумб, палисадников, балконов до подоконников и даже крыш. Восково-глянцевые, поблёскивающие на деревьях и кустах, они казались какими-то неестественными. Это с непривычки резало глаз, как после выхода из темноты кинотеатра на дневной солнечный свет! Мария Ивановна с нотками сомнения в голосе даже поинтересовалась, а натуральные ли это растения, не искусственные ли? И, потрогав приятно-прохладные листья пальцами, убедилась в том, что они всё же не искусственные, а живые «на все сто»! Неведомо, какой мощный пылесос вытянул из городов Голландии всю пыль, но, скажем, практически ежедневная процедура чистки обуви, столь привычная для каждого человека в наших реалиях, там полностью отпадала. Как достали они из дорожных чемоданов чистую обувь в первый день приезда, так и уложили её в таком же состоянии обратно в день последний, ни разу при этом к ней не притронувшись щетиной обувной щётки. Позже они увидели некоторые из причин удивительной этой чистоты. Они увидели, что поля, на которых ничего не растёт, которые «отдыхают», покрыты плёнкой. А также, что на каждом выезде с поля стоит мойка, очищающая до блеска колёса техники, выезжающей с этих полей. Таким образом, их трактора, не в пример нашим, не тянут за собой на дороги целые центнеры комков и лепёшек грязи… Свою лепту в сверхчистоту маленькой страны вносил и влажный дождливый климат.
Словом, много вещей, достойных внимания, довелось им посмотреть, много впечатлений захватили они с собой, когда вернулись на родину. О многом и с увлечением рассказывали на работе и друзьям. Однако уже после той первой их поездки у обоих где-то в глубине образовалось некое чувство двоякости тех своих впечатлений от Голландии, чувство посасывающей безотчётной тревоги. Тревоги не за устроенность дочери, беспокойство не о её бытовых благах либо отсутствия таковых. Нет! С этим – они видели – всё обстояло даже слишком по нашим меркам неплохо. И с родителями мужа у неё были отношения очень тёплые и доверительные, а с ним самим, по её словам, отношения нежной привязанности и любви. Поначалу они терялись в догадках: что же их тревожит, в чём причина их
                152

беспокойства за дочь? Первым объяснением, как им показалось, было то, что Рита начала полнеть и, при своём не высоком, а скорее даже маленьком, росте начинала принимать неприглядный вид толстушки. Правда, в утешение, если это может служить в качестве такового, можно было отметить, что и муж её не отставал в этом от неё. Маша, всегда жалеющая дочь, старающаяся во всём её оправдывать, нашла тому, на её взгляд, логичную и правдоподобную причину. По её мнению, это коренилось в тех «ужасных полуголодных 90-х, когда им месяцами не выплачивали зарплаты, когда уже просто каждый день накормить детей было за счастье». Именно тогда у растущей девочки укоренилась установка, что «нужно есть, а то завтра еды может и не быть…», именно тогда «было нарушено нормальное психическое равновесие по этой компоненте», которое и проявилось при «благоприятных условиях», то есть таких, «когда еды изобилие, причём, еды отменной, со всевозможными вкусностями и деликатесами».
- Да, но у Виталика почему-то ничего подобного не «укоренилось», хотя находился он в тех же условиях, - резонно заметил Дмитрий Григорьевич.
Ответ не замедлил прозвучать категорично и безапелляционно:
- Он – мальчик!
Это был вполне веский аргумент.
До смерти Марии Ивановны они побывали в стране, приютившей их дочь, ещё два раза. И каждый раз тешили себя надеждой, что уж в этот раз их сомнения и тревоги каким-то образом рассеются, но каждый раз они возвращались домой ещё более озабоченными. Виталик тоже побывал в гостях у сестры и тоже приехал каким-то замкнутым, неохочим на слова, а когда мать с отцом осторожно подступали с расспросами, то отвечал коротко, отводя взгляд и, не досказывая начатое, всегда обрывал себя:
- Да, всё было нормально!
Дмитрий Григорьевич в глубине души уже сложил своё мнение о причинах той гложущей их озабоченности, уже, как ему казалось, прозрел в суть вопроса. Не говорил же он об этом жене потому, что прозрения те были далеко не радужными. Да он подозревал, что и Маша не слепа, что и она многое поняла, в свою очередь, не говоря с ним, не будоража его. Таким образом, как бы оберегая друг друга, супруги несли тот груз свой каждый в себе, каждый в глубине собственной души, вынося на поверхность обсуждения что-нибудь лёгкое и незначительное. Суть же состояла в том, что с Ритой происходили невидимые ей самой изменения. Оно, конечно, и не могло быть иначе. Попавшего в чужую среду, сама жизнь вынуждает адаптироваться к ней, приспосабливаться к новому окружению – «попал в волчью стаю – по волчьи вой». Но, даже если и так, то не одни же «волчьи», то есть не одни негативные стороны в человеке должны при этом раскрываться и закрепляться в его характере. А у дочери, похоже, было именно так! И дело даже не только и не столько в таких наружу проявляющихся нюансах, как необратимое забывание родного языка (Рите уже требовалась некоторая пауза, дабы подыскать нужное слово на русском), как отстранённость от всех проблем, которые были порой немаловажны родителям и брату, как всё большее расхождение во взглядах на те уже немногие точки соприкосновения, которые между ними ещё существовали, как невнимательность, доходящая до безразличия (она, например, упорно многие годы не могла запомнить, что Мария Ивановна на дух не переносит дыни и бананы, всякий раз ей их покупая)… Хотя, конечно же, и в этом, ибо то, что выходит на поверхность человеческого поведения в виде незначительных разрозненных ответвлений, как правило, внутри его, в его душе имеет вид крепкого монолитного ствола. Рита так часто повторяла им слова, что «дочь – отрезанный ломоть», так этот «ломоть» торопился отрезать себя и отделиться, обособиться в своём мирке, что видимо необрезанных нитей между ними уже почти не оставалось.
В один из приездов они с Машей неприятно были поражены, что их Рита становится банально скупой, и скупой до жадности. Поначалу они не поверили в это и подумали, что им
                153

показалось. Но, когда Дмитрий Григорьевич, неоднократно  сопровождавший дочь за покупками в супермаркете, в очередной раз заметил, как она со словами «Вот это вы не пробовали! И это! А это должно понравиться маме!» накладывала почти полную тележку всяких «заморских яств», а затем, попросив его сходить за чем-нибудь, спешно едва ли не от всего этого избавлялась, он убедился, что они не ошиблись. Когда же она, вернувшись с работы, оценочно осматривала квартиру, при этом подолгу задерживая взгляд на корзине с фруктами, как бы подсчитывая при этом, что и сколько из неё исчезло, их бросало в холодный пот. И им, поначалу по простоте своей, смело бравшим без спросу всё съестное, что было в холодильнике и на столе, как-то перехотелось это делать. Им также было больно, что их дочь почти никогда не думала о души в ней не чаявших её бабушках. Хотя, справедливости ради, нужно сказать, что всякий раз при отъезде домой родителей, передавала для тех по маленькой баночке варенья из супермаркета…
Когда умерла Надежда Ивановна, дети как раз отдыхали, кажется, где-то на Мальорке. На скорбное сообщение ответили соболезнованиями и словами моральной поддержки («крепитесь…», «как бы нам хотелось эти трудные минуты разделить с вами… »), от которых так пахнуло чем-то равнодушным, чем-то формальным, отстраненным и чужим, как в тех траурных дипломатических пресс-релизах, где от строк сочувствия так веет холодком безразличия. Да и то – не пропадать же путёвкам! Тем более что самой бабушке уже никаким образом, никакими силами не помочь! А посему «будем веселиться! ведь жизнь коротка!» и пусть ничто не помешает приятному времяпрепровождению, даже родственники, которые почему-то любят так некстати и не вовремя досаждать. Видеодиск, запечатлевший каждый день того «приятного времяпрепровождения» на острове, где они загорелые и весёлые кокетливо позировали перед камерой, бесхитростно был ими позже прислан.
И, потом, какой суетной и бросающейся в глаза была их со Стайном устремлённость на приобретательство, на то, чтобы не дай Бог не выделяться из числа порядочных горожан в худшую сторону, чтобы всё у них было комильфотным. На мягкое замечание родителей по этому поводу, дочь, разнервничавшись и недоумённо на них глядя, поучительным тоном, с вызывающими нотками превосходства в голосе, отрезала, что, дескать, «это у вас там позволительно быть бедными (вероятно, она хотела сказать «нищими»)». И чуть подумав, добавила: «А некоторые этим даже щеголяют…». Резануло слух это «у вас»… В её словах явно улавливался намёк на непрактичность родителей, на их неумение чего-то в материальном плане добиться, на то, что заскорузли они в своей «совковости» и не желают приспособиться к новым временам, новым веяниям, не желают раскрыть глаза на то, как живёт теперь мир. И ладно бы сами тихо доживали в своей глуши, ничего так и не повидав на своём веку, так нет же!, берутся поучать других, как им жить. Дмитрий Григорьевич в тот момент смотрел на дочь глазами, в которых при желании можно было прочесть и боль, и грусть, и тревогу. Но не пожелала, не прочла… А он вспомнил об их многочасовых «философических разговорах», которые часто между ними всеми происходили, когда дети ещё учились. С каким интересом дочь всегда его слушала, как внимала его мыслям и рассуждениям! Сколько оригинального и свежего сама могла в них внести! Как он про себя гордился, что нашёл в ней такого близкого единомышленника, полагал, что пронесёт она по жизни тот заряд, тот импульс, ту «прививку духовных размышлений». Теперь же он видел, что если что-то и осталось у неё от тех бесед, если что-то и смогла она сохранить, то совсем немного, да и то немногое так глубоко загнано, так придавлено другими напластованиями, так занесено илом «практичных житейских установок», что почти не выходит на поверхность её мыслей и рассуждений. Теперь он видел, что если и находила она пятнадцать минут поговорить с ним «в русле заоблачной тематики», то это было неким плохо замаскированным до раздражения снисхождением, некой данью, подобной той, какую занятой родитель отдаёт своему нетерпеливому ребёнку, дабы погасить пыл его любознательности, пыл желания поделиться чем-то сокровенным. Теперь ей уже и невдомёк, теперь уже ей трудно понять, что
                154

те вещи, те явления, к которым она по неразумению применила слово «новые», на самом деле так «пропахли нафталином», на самом деле так хорошо известны и «стары, как мир»! Ещё древние знали цену той мишуре, которою были очарованы их дочь, их зять, все здесь, и которой она польстила тем освежающим эпитетом. «Я предпочёл бы безумие наслаждениям!», - две с половиной тысячи лет назад сказал греческий философ Антисфен. И он же, когда кто-то из афинян восхвалял роскошную жизнь, мечтательно воскликнул: «Такую бы жизнь детям врагов наших!»…
Несколько ближе познакомившись с окружением Риты и Стайна, с людьми, составлявшими тот мир родственников, друзей и знакомых, который они впустили в себя, и который, взаимообразно, раскрыл свои двери для них, захлопнув их перед носом Дмитрия Григорьевича и Марии Ивановны, они многое поняли. Они с грустью осознали, что, учитывая характер их дочери, и принимая во внимание силу, мощь и притягательность той энергии, которая извечно присуща вещам материальным, самой материи, иначе сложиться и не могло. Карты разлеглись так, как им велят сокрытые, неведомые силы. Одним словом, Рита, попав в жернова той жизненной «мудрости», тех воззрений и установок, что так характерны обществу потребителей, обществу торжества всего плотского (чуть не написалось плоского, хотя и так было бы правильно!), была практически без сопротивления перемолота теми жерновами в голландскую муку, из которой легко получается кекс голландской же выпечки. Нелегко было сознавать, что и они, родители, приложили к этому руку, дав добро на поездку дочери в «сию даль неведому, края неисследимы». Но кто же знал…? Кто мог такое предвидеть?
Воочию увидев то, что зовётся Европой, русским взглядом оценив и взвесив всё, чему они были свидетелями, всё, что они могли понять, всё, что могло поддаться их осмыслению и анализу, они сделали выводы, что по сравнению с нашими, их проблемы кажутся мелковатыми и какими-то детскими, несерьёзными. Наши – более масштабны, касаются они, как правило, и преимущественно, выживания, в то время, как у них – комфорта жизни и всего, что с этим связано: порядком облегчённый, так сказать, вариант. Но завидовать этому вряд ли стоило, так как большинство тамошних обитателей – люди пресыщенные хлебом насущным, чего не скажешь о пресыщении  их интеллектуальным развитием, о наполненности их духовного багажа. В силу того, многие из них производят какое-то двойственное впечатление: смеси некоторой инфантильности, бытовой непрактичности (далеко не каждый способен просто забить в стену гвоздь, чтобы повесить картину, фотографию) и достаточно высокого профессионализма в деле, которым занимаются. Найдутся и у нас сторонники – и их немало – формулы, что сначала нужно насытить людей, обеспечить им достойный уровень жизни, а потом думать о духовном: сначала вдоволь колбасы, и лишь потом всё остальное. Увы, формула сия не срабатывает, в чём они убедились именно там, на примере большинства голландцев, которые почему-то упорно сторонятся всего, что требует напряжения ума, работы их духовных сил, если это не касается непосредственно того, что может принести им материальный прибыток.  То есть, аргументов в пользу правильности выражения: «Сыто брюхо к раздумьям глухо», они получили вполне достаточно.
Упомянутая выше пресыщенность начинает вступать в свои права уже с детства. Голландская детвора получает множество самых разнообразных подарков и на Рождество, и на Новый год, и на день рождения. Но львиная их доля приходится на декабрьский праздник святого Николая. Каждый ребёнок в этот день получает столько пёстрого игрушечного добра, что, вероятно, далеко не всякий советский детский сад в 50-60-е годы имел в своём арсенале. И нетрудно догадаться, какое отношение у них, деток, формируется ко всему этому изобилию в ценностном смысле, а также, куда идёт уже в первые дни после праздника процентов этак 80 всего того. «Я, например, до сих пор помню почти все  свои игрушки (с дюжину) даже из раннего детства. Не уверен, что наши будущие внуки-голландцы будут помнить хоть некоторые из своих сотен»,- с грустной иронией сказал как-то Дмитрий Григорьевич жене…
                155

Однажды вечером, бродя по городу, по одной из тихих и немноголюдных его улиц, вдоль одного из так характерных всем голландским городам каналов, они услышали позади себя со стороны воды какие-то утробные звуки, дополняющиеся тарахтением усердно пыхтящего мотора маленькой кургузой лодчонки, с натугой догонявшей их. Они приостановились как раз в тот момент, когда утлое судёнышко, изнывающее под тяжестью взгромоздившихся на него шестерых молодых людей, под тяжестью усугублённой многими литрами пива, влитого в их начинающие приобретать взрослую безразмерность желудки, поравнялось с ними. Дмитрий Григорьевич, услышав весёлое гоготание и выкрики тех троих из пассажиров лодчонки, что принадлежали мужскому полу, перемешанные со столь же весёлым дискантным смехом тех, которые относились к полу женскому, в то же время увидел, что Маша быстро отвернулась. Когда он посмотрел на воду, то увидел ровным рядком, как в строю («вероятно, готовятся к воинской службе») над бортом судёнышка три упитанные оголённые задницы, обращённые именно в их сторону. Похоже, что для всех них это было так потешно и весело, так забавно и смешно, и в то же время так невинно и безобидно, что девицы во время всего того действа не забывали приветливо  помахивать им свободной от банки с пивом рукой. Возможно, что незатейливым своим голландским умишком они полагали, что те, к кому их столь изысканная шутка обращена, радостно помашут в ответ, разделяя их веселье и игривый настрой их находчиво-развязных шаловливых бычков. Очевидно, они и уплыли именно с таким убеждением, так как видели, что мужчина на берегу хлопнул себя по лбу ладошкой и рассмеялся.
- А я-то все эти дни думаю! А я-то изнываю над вопросами «Россия-Европа», «Восток-Запад»! Об истории отношений между ними! О настоящем и будущем этих отношений! - с видом Архимеда, восклицающего «Эврика!»,  Дмитрий приобнял Машу за плечи, театральным жестом указывая ладонью на уже скрывающуюся под  мостом лодку:
- Да вот же они, эти отношения! Ведь зачастую высшие силы избирают в качестве неких исполнителей, неких проводников того, что они хотят символически выразить и показать, именно тех, кто не имеет ни достаточно высокого духовного развития, ни окрепшей и сформированной воли, ни, наконец, интеллекта! И вот в качестве тех проводников, в качестве символа в данном случае и выступили эти простейшие, эти бесхитростные убогие весельчаки! Спасибо им! Спасибо, что чётко, наглядно и без лишних экивоков продемонстрировали то, чего, вероятно, нам с тобой ожидать от оголландившейся нашей дочери (помнишь мамины слова?)… А расширенно – то, чего всей России ожидать от Европы!
Он имел в виду слова Надежды Ивановны, которые она сказала ему с тяжёлым вздохом незадолго до своей смерти, опустив голову и потупив взгляд: «На Риту …особо не надейтесь…» и которые, вероятно, были кратким выражением её кручины и прозрения в характер внучки. Маша, выслушав мужа, промолчала, ибо, если в части отношений между названными им странами и частями света, была солидарна с ним, то, наоборот, того, что касалось Риты, она не могла принять, её материнское, а посему не всегда беспристрастное, сердце не могло согласиться с этим… Однако же и ей вспомнилась встреча в аэропорту с русской немолодой супружеской парой, направлявшейся на постоянное место жительство в ту же страну, куда погостить направлялись и они. На вопрос, что побудило их покинуть Родину? те с болезненными гримасами на лицах, свидетельствующими о том, что пойти на такой шаг им стоило немалых усилий, ответили, что их дочь (уже гражданка Голландии) родила им внучку, что она нуждалась в их помощи, в их участии и нахождении рядом. «Очевидно, не все дочери имеют нужду в подобных вещах, - уже в самолёте вздохнул Григорий и задумчиво добавил, - …а может быть, дело в нас? Может от нас с тобой, Маша, трудно всего этого ожидать?». Она ничего тогда ему не ответила…
Волны воспоминаний носили его в бурном потоке своих вод, не желая отпускать. Между тем за окном уже давно было совсем темно. Он взглянул на часы: было ещё не поздно
                156

– начало восьмого. Снова, как и все дни в последнее время, замаячила проблема – чем себя занять? Книги как-то не читались, не перечитывались. Лишь время от времени, размышляя над чем-либо, он, вдруг, вспомнив, что нечто подобное ему где-то встречалось, подолгу отыскивал нужную книгу, нужное место в ней и, увлекшись, с удовольствием перечитывал и то место, и добрую часть самой книги, а то и всю её. По телевизору он не смотрел ничего, кроме новостей, да иногда старых фильмов, особенно тех, что нравились Маше… Ах, Маша, Маша! Знаешь ли ты, ведаешь ли, каково мне тут одному, без тебя, без моих родителей…, без твоих…? Дмитрий Григорьевич  встряхнулся, похлопал себя по карманам: ключи, какие-то деньги, телефон – всё вроде бы на месте. Неясное чувство гнало из дома. Ещё не понимая, зачем и куда он пойдёт, он вышел в прихожую, надел куртку, нахлобучил шапку и, хлопнув дверью, игнорируя лифт, зашагал вниз по ступеням тихого холодного коридора.


6. Вокзалы и то, что влечёт за собой…

В огромном здании стрельского железнодорожного вокзала было не то, чтобы многолюдно, но и не совсем пустынно. На деревянных сидениях сидели в ожидании своих поездов отъезжающие и те, кто их провожал, громоздились баулы, чемоданы и сумки самых разных размеров, форм и цветов. По залу, у книжных и журнальных стендов, у буфета – деловито и праздно, суетясь и не спеша – сновали люди. На подоконниках у батарей отогревалось несколько бездомных бродяг, распространяя вокруг запахи туалета и человеческого тела, давно не знавшего радости парной или хотя бы тёплого душа. Стоял гул голосов, время от времени заглушаемый ужасно громкими и столь же невнятными объявлениями по мощным вокзальным динамикам. Входные двери и двери на перроны, то и дело, открываясь, впускали вместе с входящими и покидающими освещённое пространство зала людьми порции прохладного и влажного воздуха. На всё это, суетно копошащееся внизу, с потолка у основания огромных люстр не обращали никакого внимания занятые своим радостным строительством  счастливого коммунистического будущего застывшие на десятилетия персонажи картин и лепки – рабочие и колхозники, инженеры и учёные. Их осмысленные вдохновенные взгляды были устремлены в те светлые дали, которые были видны только им и  только с их высоты.
Дмитрий Григорьевич Храмов, если бы его спросили, вряд ли ответил, как и зачем он здесь оказался. Бесцельно побродив по улицам, посидев в одиночестве за чашкой согревающего кофе в каком-то кафе, удивлённо вслушиваясь в звучавшую там классическую музыку («Времена года» Вивальди), он, вдруг, оказался перед ярко освещённым знакомым зданием. Раньше ему часто приходилось здесь бывать. И это понятно – ведь тогда было, куда и к кому ехать, тогда у пути его следования было два конца, начальный и конечный пункты. Но жизнь своими железными безжалостными ножницами один из тех концов обрезала, открывая, тем самым, вместо него приглашение посетить заманчивую бесконечность пространств. Или как там в геометрии: «луч – это отрезок, у которого имеется только один конец». Очевидно, что именно притягательной силе того второго убегающего вдаль, ускользающего в своей неопределённости луча, он обязан тем, что его ноги, независимо и вопреки желанию, привели на вокзал. Чуть приостановившись у массивной входной двери, как бы набираясь решимости, он взялся за столь же массивную бронзовую её ручку.
Войдя и осмотревшись вокруг, он неспешно направился к одному из свободных мест и, едва усевшись на него, тут же окунулся в новую волну воспоминаний, связанных с его поездками в Белокаменск к маме. Сколько же раз он вот так же сидел здесь с книгой в руках, ожидая своего дизеля поезда! Множество билетов из тех поездок до сих пор замерли и затаились где-то между книжных страниц в качестве закладок, храня на своих поверхностях точные даты тех дней, когда «все ещё живы». Погружённый в свои мысли, он, тем не менее,
                157

хоть и рассеянно, хоть и рассредоточено, осматривал всё, что происходило в шумном пчелином улье зала. Вот пёстрая, как новогодняя ёлка, цыганка с малышом на руках, окружённая несколькими чумазыми детьми постарше, пристаёт ко всем, выклянчивая деньги. Вот забежал со стороны перронных дверей раскрасневшийся толстяк, на ходу озабоченно и зло отчитывая засидевшуюся у вещей жену, такую же толстую, как и сам. Схватив необъятные свои сумки, они спешно и нервно пытались протиснуться с ними в двери. Вот где-то в вышине на венчике круглой колонны защебетал воробей, неведомо откуда и как залетевший в это обиталище дорожной сутолоки и людского гомона, вероятно решивший своим  щебетанием поддержать тех расположившихся рядом с ним на потолке строителей светлого будущего, которые в знак благодарности за это приветливо смотрели на него. Вот раскрылась входная дверь и в неё вошла довольно высокая хорошо одетая женщина, замечательная русским  очарованием своего лица и его добрым, по неземному одухотворённым выражением. Вот сразу же за нею вошёл коренастый мужчина, по-видимому, сопровождавший её. Ростом он казался чуть ниже своей спутницы. Они спокойно, с видом и достоинством случайно и по недоразумению попавших сюда людей, без задержки направились к противоположным дверям, выходящим не перроны. Мужчина был… Нет, не может быть… Наверное глаза устали. Дмитрий Григорьевич несколько раз крепко зажмурил и потёр их пальцами правой руки, для этого вытащив её из кармана куртки. Забыв о всех своих мыслях, он внимательно присмотрелся. Если бы месяц назад он сам не присутствовал на похоронах и не видел тела в гробу, то, вне всяких сомнений, можно было бы утверждать, что мужчина – не кто  иной, как его школьный учитель Вячеслав Васильевич Самборский. Правда весьма помолодевший и окрепший, то есть такой, каким он, вероятно, выглядел лет пятьдесят назад. Да вместо очков с крупными линзами на переносице у него водворено было какое-то старинное пенсне, в оправе с подозрительно золотым отблеском. «Бывает же…», - только и подумал Храмов. Тут он, наконец, почувствовал, что его уже давно кто-то теребит за левый рукав.
- Не понимаю!
Дмитрий, сообразив, что обращаются к нему, и с тоской провожая глазами красивую пару, растерянно произнёс:
- Что?
Сосед, кряжистый седой бородач, возраста, по-видимому, лет что-то под шестьдесят, тыльной стороной ладони постучал по лежащей на его коленях газете:
- Вот этого не понимаю! Может быть, вы что-нибудь поймёте?! - он схватил её и поднёс близко к своему лицу. - Вот! Как вам это понравится?
Забегал глазами по строкам, ища нужное место… Наконец, найдя, стал отрывисто читать:
- «В соответствии с ежегодным списком журнала «Fs», на долю России приходится 15 из 100 богатейших людей мира - больше, чем в Бразилии, Индии и Китае вместе взятых…» Вот как! «Высокие показатели по числу российских олигархов в списке американского журнала - это хорошая новость для производителей роскошных автомобилей, продавцов яхт и агентств недвижимости…»! Поскромничали, господа, - он язвительно усмехнулся и быстро заговорил, всё больше возбуждаясь, - явно поскромничали! Это также хорошая новость для российских шахтёров, учителей, тружеников полей, учёных и многих-многих других. Давайте дружно, все вместе воспоём гимн нашим героям, нашим неустанным труженикам капиталистического труда! Радость-то какая! Снова, как и в былые годы, мы «впереди планеты всей»! Снова есть нам, чем и кем гордиться! Не оскудевает Русь на богатырей, неисчерпаемы её силы!
Он быстрым движением переместил центр тяжести на противоположную руку, опершись ею о поручень  сидения, внимательно посмотрел на Дмитрия – одобряет ли он его
                158

запал? Не обнаружив в выражении лица того явной поддержки, но не увидев в нём и осуждения, бородач торопясь продолжил:
- И, если раньше мы с вами гордились такими, явно теперь устаревшими и неактуальными, понятиями, как культура (вспомните! – самая читающая в мире страна!) - он перечислял, загибая пальцы на руке, - балет, кинематограф. А наряду с культурой, мы могли гордиться ещё и образованием, наукой, спортом, армией, наконец! …Но настало время более продвинутых и серьёзных вещей! Вы вот только послушайте дальше! Оказывается, есть чем гордиться и нашей столице, нашей белокаменной, читаю дословно: «так как большинство миллиардеров сосредоточены в Москве(!). Не менее 79 из 101 в списке самых богатых людей России проживают в столице – эта цифра больше, чем в любом другом городе мира»! Завидуй, мир! …Прудон лаконично, но емко сформулировал когда-то: «Собственность есть кража!». Но не слушайте его, господа миллиардеры и прочие представители крупного капитала! - он, вдруг, словно увидел в Дмитрии Храмове представителя олигархических кругов, одного из миллиардеров, попавшегося ему в руки. - Не слушайте этого безнадежно устаревшего апологета мелкой (мелкой!) буржуазии. Что толкового он может сказать? Вы-то прекрасно знаете, что собственность это святое. Как же святое может быть кражей? Чепуха какая-то! Чушь и недомыслие! Вы-то ведь ничего и ни у кого не украли, а всего лишь воспользовались ситуацией! Ну, а как же и не воспользоваться, если сама власть на блюдечке с голубой каёмочкой, так сказать…, - он сделал движение рукой, в которой как бы находилось блюдце. - Каждый на вашем месте поступил бы точно так! Посему, не терзайтесь и не мучайтесь, лишая себя сна, угрызениями совести! …Не слушайте также того чудака, призывавшего подставить и вторую щеку, если тебя ударили по одной! И который так осуждающе и презрительно отзывался о накопленном, о богатстве. …Пусть слушают Его толпы униженных, убогих и сирых, уповающих, что откроет Он перед ними врата Царства Небесного, в котором вы не имеете ни малейшей нужды, потому как верите только в то ощутимое царство, которое сами здесь и создали – царство денег! К тому же, вам и вход туда заказан, ибо «скорее верблюд пройдёт сквозь игольное ушко, чем богатый войдет в Царство Небесное»*. Да и неловко и смешно вас, гениев-одиночек, как-то представлять в общей массе верующих, в массе простых бедных людей, пользующихся этим ширпотребом – верой! Вас! Привыкших (за странно-короткое, правда, время) ко всему  эксклюзивному, ко всему аристократическому! Зачем отвлекаться на эфемерные вещи и тратить на это время, которое для вас, в буквальном смысле – деньги? От всего этого можно (и нужно!) отмахнуться, как отмахиваются от назойливой мухи. Ведь не вы первые! Ведь не вами придуманы правила, по которым мир живет уже столетия – роскошь и богатство для одних, нищета и прозябание для других! Пропасть между верхами и низами!... - он снова склонился к газете. - «Неравенство доходов существует в том или ином виде практически при любых формах общественного строя. Проблема бедности – одна  из острейших социальных проблем и нашей России. Именно бедность определяет ограниченность доступа значительной части населения страны к качественным услугам образования и здравоохранения, возможности успешной социализации детей и молодежи. Низкий уровень доходов в сочетании с чрезмерной их поляризацией обусловливают социальный разлом общества, вызывают социальную напряженность, препятствуют успешному развитию страны, определяют кризисные процессы в семье и обществе…». Но вы-то тут причем? Разве это вы выгнали на улицы толпы нищих и бродяг? Разве из-за вас спиваются массы населения? Разве разгул преступности, коррупция, казнокрадство, ужасающее падение нравов – дело ваших рук? Нет, скажете вы, у нас железное алиби – мы как раз в это время были в Куршевеле!...
После столь длительной и запальчивой тирады, он как-то враз поник и замолчал. А через минуту заговорил уже тихим удручённым голосом:
______________
* От Матф. 19:24
                159

- Я вот не перестаю удивляться, задаваясь при этом вопросом: зачем человеку иметь столько!? Живём-то не вечно! И с собой  туда, - он  ткнул пальцем не в землю, а в небо, - не унесёшь! Ну, обеспечь детей! Ну, внуков! Ну, обеспечь их на три жизни, в конце концов! Но больше-то заче-е-м??? Не понимаю! Казалось бы, чем не картина рая – вот на земле благоденствие, основная масса людей (подавляющее большинство) живут ровно, в каком-то среднем материальном достатке (ведь, самое поразительное – хватит, и с лихвой, на всех!).  И
пусть люди выдающихся способностей и талантов (2-3 %) живут в три-четыре, ну пусть в пять!, раз лучше. Нечто подобное тому, что было у нас в СССР …и не так уж давно. Помните? Неужели этого не достаточно для удовлетворения чувств собственной значимости, самодовольства и тщеславия? Зачем же жить лучше других в сотни раз и в тысячи раз богаче? Откуда у людей эта ненасытность упырей? Ведь и совесть не мучит, кошмарные сны не снятся, а наоборот даже – пребывают в полной уверенности, что добились чего-то путного, стоящего!
Он слегка нагнулся, снова пытаясь рассмотреть лицо своего соседа и, вероятно,  распознать стоит ли от того ожидать ответа. Дмитрию показалось, что будет не вполне тактично промолчать на столь энергичный и продолжительный спич. Он, как будто с неохотой и придавая голосу безразличной небрежности, тихо проговорил:
- Всё дело тут в непомерной жажде власти …и самоутверждения, присущей существам по-своему примитивным…, то есть таким, которые потребность человека в вечном и божественном (а таковая, несомненно, присутствует в каждом) утоляют всевозможными нелепостями, наподобие тех, о которых вы упомянули. Они не созрели ещё до понимания того, что лишь вещами либо религиозными, либо творческими, либо научными поисками и… тому подобным может человек заполнять такого рода свой вакуум. Или как сказал один русский философ: «идеал, то есть потребность в Бесконечном, будучи проецирован на конечное, создаёт идол, и идол этот губит душу…»*. И там же им упоминается изречение из Корана, приписываемое Иисусу Христу. «Кто стремится быть богатым, – гласит оно, – тот подобен человеку, пьющему морскую воду: чем больше он пьёт, тем сильнее в нём становится жажда, и никогда он не перестанет пить, пока не погибнет»**. 
- Вы думаете? - оживился и заёрзал на сидении незнакомец, в предчувствии разговора, соответствующего глубине темы.
- Да, я уверен, что дело именно в этом. Ведь стремление к власти, к богатству, по существу, не требует никаких архи выдающихся способностей и талантов. На такие проявления способны и животные, которым уже свойственна своя иерархия власти. То есть, я хочу сказать, что это не те виды деятельности, в которых создаются шедевры, талантливые и гениальные вещи, да просто что-то стоящее! что-то не пустое! Конечно, и там необходима своя смекалка, оборотистость, определённый настрой и находчивость ума. Но эти качества скорее противоположны, скорее антиподы тем, что ведут к повышению духовности, к  возгоранию и развитию укоренённой в человеке божеской искры… А потому такого рода люди и устремлены по пути наименьшего сопротивления, по единственно доступному им пути, следуя которому они могут обратить на себя внимание (а только этого им и надо! только это и является вожделенным для них предметом), и только следуя которому, они могут закрепиться на верхних этажах человеческого, такого ещё далёкого от совершенства, социума!... Поэтому будет, мягко говоря, преувеличением, называть этих господ людьми в полном смысле этого слова.  Скорее, верно то место в ваших словах, где вы их соотносите с упырями, так как человек, в истинном своём предназначении, не может даже стремиться (вспомните русского философа Фёдорова) к таким состояниям как богатство, слава,

______________
*П.А.Флоренский «Столп и утверждение истины», письмо 8
**Там же
                160

господство над остальными. О том, что такое человек?, каковы его, если можно так выразиться, параметры, алгоритм и сущность его жизни, было не только сказано две тысячи лет тому, но был продемонстрирован наглядный пример… Вы знаете Кем, …вы сами о Нём упомянули минуту назад. И господа, страдающие денежно-накопительской шизофренией и маниакально непреодолимым стремлением к власти, ни под один из параметров этих не подпадают… То есть, если в биологию  человеческих рамок они ещё худо-бедно втискиваются (да и то, статус этот закрепляется не как какой-нибудь титул навечно, а требует постоянного подтверждения – иначе его ведь можно и потерять), то  рамки  человеческой морали для них как прокрустово ложе… И уж тем более, они не собираются следовать Его примеру… Те, которые, по вашему же выражению, любят повеселиться в Куршевеле – банальное, неистребимое и похотливое племя хомяков, лишь по собственному недомыслию причисляющих себя к человечеству, хотя не забывающих, при этом, выделять себя и даже отгораживаться от него… А что «кошмарные сны не снятся», так ведь для кошмарных снов должно прийти время, человеку нужно созреть для мук совести, а пока этого нет, индивид остается недоразвитым…, так что не стоит завидовать, а скорее стоит пожалеть тех, кого «совесть не мучает». И наконец, по поводу «чего-нибудь путного добиться»… Если кто-то добился чего-то, то где критерий этой «путности»? Ведь, как известно: «мудрость мира сего есть безумие перед Богом»*. Самые значительные (не в плане, конечно, известности, популярности, славы) люди прошли по этой жизни незаметно, в точном соответствии с библейским «если хочешь быть первым - будь последним»**. …И потом, - он сделал паузу. - Не утруждайте вы себя осуждением и вынесением приговора этим особям, пусть и ответственны они почти за всё то, что мы видим вокруг. Это может дурно повлиять на ваше пищеварение и печень… Успокаивайте себя тем, что приговор этот уже записывается в их невидимых «метриках» (как, впрочем, и всем нам – наши собственные) и в своё время, в соответствующем месте будет предъявлен, оглашён и приведён в исполнение… Всего хорошего…, - последние его слова были заглушены объявлением по вокзалу о том, что прибыл скорый поезд на Санкт-Петербург, и что «стоянка поезда – две минуты».
Дмитрий медленно встал и, сунув руки в карманы куртки, не посмотрев на собеседника, к нескрываемому огорчению того, побрёл к выходу на перрон. Он не отдавал себе отчёта, почему он пошёл не к той двери, что выходит в город, а в противоположную сторону. Возможно, это было подспудно продиктовано тем, что туда несколько минут назад направилась та замечательная пара – красивая женщина и мужчина, походивший на молодого ВячВаса, – которых он, «благодаря» словоохотливому неожиданному своему соседу упустил из виду.  Не заметил Дмитрий, да и не мог, что как только он встал со своего места, от одного из подоконников отделился, внимательным взглядом за ним следя, грязно одетый, заросший и небритый бродяга на костылях. Левая нога его была плотно забинтована почерневшими, мокрыми бинтами, видимо давно уже служившими ей чем-то вроде обуви. Бродяга неуклюже, иногда опираясь и на перебинтованную ногу, с быстротой, на какую только был способен, заковылял к той же двери, к которой направился Храмов. Выйдя на свежий воздух, Дмитрий глубоко вздохнул, проветрив лёгкие от миазмов атмосферы вокзального помещения. Снег почти прекратил осыпать землю, а та его часть, что уже успела это сделать, по причине плюсовой температуры, медленно и тихо переплавлялась в привычно жидкое своё состояние. Он осмотрелся вокруг, особо не надеясь увидеть то, что внутренне ожидал. Чуть пройдясь вдоль стоящего санкт-петербургского скорого, со всех сторон толкаемый спешащим людом, он, вдруг, остановился напротив вагона номер 9 и отрешённо уставился на колёса. Застывшим взглядом он смотрел на них до тех пор, пока не объявили отправление. Он тяжело поднял

_____________
*1-е Коринф. 3:19
**Марк 9:35
                161

голову и встретился глазами с проводницей, стоящей в дверях вагона с поднятым в руке жёлтым скрученным флажком. Ему показалось, что эта дородная и по-своему симпатичная моложавого вида большая женщина с каким-то особенным выражением  своих добрых глаз смотрела на него. В этом её взгляде читалась и некая жалость, и боль, и сочувствие… К тому же, как ему показалось, она этим взглядом своим умоляюще просила его о чём-то, при этом слегка едва заметно отрицательно покачивая головой. Поезд рывком тронулся и медленно стал удаляться вагон номер 9. Захлопывались двери других вагонов. Его же проводница всё стояла и взглядом всё умоляла о чём-то. И пока девятый вагон не скрылся в тёмном пространстве зимнего вечера, Дмитрий стоял и в каком-то оцепенении не отрывал взгляда от глаз проводницы. Наконец, весь поезд растворился в глубинах ночной дали, и лишь удаляющийся стук колёс ещё некоторое время подтверждал его существование.
Оцепенение Храмова не проходило. «Что могла увидеть та женщина во мне? Что могла она прочесть? Как смогла отгадать смутные те мои намерения, в которых я и сам себе не могу дать отчёта, которые для меня самого загадка? Да, сейчас я, кажется, понимаю, что, глядя на колёса вагона, у меня промелькнуло желание… разом всё кончить! Но оно лишь промелькнуло, оно лишь едва уловимо для меня самого заявило о себе! Ведь воистину «надо быть животным, чтобы хоть раз в жизни не подумать о самоубийстве»*… Боже! Но, каким же образом ей-то передалось то, что даже для меня еще не приобрело чётких и конкретных очертаний? Неужели это так бросается в глаза… даже совершенно постороннему человеку? Неужели… это так видно? Но, однако, какое сопротивление окружающего приходится преодолевать даже… даже для такого …акта! Кажется, у кришнаитов существует  убеждение, что пока не соткана причинно-следственная ткань для следующего воплощения, человеку ни в коем разе не грозит покинуть сей мир. Но, если та ткань уже готова, то и никакие обстоятельства не смогут удержать от ухода из него, воспрепятствовать тому и остановить смерть… Для меня, значит, условия ещё не уготованы… Ещё рановато, стало быть…».

7. «Случайная» встреча

Из состояния мыслительного ступора его вывела чья-то рука, осторожно легшая на его плечо. От неожиданности он вздрогнул. Медленно повернув голову, увидел, что чуть сбоку от
него стоит нищий на костылях. Первым движением было полезть в карман, кажется, там были какие-то мелкие деньги – пятёрки, десятки…
Нищий грустно, но внимательно смотрел на него:
- Не узнаёшь...?
Он, ухмыльнувшись, опустил глаза, но тут же снова уставился на Дмитрия:
- Не удивительно… Мать родная бы с отцом не узнали! Слава Богу – не дожили! - он перекрестился.
- Постой…, постой! - пристальнее всматриваясь в видавшие виды измождённые черты, Дмитрий силился найти в них что-то, что напомнило бы ему об их обладателе. И, наконец, благодаря и голосу, изрядно изменившемуся, но не утратившему тех основных тональностей, которые у всех свои и которые, хоть и меняются со временем, но всё же остаются у каждого на всю жизнь, и изношенным, огрубевшим, но, при внимательном рассмотрении, узнаваемым чертам, и выражению лица и глаз, из потаённых глубин памяти, из удалённого, на десятилетия отстоящего прошлого, сам собою всплыл знакомый образ одноклассника.
- Сашка! Кораблик! - поначалу радостно воскликнул Дмитрий, но, тут же сменив выражение радости на лице выражением озабоченности, добавил:

_____________
* А.Б.Мариенгоф «Это вам, потомки!»
                162

- Да что же с тобой случилось? Что произошло?
- Э-эх, Димыч, долго рассказывать…
- Послушай…, - как бы что-то соображая, предложил Дмитрий. - Давай зайдём, - он
указал рукой на дверь привокзального ресторана, с незатейливым названием «Экспресс», - посидим, согреемся!
Спохватившись, добавил:
- Выпить не предлагаю! Чего-нибудь перекусим, …по чашечке кофейку! Там и поговорим!
- Э-э, нет, спасибо…, - уклончиво поблагодарил Кораблик и глазами показал на свою перебинтованную ногу. - Вон, до сих пор таскаю ногу, как побитая собака, после таких посещений… Не пустят меня, Димыч… Не понимаешь, что ли? Давай лучше зайдём в зал, а то и вправду холодновато, пробирает! 
Поняв, что за словами одноклассника кроется убийственно жестокий резон реалий сегодняшнего дня, Дмитрий молча согласился. Ему вспомнились официанты, попадавшихся в редкие (два-три за всю жизнь) посещения дорогих ресторанов. Люди эти, почему-то запамятовав, что таких как они ещё не так давно именовали просто «человек» (а может быть именно в силу того), взирают на тебя этакими, по меньшей мере, князьями или наследными принцами. Но как же быстро переплавляется их мина из надменно-спесивой в угодливо-раболепную, когда появляется какой-нибудь нувориш, местный магнат или чиновник, от которых что-то для них зависит, или просто денежный клиент! Как сноровисты становятся их движения! Как низко прогибается спинка! Как льстиво бегают глазки!  Вероятно, его одноклассник, по какому-то недоразумению войдя именно к таким «в гости» и поплатился за свою ошибку…  Он медленно, неуклюже пытаясь помочь ковыляющему на костылях бродяге, который когда-то был таким озорным Сашкой Корабликом, поплёлся рядом с ним к двери вокзала.
- Не надо! - в ответ на эти попытки помощи двинул плечами инвалид. - Только мешаешь…
Они нашли два свободных укромных места в самом углу огромного зала. И пока Кораблик усаживался и прилаживал свои костыли, Дмитрий со словами: «Погоди минутку! Я сейчас, мигом!» быстрыми шагами направился в сторону буфета. Через пять минут он уже возвращался, осторожно неся в обеих руках по пластиковому стаканчику горячего кофе из автомата, к тому же в каждой из них у него были зажаты концы целлофановых пакетов, внутри которых болтались по два разогретых в буфетной микроволновке хот-дога. Водворив обжигающие пальцы стаканы на подоконник, он протянул один из пакетов Кораблику:
- На вот…, перекуси…
А когда тот, ничего не сказав, взял из его рук хот-доги, подал ему и кофе. Кораблик, с каким-то безразличием, можно бы даже сказать, механически, ни на кого не глядя, стал жевать, запивая осторожными глотками из мягкого, мнущегося в его огрубелых руках стакана. Дмитрий, отхлёбывая из своего горячий напиток, украдкой изучал внешность одноклассника. Здесь, при ярком освещении, она ещё больше «впечатляла», ибо были видны все её детали, всё то, что было замаскировано уличным полумраком. У Дмитрия от этой картины сжало в горле. «Да… От тюрьмы и от сумы…», - подумалось с болью. Несчастный же, достаточно живо покончив с первым хот-догом, принялся и за второй, его он жевал медленно, в молчаливой задумчивости. Храмов тоже молчал.
- Если хочешь, можешь взять и эти, - кивнул он в сторону лежащего на подоконнике  нетронутого второго пакета, когда увидел, что трапеза его товарища почти заканчивается. Тот отрицательно мотнул головой, по-стариковски вытер рукой губы и глубокомысленно с каким-то подобием мечтательной полуулыбки молвил:
- Знаешь…, часто в последнее время вспоминаю школу, одноклассников, учителей…
                163

- Я тоже…, - вставил было Дмитрий, но его собеседник никак не отреагировав на это, как не слыша, был на своей волне.
- Да-а… Столько лет прошло…, - продолжал он. - А помнишь, как я на английском брякнул такое…? И получил по полной программе от Аллы Самсоновны. Вы тогда повыбежали из класса, а я остался для разговора… И, ты знаешь, если при вас она метала громы и молнии, то с глазу на глаз стала говорить как-то даже жалостливо, что ли. Помнишь, как она говорила про копыта и рожки…? Почти прозрела в отношении меня… Мне сейчас их только и не хватает, копыт с рожками. Ну, ты-то вряд ли запомнил тот урок. Тебя он непосредственно не касался, для тебя он был одним из… Да и я позабыл о нём на долгие годы. А потом пришлось вспомнить – без натуги, он сам как-то всплыл из памяти. Даже одно время снился чуть не каждую ночь. Снится, что я хочу что-то исправить, чему-то помешать, а не могу… кричу и Алла Самсоновна пытается ладошкой закрыть мне рот…
Он, вдруг, спохватился, посмотрел на Дмитрия:
- А ты чего здесь, на вокзале?... Может ты едешь куда, а я тебя задерживаю?
- Да нет…, - неопределённо и отводя взгляд, ответил тот. - Были тут кое-какие дела… Не беспокойся… Ты продолжай – я слушаю…
Так, слово за слово,  о многом узнал  Дмитрий из жизни своего собеседника. Он узнал, что тот, закончил их белокаменское ПТУ по специальности КИП – контрольно-измерительные приборы (с этом фактом из биографии Кораблика он был знаком), что после много поездил «по городам и весям» СССР и однажды даже побывал на стажировке в Югославии. Пользуясь востребованностью той своей специальности, сменил множество предприятий, всё искал как «рыба – где глубже, а человек – где лучше», пока не осел в городе Серпухове. Там он тоже успел сменить несколько мест работы. Когда же женился, обзавёлся семьёй, перестал быть «летуном», остепенился. Появился сын («сейчас ему уже двадцать пять»). Одним словом, поначалу «всё, было как у людей». Но потом как-то не заладилось с женой и они, прожив пятнадцать лет, разошлись. Разменяли квартиры. Разъехались. Стал попивать… А когда «дорвалась душа до винного ковша» по полной, всё посыпалось-покатилось с нарастающей стремительностью снежного кома – потеря работы, скитание в поисках средств существования. Не успел опомниться, как оказался, что называется, «на дне».
- И ты не можешь себе представить, если сам не испытал, как в сивушном том изо дня в день тумане, промелькивают года! Как-то встал поутру, пробудился с похмелья…, и тут как резанула мысль: «Уже полтинник! Жизнь прошла!». Сразу, первым желанием было заглушить тот ужас водкой. Но потом думаю: «Нет! Стоп! …Хватит!». Не поверишь – с того дня бросил! Ни капли! …Как сейчас стоит тот день перед глазами: сижу, размышляю – как начать её житуху, туда её в коромысло! сначала? За что взяться? С какого конца подойти? Устроиться у нас в Серпухове на работу – проблема! Так, в шарашку какую…, так там и кинут – не скривятся! Может, думаю, продать свою лачугу – и на родину! К мамке! А что! Огородики какие, живность… Проживём как-нибудь вдвоём, много ли мне да ей, старушке, надо… Тогда отца-то уж не было в живых… А может, если повезёт, и работу найду! Дня три ломал голову: и так прикину, и эдак!... Тут – звонок в дверь. Открываю. Стоит молодка-почтальонша. Глаза так опустила: «Распишитесь – вам телеграмма…». На меня не смотрит… Только я поставил свою закорючку, юркнула в лифт…, ни слова. Я из коридорного полумрака зашёл в квартиру… Прочитал несколько раз – с первого не понял…, что мамка померла…
Глаза его обильно покрылись влагой, голос задрожал:
- Вот и пожили…, похозяйствовали…, поогородничали. Ушёл последний родной человек, который помолился бы, всплакнул обо мне, о моей горемычной доле… «Вот ты и остался один, как перст…» - говорю себе…
- Ну как же? А сын?... - не удержался, вставил Храмов.
- Сы-ын… - монотонно задумчиво протянул рассказчик. - На похороны я не успел… Назанимал, где мог денег, что-то продал из оставшейся ещё после Югославии «роскоши»…
                164

приехал только к вечеру, уже и поминки закончились. …Потом девять дней… Словом, живу-горюю вторую неделю… Как-то утром приходит этакий тип… Этакий Иудушка Головлёв… Переминается с ноги на ногу… Дескать, поскольку ваша дражайшая родительница, Царство ей Небесное! своевременно не побеспокоилась о приватизации жилища сего, то и принадлежит оно железнодорожному управлению… Порядок, мол, есть порядок… Но, если вы пожелаете приобрести эти «апартаменты» (смеётся негодяй), то мы, дескать, не будем этому препятствовать, а будем даже рады… И называет такую сумму в валюте, что мне и за полжизни... Словом, пораспродал я, а больше роздал соседям, знакомым, те нехитрые пожитки, что остались от родителей моих… Освободил «апартаменты», простился навсегда с отчим домом, в котором родился, в котором «детство, отрочество и юность» мои прошли, и обратно в Серпухов, восвояси…
Он замолчал и долго так сидел, уставившись в одну точку.
- Ты знаешь, - наконец медленно и тяжело произнёс, - часто в последнее время задаю себе вопрос: есть граница человеческой низости, подлости, жадности или это бездонная прорва…? Короче, …приезжаю я домой, а дома-то и нет!
- То есть, как это нет? - удивился Дмитрий.
- А вот так! Быстро, знаешь ли, подсуетились… Продали хату мою. Сын-то был у меня  прописан. Документы… Всё там было… Вот так больше трёх лет уже и бомжую по городам и весям… Где только не побывал, чего только не повидал… Не того, правда, что прибавляет жизненного оптимизма, а как раз наоборот… Так надоела собачья эта жизнь, что, веришь?, не задумываясь прекратил бы её! Да только – грех это… Сейчас вот снова на родину надумал… к тётке, батиной сестре… У неё на Покровке свой домик… Одной на старости лет справляться, поди, тяжеловато… Так может примет… Хотя, в последние годы не ладила с родителями, особенно с матерью – даже на похороны к ней не пришла… - он снова умолк, в задумчивости опустив голову.
Лишь через несколько минут, как бы встряхнувшись, он задал ни к кому не направленный риторический вопрос:
- Я вот с ужасом думаю: смог бы я так поступить со своим отцом? Смог бы я вышвырнуть его на улицу подыхать, как отслужившего и состарившегося пса? И, ты знаешь, ответ меня пугает… Как там сказано в Писании: «какой мерой меряешь, такой и тебе будет отмерено»? Значит, коль я получил меру сию, то где-то и когда-то сам намерил подобное! Или… – помнишь старый фильм «Место встречи изменить нельзя»? – слова Жеглова: «наказания без вины не бывает»!
- Ну, это слишком прямолинейно… Ты же сам знаешь, и знаешь лучше, чем кто бы то ни было, что никогда ты со своим отцом не поступил бы подобным образом!
- Да! Но мой отец никогда меня и не бросал! Не уходил из семьи, как отец моего сына, то есть – я!
Дмитрий уже раскрыл было рот, чтобы сказать что-то утешительное, но тут в кармане его куртки задребезжал и зазвонил телефон. Судя по мелодии, звонил Виталик.
- Значит так! - коротко поговорив с ним и положив телефон обратно в карман, сказал Храмов, - Мне необходимо на час (максимум!) отлучиться к сыну… Он живёт здесь совсем рядом – пять-семь минут ходьбы…
- Так я тебя и не задерживаю… Рад был тебя видеть…
- Подожди, не перебивай! Жди меня здесь! Никуда не отлучайся! На вот… Только без обиды, - он порылся в кармане, извлёк из него сотню, - может захочется перекусить или там кофе попить… Только, слышишь Саня!, дождись меня обязательно!
Он сунул купюру в руку Кораблику, посмотрел на часы и направился к дверям вокзала. Перед тем, как взяться за их гладкую, отполированную тысячами прикосновений рук ручку,   обернулся, погрозил пальцем, мол, непременно дождись! и исчез за ними. Снова выйдя на свежий воздух, снова набрав его полные лёгкие, Храмов быстро зашагал по знакомым улицам
                165

к дому сына. Снег уже почти перестал засыпать всё под ногами и вокруг, но становилось заметно холоднее и, похоже, что к утру приморозит. По дороге поначалу мысль сосредоточилась на столь неожиданной, сколь и нерадостной встрече одноклассника, которому искренне хотелось помочь, принять участие в его возвращении к нормальной жизни. Он сразу же, ещё когда тот повествовал о своих злоключениях, решил приютить его на время – предоставить ему возможность   прийти в себя, возможность освободиться от такой естественной в его положении затравленности и обиды на целый свет. На первый взгляд – столь нехитрое благодеяние, но каждый ли способен на такое? Всякому ли из нас, ныне составляющих огромный мир людей, раздробленный на миллионы маленьких мирков, которые каждый строит вокруг себя и в которые не любой может быть впущен даже на время, …так вот, всякому ли по силам не пройти мимо друга детства, знакомого, а порой и родственника, попавшего в беду?


8. Восторг конца, очарование начала

Телефонный разговор с Виталиком, в котором он просил зайти к нему домой, несколько озадачил Дмитрия Григорьевича – зачем он понадобился, да ещё в такое вечернее время? Иногда он бывал у сына по вечерам, особенно тогда, когда тот связывался по компьютерной видеосвязи с Ритой. Нечто подобное, как он понял, было и на этот раз. …Ну, что ж, пообщаемся, поговорим …с иноземцами.
Поднявшись по широким ступенькам коридорной лестницы на второй этаж, он остановился перед большой входной дверью квартиры сына. Рука было нащупала в кармане связку ключей, но, подумав, он всё же позвонил. Через минуту в дверном проёме появилась спортивная фигура Виталика в домашних брюках и майке с бутербродом в руке. На его лице было удивление:
- Ты чего это, па? - прожёвывая и снова откусив, пробасил он. - Ключ потерял?
- Да нет…, - неопределённо и едва слышно ответил тот.
- Есть будешь?
- Нет, спасибо.
- А чайку… крепенького? - не отставал сын, зная отцовскую слабость. Кроме того, тут была скрыта и своя хитрость – накормить родителя, так как к чаю обычно сооружалась целая гора бутербродов, булочек, печенья.
- Ну, от чая не откажусь…
Пока сын на кухне звенел ножом и посудой, Дмитрий Григорьевич разделся и прошёл в ярко освещённый зал, где на столе был развёрнут ноутбук, экран которого  излучал яркие радужные переливы меняющихся рисунков компьютерной графики. Он присел на стул, который стоял как-то боком к столу, чуть от него отвернувшись, словно обидевшись за что-то, словно бессловесная размолвка произошла между ними, пока никого в комнате не было. Окинув несколько рассеянным взглядом знакомую обстановку зала, про себя отметив, что ничего в ней не изменилось со времени его последнего посещения квартиры сына, он взглянул и над собой, на высокий потолок, невольно задержав на нём своё внимание, ибо давно уже не ощущал он чувства сродни ностальгии и сжимающей сердце тоски, вызвавший, вдруг, в нём вид вычурной старой лепки, вид поблекших красок некогда весёлых узоров. Ему вспомнился потолок вокзала. И если тот «последний из могикан» хранил в своей высоте символы ушедшей эпохи, символы величественные и, увы, теперь грустные, даже отчасти жалкие, как жалко всё то, что уходит, что тихо выветривается из жизни, безропотно уступая место новому – напористому и лихому, то его меньший собрат, казалось, спрятал в своих известковых слоях напоминание о тех неизвестных людях, которые жили здесь до сына. То безмолвное незримое напоминание об их житейских разговорах и делах, о мыслях и чаяниях,
                166

радостях и печалях, которыми они когда-то наполняли пространство, зажатое стенами сего жилья. Где-то здесь затаился навек и голос его Маши, где-то навек отпечатались её незримые следы… От таких мыслей становилось приятно больно в тех потайных глубинах души, которым, вероятно, мы и обязаны за человеческий свой облик, в которых одних мы и находим себя.
Едкие звуки звонка, исходящие от ноутбука, заставив слегка вздрогнуть, неожиданно прервали, его грустные размышления. Он не сразу сообразил, что нужно нажать? Когда же, наконец, кликнул «ответить», то увидел перед собой во весь экран улыбающееся лицо зятя.
-Dag, papa! – поздоровался Стайн. – How are you?
Общались они на некой смеси английского, русского и голландского языков. И так как взаимное проникновение каждого в соответственно русский и голландский было, мягко говоря, не внушительным, то дополнялось оно английским, весьма хорошо усвоенным Стайном и где-то на обеднённом полузабытом уровне школьной программы Дмитрием Григорьевичем.
- Привет, привет! - нагнувшись поближе к аппарату, чтобы его было лучше слышно, и как-то грустно, под впечатлением того не пожелавшего сразу улетучиться тумана  прерванных дум, ответил он. - А где Рита?
- Я здесь! Привет!
На экране появилось упитанное и весёлое лицо дочери. Одновременно зашёл с чашками и тарелками с едой Виталик и стал расставлять их на столе. Эта его гастрономическая забавная суета придала общению импульс обоюдных шуток и весёлого подтрунивания…
Через сорок минут, возвращаясь к вокзалу, Дмитрий Григорьевич сосредоточенно обдумывал то, что он услышал от дочери и её мужа. «Значит внук…». Он ещё не знал, как к этому отнестись. Там, в квартире в виртуально-компьютерном общении, этом отдалённом подобии и суррогате общения живого, они с сыном произносили какие-то спотыкающиеся поздравительные фразы, какие-то совершенно не запомнившиеся слова, которые неожиданно выскочили у них в ответ на неожиданное уведомление дочери о том, что у них со Стайном будет ребёнок. Сейчас, по прошествии пусть и столь малого времени, он пытался всё же разобраться в своих чувствах, в своём внутреннем восприятии такого события и с удивлением обнаруживал, что долженствующий произойти через несколько месяцев факт его перехода в статус деда, пока никак не взбудораживает душу. Он попытался сделать это насильственно, волевым образом, но вместо этого почему-то возобладал эффект отчасти противоположный, а по здравому размышлению, так даже и странный, ибо внимание излишне цепко, как назло, стало выхватывать всё, что попадалось ему по пути, что услужливо подставляло ему шаловливое пространство вечерней улицы. Тут были и снежно-водянистая жижа под ногами, упорно не желавшая образовывать лужи, в чём явно чувствовалось её чаяние ночного морозца (и даже уверенность в том), и усыпанные ещё мокрым снегом ветви деревьев над головой, которые даже не пытались отряхнуть с себя ту белую тяжесть, а покорно подчинились сезонному порядку вещей, и шумное передвижение машин по мокрой слякоти дороги, и светящиеся витринами магазины, большей частью уже закрытые, с усталым удовольствием готовящиеся к ночному покою и отдыху. Почему-то свет тех витрин, претендующих на всеобщее внимание и беспардонно пытающихся его к себе привлечь, в последние годы так раздражал его, почему-то так хотелось, глядя на эти витрины, позаимствовать у Набокова: «Боже мой, как я ненавижу всё это, лавки, вещи за стеклом, тупое лицо товара и в особенности церемониал сделки, обмен приторными любезностями до и после! А чего стоят эти опущенные ресницы цен…!»*.
 
_____________ 
* В.Набоков, «Дар»
                167

Наконец мысль, вдоволь нагулявшись по поверхности предметов индифферентных и далёких, соизволила вернуться на место и как бы нехотя ещё раз пробежать глазами телеграмму с сообщением о факте будущего внука, ныне усиленно занятого трудом собственного физического формирования, дабы по его окончании воплотиться в этот, по правде сказать, далеко не совершенный мир. И почему-то вернулась она (мысль) не одна, а в сопровождении сомнительного в данном случае кавалера – скепсиса. «Да уж… наследник. Наследник… только чей?». Зная дочь, зная её характер, такой ещё, несмотря на уже не юный возраст, сырой и неоформленный, Дмитрий Григорьевич не питал иллюзий по поводу будущего её сына, по поводу того, что человек сей будет ему родным лишь номинально, лишь по непреложному факту, что один из них будет являться дедом, а другой, соответственно, внуком друг другу. Он не питал иллюзий по поводу того, что внук будет говорить на русском языке, читать книги русских авторов, что будет знаком он с русской культурой, что, наконец, будет общаться он с русскими своими родственниками полноценно и легко, а не ущербно и с натугой мараковать, как его отец-голландец. Нет, о таком ему не приходилось даже мечтать… Скорее всего, предпочтение будет отдано английскому, знать который от него потребуется, если не в совершенстве, то, по крайней мере, хорошо. Хотя…, впрочем, …«мир не без добрых чудес» и кто знает?
В таком настроении он подходил к вокзалу, всё ещё деловитому, разноголосо шумящему. Он не сразу и вспомнил, по какой причине снова оказался здесь. Когда же в памяти всплыла, успевшая за то недолгое время его отсутствия стать поблекшей и какой-то неопределённой, встреча с Корабликом, то Дмитрий Григорьевич невольно даже замедлил шаг. Он почему-то был уверен, что одноклассник находится на том же месте, где он его и оставил, и немало удивился, когда вместо него увидел сидящую там уже знакомую цыганку с гурьбою грязных своих цыганят. Она, шумно покрикивая то на одного, то на другого чумазого шалуна, кормила их буфетными лакомствами, вероятно, приобретёнными на часть выпрошенных у пассажиров денег. Храмов, вяло оглядев огромный зал и не найдя в нём того, кого искал, несколько растерялся, не зная что делать, что предпринять… На душе стало как-то уныло, в ней, вдруг, поселилось что-то разочаровывающее, апатичное. Он машинально и медленно побрёл к двери, ведущей на перроны… Там всё так же было сыро и промозгло, всё те же фонари вырывали у спесивой холодной тьмы бесформенные вертикальные белые пятна деревьев и кустов и упорно тужащиеся сохранить подобие горизонтальности распластавшиеся прямоугольники лав. Как напоминание о санкт-петербургском скором, его неведомый двойник по тому же пути убегал в ночные дали, покачиваясь и грохоча последним своим вагоном, спешащим скрыться в темноте, вслед своим уже успевшим это сделать братьям, крепко ухватившись за одного из них. Несколько пар провожающих, озябшие фигуры которых находились в заметном диссонансе с их лицами, на которых, несмотря на холод, всё ещё не остыло тепло слёзного расставания, спешно проследовали мимо, обдавая слух бессвязно доносившимися обрывками фраз. Дмитрий Григорьевич смотрел на всё с убийственным безразличием, с той всевидящей и всё замечающей невнимательностью, которая, возможно, приходит к идущему на эшафот,  к тому, кто с видимым наружным отчаянием, но с внутренним ликующим нетерпением готовится преступить черту опостылевшей жизни, кто готов с безумной фатальностью проигрывающего жизнь преферансиста броситься в мизер с пятью взятками, и при этом надеяться, что всё на этот раз будет не по законам пошлой очевидности, не по заскорузлым причинно-следственным правилам трёхмерного владыки, а совсем по-другому, по нездешнему. Неспешным безразличным шагом по инерции брёл он вдоль перрона к его завершению, будучи в полной уверенности, что там, где оканчивается сфера воздействия холодного голубого фонарного света на ещё более холодную темень пространства, придет и полное завершение всего! О, это было совсем не то состояние, что было с ним пару часов назад у блестящих жёстким стальным отливом колёс вагона номер 9 санкт-петербургского скорого и которое больше
                168

могло походить на состояние гибельной решимости висельника! Ибо главным ужасом для того всё же является ужас конца, в котором он решается утопить себя. Храмов же ощущал в себе переполнявшее до краёв, откуда-то сошедшее на него и вихрем заполнения выметшее без остатка всю его апатию, чувство восторга начала и неизъяснимого бесконечного доверия к тому, что непременно должно произойти там, во мраке  завершения перрона!
Поэтому, когда из темноты, постепенно перестающей быть для него темнотою, а, наоборот,  наполняющейся светом и очертаниями каких-то дивных, откуда-то хорошо ему знакомых, хотя и полузабытых, предметов, заместивших мрачную чугунную реальность железнодорожной ночной жизни, к нему молча приблизился приветливый красивый и изыскано одетый молодой человек, у Храмова не возникло никаких само собой напрашивающихся вопросов, которые не преминул бы задать кто-либо другой на его месте. Он, неведомым образом, был настолько готов к такому повороту, был настолько уверовавшим душою в нечто подобное, что столь кардинальное изменение облика Кораблика (а то был именно он) совсем не вызвало в нём ни удивления, ни возмущения и обиды, как реакции на давешний розыгрыш и маскарад. Он лишь блаженно улыбался и жадно всей грудью вдыхал новый аромат их новой встречи. Когда же за его спиной раздался тихий приятный и знакомый голос, вдохновенно и мягко произнесший: «Ну, здравствуйте, Дмитрий Григорьевич!», сердце его всколыхнулось тихим восторгом. Повернувшись, он увидел такое дорогое лицо, неузнаваемо, правда, помолодевшее, похорошевшее и излучавшее чуть лукавую доброжелательность. Нет, то были два лица – мужское и за ним прекрасное  женское, – на которых были выражены одинаковые чувства. У Храмова едва хватило духу тихим восхищённым шёпотом воскликнуть:
- Вячеслав Васильевич…! Елизавета Львовна…!






















                169


     Это же элементально!

Явно не ощущаемая, не бросающаяся в глаза, но от этого не становящаяся менее масштабной, метафизика жизни огромной державы, имеющая такие составляющие стороны, как бодрствование населяющего её обширные пространства человеческого общества, как летаргический сон неорганического её естества и полуосознанное полубытие естества органического, походит на зыбь поверхности океана, за волнующейся гладью которого чувствуется трудновообразимая мощь глубин. Временами зыбь переходит в волны, вздымающиеся и бурлящие, а иной раз и в  штормовые валуны, вовлекающие в динамику своего движения всё вокруг. И тот факт, что не так давно от океана отпочковались и обособились с дюжину морей (и мечтают то же проделать уже и некоторые из озёр!), на общую картину его жизни, если и повлиял, то в совсем незначительной степени, ибо вода в новообразованных водоёмах осталась всё же прежней! Географические очертания, утратившие, в одночасье и вдруг, свою нескромную слегка заострённую вытянутость в сторону запада и сбросив внушительную округлость на юге (отчего нисколько не изменившаяся часть востока оказалась довольно-таки располневшей и как бы страдающей недугом стеатопигии), тоже не спешили отчуждаться от отступников за века сросшеюся с ними плотью. И если укрупнить масштаб, если сделать это много-много раз, то, в конце концов, можно уже разглядеть лицо отдельно взятого и конкретного человека – той маленькой капли, что вкупе с великим множеством других таких капель и составляют сам океан и его волнующуюся поверхность. Поверхность, на которой время от времени по неведомым, явно себя не обнаруживающим причинам нарождаются волны не совсем обычных явлений. Так сказать, незаконнорожденные. И пусть воздействие их на погоду в целом не так велико, не есть определяющим, но всё же, и игнорировать само их появление было бы, по меньшей мере,  неосмотрительно.
Продираясь сквозь частокол т.н. «исторических событий», выставленный слишком уж легкомысленно возведённой на престол (и не притянутой ли за уши?) исторической закономерностью, человеку, а в особенности человеку «научно развитому», было как-то не до того, чтобы замечать и придавать значение тем необычным, тем незаконнорожденным явлениям, иногда в разных местах случающимся. Он высокомерно либо не обращал на них внимания, либо, присвоив штамп «досужих вымыслов», презрительно отводил то место, которое им, по его мнению, и следует занимать – в народных поверьях и порождениях фантазий тёмной необразованной толпы. А ведь за те сотни, если не тысячи, лет сожительства с ними, имея в качестве пусть для него и неубедительного аргумента мифы и сказания седой древности, дошедшие до наших дней, можно было и удосужиться обратить на них внимание. Но «научно развитой» высокомерно и спесиво отвёл всем тем преданиям статус «культурного мифологического наследия» и запроторил на самые высокие и пыльные полки библиотек, куда добирались до них лишь самые пытливые и настырные искатели истины. Однако дабы не мучить и далее заинтригованного (на что втуне надеюсь) читателя, поспешу раскрыть порядком заволакивающуюся туманом суть всего вышесказанного. Хотя сделать это будет и нелегко, так как обобщающего названия те явления, о которых идёт речь, увы, не имеют и в разных частях света, на разных континентах, в разных странах у них своя семантическая составляющая, равно как и своя потайная былинно-сказочно-мифическая жизнь. Итак, сатиры и фавны, эльфы и гномы, сильфы и саламандры, ундины и тролли, джинны, дэвы, пери, наконец – домовые, русалки, лешие…  словом всё то подозрительное и тёмное, перед чем в страхе замирал наш предок.  Что все эти понятия объединяет, что общего между ними, кроме таинственной «нереальности» и загадочности? Возможно, имеет смысл поискать, а то и позаимствовать откуда-нибудь некое  название и условно придать ему ранг обобщающего? У теософов есть термин, заключающий в своём объёме все те вышеперечисленные дивные существа, а возможно и нечто большее, во что углубляться, вероятно, не стоит. Термин этот –
                170

элементалы. Название  сие недвусмысленно намекает на некие относительно простые не телесные сущности и, очевидно, не только сущности природных элементов и стихий, какое понятие о них у самих  теософов, а нечто более широкое и ёмкое. Если попытаться провести аналогию и позволить себе переключиться с бытия духовно-физического на столь привычное нашему времени компьютерное бытие, то элементал – это нечто вроде простенькой служебной программы, у которой при определённых условиях приходят в действие определённые её функциональные составляющие, обеспечивая тот или иной нужный эффект. Нечто подобное происходит и в случае с элементалами, с той лишь разницей, что не имеют они т.н. «материальной базы» и все те функциональные составляющие, что худо-бедно обеспечивают работу компьютерных программ, у них напрочь отсутствуют и заменены некими их духовными аналогами. То есть, в отличие от компьютерных программ это живые сущности, хотя жизнь их и не входит в сферу жизни органической, привычной всем нам. И, таким образом, «компетентное лицо», от которого элементалы чувствуют излучение ауры, внушающей им бесконечное доверие, уважение, а то и любовь, может попросить их о выполнении какого-либо им посильного поручения или задания, на что они охотно и с радостью согласятся, причём сделают это, заметьте! безо всякой материальной подкормки и стимула. Наглядности ради, в качестве примера можно бы вспомнить старый детский советский фильм «Старик Хоттабыч». В нём добродушный джинн, вырвав одну из волосинок своей бороды (ритуал сообщения с миром духов у каждого, вероятно, свой, особенный!), наложил на злокозненного мальчика Пилюлю нелёгкое для того наказание – когда ему вздумывалось поносить кого-нибудь или обругать, что ранее он проделывал и часто и охотно, то вместо нехороших слов у Пилюли, помимо его воли, получался собачий лай, который, как нетрудно теперь догадаться, был инспирирован ему не кем иным, как элементалом, введённым Хоттабычем в психику злого мальчика и «нажимавшим соответствующие рычажки» (о! сколько детских мечтаний можно бы припомнить в связи с этим! наивных мечтаний о красивом переустройстве окружающего мирка, а заодно «ладно, уж!», и  мира в целом! и не от подобных ли мечтаний старое изречение, что «мир управляется из детской»?). Одним словом, «это же элементально!».

         
       1.Жила на свете одна мать

Горняцкий город Горловка, что находится в восточной части Украины, переживает непростые, а по правде, так и трудные времена. Ещё не так давно работали множество предприятий, учреждений и служб, питающих его. Ещё остались в памяти старших поколений грустно-приятные воспоминания о хороших, хотя и ох! каких нелёгких, а порою и окроплённых кровью, шахтёрских заработках, о размеренной, несуетно-трудовой жизни. Но холодный, колючий «ветер перемен» своими неприветливыми вихрями смёл большую часть всего того благополучия – задул дымки заводских труб, остановил вращение колёс копров половины шахт, заволок пылью дороги к таким прежде привычным для жителей города местам их работы, учёбы, досуга. И вот уже город относится к категории «депрессионных», и вот уже потерял он до трети населения, и вот у оставшейся его части наступили тревожные дни «выживания» и сведения «концов с концами».
В одном из микрорайонов города, носящем оптимистическое название «Застройщик», которое к тому же навевало его обитателям мотивы ностальгии, так как уже лет двадцать там ничего не застраивалось, проживала Татьяна Алексеевна Тонкова. Ещё в советские времена, когда дома здесь росли как грибы после дождя, ежедневно до неузнаваемости меняя облик сникшего от скорости таких перемен пустыря, до того буйствовавшего бурьяном и перекати-полем, они с мужем и маленькой дочерью получили в одной из новеньких девятиэтажек двухкомнатную квартиру. И хотя квартира та была не ахти какой – с потолками, нависшими
                171

едва ли не над самой головой (даже небольшую люстру повесить проблема), с покривившимся и проваливающимся уже через пару лет полом, с не выдерживающей критики звуко- и теплоизоляцией, кривыми стенами и углами, – им она сразу же стала родным домом. И каждая деталь, каждая мелочь в обустройстве его, в улучшении его уюта, его интерьера доставляла всем троим немалую радость.
Работали Тонковы на шахте им. Калинина, называемой ещё «шахтой номер 7». Татьяна Алексеевна вносила свой скромный вклад в процветание предприятия в качестве сотрудницы отдела нормирования. Трудовое участие её мужа было посущественнее, так как он почти буквально крепкими руками отнимал глубоко под землёй «чёрное золото» у недр – работал забойщиком на отбойном молотке, честно давая около двух-трёх норм на-гора. Возможно, именно из-за такого его рвения мстительные недра, когда им предоставилась возможность поквитаться с одним из своих обидчиков, нарушающих их целостность и покой, не преминули это сделать. И когда в начале 90-х хозяйство вновь образовавшейся страны дало естественный крен в бок своего ухудшения, когда страну залихорадило, отбросив в первобытное состояние натурального обмена (т.н. бартера), это не могло не отразиться и на её предприятиях – шахты были кинуты на произвол возобладавших экономических стихий. В результате такого «эффекта домино» изрядно ослабли те уздцы, которыми стихии подземные хоть как-то удерживались в повиновении и были в некоем подобии власти осваивающего их человека. Участились несчастные случаи и аварии… При одном из обрушений кровли лавы в пятом, шестом и седьмом уступах участка 131-970 (дерезовка) и сложил свою голову добросовестный и хороший забойщик и добрейшей души человек Семён Богданович Тонков. После смерти мужа Татьяна Алексеевна надолго слегла. Жизнь как-то в одночасье потеряла для неё интерес, сделалась опостылевшей и ненужной. И если бы не подрастающая дочь, если бы не тяжёлая задача в столь непростое время «вывести её в люди», то, вероятно, она бы и не подумала подняться. Словом, через два месяца после трагедии она снова  ходила на работу на ставшую отчуждённой и безмолвно холодной шахту, руководство которой в качестве некой виноватой компенсации за мужа перевело её в бухгалтерию.
Нелёгкую, непростую жизнь прожила Татьяна Алексеевна Тонкова. До пенсии оставалось уже совсем немного, и в самую пору было подводить хотя бы предварительные итоги… Те восемнадцать лет, как не стало Семёна Богдановича, так скоро пролетели, так быстро заполнившись событиями прошли… Некоторым тем событиям он бы порадовался, за что-то её похвалил бы, некоторым бы огорчился, возможно, посочувствовав, а то и пожурив, что не жалеет, не бережёт  себя, что проживает жизнь свою уж слишком (тут бы он запнулся, не подыскав нужного слова)… Вырастила дочь Нину, которая закончив биологический факультет университета вышла замуж, родила девочку, внучку Оленьку, а через два года и внука Славика, имя которому дала она, бабушка. С мужем Василием, видным добродушным парнем, работавшем замом начальника цеха на донецком металлургическом заводе, дочь жила хорошо, что не могло не радовать. Самой же большой осветлённой радостью одаривали внуки, в воспитании которых Татьяна Алексеевна принимала живейшее, порою доходившее до экзальтации, участие.
В те маленькие, но такие значимые, семейные радости временами вторгались волны из внешнего мира, не всегда ободряющие, а даже наоборот, большей частью с привкусом горечи. Огорчали, в особенности при осенней уныло-дождливой погоде, серые будничные картинки окружающей жизни: облупившиеся стены ветшающих домов, поражающие своими размерами и глубиной выбоины городских дорог, по которым, настойчиво и безразлично их преодолевая, сновали изъеденные ржавчиной автобусы советской эпохи, безжалостно растрясая в себе терпеливых безропотных пассажиров, …огорчали тротуары (вернее то, что от них осталось), в  мокрое ненастье приобретающие вид непроходимых грязевых препятствий, с местами воткнутыми в лужи  половинками кирпичей да фрагментами старых, выброшенных на помойку оконных рам и дверей. Огорчали горы зловонного мусора в полуразваленных
                172

дырявых контейнерах, вокруг которых воровато шныряли замусоленные бродячие собаки, целые своры которых так пугали своею численностью, а порой и агрессивностью, вой и лай которых так досаждали по ночам. Огорчали канализационные потоки, норовящие фонтанчиками вырваться из подземно-трубного своего заточения, чтобы проложить по дворам и улицам множество дурно пахнущих седых русел экскрементных речушек. Приводили в уныние одичавшие люди, в особенности соседи. Не раз приходилось Татьяне Алексеевне видеть через окно, как вниз пролетает пакет с отходами, не раз была она свидетелем неприглядной картины, когда горка всё тех же отходов была высыпана прямо в подъезде, где-нибудь на площадке между этажами, а то и под чьей-нибудь дверью. Не раз пришлось ей убедиться в справедливости народного изречения, утверждающего: «хорошие соседи ближе многих родственников». Увы! С соседями им не повезло. С соседями у Тонковых родственных отношений как-то не сложилось. По той причине, что хоть и не любили Татьяна Алексеевна и Семён Богданович и почти не употребляли в отношении людей грубых резких клеймящих слов («смерды», «плебеи», «ско…» и т.п.), но те, кто проживали этажом выше их квартиры, как нельзя лучше заслуживали именно такого рода определений, в полной мере оправдывая их. Даже фамилия, пусть и косвенно, пусть условно абстрактно для того, кто не «имел счастья»  знать тех людей, красноречиво могла предупредить любого, ибо звучала она – Редька. (Сразу приходило на ум затёртое выражение «горше редьки», которое в их случае звучало с издевательской буквальностью.) Это были «типичные представители отряда», как, вероятно, выразился бы зоолог, слишком, увы, распространённого в нашей сермяжной жизни. Муж, жена и дочь. Да, ещё собака… – подобный контингент, оказывается, весьма подвержен своеобразному сентиментально-сюсюкающему притяжению ко всему, что им близко и родственно. Первые два, к тому же, питали нескромную любовь к сорокаградусной, чему органическим дополнением и следствием были множество почти ежедневных и еженощных простолюдинских семейных баталий, с присущими им и, вероятно, многим читателям хорошо знакомыми (в качестве, конечно же, свидетелей, а не, упаси Бог, участников!) шумными сценами и не только словесного характера. Баталии те вносили, к тому же, свои штрихи в процесс воспитания детей – девочки и собаки, – в процесс их закалки и направленности на жёсткую борьбу с окружающим враждебным внешним миром и его представителями. Штрихи, которые впоследствии, через годы, как правило, вырисовываются по отношению уже к самим родителям в такие зигзаги-параболы, что только держись! Собака, оставив в качестве своего вклада в пёстрый мир животного многообразия несколько выводков себе подобных, незаметно исчезла. Девочка, со временем оформившись телом, тоже принесла откуда то ребёнка мужеского пола, но исчезать не спешила, а даже наоборот – шума, гама и возни у соседей Татьяны Алексеевны сверху изрядно прибавилось.
В то зимнее солнечное утро старого Нового года, утро, которое всем своим великолепием старалось подтвердить, что «мороз и солнце; день чудесный!», усидеть дома решительно не было никакой возможности. Приехавшие специально на праздник погостить Нина с детьми (зять не смог – что-то срочное на работе), к хорошей погоде сумели добавить и оживлённого весёлого настроения. Внуки были само детское очарование и всячески старались ублажить бабушку, словно чувствуя непроизвольную свою вину перед нею за то, что многие, почти все, праздники в последние годы, ей приходится проводить в одиночестве. Татьяна Алексеевна тоже выглядела счастливой. Она подготовила всем подарки и, вручив их, чувствовала в себе радость, которая удваивалась ещё и тем, что её подарки понравились. Наготовив всяких вкусностей, она щедро угощала своих гостей, перекармливая их до полуобморочного состояния («Ничего, иногда по праздникам можно!»). Наконец, первой выйдя из-за стола, бабушка весело скомандовала:
- Всем одеваться! Всем на свежий воздух!
Тут же над ними в потолке раздался оглушительный удар и послышался истошный лай большого пса. За ним не замедлил последовать столь же омерзительный лай нескольких
                173

пьяных, человеческих голосов, что предвещало начало очередной «праздничной» разборки у Редек. Через балконную дверь было слышно, как с шумом растворились застеклённые створки их балкона и сверху послышались хлопки вытряхиваемой рогожи, сопровождаемые громкими и сердитыми матерными выкриками женского голоса. На подоконники, по-зимнему живописно припорошенные ночным снежком, пушистым и идеально белым, полетел мусор в виде клочьев собачьей шерсти, пыли, крошек, рыбьих хвостов и прочей дряни («как хорошо, что Сеня успел двадцать лет назад застеклить балкон!»). Татьяна Алексеевна потупила глаза, словно ей было стыдно за тех людей, а Нина с сочувственными, жалобными и умоляющими нотками в голосе только и произнесла:
- Мама! Как ты терпишь!? Ну давай поменяешь квартиру! Мы с Васей поможем!
Мать в печальном раздумье помолчала.
- Нет, Нина… - мягко, но убеждённо сказала она. - Отсюда папу выносили… Здесь всё сделано его руками! А те…, - она посмотрела на потолок, - так Бог им судья…
- Бабушка! Переезжай к нам! - Оленька и Славик снизу вверх смотрели просяще и с надеждой. 
- Так! Вы почему ещё не одеты? - Татьяна Алексеевна засуетилась излишне живо, дабы замять тему. - Ну-ка марш одеваться!
В коридоре все толкались и смеялись, с шутливой деланной натугой облекаясь в пальто и шубы. У Нины зазвонил телефон, это был Василий. Она застыла в той позе и с тем выражением лица, с какими говорят по телефону. Татьяна Алексеевна, внимательно поправив у детей шапки, шарфы и рукавицы, полушёпотом и выразительной мимикой дала понять дочери, что она с детьми – во дворе. Лифт был где-то рядом, и они спустились со своего пятого этажа быстро. Едва выйдя из подъезда и попав на двор, залитый прозрачной солнечной яркостью, которой светило охотно одаривало, повиснув в самом центре небосвода, не пожелавшего вместить в себя в это утро ни единой тучки, и бабушка и внуки ощутили всю коварность и обман зимнего солнца. Ибо, если в квартире сквозь оконные стёкла оно ласково согревало белёсыми своими лучами, то здесь, на улице, казалось, обрадовавшись беззащитности людей, спешило обдать морозным холодом и окрасить щёки в розовый бодрящий цвет. Людей во дворе не было, лишь несколько присыпанных снегом автомобилей мёрзли у подъёздов, да издалека приближался по тротуару, обозначенному в глубоких сугробах немногочисленными следами обуви, одинокий незнакомый прохожий.  Оленька со Славиком поспешили вглубь двора, куда манил их своею первозданной яркой белизною снежный покров. Вдруг внучка, перекинувшись несколькими фразами с братом, развернулась и побежала назад:
- Бабушка! Бабушка! Можно я схожу за ведёрком и лопаточкой? Мы снеговика будем лепить!
Татьяна Алексеевна приостановилась в сомнении. Она оглянулась – дверь подъезда была открыта.
- Ну что ж… - что-то мешало ей сразу разрешить внучке вернуться в квартиру. - А ты в лифте не растеряешься?
- Нет! Не беспокойся, бабушка! Я же не в первый раз!
Да, действительно, подумалось Татьяне Алексеевне, Оленька ведь уже у нас большая – в первый класс ходит!
- Хорошо… Только возвращайся с мамой!
- Ладно!
Девочка скрылась в дверях подъезда. Она, подбежав к проёму лифта и услышав, что кто-то, опередив её, уже нажал на кнопку вызова (лифт медленно, тяжело, с механической натугой и скрипом недовольно пополз вверх), решила, что быстрее будет подняться пешком. С юркостью белки, хватаясь ручкой в варежке за перила, она засеменила по ступенькам лестницы…
                174


            2. Прохожие бывают разные!

Ещё в квартире собака вела себя нервно – не слушалась, на строгие окрики не обращала внимания, была излишне и как-то непривычно подвижна, за что хозяева то и дело запускали в неё попавшимися под руку предметами. В лифте она не сидела как обычно сбоку у ног, а, ткнувшись мордой в пластиковую дверь, изрядно её обслюнявив, в нетерпении поскуливала, за что ещё несколько раз получила увесистым поводком по спине от молодой хозяйки, злое пьяное лицо которой не предвещало ничего хорошего и на улице. Наконец медлительные двери остановившегося лифта, как бы делая одолжение, поползли в разные стороны и собака, едва только голова её смогла протиснуться в узкую щель, рванула, потащив за собой свою сопровождающую так, что та впечаталась в ещё явно недостаточно открывшийся для её габаритов проём. 
- Ах, ты ж б… такая! - завизжала та, очередной раз с силой огрев животное поводком. - Подожди! …Шоб ты здохла! 
Она бешенными порывистыми движениями с трудом отстегнула поводок.
- Пошла…! Гнида чаморошная! - голосом, каким прогоняют навек, поставила точку в собачьем общении леди Редька. Она задержалась в коридоре, тяжело по-мужски закурив.
Собака же, подгоняемая столь доброжелательными напутствиями, пулей выскочила во двор. Оказавшись на свободе и поначалу как бы не понимая, что ей с этой свободой делать, она вопросительно огляделась. Тут же в затравленных и вместе с тем злых её глазах появилась решимость – она увидела посреди двора маленького мальчика, нагнувшегося над комом снега. Между ним и ею было расстояние не больше, чем в несколько прыжков. И она своим собачьим умом рассудила, что если проявить рвение, если показать, что готова служить хорошо и прилежно, то возможно, хозяйка сменит свой гнев на милость.
У Татьяны Алексеевны, ещё как только она увидела ошарашено выскочившую из подъезда соседскую псину, ещё до того, как нечто ужасное должно было произойти, до того, как та сделала первый свой прыжок в сторону внука, сердце сжалось от отчаяния беспомощности. Она понимала, что помешать животному, преградить собой ему путь к малышу ей не успеть. От этого на неё нашло состояние такого ужаса, такой боли и бессилия, такого страха за её Славика, что она едва не лишилась чувств. Однако же бессознательная, не рассудочная и не рассуждающая надежда толкнули её вперёд. Она, подавшись всем телом, выпростав руки в направлении ребёнка, тем самым как бы ограждая того от грозящей опасности, как бы готовясь крепко обнять его, прижать, закрыть собою от острых беспощадных клыков, сделала первый шаг, чтобы бежать к нему… Всё произошло быстро – в какие-нибудь три секунды. Незнакомый прохожий, которого она до того видела боковым зрением и который уже с нею почти поравнялся и по всему было видно собирался поздороваться, каким-то образом, вдруг, оказался далеко впереди Татьяны Алексеевны. Она сквозь слёзы, заволокшие глаза, смутно видела, как он повелительным движением поднял руку и собака, с открытой пастью взвившаяся в прыжке высоко над землёй, замертво рухнула прямо за спиной ничего не подозревающего Славика, в нескольких от него сантиметрах. Мужчина, не дав малышу обернуться на шум, поднял его (удивлённого) на руки и, не давая опомниться, повернул в сторону Татьяны Алексеевны:
- А вот и бабушка спешит, - успокоительным голосом, каким обращаются к капризничающим детям, увещевал он.
- Всё в порядке, всё хорошо! Осторожно, осторожно! Не упадите, Бога ради! – заботливо обращаясь уже к предельно взволнованной до паники, до обморока, едва державшейся на ногах женщине, с мягкой улыбкой говорил Вячеслав Васильевич (а это, как уже, вероятно, многие догадались, был именно он, хотя и те, кто приняли незнакомца за Петра Николаевича Соболевского, будут абсолютно правы!). Запыхавшись подбежав и как-то
                175

судорожно крепко приняв к  себе на руки потянувшегося к ней внука, она ещё некоторое время не могла поверить, что всё обошлось, не могла вымолвить ни слова и лишь переводила измождённый взгляд с бездыханного тела животного на незнакомца. Она не задавалась вопросами, она не пыталась понять, почему, вдруг, замертво рухнул взбесившийся пёс? Как этому человеку, стоящему перед нею и смотрящему прямым и честным взглядом прямо ей в глаза, удалось оказаться рядом с её Славиком и так спасительно повлиять на сулившее принести ей столько горя событие? Она лишь рассеяно непонимающими и всё ещё излучающими неверие, что всё так благополучно разрешилось, глазами, которые к тому же выражали бесконечную благодарность, смотрела на него. Тот в свою очередь с любопытством,  пониманием и сочувствием, рассматривал щемяще и до боли узнаваемые черты. И чем больше Татьяна Алексеевна успокаивалась, тем внимательнее она всматривалась в их спасителя. Что-то смутно знакомое, что-то невероятно близкое встретила она в его глазах, в его взгляде, в лице, во всём его непонятно чем и непонятно почему притягательном облике.
- Мы раньше нигде не могли встречаться? Лицо ваше мне кажется знакомым…, - она напряжённо пыталась вспомнить, беспокойно-дрожащим взглядом всё пристальнее изучая незнакомца.
- Бабушка, а почему ты плачешь? - Славик варежкой вытер скатившуюся из уголка бабушкиного глаза слезу.
- Нет, Славочка, бабушка не плачет – это с мороза! - она старалась сказать бодро, но получилось неубедительно – выдавали дрожь в голосе, страдальческое выражение глаз.
Между тем, на время упущенный из поля зрения, ещё один персонаж произошедшего действа, как то тупо до того созерцавший его окончание, наконец, пришёл в себя и вознамерился более активно обозначить своё присутствие. Молодая Редька уже склонилась над телом своего животного, которое ещё минуту назад было хоть и не жизнерадостным, но вполне здоровым. Она как-то деловито и в то же время безнадёжно ощупывала его руками.
- Так я не поняла, - вроде бы растерянно, но одновременно с угрожающими нотками в  голосе протянула она. - А шо это тут собак убивают? И причём не своих, а чужих… Это шо – беспредел? А порча имущества… это как? А?
Она распрямилась всей своей габаритной статью и сделала движение в сторону Вячеслава Васильевича и Татьяны Алексеевны, недвусмысленно показывая, что им от движения того не следует ждать ничего хорошего. Татьяна Алексеевна, машинально прижав крепче Славика к себе, тем самым как бы закрывая его от продолжения нападения, от ещё одной опасности, повернулась к соседке боком, тревожно всматриваясь в неё.
- Ты знаешь, сколько эта собака стоит, урод? А ты мне заплатишь в десять раз дороже – и за моральный ущерб! Чтоб неповадно было… чужое добро…, - задыхалась от возмущения Редька.
Она своим торгашеским чутьём, которое у неё было развито не хуже чутья собачьего, поняла, что главный виновник произошедшего – незнакомец, с любопытством наблюдавший за её действиями. И опасаясь бегства с его стороны, она резко ухватилась за рукав его куртки, тут же во всё горло завопив отвратительным надрывным голосом, задрав голову кверху – в сторону своего балкона:
- Батя!! Батя!!
Мужчина, судя по всему, и не собирался никуда убегать, а даже наоборот, казалось, был, как какой-нибудь посторонний наблюдатель, заинтригован – чем-то всё это кончится?
- Если я не ошибаюсь, вы, любезная, лишь пару минут тому назад, у лифта желали сему бедному животному, дабы оно, дословно выражаясь, «сдохло»…, и я вижу, - Вячеслав Васильевич с видимым сожалением посмотрел на распростёртое у ног тело, - что оно не преминуло воспользоваться вашим пожеланием. К тому же, если вы обратили внимание,
                176

следов насилия на теле нет. Очевидно, ваш любимец не смог вынести вашей с ним ссоры – сердце не выдержало. …Или у вас на этот счёт своё особое мнение?
- А это уже не твоё дело – моя собака! Какие слова хочу, такие и говорю ей «дословно выражаясь»! …А следы насилия… на теле… так подожди – щас будут! - с вызовом парировала особа и вновь, до дребезжания в ушах, завизжала. - Батя!! Та батя!!
- …Сейчас, сейчас! - тише, но угрожающе добавила она, обращаясь к своим пленникам, как будто опасаясь, что у тех закончится терпение. - Нет следов насилия… Щас будут!
Наконец, дверь балкона на шестом этаже отворилась и неопрятная пожилая полная женщина, грузно перегнувшись через перила, тупо и зло громким голосом закричала в ответ:
- Та чего ты орёшь? Шо такое?
- Чего-чего! Зови батю!
- А шо там!
- Я говорю – зови! …Задолбала!
- Та он уже того… спит!
- Буди, тебе говорят!
- Ну щас… От уже ж…, - старуха повернулась спиной и скрылась в дверном проёме, напоследок сверкнув в солнечных лучах предательской плешью на голове в редких, как у давно отслужившей срок куклы, неопределённого цвета и формы волосах.
Через некоторое время, в продолжение которого девица по нарастающей всё крепче сжимала рукав Самборского, на месте её матери с хмельной медлительностью показался толстый человек в разорванной футболке. Всем своим видом он силился понять – что от него хотят? Часть тела, которая у людей зовётся лицом, выражала то же, что и остальные его части – полное отсутствие хоть какого-то намёка на осмысленность, ибо она, опять же, как и остальные, была  изрядно таки пьяна… Толстяк с длинными песняровскими седыми усами и бакенбардами долго всматривался в группку людей внизу, пытаясь определить, кто из них кто?
- Пап! Опустись сюда! Он глянь, шо этот наделал! - молодка свободной рукой указала на труп собаки. - Давай, быстро, а то я его держу, шоб не смылся!
Главный из Редек, хоть ясно ещё и не понял, что же именно произошло, но по взволнованной интонации голоса дочери, по её жестам, а главное, в силу чувства полного доверия к молодой своей поросли, сообразил, что дело не терпит отлагательства. Он встряхнул головой, стараясь взбодрить себя, внутренне приказал самому себе войти в норму, собраться.
- Айн момент, доця! - бодро, как солдат, но всё ещё заплетающимся языком, отрапортовал он. - Держи – я враз, мигом!
Татьяна Алексеевна тем временем ближе подступила к Вячеславу Васильевичу.
- Я вас прошу: уходите немедленно! - зашептала она, стараясь, чтобы девица не слышала её. - Вы не представляете, что это за люди! Я вас умоляю – поспешите, пока он не вышел!
Вячеслав Васильевич тепло посмотрел на неё, взглядом убеждая не беспокоиться, потом повернул голову к своей надзирательнице и мягким без натуги движением оторвал её руку от рукава своей куртки, хотя та и старалась изо всех сил помешать ему это сделать. При этом он спокойным голосом сказал ей:
- Не трудитесь – я не собираюсь доставить вам удовольствие избежать последствий вами содеянного… А посему расслабьтесь и не расточайте физических своих усилий понапрасну…, тем более, что это ведёт к ослаблению усилий умственных, в вашем случае далеко не безграничных!
Та, почувствовав «металл» в прикосновении его рук, огорчённая своим бессилием удержать незнакомца, и выхватив из его фразы только то, что поняла, запричитала:
                177

- «Вами содеянного»…! Та сейчас! А ты что «содеял»?! Ты думаёшь, что всё тебе сойдёт? Подожди-подвинься! Сейчас батя выйдет – мы с тобой разберёмся! Шоб не повадно было…!
И в полной синхронности с её речитативом, будто подёргиваемый как марионетка дочерними ниточками-словами, «батя» уже спускался со ступенек крыльца подъезда спешащей покачивающейся походкой. Под расстёгнутой курткой виднелась разорванная футболка, на голове была вязанная облегающая шапка, придающая той голове сходство с грушевидной формы тыквой. То ли свежий морозный воздух, то ли напряжённая острота ситуации, а может и то и другое подействовали на него так, что здесь, внизу на земле он не казался уже столь безнадёжно пьяным, как в вышине балкона шестого этажа. Взглядом на ходу он оценивал произошедшее, приноравливаясь к инциденту, внедряясь в его суть. Увидев в снегу тело собаки и сообразив, что дело нешуточное, он, принимая деловито-угрожающий вид, кивнул в сторону трупа:
- Ну, и кто это сделал?
В руке у него появилась, поблёскивая режущим металлическим концом, маленькая сапёрская лопата с отполированным руками деревянным черенком, – первое, попавшееся на глаза оружие, прихваченное с собой. Татьяна Алексеевна, ещё более обеспокоенная и взволнованная нарастающей напряжённостью, в мыслях не одобряя безрассудства незнакомца, не пожелавшего ретироваться, невольно попятилась на несколько шагов.
- Та шо ты спрашиваешь? - раздражённо и громко накинулась на отца дочь. - Ну не она ж… 
Она резко кивнула в сторону Татьяны Алексеевны, крепко прижимавшей внука. У Славика тоже появились на личике озабоченность и некоторое удивление: он не мог понять, что же произошло и о чём эти взрослые говорят в столь недоброжелательном – он это хорошо чувствовал своим детским безошибочным в таких материях чутьём – ключе.
- Вон кто! Этот! - зло блеснули в сторону добрейшего Вячеслава Васильевича суженные глазки. Но её указывающий жест был лишним, ибо Редька-отец  уже всматривался в лицо незнакомца, уже изучал его внешность, силясь понять, что от него можно ожидать. Тот в свою очередь спокойным, излучающим силу полного владения ситуацией, взглядом, с чуть заметной даже улыбкой взирал на оппонента.
В этот момент из дверей подъезда показались Нина и Оленька с пластмассовым ведёрком и лопаточкой в руках. Увидев Татьяну Алексеевну в столь странной компании, они застыли на ступеньках.
- Мама! - обеспокоенно и с тревогой позвала Нина.
Та поспешно к ним повернулась и с чувством облегчения и защищённости скорым шагом поспешила навстречу. Славик, увидев маму и сестру, заулыбался и повеселел. А между тем, если бы Татьяна Алексеевна задержалась хоть на минуту дольше в той «странной компании», она могла бы быть свидетельницей весьма любопытной сцены. Прежде всего, она, вероятно, с изрядной долей удивления, увидела бы, как взгляд соседа-мучителя постепенно из воинственного переплавлялся в покорный, приобретая каких-то услужливых, доходящих до подобострастия, оттенков. Лицо его расплывалось в виноватой улыбке, фигура вытянулась и застыла в позе, готовой исполнить любое поручение, готовой броситься служить и угождать. Лопата скользнула из рук, вертикально воткнувшись в снег. Сами руки и одновременно склонённая голова потянулись к руке Вячеслава Васильевича, в намерении облобызать:
- Ваше сиятельство…! Пётр Николаевич! Отец родной! Вот Бог привёл-то…! - в глазах заблестели слёзы.
- Ну-ну, Фрол…! - отдёрнул руку Соболевский. - Без титулов! В данной ситуации это излишество…
Степень недоумения, охватившего молодую Редьку, описать не взялся бы, вероятно, и самый маститый виртуоз пера. «Какой Фрол…? Какое ваше сиятельство…?» - лихорадочно
                178

роилось у неё в голове. Ей хотелось ущипнуть себя побольнее – не наваждение ли это? Она застыла в неподвижном тупом оцепенении. И хоть и велико было у неё желание во всё своё луженое горло закричать отцу: «Ты что рехнулся на старости лет?! Крыша совсем поехала? Или белочка от пьянки пробивает…?», но  язык не был ей послушен, языком она на время перестала владеть. Она была в том состоянии, которое способно лишь пассивно наблюдать происходящее… А происходивший тем временем диалог между «их сиятельством» и «Фролом», в которого каким-то образом превратился её отец, до того бывший Ильёй, переходил в свою деловую фазу.
- Таким образом, любезный, – лопата у вас имеется; вдвоём вам вполне по силам донести труп бедного животного куда-нибудь... ну-у…, скажем, в балку… Там его и предайте земле…
- Слушаюсь.
- Засим, удачи и всего хорошего…
- Не будет ли сверх того каких приказаний? - с чувством надежды и умиления спросил Фрол благоговейным голосом.
- …Ээ …нет, пожалуй. Когда выполните – отдыхайте… Вот… - князь сунул в руку лакея 50 гривен.
- Покорнейше благодарим-с! - склонил голову тот.
Соболевский неспешно направился прочь от согбенной фигуры Редьки, так поразившей своею жалкостью и раболепием его дочь и застывших в изумлении у крыльца подъезда Татьяну Алексеевну, Нину и детей. Нина уже была вкратце осведомлена матерью о случившемся и ждала момента, дабы выразить человеку, спасшему её ребёнка, самую глубокую, на которую только способна мать, благодарность.
- Ну, что стоишь, рот раззявила! …Помоги! - раздался за спиной Вячеслава Васильевича строгий возглас. Это Илья Редька обращался к окаменевшей фигуре дочери, чтобы помогла взгромоздить нелёгкое тело ему на плечи. Та, всё ещё находясь под гипнозом произошедшего, с поспешностью человека ничего не понявшего, но который, тем не менее, готов доверчиво всё исполнять, подсобила отцу. Вместе, грузно прокладывая след первопроходцев по девственному покрову рыхло-пушистого не успевшего отяжелеть и слежаться снега, они побрели через дворы в направлении балки. Татьяна Алексеевна, Нина с детьми и подошедший к ним Вячеслав Васильевич молча провожали глазами их покорное равномерное удаление, которое лишь однажды пресеклось, когда обе фигурки, перед тем как скрыться за поворотом, остановились подкурить, склонившись над трепещущим на ветру и невидимым в лучах солнца огоньком зажигалки. Обе женщины, наконец, очнувшись, отвели взгляды от того завораживающего своею нереальностью, своею фантасмагоричностью явления такого смиренного поведения людей, которых они знали совсем другими. Это для них было сродни чуду, и они обе восхищённо, как на кудесника, уставились на Вячеслава Васильевича.
- Как вам это удалось? - вырвалось у Татьяны Алексеевны.
- А, пустяки! - небрежно ответил Самборский. - Работали когда-то в одном учреждении…
- Да, но он, кроме как слесарем на шахте, насколько я знаю, нигде больше не работал! -  испытующе и с долей недоверия на него глядя, констатировала Тонкова.
- Боюсь, что та страница его биографии вам неизвестна… - задумчиво парировал её собеседник.
Воцарилось слегка гнетущее молчание.
- Ну…, мне пора, - виновато сказал Вячеслав Васильевич, когда пауза затянулась до неловкости.
- Мне мама всё рассказала, - спохватилась Нина. - И я даже не знаю…, как мне отблагодарить вас!
                179

- Простите, мы вас, наверное, задерживаем…, - заторопилась и Татьяна Алексеевна. - У вас, очевидно, какие-нибудь дела. Но мы не можем просто так вот отпустить вас, не напоив… хотя бы чашкой горячего чая. Мы вам так признательны… И даже в голове не укладывается: чем бы вполне равноценным тому, что вы для нас сегодня сделали, равноценным вашему добру мы бы могли вам ответить…?
- Спасибо за заманчивое предложение (что ж может быть приятнее с морозца чашки душистого горячего чая?)! Но…, боюсь, не имею для того сколько-нибудь времени, - глядя куда-то себе под ноги, ответил Вячеслав Васильевич. - Касательно же благодарности… Вы знаете (у многих философов об этом говорится), что «добро», которое внутри себя имеет расчёт, имеет надежду на вознаграждение, не есть на самом деле добро, а совсем даже наоборот… И посему давайте не будем превращать мою маленькую помощь, которая, кстати, мне ничего и не стоила, в её антипод. Но-о… мне понятно ваше искреннее чувство и, дабы не вселять в ваши сердца тяжести нависшего долга, давайте договоримся, …что …когда через совсем непродолжительное время вам последует некоторое предложение, то оно не будет безоговорочно отвергнуто, а будет принято вами. Спешу заверить вас, что в предложении том ничего затруднительного, а тем более зазорного, неблаговидного, и даже намёка на таковое, быть не может, а (доверьтесь мне!) совсем даже наоборот – вам, я уверен, всё то придется по душе и понравится неимоверно! 
Он, загадочно сощурившись, добродушно переводил взгляд с одной женщины на другую, которые, будучи в высшей степени заинтригованы этими словами незнакомца, удивлённо переглядывались между собой.
- Звучит так таинственно! - с робкой улыбкой заметила Нина. - Может…, дадите хоть маленький намёк по поводу времени, места и… рода…
- В своё время (думаю, совсем скоро) всё разъяснится, - перебил её Вячеслав Васильевич. - Пока же ничего определённого, сожалею!, сказать не могу … Всего хорошего!
Он, слегка сжав, взамен рукопожатия, руки женщин чуть выше локтя, повернулся, намереваясь уйти.
- Назовите хоть ваше имя, чтобы я могла молиться Богу за вас? - встрепенулась ему вдогонку Татьяна Алексеевна.
Он остановился, повернулся и поднял на руки заскучавшего Славика:
- А вот оно – имя моё! Как тебя зовут?
- Славик.
- А по отчеству?
- Васильевич… Вячеслав Васильевич!
- Ну вот вам и ответ на ваш вопрос!
- Нет, серьёзно?
- Какой же мне резон шутить?
Он пальцем легонько нажал на носик улыбающегося малыша, поставил его на снег, сам улыбнулся и добавил:
- А тех людей, что вам досаждали, не бойтесь – они этого делать больше не будут! И вообще больше ничего не бойтесь – всё у вас будет хорошо! Это я вам обещаю!
Татьяна Алексеевна заворожено смотрела вслед уходящему от них по заснеженному  тротуару человеку… Что-то шевелилось у неё в глубине души, что-то неясное и неопределённое, в чём она безуспешно пыталась разобраться и что в свою очередь безуспешно пыталось подсказать ей,  что человек тот (знала бы она!) был когда-то её сыном…
                180

     3. Некоторые кульбиты материального

Как и обещал Вячеслав Васильевич и к немалому удивлению Татьяны Алексеевны, с того дня «нехорошая квартира» сверху как бы исчезла, перестала существовать, обнулилась. Шумы, до того чуть ли не ежеминутно доносящиеся с потолка, причём шумы не только слабые, но и весьма ощутимые даже нижними этажами, совершенно перестали доноситься и тревожить слух, нервировать чувства, мешать сну и отдыху. Вместо них во всех комнатах воцарились благостная тишина и покой. И произошло такое диво отнюдь не в силу того, что шумы те перестали быть порождаемы незамысловатыми действиями и телодвижениями обитателей сверху, и уж тем более, не в силу совершенно неимоверного факта осознания ними  неких трансцендентных истин, вдруг, каким-то чудом ставших доступными их сознанию, и в соответствии с которыми подобное поведение перестало быть им свойственно!  Конечно же, нет! Тем, кто имел «удовольствие» хоть однажды сталкиваться с подобным людским (хотя, спорный вопрос!) контингентом, наверняка бросалась в глаза их суетная физически активная деятельность, порой доходящая до бессмысленности, до абсурда. Им непременно и сиюминутно необходимо что-то куда-то переносить, перемещать, передвигать и бросать (стулья, столы, выварки, кастрюли, бутыли, пассатижи, молотки, разводные ключи и т.п.). Им совершенно и всегда необходимо сверлить самые различные по диаметру и невероятные по количеству отверстия в стенах, потолках и полах, забивать туда же гвозди и дюбеля, ввинчивать шурупы и саморезы. Причём, делают они это, как нетрудно догадаться, с простецкой непосредственностью, т.е. без лишних церемоний и тогда, когда им вздумается. К тому же этим «аристократам» часто взбредает в головы ходить по квартире в обуви, что с учётом голых полов, может свести с ума самого терпеливого и стойкого аскета.  И вдобавок, в соответствии с аксиомой «голь на выдумки хитра», они всегда мастерят и собирают какие-нибудь электромеханические и механикоэлектрические приборчики, одним им известного предназначения, которые помимо прочих своих загадочных функций, весьма охочи и до таких шалостей, чтобы ударить током через струю воды из крана, либо на много часов наполнить гулом своих двигателей пространство в радиусе 10-15 метров. Одним словом, вообразить подобного рода людей мечтательно сидящими с устремлёнными в прекрасную одухотворённую даль времени взглядами, часами слушающими классическую музыку, либо зачитывающимися хорошими книгами и любующимися образцами великолепных полотен живописи, весьма непросто, а сказать по правде, так и невозможно.
И, таким образом, можно себе представить степень того удивления и озадаченности, которые сошли на бедную женщину, когда, вдруг, многолетний шумовой тот фон в одночасье исчез! И самое поразительное, что вместе с ним исчезли и другие неудобства и негоразды, связанные не только с соседями сверху, но и с соседями вообще, и даже с людьми в целом! Как-то перестали тревожить (словно канули куда-то!) пьяницы, матерщинники, хамы, скандалисты, грубияны! Как будто образумились зарвавшиеся начальники, как будто окультурились водители маршрутных такси и автобусов, торговки на рынках!
Но если бы только это! Если бы удивление коснулось только Татьяны Алексеевны! В ещё большей степени оно прочно и не ослабевая со временем поселилось в самих обитателях «шумливой квартиры» на шестом этаже. И тому были сверхвеские причины и обстоятельства, которым уплощённое их сознание не могло подыскать никаких объяснений и  которые могли ними лишь тупо констатироваться. Ибо как можно было объяснить те, без преувеличения чудеса, которым им поневоле приходилось быть свидетелями и даже активными участниками и которые демонстрировались не каким-нибудь заезжим фокусником-магом, да ещё за деньги, а каким-то образом выходили прямо из их рук, да ещё бесплатно?  Началась же вся та феерия бунта вещей (иначе не скажешь) не под звуки фанфар, не под крещендо захватывающей дух барабанной дроби в цирке, а буднично и просто на загаженном их балконе, когда вечером Илья Редька, докурив сигарету, по привычке бесхитростно запустил окурок куда-то вниз. Уже
                181

взявшись за створку окна и намереваясь его закрыть, он, вдруг, увидел, что тот, тлея  оранжевым огоньком, пролетел в обратном неестественном ему направлении мимо головы, едва при этом не задев уха, и тихо опустился на грязный половик за спиной. Первой оказавшейся доступной незадачливому курильщику мыслью была та, что кто-то снизу созорничал и бросил остаток сигареты назад. Он, высунувшись подальше из окна, внимательно осмотрел пристальным взглядом все балконы внизу – тишина и спокойствие взглянули оттуда на него в ответ. Лицо его после тщательного оценивания ситуации начинало вытягиваться и приобретать выражение протестующего непонимания. Быстро нагнувшись и подобрав ещё тлеющий окурок, он решительно пустил его по той же траектории, что и первый раз, попытавшись при этом на всякий случай не медлить с тем, чтобы захлопнуть створку окна. Но, увы, как и в первый раз, тот успел юркнуть мимо головы, задев и даже опалив слегка волосы, и опустился почти на то же место на половике. В порыве исследовательского ража, изрядно озадаченный и сбитый с толку, старший Редька ввалился с балкона в освещённый зал, где «вторая и третья его половины» возились с большой кастрюлей, почти доверху наполненной мутной издающей зловонный дрожжевой «аромат» брагой.
- Идите сюда, быстро! - нервно скомандовал он.
Женщины раздраженно («что там ещё за блажь!») вместе посмотрели на хозяина.
- Ну, быстрее, быстрее! - нетерпеливо повторил тот.
Неохотно оставив кастрюлю в покое, с видом явного неудовольствия, обе покорно проследовали за хозяином.
- Райка! Выбрось бычок в окно! - загадочно попросил тот дочь.
Райка подозрительно и зло на него посмотрела:
- Ты шо? Поехал! Сам выбрасывай! Нашёл прислугу!
- Ну, я тебя прошу! - раздражённо повторил просьбу отец, для пущей убедительности добавив,  - Пожалуйста!
Дочь с показным недовольством и раздражением нехотя нагнулась, подняла уже погасший злополучный окурок и демонстративно швырнула его в открытое окно. Не успела она уничтожающе посмотреть на домашнего сатрапа и произнести злобное:  «Доволен?», как маленький летун со всей своею силой окурка заехал ей прямо в лоб. Опешившая младшая Редька даже не нашлась сразу, чем ответить на подобную неучтивость, и лишь тупо переводила взгляд с отца на мать, беззвучно, как рыба, шевеля мясистыми губами.
- Ну, знаешь…! - лишь вымолвила, наконец, она, порываясь выскочить в дверь мимо родителей. Отец обхватил её крупный стан, пытаясь не позволить ей этого сделать.
- Да это не я! - оправдывался он. - Ей богу! От тебе крест – не я!
И заговорил быстрее, так как дочь рвалась из его объятий с силой и напором молодой кобылицы:
- Честно! Сам еле-еле успел увернуться, шоб не попало бычком в лобешник, когда хотел его выбросить! Чего же я вас и позвал? - затарахтел он виновато раздражённым тоном. Райка, начиная верить, ослабила свою энергию и стремление вырваться из отцовских рук. Её мать молча, не зная кому верить, наблюдала за происходящим. После таких слов главы семейства у обеих в глазах наряду с недоверием и недовольством появились искры любопытства.
- А ну, мать! Твоя попытка! Посмотрим! - подзадоривал тем временем провокатор. 
Мать нерешительно подняла на первый взгляд такой неживой окурок и с опаской осторожно опустила его в бездну пространства за окном, при этом и её муж и её дочь, наученные опытом, как по команде отклонились туловищами в разные стороны. Предоставленный же себе окурок, верный последнему алгоритму своего поведения, без каких-либо колебаний, ничтоже сомневаясь, заехал и последнему немеченому взрослому члену семьи в переднюю верхнюю часть головы и, воинственно вращаясь, опустился тому
                182

под ноги. Некоторое время все трое стояли и бессмысленно переглядывались. …Первой, к кому после оцепенения вернулась находчивая деятельность, была мать. То ли потому, что уже зная «эффект окурка», она, тем не менее, не смогла избежать его неприятной концовки, то ли по какой-то другой причине, на неё нашло и раздражение, и злость, и жажда деятельности, сродни той, что вопиет о мщении. Она, энергично нагнувшись, и без лишних слов корпусом вытолкав мужа и дочь с поверхности половика, сгребла его вместе с окурком в охапку и, довольно далеко, как для её малого роста,  перегнувшись через балконные перила, лихо стала вытряхивать. После первого же мощного её движения руками в лица и за вороты одежды всех троих полетело такое количество всевозможных нечистот в виде пыли, крошек, собачьей шерсти, обрезков ногтей, рыбьей чешуи, бутылочных пробок и уже знакомого нам окурка, что старший и младшая Редьки дружно закричали:
- Та хорош! Перестань! Не труси!
Возгласы эти были лишними, ибо и сама вытряхивающая половик, закрыв глаза и выплёвывая изо рта всё, что туда успело залететь, поняла свою оплошность. Семья снова погрузилась в задумчивое и тягостное оцепенение, пытаясь понять и вникнуть в вещи, которые и у  профессора физики вызвали бы недоумение. Ветер был вне подозрений по причине тихой, морозно бесснежной погоды …ветер не мог быть виновником таких шалостей. Тогда что же? Или кто мог проделывать подобные… завихрения? Создавалось абсурдное впечатление, что некий мощный пылесос за их спинами всасывал всё, что попадало в сферу его действия. Да, но… – пришли к выводу трое мыслителей – ни единого воздушного потока, сопровождавшего возвращающийся мусор, никто из них не ощутил, никто из них такового не заметил! Странность и загадочная неестественность ситуации не исчезла и тогда, когда каждый по очереди, перегнувшись через перила, внимательно и в который раз!, исследовал умолкающие к ночи балконные поверхности нижних, а заодно – для верности и «чистоты эксперимента» – и верхних этажей.
Коллегиально решили его (эксперимент) усложнить. Дочь принесла из кухни почти заполненный отходами чёрный мусорный пакет. Уж этот-то, рассудили они, обладая тяжестью, несопоставимой с весом той мелюзги (крошки, окурок, чешуя), непременно должен, как и всегда было до того, полететь вниз. Но всё-таки меры предосторожности были на всякий случай приняты – как только Райка приготовилась бросить пакет, её отец обеими руками, как ретивый привратник, приготовился мгновенно захлопнуть створку окна, дабы не оставить мусорному содержимому пакета ни единого шанса, если оно вдруг вздумает кочевряжиться – дурной пример ведь заразителен! Итак, в первую четверть секунды, после того, как был выпущен словно из пращи сильной девичьей рукой, пакет сделал вид, что «полёт нормальный» и не обещает ничего непредвиденного и необычного. Спорый Редька-старший успел вовремя радостно (старого воробья на мякине не возьмёшь!) захлопнуть створку окна. Но, увы, радость та была весьма и весьма непродолжительной, ибо пакет тут же, будто передумав, к вящему недоумению, смешанному со страхом всех троих, вопреки закону всемирного тяготения, не пролетев в свободном полёте и двух метров, резко повернул обратно вверх. Поскольку, как уже выше упоминалось, окно поспешно и плотно было захлопнуто и даже закрыто на щеколду, то пакет всею силою «свободного воспарения» въехал в оконную раму. При этом он от удара об неё лопнул, исторгнув из своего чрева все нечистоты и омерзительную слизь на поверхность окна – всё содержимое пакета прочно впечаталось в каждый квадратный его сантиметр! И нужно было видеть страшные недоумевающие физиономии троих экспериментаторов-любителей!... 
Выражение «утро вечера мудренее», столь сакраментальное для всякого русского,  и не менее  обнадёживающее и ободряющее «авось всё минёт», как оказалось, в случае с семьёй Редек, увы! не работали. И надежды на то, что всё это ненадолго, вскоре (уже на следующий день) рассеялись, как летний утренний туман в лучах полуденного солнца. Более того, вдобавок к тем, как впоследствии оказалось, маленьким неприятностям, что не на шутку
                183

взбудоражили их незатейливые сознания в тот злополучный вечер на балконе, присовокупились вещи посущественнее. Итак, столь же прекрасным морозным зимним утром, как и накануне,  родители и их внук были разбужены громкими возгласами дочери:
- Та мама ж моя родная! Шо за хреновина?! 
Спросонья они даже не поняли, где находятся, так как признать своё жильё их рассудок отказывался. Произошло же следующее. Та объёмная кастрюля с мутной зловонной жидкостью, что была вечером в силу известных причин так безнадёжно оставлена и забыта, как бы в отместку за то, вдруг, прохудилась у самого своего основания, лишившись за ночь всего содержимого. Ранее такое происшествие, несомненно, огорчило бы потерей столь драгоценного сырья, и огорчение то естественно вылилось бы в дрязги и разборки по поискам виноватого. Ещё в большей степени оно сулило бы неприятностей Татьяне Алексеевне, ибо, помимо того, что были бы залиты (что, кстати, прежде неоднократно и едва ли не регулярно случалось) и испорчены  потолок и обои, которые непременно пришлось бы переклеивать, но к тому же, её квартира на долгое время пропиталась бы зловонным устойчивым амбре продуктов брожения. В этот же раз произошло всё совсем не так, как можно было бы того ожидать. Разлившаяся по полу всей квартиры брага в силу каких-то неизвестных причин, не пожелала подчиниться законам гравитации и направить своё движение вниз через бетонные трещины и щели, а стала, вдруг, взбираться по стенам к потолку, вырисовывая на обоях, которые не замедлили тут же вспучиться пузырями, зигзагообразные мокрые разводы! Но это было бы ещё полбеды! ибо разводы те успели за ночь покрыться странными и возможно, в силу невероятной скорости их роста, неизвестными науке мхами, лишайниками и плесенью, длинной серо-зелёной паклей свисающими вниз, что придавало и без того неопрятной и неуютной квартире схожести с пещерой кроманьонца. Проснувшимся Редькам, уже неосознанно и обречённо начинающим привыкать ко всему необъяснимо-загадочному, тем не менее, невозможно было удержаться, чтобы не открыть рты от удивления.
Однако, увы! и на этом не закончились не вполне радующие, а даже таки, чего греха таить! омрачающие непритязательную их жизнь, чудеса. Некое странное явление обосновалось в пределах пространства их квартиры. Поначалу оно даже заставляло  членов семьи подозревать друг друга в тайном злопыхательстве. Явление то доставляло немало хлопот и забирало изрядное количество нервной энергии, ибо заключалось оно в том, что после некоторого вида работ, сопровождавшихся шумными резкими звуками (а Редьки, как каждый уже, очевидно, понял, не церемонились со звуками и шумами), происходил некий «возврат» этих самых звуков и шумов. Словом, вволю настучавшись за день в своих хлопотах и суете, ближе к вечеру, то есть тогда, когда нелишним бы было в усталом изнеможении пропустить по стаканчику и предаться сну, они с некоторых пор, с настороженностью и тревогой стали слышать, как то в одном углу, то в другом, то в одной стене квартиры, то в другой, то громко, то чуть тише, а то и оглушительно, раздавались шумы, самой разной амплитуды тональности и силы. Порою такой стенной ксилофон выводил свои пассажи вплоть до утра. Напрасно они прикладывали ухо к стене и полу, в стремлении раскрыть природу звуков или хотя бы определить их источник. Напрасно старуха Редька отстранённо и с делано  безразличным видом выведывала у соседей, «что бы это могли быть за ночные стуки? кто бы это мог шуметь?», – те с удивлением сообщали, что им ничего не слышно. Напрасно кто-нибудь из Редек в бессильной злобе стучал в ответ злокозненному невидимому домовому! Всё напрасно! Все те отчаянные действия не имели никаких положительных результатов! Когда же ночные концерты стали невыносимыми, когда нервный тик готов уже был появиться и у взрослых и у ребёнка, кто-то всё-таки заметил прямо пропорциональную зависимость между количеством создаваемого ими шума и получаемыми взамен (возвращаемыми) звуками ночью. Тогда, наконец, они смогли догадаться, каким способом им можно спокойно спать – нужно всего-то вести себя смирно! Словом, жизнь их неуклонно приобретала те очертания неуютности и дискомфорта, ту наполненность различными
                184

неудобствами и негораздами, которые сами они, не мудрствуя и легко, некогда создавали другим. И невдомёк им было понять, не в их силах было догадаться, что всё, что с ними произошло, всё, что с ними случилось – вещи такого порядка, когда даже наука молчит! Невдомёк им также было, что квартира их соседки снизу стала, вдруг, так защищена и невидимым образом обособлена, что  если бы даже всё вокруг в одну ночь полетело в тартарары, взлетело на воздух, рассыпалось на куски, то хозяйка квартиры даже не проснулась бы в своей постели. Нано технологии отдыхают! Потому что – это  же элементально!


4. Клеатативный интрогаляциум

В электричке, следовавшей в направлении Нижнего Новгорода из Арзамаса, из-за позднего часа отправления и ввиду того, что была суббота, не было многолюдно, не было того оживления и шума, который всегда в ней бывает в будние дни, когда переполнена она рабочим людом. В третьем вагоне коротали дорожное время несколько влюблённых парочек, которые как-то однообразно, словно сговорившись (она – разомлев у него на плече, он – обняв её за талию), расположились на своих сидениях, что-то тихо мурлыча друг другу. Посредине вагонного пространства, лёжа на боку на сидении, как на детской кроватке, поджав ноги и положив руку вместо подушки под голову, похрапывал пенсионного возраста мужчина. Через «купе» от него, прислонившись головою к черному окну и задумчиво в него глядя, сидел одинокий невзрачного вида человек, на десяток-полтора лет моложе спящего. Да ещё четверо парней в униформе какого-то охранного подразделения резались в карты, время от времени сотрясая воздух вагона громким смехом. Вот и все те, кому в этот зимний холодный вечер выпало согреваться, а заодно и ехать в третьем вагоне нижегородской вечерней электрички, которая шумно, с ветерком преодолевая километры своего пути, мчалась знакомым маршрутом по степным приволжским просторам, перемежающимся лесами и перелесками.   
Мужчина, задумчиво и отрешённо (или как он выразился бы сам – размыслительно) разглядывающий мрак за окном, ловя взглядом изредка появляющиеся вдалеке огоньки людских жилищ, был не кто иной, как Сергей Дмитриевич Берест, много лет назад судьбой заброшенный в нижегородские края. Одет он был непритязательно, даже убого, но ничуть этим не тяготился и не обращал внимание на пренебрежительные взгляды в его сторону, которыми порой его мерили окружающие, любители оценивать «по одёжке». За те несколько лет скитаний по России он к такому отношению привык, научился считать его совершеннейшим пустяком и чем-то в высшей степени несущественным, памятуя, что в своё время «будут последние первыми, а первые последними»*. 
С того самого дня, как Сергей Дмитриевич стал тихо, но упорно ненавидеть мир, он жил, большей частью стараясь мысленно соприкасаться с его нефизической изнанкой, с той его стороной, которая, как он думал, выкрывает себя далеко не всегда и далеко не каждому. Дню, когда он стал мизантропом, предшествовали длинная во времени вереница лет и непростой в своём становлении и развитии путь, но Сергей Дмитриевич хорошо помнил, когда именно количество временных тех лет и вневременной внутренней работы переросли в качество его теперешнего жизневосприятия. Это случилось на его юбилее, когда ему стукнуло пятьдесят, то есть более чем три года назад. «Средь шумного бала», в хмельном веселье ресторанного гвалта, в разгар поздравительных спичей и разухабистых плясок, он взглянул на всех и вся перевёрнутым взглядом. На сетчатке его глаз, вдруг, стали преобладать  изображения, подёрнутые поволокой некоторого презрения и нелюбви, в пиках своих 
______________
*Матф. 19:30
                185

доходящей до ненависти, а его мысли о людях вместо их образов стали вырисовывать мрачными красками персонажей картин Босха.  «Неужели жизнь должна ошарашить именно такой рубиконовой датой, огреть по голове именно такими числовыми округлостями, - думал он, - чтобы ты стал на этот пригорок? А может это только я умудрился поднатужившись вскарабкаться на него,  остальным же как-то удаётся миновать подобное, проскочить? Или как там у них: «умный в гору не пойдёт – умный гору обойдёт»?… К такому повороту сознания он не то, чтобы был готов… Нет. Хотя и чувствовал в душе, что нечто в таком роде должно было с ним случиться. Неведомы были лишь глубина и сила того «нечто». Да, это должно было случиться, ибо пароксизмы «болезни», те приступы неприязни к роду людскому, начавшиеся чуть ли не в детстве, стали происходить с ним по нарастающей, всё чаще.
Ах, детство! Или, уместнее – эх, детство! Так бесконечно, казалось, тянувшееся и так торопливо убежавшее, оставив после себя грусть-печаль о том, что невозможно за ним последовать, невозможно угнаться! А ведь как обнадёживало! Как мягко стелило! И как, оказалось, старательно скрывало тайну хитрого и замысловатого устройства жизни, состоящую в том, что почему-то эта самая жизнь норовит исчерпать  меру отпущенного ею счастья, его лимит именно в годы, что приходятся на него (детство), выделив  юности и молодости куда меньше, ну, а оставшемуся прозябанию – и подавно крохи! Вероятно, благодаря именно такому жизнеустройству у писателей появляются слова: «Я всегда чувствовал, что моей настоящей жизнью было детство»*, а у поэтов рождаются строки: «Сердцем помню только детство,  Всё другое – не моё!»**… 
Так же доверчиво, как цветок открывается солнечным лучам, детское сознание открывается миру, который и сам спешит распахнуться перед тянущимся к нему. Явление столь прелестное, завораживающее! Из таких, что очаровывают своим волшебством! Оно, бесчисленное множество раз повторявшееся, всякий раз и для каждого происходит по-новому, с новым ароматом новой встречи, нового откровения! И пусть каждый из открывающихся (философ-буквоед всё испортил бы своим «субъект-объектом») несёт в себе целый багаж накопленного, пусть у каждого из них своё неповторимое наполнение, которое они и пытаются выяснить друг в друге – насколько мы похожи? насколько родственны? уживёмся ли? – пусть так, но, вероятно, именно эти первые прикосновения, эти первые свидания влюблённых после недолгой разлуки, и таят в себе тот шарм ощущений, тот купаж чувств, которые впоследствии мы и называем расплывчатым и неясным словом «счастье»!
У Сергея Дмитриевича жизнь начиналась не хуже и не лучше, чем у других его сверстников, которым повезло родиться на стыке пятидесятых и шестидесятых, избежав, таким образом, голодных и неустроенных послевоенных лет, но застав умеренную сытость и благодушие годов «развитого социализма». Он добросовестно, как и большинство в то время, поэтапно исполнял свой долг октябрёнка, пионера, комсомольца в школе. Затем в институте он прилежно осваивал и неплохо освоил премудрость и специфику профессии  «автоматика на железнодорожном транспорте». Не ушла от него и служба в армии. Словом, всё было обычно, всё как у людей… Он любил Родину, родителей, любил жизнь в многообразии её проявлений, в её щедром на открытия и встречи (в особенности по отношении к молодым) поступательном движении. Да…, всё было бы обычно, всё могло бы быть предсказуемо и гладко, если бы не та чёртова склонность к задумчивой отстранённости, если бы не навязчивое стремление к некоторой обособленности и даже отчуждённости, которые так рано проявились у Сергея Береста и которыми его выделяли среди других все, кто знал, с кем сводила его в разное время жизнь. Жена (статус которой как-то неожиданно приобрела разбитная сокурсница при самом окончании института), правда, не сразу придала
_______________
*Честертон
**Бунин
                186

такому складу характера супруга должного значения и долго принимала тот, как оказалось впоследствии, основополагающий и краеугольный камень его естества, за блажь, с которой ей ничего не будет стоить справиться, и которую она полагала вытравить из него со временем. Однако время шло, успев одарить дочерью, а Сергей Дмитриевич, укрепляя свои позиции в службе, тем не менее, в плане тяжести и замкнутости характера, если и изменялся, то совсем не в ту сторону, в какую подталкивала его супруга, что, в конце концов, подвигло её на такой шаг, как вовремя  сменить мужа. Что поделаешь – срок женской молодости, увы, столь краток!
Так Берест на экваторе жизненных лет остался один. Тут нелишне бы отметить ещё и то удивительное обстоятельство, ту особенность его натуры, так легкомысленно и халатно не замеченную его бывшей, что во всех делах, касающихся денежной составляющей, во всех предметах, имеющих отношение к материальному прибытку, он каким-то образом всегда оказывался в профите. Есть такая категория людей (вспомним Лернера у Довлатова), которые даже лёжа на диване, умудряются обрастать добром, в точности воплощая в жизнь аксиому того же писателя, что «бедность и богатство – качества врождённые». И когда на смену времени всеобщего равенства в бедности пришло время-антипод, время засилья материального психоза, время паранойи благополучия, продолжающееся, увы, и по сей день, Сергею Дмитриевичу не пришлось лезть из кожи вон, дабы сколотить немалый капитал. Тот сам, как повиливающий хвостом верный пёс, пришёл и лёг у его ног, не сделав, впрочем,  этим хозяина ни на йоту счастливее, а даже, наоборот, кажется, Берест стал ещё более задумчив и неудовлетворён собою. Зато была немало удовлетворена бывшая его супруга, вероятно, задавшаяся целью попасть в книгу рекордов по быстроте смены мужей и сожителей  и их количеству, которая не ожидала получать на дочь немалые денежные переводы. Это, тем не менее, не мешало ей иной раз появляться пред ясны очи Сергея Дмитриевича, дабы поплакавшись («у Насти нет того, нет этого», «девочка подрастает – потребности, соответственно, тоже», и т.д.) поклянчить дополнительно денег, хотя, надо отдать должное её лисьей предусмотрительности, особо наглеть она всё же не решалась.
Верно во все времена говорится о душе человеческой, как о потёмках. Дескать, такого в ней всего понамешано, что сам чёрт ногу сломит – и то не разберёт! А о душе русского человека великий Достоевский заметил, что излишне широка – «я бы сузил!», в чём, вероятно, был абсолютно прав. Ведь порой диву даёшься: откуда у того или иного что берётся? Из каких таких потаен выползает? И ладно бы, касалось это крупных основных и определяющих черт характера! Так нет же! И мелюзга туда же! И ей подавай свои права на странности! Ну, казалось бы: мыслимо ли дело гендиректору солидного производственного объединения рьяно коллекционировать оловянных солдатиков? а крупной (и в прямом и в переносном смысле) политической даме – наряды для кукол? Можно ли сразу сообразить: откуда у серьёзного экономического обозревателя, так внушительно взирающего с экрана, непомерная тяга к конструированию моделей уменьшенного масштаба самолётов? Вестимо… Вестимо, что подобные склонности давно хорошо известны и имеют заморское имя – хобби. Но почему-то яснее от того не становится, назови ты сии чудачества хоть и русским (польским?) словом – бзик! Нет, право же, что-то тут не так…
Кстати, о словах и предметах, ими обозначаемых. Смолоду был Берест очарован плавным сочетанием словесных фраз-ожерелий, своими  хитросплетениями и витиеватостью прикрывающих таинственной завесой свой же смысл, отчего словосочетания те становились ещё милее и желаннее для его всевпитывающего сознания. В двухлетнем возрасте Серёжа, кроме слов «баба», «мама», «па» и «кут» (последние два соответственно значили «папа» и «жук»), почти ничего ещё не выговаривал. И, когда однажды его мать в фартуке и засучив рукава, замешивая на кухонном столе тесто на пирожки, услышала, как малыш, стоявший рядом на табуретке и внимательно наблюдавший за спорыми движениями белых от муки рук, захлопал в ладошки и радостным голоском нараспев залепетал: «Итизёчки! Итизёчки!»
                187

(«Пирожочки! Пирожочки!»), её материнскому умилению и радости не было предела, и потому, что в лексиконе крохи появилось новое слово и, главным образом, потому, что это получилось у него так забавно и мило, как ни у кого другого. Несомненно, все дети в той или иной мере искажают первые свои слова, пока с возрастом не научатся чётко их произносить. Но если у подавляющего большинства из них тот опыт, те неловкие наработки детского усвоения вербального поля, в которое ребёнок погружён, выветриваются достаточно быстро, то у Сергея Береста они не пожелали в полной мере изжиться, не захотели безвозвратно кануть в необъятные глубины подсознания, а каким-то образом зацепившись за краешек, за межу, разделяющую сознательное и неосознанное, дожидались часа, чтобы заявить о себе. В силу того, его всегда занимали всевозможные палиндромы, оксимороны, народные изречения, забавные не только своим смыслом, но зачастую и звучанием. Даже студенческую кличку он получил в результате произошедшего с ним словесным курьёзом, когда на первом курсе во время лекции по сопромату в большой наклонной аудитории, слушая лектора и одновременно краем уха шёпот двух своих приятелей – заядлых рыбаков, – вызвал у обоих приступ смеха, не расслышав слова палтус, вдруг переспросил: «Какой автобус?». С тех пор, с той приснопамятной лекции и с лёгкой руки весёлых тех студентов-рыбаков за ним прочно в институте и общежитии закрепилось имя «Автобус», а попутно и некоторые названия этих мирных городских транспортных тружеников, как то: «Икарус», «Лаз», «Паз» и прочие, на какие только была способна студенческая удалая смекалка, а порой доходило и до некорректного «Троллейбус», что, согласитесь, не шло уже ни в тын, ни в ворота!
И, кстати сказать, та увлечённость, тот пунктик его несколько замкнутого, как уже было упомянуто, и с чуть мрачноватым налётом характера были каким-то образом уместны в нём, не портили портрета ни снаружи, ни изнутри, а даже наоборот – придавали ему дополнительных живых штрихов. Как тем чеховским героям, что любили напевать: «Тарара… бумбия… сижу на тумбе я…»*  или задаваться вопросами вроде: «А почему запанибрата, а не запанисестру?», «Почему стрекоза, а не стрекорова?».
Ещё в школе, как-то на уроке английского языка, который вела их классный руководитель Алла Самсонова, на её не праздный вопрос, когда бы родителям было удобно сдать пять рублей на ремонт класса, то есть «когда у них зарплата?», он, не задумываясь и бодро, отрапортовал: «Махабхарата!»**, чем рассмешил и класс, и саму учительницу. А на уроке органической химии, отвечая у доски, серьёзно сообщил одноклассникам и почтенной старенькой Зое Евгеньевне, что в результате реакции окисления триаконтана [C30H62] образуется одноосновная предельная формальдегидная кислота с 15 атомами углерода, название которой – клеатативный интрогаляциум, добавив оживления и свежести в серьёзную атмосферу сложного урока. Зоя Евгеньевна тогда лукаво и весело погрозила пальцем:
- Вот поставлю сейчас двойку этому новому Бутлерову за это вновь открытое вещество… Клеото-то… интраглициум…! Тьфу ты! И не выговоришь! Выдумщик! …Ну, а вообще-то, Серёжа отчасти прав и неспроста, я думаю, поддел органическую химию за её ломающие язык термины и названия! Но, увы, от этого никуда не деться, никуда не уйти!...
Самому Сергею Дмитриевичу даже эти несерьёзные его наклонности, вероятно, в немалой степени помогали оформить свою любознательность и пытливую жажду познания в такие человеческие черты, которые не только дополняют, но и определяют настоящую личность.
       5. С посошком
…Итак, в  оживлённый и наполненный суетой день своего юбилея Берест почувствовал в себе некий переворот сознания, некий его сдвиг – когда каким-то образом накопленное опытом
_____________
* А.П.Чехов «Три сестры»
** древнеиндийский эпос
                188

количество жизненного багажа в строгом соответствии с одним из законов диалектики    революционно и вдруг превратилось в качество, столь в людском понимании  непривлекательное. Что в человеке созрело? Какое прибавление (или, наоборот, убыль) и чего
произошло в  нём, и он пополнил ряды мизантропов – тех людей, которых окружающие наделяют весьма многими отрицательными характеристиками? Поразительно и на первый взгляд невероятно, но таким прибытком явилось появление веры в Бога, а убылью – потеря веры в человека, веры в мощь его разума, в силу его духовных устремлённостей! Да, именно тот факт, что он уверовал, узнал… Нет, не узнал рассудком, не понял рационально, а составом своего глубинного естества, лучшими фибрами своей души почувствовал и понял учение Христа, а также угадал, прозрел в тот вызывающий отчаяние факт, что достичь кому бы то ни было Его духовной высоты, Его чистоты и меры любви, невозможно! Именно всё это, как ни странно, послужило основой такой его метаморфозы. И ещё он понял, что многие Его пожелания людям («любить ближнего, как самого себя», «любить врагов», «благословлять проклинающих», «благотворить ненавидящим», «молиться за обижающих и гонящих») совершенно не могут быть ними выполнимы, в особенности современными представителями рода людского… Вообще современное человечество на его взгляд было явлением настолько любопытным, насколько же и жалким. Ибо нужно ещё поискать во вселенских просторах существ, которые за «чечевичную похлёбку» готовы продать своё первородство и свои души, в поисках копейки в темноте зажигать сторублёвую купюру, избирать себе жилищем «подвалы и хибары» вместо дворцов из-за неприятия света, из-за любви к полумраку и сырости!  Или подобно дикарям настоящее золото променять на дешёвые бусы, зеркальца и стеклянные безделушки. Кто-то возразит, что подобное происходило всегда, всегда существовало большинство, которое отказывалось от высшего в человеке в угоду низшим его началам, в угоду банальному насыщению плоти, в угоду потакания своим ненасытным и нескончаемым желаниям, привычкам и наклонностям. Увы, это так! Увы, но это «изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо — человек»*, с библейских времён, похоже, если и изменилось, то не факт, что в лучшую  сторону! И за годы своего материального процветания и делового успеха Сергей Дмитриевич Берест был свидетелем такой «обратной стороны медали» этого процесса, насмотрелся на такие стороны человеческого естества, на такие каверзы и изгибы человеческих душ, что с некоторых пор, брезгливо морщась, стал сожалеть о том, что ему пришлось во всём этом участвовать, что пришлось с головой окунуться в мир, который требовал таких жертв в качестве оплаты за статус «приличного состоятельного человека». Он часто задавался вопросами «А соответствует ли цена этому сомнительному товару?», «Тот ли это товар, без которого невозможно обойтись?» и «Что пользы человеку от всех трудов его…?»**, ведь «всё – суета и томление духа!»***. Кроме того, ещё одна библейская истина была хорошо им усвоена – это та, что советует не рыть яму другому, чтобы самому в неё не попасть. Из неё он путём некоторых собственных рассуждений и расширений сделал такой вывод, что обмануть, кого бы то ни было в этом мире, перехитрить кого-то, кроме разве себя, не-воз-мож-но! То есть, если обманываешь, «кидаешь» в бизнесе – ты обманываешь только самого себя и себя же «кидаешь»! Вся кажущаяся выгода подобных операций происходит от узости взгляда на вещи, от эгоистической ущербности сознания. А сознанию, хоть частично освободившемуся от себялюбия и в силу того охватывающему более широкие горизонты, хорошо видна перспектива таких временных «успехов», такой тактики «боя за блага жизни», которая в свете этой самой перспективы стратегически оборачивается полным, а порою и катастрофическим поражением для пользующихся подобными методами. Словом, что толку, 
_____________
* Монтень
** Екклесиаст 1:3
*** Екклесиаст1:14
                189

если ты приобретёшь весь мир, а потеряешь душу*, т.е. себя? Ведь все те приобретения будут принадлежать всего лишь оболочке, утробе!
В кругу себе подобных он редко высказывался на непосредственно не относящиеся к делу отвлечённые темы, на «пустое и беспредметное сотрясание воздуха гортанью» – был сдержан и неговорлив. Но порой проскальзывали у него некоторые «странные» фразы, заставлявшие коллег, округлив глаза и высоко подняв брови, незаметно переглядываться друг с другом. Такие оговорки случались не часто, но они были. И причиною им служили, вероятно, те самые замкнутость и становящаяся всё заметнее отчуждённость Сергея Дмитриевича всему, что не затрагивало сокровенных струн его души, не соответствовало его критериям жизнеустройства. В силу чего, его переполненная и натруженная молчанием натура время от времени и помимо его воли выдавала наружу нечто сокровенное, нечто такое, что не могло предназначаться для чужих ушей. Обжегшись о семейный очаг (по правде, не такой уж в его случае и горячий), остудив душу в морозных вихрях реалий российского дикого бизнеса, не испытав в своей жизни тепла дружеских отношений, не имея ни единой в целом свете близкой души, кому можно было излить своё сокровенное, он с возрастом всё чаще мысленно возвращался в своё солнечное детство, в свой уже несуществующий милый дом, к своим уже не  живущим на свете родителям. Он также всё чаще окунался во внутреннюю религиозно-философскую реальность книг (которая, впрочем, ему была не менее наглядна и осязаема, чем реальность наружная), в завораживающую событийность тех уже древних евангельских времён, участвовал в воображаемых разговорах с апостолами, святыми, самим Христом. И, странное дело, обе эти линии его душевной жизни, всё больше сближались, норовили слиться в одну, а слившись, образовали линию во всех отношениях перевешивающую линию жизни его организма. Окончательное это слияние и произошло в его юбилейный день рождения. Среди всеобщего увеселительного куража, в мерцающих бликах оглушающей и слепящей цветомузыки, в звонах бокалов шампанского, в шуме нетрезвых разговоров и неискренних тостов приглашённых, ему, вдруг, до остановки сердца, до боли, до крика, захотелось переместиться во времени и снова стать маленьким мальчиком и оказаться на руках у мамы, которая читает ему его любимую «Сказку о рыбаке и рыбке» на их стареньком диване, в зале их бедной, но такой уютной и тёплой тихой квартиры в Белокаменске. Сейчас войдёт отец, вернувшийся с работы. Его доброе родное лицо, осенённое улыбкой, будет выражать  ясно читающуюся в нём приятную тайну. «Папа! Папа!» - соскочит Серёжа с маминых коленок, побежит к отцу и окажется у него на руках. Отец, как фокусник, невидимо для сына, откуда-то, извлечёт огромную грушу с глянцево гладкой жёлто-красной кожурой (невиданная среди зимы роскошь!) и весело уведомит: «От зайчика!». После чего подвергнется длительным сыновним расспросам –  где, как, и при каких обстоятельствах, он зайчика встретил, куда тот потом побежал? – а также выслушает  просьбу в следующий раз обязательно привести его в гости и заверит сына в том, что, если зайчик не будет слишком занят, как в этот раз, то он непременно уговорит его это сделать…!
На следующее утро, тихое и солнечное, в той же степени разнящееся от шумного вечера накануне, как все последние годы его жизни перед пятидесятым днём рождения разнились от тех лет, что прошли после него, Сергей Дмитриевич соблюдя все необходимые формальности, приведя в соответствующую норму все бумаги, нужные документы и поручив помощнику юридически всё оформить, резко отошёл от всех дел, отписал весь капитал (треть дочери, треть интернату для детей с физическими и психическими отклонениями и треть на строительство местного Богоявленского храма), стал готовиться к странствиям «с посошком по Руси».  Мысль эту он лелеял давно. Она крепла и росла в нём по мере того, как крепло и росло в нём чувство нелюбви к людям и всему окружающему, которое он осуждал в себе и считал, помимо прочих своих отрицательных черт, одним из проявлений гордыни. Будучи человеком умным, честным,
______________
* неточное Матфея 16:26
                190

почитающим справедливость, он всё то презрение и нелюбовь к роду людскому, которые зрели
в нём годы, а вскрылись в злополучный юбилейный вечер, распространял не только и не столько на истерзанные жизнью, а по сути, самими собою, человеческие существа – он обратил те чувства на себя! И он понимал, что изжить всё это, переплавить в иное противоположное и положительное по содержанию качество чувств возможно только «клин клином», только радикальным способом, только вымолив и выстрадав душой и телом такое перерождение, а уж ни в коем разе не в  комфорте и сытости, довольстве и достатке. Ему это было нужно до необходимости, он спешил, ибо вместе с верой в нём поселилась твёрдая убеждённость в бессмертие людей, в их «ненапрасножизние», а, следовательно, каждому нужно воспользоваться своею земной стезёй, как трамплином для прыжка в вечность. И чем мощнее будет трамплин, тем выше прыжок… Он предвидел, что будет нелегко, будет трудно, но трудностей он не боялся, а даже затаённо жаждал их, как суворовский солдат, которому «тяжело в учении – легко в бою!».
Как правило, если у человека развиты такие стороны его натуры, как деловая хватка, сноровистость, оборотистость и прочие подобные качества, расцветшие в людской среде буйным цветом в наше непростое время, время акул и динозавров, то они самим своим существованием в нём, самой своею развитостью глушат и забивают другие (если таковые имеются) – те, что отвечают за неземное, за связь с мирами иными. В Сергее Дмитриевиче удивительным каким-то образом  сочетались эти противоположности. Наличие второй составляющей, тот факт, что не была она забита и угнетена наглостью первых, а даже наоборот была более них развита, и помогло ему понять тот великий смысл и значение примера, который явил человечеству своею жизнью и смертью Сын Божий, «дабы мы шли по следам Его»*, то буквальное выражение парадоксальной тайны спасения, что только через крест, только крестными страданиями, человек может сохранить себя! То есть, «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода»**. И если для огромного количества людей во все времена сама их жизнь была мученичеством, была сплошной цепью страданий, лишений и тягот, то свою жизнь Берест рассматривал как нагромождение заблуждений и ошибок, уведших его от столбовой дороги. Словом, нужно много постараться, много потрудиться, дабы исправить те ошибки, если это возможно, или хотя бы их часть, нужно посильно отработать своё затмение. И страшило его только то, что он, может не успеть. Поэтому он спешил. За три года его новой жизни он, побродив по городам и весям, побывав во многих местах, о которых раньше только слышал, многое повидал, набрал много таких впечатлений, от которых душа просветляется, одновременно осветляя взгляд на всё и всех вокруг. Он  трудился на работах по восстановлению храмов и монастырей, на строительствах школ, детских домов, различных благотворительных учреждений. Трудился (как когда-то давным-давно в стройотрядах – вот где пригодилось!) и каменщиком, и плотником, и кровельщиком, и маляром… Те нехитрые виды работ, хоть и давались ему физически тяжело, хоть и оседали во всём теле усталостью, но усталость та была приятной, была отрадной. Она отдавалась в душе таким  удовлетворением и покоем, таким умиротворяющим чувством исполненного долга, что осознание правильности этого своего выбора с каждым днём крепло. Вообще, события, посыпавшиеся на него за три последних года как из рога изобилия, своим вихрем постоянных перемен, своею необычностью, своею наполненностью ощущением их нужности и полезности людям, ощущением своей причастности к большому делу, многое изменили в душе Сергея Дмитриевича. Он побывал в Спасо-Преображенском монастыре на Соловках, на Валааме, поработал на церкви Оптиной

_____________
* 1-е Петра 2:21
** Иоанна 12:24
                191

пустыни, Сергиева Посада, Дивеева. Три года… Они так быстро пролетели, они так много изменили в его жизни, оформили в нём окончательное принятие решения, которое он и вёз с собой зимним морозным вечером в электричке, спешащей из Арзамаса в Нижний Новгород. Решение это было в намерении провести остаток жизни в местности, овеянной благотворным духом подвижника веры и святого Серафима Саровского. Ту его благотворность и святость, что окутывали город Саров не смог за многие годы свести на нет даже адский дух ядерного Арзамаса-16, что словно в противовес был здесь водворён безбожной властью. Сергей Дмитриевич, последние полгода проработав в монастыре Свято-Успенская Саровская пустынь, исполняя различные виды работ, и расположив к себе святых отцов своими честностью, прилежанием, умом и искренностью веры, был приглашён ими остаться разнорабочим при хозяйстве монастыря. Все эти полгода он квартировал в частном доме, принадлежащем набожной старушке, которая сама оказывала посильные вспомоществования то денежными пожертвованиями, а то и бескорыстным трудом одному из местных храмов.   Она была добрым и отзывчивым человеком старой формации, была чистоплотна и аккуратна во всём, имела небольшой кирпичный домик, небольшой участок земли с огородиком и садом, небольшое домашнее хозяйство. Была она к тому же человеком одиноким, доживающим свой век в грустной меланхолии старых, вместе с нею доживающих вещей и убеждений. В своём квартиранте она встретила единоверца, открытой души человека, незаменимого помощника по хозяйству. Быстро привыкла к нему, жалела, считая человеком трудной судьбы, много претерпевшего в жизни и натерпевшегося от людей. Она уже через три месяца проживания в её доме жильца отказалась от его оплаты. И даже больше того, все деньги за те  месяцы, что он уже внёс, пыталась ему возвратить, а когда он возмущённо и категорически отказался, пожертвовала их на детский приют, опекаемый храмом, прихожанкой которого она была. Неделю назад с тихой и скромной торжественностью старушка сообщила, что все свои небольшие денежные накопления она завещала храму, а недвижимое ей принадлежащее имущество – ему, Сергею Дмитриевичу Бересту…
Электричка всё стучала колёсами вагонов, покачивая и подбрасывая на стыках рельс своё содержимое – пассажиров и их вещи. Холодная темень за окнами, переводя на полустанках и станциях дух, едва поспевала за её скорым ходом. Одиноко сидящий в третьем вагоне путешественник, не отводя взгляда от отражающего внутренность вагона окна, размышлял о том, сколько у него уйдёт времени на бумажную волокиту по продаже своего дома в Нижнем. Дом был почти новым, не большим, но довольно просторным, был выстроен по проекту самого Сергея Дмитриевича десять лет назад. Он не намеревался торговаться и выжидать за него хорошей цены, а решил продать первому же покупателю, пусть и даст он хоть в два раза меньше его рыночной стоимости. Даже такой суммы ему вполне может хватить на всякий случай, на чёрный день. И хватить надолго. Пока будут силы зарабатывать своими руками, он может жить этим, жить скромно, как и собирался. Если же случится что-нибудь непредвиденное (а старость, как известно, чревата сюрпризами, характера весьма неприятного), то в этом случае и может пригодиться та сумма за дом, что он положит в банк.
«Вот я и погрузился в церковную среду, в около церковную жизнь… И кажется надолго, кажется до конца… - размышлял он про себя. - Скажи кто-нибудь мне о таком ещё лет пять назад – ни за что бы не поверил! … Да и пусть будет так… Мне всё это по душе. А главное – это, вероятно, чуть ли не единственный путь, чтобы достойно приготовиться… Да и просто возможность отстраниться от грязи жизни!».
В глазах стало ярче от огней приближающегося вокзала. Стук колёс замедляющей ход электрички, громкие, присущие всем крупным вокзалам шумы действовали как воинские барабаны, заставляя взбодриться от трёхчасового безделья размякших в полудрёме людей. В вагоне всё зашевелилось, собираясь и готовясь к выходу. У Сергея Дмитриевича с собой громоздких вещей не было – он был, что называется, налегке, ему было, как говорится, «собраться – только подпоясаться». Поправив шапку, надев матерчатые, хоть и не старые, но
                192

уже успевшие износиться, перчатки, он медленно побрёл к дверям вагона. Выйдя из него на морозец, он подумал, что в такой поздний час (электронные часы на здании вокзала высвечивали половину одиннадцатого и минус 13) можно раскошелиться и на такси. Пройдя через модерновый с красивой советской мозаикой холл Московского вокзала и оказавшись на улице, на площади, залитой огнями торгового центра «Республика» и потерявшегося рядом с ним центрального универмага, Сергей Дмитриевич взял вправо к стоянке моторов. Два-три десятка авто разных цветов и марок, с шашечками и без них терпеливо замерли на привокзальных своих местах в ожидании клиентов. Он подошёл к чёрному «Шевроле» и через тут же приоткрывшуюся дверь, выпустившую наружу клубы тёплого табачного дыма и надрывные звуки лагерного шансона, спросил немолодого водителя, не довезёт ли он его в Сормово, на Хальзовскую? Тот, назвав «папашей» («Кажись – впервые», - подумал Сергей Дмитриевич), сообщил цену, причём сообщил он её с кислым от скепсиса выражением лица, которое не скрывало своего сомнения в платежеспособности невзрачного «папаши». Когда же услышал от него без торгов и колебаний бодрое и весёлое «Согласен! Поехали!», засуетился, видимо, всё ещё не веря в клиента, спросил нет ли у того багажа? А получив отрицательный ответ, включил свет в салоне, дождался, пока неожиданный ночной путешественник усядется рядом на переднее сидение, ещё раз мельком окинул его взглядом и резво тронулся с места.
Водитель оказался неговорлив и нелюбопытен – по городу ехали большей частью молча, лишь изредка обмениваясь короткими незначительными фразами о погоде, наших дорогах и прочем. Всё это время, а, пожалуй, так и раньше, с самого выхода из электрички, Сергей Дмитриевич чувствовал в себе непонятный, но оттого не менее приятный и радостный подъём духа. Трудно было разобраться, в чём тут дело, но всё ему казалось каким-то милым, близким, а порой, даже сказочным: и замершие в зимних позах в белых своих одеяниях деревья, и искрящиеся волшебными радужными лучиками редкие снежинки, легко и безмятежно в этот тихий морозный вечер ложащиеся пушистым покровом на всё вокруг, и мелькающие разноцветные огни большого города! Словом на душе было беспричинно хорошо и покойно! И даже небольшая неприятность, случившаяся на подъезде к дому, за пару сотен метров от него, не смогли нарушить то его состояние. Неприятность эта касалась, правда, не самого Сергея Дмитриевича, а скорее водителя и его автомобиля, который хоть и не мчался на большой скорости, а умеренно передвигался по зимней скользкой дороге, но каким-то образом умудрился подвергнуться тому, чтобы его слегка занесло, слегка развернуло и слегка царапнуло твёрдой ледяной колдобиной по дну. Водитель, с досадой несколькими крепенькими словами выразив недовольство произошедшим (но не будем строго судить любителя шансона!), резко затормозил и вышел наружу, намереваясь, очевидно, произвести осмотр и оценить степень серьёзности возможной поломки своего кормильца. За ним почти сразу покинул салон автомобиля и Сергей Дмитриевич. Он для порядка тоже посокрушался, высказал сочувственные слова водителю, достал из кармана деньги (на двадцать рублей больше условленной суммы), поблагодарил  и, сказав, что ему здесь совсем рядом, расплатился. Попрощавшись, он выразил надежду, что всё обойдётся, повернулся и зашагал вдоль дороги.
  Он вдохновенно отмечал про себя всё, что попадало в поле его чувств – морозный бодрящий воздух, так приятно пощипывающий кожу лица, глубинную ясность ночного небосвода, проступающего сквозь редкие снеговые облака бриллиантами своих светил, поскрипывание снежка под ногами. Он слышал за спиной, как захлопнулись двери чёрного «Шевроле», как он, визжа колёсами, развернулся и помчался в обратном направлении. Подумал: «Наверное – ничего серьёзного». Тут на перекрёстке ему нужно было перейти через дорогу, которая была на удивление пустынна, хоть и для такого позднего часа. Он уже сделал, было, шаг, но остановился, увидев слева слепящий свет фар быстро приближающегося и, кажется, мощного своими габаритами автомобиля. Сергей Дмитриевич невольно отступил назад и поднял руку прикрыть глаза от яркого света… Совсем рядом от себя он услышал визг колёсных шин, поспешил для верности отшагнуть ещё дальше от дороги, но, кажется, не
                193

успел… Кажется, автомобиль всё-таки боком задел его и он, не почувствовав никакой боли, спиной откинувшись назад, чуть было не упал…
Чьи-то руки крепко его подхватили под локтями… Сергей Дмитриевич благодарно и неловко повернул, слегка запрокинув, голову, чтобы рассмотреть человека, так кстати оказавшегося рядом, и услышал знакомый голос приветливо и негромко произнесший:
- Клеатативный интрогаляциум!
Улыбающееся лицо Димки Храмова возникло так неожиданно, как бывает только в сказках Шахеризады. По инерции всё ещё прикрывая рукой глаза от яркого света, который мягко светил уже не слева от него, а отовсюду, со всех сторон, Берест, распрямляясь всем телом, сам начинал расплываться в радостной счастливой улыбке. Он не видел и не слышал ничего вокруг, охватившая радость столь неожиданной встречи мешала заметить те перемены, что произошли и в нём, и в окружающем за последние секунды.
- Димыч! Во ты даёшь! Как ты здесь оказался? - сыпал он восклицаниями и вопросами. - А я-то думаю: чего это мне так здорово на душе? Словно какое-то предчувствие! А это, оказывается, – встреча! И какая! С самым закадычным моим другом! Другом детства! Одноклассником! Как же я рад! Тысяча лет прошло! Вот так неожиданность!
Грустная и, как показалось Бересту, сочувственная улыбка не сходила с лица его школьного товарища. Глаза его смотрели прямо, что называется «в душу», сам взгляд говорил о чём-то неординарном и нездешнем.
- Ну, что ж ты молчишь? Молви глуПокомысленное словцо! - по инерции бодрым тоном, употребляя школьную полузабытую фразочку, дабы расшевелить одноклассника, обратился Сергей Дмитриевич к нему.
- Да тут… такое дело…, - замялся тот и отвёл взгляд куда-то в сторону.
Берест посмотрел туда же и увидел распластавшееся прямо у дороги под фонарным столбом тело, с запрокинутой головой без шапки, которая отлетела метра на три и замерла у снежного бугорка бордюра тут же на обочине дороги. Человек лежал на правом боку, в неудобной и неестественной для живых позе. Из ноздрей и левого уха на снег, плавя и разжижая его, стекала тёмная горячая жидкость – она собиралась в парующую лужицу под головой. Сергей Дмитриевич удивлённо (как это он не заметил всего этого?!) только и проговорил:
- Ух, ты! Что это? Кто это?
- …Ты!
Тихо прозвучавшее это короткое слово, ударившее, как обухом по голове, неумолимо, как выстрел в упор, хлестнувшее слух, заставило, не веря в него, медленно перевести остекленевший взгляд на произнесшего его.
- Вернее – не ты, а твоё тело, - поправил себя Храмов и отвернул взгляд.
На пустынной улице всё также не было людей, а редкие спешащие автомобили проносились мимо, не останавливаясь и даже не притормаживая. С неба всё так же светили своим чарующим светом всевидящие звёзды, ставшие как-то ближе и понятнее. Как будто остановились и застыли на месте неплотные облака, как будто одетые в снежные шубы деревья повернули в их сторону свои заснеженные головы. Как будто всё было готово выразить своё безмолвное сочувствие и участие лежащему у обочины человеку, который только что открыл дверь из их привычной и обыденной жизни, в которой все они незримо и бессловесно поддерживали друг друга, где у каждого было своё место, свой уголок. А захлопнув эту дверь за собой, тот человек тем самым освобождал для кого-то другого своё место, лишался своего здешнего угла…
Долго не мог произнести ни слова обескураженный Сергей Дмитриевич. Долго он растерянно лишь смотрел на всё более отчуждающееся и обосабливающееся от него своё тело. И он всё силился, но не мог понять – чего-то простого и как солнечный день ясного, всё
                194

пытался вникнуть во что-то знакомое и привычное, что шевелилось где-то в глубинах его естества, но оно всё не давалось осмыслению. А потому он горячо выпалил:
- Димка! Так меня, что уже нет?!
Его товарищ ухмыльнулся.
- Ну, сам посуди – раз мы с тобой говорим, видим окружающее, то…, как ты думаешь?
- Нет! Но я умер или…?
- Скажем так: биологически – да!
Немного помолчав, вглядываясь в растерянного своего друга, он добавил:
- Но, видишь ли, тут ещё не всё… Тут ещё есть такой мм… нюанс!
Берест молча и вопросительно смотрел на него. Он уже был готов ко всему.
- Это связано с причиной твоей физической смерти…, - Храмов, как бы не решаясь что-то сказать, подыскивал слова. - А! Короче, сам увидишь! Айда!
Сергей Дмитриевич удивлённо посмотрел на него и взглядом указал на тело у дороги, которое ему было бесконечно жаль оставлять, было почти невозможно уйти от него. Дмитрий, грустно улыбнувшись, тихо, но твёрдо произнёс:
- Оно уже отслужило своё… «Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов»*.

     *      *      *
Ослепительно белый даже в ночной снежной полутьме внедорожник Lexus, как-то бесцельно и на приличной для скользкой обледенелой дороги скорости блуждал по улицам Сормово. Вела машину крайне возбуждённая молодая женщина, руки которой, судорожно вцепившись в руль, нервно его подёргивали то в одну сторону, то в другую. Наконец на одной из тёмных безлюдных улочек авто медленно и громоздко остановилось у обочины. Дама выключила свет в салоне, не заглушая мотор. Через минуту она снова включила освещение внутри, низко нагнулась к переднему пассажирскому сидению – так, что её не стало видно. Похоже, она что-то лихорадочно искала, а когда нашла, села ровно, несколько раз глубоко вздохнула, снова выключила свет. Пробыв в молчании и темноте минут пять и, посчитав, что этого достаточно, чтобы прийти в себя, она включила на громкий звук свой iPhon, который так долго искала под сидением, и набрала номер. Всё ещё дрожащие руки говорили о том, что о полном успокоении и всецелом владении собой речи быть не могло.
- Да, зая! Ты где? - услышала она в громкоговоритель спокойный, расслабленный до лени мужской голос. Как она в эту минуту позавидовала его расслабленности и спокойствию, как бы хотела сейчас иметь хоть сотую их долю. И как же его положение ещё ничего не знающего, его покой разнятся с её собственным положением, в котором она в силу какого-то фатального невезения оказалась! Как эти его спокойствие и расслабленность  отличаются от её взвинченности и отчаяния! О! как много бы она сейчас отдала за то, чтобы  оказаться на его месте! Но дама, хоть и была молода и недурна собой, но вместе с тем была неглупа, а возможно так и умна и не чужда некоторым видам мыслительной деятельности. А потому она понимала, что чужое место, сколь привлекательным оно порой ни кажется, не может быть оккупировано кем-то другими, как бы ему того не хотелось: она твёрдо знала, что все в жизни занимают места «согласно купленным билетам».  Ей стало так бесконечно жалко себя, так до судорожной боли в висках обидно за свою молодость, богатство, блестящую карьеру, за те радужные перспективы, которые, казалось, жизнь ласково и подобострастно, как приветливая служанка, расстилала перед нею ещё каких-то полчаса тому… Дама не удержалась и громко разрыдалась прямо в трубку. Она почти не слышала того, что мужской голос, ставший обеспокоенным и громким, требовал от неё успокоиться, требовал объяснить всё по порядку, призывал к


_____________
*Матф. 8:22
                195

благоразумию и выдержке. И прошло немало минут такого одностороннего телефонного общения, немало было услышано на другом конце вместо слов всхлипываний и вздохов. Наконец, глубоко и тяжело переведя дух, дама сдавленно произнесла:
- Олежка! Кажется, я убила человека!
Мужской голос пресёкся, очевидно, огорошенный услышанным. 
- Подожди, Настя! Подожди! Успокойся! - тут же раздался он снова, меняя обеспокоенный тон на такой, каким гипнотизёры убеждают своих клиентов, призывая тех подчиниться своим командам. - Расскажи толком: где ты? что произошло? с тобою всё хорошо? Ещё раз – успокойся! Возьми себя в руки! Ты же у меня умница! Ничего непоправимого пока не случилось! Всё улаживается! Всё решается!
Дама тем временем постепенно приходила в себя. Она, положив трубку рядом, даже достала из пачки гигиеническую влажную салфетку и попыталась привести распухшее от слёз лицо в порядок. В полумраке салона ей удавалось это лишь частично. Между тем, голос Олежки призывал её к обстоятельному рассказу:
- Давай, зая! Спокойно! Рассудительно! Не спеша! Что про-и-зо-шло?  Что там у тебя стряслось?
Настя взяла трубку в руку, немного собралась с мыслями и всё ещё неровным голосом стала рассказывать:
- Короче, после того, как мы с тобою расстались в «Фараоне»… Кстати, куда ты потом запропастился – я два раза звонила, а ты вне пределов досягаемости?
- Потом расскажу! Сейчас не это главное! Не отвлекайся! Продолжай – я внимательно слушаю!
- Так вот значит…, - словно на секунду отвлекшись и тут же вспомнив вгоняющую в дрожь истину, упавшим голосом продолжила Настя. - После того, как мы расстались…, я поехала к Ксюхе Кондрашовой… У неё мы посидели, покалякали… Потом решили пообщаться в «Одноклассниках» с девочками…
- У Ксюхи вы были вдвоём? Больше никого там не было? …Это может иметь значение!
- Да нет… Вдвоём…
- Хорошо! Продолжай!
- Она мне показала, какие фотки там разместила – как бы фотоальбом «Этапы жизни». Ну и снимки разные, начиная с детского садика… Так прикольно! Мне так это пришлось по душе, что и я загорелась! В мыслях у себя всё перебрала и определилась… И всё в виртуале так удачно у меня получилось, кроме одного! Самых ранних-то фоток, а тем более удачных, у меня – пойди-поищи! Была одна в мамином фотоальбоме, так и ту наш Мурзик ещё лет десять, а то и больше, тому назад испортил! Представляешь! Прямо когтями по всей почти длине фотки, чуть наискосок! И даже по лицу моему! Это так напугало тогда маму! Она, оказывается, у нас такая суеверная! Ещё несколько лет после того случая переживала, как бы со мною ничего не случилось…
- Настя! - перебил её Олежкин голос. - Ты уверенна, что всё это важно? Может, стоит перейти ближе к сути?
- Послушай! - вспылила Настя. - Если хочешь выслушать меня – не перебивай! Если нет – я поехала!...
- Всё, всё! О’кей! Продолжай!
Рассказчица, для проформы ещё несколько подержав насупленную паузу, продолжила:
- А я помню, что и у отца где-то в его старом альбоме была такая же фотография. Ну, думаю, съезжу к нему на хату, посмотрю… Заодно проверю всё ли там в порядке, а то давно уже не наведывалась, а он просил… Господи! Какая дура! Ну съездила бы завтра, по светлу! Куда спешить-то?! Одним словом – как чёрт дёрнул! …Допоздна просидела у Кондрашовой, а от неё до Сормово, сам знаешь, не близко… Я уже почти подъезжала к повороту… И тут (тоже, как чёрт дёрнул – ну приедь на место, позвони!) отвлеклась, полезла за телефоном – с тобою 
                196

связаться… А скорость была приличной – спешила… Я даже не уловила, как всё произошло. Услышала только глухой сильный  удар с правой стороны… Машину до этого чуть даже занесло на скользкой дороге. Я и на тормоз не нажала – пролетела мимо… В зеркало только отчётливо видела несчастного мужичка… Он летел прямо на столб…
Настя замолчала.
- То, что я видела, кажется, не оставляет ему никаких шансов…, - выдавила из себя.
- Да, …он – труп, - печально, вдруг, произнёс Олежка.
- А ты почём знаешь? - насторожилась и удивилась одновременно Настя.
- Да вон, по ночным новостям «Пятого» передают… Это на Хальзовской произошло?
- Да.
- А ты сейчас где?
- Понятия не имею… Я тут по Сормово  петляла, как в тумане… Заехала… даже не знаю куда – тёмная улица, хрущёвки, дома какие-то старенькие вокруг…
- Ой, Настюша!  …Ты ещё не всё знаешь! …Боже мой! - с каким-то потерянным отчаянием негромко произнёс голос в трубке. 
- Что? Что там ещё? - испуганно воскликнула Настя. - Я что, может быть, мэра случайно сбила?
Она истерически засмеялась.
- Да нет…, не мэра, а… Короче, будь на месте! Я еду! Я приблизительно представляю, где ты… через полчаса буду там… Созвонимся! Пока! Держи себя в руках и не предпринимай ничего! Целую! Жди меня!
Телефон умолк и наступившая тишина, казалось, усугубила полумрак в салоне автомобиля. Разговор с бой-френдом, хоть и подействовал на чувства так, что притупил их, но всё же до полного успокоения было ох! как далеко. Да и можно ли было ожидать этого в такой ситуации? Ослабленное эмоциями последнего часа тело безвольно откинулось на спинку сиденья, а обострённый теми же эмоциями мозг пытался найти всему тому хоть нечто, похожее на объяснения, зацепиться за что-то, что могло дать ответ на вопрос: почему? Настя огляделась вокруг. Ничего нового на пустынной улице не было видно. Она потянулась рукой к сумочке – достать жевательную резинку или леденец, так как во рту после слёз было сухо и неприятно, хотелось пить (как жаль, что не купила по дороге  минералки или колы), при этом взгляд её скользнул по зеркалу… Девушка чуть не вскрикнула, так как увидела в нём двух незнакомых ей мужчин! Она быстрым движением руки включила свет и повернула голову – на заднем сидении никого не было. Но она ясно осознавала, что несколько секунд назад ей не почудилось, что на самом деле два взгляда из-за её спины смотрели через зеркало в глаза! К тому же она подспудно, почти явственно ощущала чьё-то присутствие рядом и чуть ли не чьё-то тепло!
- О, Господи!... Кто здесь? - с придыханием, боясь собственного голоса, тихо спросила девушка.
Не сразу, а через минуту, которая показалась ей вечностью, одолеваемая мелкой дрожью, охватившей всё тело, Настя Берест услышала знакомый, резанувший по сердцу приглушённый голос своего отца:
- Не бойся, дочка, это я …я и мой друг… Не бойся…
Всё вокруг для обескураженной девушки затихло в невообразимо устойчивой тишине. И лишь зеркало тёплого комфортного салона Лексуса беспристрастно отражало в себе то, что ему привычно было отражать, и каким-то невероятным образом ещё и то, что отражать ему было не привычно, а позволено…
Когда новенький автомобиль спешащего Олежки резко затормозил у обочины дороги на улице Хальзовской, невдалеке от двух милицейских машин и машины скорой помощи, отгораживающих своими замершими корпусами место происшествия, симпатичная девушка Настя Берест с отстранённым отсутствующим выражением лица и затаённой едва заметной
                197

улыбкой на нём уже добровольно давала предварительные показания, сознаваясь в совершении ДТП, в котором «по нелепой случайности» погиб её отец – Сергей Дмитриевич Берест… 



6. В заоблачной выси

 Был жаркий день начала лета. В огромном здании аэропорта висел стойкий многоголосый гул, издаваемый множеством странствующего люда, желающего, кто по делам, а кто, наоборот, по отсутствию таковых (в радостном предвкушении отдыха), разлететься в разные концы планеты. В очередях к стойкам регистрации билетов люди терпеливо ожидали того приятного момента, когда избавятся они от громоздких и тяжёлых своих чемоданов и сумок, чтобы налегке послоняться, где им вздумается. В одной из очередей, которая содержала в себе тех, кто намеревался посетить город Тель-Авив, скромно стоял священнослужитель, стараясь ничем не выделяться, что не вполне ему удавалось, ибо имел он немалый рост и размеры тела, которые визуально укрупнялись ещё и окладистой полуседою бородой и тёмно-лиловой свободной рясой. Увесистая его рука лежала на ручке чемодана-тележки, стоявшего сбоку и имевшего столь же внушительные габариты, как и его хозяин. «К святым местам батюшка направляет стопы свои… Наверное обычный для него вояж», - думалось многим, глядя на него. Сам же святой отец, изредка озираясь по сторонам, окидывал всех и вся любопытствующим доброжелательным взглядом. Окружающее казалось ему светлым и приветливым, излучающим благодушие и размеренность, пусть и имело оно несколько суетный оттенок. Не смогла испортить такого приятного настроения даже странная невидимая волна, накатившая на батюшку сразу же, как только он стал в очередь. Странность её состояла в том, что все люди, образовывавшие ту очередь к столу регистрации рейса на Тель-Авив, показались ему все разом с какими-то размытыми и как бы затуманенными чертами лиц. Причём эта странность касалась лишь тех, кто стоял именно в его очереди, ибо лица всех остальных людей он видел отчётливо и ясно. Впрочем, длилось такое необычное для него явление всего лишь несколько мгновений: после того, как два-три раза были крепко сжаты веки и носовым платком протёрты глаза, всё стало на свои места. «От жары…», - подумалось батюшке. 
В той же людской линии за святым отцом, через полдюжины человек от него, стоял молодой парень, приятного и располагающего к себе вида. Имел он  крепкую спортивную фигуру и ростом своим не слишком много уступал росту батюшки. От других пассажиров он отличался тем, что не было у него при себе никаких вещей и даже лёгкого портфеля, что любому могло бы показаться удивительным, а возможно так и необычным. В салоне самолёта оказалось, что места их по соседству. Оказалось также, что сам салон был отнюдь не переполненным, свободных мест хватало. Когда приветливые, излучающие само очарование стюардессы попросили пассажиров пристегнуть ремни и даже показали, как это сделать, когда самолёт набрал скорость перед тем, как взлететь, батюшка, прикрыв глаза и часто крестясь, забормотал молитву. А когда огромная машина легко и без натуги, как бы играючи поднялась ввысь, он с облегчением вздохнул и покосился на своего соседа. Смотрел на него дольше, чем допустимо незнакомому человеку, смотрел задумчивым припоминающим взглядом.
- Вы, прошу прощения, не впервые ли на «землю обетованную»? - тихим басом и немного робея,  полюбопытствовал он.
- Нет, не впервые… бывал прежде… - медленно и, растягивая слова, ответил молодой человек, просматривая какой-то журнал – из тех, что по нескольку штук, наряду с меню бара и рекламными буклетами, могут быть обнаружены в карманах сидений.
Батюшка в волнении вздохнул, как студент перед экзаменом:
                198

- А я вот впервые… Бог сподобил! - он степенно перекрестился и, словно спохватившись, легонько кашлянув, представился. - Отец Иаков.
- Виталий…
- А по батюшке, простите?
- Дмитриевич, если угодно…
Лицо отца Иакова расплылось в улыбке, сделалось масляным:
- Позволю себе нескромность: вы по делам в Тель-Авив или как?
- Да, по делам… Приходится, знаете ли, иногда путешествовать…, в том числе и за пределы России-матушки.
- Хорошее дело, хорошее! Мир поглядеть – никому не во вред… Я вот, к примеру, изъездил обширные до необъятности стогна отечества нашего, а в зарубежье вот вояжирую впервые… Посему слегка теряюсь…, хотя и вижу в этом некоторые преимущества, …скажем, вы уж простите, перед вами, - батюшка лукаво улыбнулся.
- И в чём же эти преимущества? - несколько удивлённо посмотрев на говорливого своего соседа, спросил Виталий Дмитриевич. Он, по-видимому, неохотно втягивался в ни к чему не обязывающую дорожную беседу, но и не сильно противился тому. Времени лёта впереди была уйма, – почему бы и не поговорить, а то и не подискутировать с представителем церковных кругов? Возможно, что ему это было даже интересно, ибо такие встречи с ними (в неформальной, как говорится, обстановке) происходят не часто.
- В чем? В непривыкшем взгляде! - блаженно выпалил отец Иаков.
- В свежести ощущений! - вдохновенно добавил он.
У молодого человека возникла игривая мысль, которую он надеялся развить в разговоре с батюшкой и которую он поспешил высказать:
- Простите, отец Иаков, но как вы можете говорить о свежести взглядов на какие-то вещи, принадлежа к самому консервативному  людскому сословию? К людям, которые даже в силу своих обязанностей должны придерживаться определённых догматов и схем? Нет ли здесь с вашей стороны некой …фривольности? - улыбнулся он.
Священнослужитель внимательно и пристально на него посмотрел.
- Вы это серьёзно?
- Не совсем… Наполовину…, - всё улыбаясь провоцировал батюшку Виталий Дмитриевич. Ему хотелось слегка поерничать. - И, коль свела нас с вами воля случая, мне бы было интересно хоть в общих чертах знать те границы, за которые служителям культа преступать не дозволено. Если, конечно, это не идёт вразрез с профессиональной этикой и не нарушает каких-нибудь, неведомых нашему брату-мирянину, устоев!
- Зачем же так усложнять? - недоумённо вопросил батюшка. - Все мы люди, все человеки! И человеческое нам не чуждо! И наш брат, как вы выразились – служитель культа, способен любоваться природой, архитектурой, картиной! Причём, как ваш брат-мирянин разнится друг от друга, так разнимся и мы в своих эстетических вкусах, наклонностях… Зачем же выстраивать нас под один аршин, под линейку? Что же касается «профессиональной этики», то никаких масонских тайн здесь и не может существовать! …Это в храме я пастырь, духовно молитвами заботящийся об овцах своих… В жизни же обыденной я могу в той или иной ситуации подсказать, дать совет, но не могу диктовать и настаивать! Не могу сковывать человека жёсткими рамками! Улавливаете? Каждому свыше дана свобода выбора!
- О-о! Святой отец! Если мы с вами затронем эту тему, то, боюсь, нам не то, что трёх часов полёта не хватит, а и в три дня не уложимся!
- Да уж…! Тайна сия велика есть!
С их сидениями поравнялись две стюардессы с тележкой. Они разносили напитки.  Виталий Дмитриевич взял минеральной воды, отец Иаков попросил чаю, а получив его, он степенно и не спеша установил стакан в круглое отверстие полки, выдвинутой из сиденья впереди, перед тем осторожно отхлебнув из него.
                199

- Хорошая весть – когда скажут: надо есть! - блаженно протянул он улыбаясь, искоса взглянув на Виталия Дмитриевича и посмотрев затем вслед бортпроводницам. 
- Красота! - весело подмигнув, подначил тот.
- Красота – до венца, а ум – до конца! - внушительно и веско, как бы ставя на нежелательной теме точку, изрёк отец Иаков.
- Да…, - задумчиво, с глубокомысленным видом поддержал его сосед. - Красоты, глянцевой и какой-то мертвенной, бездушной в наш век хватает… А вот ума ему, обезображенному и истерзанному пустой информационно-компьютерной шелухой… не помешало бы… И когда всё это кончится?
- Когда всё кончится? - оживился батюшка. - Видите ли, любезнейший Виталий Дмитриевич, по-видимому, окончательного окончания всего, завершения так сказать действа, как в театре, когда занавес опускается, скрывая за собою всё на сцене, а в жизни – всё сущее, боюсь вас разочаровать, не существует! Если что-то в этом мире заканчивается, то только для того, чтобы дать дорогу, уступить место чему-то начинающемуся! И не факт, что начало то будет лучше того, что завершилось…! Оно вам надо? Довольствуйтесь тем, что имеете в наличии.
У Виталия Дмитриевича от удивления приподнялись брови:
- О! Да вам, отец Иаков, я вижу, не чужды философические порывы! Порывы, которые даже не в духе церковной вашей догматики, а несколько свободного, а то и еретического толка! Вижу! Узнаю закалённого бойца, способного, так сказать, по гамбургскому счёту… Ну, что ж! Извольте! Готов скрестить шпагу!
Отец Иаков внимательно и долго, с прищуром глаз посмотрел на него:
- Кого-то вы мне напоминаете… Ну, а сами-то вы что же – правдоискатель?
- Я бы выразился: смыслоискатель.
- Ну, это почти одно и то же.
- М-м… Я бы не поспешил с таким …утверждением. Ведь, согласитесь, не всегда в смысле есть правда, как и в правде не всегда присутствует смысл.
- Не согласен! Ибо по большому счёту, Божеская правда наполнена и объята Божеским же смыслом!
- Ну! Нам ли – маленьким человечкам – судить о таких высоких и недостижимых вышинах! - Виталий посмотрел в иллюминатор. - Кстати, сейчас, кажется, мы с вами максимально к ним приближены!
Отец Иаков тоже обратил свой взгляд на тот вид, что простирался за бортом лайнера. Лицо его расплылось в блаженном удовлетворении от увиденного. Картина ослепительно белеющих, простирающихся в бесконечность облаков, которые на вид были упруго-мягкими, так, что на них хотелось лихо плюхнуться всем телом, в сладкой истоме раскинув в стороны руки, картина сине-бирюзового глубокого неба, с неустанно источающим свои невидимые лучи в бездны пространства светилом на нём, не могла не привести в восторг! С минуту они любовались тем безмолвным и величественным великолепием. Наконец батюшка с благоговейной уверенностью прошептал:
- Вот где Божьи красоты!
Они оба всё не могли оторвать взгляды от иллюминатора.
- Так есть Бог? – спросил молодой человек прямо в лоб.
Отец Иаков призадумался и ответил не сразу.
- Помните у Горького, «На дне»? «Если веришь – есть, если не веришь – нет… Во что веришь – то и есть!»… Это сказал простой человек, из народа… А как глубоко! Как  основательно! И как перекликается с библейским «по вере вашей да будет вам»*!

________________
*Матф. 9:29
                200

- Да, но это годится и применимо для тех, кто успел уверовать или разувериться, кто имел для этого шанс и время. А как быть с теми, у кого их не было? В силу ли возраста (дети), в силу ли умственной неспособности к таким вещам (армия убогих, недоразвитых и проч.)?
- Вечный вопрос, вечная проблема теодицеи… В подобной полемике и дискуссиях на эту тему ведь великое множество копий уже было сломлено! И, если я не ошибаюсь, не было в баталиях тех ни победителей, ни побеждённых… Так стоит ли нам понапрасну будоражить и поднимать тот вопрос Ивана Карамазова о «слезе безвинного дитяти», который побудил его «отказаться от билета»? Ведь обширность этого вопроса не уступает обширности того, который о свободе воли, и на который, как справедливо вы заметили, будет и трёх дней мало!
- Во-первых: время от времени «будоражить и поднимать вопрос Ивана Карамазова» никому бы не помешало, так как вопрос этот – из коренных, а во-вторых: не немцы же мы какие, чтобы всю дорогу бок о бок ехать, насупившись и глядя в разные стороны! Не по-русски это как-то! Ведь, как известно, где собрались два-три русских интеллигента, там непременно до хрипоты обсуждаются фундаментальные основы бытия, смысла мироздания!
- Так и сидим-то не по-русски – с чаем и минералочкой! - рассмеялся отец Иаков.
- Ох! Как же вы правы! В самую суть! И если вы желаете…, то…, - подхватил его настроение и Виталий.
- Нет, нет! Это я так… Забавы ради… Вообще-то я почти не употребляю, да и постный день сегодня.
Они по инерции веселья ещё перекинулись несколькими смешливыми фразами и на некоторое время замолчали, задумавшись каждый о своём. В салоне лайнера шла обычная полётная жизнь: люди иногда поднимались со своих мест, перемещались мимо Отца Иакова и Виталия в одну и другую стороны, издавая при этом всеразличнейшие звуки, которые тут же тонули в равномерном фоне шума двигателей, по-хозяйски заполнявшем пространство внутри самолёта. Весело щебетали детскими голосами две девочки-ровесницы, годков четырёх, вероятно, познакомившиеся только здесь в самолёте, иногда одёргиваемые внушительными голосами своих матерей, когда становились уж слишком шумными. Всё казалось спокойным и размеренным, а для стюардесс – привычным и обыденным, как всякая работа. Первым нарушил обоюдное молчание молодой собеседник святого отца:
- А приход ваш, батюшка, где, если не секрет? В каких краях? - спросил он, повернув голову и просто посмотрев на него.
- Почему же секрет… На Вологодчине… - задумчиво ответил отец Иаков. - Сам же я родом из иных мест…
- И семья есть? Дети?
- Как не быть? Есть… Дочь… взрослая уже. Выпорхнула, скоро три года как, из родительского гнезда, покинула кров отчий, дабы образовать свой… Сын же ещё в отроческих летах. Через год окончит школу…
Он отстранённо посмотрел в иллюминатор и безразличным голосом спросил:
- А вот интересно, где мы сейчас летим? Над какими краями?
И сразу же, без перехода, словно на волне беспокойных своих мыслей, заговорил таким тоном, каким говорят о вещах серьёзных, о тех, что требуют подхода основательного:
- Вот вы, Виталий Дмитриевич, изволили изречь, дескать, не всем даден шанс уразуметь в жизни смысл, дойти до понимания Божеских истин, прозреть, так сказать, в корень! Но, скажу вам, – вы человек ещё молодой, – что не только не всякому это дано, но не каждому это и нужно! На всякую букашку у Бога свой промысел и не в силах человеческих постичь его. Однако же всякому Господь – утешитель, всякому страдальцу и горемыке, как сказано в писании, «отрёт слезу», найдёт слово отеческое, слово сердцу отрадное! И ребёнку, о смысле безвинных слёз которого мы с вами задались вопросом, …так вот – ребёнку тому, принявшему страдания и мученическую смерть, постичь смысл которых ему не было дадено шанса, утешение такое в тысячу раз важнее и нужнее, чем собственное его понимание вопроса:
                201

почему…? Да, сдаётся мне, что и нам с вами такое положение было бы предпочтительнее! А? Как вы считаете?
- Возможно, батюшка, вы и правы… Но, согласитесь, что не очень-то  комфортно  участвовать в игре, смысл и правила которой вам неясны и непонятны! Блуждать в потёмках, лишь иногда выхватывая из темноты нечто освещённое и оформленное, блуждать в них, чтобы вас, …как слепых котят, время от времени тыкали носом в блюдце с молоком! И потом, я бы, скажем, пусть и не с удовольствием, но возможно, что и согласился бы многое претерпеть, многое выстрадать, смирился бы с этим, если бы кто-нибудь соизволил уведомить меня в смысле всего того… Ради чего, собственно …нужно это делать! Ради чего кто-то должен мириться и соглашаться с таким положением вещей, что он живёт жизнь свою в нищете и убожестве, а, скажем, …его одноклассник – в достатке и довольстве, а то и в роскоши…? Ради чего кто-то наделён выдающимися способностями, талантами и дарованиями, другому же едва по силам освоить азбуку с арифметикой? Почему кому-то доступны радости наслаждения музыкальными, литературными достижениями человечества, произведениями высокого искусства (а немногим избранным – и их творение!), удел же подавляющего большинства – довольствоваться суррогатом всего того, китчем, которыми их снабжают массовое производство и культура? Можно ли в таком мироустройстве обнаружить хоть каплю логики и смысла, усмотреть хоть тень справедливости?
Отца Иакова передёрнуло, он вперил взгляд в собеседника:
- Всю дорогу, как только вас увидел, мне не давал покоя, меня мучил вопрос: «Кого вы мне напоминаете?». А как только вы произнесли слово «одноклассник», всё, как по мановению волшебной палочки, сразу же стало на свои места, сразу же вспомнилась моя малая и милая родина – крохотный городок Белокаменск – и моя школа, и одноклассник мой, мой хороший школьный товарищ – Храмов Дмитрий…
Он, не закончив фразы, замолчал, не отводя упорного своего взгляда от лица Виталия, и как бы ожидая от того утвердительного или опровергающего ответа. Молодой человек отвёл взгляд и голосом, в котором ясно улавливались виноватые нотки, произнёс:
- Простите, Михаил Борисович, за этот невинный фарс… Но, согласитесь, – не сразу же раскрывать все карты! Не сразу, так сказать, …быка за рога! Необходима некоторая пауза, некоторое время… притереться друг к другу.
- Да, но зачем вам понадобилось ко мне «притираться»?
Отношение отца Иакова к своему собеседнику как-то сразу переменилось и, естественно, не в выгодную для того сторону. Ох, не любим мы всего, что имеет двойное дно, что содержит в себе некую двусмысленность, недосказанность, некий подвох! Недолюбливаем мы людей двуличных, непрямых, тех которые таят в себе нечто нам неясное, непонятное, сокрытое от нашего взора! Чуть ли не как кровную обиду и нанесённое оскорбление принимаем мы такое положение, когда близкие, друзья, а то и просто шапочные знакомые не соизволяют посвятить нас в некоторые стороны своей жизни, укрывают от нас какие-то события из неё, не делятся чем-то сокровенным! И есть – подсказывает нам сердце – в такой обиде свой резон, есть в ней своя правда! Ибо в каких-то последних глубинах души каждый из нас стремится к открытости и прямоте, простой ясности и отсутствию лукавства! Вот и отец Иаков, бывший в миру Михаилом Борисовичем Ярыгиным, взглянул на Виталия после его слов тем неприязненным взором, что исходил из таких глубин, взором, который был окрашен всем тем негодующим, что оттуда поднялось. Значит, встреча эта, это «случайное» дорожное знакомство были далеко не случайны! Значит, что-то этот молодой человек замыслил в отношении к нему, скромному служителю церкви, что-то ему от него было нужно!
В продолжении  таких мыслей святой отец всё сверлил Виталия испытующим пристальным взглядом, приобретшим нескрываемых враждебных оттенков.
- Да вы, отец Иаков, меня в порошок сотрёте своим таким взглядом! - попытался отшутиться тот.
                202

И видя, что слова его, равно, как и шутливый тон, не возымели должного действия на батюшку, уже серьёзно сказал:
- Слушайте меня внимательно, Михаил Борисович! Слушайте, думайте и принимайте решение… Но с тем учётом, что у вас не так много времени, а по правде сказать, так его почти нет…, - он опустил взгляд, но тут же снова прямо посмотрел в глаза Ярыгину. - Прохождение вами земного поприща, …время вашего пребывания здесь …подошло к концу! И я послан к вам, дабы подготовить к этому событию, а попутно решить и некоторые немаловажные для восьмидесяти семи человек вопросы, некоторым образом зависящие от вас…
Он прервался, давая возможность отцу Иакову осмыслить услышанное. Тот с видом, каким строгие преподаватели взирают на завравшихся и запутавшихся учеников, казалось, не всё понял из слов собеседника. Он строго спросил:
- Кем посланы? Кто вы? Террорист? Вы собираетесь взорвать самолёт?  И что вам нужно от меня? Чем я могу быть полезен таким как вы?
- Столько вопросов… и всё невпопад, - тихим голосом, таящим в себе что-то грустное, ответил Виталий, глядя батюшке в глаза тем же взглядом, пронизывающим своею открытостью, не оставляющим сомнений в откровенности человека, в отсутствии лукавства в нём. И этот его голос и в особенности его взгляд (а тут ещё вспомнилось то необычное состояние, что нашло на него в очереди в аэропорту), вдруг, так подействовали на отца Иакова, что он понял, ему открылись глаза на истину, так просто прозвучавшую в словах его молодого таинственного спутника. «…Время вашего пребывания здесь …подошло к концу!». Так вот оно что! Вот он конец, до которого, ему казалось, ещё так далеко, а он …вот он! Ему стало не то, чтобы страшно, не то чтобы он испугался, нет! О смерти он думал не раз, думал со смирением, без ропота, по-христиански, хотя и не представлял себе своего нахождения в том её состоянии, в оторванности от такой привычной и устоявшейся, наполненной своими радостями, равно как и горестями и невзгодами, жизни. Словом, отец Иаков всё понял. И, к его собственному удивлению, это подействовало на него как-то умиротворяющее и успокоительно. В душе, вдруг, стало так, словно в ней укоренилось нечто значимое и торжественное, нечто такое, без чего совсем теперь не обойтись! И теперь он смотрел на всё взглядом человека отрешённого, всё теперь показалось ему суетным и мелким, незначимым и нестоящим… 
Он с чувством какого-то обречённого, но тихого вдохновения, как-то просяще и даже виновато попросил:
- Объясните, пожалуйста, Виталий Дмитриевич, мне, если можно…
- Да я-то ведь и нахожусь здесь рядом с вами для этого, - с готовностью и пониманием заверил тот. - Буду по возможности краток… Видите ли, каждый человек ещё до своего воплощения в мир сей имеет абсолютно определённые, так сказать, гравированные на незримом его памятнике даты рождения и смерти, определённые всем его «предшествующим поведением». И хотя цифры те изначально отлиты «из чугуна», человек своею жизнью может повлиять на такое положение и повлиять в том плане, что чугун второй после тире даты неким чудесным образом превращается в пластилин. И таким образом смягченная  она (та дата) может быть даже изменена. Произвести подобный «эффект смягчения» может также вмешательство сил извне – сил высших или, как говорится, Божьей благодати, Божьего произволенья. В данном – нашем с вами – случае вмешательство это и происходит, ибо та  «после тире», вторая ваша дата обозначена сегодняшним днём… И осталось вам, - он достал откуда-то из внутреннего кармана пиджака золотые часы тончайшей ювелирной работы и посмотрел на их циферблат, обдав при этом о. Иакова потрясающим никогда прежде им не встречаемым ароматом какого-то чудесного одеколона, - ровно тридцать три с половиной  минуты. Ровно через этот отрезок времени закончится ваша физическая жизнь в этом физическом мире… Кстати, одновременно закончится она и для восьмидесяти семи пассажиров этого самолёта.
- Вы хотите сказать, что самолёт потерпит крушение?
                203

Храмов молча кивнул головою, внимательным взглядом уставившись в лицо собеседника. Тот казался задумчивым и спокойным.
- И вы также хотите сказать, что ваша собственная дата…, та которая «после тире», в точности совпадёт с такою же, что и у этих людей в самолёте, - он кивнул в сторону пассажиров головою, - что вместе с окончанием всех их и моей физической жизни, закончится и ваша собственная физическая жизнь?
Виталий Дмитриевич ответил негромким ровным голосом, глядя в глаза о. Иакову ясным взглядом:
- Дата-то совпадёт… Это – да. Но вот время… Оно другое, …так как физически меня не стало ещё в полдень, то есть уже более трёх часов, как я нахожусь в состоянии «нежизни», в состоянии покинувшего этот мир объектов.   
Отец Иаков в свою очередь  смотрел на него непонимающим вопросительным взглядом, в котором были видны и сомнение, и недоверие, и даже подозрительность. И что же оставалось делать Виталию Дмитриевичу, дабы убедить собеседника в правдивости своих слов? Ничего не говоря, он взял да и «вышел наружу», причем сделал это прямо через стену самолёта, сделал с видимой лёгкостью, без натуги. Скрестив руки на груди, спокойно уставился через стекло иллюминатора в глаза совсем сбитого с толку батюшки. При этом самолёт на всей своей сверхзвуковой скорости, на высоте восьми с половиною тысяч метров над землёй мчался навстречу (как уже понимал о. Иаков) своей гибели. И что должно было происходить с живым существом там за его бортом, он ясно осознавал. Но с его молодым новым знакомым ничего страшного не случилось – даже волосы на его голове лежали ровно и безмятежно, как это было здесь, внутри салона! К тому же, он не устремился вниз, как того следовало бы ожидать от любого обладающего массой материального тела, а спокойно следовал рядом с иллюминатором самолёта, параллельно следуя его курсу! Весь тот «фокус» продолжался не более минуты. Наконец Виталий Дмитриевич вернулся в салон на своё место. Сделал он это тем же способом, каким и покидал его.
Удивление и озадаченность на лице о. Иакова сменились выражением глубокой задумчивости, смешанным с выражением тяжкого смятения всего его естества! Сомнений не было – всё обстоит именно так, как поведал ему загадочный его спутник! Несколько минут он не мог вымолвить ни слова. И всё ещё находясь в таком своём состоянии, он медленно и как бы в забытьи, как в тумане спросил:
- Вы, кажется, что-то говорили о Божьей благодати и Божьем промысле? Или я ошибаюсь?
- Нет, вы не ошибаетесь, говорил …в том смысле, что я здесь рядом с вами нахожусь не для того, чтобы изменить, отдалить  день вашего ухода из этого мира, а чтобы опередить такой страшащий всё живущее момент смерти и помочь вам «перепрыгнуть» его, легко, безболезненно и без страха оказаться «по ту сторону»…
Святой отец, грустно ухмыльнувшись, посмотрел печальным взглядом на Храмова:
- Премного вам благодарен… Но, позвольте… с чего вы взяли, что я испуган, что я боюсь…? И коль приближается великий для каждого час, коль нить моей жизни вот-вот оборвётся и предстану я пред Всевышним, - он увесисто перекрестился, - то, уж будьте уверенны, не дам слабины! Не буду скулить, не буду истерически кататься по полу, а предстану пред Его светлы очи достойно, с молитвою на устах, - он снова набожно и сурово осенил себя крестным знамением, - …не из таковых …Так что напрасно беспокоились…
Он словно встрепенулся, вспомнив, что на груди его покоится массивный серебряный крест, быстрым движением схватил его обеими руками, закрыл глаза и стал полушёпотом читать молитвы. Он напрочь позабыл о своём спутнике, а, казалось, вместе с чтением молитв погрузился и в размышления о том, что ему, священнику, следует предпринять в эти последние минуты жизни, последние не только для него, а и для восьмидесяти семи человек – пассажиров и команды самолёта. Он открыл глаза и окинул взглядом тех из них, кто был ближе: всё так же
                204

весело играли друг с дружкой малышки, люди все так же негромкими голосами безмятежно переговаривались между собой, всё так же кто-нибудь проходил, руками придерживаясь за спинки сидений, к туалетным кабинам. Весь тот покой и благодушие, на первый взгляд, ничего такого, о чём он только что услышал, не предвещали… Но тут первой ласточкой беды, диссонансом всей той расслабленности пассажиров и подтверждением слов его соседа явилось обеспокоенное до испуга лицо одной из стюардесс быстрой походкой проследовавшей в хвостовую часть самолёта. Через минуту после неё, с таким же выражением на своём взмокшем лице, которое он на ходу вытирал платком, туда же поспешил и бортинженер… Словом, последние сомнения отпали!
- Ну, что ж, Виталий Дмитриевич! Вижу, вы сказали правду! Спасибо, но в помощи вашей я нужды не имею! Безропотно приму всё, что мне суждено, встречу свою кончину достойным образом! Пребываю также в надежде, что смогу помочь в этом, как лицо духовного звания, и остальным страдальцам, ещё находящимся в безмятежном незнании! - его душа всё более наполнялась чувством значимости и важности того предстоящего, что захватывало дух, что придавало каждому слову нового смысла, незнакомого и небывалого. - Времени у меня, судя по вашим словам, почти не осталось, а посему давайте будем прощаться!
- Да, но что вы собираетесь предпринять? - удивлённо спросил Храмов.
- Это уже не ваша забота! - решительно, с нотками какой-то гибельной весёлости прозвучал ответ.
- Так вы что, отказываетесь от моей помощи?
- Как видите! И потом, я не получил от вас никаких уверений, а тем более никаких доказательств, что ваша помощь от Бога! Что вы не представитель других сил, не сторонник, вы уж простите, другого лагеря!
- Ну вот, пожалуйста! Очередной «блин комом» с вашей стороны! Слыханное ли дело, чтобы о «доказательствах» заботился представитель церкви, основывающей всё своё здание чисто на вере, то есть на понятии диаметрально противоположном! Согласитесь – нестыковка!
- Соглашаюсь! Но в данном случае иначе поступить не могу, ибо колеблюсь, ибо сердце моё не подаёт мне знака, который бы… помог не ошибиться в вас и ваших намерениях! А они для меня загадочны и неясны! Почему именно я? Почему не кто-то из этих несчастных? - он указал рукой на людей в сидениях, на разыгравшихся девочек. - Почему не те малютки – им ещё жить да жить!?
- Да вам ли не знать, что смерть к человеку приходит не в силу возраста, а в силу судьбы? Что «умирает не старый, а созревший»?*
- Знаю! Всё знаю! Но я выбираю их! - он твёрдо, без колебаний указал пальцем куда-то в салон. - Не вас, не вашу подозрительную помощь! А их! Я остаюсь с ними, как всякий пастырь остаётся с овцами своими – и в радости и в горе!
- Да, но это не ваши прихожане! Вы никого из них не знаете!
- А это уже неважно! Так Богу угодно! И я выполню всё, что от меня зависит, что от меня требуется! Прощайте! Прощайте! У меня совсем не остаётся времени! Совсем! А мне ещё необходимо выполнить свой долг! Вы уж простите и не держите обиды на старика!
Он стал подниматься из своего кресла, быстрыми движениями оправляя на себе рясу – видимо он уже принял решение, как ему действовать, что предпринять.
- Ну, куда вы?! Куда вы батюшка? Сядьте на место! - это произнесла раздражённым и обеспокоенным голосом стюардесса, спешащая по проходу обратно.
И уже голосом другим, громким и успокаивающим, с натянутой улыбкой она обратилась ко всем:
- Уважаемые пассажиры! Просьба: всем пристегнуть ремни и не подниматься со своих мест! Сохраняйте спокойствие!
_____________
*из х.ф. «Сибириада»
                205

После её слов  в салоне самолёта не осталось и следа тех благодушия и расслабленности, что были там до того. Он, как пчелиный улей, наполнился тревожным гулом. Раздавались обеспокоенные вопросы, обращённые в пустоту. Притихли дети, сразу же оказавшиеся рядом со своими родителями. Пробудились дремавшие – они переспрашивали остальных: что произошло?
Отец Иаков после слов бортпроводницы в нерешительности опустился на место. Виталий Дмитриевич сопровождал его движения уважительным взглядом, хотя и с лёгкой, едва заметной  улыбкой. Его губы к тому же что-то неслышно шептали. Сидение, что было слева от о. Иакова на протяжении всего полёта было пустым. Но как только батюшка, смущённый в душе своей и терзаемый мыслями о том, что бы ему следовало предпринять, грузно и медленно сел в кресло, он, вдруг, левым локтем почувствовал, что прикасается к чьей-то руке. Он удивлённо повернул голову …и опешил! Рядом с ним сидел и, улыбаясь, смотрел на него не кто иной, как его одноклассник и школьный товарищ Димка Храмов!
- Не удивляйся, Миша! Сын испытывал тебя! - спокойно сказал он тихим голосом, добрым и благожелательным взглядом рассматривая при этом друга. - Ты не подкачал! Да я в тебе и не сомневался ничуть! …Ну, пойдём с нами?
- Куда?! - ошарашено с придыханием прошептал Ярыгин.
- Куда? Работать! Работы у нас – непочатый край! Работы захватывающей и интересной! Тебе, я уверен, понравится! Многие из наших уже трудятся, а ты запоздал!
Оба Храмовы уже стояли и благодушно, по-доброму смотрели сверху вниз на него. Михаил Борисович начал было тяжело подниматься, но, вдруг, обессилено рухнул на место:
- Не могу! - с болью в голосе вскричал он. - Не могу, Дима! Не могу их, людей, покинуть! Нельзя мне! Нельзя мне их предать! Нельзя мне спасаться в одиночку!
- Да кто же тебе сказал, что ты их покинул? Дело сделано! Ты их спас!
Ярыгин с тревожным сомнением и в то же время с надеждой посмотрел сначала на своего одноклассника, потом на его сына. Их лица не оставляли никаких сомнений в правдивости того, что только что он услышал. Мало того, глядя в эти лица у него откуда-то укоренилась глубокая и твёрдая убеждённость, что за свою судьбу и за судьбы находящихся в самолёте людей можно быть абсолютно спокойным! И как бы в подтверждение этого, в салон впорхнула та же бортпроводница и с расплывшимся в счастливой улыбке лицом облегчённо и громко объявила:
- Всем можно отстегнуть ремни! Команда справилась с непредвиденно возникшими форс мажорными обстоятельствами и с честью вышла из затруднительной ситуации!
Наградой ей за такое приятное сообщение были «бурные продолжительные аплодисменты» обрадованных пассажиров…
* * *
К благополучно и мягко приземлившемуся в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион Аэробусу А-330 спешила бригада «скорой медицинской помощи». Выходившие из салона пассажиры сочувственно покачивали головами. Мама одной из маленьких девочек, так весело игравшейся со своею подружкой в салоне самолёта, держа её за ручку, отвечала дочери:
- А умер дядя потому, что у него было больное сердечко, и когда он испугался там высоко в небе, оно не выдержало …и он умер.
- А я не испугалась! - задорно произнесла малышка, подпрыгивая с ножки на ножку, и весело помахав рукой на прощанье свей подруге, увлекаемой её мамой вглубь огромного зала аэропорта…
- Ты, конечно же, не испугалась! Ты у нас смелая! И будешь такой ещё долго-долго, до самой старости…   

                206


Участие


   1.Начальственными глазами 

Однако же, как в своих блужданиях во времени и пространстве далеко мы уклонились от основного ствола повествования! В какие дебри четырёхмерного континуума углубились мы, изрядно подзабыв о том необычайном событии, которое произошло в ординарном городке Белокаменске, а точнее близ него, и о котором было поведано в начале книги! Но куда от этого деться в продолжительном повествовании, претендующем к тому же на кристальную правдивость и беспристрастную объективность! Как избежать таких ответвлений, уводящих в прошлое участников тех событий, в некоторые вынужденные пояснения и рассуждения? Куда уйти от воспоминаний – этих погружений  в былое? Куда скрыться от них, если непрерывность потока времени обусловливает непрерывность течения самой жизни, её наполненность фактами и событиями, сплетает их в витиеватые причинно-следственные арабески, внутренние невидимые узоры-пружины которых искуснейшим образом завуалированы как самим временем, так и, увы! ограниченными возможностями человеческих духовных постижений?  Кому из нас по силам увязать те порою бесхитростные и простецкие наши действия в далёком прошлом и те их следствия, что в силу вышеупомянутого сплетения, в будущем приносят такие экзотические плоды, которые нас же и приводят в недоумение и ставят в тупик!
А тем временем, пока мы совершали тот обширный пространственно-временной экскурс,  кортеж машин, везущих в себе цвет стрельской районной администрации, почти приближался к цели своего вынужденного путешествия. В машине Фёдора Михайловича Бута и Никиты Ивановича Брагина уже несколько минут как стояла устойчивая тишина, нарушаемая лишь надрывным монотонным шумом работы вовсю расстаравшегося двигателя. Такое безмолвие видимо тяготило водителя, который и решил, в конце концов, его нарушить:
- Сегодня машин в нашем направлении намного больше обычного, - заметил он негромко и как бы слегка озадаченно.
Оба руководителя промолчали, хотя им, если водитель прав, такое положение дел не могло быть приятным. «Не хватало нам только шумихи, а то и ажиотажа!», - подумал каждый из них.
- А ты что, - подсчитывал, сколько обычно машин в этом направлении? - вслух спросил Брагин, обращаясь к водителю.
- Ну, ...подсчитывать не подсчитывал, но ездить по этим ухабам частенько приходится! Знаем! - живо откликнулся тот.
Они уже подъезжали к повороту на Белокаменск. Погода стояла привычная для этих мест в начале лета. Солнце находилось почти в зените, максимально нагревая железные поверхности автомобилей. Но окна у них всех были плотно закрыты – работали кондиционеры. Это не позволяло находящимся внутри людям в полной мере вдохнуть воздуха сосново-елового леса, не давало возможности насладиться такими дурманящими запахами хвои и коры, которые прочно установили здесь своё господство. Кортеж замедлил ход и все авто взяли к правой обочине, где их уже давно ожидали милицейские уазик и мотоцикл с коляской, а также старенькая, но довольно свежая на вид «Волга» ГАЗ-3102 тёмно-серого цвета, которою вот уже лет двадцать пользовался по службе Александр Яковлевич Волошин. Он с Сомовым и его помощниками расслаблено прохаживались тут же, безразлично пиная иногда ногами камушки да сухие шишки. В руках у Волошина была еловая ветка с седыми иголками на ней, которой он лениво похлопывал себя по голеням. Увидев внушительно приближающийся караван автомобилей с начальством, они, словно по команде, подошли к своим машинам и, сами не замечая того, стали как в строю шеренгой рядом с ними. 
                207

- Ну! Что тут у вас творится? - медленно, хрустя замлевшими в дороге суставами конечностей, выгружалось из своих машин районное начальство, хмуро пожимая руки встречающих.
- Да вот… Диковина какая-то… Прямо чертовщина… - мямлили те, переминаясь с ноги на ногу.
- Пять минут отдыха всем! - чётко по-военному скомандовал Бут. Он взял Волошина под руку. - Отойдём-ка в сторонку, Александр Яковлевич.
Когда они немного отдалились от шумной оживлённой группы людей, обретших свободу после долгого сидения в тесных утробах машин, Фёдор Михайлович с озабоченным серьёзным видом, пристально вглядываясь в лицо коллеги-подчинённого, спросил:
- Сам ещё не ездил?
- Да нет… Сомова посылал… А потом к вам дозванивался…, - как бы оправдывался Волошин.
- А люди как? Настроения? Паники нет?
- Да вроде не заметно…
- Сам-то ты, что обо всём этом думаешь?
- Что ж тут думать? Надо обсмотреться, сориентироваться на месте, а потом уже и думать, кумекать, что делать? А то может и так, что: не нашего ума это дело! И пусть думают другие, - он показал пальцем вверх, - те которым по рангу положено думать и принимать решения…
- Ну да, ну да…, - задумчиво и механически согласился Бут. Такие доводы показались ему убедительными и не лишёнными рационального зерна. Он ещё немного постоял, как бы о чём-то соображая.
- Ну что? Отдохнули? Размялись? - громко обратился он ко всем через минуту. - Тогда по машинам!
К тому месту на грунтово-песчаной дороге, откуда открывалась грандиозная панорама прочно зависшей в воздухе Сферы, что походила на небольшую планету и что так поразила Сомова и его помощника утром, отсюда было совсем недалеко – семь-восемь минут езды. И когда кортеж свернул на узкую ту дорогу, почти всеми руководителями был отмечен неприятный факт, что вдоль неё целыми вереницами тянулся пеший и самый разношерстый люд. В глубине на лесных тропах также виднелись люди. А на подъезде к самому месту (вроде КПП – только шлагбаума не хватало!) откуда-то взялось и множество техники: автомобили, мотоциклы и даже велосипеды. Одним словом, обстоятельства вынуждали к тому, чтобы милиция, почувствовав, что пробил их час, тут же деловито приступила к исполнению своих обязанностей. Команда Сомова и их районные коллеги принялись убеждать людей «покинуть территорию», дабы «не мешать работать органам и компетентным специалистам из района». Они попытались даже своими красно-белыми полосатыми лентами, обвивая их вокруг стволов деревьев, обозначить тот участок возможно большего охвата, на который проход запрещён.
И это чиновничье стремление к контролю ситуации, к тому, чтобы держать в своих руках уздцы правления, обосноваться на командном пункте в качестве руководящих и приказывающих, в данном случае выглядело явно нелепым. Люди лишь ухмылялись и, отойдя на двадцать-тридцать шагов в сторону, исчезали внутри невидимо огороженной зоны. Помогали им совершить такую операцию, которая оказалась непосильной старшему участковому Сомову и его помощнику Серёге, невесть откуда взявшиеся доброжелательные красивые и статные люди, мужчины и женщины, многие из которых были в невероятно изысканных и по-народному элегантных русских национальных одеяниях.
Эксперимента ради, каждый из вновь прибывшего начальства попытался пройти сквозь невидимую плотность самостоятельно, но, как нетрудно догадаться, ничего из этой затеи не получилось, как не получилось это раннее у белокаменских незадачливых милиционеров. Всё более погружаясь в состояние непонимания и отчасти даже нервозности, районное и поселковое начальство вместе с тем начинало теряться – уж слишком неординарной оказалась ситуация, и она на их глазах становилась таковой всё в большей и большей степени!
Большинство из тех интересующихся людей, что встречались им в лесу, были либо местными жителями, либо теми, кто прибыли из населённых пунктов района. Но были среди них и первые ласточки из мест более дальних, а также самые ушлые представители вездесущей прессы, уже
                208

успевшие каким-то образом, из источников, им одним известных, получить разной степени правдивости информацию!  По Белокаменску весть о Сфере разнеслась почти молниеносно. К тому же обитатели городка могли воочию созерцать её почти из любой его части. И утреннее спонтанное собрание на ступенях «супермаркета», о котором было упомянуто в начальных главах, и на котором Дмитрий Григорьевич Храмов пытался по возможности доходчиво пояснить собравшимся причину и цель такого для них диковинного явления, имело те последствия, что ко времени приезда районного начальства, в городе практически не осталось ни одного неосведомлённого о событии жителя. Мало того, все как один поспешили обзвонить своих родственников и знакомых в самых разных городах и весях необъятной страны и за её пределами и сообщить им о том, что слышали своими ушами и видели собственными глазами. О Сфере они говорили, как о неком «Ноевом ковчеге, явившемся свыше, из космоса», для того, чтобы помочь, а то и спасти тех, кому страдное (кто второпях прочёл «странное» тоже будет недалёк от истины!) существование  здесь стало невмоготу, кому было не в силах больше жить в условиях деградации и разложения их родины, кто устал от засилья легиона её истязателей и насильников. Таким образом, как нетрудно догадаться, молва распространялась с быстротою нарастания снежной лавины в горах!
Видя, что поток людской не иссякает, а, наоборот, становится всё большим, видя также, что поток этот не превращается в людское скопление, а каким-то образом незаметно растворяется где-то рядом с ними, Бут и Брагин, равно как и их окружение, не совещаясь, по наитию, постановили приступить к действиям решительным: в конце концов – они власть или как? Они плотной монолитной группой, спаянных синергией людей в некотором смысле даже обиженных, подошли к одному из представителей …организации? Сферы? Чёрт знает, что такое! Брагин взглядом испросил «добро» на действия у Бута и получил от него кивок.
- А не потрудитесь ли вы нам объяснить, уважаемый: что здесь происходит? Кто организатор …этого всего? Есть ли разрешение? - нахмуренно, с таящейся во взгляде, но какой-то опасливой угрозой, спросил он видного мужчину в прекрасной работы русской косоворотке, подпоясанной красным шёлковым  поясом, в брюках и обуви, совершенно для нашего времени невообразимых. И если бы не сюрреалистическая картина Сферы, невесть кем навязанная взору, то можно было бы подумать, что здесь снимается кино о былинной Руси, ибо и сам человек, к которому они обращались, был похож на Садко из старого фильма.
«Садко», доброжелательно с напутственными подбадривающими словами проводив несколько человек вовнутрь, столь же доброжелательно посмотрел на районное начальство и  спокойным уверенным голосом в свою очередь спросил:
- А вы, по всей видимости, из начальствующих?
- Из них.
Молодец повернул голову вправо и, став чуть боком к группе чиновников, к кому-то обратился:
- Тут, похоже, к вам! - он застенчиво улыбнулся.
 Все разом посмотрели в ту же сторону. К ним не спеша, задумчивым шагом приближался откуда-то из чащи деревьев уже хорошо знакомый нам Пётр Николаевич Соболевский. Подойдя вплотную, он вежливо поприветствовал всех, галантно и слегка при этом поклонившись и сняв шляпу:
- Нет! Решительно сегодня лето полноправно входит в свою силу, - произнёс он с видом человека, изнывающего от жаркого полуденного солнца, обмахивая лицо как веером снятой шляпой. - Вы не находите, господа?
И видя, что «господа» молча буравят его недоброжелательно-отчуждёнными взглядами, добавил:
- Впрочем…, вы может быть по делу… Я – весь внимание!
Тут вступил в свои права главного административного лица района сам Фёдор Михайлович Бут. Он с решительным видом шагнул вперёд и столь же решительным голосом заявил:
- Видите ли, мил человек (не имею чести знать вашего имени-отчества)…
                209

- Пётр Николаевич, - шёпотом подсказал ему кто-то у левого плеча. Скосив глаза, он увидел Виталика Храмова, откуда-то, как из-под земли, возникшего – это почему-то обволокло сердце лёгким тревожным туманом.
- …нам бы хотелось хоть от кого-нибудь, наконец, получить информацию о том, что здесь происходит? Кто организатор всего этого? - подавив в себе неприятный осадок от такого неожиданного появления помощника, продолжил Бут. - Наконец, имеются ли разрешения на проведение …подобных мероприятий и на сооружение подобных, по всей видимости, небезопасных, объектов?
- Чем же они небезопасны? - удивлённо и простодушно рассмеялся Соболевский.
- …И, если таковые имеются, то нам бы хотелось взглянуть на эти документы…
- С этим тут всё в порядке, можете быть спокойны – сам проверял!… - снова убеждающим полушёпотом вмешался Виталик, тем самым добавив ещё одной иголки тревоги и беспокойства в сердце Фёдора Михайловича. Он скомкано и раздражённо закончил, сверкнув глазами в сторону помощника:
- …тем более что наш интерес этот – совсем не праздный, а по долгу службы…
Почувствовав неуверенность и беспокойство шефа, всё его окружение само заволновалось. Чиновники переглядывались и перешёптывались друг с другом, переминались с ноги на ногу.
- Ну, что ж! Вполне оправданное желание, вполне законное требование! - добродушно и мягко сказал Пётр Николаевич, одновременно протянув руку в сторону Виталика, в которую тот незамедлительно вложил какие-то бумаги, что снова с неудовольствием отметил про себя Бут.
- Вот, пожалуйста, интересующие вас документы! - учтиво говорил тем временем Соболевский, передавая их в руки Фёдора Михайловича. - Всё законно, всё согласованно! Сам Виктор Сергеевич Валько наложил свою вескую резолюцию! К тому же он весьма одобряет на словах это, как вы изволили выразиться, мероприятие! Скажу больше: он в восторге! 
Виталик солидно и убедительно кивал головой, как бы подтверждая его слова. Все же остальные с беспокойным вопросом отметили про себя тот штрих, что говоривший упоминает о Валько в настоящем времени. «Видимо оговорка…», - подумав, успокоил себя каждый из них.
Было достаточно даже быстрого беглого  взгляда на бумаги, чтобы цепкая память Бута подсказала, что их копии ему встречались сегодня утром, когда он просматривал все документы, оставшиеся в наследство от безвременно (так некстати и, как оказалось, в такой неподходящий момент!) ушедшего в мир иной начальника. Тогда утром он, сортируя все бумаги, всю документацию, поместил их в папку невыясненных и туманных, наряду с несколькими другими, в курсе которых он не был, или сам Валько не удосужился его о них осведомить. На этой своей неосведомлённости Бут надеялся впоследствии сыграть, интуитивно чувствуя, что таким приёмом можно или снять с себя (если что не так!) ответственность в глазах неминуемого прибытия областного – он уже это предвидел наверняка, – а то и высокого столичного! начальства, или существенно её понизить. По инерции просматривая наличие в бумагах подписей и печатей, он грустно произнёс:
- Ну…, к сожалению, у нас нет возможности убедиться в том его восторге и одобрении на словах, по причине вам вероятно известной его кончины…
Соболевский, с испуганным лицом и с делано негодующе-тревожными интонациями в голосе,  перебил его, громко воскликнув:
- Господи! Да что это вы говорите! Тьфу…! Типун вам на язык! …простите!
Вся группа районных чиновников, включая самого Фёдора Михайловича, как вкопанные, замерли, недоумённо во все глаза, уставившись в него.
- Что вы хотите этим сказать? - едва слышным сдавленным голосом спросил Бут.
- Да, собственно, лишь то, что ещё пять минут тому, я имел удовольствие собственными глазами созерцать сего достойного человека мирно копающимся в своём огородике (кажется, он окучивал или пропалывал тыквенно-огуречные грядки…)!
Нужно было видеть лица слышавших его слова! Обескуражено переглядываясь между собой, те лица словно вопрошали: «Да что это он такое несёт?!». А некоторые из них даже уловили в весёлой и обыденной жизнерадостности фраз Петра Николаевича нотки надругательства над
                210

памятью их усопшего руководителя, ибо послышались негромкие возмущённые восклицания: «Неслыханно! Возмутительно!».
- Но, однако же, я вижу, что какое-то недоразумение не позволяет нам верно понять друг друга. И, дабы не выглядеть в ваших глазах неблаговидно, я, если вы не возражаете, позволю себе от имени самого Виктора Сергеевича пригласить вас всех к нему в гости. Думаю, учитывая его хлебосольное малорусское гостеприимство и присущее его характеру радушие, он не будет на меня за это в обиде. Прошу вас, господа! - Соболевский учтивым жестом руки, за мгновение до того элегантно и непринуждённо освободившейся от шляпы, водворив её на положенное место на голове, пригласил озадаченное и сбитое с толку районное начальство переступить ту невидимую черту, что отделяла реальный и привычный, а к тому же и  в некоторой степени подвластный им мир, от неизвестного и загадочного мира «по ту сторону»! Одновременно все чиновники не преминули мысленно задаться ещё одним вопросом: «А с каких это пор он на короткой дружественной ноге с Валько (или его вдовой?), что даже приглашает к ним в гости? И потом, какие здесь в лесу посещения?». Да, всё было подозрительным, всё было странным!   


  2.Внутри

- Смелее! Смелее! - голосом хозяина поощрительно подбадривал Пётр Николаевич, заметив смущение и нерешительность своих гостей, которые как-то замялись, затоптались, не двигаясь со своих мест. Лишь несколько минут назад каждый из них уже безуспешно пытался проделать то же самое, что им сейчас предлагалось, – пересечь невидимую непроходимую преграду!
- Ну! Что же вы остановились? Прошу, прошу вас! - всё настаивал Соболевский, пропуская нерешительных своих гостей вперёд. Те осторожными шажками, как по зыбкой трясине, медленно пошли туда, куда жестом приглашал их радушный хозяин. И на этот раз, к их удивлению, к их какой-то ребячьей радости – что вот, мол, как лихо у нас это выходит! – ничто не воспрепятствовало, ничто не помешало их движению. Шаги становились всё более твёрдыми и уверенными, движения тела  приобретали ту приятную раскованность, которая присуща ему в привычном и хорошо знакомом деле. Они, сначала с опаской и робостью, а потом уже и  весело переглядываясь друг с другом, безбоязненно и в охотку направились всей своей шумливой группой за Петром Николаевичем по красиво выложенной из зелёного змеевика дорожке, которая неожиданно и вдруг возникла под ногами и которую каждый из них даже не сразу заметил, ибо она так прекрасно гармонировала с травяным покровом по бокам, так искусно с ним сливалась! 
Их проводник со знанием дела и с видом матёрого экскурсовода дал им время обвыкнуться, соразмерить себя с обстановкой. В продолжение того времени, тех нескольких минут, которые для этого были молчаливо им отведены, он вежливо и безмолвно отстранился, предоставив гостей самим себе. Он спокойно наблюдал, как оживление и гомонящая ребячливость, по мере освоения, сменялись  удивлением, уступали место некоторому даже восхищению и восторгу, который появился на лицах всех чиновников. Да и если бы не то взволнованное и возбуждённое состояние, с которым все они вошли во внутренние владения Сферы, то, несомненно, каждый из них ещё раньше заметил бы всё то необычное, всё то без преувеличения чудесное великолепие, которое, вдруг, предстало их взорам!
А дивиться было чему! Зависшее в небе сферическое тело отсюда казалось ещё более величественно-огромным, не загромождая, однако, этой своею огромностью поверхности земли, беспрепятственно позволяя воздуху обдувать её. И что было ещё более удивительным, оно также нисколько не затемняло её собою, а охотно пропускало солнечный свет к каждому деревцу, кусту, травинке. Сама Сфера имела вид не чужеродного и враждебного материального объекта, а гармонично дополняющего природный ландшафт приветливого и дружелюбного прекрасного спутника нашей планеты, несколько, правда (а с непривычки даже чересчур), близко расположенного пространственно. От неё исходило какое-то радужное мягкое многокрасочное мерцание, которое явственно и с удовольствием ощущалось всеми – от камней, растений и
                211

насекомых до животных и людей, и которое придавало ей схожести с благожелательным живым существом, с радушием и материнской лаской относящимся ко всем без исключения, кто находился вблизи, кто попадал в поле его любящего влияния.
С трудом оторвавши очарованные свои взгляды от величественного вида Сферы, чуть не задыхаясь от восторга, глазами, полными влаги от чего-то нахлынувшего, что вихрем наполнило их души, что заставило учащённо биться их сердца, Фёдор Михайлович, Никита Иванович и их коллеги жадно рассматривали всё то былинно-руссское, что, вдруг, их обступило, ту сказку, в которую почти не верилось. И всё, что было перед ними, что витало в самом воздухе, что почти явственно ощущалось всею душой, всеми её фибрами, навевало нечто до боли родное, из детства, из глубинных источников их русского естества! Вместе с тем, всё то, что они видели, вызывало в них нечто неизъяснимое, заставлявшее сердце ликовать и петь. Оно, это чувство,  вырывалось из тех же глубин их душ, из глубин, что делают всех братьями и сёстрами, располагают всех к доверию и симпатии, а то и к любви, что стирают грани отчуждения и вражды, настороженности и подозрительности между людьми! Вот под таким углом они вдруг посмотрели на всё, что сейчас было перед ними. И никто из них уже не сомневался, что именно благодаря какому-то магическому влиянию, исходящему от Сферы, он был способен смотреть на мир таким ясным взглядом – тем не замутнённым никакими земными страстями, не искажённым никакими вожделениями времени взглядом, который был неведомым образом овеян первичным чувством срощенности со всем русским мирозданием с его глубинными корнями, был наполнен чувством истинного достоинства – того достоинства настоящего русского человека, что всегда отличало его от других!
Однако же не только потрясающее присутствие Сферы ошеломило их. Не меньше поразили их изменения, что они видели вокруг себя, и что произошли с окружающим, стоило им только переступить невидимую границу! Ибо тот, хоть и приятный на вид, наполнявший лёгкие освежающим своим и бодрящим воздухом, белокаменский лес, который по всем здравым соображениям должен был присутствовать здесь (на этом самом месте!) в виде  ничем не примечательных деревьев, кустарников и травяного дёрна, так вот лес этот, вдруг, уступил место чему-то такому, что описать довольно непросто! Конечно, деревья как будто никуда не исчезли, но изменились они до неузнаваемости! Ёлки, сосёнки, дубки и клёны превратились в совершенно невиданные по своим размерам и красоте ели, берёзы, дубы и сосны! Сам лес стал как будто реже, но величественнее. В перспективе, насколько хватало зрения, он плавно переходил в степь, перемежающуюся живописными пейзажами поймы красивой реки. И река, невесть откуда взявшаяся, и обширность неохватных зрением просторов совсем никак не согласовывались с теми пространственными представлениями, что имели место у всех, кто попадал сюда, потому как  снаружи всё казалось неизмеримо меньших размеров! 
Но и это ещё было не всё! Каждый здесь отмечал про себя некое необыкновенное внутреннее  воодушевление, естественным образом исходящее наружу к телу в виде небывалого подъёма  физического состояния. У всех ощущался такой прилив сил, такой прирост мощи и задора, каких не было даже в самые здоровые молодые годы! Всем без исключения хотелось вдыхать полной грудью этот чудесный воздух, чувствовать на коже, в волосах лёгкое прикосновение этого мягкого ветерка, жмурить глаза от золотистых лучей солнца! Хотелось прыгать и бегать, дурачиться, наконец, сворачивать горы, делать что-то значимое и полезное, совершать подвиги! С радостным недоумением, не понимая, что с ними происходит, как бы опасаясь верить в такое своё необычайнейшее состояние, они всё переглядывались друг с другом вопрошающими – да может ли такое быть? ущипните меня! – взглядами! Как нечто дикое, чужеродное, им не принадлежащее вспоминал каждый о своём болезненном, своём нездоровом состоянии, которое было, казалось, накрепко к ним «припаяно» ещё двадцать-тридцать минут тому, и которое (всё познаётся в сравнении!) каждый из них с ужасом и дрожью здесь вспоминал! В одночасье куда-то делись все покалывания в правом и левом верхнем боку, равно как и головные боли, недомогания, вызванные повышенным давлением, стенокардией, астенией и прочими букетами заболеваний, которые, хоть и у каждого свои, но легче-то от  этого не становится! 
А между тем они шагали уже не по лесистой местности, а вдоль тихой полноводной широкой реки, берега которой так живописно были украшены сникшими ветвями к воде ивами, камышом и
                212

каким-то дивным густым кустарником. И отмахали они такое, невероятное на первый взгляд, расстояние непринуждённо и легко, с юношеским задором и вдохновением! И не поздоровилось бы тому, кто сейчас осмелился бы предложить им погрузить свои тела в душные кабины автомобилей, дабы продолжить путь «с комфортом»! Да, кстати, и не видно было их – автомобилей, – равно как и другой техники нигде. Мало того! Не видно было самих автодорог, этих «асфальтовых артерий» любого города, района, области, государства! Зато повсюду были великолепные строения –диковинные дворцы и палаты! И выстроены они были не из каких-то там несерьёзных и легковесных материалов, чего можно было бы ожидать, опираясь на тот достойный изумления факт, что ещё вчера здесь ничего такого не было и в помине! Всё, напротив,  было монументально и основательно, всё имело такой прочный вид, как будто было возведено столетия тому и простоит ещё столетия! Словом, команда Бута была в положении тех несказанно удивлённых купцов из пушкинской  сказки, которые  дивились всем чудесам, что они увидели на острове князя Гвидона, на острове, который они знали до того безлюдным и пустынным… 
Наконец, к обескураженным чиновникам вышел «из тени» Соболевский. Визуально оценив ситуацию и убедившись, что его гостей распирают вопросы, и вопросы нешуточные, а даже такие, что своею глубиной не уступают знаменитому гамлетовскому, он, слегка кашлянув, обратил на себя внимание сникшей было и притихшей от ошеломления, от потрясения увиденным группы людей, которые впопыхах, в обилии новых и столь необычных впечатлений позабыли, что тут находится лицо, гораздо более компетентное каждого из них, лицо, которое может многое разъяснить, на многое развеять туман:   
- Ну что ж, господа… Вижу, что вы все в некоторой степени удивлены, а возможно, так и обескуражены! И если в моих силах пусть не свести на нет, то хотя бы уменьшить эту степень, буду рад оказаться полезным…
- Да тут даже не сразу поймешь, с какого краю подходить, с какого вопроса начинать! - громко за всех пробасил Бут. - Всё – как в сказке! Вы лучше, Пётр Николаевич, будь на то ваша милость, постарайтесь так, чтобы и вкратце и, в то же время, доступно и понятно, объяснить нам всё это! Не знаю, как у других, но у меня в голове самый главный вопрос, устойчиво возникающий при виде этого …миража, не тот: откуда всё это взялось? и реально ли существует всё, что мы сейчас имеем возможность наблюдать собственными глазами? Пусть всё это – сон, пусть – гипноз! Но хочется спросить: для чего? Цель всей этой «мистерии Буфф»? Вот вопросы, гложущие меня!
- Понимаю… Понимаю… Боюсь, правда, что «вкратце» будет довольно затруднительно…, но всё же попытаюсь…, - Соболевский в задумчивости и сосредоточенности потёр рукой подбородок, как бы находясь в большом затруднении в отношении выполнимости столь непростой задачи объяснения, а тем более объяснения сжатого, «вкратце». - А давайте-ка и начнём с этого коренного для Фёдора Михайловича и столь  будоражащего его изнывающую душу вопроса! Давайте-ка подобно тому лихому купальщику, что сразу, не думая – да с разбегу в холодную воду!
Он с весёлым задором, как мальчишка собирающийся созорничать, окинул взглядом свою «экскурсионную группу», которая с надеждой и бесконечным вниманием в свою очередь устремила взоры на него. Они всё ещё находились на той прекрасной дорожке из змеевика, которая так неожиданно возникла под их стопами в самом начале путешествия. Правда цвет и  текстура камня уже успели несколько раз измениться, и сейчас он был крупнозернистым и какого-то слегка лазуритового, как будто отражающего небо,  оттенка. И всем казалось, глядя на неё, что и эта дивная красивая каменная тропа имела тайную причастность к их невероятным ощущениям, что одно лишь прикосновение ступней к гладкой её поверхности, словно мифическому Ахиллу, придавало тех сил и радостного ощущения вселенской полноты бытия, которые каждый почувствовал в себе!
Невдалеке, почти совсем рядом вдруг послышался хоть и громкий, но мягкий и приятный уху колокольный звон и они все, наконец-то, заметили, что справа возвышается величественный храм. Устремив ввысь к небу свои сверкающие в солнечных лучах золочёные купола, вся его монументальная соборная стать, всё его строение и само словно купалось в солнечных лучах, переливаясь в них прекрасными отливами гладких отполированных стен! Все повернулись к высокому мраморному исполину-красавцу, одновременно осеняя себя крестным знамением. На церковной паперти было видно несколько человек, уже подошедших к массивной резной двери,
                213

чтобы войти вовнутрь. Та, вдруг, сама тяжело отворилась, и из неё неспешно вышел степенный и большой батюшка. Люди, давая дорогу, почтительно расступились, в приветствии склонив головы, на что он ответил вежливым поклоном своей.
- Ну! Вот как кстати! - тихо воскликнул Соболевский и громким голосом позвал, - Отец Иаков! Михаил Борисович! Не уделите ли вы нам несколько минут?
Батюшка, услышав обращённый к нему зов и увидев самого зовущего, повернул к ним. Лёгкой, но какою-то прочной и уверенной походкой, которую не в силах была скрыть даже его обширная свободная ряса, он подошёл, любопытно вглядываясь в лица группы ожидающих людей, тихо поприветствовал их. Его основательный и в то же время благообразный вид, отдалённо напоминающий Илью Муромца с картины Васнецова «Три богатыря», подобно образу самого славного былинного ратника, так достоверно изображённого художником, внушал всем доверие, невольно притягивал к себе чем-то исконно русским, настоящим и незыблемым. Все, включая самого Петра Николаевича, залюбовались впечатляющей статью святого отца. Повисла пауза.
- Вот, батюшка, позвольте представить вам наших гостей! - прервал её Соболевский, - А в их лице и цвет стрельской районной администрации! - и тут же спохватился - Да! Простите…! Не отвлекаю ли я вас от дел?
- Нет, нет! Не беспокойтесь! - ответил Ярыгин, благодушно улыбнувшись. - Весь в вашем распоряжении!
- Ага! Ну, прекрасно! - успокоился Пётр Николаевич.
- Видите ли, Михаил Борисович, эти многочтимые господа, коих вы, имеете удовольствие лицезреть пред собою, - он говорил медленным задумчивым тоном – таким, каким в прошлом на консилиумах изъяснялись со своими коллегами тактичные вежливые доктора, - как я понимаю, «оперативно» явились сюда, дабы выяснить обстановку, дабы по возможности наиподробнейшим образом установить причину появления на подотчётных им территориях столь необычного и странного явления! Они, руководствуясь не праздным любопытством, а велением долга! желали бы, чтобы им была разъяснена природа сего выходящего за всякие рамки их понимания феномена, а также, и даже главным образом, причины и цели его появления здесь… Я верно выражаю ваши чаяния, господа?
Он окинул взглядом «экскурсантов», внимательно и даже приоткрыв рты его слушавших и при этих его словах дружно закивавших головами. Сделав всем туловищем жест удовлетворения, отразив и на лице то же чувство, Соболевский продолжил:
- И я (надеюсь с вашей, батюшка, помощью) хочу попытаться им всё это растолковать… До вашего прихода мы договорились начать с главного, по их мнению, вопроса – с вопроса: почему? То есть, с какой целью мы здесь? Что нам нужно? Чего мы добиваемся и не опасно ли наше появление как для народонаселения района, так и, главным образом, для их, руководителей этого самого района, карьеры?
Внимавшие его словам, как по команде, потупили взоры.


    3.Объяснения, доходчивые и не совсем

Пётр Николаевич начал свою речь с незамысловатого и понятного всем его слушателям ободряющего трюизма:
- Помните суворовский призыв: «Сам погибай, а товарища выручай!»? Так вот, прежде всего,  мы здесь, потому что мы – русские люди и пришли помочь разобраться соотечественникам, родным и близким в их делах, в их жизни!
Такое начало хотя и показалось всем довольно привлекательным и таким, что сулит и в дальнейшем столь же приятных слуху утверждений, но всё же несколько насторожило Бута и его товарищей. На лицах некоторых из них поначалу даже появились выражения удовлетворённости и воодушевления и они одобрительно переглянулись. Однако же почти сразу одёрнули себя, поскольку та фантастическая форма, в какой упомянутая Петром Николаевичем помощь предполагалась быть
                214

оказанной, и выходящее за рамки всего привычного, реального и надёжного неожиданное и внезапное появление здесь тех, кто изъявил волю её предложить, сами по себе зарождали в сердцах некоторое беспокойство. Соболевский, обведя группу испытующим взглядом и заметив гамму противоречивых тех настроений, вкрадчивым тихим голосом продолжил: 
- Вы ведь всем миром (русским миром!) допустили непозволительную роскошь копирования чуждого образа жизни, вы подавляющим большинством своим позволили себе погрузиться в самые глубины океана потребления! Потребления всё и вся! Потребления дикого и алчного, без удержу и ограничений! Помните сказано: «Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно…»*? И вот этого-то одного, что «нужно», перестали искать люди, а, осуетившись, рьяно переключились на внешнее и пустое! Это не проходит бесследно! Это не может быть безнаказанным! Само по себе потребление является, пусть и скудным, пусть и жалким, но всё же некоторым опытом, прохождение которого ничего плохого не сулило бы, если бы не тот азарт, если бы не нарастание в геометрической прогрессии его размеров, нарастание увлечённости им. И, с другой стороны, если бы оно не походило на непосильное задание той Золушки из сказки, которое ей задала злая мачеха – за ночь перебрать три мешка фасоли, два мешка гороха и проч. Заметьте – «за ночь»! Но ведь не так много отпущено человеку времени! Его, по правде, совсем мало, чтобы он мог позволить себе столь бессмысленно его тратить на «перебирание фасоли»!  Ведь в сущности это – распыление по мелочам! Это отвлечение человека на вещи несущественные, вещи третьестепенные! Стрельба из пушек по воробьям! Человек, сущностной стержень которого совсе-ем не в этом, смысл жизни которого состоит в накоплении совсе-ем другого материала, сокровища которого находятся совсе-ем не в супермаркетах и даже не в бутиках и ювелирных магазинах, а в тех сферах (вот отец Иаков подтвердит), которые неизмеримо выше всей той мишуры! И если мачеха-природа и отчим-социум задают человеку подобные задания, состоящие в «перебирании фасоли и гороха», направляющие по ложной дороге, формирующие ложные ориентиры и цели, то у него должно достать воли отказаться от всего этого! Должно хватить твёрдости выйти из этого лабиринта, ведущего в никуда, повернуть с дороги, уводящей от основного пути! На то он и человек – вершина материально-духовной эволюции природного мира!
Последние слова оратора были окрашены тоном отчаявшегося человека, а выражение лица приобрело озабоченности и тревоги.
- Но что же мы вынуждены видеть на самом деле? - с горечью вопросил он. - А видим мы достойную сожаления неприглядную картину рабской наркотической зависимости мира людей от мира вещей! Всё более увеличивающуюся срощенность этих двух миров, их становящийся всё крепче синтез, их, не к ночи будь сказано, симбиоз… Дело зашло так далеко, что самостоятельно освободиться от такой «наркозависимости» человек, по-видимому, уже не в состоянии. Скажу вам прямо, что когда-то давно, изначально был выбран неверный путь, приведший людей в нынешнее плачевное состояние. И причиной тому было игнорирование мудрого совета, данного апостолом, «не превращать попечения о плоти в похоть»**! Забыв его, осуетились люди, шатнулись в сторону накопления «благ», приобретения богатства, неизмеримо превышающего ту меру, что необходима этому самому «попечению о плоти»! …Но, дабы не злоупотреблять вашим временем, и дабы хоть отчасти соответствовать тому «вкратце», просьбу о котором так тактично выразил уважаемый Фёдор Михайлович, я не намерен совершать исторический экскурс в прошлое с тем, чтобы определить ту развилку, где это произошло. К тому же нам достаточно видеть только следствия такого ошибочного развития. Причины в данном случае не важны, да и неустранимы!
Пётр Николаевич сделал паузу, при этом «помяв воздух» пальцами обеих рук, как это делают, когда хотят убедиться в качестве полотна на костюм. Вся группа слушателей хотя и находилась на полуденном солнцепёке, но люди совершенно этого не чувствовали. Стоять было на удивление не утомительно, а даже радостно и легко! Было свежо и приятно, чуть ветрено, дышалось в

______________
*Лук.10:41-42
**Римл. 13:14
                215

удовольствие. Воздух был наполнен обворожительным духом влажных испарений летней реки, дурманящими запахами луговых цветов. Казалось, что и солнечные лучи здесь вели себя по-особенному, что заполняя чудное пространство Сферы, они становились осторожны и мягки, как те опоздавшие зрители в театре, которые при выключенном свете безмолвно, стараясь никого не потревожить, на цыпочках и на ощупь пробираются к своим местам.
- Но – русские люди! - словно опомнившись, словно выйдя из состояния задумчивости, воскликнул Соболевский. - Русские! Они-то как угодили в тот бездонный котёл потребительства? По доброй ли воле? Или  их некие злопыхатели, некие исполнители тайного инфернального плана туда подтолкнули? Вероятно, что верно и то, и другое…  Да, по правде сказать, и русские-то все разные. Есть среди них и такие, что подтверждают свою принадлежность всему исконно русскому лишь отметкой в документах или фамилией, да и тех стыдятся. Но мы, впрочем, не о них… Пусть их! Они сделали свой выбор, эти по собственной воле янычары, эти презирающие всё родное, всё своё и заискивающие, млеющие перед всем чужим! Не к ним мы спешили пересекать огромные космические пространства! Не ради них мы готовы протянуть руку помощи нуждающимся в этом! Не им мы бросаем спасательный круг! Они, повторяю, сами сделали выбор, сами определились; ведь открывая одну дверь, тем самым, закрываешь другую! …Всех же остальных, всех тех, кто не открещивается от своих корней, кто, так сказать, идентифицирует себя с породившим их началом, кто дорожит той своею русской сущностью, что снизу доверху наполняет его, всех их мы рады принять здесь! И принять искренне, с открытой душой и чистым сердцем, в чём можете не сомневаться!
Он глубоко вздохнул и перевёл дух, отыскал глазами Фёдора Михайловича и, слегка разведя руки в стороны, обратился уже как будто к нему самому:
- Вот, собственно, «вкратце» и есть ответ на вопрос о цели, который так волновал вас… Не знаю, удовлетворил ли я вас этими своими экспликациями… К тому же, то время, те минуты, что вы все здесь находитесь, не позволяют вам в полной мере ощутить, в полном объёме проникнуться теми задачами, что мы поставили перед собою, как и почувствовать, уловить их чистоту, их высший смысл. Побудьте у нас подольше, погостите, поучаствуйте в наших делах, и, я вас уверяю, всё вам станет ясным и понятным, всё для вас обретёт смысл и порядок! Вопросов же, так сказать, технического плана, тех которые обеспечивают не моральную, а материальную составляющую замысла, и которые нуждаются, вы уж простите, в особенной подготовке и знаниях, думаю, что их касаться пока преждевременно. Это лишь напустит ненужного тумана и неясности в ваши головы. …Разве что, отец Иаков не сочтёт за труд и попытается хотя бы частично восполнить этот пробел…
Пётр Николаевич вскинул глаза, заигравшие смешливым блеском и весёлой лукавинкой, на тихо и незаметно стоящего чуть в стороне священника, который тоже улыбнулся и внушительным голосом, полушутливо и добродушно ответил:
- Ну вот! Разъяснять то, что касается материального, вынужден служитель культа, то есть человек, забота которого прежде всего – предметы духовные! Всё с точностью до наоборот! Как вам это нравится!
Бут и его коллеги в поддержку единодушно и одобрительно заулыбалась.
- А если серьёзно, то конечно же, Пётр Николаевич своею невинною шуткой хотел лишь несколько оживить обстановку и придать концовке своих пояснений некой смешливости, - он ласково взглянул на Соболевского, как-то стыдливо потупившегося в землю, застывшая улыбка на лице которого подтверждала слова батюшки. - Никаких вопросов технической стороны, никаких материальных составляющих и прочего я, конечно же, касаться не буду, тем более не буду пытаться их вам разъяснять! До всего такого (несущественного) вы сможете, если будет на то желание, со временем дойти сами, и не будем мы теперь отвлекаться на всё это. Я же хочу по возможности, и если не будет возражений со стороны Петра Николаевича, несколько дополнить его ответ на ваш вопрос: почему? Несколько осветить его с той стороны, которая мне, лицу духовному, ближе.
- Помилуйте! Какие же могут быть возражения?! Я собственно для этого и позволил себе отвлечь вас от дел! - недоумённо пожал плечами Соболевский.
Отец Иаков обвёл всю группу слушателей добрым взглядом. И такие в этом взгляде читались расположение и понимание, такое в этих ясных голубых глазах сквозило участие и стремление помочь, что Александр Яковлевич Волошин, сразу узнавший в батюшке Мишу Ярыгина, был немало удивлён таким переменам в очень давнем своём знакомом, который был в их детстве до
                216

бесшабашности шаловливым. Михаил Борисович, тем временем, глубоко вздохнул и серьёзно продолжил:
- Трудно переоценить событие, произошедшее в обыкновенное, ничем не примечательное сегодняшнее летнее утро, в обыкновенном, ничем не замечательном русском городке…, и даже не в нём самом, а в его окрестностях. Я думаю, что вряд ли теперь найдётся человек, в полной мере осознавший значимость этого события для людей! Разве, что по прошествии какого-то времени… И как это по-христиански, что произошло оно не в большом и шумном городе, не среди позолоты дворцов, не в среде высоких чиновников и богачей, которые по великим праздникам даже в церквях занимают обособленные почётные места, отгораживаясь от массы людской… Нет! Словно повторяя путь самого Спасителя, оно произошло здесь в лесной тиши, ближе к простым людям!  Помните, когда ученики Христа спросили Его о возможности спасения, то в ответ услышали: «человекам это невозможно, Богу же всё возможно»*? Появление вот всего этого, что вы видите перед собой (а то ли ещё увидите!) и свидетельствует о том, что настало время Божьего вмешательства, дабы спасти заблудших овец! Это время настало потому, что дальше – окончательное разложение и гибель! И это вмешательство высших сил по Божескому соизволенью подтверждает, что человекам самостоятельно спастись нет возможности! Оно обусловлено стремлением помочь избежать плачевного конца, помочь людям выпутаться из дьявольских низин, дабы вернуться в вышины своего человеческого предназначения! Сказано: «Дух дышит, где хочет»**! Иными словами, Божья помощь многогранна и многолика! И приходит она к человеку, к народу в самых неожиданных формах, самыми не предполагаемыми путями! К нам, русским землянам, она поспешила из таких космических глубин, что даже дух захватывает, ибо тысяч и тысяч человеческих жизней не хватило бы добраться туда даже на самых быстрых ракетах! А она, эта помощь, слава Создателю! Вот она! - отец Иаков указующе развёл руками, затем перекрестился, за ним, как послушные ученики, вторящие своему учителю, сделали то же и его слушатели. - Явил Господь милость свою! - он снова осенил себя крестным знамением и снова все повторили за ним. - И где? Там, где никто не мог ожидать! И кому? Тем, кто не могли  и помыслить об этом, кто не смели об этом и мечтать! 
Батюшка был на волне воодушевления и не сразу заметил, что лицо Никиты Ивановича Брагина уже давно выражало собою вопрос, что даже рука его была поднята как у школьника кверху.
- Вам что-нибудь не ясно? - добродушно обратился он, наконец, к молчаливо вопрошавшему.
Тот неловко замялся, словно стесняясь нарушить своим никчемным вопросом интересного повествования, но, набравшись смелости, всё же спросил:
- Вот вы, святой отец, в своей речи сказали, что «время настало»… Но почему оно настало именно сейчас? Ведь согласитесь, были в истории времена и потяжелее! Были времена революций и войн, голода и репрессий, когда люди погибали миллионами…? Сейчас же, вроде бы, ничего подобного не происходит…
Соболевский с радостным любопытством вслед всем участникам беседы тоже посмотрел на отца Иакова, взглядом будто спрашивая: «Да! Действительно! А почему?». Тот опустил голову, немного задумался, немного собрался с мыслями. Наконец, он поднял её и прямо посмотрел в глаза Брагину:
- Вы правы… Сейчас пушки молчат, концентрационные лагеря либо разрушены, либо выполняют функции музеев, а не «душегубок»… И еды (а больше её суррогатов) вроде бы изобилие, и иных всевозможных «благ»… А я крепко запомнил, как мой отец, дошедший в войну до Берлина, в минуты грустного откровения говаривал мне, что вспоминает всегда те военные годы – годы разгула смерти и небывалых лишений, как чуть ли не лучшие в его жизни! Вот парадокс! А! Да вы-то сами покопайтесь поглубже в себе – себе ведь не соврёшь! – и ответьте на вопрос: по душе ли вам  нынешняя жизнь? Честно! Если исключить из неё всё то барахло, всю ту мишуру – машины,

______________
*Матф. 19:26
**Ин. 3:8
                217

особняки, бытовой комфорт и прочее, которое, кстати, ещё и далеко не для всех существует, далеко не все теми «благами» имеют возможность пользоваться! Так вот, если выкинуть из жизни всё то – что останется? Что уйдёт, так сказать, в осадок? Помните слова поэта: «Бывали хуже времена, но не было подлей»*? Никогда не возникало соблазна применить их к нынешней эпохе? К нашему с вами времени? Времени, которое разлагает сами души, искажает их! Сказано: «не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…»**! Вот те времена, о которых вы говорили, как о временах «революций и войн, голода и репрессий» и были теми годами, когда умерщвлялись тела людей, когда мир был подвергнут великим телесным испытаниям! И он, мир, смог их вытерпеть, смог вынести! А теперь? Теперь, когда умерщвляются уже не тела, а души людские? Когда игра ведётся по-крупному и лукавый делает массовые ставки уже не на плоть, а на  то, чтобы заполучить души человеков? Боюсь, что в теперешней ситуации эта самая игра может сложиться не в пользу людей! Слишком много козырей в руках сатаны против них! И вот тут-то помощь высших сил как нельзя кстати! Тут она как нельзя вовремя! И коль она уже оказывается, эта помощь, коль уже пришла она к нам, то, конечно же, неспроста! То, конечно же, в своё надлежащее ей время!
Ярыгин заметил, что в продолжение его речи многие слушатели, молча и кивками головы, выражали своё согласие тому, что он говорил, видимо были солидарны с его мнением. Это он принял как подтверждение правоты своего ответа, как его одобрение. Внимательная же оценка того, что было написано в глазах его слушателей, не оставляла сомнений – ещё многое им было неясно, ещё многое предстояло им разъяснить, дабы преодолеть те нотки недоверия, дабы развеять тот скепсис, глубоко укоренившийся в их обезверившихся душах…   
Тут решил вставить слово Бут. Он, со свойственной ему основательностью в подходе ко всему, с внушительным серьёзным видом кашлянул и, ни на кого не глядя, сказал:
- Есть вопрос, на мой взгляд, не менее важный, а может и посущественнее!
Он замялся, словно ожидая разрешения, но видя, что все молча смотрят на него и ждут, спросил:
- Я вот думал всё время, пока вы, Пётр Николаевич, и вы, батюшка, растолковывали нам… А думал вот о чём: почему же нам русским такая привилегия? Почему именно нам такое благо буквально с неба свалилось, а не, скажем, монголам или там венесуэльцам? Чем именно мы, русские, заслужили это? За что сподобились? А? Позволительно мне получить ответ на такой вопрос или нет?
Отец Иаков и Соболевский, улыбнувшись переглянулись. Последний галантно уступил право ответа:
- Ну, святой отец! Как вам кажется – позволительно алчущему Фёдору Михайловичу утолить свою жажду знаний вашим разъяснением или нет? - с лукавым блеском в глазах произнёс он.
- Почему же нет! Почему не утолить! Всякую жажду благого необходимо, всенепременно необходимо утолять! Ибо сказано: «Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берёт воду жизни даром»***!
Он взглянул добрым взглядом сначала на Петра Николаевича, потом обвёл им всю группу и, наконец, остановил его на Буте:
- Помните слова Иисуса Христа: «Я послан только к погибшим овцам дома Израилева»****? Иными словами, Спаситель будто бы пришёл помочь и просветить лишь евреев, а до других ему якобы и дела не было! И что же получилось на самом деле? А получилось так, что явление Христа еврейскому народу обернулось явлением Его всему человечеству! Это тем более удивительно, тем более непостижимо, что иудеи Его не приняли, отвергли Его, обрекли на мучительную смерть! И Его приход на землю со временем стал достоянием и сокровищем всего человечества, всех уверовавших в Него людей, всех впитавших в себя Его учение! Повторяю, каждый, кто в своё сердце впускает Христа, кто живёт по Его заповедям, по Его учению, каждый, независимо от его расовой 


______________
*Н.А.Некрасов «Современники»
**Матф. 10:28
***Откр. 22:17
****Матф. 15:24
                218

или этнической принадлежности, может считать себя христианином и находится на пути ко спасению! - отец Иаков вздохнул, как бы переводя дух. - Аналогично и появление Руси Бирюзовой, а именно так называется эта Сфера, эта планета, что вы видите перед собою, прежде всего, призвано помочь русским людям, ибо планета сия является одним из средоточий космического русского духа, существующего во вселенной, во всех её уголках. …Но и для каждого иноплеменника, кому всё русское близко и дорого, кто сросся в душе своей с русскими корнями, у кого в его сердце звучат напевы русских песен и русских истоков, кто дышит чистым и морозным русским воздухом, кто не чурается считать себя русским, для всех них Русь Бирюзовая с радостью готова открыть свои двери! 
Закончив речь, батюшка обратил свой взгляд на задавшего вопрос Фёдора Михайловича, как бы сверяя полноту своего ответа с реакцией на него вопрошавшего. Тот был задумчиво потупленным, словно осмысливал услышанное. Повисла тишина, свидетельствовавшая, что и остальные углубились в мыслительный процесс. Жизнь вокруг, постепенно и почти ненавязчиво становящаяся уже привычной для них, тем временем не уставала одаривать своими очаровательными картинками и звуками. Снова послышался торжественный звон колоколов, на время поглотивший в себя звуки природы, издалека доносились голоса людей, занимавшихся какими-то своими делами. Всё казалось и обыденным, и в то же время подспудно наполненным некой значимостью, неким изначальным смыслом и стройностью.
Тут, по-видимому, подошла очередь задавать вопросы  Волошину. Он, рассуждая с высоты своего немалого многолетнего стажа госслужащего, наотрез отказывался понять некоторые вещи, а потому и поспешил разрешить свои сомнения относительно того, что успел заметить своим острым взглядом: 
- Но…
- Что-что? - живо поинтересовался Пётр Николаевич, увидев его душевные терзания. - Вам, Александр Яковлевич, что-нибудь неясно? Или я ошибаюсь?
- Да… То есть, нет! Не ясно…
- Что же именно? Ну, смелее! Чего ж стесняться – тут все свои!
- Мне вот непонятно… Мы ещё там… снаружи видели, как ваши люди в красивых национальных русских одеяниях пропускали внутрь, то есть сюда, абсолютно всех, кто к ним подходил… Вот я и думаю: как можно? Без каких бы то ни было документов и удостоверений личности, без регистрации …всех без разбору пускать… Ведь столько богатства вокруг! Дорогие камни, материалы, блеск даже золота! …Вы что не знаете наш люд? Уже через несколько дней всё будет растащено и разворовано! Как же так без разбору и кого попало? На лбу же у них не написано, кто хороший, а кто плохой, кто честный, а кто вор…!
- Понимаю! - сочувственным взглядом всматриваясь в глаза председателю белокаменского поссовета, как будто это его городку грозят подобные беды, перебил Соболевский. - Ах, как же я вас понимаю! Ваше сердце, привыкшее к порядку, к учёту и документации подвластных вам явлений и людей, не может смириться со столь легкомысленным положением… И потом, золотые дверные ручки жилищ, инкрустированные бриллиантами и жемчугами, в вашем представлении – явный перебор! Понимаю! …Но, Александр Яковлевич, с чего же вы взяли, что мы до такой степени беспечны, до такой степени доверчивы? И почему вы думаете, что для входа к нам не требуется никакого удостоверения личности?
- Да, но я не видел, чтобы кто-то их предъявлял, чтобы кого-нибудь возвратили обратно, не пропустили…! - с удивлением заметил Волошин. Его коллеги тоже с интересом ожидали объяснений в крайне важном для них вопросе и в мыслях отдавали должное сообразительности председателя поссовета. «Надо бы, наконец, перевести его к нам в Стрельск», - подумал Бут, который уже давно советовал покойному Валько это сделать.
- Видите ли в чём тут дело… Думаю, вы согласитесь, что степень цивилизации, частичку которой вы имеете возможность теперь наблюдать перед собой, степень развитости Руси Бирюзовой, вы уж простите, несравнимо выше земной. Соответственно и «технологии», употребляя привычные для вас термины, там неизмеримо более продвинуты… В силу этого, никакие подтверждающие личность бумаги нам и не требуются. Ведь изъяны души, её тёмные пятна, которые, как наивно полагает их обладатель, глубоко спрятаны и не доступны чужому взгляду и оценке со стороны, всегда дадут о себе знать, всегда обнаружат себя, всегда «каркнут во всё своё воронье горло», выползут наружу во внешний облик! Помните древнее мудрое изречение: «omnia mea mecum porto –
                219

всё своё ношу с собой!»*? Так вот – человек всю информацию о себе имеет при себе же! И нужно только уметь её считывать, распознавать! Каждый, очевидно, сталкивался многократно в жизни с чьим-то холодным отчуждённым взглядом, с чьим-то отталкивающим лицом. Это и есть смутное интуитивное распознавание. В повседневности, равно как и в живописи, литературе всем вам вероятно хорошо знакомы подобные проявления этого феномена. В частности им наполнены слова русского философа о революции и революционерах, которые кто-нибудь из вас может быть слышал или читал: «…Лица людей, захваченных революцией, говорят о падении духовной жизни. Выражение этих лиц до ужаса не духовно, и оно уже является осуждением революции. Ваши лица выражают злобу и одержимость, на них нельзя прочесть ни углубленных мыслей, ни благородных чувств. Ваши лица не одухотворены, в них чувствуется падение до самых низин материального мира»**. Эти слова говорят, что человеку плотскому присуща визуально-эмоциональная оценка, которая может быть лишь до некоторой степени точности верна. Эта её точность напрямую зависит от того, насколько человек одухотворён, в какой степени он возвышен над пошлой обыденностью. Человек же неплотский, человек духа, кроме того, что способен с максимально высокой безошибочностью таким вот образом (визуально-эмоционально) оценивать других, так ещё имеет колоссальное подспорье в виде умения «осязать и видеть» исходящую от других ауру – тот спектр душевно-духовного содержания, которым они наполнены. Всё в материальном мире имеет такой спектр, всё светится неуловимым для физического зрения светом – от камней до живых существ, до человека. Мы способны улавливать эти волны, способны их распознавать, а потому и ошибиться в людях мы не можем. Наконец, дабы иметь окончательно полную картину о ком бы то ни было, каждый из нас имеет доступ к «информационному полю» вселенной и даже непосредственную с ним связь! Да, да! Не удивляйтесь, имеется такое «поле», в котором со времени сотворения мира запечатлено и сохранено всё – до самого лёгкого полёта мотылька! Иначе как, на каком основании Иисус Христос мог две тысячи лет назад утверждать, что «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы»***?
Пётр Николаевич, добродушно улыбаясь, обвёл взглядом своих «экскурсантов»:
- Вот вам, господа, и удостоверения личности! Вот вам и документы! Вот вам и не написано  на лбу! А оказывается, что едва ли не там-то и написано! А!
И видя, что внимательные его слушатели всё же пребывают в некотором сомнении и недоверии относительно всего им сказанного, он в том же благостном расположении духа и с тем же выражением доброжелательно настроенного вузовского лектора добавил:
- Что ж… Вижу, что, подобно булгаковскому Семплеярову, вам, господа, также не помешает «сеанс разоблачения»… М-м… Ну вот, к примеру, вы, Никита Иванович! …Тот, скажем так, не совсем благовидный поступок, что был совершён вами после обильного застолья по причине проводов в армию вашего друга юности Шибаева Евгения вечером 13 ноября 1977 года в отношении симпатичной девушки Вестник Галины, думаю, до сей поры вас тревожит, до сих пор память о нём отдаётся иногда покалыванием в вашем совестливом сердце. Ведь речь идёт о двух человечках, один из которых так и не познал мужниной, а другой отцовской заботы и любви…
На Брагина с интересом и любопытством уставились все его соратники. Сам он весь как-то сжался, уменьшился ростом, опустив в землю взгляд даже побледнел лицом. Смотреть на него было неловко и жалко. Никита Иванович прекрасно помнил тот на удивление тихий осенний вечер, когда после шума музыки из магнитофона, песен и напутственных тостов, адресованных призывнику, в тесной квартире Женьки Шибаева, ради такого случая превратившейся в многоголосый кабак, в одной комнате которого были накрыты столы для молодёжи, а в другой для старшего поколения, они с Галей вышли пройтись по улочкам городка. Помнил, как они забрели в детсадовскую беседку…

______________
*Биант Приенский
**Н.А.Бердяев «Философия неравенства»
***Лука 8:17
                220

То, что в ней произошло дальше, вспоминать ему было нелегко, однако, воспоминания эти часто будоражили душу, часто не давали ей покоя, гложа тихим голосом изнутри…
- Ну, что ж! …По весьма красноречивому вашему виду, - как бы удовлетворившись произведённым эффектом и несколько смущаясь тем средством, каким он был достигнут, разрядил тишину Пётр Николаевич, - вижу, что вы, Никита Иванович, вполне осознаёте свою ошибку, совершённую по молодости лет. Но! Как сказано, «кто без греха, пусть первым бросит в меня камень»*! …Итак, в других дополнительных примерах вы, господа, полагаю, нужды не имеете? Или я ошибаюсь?
- Нет! Нет…, Не имеем! – живо и единогласно откликнулись те.
- Только вот…
- Что? Снова сомнения?
- Да нет… просто…, - это вновь вопрошал голос Волошина, было видно, что ему неймётся, что одолевают его непростые мятежные вопросы, - …я всё о том же, …что ни один человек не был отправлен и возвращён восвояси. …Неужели все они  - люди сплошь честные и достойные? Неужели вот все те, как вы говорите, ауры у них излучают небесную чистоту? Неужели не попалось среди них ни одного прохвоста или мошенника?
- Как не попасться! Попался! И не один!
- Тогда я не понимаю…
- Подождите, Александр Яковлевич, подождите! Позвольте мне внести ясность!
Соболевскому пришлось крепко призадуматься и напрячь мысль, дабы максимально понятно облечь в слова то, что было в данном случае необходимо его слушателям. Он с видом школьного учителя, проводящего в классе опрос по проверке усвоения сложной темы учениками, прищурив глаза, таинственным вкрадчивым голосом спросил:
- Вот вы все, господа… Что бы вы, будь на то соответствующая ситуация, предпочли – фунт изюма сейчас в руках, надёжный и ощутимый фунт изюма, или счастливую наполненную жизнь в окружении таких же счастливых родных и близких людей, причём наверняка, гарантированно, но завтра, а следовательно и не столь ощутимо? Так вот, какой бы из этих двух вариантов вы выбрали? 
Он обвёл всех выразительным взглядом, словно ожидая ответа на свой провокационный – это они все ясно чувствовали – вопрос. Но никто не торопился давать его, этот ответ, столь очевидно лежащий на поверхности, столь явно напрашивающийся и спешащий слететь с языка.
- Ну… По вашим выражениям лиц нетрудно догадаться, что предпочтение может быть однозначным! Однако, если вы скажете мне, что не найдётся такого дурака, который сделал бы свой выбор в пользу первого, который прельстился бы горсткой сладости, то, скажу вам откровенно и положа руку на сердце, что и хотел бы, чтобы так оно и было, но это, увы, не так! Ибо подобные несмышлёныши, оказывается, имеются! Мало того, их изрядное количество! И даже этого мало, ибо… Но не буду забегать вперёд… Оказывается, слишком загадочно, слишком непостижимо существо человек! И столько всего в нём понапихано, что не только со стороны, но, порой, и ему самому (а может быть даже, прежде всего – ему самому!) ох! как трудно разобраться во всём том!
Он замолчал. В наступившую тишину робко, но настойчиво вторгались далёкие звуки мерной людской жизни, каким-то чудесным образом и к несказанному удивлению чиновников успевшей за такой короткий срок уже не только появиться и образоваться здесь, но и, казалось, прочно устояться, наладиться!
- Словом, ваша обеспокоенность по поводу того, что сюда могут проникнуть люди, мягко говоря, легкомысленные и даже возможно такие, что склонны к неблаговидным поступкам, отнюдь не беспочвенна! Скажу больше – их будет достаточно много тех, кто соблазнятся, кто позарятся на «дорогие камни, материалы, блеск золота», как вы, Александр Яковлевич, зорким своим глазом тонко заметили. Весьма многие «яко тати в нощи», набив карманы всем тем добром, постараются с ним  скрыться. И, вы знаете, скажу по секрету, никто их преследовать не будет! Никто не будет им  препятствовать и пытаться остановить! Пусть уходят! Пусть бегут с той горстью изюма! Потом,

_____________
*неточное Иоанна 8:7
                221

конечно, как нетрудно догадаться, будут жалеть о содеянном, будут чесать затылки… Но, …сами понимаете, …каждый делает свой выбор, и каждый должен нести ответ за свои поступки… Хотя никто и не откажет им в прощении, если одумаются, если захотят вернуться и стать на путь истины и исправления. Ведь помните, - он посмотрел на отца Иакова, как бы ожидая с его стороны поддержки, - вопрос из Писания: «…сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?» и ответ «…не говорю тебе : «до семи», но до седмижды семидесяти раз»*! Таким образом, мы принимаем у себя почти всех и принимаем с радостью! …Исключая, разве, совсем уж клинические, как выражаются ваши доктора, случаи, случаи полного расчеловечивания, полной духовной деградации. Подобным, я бы сказал ещё сырым, экземплярам предстоит изрядный срок дозревания в тех сферах бытия, что соответствуют их субъективным качествам, а по сути – их человеческой духовной недоразвитости.
После этих его слов все глубоко задумались, осмысливая услышанное.   
- Ну! И что же это мы все приуныли? - прервал через минуту тот облагораживающий любого процесс уже задорный и весёлый голос Соболевского. - А между тем совсем позабыли о цели нашей экскурсии! Тем более, что мы от неё почти совсем рядом! Во-он за теми живописными деревьями и спряталось хозяйство Виктора Сергеевича, - он кивком головы указал в направлении речной затоки, так ладно поросшей ивняком и вербами с тополями, как бывает только на пасторальных картинах художников былых эпох.
- Давайте поблагодарим нашего досточтимого отца Иакова за то, что уделил нам время, за интересные и содержательные пояснения, - он энергично и с душой потряс батюшке руку, - и поспешим, а то, неровён час, не застанем чрезвычайно интересующее нас лицо на месте – уж слишком, скажу вам по секрету, занят в последнее время, слишком непоседлив!
Все вслед ему по очереди пожали отцу Иакову руку, одновременно выражая признательность за приятно и с пользой проведённое время, за его вразумительные слова и пояснения. Тот в свою очередь, перекрестив и благословив каждого из них, спокойно направился обратно – то ли по каким своим делам, то ли в храм.



     4. Тихая заводь

Дорожка из замечательного камня змеевика привела путешественников во главе с Петром Николаевичем к широким прекрасным ступенькам из малахита, которые были зеленее самой зелёной травы или листвы на деревьях и которые были обрамлены внушительными перилами из того же материала. Поднявшись по ним, они оказались на чудесной просторной набережной уже из мрамора с великолепными вазонами, барельефными плитами, скульптурными композициями. Никогда прежде никто из группы чиновников ничего подобного в своей жизни не видывал, поэтому они старались не пропускать ни единого диковинного для них явления, ни одной чудесной для них вещи. Они не находили себе места от всего увиденного, у них дух захватывало от того удивления, что вызывало в их казённых душах всё здесь. Порой, не сдержав своих эмоций, они бурно выражали их восхищёнными восклицаниями.  И можно было понять тот восторг в их глазах, с которым они всё рассматривали, ко всему прикасались!
Шли не спеша. По пути, в силу утверждения, что дорога сближает, Соболевский уже доверительным и проникновенным дружеским тоном, а не поучительно-разъясняющим, как это было до того, всё продолжал отвечать на бесконечные вопросы. Одним словом, за те менее, чем полчаса, которые занял у них путь, Бут и его товарищи услышали ещё о многом интересном и необычном. Услышанное дополнялось, как правило, и наглядной демонстрацией того, о чём шла речь. Причём экспонаты каким-то замечательным образом всегда оказывались под рукой и кстати! Скажем, когда говорилось о людях, которые то тут, то там попадались на глаза и которые не производили впечатления праздных и шатающихся, а всегда были чем-то озабочены, всегда были что называется
_______________
*Матф. 18:21-22
                222

при деле, об их занятиях и увлечениях, об их жилье и, конечно же, о главном для русского человека! – об организации их питания,  Соболевский, как бы между прочим, небрежным жестом указал на прекрасное высокое строение, которое хорошо было видно невдалеке и которое они, было, приняли за здание какого-нибудь дворца или музея – настолько оно завораживало взгляд своими вычурными дивными архитектурными элементами. Столь же небрежным тоном и как бы нехотя Пётр Николаевич поведал, что в том здании располагается их главный продовольственный пункт или, как он выразился, «столовое учреждение». Там по его словам производится («клонируется!»), а затем готовится, расфасовывается и немедленно в свежайшем виде доставляется на места всевозможная пища. Удивительными методами в каких-то питательных жидкостях, в каких-то физрастворах выращиваются (!) целые массы различных видов мяса животных, птицы и рыбы, а также великое множество фруктов, овощей и прочего растительного пищевого материала. Из всего того выращенного искусные и опытные повара, некоторые из которых ранее трудились на процветание  лучших столичных ресторанов, готовят блюда, вкуса весьма и весьма недурственного, в чём шутливый экскурсовод обещал вскоре убедить своих изрядно проголодавшихся экскурсантов.
Внимательнейшим образом вняв всем речам Петра Николаевича, не пропустив в них ни единого слова, уловив явственно проступающую сквозь шутливый и весёлый тон их искренность, их правдивость, все чиновники поняли, до их сознания постепенно дошла та истина, что они имеют дело с невиданным и уникальным явлением, явлением инопланетным, в земных реалиях совершенно невозможным и даже невообразимым! Жизнь, которую они наблюдали вокруг и повсюду, так доброжелательно окружала здесь каждого, от неё исходил такой сильный благостный заряд – заряд невиданного творческого наполнения, заряд радости бытия, заряд счастья любви ко всему и всем и ощущения каждым на себе ответной любви! Окружающее имело здесь захватывающий всё человеческое естество смысл какой-то высшей эстетичности, от всего исходила красота, всё радовало душу, было наполнено проникновенным ощущением прекрасного! Бриллианты, золото, самоцветы, будучи неотъемлемыми элементами творений рук людских, принадлежа всем и каждому, здесь одаривали радужным своим блеском, не вызывая нездорового алчного блеска в глазах – блеска зависти и жажды единоличного обладания…
За разговорами и мыслями, они не заметили где и когда свернули с той изумительной набережной, не заметили, что шли уже по простой узенькой земляной тропинке, протоптанной в густой сочной траве. Миновав небольшую тенистую рощицу, нагибая головы и уклоняясь от пахнущих летом и родниковой сыростью веток кустов и деревьев, вся группа оказалась перед выросшим как из-под земли невысоким плетнём. К нему почти вплотную примыкала водная гладь  речного тихого залива, так что тропинка шла как раз посередине. В чистой той воде между обилием её флоры плавали утки и гуси, возмущая тишину всплесками от своих ныряний. Нехитрая ограда из толстых древесных прутьев была обвита плющом так, что казалась живой зелёной изгородью, которая охватывала собою немалую площадь земли. В составе огороженного участка, помимо чернозёмно-землистого огорода, бурно поросшего самой разнообразной овощной растительностью, имелся очень живописный садик с вишнёвыми, абрикосовыми, яблоневыми и ещё бог знает какими фруктовыми деревьями и ягодными кустами, некоторые из которых были ещё в последнем цвету. С противоположной стороны в глубине садика виднелась соломенная крыша небольшого аккуратного украинского домика (хатинки) с расписными поверх белой извёстки боковыми и фронтальными стенами. Покой и благостная тишина как будто накрывали всё то своим невидимым куполом, а смешанные запахи земли, цветов и зелени окутывали ароматами, напоминающими каждому его детскую родину.
Невольно залюбовавшись той сельской идиллией, все остановились в расслабленности и какой-то посасывающей изнутри ностальгии. Вдруг всё это в один миг как рукой сняло! Мужчина в широких старинных брюках (шароварах), в белой лёгкой рубашке (вишиванці) навыпуск и широкополой соломенной шляпе дачника, которого никто даже и не заметил, поскольку он был в наклонённом положении сразу за плетнём, вдруг, распрямился всею своею статной фигурой и все они, открыв от неожиданности и дикого удивления рты, увидели прямо перед собой широко улыбающееся приветливое лицо Виктора Сергеевича Валько!
- А-а-а! То ось кого це до мене вітром занесло! - радостно воскликнул он.
Нельзя было, однако, сказать, что такая же радость охватила и его бывших подчинённых, ибо верить своим глазам каждый из них отказывался! Здоровое, загоревшее лицо, не рыхлое, а
                223

подтянутое и с лёгким румянцем на нём, так изменившееся, но и такое узнаваемое, всем своим пышущим видом опровергало фундаментальные жизненно-реалистические основы их бытия! И опровергало до такой степени, что каждый из оцепеневших коллег сильно засомневался: а этого ли самого, стоящего перед ними улыбающегося жизнерадостного здоровяка, каждый из них видел ещё вчера, жалко и обречённо лежащим во гробе? Тело этого ли человека было поглощено бурой двухметровоглубокой ямой, было на их глазах зарыто, засыпано и увенчано сырым могильным холмиком? Видя их обескураженность, её виновник заулыбался ещё шире:
- Шо ж таке? Та чи ніяк сумніви? - язвительно подначил он. И, вопросительно взглянув на Соболевского, удивлённо добавил:
- Пётр Николаевич! Ви що не пояснили їм нічого? Чи як? 
И этот его украинский говор, и его занятия в огородике, и весёлая шутливость голоса, и ещё многое неуловимое, но такое существенное и в нём самом и во всём том, что его окружало, с чем он, по всему было видно, прочно сросся – всё это в не меньшей степени, чем то, что они успели до того здесь увидеть, и услышать, и почувствовать, а возможно и гораздо больше, напомнило всем чиновникам, где они находились! Виктор Сергеевич и раньше в рабочей обстановке и в обстановке домашней частенько прибегал к украинизмам. Домочадцы и сослуживцы привыкли к таким проявлением его характера, научились по обилию употребления звучных украинских словечек распознавать и безошибочно определять настроение шефа. Сейчас же, когда бывший их руководитель лихо жарил на чисто «українській мові», которая, кстати, так была ему к лицу, они поняли, что от прежнего их Валько мало что осталось.
Соболевский невинно пожал плечами:
- Да нет…! Объяснения были, …и немало! Правда, касались они большей частью других материй, а не конкретно, вы уж простите! вас…
- Ага! Ну, тоді ми й самі зараз полюбовно покудахтаємо! - заговорщицки подмигнул он Буту и остальным своим соратникам, тепло, через плетень, потрепав их по плечам, а самого бывшего своего зама даже приобняв. - Ану, заходьмо всією чесною компанією до мене! Ану хутко! І усі разом!
Он распоряжался весёлым командирским тоном, а движениями радушного хозяина уже открывал незаметную калитку в плетне. Все девять бывших его сослуживцев и Соболевский один за другим протиснулись в её узкий проём и по едва лишь намеченной дорожке, прячущейся к тому же в буйной овощной листве, через грядки неловко и, теряя равновесие, боясь оступиться и покачиваясь в разные стороны, пошли в направлении непритязательного для современника жилища. И, наверное, все они, кроме Петра Николаевича, с недоумением отмечали про себя резкое на первый взгляд несоответствие и кажущуюся дисгармонию того сельского и убогого, что они видели сейчас перед собой, и всего того, чем они восхищались в продолжение всего своего пути сюда! Однако, несоответствие то было каждому из них каким-то приятным, каким-то таким, от которого не становится на душе неуютно, дискомфортно, а, наоборот, как-то по особенному тепло, как будто соприкасаешься с чем-то родным, с чем-то близким. Это было похоже на то чувство, которое мы, вероятно, все испытываем, когда в ультрасовременных модерновых домах и апартаментах, вдруг, с удивлением обнаруживаем какой-нибудь предмет деревенского обихода – ухват, терракотовый горшок из ординарной глины, лошадиный хомут – которые хозяин притащил для форсу. Или кошка, выгнув спину и мурлыча, потрётся о вашу ногу. «Поди ж ты! - подумается с удивлением, - Здесь – и кошка!». Словом, это был тот вид бытийственной разности потенциалов, который у большинства из нас не создаёт внутреннего напряжения, не порождает токов отторжения подобного положения вещей, а даже наоборот – такое положение радует сердце, наполняет его воодушевлением.  К тому же каждый из них чувствовал подспудную незримую нерасторжимую связь всего того русского дворцового великолепия, которому они дивились и  которое произвело на них столь неизгладимое впечатление, и таких простых вещей, как эти домик, грядки, деревца, это патриархальное хозяйство.
Добравшись под неистощимый аккомпанемент шуток и прибауток хозяина во двор, к длинному столу из простых досок, во всю длину которого с обеих сторон стояли две широкие такого же дерева скамьи, все замялись и сгрудились вокруг стола, не зная, что делать, как это и бывает в первые неловкие минуты, когда приходят гости. До блеска отполированные людскими руками и брюками деревянные стол и скамьи, вызывавшие в подсознании проголодавшихся что-то весьма
                224

обнадёживающее и приятное, находились в тени широкого камышового навеса. Рядом слегка дымилась большая печь, обмазанная тою же, как и хата, глиною, побеленная той же извёсткой, расписанная такими же цветами красок с той лишь разницей, что хата по периметру дверей и окон была разрисована диковинными цветами и птицами, а печка в сытой хвастливости красовалась изображениями каких-то бочек, стаканов и пляшок с горилкой, кругами колбас и огромных окороков. На земле вдоль стен под окнами, которые будто спрятались в красочных нарисованных вокруг них цветах, расположились узкие прямоугольные клумбы не менее пёстрых и красочных цветов живых. Они, покачиваемые ветерком, словно танцевали, радуясь жизни, радуясь встрече с любым живым существом, в благодарность одаривая его не только своим цветением и совершенством форм, но и чудесными запахами, наполнив ими всё пространство вокруг.
Пока гости с добродушным любопытством рассматривали двор и всё, что в нём находилось, подоспел и сам хозяин с огромной миской румяной, поблёскивающей в солнечных лучах и источающей свой одуряюще здоровый аромат, огородины, которую он успел не только сорвать, но и помыть.
- Ну, порадовали, так порадовали! - ласковым голосом всё повторял он, водворив свою ношу в центре стола. - Сідайте! Сідайте, будь ласка! Місця усім хвате!
Он засеменил к хате, скрылся в скрипнувших дверях и через минуту появился оттуда с белым квадратом сложенной льняной скатерти. Когда он, развернув её, огромную и слепящую своею белизной, с весёлыми словами: «Ось і скатертина-самобранка!», раскинул по всей поверхности стола, все ахнули от вида изумительной работы вышивки, украшавшей полотно. Виктор Сергеевич был оживлён и подвижен – было видно, что гости и впрямь порадовали. Покончив со скатертью, он тут же, сделав несколько шагов, нырнул в земляной погребок, холмик которого, весь поросший травой и мхом, виднелся чуть поодаль за печкой. Через несколько минут на столе уже почти не было свободного места от аппетитных блюд с яствами, от толстых зеленоватого и синего стекла старинных бутылей с напитками, от мисок с уже порезанными овощами и мисок с ягодами – так что у гостей, уже вовсю глотавших слюну, захватывало дух! Наконец, когда все хлопоты и оживление, связанные с таким приятным для русского человека процессом сервирования стола, закончились, когда наполненные тарелки исходили горячим (только из печи!) паром чего-то по вкусу небесного, кружившего уставшим путникам головы, когда в старых грубоватых, но так приятно обдающих своим холодком, своею стеклянной гладкостью чарках, заплескалась прозрачная, как слеза, влага, издающая к тому же, божественный аромат, Виктор Сергеевич внушительно встал в торце стола:
- Ну, гости дорогие! Спасибі, що завітали на мій вогник! Що завернули ось сюди, до мене, ось у це моє бідненьке подвір’я! Спасибі, що не забуваєте свого старого соратника! Мені дуже приємно, дуже радісно бачити вас усіх тут, …у мене! То ж хочу, як на то буде й ваша воля, випити ось цю першу чарку за всіх вас, мої товариші! Та за вас, Петро Миколайовичу!
Он протянул руку со стопкой душистой крепкой горилки к середине стола. Все оживлённо загомонили, поднимаясь с мест и протягивая руки с чарками, радостно чокаясь друг с другом. Казалось, они забыли и где они, и с кем они делят трапезу, казалось, их перестало здесь всё удивлять.  Над ними, над камышовым навесом, положив прямо на его мягкую шуршащую поверхность самые уставшие из своих ветвей, шумела листвою старая чета огромных груш. Чуть поодаль плотной стеною зеленели кусты крыжовника, покачивая на ветру колючими ветками с великим множеством дозревающих ягод на них. Под ними деловито прохаживались квохчущие куры, сосредоточенно выискивая что-то в траве. Их блюститель и господин – огромный сердитый чёрно-бурый петух – занимаясь больше не выискиванием корма, а соблюдением порядка в своём гареме, шумно хлопал крыльями и покрикивал на чрезмерно нерадивых наложниц. Всё то вкупе – и запах земли, и нехитрая обстановка простого деревенского двора, и возня кур, и лёгкий шелест листьев, и ароматный дымок печи, и многое-многое другое – вызывало такое умиротворение в душе, создавало такой особенный её настрой, что всем сразу же сделалось блаженно и хорошо!
                225

5. Тёплая компания 

Когда в оживлённой непринуждённой атмосфере общения, подкреплённой вкусным и обильным до изнеможения застольем, все осоловели и сделались бесконечно добродушными и невообразимо философствующими, когда пошёл разговор о вещах серьёзных и пустых одновременно, когда у всех без исключения появилось непреодолимое желание и соответствующий настрой непременно родить в споре истину, вспомнили, наконец, об особенном статусе Соболевского и Валько. Никита Иванович Брагин первым сообразил об этом, первым спохватился.
- Пётр Николаевич! Виктор Сергеевич! - произнёс он расслаблено, слегка заплетающимся языком. - Я смотрю, вы так вкусно и с аппетитом уплетали всё, что на столе! Нам-то, грешным и земным, не мудрено…, и, так сказать, по статусу положено… К тому же такой вкуснятины я в жизни не едал! Никак в Викторе Сергеевиче не предполагал таких выдающихся кулинарных талантов! …Но вы же… Вы же в этом не нуждаетесь? А? Или как? Или я ошибаюсь?
Оба обличённых добродушно переглянулись.
- Мы действительно в этом не нуждаемся! - улыбаясь, ответил Пётр Николаевич. - Но порой приятно, чёрт побери! вспомнить былое, вспомнить вкус изысканных яств, да в хорошей компании тряхнуть стариной! Это – как вспомнить молодость, пусть и ветреную, пусть заблуждающуюся, но этим и очаровательную! К тому же представьте себе полотно художника, на котором он изобразил весёлую, оживлённую трапезу, с тостами и винопитием, и на котором мрачными красками были бы им изображены две насупленные белые вороны, портящие всю картину самим своим видом и обособленностью от других персонажей!
- Та, до того ж, мої кулінарні таланти ви, Микито Івановичу, дещо перебільшуєте! Усе це, що ми з вами їмо і п’ємо, все було зготовлено у їдальні…
- Да я им рассказывал вкратце…, - лениво вставил Пётр Николаевич.
- Навіть овочі й ті визріли самі на городі – а я тільки зібрав, кури знесли яйця – а я тільки забрав, - засмеялся он такому каламбуру. - Ось так!
Громкий смех всех сидевших за столом был оживлённой похвалой его наполовину поэтической остроте. Оживлённость эта всё возрастала, как в любом добром застолье – хмель кружил головы, языки развязывались, любовь его участников друг к другу и ко всему миру, к совокупным и частным его проявлениям, крепла. Не был весел, а, наоборот даже, был как бы несколько отстранён от общего гомона, от колеблющейся тональности хора голосов своих товарищей, лишь Фёдор Михайлович Бут. И этому причиной была не только особенность его натуры, которая состояла в том, что чем больше он пьянел, тем больше замыкался в себе, тем меньше становился разговорчив, в лице приобретал всё больше хмурой мрачности и как бы недовольства. Причина была в том, что хоть и доброй была украинская горилка, которой угощал их Виктор Сергеевич, хоть и невероятно вкусными были все без исключения блюда на его столе, хоть и сидели они в располагающей тиши уютного двора, в тени навеса и раскидистых пахучих груш, но какой-то гвоздь, какая-то заноза в душе, если не сводили на нет, то изрядно смазывали ту картину всеобщей гармонии и благодушия. И во всё время трапезы Фёдор Михайлович пытался разобраться в том своём чувстве, пытался отыскать тот гвоздь, выдернуть ту занозу. Эти искания, эта внутренняя работа, происходящая в сокровенных глубинах его душевного кладезя, не осталась незамеченной внимательным и острым взглядом Валько.
- Ну! что, друже мой любезный, что товарищ мой старый! - задушевно и ласково приобнял он его за плечи, переходя на русский язык. - Что сидишь, понурившись? Пошто головушка закручинилась, думы думая?!
Бут посмотрел на него абсолютно трезвыми грустными глазами. Затем, отвернув лицо, долго молчал.
- Знаешь, Витя, не могу поверить во всё это! - наконец произнёс он с каким-то отчаянием в голосе. - Кажется, что вот-вот проснусь от какого-то сна или гипноза! Не могу поверить, что вижу тебя живым здоровым после того, как видел в…

- В гробу! - весело досказал застрявшее у друга в горле слово Виктор Сергеевич. 
- И потом, все эти грядки, огородики, огурцы, помидоры…, - словно не слыша его, продолжал Бут, морщась, как от чего-то кислого. - Что это?! Неужели всё то, что ты заслужил за свою жизнь?
                226

Неужели такого достоин по своей кончине талантливый руководитель? Неужели многолетнее служение, без отпусков, без благодарности, изо дня в день отдача всего себя …так оценивается …здесь? …Стало так обидно и за тебя, и за себя, и за всех нас!
Облокотившись на стол, рассматривал Виктор Сергеевич своего товарища. Рассматривал взглядом, наполненным печалью и сочувствием, соучастием и затаённой болью, взглядом в котором явственно сквозила неземная мудрость и знание чего-то такого, чего людям знать далеко не всем дано.
- Эх, Федя! - с горечью в голосе, опустив голову, тихо вымолвил он. - …«Написано «не искушай Господа Бога твоего»»*! …Самое главное в жизни человека – понять, кто он есть такой! И найти (помнишь, как в той песне Высоцкого?) свою колею, которая бы соответствовала этому пониманию, и которой бы соответствовал он сам! Нелеп и смешон человек, попавший не в свою колею… И если занимаешь место, которое ниже того, что достоин, которое не соответствует уровню твоей иерархии в мире людей… Да, да! Не смотри так удивлённо – все незримо подлежат такой сортировке, все невидимо находятся на одних, или близких, или разных этажах вселенского здания твари! Так вот, повторяю, если занимаешь не своё место, а, скажем, будучи по существу Аристотелем, работаешь слесарем, то это, хоть и печально, но еще, куда ни шло. Хотя и можно усмотреть в таком положении то, что называется «зарыть в землю талант»… Но вот когда слесари  норовят «работать» Аристотелями, то это уже иное дело, «другой центр тяжести»! Это уже, выражаясь народным языком, – «куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй»! Проблема эта «не своего места», для человечества испокон веков актуальная, со времён исторических поднимаемая его лучшими сынами. Вспомнить только басню Крылова о незадачливых животных, возомнивших себя музыкантами. Или совсем уж древнюю шутку (вероятно, сквозь слёзы) древнегреческого философа Антисфена, в которой он советует принять постановление, «чтобы с завтрашнего дня считать ослов конями!»… Таких ослов, выдающих себя за коней, всегда хватало. Нет недостатка в них и теперь. Так и видишь, что у какого-нибудь столоначальника выскочат ослиные уши, которые, по его мнению, и по его надежде хорошо спрятаны! Словно и не слышали утверждения о том, что можно притвориться на какое-то время добрым, благородным, воспитанным, но невозможно выдавать себя за интеллигентного умного человека, ибо после первой же произнесённой вслух фразы обязательно покажутся ослиные те уши. Словно и не знают, что высокие должности делают великих более великими, а ничтожных более ничтожными…!
Он замолчал, заметив, что говорит уже не одному Буту, а всем притихшим за столом своим коллегам, которые в полной тишине, нарушаемой только тихим ровным голосом Виктора Сергеевича, внимательно вслушивались в его слова.
- Так что, Федя, спасибо конечно за «талантливого руководителя», за этот комплимент… Но, боюсь, что он не по адресу. Никогда таким не был, а был я вот тем самым ослом, выдающем себя за коня… Да, да! Не перебивайте, - повысив голос, поспешил он опередить некоторых, зашевелившихся в несогласии и, вероятно, желавших вставить свои опровержения такой беспощадной самокритики, товарищей. - Не перебивайте, ибо так оно и есть! Мне-то здесь лучше знать, мне отсюда виднее! И потом – тут не бывает ни переоценки дарований каждого, ни их недооценки! Всем – строго в соответствии с их заслугами! Тем более, что соответствие это определяется каждым самостоятельно, но и у всех на виду, не подковёрно, а абсолютно прозрачно! …И вот всё это, - он обвёл глазами двор и свои огороды, и сад, и плетень, - всё, что вы здесь видите – всё это и есть то, чего я заслуживаю не в людском, а в высшем своём собственном беспристрастном и справедливом понимании! Селянин я! Селянин до мозга костей! Но если вы думаете, что это меня удручает, вы глубоко ошибаетесь – это несказанно радует, это делает счастливым! Так как повторяю – главное для человека не ошибиться по отношению к себе самому, не принять себя за нечто такое, чем на самом деле и, по сути, не

_____________
*Матф. 4:7
                227

являешься! Что человека наполняет изнутри, то должно его и окружать! Только такой баланс может принести ему радость бытия! В земных же условиях существования многие, ослеплённые призраками благополучия и достатка, лезут из кожи вон, дабы занять место (чаще совсем ими не заслуженное, а правдами-неправдами добытое), место, которое им и должно обеспечить те самые благополучие и достаток. Таких-то и имел ввиду Иисус Христос, когда говорил: «Многие же будут первые последними, и последние первыми»*! И вот уже здесь, в этих, ещё не Божественных! сферах уровня Руси Бирюзовой, такое выравнивание земных искривлений и происходит. Происходит с неукоснительной справедливостью, с полным нелицеприятием! Причём по инициативе самого «искривлённого», самого запутавшегося и сбитого с толку земною непростой действительностью!
Он замолчал и обвёл всех задумчивым взглядом. После этих его речей на его товарищей нашло какое-то тяжёлое грустное оцепенение, которое так контрастировало с тем вдохновенным задором и радостным душевным подъёмом, что были до того, и которое каждый ещё совсем недавно чувствовал в себе. Все опустили головы и заметно сникли. Первым заговорил Бут.
- Что-то, Витя, не производишь ты впечатления «несказанно обрадованного и счастливого»! - едко заметил он. - Хоть и шуточками-прибауточками да смешками всё сыпешь, а в глазах грусть, как у той спутницы твоей селянской жизни – коровы! Какая-то неувязочка: или чего-то не договариваешь, или что-то скрываешь!
Он, а за ним и все остальные, вопросительно и даже с каким-то укором посмотрели почему-то в сторону Петра Николаевича, который в свою очередь непонимающим взглядом обвёл всех их. Помолчав, Валько, будто говоря сам с собою, ни на кого не глядя, ответил:
- Да нечего и незачем мне скрывать от вас что бы то ни было… И не то это место, где что-нибудь  скрывается и таится! …Грусть, говоришь. …Заметил же, наблюдательный! Ну что ж, попробую разрешить эти твои сомнения… Признаюсь – есть немного грусти, есть… По причине того, что недолго мне здесь находиться, недолго радоваться и наслаждаться этим своим удивительным «нетелесным» состоянием, этим участием в грандиозных делах Руси Бирюзовой, этими такими милыми моему сердцу обстановкой и жизненными реалиями, какие я, вместе со всеми остальными русичами, имею… Есть здесь такой контингент людей (к нему, увы, отношусь и я), которые живут наравне со всеми полноценной и наполненной жизнью, будучи, однако, всё время настороже, постоянно прислушиваясь: не зазвучит ли зовущий звоночек колокольчика?
- Зовущий куда? - затаённым голосом, с придыханием тихо воскликнул Брагин.
- Куда? …Да куда же, как не обратно? Куда, как не на землю, в физический мир, в органическую жизнь? - обречённо ответил Виктор Сергеевич. - Туда, где должен буду отработать те злополучные «ослиные уши», чтобы может быть уже со следующей попытки вернуться сюда, на Родину «на постоянное место жительства», в здоровое состояние «нежизни»…, если конечно не наворочу ещё чего-нибудь!
Снова наступила пауза, воцарилась тишина. Каждый осмысливал то удивительное и малоправдоподобное, что услышал только что. И если в других условиях и при иных обстоятельствах все они вряд ли поверили бы подобной метафизике, а то и посмеялись бы над нею, то сейчас, после всего того, что увидели собственными глазами, и о чём им довелось здесь услышать, они уже не спешили огульно отрицать подобные материи, а лишь недоверчиво дивились им.
Волошин вдруг с замиранием сердца вспомнил и понял, до него дошло, почему его друг детства Дмитрий Храмов утром сказал ему и Сомову, что он пришёл навестить не могилы родителей, а их самих, что побудило подозревать в нём сумасшедшего. 
- И каким же образом это происходит? - спросил он.
- А с такими вопросами вот, пожалуйста, к Петру Николаевичу! - Валько указал ладонью на Соболевского, который казалось с интересом, но беспристрастно, словно лицо постороннее, вслушивался в беседу друзей, чуть согнувшись сидя на скамье и опираясь об неё обеими разведёнными в стороны руками. Все посмотрели на него. Он же, видя, что от него ждут ответа,

______________
*Матф. 19:30
                228

выпрямился, положил руки на стол и бесцельным движением поправил в своей пустой тарелке вилку с ножом. Он опустил глаза и тут же их поднял, вздохнув при этом:
- Ещё немецкий философ Шопенгауэр предрекал тому из людей, кто выяснит механику такого перехода – из духовного состояния в состояние плоти – то есть процесса противоположного процессу смерти, немалую славу! Но согласитесь, подобные вещи – это далеко не то же самое, что упасть, скажем, яблоку на голову Ньютона, тем самым дав ему толчок к открытию второго своего закона. Тут согласитесь, вещи неизмеримо более тонкие, чем тривиальная механика тел! А если дело обстоит именно так, то нетрудно догадаться, что и объяснить их неизмеримо более трудно! А потому я, вы уж простите, делать этого не буду. Но подсказку, или лучше сказать предвестие, могу дать. Всё гениальное просто! В силу этой аксиомы, открою вам секрет, что каждый из вас имеет уже готовый ответ в своей душе. И, согласно уже другой аксиоме – той, что «всему своё время», вы все обязательно узнаете о таких вещах в соответствующее время, в надлежащий час. Мало того, вы порядком будете удивлены тому, что – как это вы не догадывались о таких простых вещах!
Этими своими словами погрузив всех в грустное уныние, Пётр Николаевич замолчал, но через минуту добавил:
- …Если в моих скупых пояснениях вы обнаружили некоторую противоречивость, то спешу её рассеять: вещи простые по своей сути, зачастую бывают невероятно трудными, особенно когда пытаешься их растолковать!
- А пропустить, не услышать тот звоночек можно? - допытывался белокаменский руководитель.
- К сожалению – нет! Свой позывной услышит каждый! Ошибок тут не бывает… 
Тихий вечер, уже набиравший силы, незаметно и ненавязчиво давал о себе знать: как-то тише и миролюбивее стали вести себя куры и петух, шелест листьев на деревьях и кустах, будто готовящихся к покою, слышался мягче, но словно отчётливее, лучи медленно сближающегося с горизонтом солнца высвечивали все предметы в особенном розоватом свете, одновременно делая темнее, контрастнее и гораздо более длинными их тени. С речки неспешно, будто исполняя привычный ежедневный ритуал, потянулись утки и гуси, послышались первые перепевы лягушек. Где-то совсем недалеко, по соседству женский голос красиво запел знакомую душевную песню. Угадывалось, что та песня сопровождала умиротворённый вечерний домашний труд и приготовления всего хозяйства «ко сну грядущему». Приятно опечалились, заслушавшись.
- А не осушить ли нам ещё по чарочке анисовой?
Все оживились и с видимым энтузиазмом отнеслись к такому своевременному предложению хозяина, который, не дожидаясь их ответов, уже наполнял стаканы. Когда все чокнулись и выпили «за здоровье хозяина! за его процветание и благополучие», вдруг опомнились, что выпили за «здоровье» умершего, а вернее человека, не совсем в привычном смысле живого, и за его же «благополучие». Всем стало неловко и не по себе.
- Да не конфузьтесь! - успокоил их Валько, тыльной стороной ладони вытирая уста. - У нас ведь тоже здоровье имеется!
Он посмотрел на Соболевского.
- Просто оно относится не к органике, а к духовной составляющей… То же можно сказать  и относительно «процветания и благополучия»… Так что пусть вас такие вещи не смущают и… спасибо за пожелания!
Виктор Сергеевич по-хозяйски принялся накладывать в тарелки гостей чего-то аппетитного из ещё нетронутого огромного блюда.
- Николай! - как бы между прочим, споро орудуя большой ложкой, обратился он к одному из своих гостей, даже не посмотрев на него, а будто сосредоточив всё внимание на наполняемых тарелках.
Человек, к кому он обращался, был «завхоз района» Николай Ефремович Синельников. Тот самый, к которому следовало  бы по меткому выражению Бута «заскочить» ещё утром Виталику Храмову, вероятно, с вопросом о пунктах приёма металлолома, так беспокоящего при жизни Валько, и, как нетрудно догадаться, теперь утратившего для него всю свою актуальность.
- Николай! - повторил своё обращение Виктор Сергеевич, когда тот вопросительно вскинул на него глаза. - А ты что, греців син, не слышишь ничего, не узнаёшь?
Синельников, грузный седой мужчина, с тревогой выслушал вопрос, беспокойно уставив глаза в бывшего руководителя. Его сердце действительно уже давно было не на месте, чувствуя близость чего-то смутно неясного, но такого значимого, такого для него важного. Большая ладонь,
                229

как бы намереваясь прикрыть, невольно легла на то место на груди, где учащённо билось взволнованное его сердце.
Виктор Сергеевич, покончив со своим делом, уселся, по-доброму и загадочно посмотрев на сослуживца и мучая того паузой.
- Да это же родительница твоя! Ярославна Прохоровна поёт! - наконец выпалил он.
Николай Ефремович, слегка даже отшатнувшись, как после удара, не веря, покачал головой. Он совсем забыл, что здесь ничему нельзя было удивляться. И тот факт, что он уже два месяца, как похоронил свою мать, во владениях Руси Бирюзовой не имел земной фатальной силы!
- Ну, сходи, сходи! - мягким добродушным голосом добивал его  Валько. - А то вижу, что сердце, чего доброго, выскочит из груди! Ярославна Прохоровна, как и я, тоже в положении ожидающей возврата…
И уже вслед скорыми шагами удаляющемуся, всё не верящему, сбитому с толку Синельникову, громко и спеша говорил:
- Это по соседству! Как из ворот выйдешь – направо! Сразу увидишь свой дом! Не ошибёшься!
После ухода Синельникова, все как-то обеспокоились, с тревогой, а в глубине души и с  надеждой, посматривая то на Валько, то на Соболевского – не огорошат ли они и их чем-нибудь этаким, из разряда вон выходящего (хотя за время пребывания здесь категория эта для них и расширилась весьма существенно)? Но оба, как сговорившись, молчали, задумчиво-рассеяно посматривая по сторонам. Молчали и остальные, словно закрываясь молчанием этим от возможных новых диковинных откровений инопланетян. Ибо для них хватило, и даже более чем! всего того, что уже было открыто! Перебор в такого рода вещах – это ясно ощущалось  – мог для каждого из них быть чреват последствиями непредсказуемыми… Наконец неспокойная натура Волошина, не терпящая продолжительных неловких пауз в разговоре и к тому же интуитивно чувствующая необходимость смены темы, перевода её в русло приземлённости и спокойной обыденности, снова вознамерилась дать о себе знать. Помогли ей в этом возвратившиеся с водных своих процедур гуси и утки, гоготанием и кряканьем настоятельно потребовавшие к себе внимания, которое спохватившийся хозяин и поспешил им уделить.
- Виктор Сергеевич! - обратился Александр Яковлевич к Валько, хлопотно загонявшему птиц в их жилища. - А чем вы кормите своих пернатых?
- Да этих вот водоплавающих сейчас – летом – и кормить особо нет надобности! Сами находят себе корм в воде… - разгадав замысел бывшего подчинённого и прищурив глаза, охотно отвечал тот, помахивая прутиком в руках на птиц. - А кур – так по-разному! И просом, и кукурузой, и пшеницею! …Кто когда-либо бывал на Черкасчине или Полтавщине, да не сейчас, когда там разруха и запустение, а если и выращивают какую-либо растительность, животных и птицу, то  накачивают их всякой химией…, а в те годы, когда там ещё процветали колхозы, в советское время… Так вот, кто там бывал, тот не мог не заметить, что и яйца, и сало, и мясо, и молоко там невероятно вкусные! Всё зависит от кормов, а значит от земли! Там же сплошной чернозём!
- Виктор Сергеевич! - хитро продолжал Волошин свой отвлекающий маневр, уцепившись за подвернувшуюся так кстати тему. - А вы как думаете о событиях на небезразличной вам Украине? Следите за ними? И что теперь можете сказать о своей малой родине?
- О! Та то вже дуже болюча тема… и непростая для меня. Что ж тут теперь скажешь? Только одно: побалуются хлопцы…, понапихают в карманы и за пазуху – да за бугор! А оставшиеся почухають потилиці, покряхтят, поохают и назад к маме – к России! Также и все эти чухонцы прибалтийцы. Европа – Европой, а Россия под боком! Одним словом лет через 20-30 всё будет на своих местах, все будут дома. Тем более, что и явление Руси Бирюзовой, которого вы теперь очевидцы, очень тому поспособствует… А сейчас с болью приходится наблюдать явления другого порядка – семена разложения и деградации, густо посеянные исконными врагами России, дают пышные всходы! Разделяй и властвуй! Разделить-то разделили – удалось мерзавцам! Предполагают и вволю повластвовать! …А удалось потому, что смогли насадить измученному в различных социальных экспериментах нашему человеку идеологию  закона джунглей. Вроде суждений того купчика из забавного старого фильма («Женитьба Бальзаминова», помните?), который говорил: «А я
                230

считаю, что человек, не способный заработать денег и вовсе не должен жить на свете!». Вот так вот! Вот воззрения подобных купчиков и удалось насадить… Размножились такие, словно мошкара, расплодившаяся в таёжных дебрях! Берёт числом! Медведя-добряка способна заесть! Она теперь рулит, эта мошкара, она теперь решает, кому жить, а кому нет. Ей, мошкаре, теперь рай!...
Ещё поговорили о том, о сём. Ещё обсудили преобладающие в политике, экономике, культуре тенденции на постсоветском пространстве. Задались вопросами: почему всего за пару десятков лет преобладания в жизни «мошкары», её доминирования произошёл обвал во всех отраслях, обрушение во всех сферах, невиданная, словно после войны, убыль населения? Сошлись на том, что ещё немного, ещё столько же лет их засилья и русская земля будет напоминать выжженную, как после набегов Мамая, пустыню… Но разговор уже не был наполнен светом того оживления, не обладал зарядом той жажды знать, что присутствовали до того. Проходил он как-то вяло и механически. Вернулся Синельников. Вид его был каким-то потерянным, но вдохновенным. В глазах явственно читались противоречивость чего-то радостного и одновременно озабоченного, беспокойного.
Наконец Фёдор Михайлович Бут, чувствуя, что неумолимо подходит тот час, когда  следует сказать прощальные слова, чувствуя, что загостились, что пора и честь знать, решительно повернулся в сторону Петра Николаевича и, глубоко набрав в лёгкие воздуха, произнёс, глядя тому в глаза:
- И последний вопрос… Как вы нам посоветуете обо всём этом докладывать начальству, которое – я в этом не сомневаюсь – уже наслышано, уже знает, уже готово поспешить вслед нам примчаться сюда, чтобы самолично выяснить – что же произошло и почему? чтобы разносить и метать молнии? Неужели нам оправдываться, опираясь на ваши слова, на всё то, что вы нам здесь рассказали, которое, вы уж простите, смахивает на небылицы, на сказки? И если воспользоваться для объяснений  таким материалом в нашей среде, то засмеют, а то и с работы попрут!
- Ну… Я не знаю, - уныло и как бы разочарованно протянул Соболевский. - Простите, но в таких делах я вам не советчик! А вы следовательно боитесь, чтобы не засмеяли? Хм… К тому же у вас есть и такой вариант, как никому ничего не объяснять и не давать отчёта. Остаться среди родных и близких, которых вы непременно здесь повстречаете, - он посмотрел на Николая Ефремовича, чуть не вскочившего при этом с места, - среди людей свободных! Свободных не в силу формальной буквы бумажной конституции, а по фактическому и естественному для человека закону Бытия, в котором нет места чинопочитанию и карьере!
Чиновники кисло переглянулись между собой и …обнаружили, что находятся на том же месте у «лесного КПП», откуда они начинали своё путешествие. Сомов с коллегами так же суетились, тщетно стараясь преградить всё увеличивающемуся, несмотря на сумерки, потоку людей путь внутрь Сферы. Автомобилей, мотоциклов и велосипедов, брошенных их владельцами и замерших в грустном ожидании, неуклонно прибавлялось. Они в беспорядке были покинуты вдоль дороги и просто между деревьев в лесу. Удивившись напоследок своему мгновенному и синхронному перемещению, экскурсанты с некоторым облегчением вздохнули, что снова вернулись в привычную атмосферу жизни.
- Давай – к тебе! - быстро и сквозь зубы бросил Бут Волошину, решительно направляясь к машине. Все коллеги поспешили сделать то же.


          6. Взмёт   

Физический человек… Его предназначение – послужить материалом, тем гумусом, на котором произрастёт нечто самобытное и неповторимое, гумусом, в недрах которого зачинается, а впоследствии и распустится прекрасный цветок! Из него – человека плотского – должен вызреть и родиться человек духовный! И такое рождение из человека Человека может состояться лишь тогда, когда к первому приходит осознание жизни не только и не столько как радостной феерии, сколько прочувствование и переживание в ней  трагедии, ощущение её печали, её боли, когда он с содроганием в сердце открывает в ней эту сторону и начинает уподоблять жизнь ходьбе босиком по битому стеклу – каждый шаг кровоточит, каждое движение – сжав зубы! Вся Вселенная вибрирует
                231

волнами этой изнанки бытия! Каждый атом пронизывается ними! И деться от этого некуда! Некуда уйти, некуда убежать! Многим, раскрывшим секрет изнанки, хотелось бы сделать это, и они скорее предпочли бы раствориться во мраке небытия, кануть в его бездне, чем быть участниками такого кровоточащего действа, как жизнь, как бытие! Если же предположить такую (на самом деле невероятную и фантастическую) вещь, как реальное исчезновение*  хотя бы одной самой малой частицы, входящей в состав Вселенной, будь то атом или мушка дрозофила, следствием этого было бы неотвратимое исчезновение и самой Вселенной! Такое её устройство и говорит нам о феноменальном взаимном переплетении всего со всем, о зависимости каждого от каждого, а также об абсолютной ценности абсолютно всего – от бесцельно гонимой ветром пылинки до  гения Ломоносова!

* * *
Виталик всё не мог привыкнуть к тому состоянию всеохватывающего счастья, которым он был наполнен до самых крайних пределов естества! И, наверное, если бы что-то подобное пришло к нему тогда, когда он был человеком физическим, то тело, не выдержав, взорвалось бы, разлетелось на мелкие кусочки от того преизобилия радости и ликования, что его распирало! Да, раньше он тоже иногда и редко – на какие-то мгновения – впадал в подобную неожиданно заполнявшую душу эйфорию. Но мгновения те так же быстро исчезали, как и являлись, вытесняемые злобой дня, серыми образами повседневности. То были предвестники его нынешнего перманентного счастья, его вдруг возникшего (за какие заслуги?) состояния чистого ключа, бьющего из недр родимой почвы, из её родниковых глубин. То были гонцы, приносившие добрые, долгожданные, наполняющие надеждой вести из милого края неземного! Из края, в котором – он незыблемо в это верил – жили и будут вечно жить все те, кто были бесконечно ему дороги, без кого жизнь была бы безрадостной и серой и даже была бы едва возможной, была бы невмоготу, если бы не прочно в ней укоренённая убеждённость в новой встрече – прекрасной, счастливой и бесконечно радостной! И вот – он сам уже в этом сказочном краю! Нет, нет! Это – сон! В это невозможно поверить! Да разве такое в принципе представимо? Чтобы в любую минуту, стоит захотеть! можно повидать маму, бабушек и дедушек, многих друзей милого детства? Чтобы тебя повсюду, куда ни ступи, окружало всё то, что и должно тебя окружать, что было в самом сердце, что было близким, привычным, без которого не обойтись, близким настолько, что казалось живым, а привычным в той же степени, как собственные руки или глаза?
Первой, кого Виталик увидел, когда Панова и Соболевский мягко сопроводили его в Сферу,  тут же куда-то исчезнув, была его мама – Мария Ивановна! Она стояла у ворот до боли откуда-то знакомого красивого величественного дома и,  всматриваясь вдаль, встречала его, своего сына, устало возвращающегося из долгого нелёгкого странствия. И он, ускоряя шаг, переходя на бег, всё не мог оторвать взгляда от её родного лица, так хорошо до мельчайших чёрточек видимого. Вот её добрые, такие знакомые, излучающие бесконечную любовь и грусть, глаза, её радостно улыбающиеся, что-то едва шепчущие губы, её чуть приподнятые и придающие лицу простого, слегка истомлённого выражения брови, все её милые морщинки, синеватые жилки на висках…! Нет! Это трудно вынести! Это выше сил! Крепко заключив мать в объятия, сын долго покрывал поцелуями её глаза, и губы, и те морщинки! А затем, опустившись на колени и ещё крепче прижав к себе, целовал чуть взбухшие бороздки вен на её руках, которые он так долго не видел, за которыми так истосковалась его душа! У обоих текли тёплые слёзы, у Марии Ивановны дрожал подбородок, но вся она светилась счастьем!
- Родная! Родная моя мама! - всё повторял Виталик, когда, поднявшись с колен, снова уже не так бурно и горячо, а ласково обнял мать, со счастливой рассеянностью осмотрелся кругом.
Лишь тогда он заметил, что за их трогательной встречей следили несколько пар грустных  улыбающихся глаз. В глубине тенистого двора, наполненного дурманящим запахом цветущих лип,

_____________
*не путать с исчезновением мнимым – со смертью – ибо, как в соответствии с законом сохранения энергии, энергия никуда не исчезает, а лишь переходит в другие состояния, так и материально-духовные образования не исчезают, они лишь тоже переходят в иные состояния.
                232

выстроившихся вдоль прекрасной деревянной ограды, обвитой хмелем и плющом так, что резных дубовых реек среди их густой листвы почти не было видно, за широким добротным столом сидели его отец Дмитрий Григорьевич Храмов, бабушка Надежда Ивановна и дед Григорий Леонтьевич, которого Виталик знал лишь по фотографиям. На их лицах читались те чувства, что их переполняли: и радость, и добрая печаль… Тепло обнявшись и расцеловавшись со стариками, которые на самом деле были совсем не старики, а свежие подтянутые, излучающие здоровье люди цветущего возраста, Виталик обнял и отца:
- Ну – партизан! Ни дать, ни взять – разведчик! - подначил он. - Только твои таинства я заметил уже давно! Уже с полгода (правильно?) вычислил, что какой-то батя мой не такой, что-то с ним не то!
- Да ну! - как бы удивлённо смутившись, опустил глаза тот. - Вот незадача!
В таком шутливом ключе разговора, в родственной невероятно тёплой и уютной атмосфере все расположились за столом, обмениваясь друг с другом добрыми любящими взглядами, словно ещё никак не насмотревшись, словно желая этими взглядами впитать в себя всю радостную свежесть первых мгновений долгожданной встречи. И через несколько минут у Виталика уже было глубокое убеждение, что всё это и есть то его настоящее, что всегда в нём и было, что надёжным компасом вело его сквозь дебри жизней, что придавало сил, что вселяло надежду. Через несколько минут ему казалось, что в тех самых жизнях он лишь сюда неосознанно стремился, лишь сюда его влекло неодолимое подспудное желание: быть дома! Через несколько минут он, жадным взглядом рассматривая всё вокруг, с восторгом узнавал как старых добрых и приветливых своих друзей все мелочи двора, всё-всё – вплоть до чуть расшатанного сучка в перилах ступенек красивого милого крыльца, до знакомых камушков на протоптанных тропинках в сад и на задний двор, по которым он когда-то резво носился в играх своих прежних детств! И родители, и бабушка, и особенно дед Григорий, которого он не застал в своей жизни, здесь предстали перед ним совсем в ином, чем там, в биологизме, свете – в том самом свете «нежизни», что полнее и насыщеннее, и радостнее самой яркой жизни, в том нетленном и вечном свете, который именно поэтому был до боли ему понятным и знакомым, близким и неотъемлемым! Перед ним вдруг открылись отчётливо и ясно все те переплетения их «былых встреч», восставших прозрачной картиной из толщи лет, из глубины времени, подобно тому, как Сиддхартхе Гаутаме после 49 дней медитации под деревом Бодхи явились воспоминания обо всех его предыдущих существованиях.
Виталик уже даже не предвидел, не предчувствовал, а почти наверняка знал, что через минуту сюда во двор нагрянет ватага его друзей-товарищей, которые лишь потому до сих пор не пришли, что тактично дали ему время встретиться с родными. Игорь, Толик, Женька, Колька заполнят своими весёлыми голосами пространство вокруг, станут обсуждать что-то, лишь им одним известное и для них одних важное, как будто только вчера они расстались. Как будто ещё вечером они бегали на речку купаться в её тёплой, пахнущей тиной и нагретой за день солнцем воде. Как будто и не было долгих – в годы, в десятки лет – разлук!
И всё случилось именно так… Всё происходящее неуклонно приобретало для него черты того, во что верилось с трудом – и в силу своей маловероятности, и в силу чрезмерной наполненности ощущением преизбыточного счастья, и ещё потому, что просто захватывало дух!  После долгого общения с родственниками и не менее долгого бесцельного, оживлённого странствия с товарищами по округе, во время которого они, спеша и наперебой высказывали друг другу обо всём, что с ними произошло в те как-то вдруг ставшие удивительно незначительными теперь годы их разлуки, Виталик вернулся домой и всё ещё озадаченно узнал, что по земным часам прошло всего лишь несколько минут. Узнал также, что его ждало первое задание в одном из аэропортов страны, выполнять которое он с охотой и поспешил…

* * *
Люди, прибывавшие в Сферу сотнями, потом тысячами, количество которых с каждым днём увеличивалось в геометрической прогрессии, подобно Виталику Храмову, поначалу не решались придавать статус реального тому, что с ними происходило. Они робко относили все те дивные вещи, вдруг окружившие их и сразу же прочно ставшие неотъемлемой составляющей их новой жизни, к
                233

чему-то гипнотическому и чудесному, к чему-то такому, во что боязно поверить. Тот подъём физических и душевных сил, тот преизобилующий прибыток здоровья и бодрости, которые испытал Фёдор Михайлович Бут со своими товарищами и коллегами, испытывали абсолютно все, оказывавшиеся внутри. И только такое оздоровление их физического естества, которое не могло быть ни с того, ни с сего и которое каждый не мог и надеяться ожидать в земных условиях, заставляло их поверить и с радостью принять факт начала фантастической и новой жизни. В отличие от чиновников никто не собирался покидать так неожиданно свалившуюся на них территорию массового счастья, радости и  любви и возвращаться в нездоровье своего тела, в ущербные реалии своей жизни, в тусклое её прозябание. Наоборот! Исключительно все, с восторгом отмечая такие благостные перемены в себе и близких, в окружающем, спешили немедленно включиться в общую жизнь, в коллективную работу, торопились как можно быстрее оправдать счастливый жребий, столь неожиданно и чудесно выпавший им. И если так поступали люди относительно здоровые, то что же говорить о тех, кто исстрадался с костылями и в инвалидных колясках, кто измучился бесконечным приёмом лекарств, кто был истерзан ежегодными, почти не приносящими никакого облегчения, операциями, кто безнадёжно смирился со своим ужасным положением до конца дней больного! Здесь они заново рождались. Здесь к ним приходило такое телесное и психическое  состояние, о котором они уже не смели и мечтать. Здесь они воспаряли духом, загорались желанием полнокровно жить и полноценно трудиться. Здесь они обнадёживались не получать жалкие и унизительные подачки, которые иногда бросались им в прежней их ущербной жизни, а уже отдавать – отдавать с радостью и от души! Они спешили наверстать, как им казалось, упущенное, спешили стать полезными людьми, а не тем балластом, которым, по их убеждению, они были до этого, были всю свою искорёженную жизнь!
Кроме всего того, что касалось невероятного оздоровления их тела и души, другой фактор, не менее, а ещё в большей степени, делал их, как и всех остальных, счастливыми, одаривал той радостью, которой не могли одарить их никто и нигде. Это те уже упомянутые встречи с дорогими людьми, ушедшими из жизни, встречи, на которые в суете земной никто из нас не надеется, в которые в подлунном мире мало кто из нас верит. Сколько отчаянно-радостных возгласов было слышно повсюду в связи с этим! Сколько счастливых слёз, вызванных такими чудесными событиями, было пролито! Трогательные и сердечные до обморока, до потери сознания такие встречи, со своими умершими были и у великого скептика Станислава Фомича Коростелёва и его близких, и у Татьяны Алексеевны Тонковой, её дочери Нины, зятя Василия и внучат, и у семьи Валько…  Да все люди здесь наполнялись и зачаровывались радостью таких встреч, как живым эликсиром, как нектаром чего-то вечного и незыблемого, как чувством нерушимой уверенности в светлой и прекрасной своей потусторонней будущности! Это способствовало тому, что все здесь обретали крылья веры, все загорались пламенем перерождения и возрождения, ко всем приходило неодолимое чувство покаяния и покоя, душевного умиротворения и катарсиса! К тому же это накладывало ясный отпечаток какой-то почётной и торжественно-радостной ответственности, некий тяжёлый и одновременно невероятно лёгкий, возносящий  турбулентными своими вихрями над всем земным, груз!...
Словом внутри закипела такая работа, всё там так завертелось и забурлило деятельностью, что подобного энтузиазма не ожидали и сами устроители действа. И так как все прибывающие были людьми плотскими, то им, естественно, требовались и жильё, и питание, и одежда. Во всём этом недостатка не было, вся эта материальная сторона не могла быть дефицитной, поскольку решались подобные вопросы путём высочайших неземных технологий. И хаоса, неразберихи, несмотря на массовое переселение людское, как нетрудно предположить, тоже не было. По той причине, что не было недостатка в помощниках, перешедших в состояние «нежизни», то есть тех, чьи возможности были несравнимо выше возможностей человеческих, тех, кто в буквальном смысле были «один в поле воин»! Кроме почти всей семьи Храмовых, тут уже были и трудились, что называется в поте лица, многие из друзей и одноклассников Дмитрия Григорьевича – и те, о которых было упомянуто, и о которых не сказано ни слова. Сашка Кораблик и Сергей Берест, Боря Ярыгин и Соня Бостан, множество других, кто с чувством радости, оптимизма и бесконечной благодарности перешли уже по ту сторону биологической жизни, кто успел за разное время, предоставленное в их распоряжение,
                234

почувствовать ту разницу состояний, ощутить глубину той пропасти, что разделяет их. С помощью таких добросовестных ассистентов, рвущихся к работе и ради неё самой и ради помощи близким, помощи всем людям, соблюдались самые строгие порядок и организованность, находились самые оптимальные разрешения тех или иных ситуаций. Не могло быть и речи о том, чтобы кто-то из прибывших был в праздности или растерянности, не зная, чем ему заниматься или что ему делать, о котором бы забыли или что-либо в отношении которого упустили. Всякий, попадающий внутрь, с первых же минут был осведомлён о своих функциях и обязанностях, о сфере своей деятельности, о поставленных перед ним или его группой задачах и порядке выполнения тех задач. А учитывая то состояние души и тела, что были насколько это возможно описаны выше и которые были с восторгом замечены районными чиновниками, но, увы и к удивлению, проигнорированы ними, учитывая множество благих нюансов помимо того, можно себе представить какой силы энтузиазмом и вдохновением были охвачены почти все без исключения переселенцы! Слабую степень выражения чего-то подобного можно усмотреть в советском фильме «Кубанские казаки». Как и там люди работали с песней, со смехом, в удовольствие! Им приносило радость всё – сама работа, общение между собой, природа, здоровье тел, легкость дыхания! Короче говоря, счастье, переполняющее всех было настолько бросающимся в глаза, что от того было даже как-то неловко!
Всё потрясало! Всё приводило в восторг! И изобилие сказочно-великолепного жилья, в которое не верилось! и изысканная гурманская пища, вкусная и здоровая, и люди, становящиеся с каждым днём как братья и сёстры близкими, и непривычность чувства полного безденежья, и дух захватывающего чувства полной здесь ненужности и даже нелепости всего, что связано с деньгами, с вознёй по их добыванию! Ибо труд здесь, как в тех земных мечтах о коммунизме, был не ради вознаграждения, не эквивалентом некой денежной суммы, а естественным и неотъемлемым наполнением жизни, её необходимейшей составляющей, которая кроме того являлась подтверждением высокого человеческого статуса. Ведь  животным неведома радость свободного творческого труда, его возвышающая и облагораживающая суть. Неведомо это, увы, и животным о двух ногах, некоторым весьма многочисленным представителям Homo sapiens (по этой причине представителям скорее чисто номинальным!). Немало и таких проникали в Сферу, лелея надежды на лёгкую жизнь, сплошь состоящую из праздного времяпрепровождения, такого вожделенного для их пустого никчемного естества. Попадали сюда и множество тех, кем двигало любопытство, желание подсмотреть и выведать: «Чего же это там у них деется?», множество разного толка авантюристов, которым без разницы – в Гималаи на поиски Шамбалы, на дно океана в стремлении отыскать останки Атлантиды или в сердце пустыни Гоби отрывать из песка руины древних городов. Встречались среди них и такие, о которых предвещающе говорил Пётр Николаевич, как о любителях поживиться, прикарманить то, что плохо лежит. И всем им, несмотря на то, что их помыслы и вожделения не были тайной за семью печатями, а хорошо просматривались и читались, был дан шанс, была предоставлена возможность попытки преодолеть те их порочные наклонности, перебороть самих себя. Большинство из них, как и ожидалось, не воспользовались тем шансом, не хватило им некоего жизненного разбега (духовного опыта?) для того, чтобы набрать ту первую космическую скорость, что преодолевает гравитацию земного-животного и выводит на орбиту в Космос человеческого. И это после того, что они имели возможность вокруг себя видеть, что они могли ощущать в самих себе! Вероятно, всё то кипение жизни, весь тот творческий энтузиазм и окрыляющее вдохновение труда, которое они с удивлением встретили здесь, в Сфере, воспринимался их затаённым и себе на уме сознанием, как загадочное, им чужеродное массовое помешательство. Воистину достойно удивления это существо – ветхий человек, человек пещерный! Его подпольной душе, как писал ещё Кьеркегор, намного предпочтительнее и милее лачуги и подвалы, чем уготованные для него дворцы! Поэтому, как опять же предвидел Соболевский, набив котомки, сколько можно было унести (увезти-то было не на чем!) всем тем, что в их понимании могло иметь ценность, они благополучно и беспрепятственно освободили Сферу от собственного присутствия, тем самым сведя на нет наличие уродов в семье и ложек дёгтя в бочке мёда.
Когда же в Сферу пытались внедриться люди с совершенно неприемлемым для человека шлейфом прошлого, то подобные попытки строго и решительно пресекались. Таким образом, заключённое ею пространство стремительно наполнялось людьми со светлыми или просветлёнными
                235

душами, с сердцами добрыми и любящими, с неиссякаемой направленностью искренне и широко отдавать и делиться с другими всем, что имели. Отсюда исходило и неуёмное их желание быть деятельными, занятыми, полезными, ибо только через эту неустанную деятельность, через напряжённый труд могли они реализовать свою жажду отдачи, жажду поделиться со всем белым светом тем наполнением, что в них было, тем добром-благом, что они в себе несли.
Касательно же самой трудовой деятельности, то была она чем-то средним между высокой творческой и упрощённой физической. Была она к тому же градуирована на несколько классов, располагавшихся в соответствии со степенью своей сложности между двумя этими полюсами.  Способности и наклонности каждого прибывшего, его потенциальные возможности, в точности и безошибочно определяемые, позволяли подобрать ему то поприще, которое могло максимально приносить всем пользу, которое и ему самому было бы в радость и удовольствие. Таким вот образом, по такому принципу организовывались подразделения, в свою очередь включавшие в себя множество разветвлений – групп, бригад, взводов и т.п. Они обнимали и обеспечивали все те нужды, что обступают жизнь плотского человека (куда от этого деться!) со всех сторон: жильё и питание, учёба и досуг, воспитание детей и забота о старшем поколении. Особняком стояли эстетическое и духовное обучение и совершенствование.
Жильё, хоть и представляло собой совершенно невообразимую и даже по земным меркам немыслимую картину, всё же требовало некоторого ухода и хозяйского глаза. Великолепие просторных, светлых и уютных квартир в столь же великолепных «выстроенных» из роскошных естественных материалов архитектурных сооружениях, которые язык не поворачивался назвать домами, было рассчитано на такой век, что на два порядка превышал продолжительность средней человеческой жизни (то есть имело «гарантийный срок эксплуатации» в тысячи лет).  И хоть  не было никакой возможности, чтобы что-то там сломалось или вышло из строя, всё же всё это требовало какого-то минимального внимания к себе. К тому же, по причине стремительного роста населения Сферы, столь же стремительно росло и количество жилых строений, требовавших к себе такого внимания. Этим и занимались жилищные взводы по благоустройству кондоминиума. 
Стоит также отметить, что увеличивающееся количество теремов и палат, дворцов и храмов, не только жилого, но и самого разнообразного и широкого назначения, хоть и меняло ежедневно и существенно вид поселений и городищ, но планировка и расположение этих всех сооружений была чрезвычайно тонко и обстоятельно продумана. За всем просматривался такой опыт и вкус в подобных вещах, все архитектурные строения так дополняли друг друга, так сочетались и гармонировали между собою, так органично сливались с естественным природным окружением, что впервые попадавший сюда  переселенец поначалу даже терял дар речи. Особенно, когда недоверчиво-восхищёнными глазами рассматривал помещение, где ему предстояло жить. И его можно было понять, ибо не каждый день переселяется русский человек из хрущёвки, коммуналки, барачного дома в дворцовые апартаменты! А помочь ему в них освоиться, так сказать вручить символические ключи от квартиры (в настоящих-то никакой надобности не было за полным отсутствием замков в дверях) и было делом работников тех уже упомянутых выше взводов по благоустройству кондоминиумов. Они же на первых порах обучали массы всё прибывающих новосёлов азам перемещения из любой точки Сферы в любую же другую с помощью необычных и невиданных никем из них ранее пространственных коридоров-связок (ПКа-эСов), обучали пользованию не меньшими диковинами – местами локальной невесомости (МЛН) и местами антигравитации локальной (МАЛ).
Таким образом, как уже говорилось, всё было пронизано, всё кипело работой, учёбой, освоением нового и необычного! Сопутствовал бурному тому вдохновению, в буквальном смысле подпитывал его и кормил прекрасно организованный и налаженный процесс снабжения людей питанием, о котором уже было вскользь упомянуто. Как нетрудно догадаться, сельского хозяйства, крестьянского уклада, как таковых не было. Этот фундамент и основа пропитания землян в силу своей тяжёлой архаичности, в силу зависимости от многочисленных факторов и природных условий не мог быть использован в Сфере, люди которой хорошо владели высокими технологиями выращивания пищевых материалов растительного и животного происхождения, из которых готовились самые разнообразные продукты. Разветвлёнными цепями кулинарии, гастрономии,
                236

общепита, доставки заказов ведали соответственно кулинарные, гастрономические и столовые бригады.
И, конечно же, чуть ли не основное внимание, в полном соответствии с  утверждением, что духовность и гуманность общества определяется по отношении к детям и старикам в нём, следуя советскому лозунгу – всё лучшее детям! – было уделено образованию молодёжи, а также заботе о пожилых людях. Уже имелись учебники по всем предметам обучения для всех классов начальных школ, гимназий и университетов, причём количество их, учебников, варьировалось в неограниченной амплитуде. Состав преподавателей возрастал в линейной зависимости от роста числа учащихся и студентов. И, естественно, не было недостатка в зданиях самих учебных учреждений. Кроме того, в буквальном смысле дворцы спорта, дворцы творчества и культуры, дворцы пионеров росли повсюду, с завораживающей скоростью и постоянством. Процесс обучения в основе своей был классическим, то есть таким, каким он был сформирован ещё в дореволюционной России, поскольку лучшего в этой области трудно изобрести, трудно найти более идеальную парадигму. Однако же и новшеств, диктуемых временем и уровнем развития общества, было немало. И новшества те ни в какие противоречия с седой традицией не вступали, а органически её дополняли, учтиво придавали ей новых оттенков и освещённости в свете научных и духовных обретений.
Что касается поколения старшего, то особенного внимания оно и не требовало, так как не было среди его представителей ни дряхлых и измождённых, ни немощных и больных. Ибо само подпадание под влияние Сферы излечивало совершенно от всех недугов, совершенно всех поднимало на ноги, если в том была нужда. Таким образом, все люди пожилого и преклонного возраста, почувствовав здесь в себе удивительное выздоровление и прилив сил, на которые они уже давно не надеялись, о котором они не могли и мечтать, сами возмущались, когда их щадили, либо предлагали помощь. Они, что называется, рвались в бой, желали полноценно участвовать в коллективном грандиозном строительстве, на равных со всеми остальными. И вся забота о старшем поколении состояла в том, чтобы в тактичной, необидной и мягкой форме сдерживать такое их рвение и подыскивать им нетрудные виды работ и щадящие режимы её исполнения.
В воспитание поколения младшего и молодёжи было положено или лучше сказать возвращено старое доброе начало – октябрятские, пионерские и комсомольские организации. Даже их цели, их уставы были оставлены прежними, советскими, ибо в целях и задачах тех ничего, по сути, не изменилось – помощь и опора отцам и старшим братьям в построении счастливого справедливого общества, – а смысл и буква уставов тоже нисколько не претерпели изменений, кроме тех, что касались отношения к КПСС и не отношения к православной церкви. В этой части изменения были существенными. Таким образом, кроме воспитания в семьях, дети воспитывались в школах, в различных спортивных секциях, в кружках. Однако основное и определяющее они получали на евангельских уроках, на которых им объяснялся смысл учения Иисуса Христа, другие важные православные положения, вытекающие из Его учения, из апостольских посланий.
Но было бы большой ошибкой полагать, что учёбой была охвачена лишь молодёжь, а трудом только старшее поколение. Нет! Все, от новорожденного и до старика, были пронизаны абсолютно всеми сферами деятельности! Все, начиная чуть ли не с тех, кто делал только первые шаги, трудились! Просто сам тот труд взрослел по мере взросления малыша! И как тот, начиная свою жизнь со смешного потешного карапуза, вырастает затем в крепкого телом и духом человека, так и сам труд, начинаясь с лепки из пластилина уточек и медвежат, с вырезания бумажных снежинок, с постройки из кубиков различных забавных неустойчивых сооружений, постепенно усложнялся и доходил до высоких своих образцов. Главная задача состояла в том, чтобы убить праздность, лень, безразличие и скуку, этих монстров, разлагающих людей, этот бич, преследующий их общества! В силу того, и учёбой были заняты все без исключения, от млада до стара, заняты с такой жаждой и рвением всепостижения, что двадцати четырёх часов в сутки было мало! А постигать, изучать и усваивать было что! Ибо кроме таких вышеупомянутых чудес, как ПКа-эСы, МАЛы, МЛНы, было великое множество другого, не менее чудесного – экскурсии на саму Русь Бирюзовую, путешествия с помощью тех самых ПКа-эСов на другие планеты и в другие галактики, освоение таких областей знаний и таких технологий производств, о существовании которых раньше никто и не подозревал! 
                237

Всеми такими мерами за невиданно короткий срок были созданы условия для небывалого культа здоровья духа и тела («при здоровом духе и тело непременно здорово!»), непомерного расширения тяги к знаниям, духовным прозрениям, расцвета культуры, искусства! Подъём патриотизма, невиданный даже в древней Спарте, любовь ко всему исконно русскому, своему, родному повсеместно бросались в глаза, повсюду радовали и вдохновляли! Одним словом все, кто попадал в Сферу, как бы пробуждались, как бы обнаруживали в себе то истинное и вечное, что только и делает человека человеком – беспокойство труда и творчества, неуёмную жажду знать всё больше и больше, вытекающее из неё стремление открывать новое и неизведанное, неизведанное как материальное, так и духовное! А если учесть, что такие порывы способствуют сплочению людей, их жажде делиться и отдавать, что в свою очередь приводит не только к их дружбе и единению, но даже и к любви всех ко всем, то можно себе только представить, как такое пробуждение на людей влияло! в какой степени очищающим и вселяющим надежду оно явилось для них! И вероятно те чужаки, которые не задержались здесь надолго, были недалеки от истины, когда заподозрили в жизни Сферы некое массовое помешательство. Но помешательство такое было того рода, что дай Бог любому обществу, любой стране!




7. «Амстердамский бот»   

А тем временем уже через пару дней, благодаря оборотистости и вездесущию  российских представителей разнокалиберных средств массовой информации, успевших побывать на месте, о Сфере знали и говорили повсюду. Тем временем не только во всей России, но и во всём мире оживлённо и даже с ажиотажем обсуждали это непомерно и с перехлёстом неординарное явление! Оно затмило все происходящие события. Снимки, и видеоматериалы о нём мелькали на первых полосах печатных и интернет изданий, на телевизионных каналах! Телевизионщики, журналисты и корреспонденты всех мастей, из всех частей света рьяно добивались виз и разрешений на посещение и освещение в своих издательствах, на своих каналах белокаменского чуда. Побывала и группа МЧС во главе с министром. Ожидался со дня на день приезд президента или премьера.
Вся та шумиха поспособствовала ещё большему потоку людей к Сфере и в неё. И если первые переселенцы, в основном обитатели Белокаменска или района, добирались до неё на, так сказать, подручных транспортных средствах – автомобилях, мотоциклах, велосипедах, – то после оцепления наружной территории Сферы милицейскими и военными патрульными подразделениями, люди стали попадать в неё уже с помощью ПКа-эСов, сеть которых в мгновение ока раскинулась повсеместно по необъятным российским просторам. И те самые люди, что в национальных русских одеждах в белокаменском лесу помогали всем желающим пройти сквозь невидимую, но ощутимую и непроходимую  границу вовнутрь, теперь помогали мгновенно переместиться туда из любой точки России. Для этого было достаточно лишь изъявить желание, высказав или даже помыслив что-нибудь вроде: «Вот бы попасть туда, посмотреть…!», после чего заинтересовавшийся тут же получал письменное приглашение с пояснениями, куда для исполнения его желания необходимо явиться и что сделать.  Таким образом, поток переселенцев не только не уменьшился, а многократно возрос.
   После того, как министр МЧС со своим сопровождением побывали внутри Сферы, с несказанным удивлением понаблюдав бурлящую, вдохновенную и деятельную её жизнь, он имел доклад о поездке на самом высшем уровне, что значительно ускорило посещение дивного объекта самим премьером. На эти визиты обитатели (или как они уже называли себя – сферяне) не обращали никакого внимания, занимаясь своими делами и лишь экскурсовод, которым, как нетрудно догадаться, был не кто иной, как Пётр Николаевич Соболевский, добросовестно разъяснял высоким гостям всё, что тех интересовало. Словом крайне озадачившись, не зная, что со всем тем делать, высшее руководство страны не придумало ничего лучшего, как назначить некую комиссию и группу
                238

ответственных за связь со Сферой и по старинке не столько отгородиться, сколько отгородить войсками её саму от назойливого внимания зарубежья.
Активно проявляли интерес, крайне заинтригованные и удивлённые американцы, до того спесиво считавшие, что всё самое значительное и весомое в жизни планеты должно происходить у них или по крайней мере с их ведома. Они навязчиво и часто предлагали различные совместные проекты по изучению «странного и вероятнее всего небезопасного явления», нескромно и тупо вуалируя в тех пропозициях превосходство своих учёных, науки, техники и их материального обеспечения. Доходило до предложений совместного военного вторжения и возложения всех расходов на себя. Российской стороне приходилось всячески оттягивать переговоры, дипломатические и научные встречи по этому вопросу, переносить его рассмотрение на более поздние сроки, одним словом по мере и возможности тактично избегать всего, что его касалось. И лишь когда янки, потеряв терпение, а за ним и такт, заявили, что то необычное явление, которое возникло на русской земле, из таких, что принадлежат всей планете, что беспокоит оно всё её население, что оно может таить в себе угрозу даже для её жизни, Россия ответила твёрдо и недвусмысленно. В ответе звучали железные нотки нетерпимости к вмешательству в свои внутренние дела, сквозила уверенность самостоятельно и своими силами справиться и разобраться в вопросе, сдержанные заверения в том, что если понадобиться помощь извне, то американская сторона непременно будет осведомлена об этом и т.д. и т.п. И те как-то сникли и приуныли, интуитивно чувствуя, что всё это неспроста и не преминёт их коснуться. Они, всё ещё по инерции и лишь бы как-то действовать, предпринимали уже косвенными путями, в обход России попытки давления на неё через ООН, через Евросоюз, через всё, что только было в сфере их влияния, в сфере их сил и возможностей.

* * *
А деятельная жизнь самих сферян, не обращая внимания на всю ту возню, что вокруг них происходила,  не замечая всей той шумихи, была в самом разгаре, с каждым днём входила во всё большую силу, била ключом, находилась на небывалом подъёме! Людей всё прибывало, становилось с каждым днём больше. Соответственно и дел прибавлялось. Но это-то и приносило вдохновения и решительности справиться с теми делами, чтобы с ещё большим опытом, с двойным энтузиазмом и задором приняться за новые! Работы хватало всем, работы было непочатый край, все были загружены ею, но никто и не думал стенать и жаловаться, а тем более увиливать и филонить. Наоборот, все без исключения горели пламенем идеи великого строительства! Это в первую очередь касалось сферян плотских, но и организаторы, представители Руси Бирюзовой не были лишены того горения. Им доставляло столько радости, столько положительных переживаний их участие в возрождении русских людей, в формировании их нового жизнеустройства! Их так обнадёживало и даже укрепляло и без того прочную уверенность в успехе небывало быстрое, стремительное возрастание высокого человеческого и русского начала в людях, их жадное стремление впитывать всё новое и для них удивительное, а также припоминать, извлекать из собственных же глубинных духовных тайников старые свои клады, покрывшиеся толстыми напластованиями наносного и ненужного.
Но было бы ошибкой и заблуждением представлять себе всё то общественное бурление и жизненный подъём, как нечто лихорадочное, нечто суетное. Нет! Спешка сферянами не приветствовалась, а даже осуждалась. Всё происходило с благородной и достойной неспешностью и мудрой неторопливостью. И единственной быстротой, от которой любой мог прийти в недоумение, от которой могла пойти кругом голова, была невероятная быстрота перемен вокруг! Таким образом, древняя мудрость, советующая «спешить, не торопясь», была идеально здесь воплощена, была всегда здесь востребованной  и актуальной.
На третий день после появления Сферы у Дмитрия Григорьевича и Виталика в стрельских квартирах поочерёдно разрывались их мобильные телефоны, забытые ими и оставленные, сиротливо теряющие свой электрический заряд в карманах куртки и пальто. В телефонах Храмовы уже не нуждались, ибо всё, что имело к ним касательство, всё, что могло быть с ними связано, что могло быть к ним обращено из любой точки вселенной, было тут же им известно в мельчайших
                239

подробностях и деталях. И если между собой все русичи могли иметь такую телепатическую связь, не зависящую от расстояний и пространств, то с обычными людьми этой связи не было, или вернее сказать она могла быть, но в некоторой степени была она односторонней. А поэтому нужно было что-то и как-то отвечать Рите, нужно было как-то снять её обеспокоенность, которою и вызваны были те звонки. Дел у обоих было, как говорится, невпроворот, заняты были оба чрезмерно, но они решили в тот же день решить вопрос.
Виталик мысленно заставил телефон сестры воспроизвести свою мелодию…
Рита с самого утра в этот ненастный, серый и прохладный июньский день сидела дома. К четырём часам нужно было ехать к врачу-гинекологу на обычный плановый осмотр: как протекает беременность, как развивается плод? Стайн обещал успеть вернуться с работы и отвезти её. Всё то время, как они узнали о будущем рождении своего сына, муж относился к ней по-особенному бережно и тепло, всегда был лёгок на подъём и, что называется на подхвате. А вместе они, спаянные благородной целью создания крепкой семьи и счастливые, готовились в середине августа стать отцом и матерью, готовились к встрече своего первенца. 
Сидя на мягком диване и утонув в его подушках, Рита, отстранённо задумавшись, с налётом обеспокоенности на лице, смотрела в огромное на всю стену окно своего домика-понтона. Лодок в такую пасмурную погоду на канале почти не было, лишь пара белых лебедей с выводком четверых своих малюток в некрасивом сером пуху да тройка юрких чёрных желтоклювых уток «мокли под дождём». За окном чинно проплыл длинный весь под стеклом экскурсионный катер «Амстердамский бот», раскачав волнами из-под себя водоплавающих птиц. Вслед за ними стал покачиваться дом, вызывая приятную истому в животе. Среагировал и малыш, зашевелившийся внутри, шаля и играя. Рита, как бы успокаивая его, осторожно положила обе руки на живот, уже изрядно обозначенный. Она вспомнила, что сегодня следовало бы полить комнатные цветы, но вставать не хотелось. Приятно отметила про себя, что цветы снаружи поливать не нужно – несколько дождливых дней кряду уже сделали это за неё с запасом.
Её обеспокоенность была вызвана вчерашним вечерним звонком украинской своей подруги – крымчанки Ирины. Та, с разбегу спросив, не смотрела ли она новости по седьмому каналу и, услышав отрицательный ответ, взахлёб поведала о чудо Сфере на родине Риты. Ирина, уже давно обосновавшаяся в Амстердаме, выйдя замуж за голландского спортсмена, сыпала такими фактами, верилось в которые с трудом. И зная её склонность к, мягко говоря, преувеличениям, зная также, что и сама подача новостей не всегда корректна, Рита не спешила всему верить. Однако же в душу вошла некоторая обеспокоенность, а то и тревога. Дабы рассеять её, она решила в тот же вечер позвонить брату или отцу. Но звонки им обоим не дали результата, не освободили от тревоги, …никто ей на них не ответил. Она в мыслях своих пыталась найти объяснения такому странному синхронному молчанию, пыталась разгадать тот ребус. Оба могли быть на работе, быть заняты? Вполне могли, но не до такой же степени, чтобы, как сговорившись, не перезвонить затем! Может быть, двухчасовая разница во времени? Чепуха! Было не так поздно, особенно для Виталика! Подспудные волны интуиции наталкивали на смутные догадки о связи между таким молчанием отца и брата и невероятными новостными байками, которые сообщила ей  Ирина. Попытка связаться по интернету тоже ничего не дала – брата на связи не было. Рита поделилась своим беспокойством со Стайном. Тот успокаивал её, говоря на ломанном русском её же любимыми выражения, – «утро вечера мудренее» и «я подумаю об этом завтра». Так, озадаченными и встревоженными, они оба (а может быть и все трое – кто знает?) вчера и уснули.
Сегодня муж звонил с работы уже два раза, но ей нечего было сказать ему, поскольку и сегодня на её несколько звонков одному и другому никто ей не ответил. Стайн по телефону снова всячески старался успокоить и подбодрить, но ей было не до спокойствия, не до бодрости. Она ещё раз выжидающе посмотрела на стеклянную поверхность журнального столика, на котором безнадёжно замер её мобильник. И вдруг, словно под гипнозом её взгляда, тот сначала как-то боком поехал по стеклу, затем завибрировал и задребезжал, тут же разразившись мелодией «Ламбады», которая была любимой песней их с братом детства и по этой причине присвоена его номеру. Рита быстрым движением схватила телефон:
- Да! Виталик! - громким и взволнованным голосом произнесла она. - Я сейчас перезвоню!
                240

У них была договорённость, что из-за ужасной дороговизны звонков из России всегда звонила она. Если же какая-либо необходимость заставляла позвонить их, то она сбрасывала вызов и тут же перезванивала.
- Не надо, Рита! - с удивлением услышала ответ. Голос брата был ровным, спокойным и каким-то таким, что в душе всколыхнулось, что вся она заволновалась ещё больше.
- Что случилось? - затаив дыхание, едва выдавила Рита вопрос.
- Да… как тебе сказать…
- Ну говори! Не тяни! - чуть не закричала она. Её охватило волнение за отца.
- Успокойся! Не кричи! Всё в порядке!
- Где папка?
- Вот рядом со мной сидит…, пьёт кофе…
От души отлегло, она про себя вздохнула, но тело всё ещё было охвачено мелкой дрожью, было покрыто рябью гусиной кожи.
- Ах вы ж, такие-сякие! - принялась было укорять Рита брата. - А я вчера звонила-звонила и одному, и другому! Места себе не находила! Стайн тоже… А вы!
- Подожди, малая… Подожди, - Виталик, в детстве так называвший сестру, и теперь часто вспоминал это слово. - Тут такое дело… Мы с батей сейчас …здесь, в Амстердаме…
- Что!? - глаза у Риты округлились от удивления, ей показалось, что она ослышалась. - Где!?
- Да вот… здесь на вашей еврейской улице…, на Йоденбриистраат, возле домика Рембрандта на мосту за столиком. Батя кофеёк попивает, а я пиво… Если выглянешь из бокового окна, то можешь нас увидеть…
Глаза Риты всё больше округлялись от всё большего удивления – она не верила, она была в полной убеждённости, что это очередной розыгрыш брата, но, всё же, прижав плечом телефон к голове и уху, подняла жалюзи бокового окна, из которого хорошо было видно то место, о котором говорил Виталик. Она тут же увидела его и отца за столиком кафе на мосту у самых его перил, благодушно и даже весело по заговорщицки наблюдающих за её движениями, за её ошарашенной озадаченностью, переходящей в ступор!
- Ах вы ж, …разбойники! - едва опомнившись, в сердцах воскликнула Рита энергично погрозив им пальцем. Она, не медля, схватила прозрачный дождевик, накинула его и, захлопнув дверь, неловко со своим объёмным животом выбежала на улицу. Дождя уже не было, и она на ходу откинула с головы капюшон дождевика.
Ровно через минуту Рита обнималась с отцом и братом, с напускною сердитостью трепля их вихры:
- Ну, ни стыда! ни ума! - добродушно-укоряюще выговаривала она, осторожно присаживаясь на стул. - Вы что не знаете, что в моём положении вредно волноваться? …Что стар, что млад!
Их столик, с недопитым стеклянным пивным бокалом и полупустой чашкой кофе, находился под большущим зонтом из синего брезента с какими-то на нём надписями. Людей вокруг было немного. Подошла белёсо-рыжая и внушительных габаритов девушка-официантка с улыбчивыми голубыми глазами, поинтересовавшись, не будет ли дополнительно каких-либо заказов? Рита спросила себе апельсинового сока.
- А ко мне домой, пятьдесят метров дойти было слабо? Так утомились длительным путешествием, что до этого поворота едва доползли и здесь бросили якорь? - всё корила она, когда официантка ушла выполнять заказ. - Вы когда приехали-то, флибустьеры вы этакие? По туристическим, небось? И главное – тайком! Ни слова! Ну я расскажу всё Стайну! Пусть он вас по-мужски распечёт! Он, кстати, сегодня уже два раза звонил! Переживает о вас, лоботрясы! Надо ему хоть позвонить, успокоить…
Рука её потянулась к карману, но тут же вернулась на поверхность столика – вспомнилось, что из-за спешки и волнения, в котором она покидала дом, телефон там и остался. Всё то время, пока Рита засыпала отца и брата укорами и вопросами, они, дружно подперев кулаком подбородки, смотрели на неё какими-то удивительно добрыми и всепонимающими, пронизывающими насквозь глазами. Их взгляды, казалось, слились в один такой взгляд, который о многом говорил, в котором было написано и ясно читалось так много хорошего, верного и чего-то по-домашнему неземного.
                241

Под действием этого взгляда у неё вдруг подкатил к горлу ком, ей захотелось плакать. Она замолчала, переводя заволакивающиеся слезами глаза с одного на другого. Отец медленно положил свою тёплую, в мягких мозолях, такую знакомую и родную ладонь на её руку. В это время за спиной возникла большая официантка. Стукнув по столу стаканом с оранжевой жидкостью в нём, она улыбнулась и пожелала приятного аппетита. Рита рассеяно ответила, с усилием ответив также и на улыбку. Это отвлекло, это помогло ей справиться с нахлынувшими чувствами и не заплакать.
- Ну, ладно! Розыгрыш удался! Пошутили – и будет! - опустив глаза, выговорила она решительно и как бы подводя итог. - Пойдёмте домой!
Она с видимым усилием медленно стала подниматься со стула. Виталик поспешил ей помочь, подхватив под руки. Все трое не спеша пошли пробираться между столов и стульев, между редких посетителей к выходу, оставив после себя недопитые пивную кружку и кофейную чашку, а также нетронутый стакан с апельсиновым соком. Проходя мимо что-то записывавшей приветливой официантки-гренадёра, Дмитрий Григорьевич расплатился с нею и стеснительно попрощался.
Снова заморосил дождь, придавая улицам Амстердама серого, унылого, и какого-то пасмурно-склизкого вида. Рита накинула на голову капюшон дождевика и забеспокоилась, что отец с братом промокнут, не имея защитной от дождя одежды. Те, слегка улыбнувшись её беспокойству, загадочно переглянулись между собой. Вошли в дом. Рита повернула регулятор температуры на большую отметку – она, как все русские, любила тепло, а к тому же она переживала, как бы ни застудились её дорогие гости. Когда миновали первые минуты рассматривания картин и фотографий на стенах, осмотра полок с книгами и компакт-дисками, когда хозяйка быстро сообразила на маленьком журнальном столике что-то из напитков и сладкого, когда все, глубоко вздохнув, удобно устроились в креслах и на диване, воцарилось благодушное молчание. Рита всё ещё не могла поверить, что здесь у неё в гостях оба и одновременно самых близких её человека. Она была рада такой приятной и чудесной неожиданности, она в нетерпении ждала объяснений, она в мыслях уже думала и надеялась, как здорово они проведут все вместе время, планировала, куда они со Стайном сводят отца и брата, что они им покажут в Голландии. Вспомнив о муже, она тут же потянулась за телефоном на столике, но вдруг услышала нечто, крайне её поразившее и озадачившее.
- Не надо, Рита, звонить Стайну… Пока не надо, - сказал отец, мягко, но серьёзно на неё посмотрев.
В наступившей тишине отчётливо и ясно было слышно, как тикают часы на деревянном комоде, как крякают чему-то  оживившиеся утки за окном, как всплёскивает о борт мелкая волна. Рита застыла в ожидании, сердце её тревожно стучало.
- Мы за тобой, сестрёнка…, - также мягко произнёс Виталик.
И снова тишина. Снова молчание. И лишь два непонятных ей, но таких родных, таких  располагающих к полному и безусловному доверию взгляда испытующе рассматривали её, словно о чём-то спрашивая и куда-то зовя. Лишь участившееся до предела её дыхание давало знать, что она не умерла, не спит и не бредит, что она жива и видит всё наяву. На лице изобразилось мученическое выражение.
- Умоляю вас…! Ну расскажите же наконец, что всё это значит! Папа…! Виталька! – взмолилась она.
- Не надо ничего говорить, дочка… Просто пойдём с нами! Там всё сама увидишь! Да и мама заждалась…
На Риту нашло какое-то безвольное оцепенение. Она почувствовала свою подвластность отцу и брату, но вместе с этим, она почувствовала и полное, абсолютное доверие к ним, ею овладевало, в неё входило ощущение какой-то всеохватывающей защищённости и одновременно её наполняло нечто значимое и прекрасное, дух захватывающее и делающее беспредельно счастливой! Она ничего не понимала, она не чувствовала в себе ни единой мысли, способной всё то объяснить, но она готова была до последней своей клетки раствориться в такой благостной волне, на неё нашедшей! Она машинально, плавным движением вложила свои руки в ладони брата и отца, которые уже стояли и ждали от неё этого и они все трое пошли… прямо на окно. Рита, с дух захватывающим чувством радости, чувством дикого восторга, с замиранием сердца видела, как они втроём (вчетвером!) без всяких усилий прошли сквозь стекло и оказались прямо перед бортом делающего очередной круг по
                242

каналу катера, она видела, как прямо перед её глазами таяла и растворялась надпись на борту «Амстердамский бот»…
В половине четвёртого Рита сидела в своём домике на том же диване, что и утром, и то и дело поглядывала на часы. Дождь за окном, похоже, зарядил надолго и не собирался прекращаться. И вроде бы та же озабоченность, что и утром, была обозначена на её лице, но на самом деле, какая же пропасть была между её утренним душевным состоянием и теперешним! Как они кардинально разнились между собой! С минуты на минуту должен приехать Стайн… Какими словами она объяснит ему, каким способом она сможет убедить его, что они должны ехать не к больнице, не к гинекологу, а совсем даже в противоположном направлении? Да туда и ехать-то не нужно, а лишь сделать шаг…! Всё как в калейдоскопе ярко и узорно проходило в её памяти! И воспоминания те были так свежи, так выпуклы и чётки! Но не сон ли это? Мама, бабушка, дедушка, отец, брат..., родной до боли дом…!  Не уснула ли она ненароком на своём диване, под убаюкивающий ритм дождя, не провалилась ли в беспамятстве? Малыш, словно понимая её переживания и желая ободрить, зашевелился в животе. Она по привычке положила на то место обе руки. «Мой мальчик! Мой русский мальчик!» - подумалось как-то по-особенному тепло и нежно. А ещё подумалось, и уже со стыдом, с укором самой себе, о том, …что это было за наваждение с Голландией, что это было за ослепление этой микро-страной? Как она, до кончиков ногтей русская, позволила себе купиться на всё то по большому счёту мелкое, пошлое и никчемное, что окружило её в здешней жизни, что заполонило всё её время, что заняло без остатка все мысли и стремления? Разве такой она была прежде, когда-то? Разве это не она с отцом, с мамой, с Виталиком взлетала в мечтательные выси, где им сопутствовали людские любовь, благородство, честность, святость? Разве сама она в мыслях не совершала великие поступки и подвиги вместе со своими любимыми литературными героями? Боже мой, как теперь стыдно! И ещё думалось о том, достойна ли она, не приложив со своей стороны ни малейшего усилия, не пошевелив пальцем, а авансом, в кредит получить жизнь, о которой можно было лишь мечтать, на которую можно было только надеяться?!
Снова, и в который уже за день раз, за окном обозначился белый борт неспешно плывущего мимо и надоевшего «Амстердамского бота», отворилась дверь, и вошёл её муж…


   8. Per se ipsam*   

Сколько верёвочке ни виться, говорит народное изречение, а концу быть! Незаметно свивается и конец этого повествования… Подходит к финишу путешествие по волнам его моря, по его заливам и проливам, между рифов и скал. Уже видна береговая полоса, уже усматриваются очертания берега, неумолимо свидетельствующие об окончании долгого плавания, уже всех его участников охватывает радостное чувство благополучного его завершения, а оставшееся расстояние водной глади не столько отдаляет от берега, сколько приближает к нему. И хотя многим событиям предстоит ещё быть, многое ещё должно будет случиться, со многими нашими знакомыми ещё должно будет произойти нечто значительное и замечательное, ибо почти всё незначительное и нехорошее отойдёт и канет в прошлое, но… Но, следуя правилу своевременного ухода (ухода не обязательно по-английски), думается, что пора подводить итоги, пора приближаться к тому моменту, когда маленькая точка послужит завершением большого, во всяком случае, довольно объёмного, дела, и когда поставится она в конце не только с чувством некоторого облегчения и удовлетворения,

______________
*собственными силами (лат.)
                243

но и с чувством тревожной обеспокоенности: всё ли так сделано, как задумывалось? всё ли высказано, что хотелось высказать? не упущено ли чего, не забыто ли?
Миссия, которой было вызвано появление в земных пределах отнюдь не земного образования – Руси Бирюзовой или Сферы, к концу лета благополучно и с ожидаемым успехом завершалась. Через то благотворное и оздоровительное для тела и духа влияние, которое на всех оказывало само присутствие Сферы, через её перековывающее и формирующее в творчески-созидательном ключе обучение прошли многие сотни тысяч, а то и миллионы русских людей. И все они получили наглядный и вдохновляющий пример тому, как можно и как должно жить на земле! Все они на отлично заучили тот урок общественной жизни, в которой главенствующим началом является любовное, уважительное и бережное отношение людей друг к другу, в которой труд и созидание приносят радость и счастье! Все они крепко усвоили те правила, те законы, незыблемое исполнение которых гарантирует качество и светлую наполненность бытия им, их детям, следующим поколениям, которые всё больше будут приумножать их почин, их начинание. К тому же им было с чем сравнивать! Они могли проводить параллели между вещами, которые они видели собственными глазами, которые прочувствованы ими на собственной своей коже, которые пережиты и переосмыслены ими в собственных их душах! И такое сравнение двух миров, через которые им пришлось пройти, пробу с которых им пришлось снять лично, было явно не в пользу прежней жизни, чудовищно с нею разнилось.
Тут следовало бы отметить тот факт, что те три месяца присутствия Сферы, которые вне её пределов пролетели привычно скоротечно, в ней самой имели несколько другой временной размер, ибо время в ней, как и пространство, варьировались в тех пределах и величинах, какие были необходимы для достижения результата, для выполнения предстоящих задач. Все люди, становясь сферянами, хоть и жили по так привычным для них часам, хоть и учитывали в своей деятельности даты и сроки, но все те временные категории были неведомым им образом изрядно растянуты. Таким же неведомым образом, невидимой помощью русичей и пространство внутри приводилось в то соответствие с потребностью в нём для всё более прибывающих людских количеств, нисколько не меняясь при этом снаружи. Словом то удивление, которое испытал Виталик Храмов, когда проведя с родственниками и друзьями при первой встрече почти целый день, он узнал, что вне Сферы прошло лишь несколько минут, ещё в большей мере коснулось его сестры Риты. Она вообще прогостила несколько незабываемо светлых сферных дней, не расставаясь с Марией Ивановной и с бабушкой ни на минуту, побывав там, где только можно было побывать беременной женщине, посмотрев то, что только можно было ей  посмотреть. Всё её приводило в восторг, всему она восхищалась и радовалась как ребёнок, а её собственный малыш – она это ощутимо чувствовала – просто ликовал внутри! Из-за тех по её словам «былинно-русских советских реалий», которые были всем сердцем ею приняты, в которых она, не медля, без остатка растворилась, как зачарованная, всё повторяя шёпотом: «Милое! Родное!», Рита напрочь позабыла о своей жизни в Голландии и даже о Стайне! Она также напрочь позабыла о своей склонности и пристрастии (особенно в последние «особенные» месяцы) к дивану, ибо, как и всеми до неё, ею овладело такое небывалое бодрое состояние радостной деятельности, которое к тому же сочеталось со столь же бодрым и здоровым состоянием тела, о существовании которого она никогда прежде в своей жизни не подозревала! И можно лишь догадываться, каким контрастным холодным душем было для неё возвращение, пусть и на час-другой, в амстердамский промозглый и серый дождливый день, в своё теперь уже унылое и убогое, не радующее, а скорее вызывающее какую-то брезгливую жалость, водоплавающее жильё… 
Не хотелось бы также забыть упомянуть о множестве тех невиданных и невообразимых способах производства материальной составляющей жизни земных людей, переданных им Русью Бирюзовой, о тех технологиях получения энергии, которым русичи обучили русских и которые были совершенно безопасными для земли, воды и недр, для экологии и здоровья планеты, а, следовательно, и для здоровья людей, её населяющих. К тому же потребность в самой энергии сократилась на порядок и имела устойчивую тенденцию к постоянному сокращению и впредь. Этому поспособствовали те самые ставшие привычными до обычности примеры сотрудничества с природой (а не власти над нею!), которые были дарованы людям в виде Ка-эСов, эМэЛэНов, МАЛов и с помощью которых была сведена практически до нулевой отметки потребность в транспорте, средствах передвижения, подъёмных средствах и т.п.
Однако же даже такие грандиозные перемены окружающей среды, такие невиданные доселе её преобразования являлись ничем по сравнению с теми изменениями, что успели произойти в людях, с тем сдвигом сознания и духа, что в них накрепко вошли, что смогли за столь короткий срок кардинально изменить само их естество. «Школа Сферы» благотворным и спасительным образом подействовала на миллионы людей, прошедших через неё, привила мощную инъекцию против
                244

праздности и лени, апатии и безразличия, против различных видов вредных привычек, а уж тем более против тяжких преступных проявлений. И сделано это было не при помощи каких-либо лекарственных средств, и не с помощью неких медицинских чудодейственных методов и систем, когда человек есть пассивно выжидающая обеспокоенная единица, а с помощью активнейшего добровольного участия его в коллективном труде, в масштабном и грандиозном построении чего-то небывалого и нужного! И в этом случае человек проявляет беспокойство, но беспокойство то – не шкурное, не забота о своём «бесценном» организме! Беспокойство то совсем противоположного характера, совсем иной направленности! Оно о результатах всеобщего строительства, о его успешности, о всеобщем благе!
Словом, после ухода Сферы восвояси, русских людей ждала ещё более трудная и напряжённая работа – работа по обустройству своей земли, по оздоровлению всей планеты! Впереди их ждало много нового и интересного! Впереди были небывалый (и уже в масштабах всей страны!) подъём патриотизма, невиданный интерес к своей истории, своим корням, всеобщий образовательный и культурный бум! Впереди наступали времена осветления мира, постепенного изменения в сторону добра его облика, его состояния! И те, которые были (вернее, они считали, что были) хозяевами жизни, вдруг прозрев! станут делиться и отдавать! Вдруг поймут они, что получает человек по мере того, сколько он отдаёт (опусти в воду реки вниз по течению хлеб – и с верховья он к тебе приплывёт уже с маслом), и, поняв это, станут с верою и энтузиазмом помогать тем, кто были изгоями той самой жизни! Всех вдруг всколыхнёт нечто, до того им неведомое, нечто такое, что объединит людей, заставит их вспомнить о таких вещах, как человеческое достоинство и честь, благородство и сострадание, единство высоких целей и счастье их достижения! Все вдруг почувствуют и поймут, что они не безликая масса, не аморфное образование, не броуновское движение, частицы которого разнонаправлены, обособлены и враждебны друг другу, а народ, спаянный общим духом, общею верою, общим движением! Народ, который в величественном и полном достоинства и благородства том движении никого не станет угнетать, ни на кого не намеревается давить, будет считаться с другими, будет оказывать помощь остальным, готов делиться с бедными и отсталыми от собственного избытка, от щедрости и широты души!
Ещё впереди растерянность и даже паника сытых Европы и Америки при виде тех колоссальных изменений во внутренней жизни России, её невиданных темпов продвижения по пути благосостояния людей, взлёта её науки и техники, международного влияния и авторитета. Они вдруг враз поймут, что при таком уровне техники и новейших технологий, при таком бурном дальнейшем их развитии и совершенствовании в России, все их собственные вооружения, которые до того обеспечивали им превосходство и положение чуть ли не хозяев и вершителей судеб планеты, превращаются в груду хлама, в кучу металла. Более же всего вызовет у них тревогу то, что они увидят некое чудесное и необъяснимое перерождение самих русских людей, их духа! Они увидят в них наследников того народа-победителя, который  победил Наполеона, который раздавил фашизм, достоинство и волю которого ещё никому не удавалось согнуть и переломить! И они сникнут, они притихнут, впадут в уныние и депрессию… Но всему тому ещё предстоит быть, всему такому ещё надлежит осуществиться!

* * *
Осень господствовала уже в полной силе, избавив деревья, кустарники и траву от зелёного однообразия, перекрасив их одежды в свои любимые золотисто-багряные цвета. Небо становилось молчаливее и глубже, словно готовясь принять вскоре свой величественно суровый зимний вид. Природа замирала, природа готовилась ко сну.
А истерзанный, с оторванной лапкой, едва живой наш рыжий муравей был уже почти у цели своего нелёгкого путешествия. Всего сотню метров осталось преодолеть ему, дабы оказаться в большой своей семье, среди своих. Он уже добрался к кромке того самого оврага, с которого начались его злоключения, где над ним сомкнулся крепкий клюв ласточки, унесшей его в такую даль. Уже попадались знакомые предметы, как вот этот кусок зелёного стекла от разбитой бутылки, на котором он с несколькими своими товарищами теплым солнечным весенним днём (казалось, как давно это было!) вступил в бой с греющейся на солнце зелёной лоснящейся в его лучах гусеницей… 
                245

Сейчас, осенью, когда шар животворящего светила уже не так щедр на тепло, по ночам приходилось прятаться в глубокие щели в земле, чтобы уберечься от заморозков. Сколько же испытаний выпало на его долю за те месяцы, что он находился в пути! Сколько пришлось выдержать схваток не на жизнь, а на смерть с чужаками, с самой природой, которая, казалось, намеренно старалась свести его со света своими грозами и ливнями, градом и ветрами-суховеями! И, вероятно, дома его уже зачислили в погибшие, вероятно, что никто не ожидает увидеть его живым. Это бодрило и придавало духа, ибо он знал: как радостно для всего муравейника возвращение после длительного отсутствия всех блудных его сыновей! Из сокровенных потаённых запасников достаётся для них самое питательное и вкусное из еды, дабы восстановились их силы, дабы почувствовали они снова благотворный дух родного крова, его целебное заживляющее раны влияние!
Солнце уже зашло, и передвигаться становилось всё труднее – холод сковывал члены, проникал в тело. И, хоть и хотелось муравью преодолеть в этот, возможно, последний день его длительного непростого путешествия как можно большее расстояние, но было ясно, что ночёвки не избежать, и он стал искать расщелину поглубже, так как мелкие уже не спасали. Забравшись в одну из таких, завернувшись в жухлый кусочек травинки, издававшей привычный аромат сухого сена, он свернулся калачиком и тут же устало и блаженно уснул. Сны его в эти дни путешествия не отличались разнообразием: ему всегда снился муравейник и коллективный труд по его жизнеустройству, труд нелёгкий, труд от рассвета до заката, но без него, без его благодатного объединяющего влияния никто из муравьёв не мыслил себе жизни. И не мог знать горемычный измождённый труженик-боец, что мороз в эту ночь будет так силён, что никакая даже самая глубокая щель не укроет его от проникающего на метровую глубину смертоносного дыхания. Не мог он знать, что уснул, чтобы больше не проснуться. Не мог он также знать, что его высохшее, лёгкое как пушинка тельце, завернувшееся в травинку, вымытое из щели водой талого снега нескорой следующей весны, тёплый ветерок поднесёт совсем близко к родному муравейнику… Но где-то в подсознательных глубинах его муравьиной сущности вместе с калейдоскопическими картинками сна бурлила и жила та убеждённость, та уверенность в истине, выраженной в книгах далёкого и непонятного ему существа – человека Сенеки, – и,  которая без всяких книг известна сущностным  глубинам любого живущего, независимо человек он или муравей. Эта истина гласит: «Есть перерывы, а гибели нет!».
И вскоре молодой, по-весеннему жизнерадостный муравей, только недавно вылупившийся из яйца и впервые покинувший внутренние пределы своего муравейника,  нетерпеливо, едва на несколько секунд остановившись, чтобы произвести сяжками исследования, и не найдя ничего достойного внимания, заспешит мимо безжизненного, поднесённого утренним ветерком сухого остова, который когда-то ему же и принадлежал! Воистину, так: «ЕСТЬ ПЕРЕРЫВЫ, ГИБЕЛИ НЕТ!»»…
                Конец       
                31 марта 2013




               


                246