Египетское колесо гл. 20

                Глава 20.  Противостояние.




       Время шло. Нападения не было. Запасы зерна, несмотря на жесточайшую экономию, заканчивались. Народ еще туже затянул свои пояса. Детям приходилось хуже всего. Не говоря уже о том, что который год они не видели обычных в Египте сладостей: фиников, инжира, винограда, - дело дошло до того, что их дневной рацион стал состоять из куска ячменной лепешки.

       Ропот и недовольство среди обитателей лагеря росло. Шутка ли: им был обещан рай с изумрудной травой и кристально-чистыми горными потоками, а они вот уже тридцать лет торчат в песках у подножия груды камней и пьют мутную солоноватую воду, которой к тому же едва хватает. Где трава? Где неистощимые источники с ледяной водой? Где обещанная им земля, пригодная для возделывания? – все эти вопросы все чаще слышались среди хеттов, и все чаще звучал один и тот же вопрос: -  Для чего мы здесь?  Для чего мы прозябаем в этом забытом всеми богами месте?

       Каким-то образом люди узнали о кончине фараона. Теперь все знали, что им уже не угрожает его месть. Так для чего они торчат в пустыне?
       Муса отвечал односложно:
      -   Сущий. Это его воля.
      Но уже и этот ответ набил оскомину. Что это за высшее существо, столь полюбившее хеттов и одновременно заставляющее их торчать тридцать лет кряду в песках? Странная какая-то у него любовь. Номарх твердит что-то невразумительное о недопустимости жертвоприношений, - мол, их Отцу отвратительны человеческие жертвы, - однако с каждым годом умирает все больше и больше людей. Разве они не жертвы? Кладбище растет не по дням, а по часам, и больше всего умирает детей. Многие хетты отдали бы все, лишь бы только возвратиться обратно в гостеприимный и столь милый их сердцу Египет.

      Ответа не было: номарх по-прежнему хранил молчание и уповал на волю всевышнего: мол, он пожелал испытать их преданность и послушание и что, мол, все еще впереди, вот только номарх получит знак свыше. День ото дня эта египетских времен песня постепенно осточертела всем: популярность ее, а вместе с ней популярность номарха неудержимо падала. В ход пошли угрозы: Муса все чаще напоминал особенно забывчивым подданным, что было с египтянами, осмелившимся ослушаться волю Отца. В качестве иллюстрации к своим словам он приказал повесить двоих самых красноречивых оппонентов, вздумавших усомнится в могуществе Отца. Эти двое были уличены в каком-то мелочном непослушании. Народу было объявлено, что эти двое тайно занимались блудом, соблазняя умы, а заодно и не особенно целомудренных женщин; и что только их казнь отвратит он народа гнев Отца. Приговор был приведен в исполнение.   

      Только страх удерживал людей на месте, но и страх вскоре мог бы истощиться, - и Муса это прекрасно понимал: - голод многократно сильнее страха. Голодный человек превращается в зверя и никакими увещеваниями, никакими сказками о грозном таинственном покровителе их не сдержать.

      С каждым днем номарх становился все мрачнее, желчнее, злей.  Ему самому до слез, до головной боли надоела пустыня. С какой бы радостью он прямо сейчас бы дал команду грузить добро на подводы и выдвигаться к Террикону! Ожидание нападения становилось невыносимым. Ему повсюду стали мерещиться враги и чудиться заговор: как-то раз старейшины подошли к нему с вполне разумным предложением отправить караван к ближайшему городу для закупки хлеба, - золота-то было предостаточно, - но номарх безо всякого объяснения неожиданно для всех отклонил предложение в самой резкой форме. Старейшины ушли ни с чем, недоумевая. Понятное дело, номарх и слышать ничего не хотел о возможных контактах хеттов с внешним миром. Он занял глухую оборону и не был намерен отступать или ослаблять свои позиции. Пока все люди были на месте, не было опасений, что кто-либо из них вступил в сговор со жрецами.
 
     Он оказался один на один со своей тайной, и от этого он оказался в одиночестве среди толпы. Ему не с кем было посоветоваться. Оказавшись сейчас в шкуре фараона, он был в гораздо худшем положении – у фараона был он сам и еще дюжина советников. У фараона не было тайн, и он свободно мог говорить с ним о чем угодно, а сам он теперь был вынужден постоянно быть начеку, чтобы не обмолвится ненароком. Постоянное напряжение угнетало и доводило до безумия. 

    Елизар имел некоторое представление о причине их пребывания в пустыне, но и он не знал всего.  И он знал – фараон мертв, и папирусы не могут быть оправданием их стояния тут. Пришлось рассказывать о неких коварных царедворцах, которые тоже в курсе. Это уже не звучало столь убедительно, как сказка о фараоне, желающем, во что бы то ни стало заполучить таинственные папирусы.

     В действиях номарха становилось все меньше холодного расчета и все больше навязчивого страха.  Он стал плохо спать. Порою, он вскакивал в холодном поту с глазами полными ужаса и отправлялся проверять ночную стражу; иногда бредил сквозь сон о каких-то камнях; часто слышались обрывки каких-то фраз, между которыми то и дело проскальзывало одно и то же имя: «Батон». В последнее время он часто снился ему и почему-то сон был всегда одинаков.  Понтифик не пугал, не злился, не был похож на печальную тень или на мстительного демона. Он был весь наполнен каким-то радостным светом, улыбался, был неизменно с чашей полной пенистого пива.  Мало того он любезно протягивал пиво Мусе, а тот почему-то никак не мог принять чашу. Руки отказывались повиноваться ему. Сон был настолько реален, что ему даже чудился запах пива, и запах был приятным, не таким как в Фивах. Разобрать, что при этом говорил понтифик, не представлялось возможным. В этот момент он каждый раз просыпался со словами: «Уйди, ты же мертв!»; хуже всего было то, что часто от его возгласов просыпалась жена и в недоумении пялилась на мужа.  Она неоднократно пыталась обсудить мужнины ночные кошмары, но каждый раз он грубо обрывал ее и угрожающе шипел, мол, посмей только трепаться об этом в лагере.

     И вот настал день, когда старейшины сгрудились у палатки номарха и, не смея поднять глаз, стали твердить в разноголосицу:
     -   Людям нечего есть. Если не уйти к городу, до которого три дня пути, сейчас, то через три дня до него уже вряд ли дойдет и половина людей. Первыми станут умирать дети и старики. Смилуйся, номарх. – И на многих глазах выступили слезы.

     Номарх какое-то время разглядывал толпу, раздумывая, и казалось, долгожданный приказ вот-вот сорвется  с его губ. Но вместо этого он коротко распорядился:
- Расходитесь. Завтра у вас будет хлеб. Отец позаботится об этом.
Голос номарха звучал твердо и уверенно, но в его глазах кое-кто уловил нездоровый блеск.
     Старейшины разошлись, несолоно хлебавши, справедливо полагая, что их подозрения  оправдываются все больше и больше:
      -  Стервора не врет: номарх спятил окончательно. И если завтра его не скрутить совместными усилиями, то послезавтра нас всех ждет голодная смерть.

     Сначала среди старейшин слышались лишь робкие предположение на этот счет, но нашлись среди них и такие, кто посмел сказать об этом прямо и честно. Не прошло и получаса, как решение о бунте было принято. Если завтра хлеба не будет, номарха запрут в его же клетке. Золота у номарха много. Они снарядят караван за хлебом, а через неделю, когда он вернется, накормят досыта людей и вслед за тем свернут лагерь. Кто-то предложил вместе с караваном отправить в разные стороны несколько отрядов смельчаков, с тем, чтобы они разведали пригодные для достойной жизни земли. Предложение было принято.

      Пока старейшины совещались, укрывшись от жгучего солнца и любопытных глаз в чьем-то подходящих размеров шатре, номарх поднялся на гору, порыскал некоторое время там, ползая с шейным платком среди сухой травы, и вскоре спустился вниз. После чего он вполне самостоятельно заперся в своем секретном убежище или, как точно заметили старейшины, в клетке. Там он находился вплоть до рассвета. У людей будет хлеб.

      Способы сбора хлеба бывают разные. Можно, например, вручную сжать, смолотить, очистить от плевел, медленно высыпая в ветреную погоду на землю, затем собрать очищенное зерно в мешки и перевезти в нужное место. Это обычный способ.

      Есть и другой малоизвестный способ. Нужно поймать в степи особь саранчи в единственном экземпляре, засунуть ей в глотку хлебное зерно, так чтоб ей челюсть переклинило, и прилепить насекомое к золотой нити, тянущейся от синего шестиугольного камня. Остается только правильно сориентировать синий камень. Вскоре зерно со всей округи, радиусом до двадцати дневных переходов, окажется у вас. Примерное направление можно выбрать. Зерно принесет саранча, услышав зов камня . Вся как один, со всей округи, она устремится к камню. Она  будет выгрызать урожай по зернышку с крестьянских полей, и будет носить его к вам, пролетая мимо и сбрасывая вниз, до тех пор, пока вы не отвяжете их товарку. Именно такой способ сбора урожая был подробно описан в одном из трофейных папирусов. Жаль только, там не сообщалось, что зерно от этого немного портиться. Саранча в полете его сжевывает, однако, не съедая, и вместо зерна на вас с неба хлопьями падает кашеобразная крупа. Качество крупы тем хуже, чем менее спелое собранное саранчой зерно. Впрочем, эта своеобразная манна небесная вполне съедобна в любом случае.

       Так оно и вышло.  Ближе к полудню на лагерь хеттов налетела туча. Туча эта вела себя очень странно. Она шла со стороны Тростникового моря, описывала в воздухе широкую, в полнеба  дугу, разворачивалась и уходила снова к  морю, образуя широченную непрерывную ленту, черную, затмевающую собой солнце. И тут на головы хеттов посыпался белый, хлопьями снег.

       Лагерь огласился криками. Люди, недоумевая, шумно обсуждали необычное явление. Снег не был холодным. Кто-то из любознательных детишек стал собирать хлопья и тянуть в рот: их мамы тут же вырывали комья из детских рук и в страхе за их здоровье бросали обратно на землю. В ход пошли подзатыльники; то и дело звучал недовольный рев голодных детей.

       Разбудили номарха, который отсыпался после бессонной ночи. Тот едва только высунулся из шатра, размял в ладони небесные хлопья, попробовал на вкус, приказал людям, зевая:
      -   Собирайте и ешьте. Вот вам обещанный хлеб. – С этими словами он скрылся в палатке и завалился спать.

      Новость мгновенно облетела лагерь. Снег гребли лопатами. Нашлись в лагере сита из конского волоса. С их помощью отделили песок. К вечеру у хеттов было полно хлеба. Люди ликовали. Пошатнувшаяся было вера в своего небесного покровителя и в номарха воспрянула с новой силой. Виданное ли дело: не пахали, не сеяли, не жали, а тут на тебе -  хлеб! Прямо с неба! Хлопьями! Собирай да ешь: хочешь – пеки лепешки, хочешь – вари кашу. Для всего сгодится. Наконец люди насытились. И коней можно накормить, и оставшийся скот не будет голодный.

      К вечеру номарх отлепил и упек саранчу в глиняный кувшинчик. Почему-то он решил не выпускать ее. Кувшин он накрыл небольшим круглым камешком, с тем, чтобы оставалась узкая щель для доступа воздуха. Перед этим он не забыл бросить приманке немного небесных хлопьев, принесенных ей ее же сородичами. Словом, щедрость номарха не знала границ.

      На другой день по случаю чуда было устроено пышное празднество с танцами, барабанным боем, лихими плясками и показательными выступлениями лучших воинов из личной гвардии номарха, который к этому времени уже успел ей обзавестись. Воины показывали чудеса выучки и ловкости, мечи в их руках сверкали быстрыми молниями.

     Войско было устроено на египетский манер, но обрело еще несколько установленных номархом разумных нововведений и от этого стало еще мощнее и боеспособней. Без всякого сомнения, его армия могла легко противостоять любой другой известной в тогдашнем мире армии, даже уступая многим в вооружении.

     «Впрочем, - размышлял номарх, - кое в чем я превосхожу всех их вместе взятых: придет время, и я докажу это».
      Сейчас он почувствовал себя непобедимым. Немного только угнетала мысль, что в его случае два шпиона гораздо страшнее, чем стотысячное неприятельское войско, чем десять стотысячных армий. Наблюдая за своими солдатами, он стоял и мрачно думал, что кроме хеттов сейчас за парадом наблюдает еще несколько пар глаз; и глаза эти находятся где-то далеко, за пределами доступными заурядному человеческому зрению.

      Между тем, все, в их числе и номарх, думали, что хлеба хватит надолго. Но не тут-то было: как немного позже догадался он: зерно было недостаточно спелое, и вся запасенная крупа протухла спустя считанные дни.

      Впрочем, это были всего лишь издержки. Сбор урожая можно было легко повторить, что он и сделал, когда выпеченный хлеб был весь съеден. Хлеб был доставлен снова, но на этот раз он приказал сразу выпечь как можно больше хлеба, с тем, чтобы можно было насушить достаточное количество сухарей. Тем временем он по виду крупы определил примерную спелость зерна, а, зная ее, легко вычислил время полного его созревания. Когда же пришло время, он без труда собрал урожай. Чужой, разумеется. На этот раз большей части урожая лишились не только египтяне и финикийцы, но и жители Междуречья. Большинство хеттов было уверенно, что крупа взялась неоткуда, что была дарована свыше. 

     На этот раз хеттам повезло: крупа не портилась, и ее запасли впрок.
     Однако, даже получив хлеб, среди людей остались недовольные: многим небесная еда пришлась не по вкусу: уж слишком неприглядный вид она имела, а кроме этого еще и специфический запах, - жеванное саранчой зерно едва ли можно назвать человеческой пищей. К тому же хлеб выходил с примесью песка. Еда была однообразной, и вскоре стала вызывать тошноту у многих, в том числе и самого номарха.

     Снова повсюду слышался возмущенный ропот. О настроениях в лагере регулярно доносила Стервора, точнее не доносила, а выбалтывала, не задумываясь о последствиях.
     Предупреждая возможные выступления, он решил провести еще одну акцию устрашения, а заодно и еще раз испытать свое невероятное оружие в действии. Искушение было велико: однажды попробовав и почувствовав свое безграничное могущество, он воспрянул, и ему хотелось еще и еще. Это было сладкое чувство: оно было сравнимо только с чувством полководца, только что разбившего наголову сильного противника. Оно затмевало все остальные чувства: на время он позабыл свои опасения; его на время оставили ночные кошмары. Словом, его захлестнули эмоции, а как всегда бывает в таком случае, разум уступил им место.

      И вот однажды на рассвете лагерь атаковали змеи. Они ползли и ползли, невзирая на палки, мечи и прутья, которыми как могли, отбивались люди. К обеду змеи повернули вспять, - номарх, наконец, одумался, - но последствия испытаний были ужасными: множество людей, взрослых и детей корчились от боли, умиряя от укусов. Тогда армия хеттов недосчиталась многих бойцов, так и не побывав ни в одном сражении.

     Номарх пояснил напасть непослушанием Отцу, и недовольных стало меньше. Отныне никто не решался выражать недовольство вслух.
     Однако эти испытания не прошли бесследно и для него. Страдания, боль и отчаянье людей, нависшая над лагерем в последние дни жуткая тишина, - все это угнетало и подтачивало его терпение и волю к победе.

     Столько жертв и все напрасно. По-прежнему противник ничем не напоминал о себе. Номарх еще и еще обдумывал свое положение, его все чаще мучила мысль, что, возможно, все это домыслы и невидимый противник всего лишь плод его воображения и крайней рассудительной недоверчивости. Он колебался – уходить или нет. Но нет, некоторые жрецы выжили. Нет, он не сдастся без боя, но ждать тоже больше не было никаких сил.

     И тут его осенило! Почему бы ему не подстегнуть противника? Он с досады хлопнул себя по лбу.  Как же он до этого не додумался раньше? Он нашел способ выманить жрецов! Да еще какой! Прибегут как миленькие, с камушками и папирусами в мешке: можно будет их взять голыми руками! Номарх внутренне задрожал от охватившего его предвкушения борьбы; еще полчаса напряженных раздумий и он вновь отправился к подножию горы. 

     Дело было под вечер. Солнце стояло еще высоко,  и он без труда отыскал то, что ему было нужно для осуществления своего плана. Он искал недолго – два увесистых булыжника были принесены в его клетку до захода солнца.
      Наутро он собрал людей. Придав своему голосу торжественность, с важным видом он громогласно объявил:
- Хетты! Я рад сообщить вам, что ваши испытания подходят к концу!
      Толпа одобрительно загудела.
- Вот уже пошел сороковой год, - продолжал номарх, -  как вы покинули пределы Египта, и все это время стойко терпели лишения и невзгоды, повинуясь воле нашего Отца. Но нынче вашим бедам пришел конец. Избавление близко. До конца года мы уйдем отсюда. Даю вам слово. Мне открылась воля Отца, и я намерен ее исполнить.

Толпа загудела, недоумевая; послышались радостные возгласы.   
Когда люди разошлись, номарх отправился в  «дом Отца» для молитвы, как было
объявлено людям.
Он поставил перед собой принесенный накануне булыжник, отвязал от синего камня нить  и положил его на булыжник. Второй булыжник он взял в руку, и занес над синим камнем. Один удар – и синий камень будет разбит.

Номарх обратил свой взор на юг и раздельно произнес вслух:
     -  Я знаю, вы меня слышите. Кто бы вы ни были, клянусь, я разобью камень. У вас есть время до конца года. Я жду вас тут. Если вы не явитесь, камень будет стерт в порошок. Я думаю, мы можем договориться. Даю слово, я не причиню вам вреда. Я дам вам столько золота, сколько вы сможете унести. Если вы согласитесь отдать мне еще два камня, клянусь, вы получите еще больше.

      Он повторял свое заклинание вновь и вновь. Его должны были услышать. Лишь под вечер он вернулся в свою палатку.
Наконец блеснул луч надежды. Время потекло быстрей. 
Отныне каждое утро номарх просыпался с мыслью о камне: он вскакивал и прямиком мчался, забывая порой о завтраке, в свою секретную комнату, проверяя все ли на месте. 
 Там он в который раз повторял свое заявление.

Попутно он распорядился: Охрана менялась каждые два часа днем и ночью. Разумеется, люди думали, что он уединяется там для усердной молитвы: такие прогулки он совершал три раза на день и подолгу засиживался в своем секретном убежище.
День за днем  и трех недель как не бывало.

И вот однажды номарх проснулся как обычно с рассветом. Он поднялся, сполоснул лицо водой, подпоясался, вышел и направился к «дому Отца». Привычным взглядом он окинул невозмутимую охрану, которая тут же вытянулась при виде начальника по стойке смирно, оглядел вспаханную полосу земли вокруг палатки – никаких следов не наблюдалось. Насвистывая, он приблизился к внутренней двери и открыл замок. Замок был цел. Он вошел в комнату. Ящик стоял на месте. Привычным движением он повернул замки, открыл крышку, и тут же сердце его подпрыгнуло вверх, нутро сжалось, глаза полезли на лоб. 

Камня не было. Папирусы пропали. Золотая нить исчезла.
Пропало все, кроме его собственных сочинений вкупе с трудами писца.
Груда исписанного ими пергамента высилась стопкой слева, а сверху на ней черной краской аккуратно столбиком были выведены три слова - «лгун», «убийца» и «вор»; ниже помещалась громадных размеров клякса, потеки от нее тянулись ко дну ящика; дно было залито краской – неизвестный воришка вылил на бумаги весь запас чернил.

Он еще раз внимательно осмотрел помещение. Никаких следов взлома и проникновения не было. Впрочем, он все себе примерно так и представлял: имея такие средства дальней разведки, измерить и изготовить ключ от входной двери наверняка бы не составляло труда. А запомнить повороты замка запирающего ящик, и вовсе было просто. Дверь и запоры на ящике предназначались главным образом для чересчур любопытных хеттов, а отнюдь не для жрецов: что им двери, замки, да и сам ящик, если они все видят насквозь?  - номарх думал так изначально, и это не было для него неожиданностью.

Охрана – вот что изумляло. Как они проскользнули мимо? Как они умудрились не наследить. Охрана была его главной надеждой, на нее он уповал,  и сотни раз проверял бдительность. Наверное, - рассудил он, -  жрецы обладают еще чем-то, что может на время усыпить бдительность людей. Номарх беззвучно выругался, вспоминая недобрым словом убитого им понтифика. Оказывается, в его арсенале было еще много тайн. Жрецы могут появляться из ниоткуда и исчезать никуда.

- Тогда почему же они не убили меня? – холодея, думал он, но тут же успокоил себя: - наверное, их что-то спугнуло.

Продолжение http://www.proza.ru/2013/06/30/435