Онегин

Онегин
Что-то вырвало меня из глубокого сна, куда я провалился, как в колодец, придя с ночного задания. Несколько бесконечных мгновений я пытался сообразить, где нахожусь, пока все не стало на свои места: спальник, брошенный на жесткий бетонный пол, тяжело спящие люди в оливковой форме, облупленные стены школы, покрытые кое-где арабской вязью, источающие запах сырости. Туль Карем.
Ронен настойчиво трясет меня за плечо. Наверное, пора на дежурство. Да, братишка, сейчас. Да, встаю. Приподнимаюсь на локте и встряхиваю головой, чтобы отогнать сон.
- Послушай, ты читал “Евгения Онегина”?
Что?! Я еще не проснулся? Евгений Онегин? Где я?
Требовательная рука не отпускает мое плечо, а знакомый голос терпеливо повторяет:
- “Евгений Онегин” – вроде есть такая русская книга. Ты же русский, и ты много читаешь, а мне позарез нужно знать что там написано.
- Евгений Онегин? Мать твою, Ронен! Евгений Онегин убил своего друга, который его разбудил из-за ерунды.
- Ну, не дуйся. Вставай! Вставай же! Очень нужно. Вопрос жизни и смерти.
Ронен улыбается своей знаменитой улыбкой. Невозможно сердиться, глядя на этот лисий прищур. Смотрю на часы: я проспал чуть больше двух часов. Такие штучки могли сойти с рук только ему. Роненовский шарм давно уже стал частью армейского фольклора, как и изобретенный им термин "СОЛО" – Связи, Опыт и Личное Обаяние. Когда, пораженные очередной его гениальной комбинацией, товарищи спрашивали: "Как, чёрт возьми, тебе это удалось?", он обезоруживающе улыбался и отвечал: "СОЛО, братишки, СОЛО". К тому же, мое пробуждение было уже состоявшимся фактом.
- Ладно, черт с тобой! Пойдем покурим.
Переступая через лежащих, мы вышли в школьный двор. Все вокруг было промозглого серого цвета: голые бетонные здания, тяжелое небо над головой, жирная грязь под ногами. Мы сели на холодные ступеньки, в углу двора, и закурили. Дым наполнил легкие, вместе с холодным, сырым воздухом. Теперь я окончательно проснулся.
-          Ну, рассказывай, как занесло тебя на эти галеры?
-          Куда занесло?
-          Давай, про Онегина. 
Ронен прочистил горло и начал рассказывать. Последние два года он учил архитектуру в Бецалеле и работал охранником в сохнутовском центре абсорбции. Работа не напрягала, платили неплохо, в ночные смены он мог учиться, а самое главное – девочки. Прямо с аэропорта, как пирожки из печки! Россия, Украина, Аргентина, Франция… Первое время, даже шея болела – не знал, куда раньше смотреть. Ронен, в свою очередь, как живой абориген, представлял для новоприбывших противоположного пола магнит колоссальной силы. А его внешность и обаяние превращали этот интерес ажиотаж.
В этом водовороте манящих глаз, лукавых губ, пепельных, русых, каштановых кудрей, грозившим с головой затянуть темпераментного израильтянина, было одно лицо, настолько выделявшееся на общем фоне, что его невозможно было не заметить: мулатка!
- Русская мулатка, прикинь! – спокойно сидевший и равнодушно рассказывавший о своих неслыханных победах Ронен, вскочил и стоял передо мной, переступая в возбуждении длинными ногами и жестикулируя. Огонёк сигареты выписывал отчаянные зигзаги перед моим лицом.
Этот экзотический цветок, с кофейной кожей, появился в результате учебы студента из Того в одном из ВУЗов Украины. Девушка выделялась не только внешностью. По словам Ронена, ее окружала какая-то аура особенности, отличности от других.
- Даже, когда вокруг полно людей, и она общается и смеется с ними, и в то же время, она одна, сама по себе. Понимаешь? Я не знаю, как объяснить, но это видно.
Она была приветлива и общительна, но не искала ничьего общества и чувствовалась, что может быть одна, ничуть не этим тяготясь. Единственной ее близкой подругой стала толстая девушка с огромными очками на круглом, усыпанном прыщами лице. Эта девица следовала за ней как нитка за иголкой, как дуэнья за сеньорой. В этой своеобразной дружбе, которую Ронен истолковывал как сострадание к отвергнутым и обездоленным, он усматривал лишнее доказательство ее инаковости. 
- Ну, красавицы, как раз, любят окружать себя страшилищами. И это известный факт, банальней некуда.
Между тем, заинтересованный взгляд этой принцессы стал все чаще останавливаться на Ронене. А как-то вечером, Сова, строго посмотрев, передала ему прихотливо сложенный лист бумаги. Прочитав письмо, написанное на иврите, без единой ошибки, Ронен задумался. Все это было слишком серьезно, а ничего серьезного ему сейчас не хотелось. Серьезное было угрозой хорошему. Можно было не отвечать. Можно было написать в ответ. Но Ронен выбрал самый трудный вариант, и решил поговорить лично и объяснить, что …
- "Напрасны Ваши совершенства – их вовсе не достоин я", - сюжет был уже абсолютно ясен для меня.
- Что-что?
- Да так, ничего. Продолжай.
Она молча выслушала Ронена, вслушиваясь, похоже, не столько в его словам, сколько во что-то внутри себя. Потом так же молча повернулась и ушла, бросив на него всего один взгляд, который Ронен долго не мог забыть. А потом, она ушла с программы и уехала к родственникам на юг страны. Сначала Ронен почувствовал облегчение, потом – пустоту. А потом началось странное. Против своего желания, он снова и снова мысленно возвращался к тому разговору. Снова и снова видел выражение ее глаз, отстраняющий жест тонкой смуглой руки. Он не мог избавиться от этого морока, от ощущения утраты, пустоты. Уже всерьез подумывал взять отпуск и поехать ее искать, как получил вызов в армию, немало удививший его, так как, поглощенный своей внутренней жизнью, совсем не следил за тем, что происходило в большом мире.
Ронен отбросил погасший окурок, и сел рядом со мной.
-  Я до сих пор не верю, что сделал это, но в тот же вечер написал письмо, и отдал его Сове, чтобы передала ей. Все эти чёртовы дни я сам не свой. Тут в оба глядеть надо, чтобы тебя не пристрелили, а у меня голова не на месте: все думаю о ней, о своем письме, и о том, что она подумала, когда прочла, и что ответит… Короче…  сегодня утром приходит смс, всего одна фраза: “читай “Евгения Онегина”.
Он посмотрел на меня:
- Вот я тебя и разбудил…
Во дворике разожгли костер и жарили на нем консервы. Горячий, дымный запах полз по двору, заглушая запах мокрого цемента.  Снова начал накрапывать дождь. Мы сидели на влажных ступеньках заброшенной школы, в Туль Кареме, и я пересказывал Ронену сюжет “Евгения Онегина”.
Когда я закончил, он схватился за голову:
- Ну и сукин сын этот Пушкин! Нет, теперь я просто обязан сам это прочесть, - он почесал в задумчивости подбородок, заросший рыжеватой трехдневной щетиной. -  У родителей большая библиотека, должен у них быть и Пушкин. Как только выберемся из этого дерьма, я позвоню им, чтобы привезли мне книгу.
Не умевший сидеть без дела Ронен отправился на поиски розетки для давно севшего телефона, а я остался во дворе. Спать не хотелось, спину ломило от долгого лежания на твердом, холодном полу. Я осмотрелся. Школьный двор был ограничен с двух сторон зданием в форме буквы “Г”, в длинной части находился штаб, а в короткой спали мы. С третьей стороны была глухая стена, а с четвертой – полуразрушенное здание, видимо бывшее когда-то вестибюлем. Оттуда, прорываясь сквозь нестройный гомон голосов во дворе, доносилось какое-то бормотание, срывающееся на высокие ноты. Через пролом в стене я вошел внутрь. Пол был усеян бетонной крошкой. Когда глаза привыкли к полутьме, я смог рассмотреть два стула, к каждому из которых было привязано по человеку. Один из них - тот что был ближе ко мне, мучительно извивался на стуле, беспрестанно бормоча что-то, вскрикивая и захлебываясь. Это был тщедушный, очень смуглый человечек. Второй – высокий и плотный, с короткой, темной полоской усов на круглом лице, сидел спокойно и безучастно. Глаза обоих были завязаны, что придавало их лицам похожее выражение.
- Пришел полюбоваться на трофеи?
Сзади ко мне подошел наш полковой врач. Ему было лет сорок, и несмотря на форму, его округлая, с выпирающим брюшком, фигура, массивная голова, с редеющими кустиками волос, мягкая манера говорить – производили какое-то домашнее впечатление, совсем не подходящее к тому, что нас окружало. 
- Вот, - кивнул он на черного человечка, - так всю ночь и все утро.
- А что с ним?
- Ломка. Наркоман он. Настоящая находка для Шабака. Если, конечно, что-то знает, - добавил он, помолчав.
- Невозможно смотреть на него. Я не выдержал, сделал ему укол. На некоторое время успокоился. А теперь опять началось. Ну что ты будешь делать? – доктор развел мягкими волосатыми руками. - Не могу же я изводить на него свой морфий.
Услышав голос доктора, маленький наркоман застонал, повернул в нашу сторону лицо с завязанными глазами, и быстро-быстро заговорил. Не нужно было знать арабский, чтобы понять, так выразительны были его интонации и умоляющее выражение незрячего лица. Второй арестованный сидел молча, опустив голову на грудь. По лицу его неспешно ползла муха. “Морозной пылью серебрится его бобровый воротник”, - всплыло у меня в голове, совсем некстати.
Я вернулся в зал и лег на пол. Эта школа так мало походила на то, что отзывалось в моей памяти на это слово. Широкий двор, игры в “квадрат” на переменках, выяснение отношений на жесткой лужайке за теплицами, портреты классиков на стенах, пьянящее буйство зелени, врывающееся в класс через открытые окна... Онегин, Татьяна, морозная пыль, моё незабвенное детство – где всё это теперь? В какую бездонную пропасть ухнуло все, оставив меня предаваться воспоминаниям на пыльном полу заброшенной школы города Туль Карем? Туль Карем – Виноградный Холм. Да уж…

***
Возможность прочесть “Онегина” появилась у Ронена раньше, чем мы предполагали. Уже через два дня нас вывели из Туль Карема, и мы вернулись в тот мошав, из которого выходили неделю назад.
Когда, обрадованные возможностью свидания, родители Ронена примчались к нему, он, первым делом, потребовал у них обещанную книгу, а затем, объяснив как выехать отсюда на шоссе, величественным жестом отпустил их.
Глядя, как белая мазда разворачивается, как побитая собака, я подумал, что в этом - весь Ронен. В своё время я размышлял над секретом его обаяния, и пришёл к выводу, что он заключается в абсолютной концентрации на настоящем моменте. Этот человек присутствовал без остатка в том, что делал, и если он говорил с кем-то, то его внимание принадлежало собеседнику полностью и безраздельно – остальной мир переставал существовать в этот момент. Раз испытав такой всепоглощающий интерес к своей персоне, люди тянулись к тому, кто подарил им это, столь редкое ощущение. Оборотной стороной такой способности концентрации на предмете было полное безразличие ко всему остальному, тому что не находилось в настоящий момент в поле зрения. Ронен существовал по ту сторону вежливости. Все его душевные силы, все без остатка, были поглощены сейчас его темнокожей Татьяной и теми завораживающими отношениями, которые складывались между ними, высверкивая электрическими разрядами. Весь мир делился на две неравные части: ЭТО и всё остальное. И значение всего остального, куда входили его родители, я, те люди, которые в него стреляли и те, кто защищал его от пуль, сводилось только к той роли, которую они играли в этой драме.
Получив вожделенную книгу, Ронен молча уселся в углу, и погрузился в чтение. Меня удивило насколько этот громоздкий фолиант, в твердой, с завитушками,  обложке не соответствует ни объему, ни содержанию романа. Когда через час нас позвали на задание, Ронен молча встал, накинул, не глядя, снаряжение и сел на пол БТРа - туда где свет, падавший из открытого люка позволял читать. Бронемашина, дрогнув, тронулась с места. Один из мешков с землей, которыми мы обложили борта машины, для защиты от пуль, оказался порванным, и от вибрации, вызванной движением, земля медленной струйкой посыпалась внутрь. Не отрывая жадных глаз от книги, Ронен нетерпеливым движением стряхивал землю, сыпавшуюся на страницы.
Задание было пустяковым: выражаясь топорным языком армейских инструкций, мы должны были "продемонстрировать присутствие" - проехаться по дороге, постоять на перекрёстке и вернуться.  День был солнечный, впервые после недель дождя. Солнце сушило напоённую влагой землю, и когда мы останавливались, в воздухе чувствовался характерный для этих мест горько-сладкий запах трав. Стоя в люке, я с наслаждением подставлял лицо встречному ветру. После влажной грязи, сырого бетона, замерших ночных улочек, так приятно было видеть эту зелень и голубизну, и свободно дышащую землю.
В десятке метрах от края дороги я заметил большого орла, сидевшего на скале. Его выпуклые глаза смотрели на рычащее чудовище, ползущее по дороге. В них не было страха, только, как показалось мне, какое-то отчужденное удивление. Когда мы почти поравнялись с ним, он сорвался с места и несколькими неторопливыми взмахами мощных крыльев набрал высоту. На несколько мгновений я потерял его из вида, но потом нашёл: распластав неподвижные крылья, он описывал над нами медленный круг. В этом парящем силуэте было столько свободной, живой силы, был такой контраст с нами, прикованными к уродливой металлической коробке, ползущей в пыли и грохоте.
Я посмотрел вниз: там разыгрывалась драма пути мужского сердца к сердцу женскому, загадка которого волновала ещё царя Соломона. Ронен потрусил книгу, стряхивая с её страниц землю, и на мгновение передо мной мелькнул знакомый с раннего детства летучий профиль, окаймлённый бакенбардами, и мне подумалось, что, помимо библейского мира олив и орлов, и армейского мирка БТРа, можно ощутить присутствие еще одного мира – того, где бьётся закованная в гранитные берега Нева, торопливо летит по бумаге холёная рука, медленно оплывают свечи, серебрится морозной пылью воротник.