Фенимор Куприн

НЕВЕДОМЫЙ
 
МАРК ТВЕН

(коллаж)




     Мне могут не поверить, но в Москве можно неожиданно наткнуться на кого и на что угодно. То на площади у Трех Вокзалов натыкаешься на любимую девушку, нагрянувшую в столицу, куда ты неделей раньше прибыл на студенческие каникулы. Поцелуи, объятия в подземном переходе. А потом она, раскрасневшись то ли от чувств, то ли от легкого морозца, извинившись, уезжает срочно к тетке на Багратионовскую. Обещает позвонить, но… Каникулы сгорают бесследно. Возвращаешься в свои «Афины на Суре» и от двоюродной сестры своей пассии узнаешь, что она бросила тебя и Пензу и связала свою судьбу с каким-то мелким артистиком из Театра оперетты. То есть, Судьба, столкнув вас нос к носу на привокзальной площади, предоставила тебе последний шанс. Но ты этого так и не понял. Посидел, выпил почти один бутылку дорогого венгерского вермута, тяжко вздыхая и вместе с двоюродной сестрой наблюдая, как слезы (в первый и последний раз в жизни) текут и текут из твоего правого глаза. А левый глаз при этом абсолютно сухой!

     Калининский (он же Новый Арбат) --- это вообще пространство мистических происшествий (средь бела дня!) и фантастических совпадений. Однажды бреду я вдаль в конце отпуска, финансы поют романсы, в карманах чирикает последняя жалкая мелочь, а хочется поразить местную девушку северным размахом. И… аккурат в том месте, где через тридцать лет киллер пристрелит магаданского губернатора Цветкова, слышишь оглушительное: «Фенимор Петрович, дорогой! Откуда? Какими судьбами?». Усатый и пузатый завотделом из «Северо-Восток Золота». Очень удачно провел служебную командировку, вышел из Министерства цветной металлургии, а тут я попался под руку. Зашли в «Валдай», подняли пару тостов за Магадан, за нечаянную встречу, за брудершафт и за что-то еще, не менее славное. И в процессе вкусного и обильного раннего ужина чисто инцидентально выясняется, что «СВЗ» выписало мне премию за давешний синхронный перевод бульдозериста из компании «Фиат-Аллис-Катерпилляр». Ну и натурально я намекаю на свой личный валютно-финансовый кризис, а очаровательный пузач дает мне сто рублей в счет будущего и уже выписанного гонорара. Инженер-золотарь тотчас улетает на Колыму, а я еще на неделю остаюсь в столице с десятью червонцами. А сотня советских рублей, ребята, --- грубый эквивалент нынешних пятидесяти тысяч. А вы говорите…
      
     В другой раз как-нибудь расскажу, как я попал, с корабля на бал, на прием (и банкет!) к Чрезвычайному и Полномочному послу ЧССР, как на квартире афганского ветерана провел пару счастливых часов с очаровательным «Зямой», сиречь, Зиновием Гердтом, как на глухой улочке из «Фольксвагена» прямо на меня вылез Савелий Краморов, как в полночь на Павелецкой я мертвенно-пьяный в полночь сверзился с платформы прямо на стальные рельсы (не разбив пенсне, не повредив ничего в своем организме и, главное, не потеряв кейс, в котором лежал мой многорублевый договор с издательством «Совершенно секретно»!)… Таких инцидентов у меня в Москве было пруд пруди и вот теперь перехожу к делу.
    
    Начало августа. На дворе тысяча девятьсот семьдесят лохматый год. Бреду сквозь людскую массу где-то в районе «Детского мира». И вот вам еще --- «картина маслом». У бордюра куча чемоданов, рядом весь вспотевший иностранец в костюме, шляпе и встревоженных чувствах. Рыженькая миниатюрная евреечка с выражением отчаяния на лице и обычными для ее расы микроусиками на верхней губе машет таксистам, а те, заразы, мчатся вдаль, не желая подражать артисту Ефремову из легендарных «Трех тополях на Плющихе».
    
   Самое пикантное, что две недели назад мы с ней познакомились в Тольяти на азотно-туковом заводе, куда меня водила моя пассия Елена и где я произвел фурор среди пяти местных переводчиц, включая и эту евреечку.
    


    «Сара!». «Фенимор Петрович!». Мы радостно общаемся. Явный иностранец криво улыбается при знакомстве и нервно посматривает на часы. Он из Италии. Ему нужно срочно в «Шереметьево», а оттуда домой в родную Флоренцию. Такси заказали в гостинице, но время идет, решили поймать на улице и что-то плохо получается. «Уно моменто», --- говорю я и достаю из портмоне «рыжик». И о чудо, почти тотчас из потока выныривает машина с шашечками и зеленым огоньком. Вещей было столько много, что забили багажник и половину заднего сиденья. Сара не без колебаний села мне на колени. Зря волновалась. Она не в моем вкусе, да и воспоминания о Тольятти у меня еще не выветрились. Примчались в аэропорт и тут же объявили итальянцу посадку на рейс.
 
     А еще через полчаса ей, Саре, предстояло встречать двух англичан, тоже инженеров-наладчиков. Толпа встречающих чуть не больше потока пассажиров из города-героя Лондона. Малютка Сара в панике. Но тут находчивый Фенимор нырнул в «Сюзпечать», достал картонку (дно от коробки из-под книг), купил фломастер и написал на нем аршинными буквами: TOGLIATTI (на фасе) и MR GREENE и  MR  MACFERSON (на реверсе). Стою, высоко задираю табличку, чувствуя на себе восхищенно-благодарные взгляды Сары. Британцы радостно  реагируют на мое самодельное "табло».
     Набиваемся с багажом в такси, Сара за отсутствием места снова садится на мое, пардон, лоно, прибываем в «Россию». До ужина еще время есть, я веду джентльменов на экскурсию по Красной площади и Александровскому саду с заходом в Василия Блаженного. Вываливаю все, что знаю и помню про достопримечательности Кремля и его окрестностей. Английские инженеры вежливо кивают головами, иногда что-то спрашивают (больше всего про таинственный Мавзолей). Оба, в отличие от меня, не курят, шутят с Сарой. Та по застенчивости и неопытности не вполне понимает юмор, но на всякий случай краснеет и, потупив глаза, смеется.

     «Вечер добрый! Меня зовут Виталий. Что вы мне дадите на чай?» --- приветствовал нас в ресторане с окнами на Red Square наглый молодой официант, моментально раскусивший в нас с Сарой провинциалов, а в Джоне и Уилбуре --- иностранцев. «Милый, --- откликаюсь я, --- ты лошадей не гони. Накорми людей, напои, а потом уж не боись, не обидим». Виталий принимает заказ и удаляется, гордо закинув голову назад. На микросцене лабухи наяривают: «Шизгара! Шизгара!».
    
    «Как вам музыка, джентльмены?» --- интересуюсь я светски. «Всё в порядке, Фенимор, --- откликаются они. --- Музыка приятная». «Тем более, что специально для вас по-английски исполняют знаменитый хит». «Да? --- прислушиваются они. --- Черт, а мы думали, они поют по-русски какую-то русскую народную песню. А, все равно клёво (Anyhow, it’s cool)».
      
    Я рассказываю им про родные северные края. Kolyma and Chukotka, they are are all the way opposite Alaska. Гости уважительно кивают головами, спрашивают, сильные ли там морозы и не ломается ли зимой техника от холода.

    В их номере на четвертом этаже встает деликатный вопрос об оплате моих экстра-услуг. Поскольку я не москвич, можно легко налететь на мародеров, которые сунут под нос красные корочки, заведут  в какой-нибудь закуток  и отберут честно заработанные доллары. Посему я взял гонорар своими обычными борзыми щенками --- то бишь, книжками.

     Поскольку инженеры ехали в Тольятти в командировку всерьез и надолго, аж до самого Рождества, шотландец Джон в свой кофр затолкал большую подборку разнообразных paperbacks. Ну я и набрал себе целых семь книжек (а с полсотни осталось!). Четыре --- так себе, детективчики для прочтения и обменного фонда. А три --- свежие и вполне толковые: Айзек Азимов, буквально только что изданный, Science Past, Science Future (научно-историко-популярные очерки и трогательная вставка «Письмо дочери»). The Mind Readers --- фантастика какого-то Фарли Томаса. И наконец An Unhurried Look At Erotica. И угадайте с трех раз, что я начал читать ровно в ту самую минуту, когда Ил-86 оторвался от московской земли и с натужным гулом взял курс прямо на восток.




1601 год, или Доподлинные беседы у дружеского камелька
во времена Тюдоров



Н е о б х о д и м о е  п р е д у в е д о м л е н и е:
Ниже следует, как мы полагаем, отрывок из аутентичного дневника, который вел в далеком  XVII веке некто из рода Пипис, который одновременно являлся виночерпием при дворе королевы Елизаветы. Специалисты свидетельствуют: а) виночерпий принадлежал к древней знатной фамилии; b) он с презрением относился к тогдашним литературным прощелыгам; c) с нарастающим гневом в душе вынужден он наблюдать, как Ее Величество нисходит до общения с литературными изгоями;  d) богатый годами виночерпий оскорблен общением с Шакспуром, но принужден оставаться, пока монархиня не отпустит его восвояси.


      Давеча ввечеру Ея Величеству пришла некая причюда, понудившая королеву пригласить в свой кабинет тех, кто сочинительствует пиесы, пишет книжки и прочее в оном роде. В числе гостей явились---не запылились: милорд Бекон, его высочество сэр Уолтер, прости господи, Рейли, мистер Бен Джонсон и вундер-дитё Френсис Бомонт.  Будучи шестнадцати годов от роду, оный Бомонт в свои нежные лета уже сподвигся на переложение старых латынских классиков на наш родной аглицкий язык. Достигнув в сим занятии изрядного изкусства, юный Бомонт снискал всеобщее возхищение.
     Не преминул нагрянуть и мастер Шакспур. Воистину престранное общество сложилось при оном смешении высоких кровей с подлыми. Ганьба усугубилась, инда в присутствие ея милости королевы Елизаветы шпыни принялись по своему наглому обыкновению ристать в остроумии.
     Тоже были при сем герцогиня Билджуотерская двадцати двух годков да двадцатишестилетняя графиня Гранби да дочь ее леди Елена пятнадцати лет. Обе последние --- фрейлины двора и преострые на язык. Такоже наличествовали леди Марджори Бути, дама шестидесяти пяти лет и зим, да семидесятилетняя леди Алиса Дилберти, оная бывши на два годка постарше милостивицы нашей королевы.
     Аз, виночерпий королевский, по долгу службы моей принужден был остаться, дабы зреть, как безродные ристаются с благородными, яко  равными себе, пока не разрадился скандальезный случай, оного же и не слыхали николи.
     В самый разгар словопрений случилось так, что некто скрытно пустил ветры --- с громовой силой и такой злой вонью, что все, кто собрался у камелька, разсмеялись зело и тогда…

          «В заразительном смехе Твена живет непобедимая вера в людей труда. Вместе с тем во многих произведениях писателя его родина изображена с таким накалом обличения, с такой беспощадностью, какие нечасто встречались даже у лучших современных ему сатириков Англии и Франции».
 
Морис Мендельсон. Марк Твен. Серия ЖЗЛ. «Молодая гвардия», 1968.




      К о р о л е в а: Воистину, благодетели мои, живу я на этом свете уже шестьдесят восемь годочков, ан николи не доводилось мне внимать, дабы кто-то прочищал себе нижнее горло с таким грохотом. Клянусь всеми силами небесными, что по оглушению и мощи звон сей произвел иерой мужеского полу! И произведши сей треск, утроба евонная опала, а брюхо к позвоночнику подтянулось после столь величественного и опустошительного залпа. Чаю, кишки сего бомбардёра, перенеся невыносимую натугу, ныне застыли в мирном округлении. Впрочем, ежели я в чем заблуждаюсь, пусть родитель сего салюта изправит меня своей честной исповедью. Не желает ли что поведать нам леди Алиса?
 

          «Кипя негодованием против мерзостей эксплуататорского общества, Марк Твен не боялся проявить «односторонность» и предвзятость.  По какому-то поводу он сказал: «Могут подумать, что я предубежден. Не спорю. Мне было бы стыдно за себя, если бы я не был предубежден». В этих словах сказалась та постоянная готовность стать на сторону низов общества в их споре с верхами, которая была столь характерна для писателя. Он создал сатиру-плеть, сатиру, способную разить насмерть».
 Морис Мендельсон. Марк Твен.



Л е д и    М а р д ж е р и. Помилуйте, мадам, неужто члены мои, что высохли и подувяли за шестьдесят пять зим  и лет, не требуют щадливого с ними обращения? Провидению Господню угодно было избавить меня от оного чюда и поберечь меня на склоне моих вечерних лет. Иначе душа моя бы терзалась и трепетала, пока утроба моя приуготовляла сей взрыв, который с беспощадной мощью вырвался наружу, попутно разрывая плоть, яко груду ветхих тряпок. Клянусь великой королеве --- то была не я.

К о р о л е в а. Да кто ж тогда так удружил  нам? Иль пук сей зародился автохтонно --- сам по себе? Нет, полагаю, не стоит мистику сюда за власы притягивать. Бомонт, наш юный виртуоз?.. Ах, нет, тогда б порыв могучий вознес пиита, яко гусиное перо увлекает дуновенье смерча. Малютка леди Елена? Ну, не красней пунцово, мое дитя. Твоя невинная задняя еще предолго будет порождать мышиный писк, а не грозный урагана рык. Так это был мой многоученый и гениальный друг Бен Джонсон? Каков шутник!

Д ж о н с о н. Николи слух мой не внимал такому грому! Николи до ноздрей моих не достигал сей вседовлеющий безсмертный смрад. Не мальчику такое по плечу, но опытному мужу, чей подвиг отныне занесен на скрижали славы. Увы, сударыня, то тоже был не я.

К о р о л е в а. Черед за Беконом.

Л о р д  Б е к о н. Вообразить, что тощие кишки мои способны породить такой прорыв плотины? Явите снисхожденье, ваша милость! Тут надобен зело, зело большой изкусник. Я б покривил душой, когда бы покусился сие чюдо поставить себе в заслугу.
/Се некто пукнул на людях и общество ученых знатоков усердно в философию пустилось. Тем часом дух злой распространился по всем углам и закоулкам гостиной комнаты. Ничего подобного во все годы жизни мне не доводилось обонять. Однако же скорей я б согласился в мученьях страшных задохнуться, нежели предать свой долг перед великой королевой/.

К о р о л е в а. А что поведать может излюбленный кумир? Мастер Шакспур, вам слово.

Ш а к с п у р. Предав себя в господни руки, провозглашаю свою невинность! Святые небеса давно предупреждали, что сие опустошительное дыханье грядет из горла нижнего простого смертного и вот раскаты, сотрясающие земную твердь, вкупе с сбивающей с ног зловонностью явились в должный час по зову матери-природы, чьи тайны, увы, постичь не в силах разум мой. Но сказано недаром: преисподняя рождает злобный дух, небесная же артиллерия сотрясает весь шар земной, не в силах воздержаться от возхищенья.

/В покоях воцарилась тишина. Все взоры обратились на Уолтера бишь Рейли. Сей загорелый и обветренный зело, кровавый и безсовестный пират, встав на ноги, изрек самодовольно…/.

С э р  У.  Всемилостивая королева, увы, но сотворил сие аз грешный! Однако же звук произведенный был столь хилым и нещастным, что достойно сожаленья. Мне сугубо стыдно за немощь, явленную в присутствие августейшей хозяйки дома. Простите эту слабость, мадам, сию сугубую ничтожность. Я лишь слегка прочистил горло нижнее. Вот будь я нарочито приуготовлен, тогда б я точно произвел на свет салют, достойный королевы. Величество, я допустил ошибку и оную спешу изправить.

/Молвив сие, сэр У. произвел столь безбожный, дробящий скалы треск, что гости и хозяйка разом уши позакрыли, щадя ушные перепонки. Тут возпоследовал такой густой и непереносимый смрад, что первое перденье в сравненье с ним казалось сущим пустяком. Затейник же, нахмурившись и как бы разкрасневшись в знак смущенья, присовокупил, что, мол, стыдится, что в сей день пришел не в силе и не сподобился по справедливости явить талант свой во всей красе. Дескать: у кого афедрон крепше, тот пусть и пёрнет громше. О Господи, будь я королевой, сей хвастун самодовольный пулей полетел бы вон из королевского дворца. Пусть впредь кичится где в иных местах, испытывая терпенье глухих на ухо и лишенных обонянья своим салютом афедронным/.


          «Советские люди чтят Твена как одного из самых блестящих мастеров комического, когда-либо живших на земле, как великого реалиста, свирепо ненавидевшего обман, позу, лживые претензии, угнетение человека человеком».
Морис Мендельсон. Марк Твен.


Тут разговор зашел о нравах и обычаях у иных народов. Мастер Шакспур поведал о том, как прочитал книжку Мишеля де Монтеня с разсказом о вдовах Перигорских, заведших обычай в знак памяти по усопшем муже волосья украшать заколкой драгоценной, имеющей вид мужеского полового члена, как бы опавшего и висящего в меланхолии, на что ея величество разхохоталась, заметив, что аглицкие вдовы тоже носят «инструмент», но не на голове, а меж ног, причем оные «инструменты» не кажутся ни вялыми, ни опавшими, если не считать их вид сразу по совокупленью.

Мастер Шакспур тут вспомнил к слову другое повествованье Мишеля де Монтеня об одном императоре, коего природа наделила такой силой естества, что мог он в продолжение единой ночи взять штурмом десять девиц, не ведавших мужчины. Супруга же оного императора принимала у себя единочасно рыцарей числом двадцать два, наслаждаясь их объятиями, понеже не ведая от них полной сатисфакции. Тогда графиня Гранби присовокупила случай с одним чюдесным бараном, превзошедшим подвиги означенного императора в том, что в протяжении единого дня от восхода до заката оный баран покрыть мог сотню ярок, егда же ярки кончались, неистовствовал в мастурбации, покрывая семенем своим всю землю в округе.

Потом слово взял пустобрех и мельница ветряная в едином лице. Сэр У. поведал о крайних пределах американьских, чьи обитатели не совокуплялись николи прежде достижения ими тридцати пяти лет отроду. Женки же их познают мужчину токмо в двадцать восемь годков и желят ложе с супругом единый раз в семь лет.

К о р о л е в а. Как сие придется по душе моей малышке? Леди Елена, а не послать бы тебя к американьцам, кои пощадят твою утробу?

Л е д и  Е л е н а.  Ваше всемилостивейшее величество… Моя престарая няня говорила мне, что служить Богу имеются и иные средства, нежели запирать свое лоно на замок. Впрочем, я готова послужить Господу, следуя примеру моей всемилостивейшей королевы.
 
К о р о л е в а. Клянусь небесами, достойный ответ, дитя мое!

Л е д и  А л и с а. Посмотрим, что она запоет, егда пушок пробьется пониже пупка.

Л е д и  Е л е н а.  Вот опоздали! Уже минуло два года, как он пробился. Теперь его ладошкой не закроешь, такой большой.

К о р о л е в а. Малыш Бомонт, ты слышал? Небось, твой петушок уж встрепенулся, узнав, что рядом появилось уютное гнездо.

Б о м о н т. Да уж, он не дремлет, блистательная королева! Однако же, мышкующие совы и летучие мыши и мыслить не должны о сладких наслажденьях и экстазах, кои сулят гнездовья райских птиц.

К о р о л е в а. Господним пищеводом клянусь, ты ловко завернул свой комплимент. Настанет час, дружок, твой язычок тебе поможет проникнуть меж белоснежных бедер многих прекрасных дев, взыскующих утех любовных. Пусть тогда твой «инструмент» изкусным будет, как твои уста.

/Засим поведала нам королева, как в пятнадцать лет, девчонкой, встретилась со стариком Рабле, который разсказал ей о муже некоем, коего знал лично его отец. Оный муж имея две пары «ядер», тотчас вспыхнул преострый спор о том, как верно надлежит писать --- «ядр» иль «ядер»? Спор разгорелся меж ученым сэром Беконом и гениальным Джонсоном, пока не вмешалась богатая годами леди Марджери, коя утомилась зело от дискуссий. Тут молвила она: «Джентльмены, вы мучаетесь написаньем слова? Я вас заверяю, что как дойдет до дела, то на любовном ложе не станете гадать об орфографии «ядер». И вы, леди Банби, спокойствие имейте сами, оставив орфографию в покое. О написаньи ядер не думают николи, егда они стучат по вашим ягодицам.  Мне не исполнилось четырнадцати лет, а я уж ведала, что изследователи вагины все суть практики, а не сухие знатоки правописанья сего слова».

 С э р  У. Коль парус поднят, а тетива натянута в упор, что толку мешкать? Боккаччо нам поведал о монахе, который заманил красотку в келью и преклонил колени пред образом святым в углу,  дабы принесть молитву Господу во благодарность за ниспосланье девы для утех. Индо настоятель монастырский в скважине замка узрел вихор волос на белоснежном фоне плоти, и се, инок своим молитвы завершив, нашел, что уж иной вложил перо свое в пенал красотки ко вящему ея удовольствию.


          «Автор книг о Томе, Геке или Янки и произведений, громивших империализм, не ушел от нас в холодную полутьму пантеона. Миллионы и миллионы экземпляров его книг --- на наших книжных полках и перед нашими глазами».
Морис Мендельсон. Марк Твен.


Беседа зашед о религии, помянут был покойный старый пастырь Лютер и подвиги его во славу божью. Заговорили о поэзии и мастер Шакспур не преминул зачитать извлечение из «Генриха Четвертого» --- на взгляд мой, вещь столь же ценную, коль ценен афедрон, забитый хладным прахом. Увы, все до единого принялись храбро возглашать Шакспуру похвалы премногие.

Раздухарясь, оный Шакспур прочел еще пассаж из пиесы «Венера и Адонис» к вящему возхищению публики, выключая меня. Будучи утомлен, я было склонился к дремоте, понеже удушливая вонь, а пред ней волнительные трески, егда треклятый флибустьер пустил на волю свои сугубые ветры, а засим поднял пердёж с такою диавольскою силой, что я в другой раз едва не лишился чювств. Господи, покарай сего злодея-пердуна и весь род его. Черт бы его побрал совсем!


Тут вспомнили престарого сэра Николаса Трогмортона и ту чюдесную защиту, кою он воздвиг себе пред судьями во времена королевы Марии Стюарт. Несчастный случай оный исторг из милостивицы королевы жалобный вздох: «Увы ему, Трогмортону! Ум имел большой, но не в таком достатке, дабы сберечь невинность дщери родной для ради брачного ложа». Тут милостивица наша бросила на поганого сэра У. многозначительный взгляд, как во времена оны, егда он был любовником ея. Спустилось неловкое молчание, зане беседа приняла ненужный поворот. И верно --- кто же в сей кумпании без греха был в ту пору, егда адамовы орудья были крепше, а евины ловушки охотно вбирали в себя сладостную твердыню. Не была ли невеста мастера Шакспура четыре месяца брюхата, егда стояла с бардом перед алтарем? А ее милость леди Билджуотерская разве не ****овала с четырьмя лордами, прежде чем завела себе муженька? Малютка леди Елена и вовсе родилась в день самый свадьбы любвеобильной матушки своей. Се леди Алиса, се леди Марджери ныне толкуют о религии, а сами ****одействуют едва не с колыбели.


         «Прогрессивный американский коммунистический публицист Джозеф Норт писал недавно в коммунистической газете «Уоркер», что в СССР  ежегодно печатается больше экземпляров книг  Марка Твена, нежели  на родине Сэмюела Лэнгхорна Клеменса». А Дж.  Смит писал с изумлением о широкой популярности Марка Твена “в коммунистических странах”».

Морис Мендельсон. Марк Твен.


В должный час заговорили о Сервантесе и о новомодном художнике Рубенсе, коего первая молва превознесла до небес. Из дамских уст послышались изящные слова и выспренние выражения. Немудрено, коль скоро одна или две из них в годы оны выучку прошли у самого ученого осла Лилли. Я приметил, как Джонсон и Шакспур уже готовы были пускать стрелы, отравив их собственным сарказмом и метив в     эвфуизм, когда бы не присутствие милостивицы королевы --- цветка благоуханного на клумбе эвфуизма. Но натуру не сокроешь: высоко ценя в себе дар элоквенции, оные ревниво следили друг за другом, не в силах долго слушать ораторства чужие. Приметилась мне мина недовольства на лике милостивицы королевы. Тем часом леди Алиса разродилась грандиозной речью, кичась собой, черпая то терпенье, с которой государыня ей внимала до конца. Потом подняла бровки королева да молвила с иронией разящей: «Ну и дерьмо!». Тут разсмеялись все, выключая одну лишь тупую суку старую по имени Алиса.
Засим сэр У. напомнил об истории, услышанной когда-то от премудрой Маргариты Наварской. Оная поведала о старом архиепископе, который покушался растлить невинность некоей девицы. Сия находчица изыскала уловку во спасенье чести, молвив иерарху: «Сперва, милорд, прошу вас явить ваш святейший стержень и пописать на очах моих». Сие сотворив, член его опал и более уж возстать не сподобился.       


          «“Без «гнева» писать о вредном --- значит, скучно писать”, --- заметил однажды Ленин (ПСС, т.85, стр.23). 
       
          Нет, Марк Твен не писал скучно!

         По мере того, как становятся известными новые и новые произведения писателя, мы все лучше понимаем, как грозен его гнев против мещанства и духа стяжательства, против милитаризма, против всего, мешающего людям жить счастливо.

          Глубина этого гнева, сила его еще до конца не изведана».
Морис Мендельсон. Марк Твен.