ХАРА. Афганистан. История вторжения

                ДО ХАРЫ.
            Алма-Ата. Осень. Октябрь. 1979 год.
Каждый вечер имел свою перспективу. Но только не этот. Лишь двое суток назад я приехал в Алма-Ату для продолжения службы в 186 мотострелковом полку или в\ч 77800 и сейчас, возвращаясь в себе в общагу, заблудился на подходе к ней. Темные, неприветливые улицы, по которым я шел под завывание ветра, пронизывающего насквозь, вызывали отвращение к этому городу, где мне предстояло служить. Попытка найти хотя бы одну столовую, где можно было поесть после 20.00, привела в потере ориентации в пространстве, и как итог – блужданию по незнакомым улицам.
Низкие тучи, словно демоны, кружились над городом изрыгая струи мокрого снега с дождем. Под сапогами булькала грязь, расползаясь под каблуками, навевая тоску. Желудок сжимался до размера обручального кольца, периодически напоминая о себе неприятными болями. Тогда мне хотелось тепла и уюта. И еды.
- Не надо было тебе выходить, - нудило мое второе я, существо настолько гнусное, что иногда мне хотелось его придушить.

И если впечатление от этого вечера и могли скрасить приключения на задницу, то ждать себя они не заставили. Троих парней я заметил в сумраке лишь тогда, когда чуть не поцарапал своим бортом их корму. К девяти часам вечера в Алма-Ате становилось настолько темно, что черный квадрат Малевича сливался с окружающей средой.
- Эй, - это тебя, беги, пока не поздно, опять загундосил мой вечный оппонент, но я остановился. Назло обстоятельствам, назло ситуации и заодно и назло своему второму я.
- Вы меня?
- Дай прикурить, парень…, - не самый высокий из тех троих, что стояли на моем пути, подошел ко мне, дыхнув перегаром в лицо. Из них он был самый старший. Лет около тридцати, но их казахов не поймешь, сколько им лет, у всех один возраст. Другой, что повыше, был настолько пьян, что стоял, держась за мокрый от дождя деревянный забор, опустив голову к земле. По ощущениям, недавно отблевался. Еще одного парня, самого молодого, не достигшего и восемнадцати лет, увидел слева от себя, как мне тогда показалось, немного напряженного, возможно от истощавшего его организма флюидов страха – предвестников драки.
- Не курю.
- А деньги есть? – продолжил собеседник и неожиданно нанес, хотя я успел заметить его боковым зрением, удар в левую скулу, так, что мне не удалось отклонить голову, чтобы смягчить его. Но видно или он был слишком пьян, или мне все же удалось среагировать, но, скользнув по челюсти, костяшки пальцев обожгли кожу, он не попал туда, куда метил.
Подчиняясь рефлексу, я выбросил от бедра вперед руку, мгновенно встретившую подбородок нападавшего, сильно раскрутив бедра, так как и учил Нгуен, чувствуя, как мои костяшки уткнулись в твердую преграду. Практически сразу же раздавшийся хруст костей остановил остальных от необдуманных поступков.
Сцена, как у Гоголя, и тишина….

- Как пройти до АВОКУ? – пока  кровь не наполнилась адреналином и не сорвала голос, спросил я. Словно ничего не случилось.
- Прямо, километра два…, - тихо ответил молодой парень, голосом близким к панике впечатленный ответом, и практически потерявшим ко мне интерес.
- Спасибо, - ответил, чувствуя как сердце, готовое вырваться из груди, начинает перекачивать тонны крови в таком бешенном ритме, что дойти до части за десять минут представляется мне плевым делом.  Я сделал несколько шагов спиной вперед, не позволяя им броситься на спину. И лишь убедившись в отсутствии агрессивных планов, развернулся спиной к ним.
Еще не замерзшие лужи отражали мои подошвы и меня, когда я смотрел под ноги. Сейчас мне кажется, что именно в тот момент дьявол стал точить на меня рога.

                Боевая тревога. 23 декабря.

Мелкая поземка колючего снега стелилась над землей, обнажая черное тело асфальта, швыряя в лицо колючую шрапнель. Идешь до казарм всего пять минут, а такое ощущение, что час. Хотя она расположена от офицерского общежития на расстоянии не более чем в паре сотен метров, преодолеть их, особенно при встречном ветре было делом непростым. Не знаю как другим, но для меня это была первая настоящая зима со снегом, который можно слепить в снежки. Зима в столице Казахстана, славшегося своими яблоками, мало походила на зиму в Тбилиси, с его вечной промозглой осенью, когда ветра мешались с дождем или мокрым снегом, где я вырос. Хотя оба города чем-то напоминали друг друга. И тот и этот были окружены горами.

Поучив назначение в САВО (Средне-Азиатский Военный Округ) после окончание военного училища, передо мной открылась дорога, по которой я мечтал идти по крайней мене лет двадцать пять, служа своему Отечеству верой и правдой, или насколько хватит сил. Я был полон надежд и желаний. Пока не произошло событие, перевернувшее не только мой, но и весь остальной мир, с ног на голову.

Впоследствии, мировые проблемы здорово мне в жизни вредили как в части физического, так и духовного развития, и чуть не вогнали в «звериное» состояние настолько глубоко, что граница сия тогда казалась мне тоньше человеческого волоса. Лишь преодолев пятидесятилетний рубеж, могу сказать – устоял.
Алма-Ата в переводе на русский – «отец яблок», лежал сразу за воротами воинской части 77800, в простонародье «семь на восемь», наблюдая из-за забора за странными делами, происходящими на территории «паркетного полка» номер 186.
В Советской армии существовало два типа полков, обыкновенный и «паркетный». Визуально между собой практически не отличаясь, они, тем не менее, внутри себя были столь не похожи, что, попадая из одного типа подразделения в другой, следовало проходить как минимум месячную адаптацию.

Событиями, когда медленное течение армейской жизни в вышеназванной части нежданно прервалось тревожным криком дежурного, от которого перехватило дыхание и заставило пульс стучать чаще обычного, переходя в некое состояние, известное психологам как ажитация, хотя разумная часть населения назвала бы его волнением, был полон мой «паркетный» полк.
Бегущие по части солдаты вперемешку с младшими офицерами, с мелькавшими между ними майорами и подполковниками, что само по себе удивительно для Советской армии времен СССР, несли в себе некий импульс неизвестного, страшного, от которого срывается голос, рождая в мозгу картинки ужасней предыдущей. От рваной работы мозга, выбрасывающей в кровь огромное количество адреналина, закупоривающего вены, слабели мышцы и тупая боль, достигшая гортани, вызывала спазм. 

Впервые это слово произнес посыльный, рядовой Мамедов (был тяжело ранен в Афганитстане), по долгу службы оказавшийся в расположении офицерского общежития, известное как «ночлежка» по приказу командира второй роты старшего лейтенанта Какимбаева. Разбудив офицеров своей роты, когда стрелки часов едва не достигли цифры двенадцать, спавших после бурно проведенной ночи (как-никак воскресенье). А спали офицеры всегда столько, сколько позволяло время.

- Война, - и мгновенно утихли разговоры практический во всех соседних комнатах, отгороженных друг от друга тонкими переборками стен из фанеры. Отчего-то сразу стало неуютно. Те, кто не расслышал его, переспросили у мгновенно притихших товарищей, заинтересовавшись их неожиданно побелевшими лицами.
- Война.
Воспитанные на фильмах «Офицеры» и «В бой идут одни старики», многие словно оказались в оковах оцепенения, другие наоборот - чувствовали, как их тела наполняются некой силой, проникающей в кровь и расползавшейся по нервам метастазой, заразившей целую страну не вылечившуюся до сих пор.  Метастазой кровавых побоищ, ружейного огня и расстрелов.

Героизма и трусости, настолько сильно переплетавшейся между собой, что не понять где что.
Желание прочувствовать то, с чем жили их отцы и деды читались на каждом лице неожиданно побледневшими разводами у скул. Взглядами, отдаленно напоминавшими глаза солдат с картин баталистов. Пустыми и холодными. Движениями, немного сумбурными и не всегда координированными.
- Война.
И нет более сильного, по своему накалу слова, способного изменить образ мыслей и желаний вчерашних школьников, превратив их в солдат не по внешней форме, а по внутреннему состоянию, полному огня, испепеливший мелкие неурядицы в службе и личной жизни. Застав смотреть на мир иными глазами. Глазами Ангелов.

- С кем? – прапорщик Акимов, недавно вернувшийся с целины, и еще не отошедший от партизанского образа мыслей, тут же сам себе и ответил, - со вторым батальоном. В частности с прапорщиком Отказовым, который спер у меня в командировке две бутылки водки. И этого я ему не прощу.
Невысокого роста, он обладал незаурядной прыгучестью, будучи капитаном сборной части по волейболу. А также независимым мышлением и острым языком, способным просверлить любую дырку в любой преграде между людьми. Чтобы иметь о нем более точное представление, было достаточно находиться с ним рядом часа два, слушая его незамысловатый треп. По социальному статусу, или иерархии, в первом батальоне во главе с недавно прибывшим в часть капитаном Переваловым (дико растущим, как выразился бы командир минометной батареи капитан Князев), он занимал один из важнейших элементов сего механизма, без которого не могла функционировать ни одно боевое подразделение – был санитаром, медбратом, медиком. В общем, человеком, который будет вытаскивать с поля боя раненых и убитых, рискуя своей жизнью ради жизни незнакомых, в общем-то, ему людей, спаянных с ними лишь верой в безупречность поступков своего командования, немного дружбой, замешанной на взаимных интересах и периодических пьянках, спаивающих (от слова паять) коллектив.

- Игорь, ты каратист? – на мой кивок он практически мгновенно ответил – собирай своих, и пойдем ****ить врагов.
Своих - это значит лейтенанта Игоря Свинухова - замполита. И всё. Остальных он вполне заслуженно, а кое-кого и не заслуженно называл ёмким русским словом, кратко характеризующим сущность человека, в медицине потребляемым для обозначения резинового изделия, предотвращающее беременность. Как попал в число «своих» замполит Свинухов, потомственный политработник, с которыми у прапорщика шла нудная и, как правило, с переменным успехом тайная война, иногда холодная, иногда горячая, мне пока было не ясно.

Собираться долго не пришлось. У каждого был тревожный чемоданчик, готовый именно к таким случаям в жизни. А полевая форма одежды давно превратилась в часть кожи. И спустя десять минут как покинули теплое офицерское общежитие, мы разошлись каждый в свою сторону уже в расположении казармы первого батальона, где, в общем-то, и служили, не интересуясь так с кем же все-таки война?
Весь алма-атинский полк состоял из одноэтажных казарм, построенных лет пятьдесят (или сто) назад. Расположенный рядом с мотострелковым училищем, но это как посмотреть, (для некоторых, именно АВОКУ стояло рядом со 186 полком) он представлял собой ударную силу всего САВО. По первичным половым признакам - особое подразделение, службу в котором проходили, как правило, детишки полковников и генералов, для которых он был трамплином к вышестоящей должности, таких, имеющих «волосатую лапу», называли кратко - «инвалидами».

Наш полк был полон инвалидов, как военный госпиталь времен Великой Отечественной войны. Но это уже специфика паркетных полков.
С нами служила еще одна часть единого целого офицерского организма именуемая «карьеристами», эти от безысходности давно положили все, что можно положить, на службу, отправленные в полк доживать свой век. Каждый батальон имел в обойме пару таких жизнерадостных созданий, основная задача которых – дотерпеть до 40, чтобы с чистой совестью покинуть стройные ряды Советской Армии навсегда и с пенсией, недостойной работника ратного труда.

Наряду с ними служила еще одна часть кобелей - молодые офицеры, мечтающие стать генералами, без помощи папиков и маменек - этих было меньшинство. Как вы понимаете, я состоял в последней категории. Самой не перспективной. С точки зрения разума.
Длинное одноэтажное здание первого батальона напоминало подводную лодку с окнами, готовое к погружению. Взлетев на крыльцо, чуть не столкнувшись лбами с замполитом батальона капитаном Киселевым, мы, благоразумно обойдя практически не преодолимое препятствие, вошли в казарму.

Я двинул на право, в расположение минометной батареи, где слышался голос командира батареи капитана Князева Юры – махрового создания без перспектив, из сообщества «карьеристов». Свое тридцатилетие бравый капитан отметил в должности командира батареи. Понимая, что это потолок его карьеры, он и не стремился к большему, отравляя жизнь солдатам батареи придирками и нравоучениями, не стесняясь пинать наиболее медлительных, с точки зрения скорости перемещения в пространстве индивидуумов, сапогами. Остальные свернули налево.
- О, лейтенант Котов. Постреляем? – увидел он меня.

Любимым развлечением Князева была стрельба на ПУО – это такая хрень – прибор управления огнем, на котором отрабатывались боевые задачи по уничтожению мнимого противника. Любимая игрушка, которой он владел мастерски. Ну и как иначе, коли в течение последних восьми лет это был его единственный инструмент, ставший практически частью его самого.
- Так, боевая тревога…..
Его главным объектом, с которого он мог сорвать куш, выиграв то или иное упражнение в стрельбе, был я. Точнее мой карман. Как правило, итог был известен заранее, так как молодой офицер мало что понимающий в боевой стрельбе, даже тот, кто имел твердую пять по данной дисциплине в училище, пытавшийся правдами и неправдами доказать, что и он чего-то стоит. Именно СТОИТ. Ибо цена поражения была одна – бутылка вина, или пива. Рассчитаться за него следовало мгновенно, но я благодарен этому засранцу, что он научил меня стрелять не по уставу, но быстро.

- Забыл… извини…, - он опустил голову, и вдруг, что-то вспомнив, уже более трезвым голосом произнес: «А представляться, кто будет? Учили в училище?»
Называемое ныне явление «дедовщина» в полку была частью системы боевой подготовки, на которой строились и методы наказания. Отслуживших менее года солдат не использовали разве что на строительстве генеральских дач, но тогда и генералы не были столь хамоватыми, ибо существовала какая-никакая система, контролирующая допуск к генеральским погонам. 

Таких, как Князев – возрастных служителей культа под названием советское офицерство, в батальоне (не считая прапорщика Акимова, но он не в счет), было трое. Капитан Князев, капитан Косинов Вова – командир первой роты – такой же карьерист и демагог, а также его замполит старший лейтенант Шорников, уже пять лет сидящий на одной и той же должности, тогда, как другие выпускники Новосибирского политического училища давно уже были замполитами батальонов. Эта троица настолько слилась в переплетающимся войсковом экстазе, что отличить одного от другого было практически невозможно. Даже трезвому. И только по фамилии.
- Товарищ капитан, лейтенант Котов по вашему приказанию прибыл.
- То-то, - тут он поднял на меня глаза, - Боевая тревога. Бо-е-ва-я! Впервые за мою службу, - выпученные зрачки командира застыли на высоте моей груди и смотрели отрешенно, чуть тоскливо, хотя я в них разглядел страх, но вида не подал.
- Что мне делать? – спросил я.
- Готовься принимать пополнение, - Князев был уже под градусом, иначе говоря - выпившим, когда и с кем ему удалось приложиться к бутылке – тайна за семь печатями, а посему приказы он отдавал быстро, глотая окончания, отчего понять его было крайне сложно. Но он любил повторять, пока собеседник не уловит суть. И эта его черта меня вполне устраивала.
Выходило, что наша первая минометная батарея разворачивалась до штата военного времени. Значит, у нас будет как минимум три офицера, и пара прапорщиков. Мне давно хотелось послужить в развернутой батарее, да и вероятность военных приключений грело душу.
В этот момент в помещение казармы стало входить пополнение, до сего момента прозябающее на плацу, наполнив его шумом и гамом, скрипящими сапогами и даже запахом сигаретного дыма, которого я терпеть не мог.

Их называли партизаны, и это было самым метким словом, кратко характеризующее призванных из запаса бухгалтеров, рабочих и колхозников, на военную службу. Еще не понимающие, зачем они здесь оказались, партизаны, тем не менее, пытались скрасить свой быт хоть каким развлечением, главным из которых была беседа.
Батарея растолстела до 75 человек. Это было хорошо. Внутренний мандраж исчез как-то сам собой, оставив место лишь практике подготовки к войне. Тому, чему нас и учили в училище. Впрочем, это сильно сказано, так как всему, чему нас учили, практически не понадобилось в Афганистане, куда мы собственно и направлялись. Но пока это являлось тайной.
- В подразделении находится постоянно. Никуда не отлучаться. Это приказ! – голос Князева, прерываемый неожиданно возникшей икотой, старался быть твердым. Но не получалось. Язык сопротивлялся.
- Ясно, но если хочется, то можно, - добавил мой внутренний голос.
- А теперь - разгребай навоз, - он кивнул в сторону пополнения, заполнившее казарму, и я щелкнув каблуками вышел из каптерки, которая в мирное время приобрела статус пивного бара, а в военное превратилось в опохмелительное заведение.

Окруживший меня гул, когда я переступил линию отделяющую помещение каптерки от казармы, напоминавший рев турбин самолета, потихоньку начал давить на уши. Старшина распределял военное имущество, командиры взводов знакомились с пополнением, распределяли места на койках, выдавалось бельё и в штатные книги вписывались новые имена. Кое-кто из партизан лежал в сапогах на кровати, кто-то уже спал, не обращая внимания на общую суматоху казармы. Я незаметно нырнул в эту суматоху с головой, чувствуя, как течением меня несет в самые глубины военного быта.

Ближе к двум ночи все утихомирились, но, ненадолго. Подъем назначили на 6 утра. Как и положено в армии. А пока бойцы готовились ко сну, офицеры курили у крыльца, делясь первыми впечатлениями, или просто разминали языки.
- Захожу, бля, в казарму, а там, один пилит другого…, - глубокая затяжка неизвестного мне капитана не на долго прервала его рассказ.
- Это как «пилит»? – не понял я.
- Это когда один пидор, пристраивается к другому, - заржал старший лейтенант  Кондратенков, здоровый парень с не менее здоровым чувством юмора.
- Сам, будучи пидором, - замечает кто-то.
- А тут – дежурный по полку…., - рассмеялся еще один офицер в звании майора.
- И картина Репина «Приплыли»….
- Так, господа офицеры – по конюшням. – Это Перевалов – мужественный, как вся Советская армия времен СССР. Но главный бой своей жизни он пропустит.
- Завтра выход в 6.00. Никому не опаздывать. А сейчас всем спать.

Спасть, так спать. И я медленно, в окружении таких же холостяков потопал в сторону общежития. И если тогда меня и мучили сомнения, то их я практически не замечал, зная, что уж в Советской армии чувство локтя и взаимовыручка были если не главным, то уж точно числились в приоритетах. Как же я был глуп.
С утра жизнь закрутилось по-новому. И с большей скоростью. Весь полк напоминал гонки болидов «формулы 1», на первый взгляд абсолютно броуновское движение, но, полностью подчиненное некому заранее заданному, из штаба полка, алгоритму. Старшина получал оружие со складов. Боеприпасы. По четыре боекомплекта. Технику прогревали, и если та отказывалась работать, меняли всё. И даже двигатель, для чего заполняли соответствующие формуляры. Впервые любой запрос на запчасти выполнялся мгновенно. Такого не было ни разу, со слов Князева, за всю его предыдущую службу. К тому времени  выпал снег и асфальт стал покрываться белым полотном, отдаленно напоминая флаги капитуляции.

Старшие офицеры метались между парком и казармами, пристально следя за действиями нижних чинов, но, практически не вмешиваясь во внутреннюю деятельность последних. Кое-где, попадались генералы, но они просто наблюдали, соблюдая нейтралитет. Однажды мне пришлось увидеть бегущего, куда-то, генерала. Но, ни панику, ни смеха его неловкие потуги не вызвали. И это было странно, т.к. в мирное время бегущий генерал должен вызывать смех, а в военное – панику.
- Товарищ лейтенант, вас вызывает в парк майор Титов, - это очередной посыльный принес добрую весть. – Опа-на, - высказалось мое второе я. Что ж, такова доля молодого офицера, огребать за просчеты капитанов. За автомобили отвечал именно командир батареи. Но, как я догадался, тот просто решил упасть «на дно», как говорят разведчики-нелегалы. Исчезнув из поля зрения как минимум у всего начальства. На всякий случай.

Парк боевой техники стоял неподалеку от расположения казарм, если по прямой, но идти приходилось, делая крюк вдоль невысокого бетонного забора, который, впрочем, легко преодолевался.
- Все машины на ходу? – майор Китов – заместитель командира батальона по технике, иначе зампотех, был плотен в плечах, с солидным брюшком и вечно брезгливой мордой с красным носом, до того безобразным, что даже известный актер Жерар Департье мог позавидовать ему. Говорил медленно, используя в предложениях минимум слов, необходимых для понимания его мысли. А мысли его крутились вокруг одной единственной цели – бутылке водки. Пожалуй, это была единственная деталь в автомобиле, которую он по-настоящему ценил. Скажи ему, что водка – не часть автомобиля, он бы умер от инфаркта.
- Еще не проверял…
- Какого ***, товарищ лейтенант вы не проверяли автомобили?
-  Принимал пополнение…
- Я сейчас тебе приму пополнение… Быстро завести автомобили и доложить мне через полчаса, что техника готова к маршу.
- Есть, - парк броневой техники, где мы находились, располагался сразу за стенами части. Боксы, где стояли ГАЗ-66 минометной батареи были последними, сразу за ними устроился склад боеприпасов. И если боксы пехоты напоминали новогоднее торжество, своей беготней, криками, и другой имитацией военной деятельности, то наши – поминки. Тишиной и покоем.
- Командира батареи вызвали? – спросил я у одного из водителей по фамилии Корнач. В высоком и неуклюжем младшем сержанте чувствовалась прибалтийская лень и прибалтийский акцент.
- Вызывали. Его нигде нет, - соврал собеседник.
- Да я с ним только что…, - я махнул рукой, еще не совсем понимая взаимоотношения внутри коллектива. Не прошло и двух месяцев, как меня перевели в Алма-Ату из Талды-Кургана – районного центра. Из одного полка в другой. Тогда было радостно – столица все же, но сейчас по-настоящему жалел об этом.

На самом деле он (Князев) пил. И я это видел. В каптерке. С утра. И ему, по большому счету, было наплевать и на батарею, и на майора Титова в первую очередь, но технику действительно надо было готовить. Война… Помните?
- Ладно. Заводите машины. Прогрейте минут пять. О неисправностях доложите.
Еще через пять минут площадка со стоявшими автомобилями скрылась в сизом дыме выхлопных газов. А еще через десять командир отделения тяги составил мне список необходимого оборудования для полной комплектации ГАЗ-66.
Далее была погрузка, которая особыми событиями не запомнилась, не считая двух задавленных бойцов из пехоты. Но были они не из нашего батальона, и поэтому особых эмоций сиё событие не вызвало. Так, мелкий штришок из жизни армии.

                Марш: Алма-Ата – госграница СССР-Афганистан.

Если кратко – самый пьяный марш в моей офицерской биографии. Пили все. Партизаны, призванные из запаса, чтобы утопить свой ужас, офицеры – потому так принято и потому что тоже не уютно, стирая грань между долгом и страхом. Солдаты срочники – втихарика, и в основном старослужащие, но последних, ловили и ****или не отходя от кассы, там же, в поезде. До полного протрезвления. Как правило, в тамбуре. Под лекцию замполитов. Стараясь не оставлять следов. Ни на лице, ни на жопе.
Страшное происходило тогда, когда литерный состав останавливался перед переездами на пару минут. Если неподалеку маячил сельпо – его брали штурмом, вычищая прилавки до зеркального блеска. Магазины делали месячный оборот за пару часов. Лишая водки местных жителей. Покупали все. Пиво, вино, водку. Еще более страшным было то, как шатающиеся от алкоголя партизаны запрыгивали на ходу в поезд, держа в обеих руках по несколько бутылок с водкой. Если бы кто-то попал под колеса, одной смертью бы это не закончилось.
Пронесло…

Я стоял в тамбуре поезда, контролируя выбежавших в ближайший магазин партизан, лишь на пару секунд застывшему перед семафором. И тут состав дернуло, заставив схватиться за ручки.
- Товарищ лейтенант, помоги, - бегущий за тронувшимся поездом партизан из пехоты сжимал четыре бутылки по две в руке, и попасть в поезд мог лишь по теории вероятности. Это был уже не трезвый, но пока не пьяный боец лет тридцати пяти с брюшком, напоминающий борцов сумо. Есть такая борьба в Японии – побеждает тот, у кого больше пузо.
- Давай….
Он протянул мне бутылку, что позволило ему ухватиться кистью за поручень набирающего обороты поезда. Когда сапоги коснулись подножки, он перевел дух.
- Ну, бля, думал мне ****ец. Спасибо, товарищ лейтенант…, - проговорил он, как вдохнул, чувствуя себя победителем как минимум чемпионата Мира по бегу за поездами.
- Ладно. Поосторожней с этим, - я указал на бутылки. – Чтоб комбат не накрыл.
- А вы не будете?
Я покачал головой. Не люблю спиртное. Пока. Еще жив. Но неожиданный толчок в спину заставил обернуться. Толкнувший меня боец, друг почти отставшего, кого-то мне напомнил. Ну конечно, это был парень из Алма-Аты, казах, который врезал мне в челюсть пару месяцев назад. В ватнике его было узнать трудно. Но мне удалось. По глазам.
- Лейтенант! Я тебя сразу признал. Как звать? – его радости от встречи со мной и принятого алкоголя не было предела.
- Лейтенант Котов.
- Слушай, а ты мне тогда здорово заехал. Уважаю… Колян, помнишь я рассказывал, как мне въехал по роже офицер?
Колян, тот, что догнал поезд, уважительно осмотрел меня с ног до головы.
- Это он, тащи лейтенанта к нам. За знакомство… А? – умоляюще, посмотрел он в мои глаза, а я в его. И все понял.
- Ладно. Пошли, - это был мой первый стакан вермута в жизни. С тех пор я его не пил, не пью и пить не буду, даже в том случае, если замучит жажда. Лучше ослиную мочу.
Позднее говорили, что кто-то из партизан отстал от состава. Приписанный к первой роте, его, судя по слухам, через месяц судили за дезертирство. Получил пять лет. Считай, не боевая потеря. Третья по счету. Двоих задавило при погрузке бронетехники в полку. Сколько еще будет таких ненужных потерь? Ровно столько, сколько необходимо для получения «Ордена Ленина», а кое-кому и генеральского звания. Но тогда я об этом не догадывался.
Поговорив с партизанами о бабах, драке и пьянках, я вернулся в свой офицерский вагон чуть навеселе, но никто вида не подал. И сразу завалился спать.
Вечерело. Под стук колес слипались глаза. Мое место – на второй полке. Внизу Князев и гости из первой роты. Косинов, Шорников, и конечно прапорщик Шатилов. Дробный перестук колес тянул на дно сновидений. За окном мелькала Казахская степь, ровная как наши мысли. Снизу слышались голоса.
- Давай, чтоб все вернулись живыми, - Вова Косинов поднял стакан, наполовину пустой, и чокнулся с Князевым, Шорниковым и Шатиловым.
- Давай,..

Лет, эдак, за сорок. Высокий. Прапорщик Шатилов – старшина батареи обладал странной походкой, какую приобретает человек всю жизнь таскающий тяжелые мешки. Мне не нравилось, что он нещадно обирал солдатиков в дни получки, которые не могли огрызнуться. Но сделать ничего не мог. Себе в помощники – каптёрщиком, взял такого же, как сам вора.
Он все делал из подволь. Что б было меньше шума. Втихаря. И воровал вещи солдат и офицеров также. И деньги обирал у солдат также. Всегда заставлял расписываться бойцов перед операциями в денежной ведомости, но никогда не раздавал деньги, разумно считая, что кто-то до получки не доживет. Делился с Князевым. Поровну. Один труп – 50 на 50. Всё честно.   
Этих так и тянуло друг к другу. Как двух вампиров, сосущих друг  у друга.

Но, кажется, я тороплю события…. Ибо самое интересное впереди, но то, что происходит сейчас, позднее журналисты назовут «делали историю», но мне на неё тогда было наплевать.
Мне не наливали не потому, что спортсмен, просто кто-то в подразделении должен быть трезвым. В этот момент состав качнуло, и часть водки вылилась на стол, но бравый капитан Косинов не растерялся, и мгновенно слизал маленькую лужицу со стола, и лишь затем влил в глотку то, что осталось в стакане.
- За Брежнева!
- Давай!
Звуки работающих глоток, перекачивающих белую жидкость в желудок, на некоторое время заполнили относительную тишину кубрика. Закусили белым хлебом, густо помазанным баклажаньей икрой синеватого цвета. Хорошо!
Не проходило и дня, чтобы эта четверка не пила. Пили много и сразу. Не закусывая. Топя страх в стакане с водкой или вином. Пьянки сопровождались обильным курением. Просто не продохнуть. Лично для меня тот марш обернулся, как для Джордано Бруно – костром, иначе - пыткой.

В соседнем вагоне расположилось батальонное командование с прислугой. Шестерки из числа рядовых спали в соседнее купе, стараясь всегда быть под рукой. Были они хамоваты, опрятны, высокомерны и слово солдат с натяжкой подходил к ним, скорее жополизы. Их боялись и ненавидели. За близость к начальству. За безукоризненную чистоту одежды. Эти легко меняли фразы в боевых приказах, меняя одну фамилию на другую. Как правило – на свою.
Командир первого батальона капитан Перевалов, высокий и сильный мужик, по информации капитана Князева не кончал военного училища, но оставшийся в армии по призванию души, был человеком решительный, физически крепким, с приятным лицом и разумным слогом, отдавал приказы четко, с уважением к подчиненным. Не опускался до матерного оскорбления, даже в критические моменты жизни. В общем, был офицером толковым. Я помню, с каким уважением он пожал мою и старшего лейтенанта Володи Кондратенко ладонь, уже в Афганистане в районе Асадабада, недалеко от границы с Пакистаном, когда мы со своими бойцами уходили на операцию по захвату душманов, которые (по данным разведки) должны были в ночь пройти по тропе, ведущей к границе. Куда мы все сейчас, в общем-то, и направлялись.

Когда батальон стоял в Алма-Ате, единственный из старших офицеров мог поставить на место и Князева, и Косинова – двух батальонных старожил, впрочем второй был более смекалист, а первый, как мне казалось, всего лишь хотел пия водку сачкануть от фронта. Не удалось, хотя некоторым прапорам из части везло. Ту очередную пьянку Князева Перевалов предотвратил выломав ногой двери каптерки, за которой укрылся уже «готовый» командир минометной батареи, только-только вскрывший очередную бутылку с водкой, но успевший основательно приложиться к горлышку.
Это один из немногих старших офицеров, с кем встреча была бы для меня приятна.
Как и все батальоны советского периода, первый состоял из трех рот, минометной батареи, хозяйственного взвода, взвода АГС, штаба батальона. Штат военного времени составлял почти 400 человек личного состава, кучу вооружения и техники, офицерский корпус, включающий (дай Бог памяти) более 20 человек, в том числе и прапорщиков.

Загрузившись в эшелон, 27 декабря 1979 года мы тронулись в путь длинной в жизнь, не предполагая, что большинство из нас или погибнет в бою, или получит ранения, или... да что говорить. Но, ни один не сможет вернуться к мирной жизни, и до самой встречи со старухой Смертью будет помнить те годы так, словно они пронеслись перед глазами лишь вчера.
Литерный, пронзая пространство и время, мчался к своему финалу. На редких остановках толпы неконтролируемых "партизан", как и везде по пути следования поезда,  мчались в магазины, запасаясь водкой, пивом и кагором, от чего дух в вагонах стоял настолько терпкий, что без противогаза к личному составу практический не пробраться.
Призванные на военную службу резервисты, окончательно забывшие на гражданке что такое дисциплина. Чем-то, напоминая армию батьки Махно времен Гражданской войны - немного озверевшие, чуть пьяные, абсолютно неконтролируемые и безрассудно храбрые, они могли бы стать тем стержнем, который поставит на колени любое государство, вставшее на нашем пути к миру. Но пробыли они в Афганистане не более двух месяцев. Чем спасли его от полного разграбления.

В нашем закутке пьянка давно стала частью этого путешествия. И старший лейтенант Шорников, и капитан Косинов с удовольствием распивая очередной пузырь, делились мыслями по конечному пункту, все чаще останавливаясь именно на Афганистане, как наиболее приемлемой части планеты, где присутствие советских войск была крайне необходима. Но тут разразилась революция в Иране, и мысли мгновенно перекочевали в ту сторону.
Командир 1 роты Косинов. Нахальный, как всякий офицер пересидевший на своем месте три срока, чем-то смахивая на гусара Екатерининских времен или на поручика Ржевского, знал все, о чем бы его не спросили. Ему не откажешь в смелости, но вот с правдивостью и совестью он не дружил. В общем, настоящий барон Мюнхаузен из Казахстана, и даже чем-то был на него похож.

Роста не более 175, сухой и подвижный, из него мог получиться хороший артист цирка, после стакана алкоголя рвался в ротный вагон с бойцами изображать интенсивную работу. Делал замечания. Ставил задачи. Отменял ранее поставленные задачи. Солдаты таких любили. Если откровенно, его забота о бойцах впечатляла. Для них он был и отцом и матерью и тещей, и дедушкой и бабушкой и братом и сватом и милицией и прокуратурой и судом Линча. В одном флаконе.
И очень хотел получить, как все политработники, медаль или орден. Лучше второе и побольше, некоторым комиссарам это удалось.
Но об этом - далее.
Начальником штаба батальона служил старший лейтенант Олейнич (прозвище Олень) и этим все сказано. В дальнейшем стал комбатом и капитаном. Ничего примечательного. Ничего выдающегося. Армейская серость. Не все его любили, да и я, как помню, не слишком его уважал.

А вот зампотех батальона был человеком неординарным (в худшем понимании этого слова). Таких редких зубов, как у него, я не видел даже в фильмах про вампиров. Был страшен не в гневе, а своей улыбкой. Мог выпить литр водки и не моргнуть глазом. Пил. Много. В одиночку и в паре. Любил падать на "хвост". Майор Титов Виктор Никитович обладал всеми чертами приближающегося дебилизма. Но Советской Армии именно такие зампотехи и были нужны. Прямые, как траектория полета лома в безвоздушном пространстве.
Когда в Алма-Ате я принес ему список необходимых запчастей к ГАЗ-66, он внимательно прочитал его и, положив перед собой на стол, сказал:
- К завтрашнему дню чтобы все было, - уставился на меня, так, как это умеет только он. Баранам следовало поучиться.
- А где я их возьму, - удивился я.
- А мне по хую. Иди на базар и покупай на свою зарплату.
Следующим в списке числился замполит Киселев. Имени не помню. По званию, по-моему – капитан. И всё. Отличился один раз под Тулуканом. Но об этом позднее.
Иванников Николай - старший лейтенант. Командир взвода АГС. Огромный и физический сильный мужик. Именно мужик. На таких - держится армия. Такие, стоят до конца. Такие, умирают с улыбкой на глазах. Был ранен в ногу в районе Тулукуна (север Афганистана). Отправлен в Союз, так и не повоевав по настоящему.

Гапаненок Витя. Старший лейтенант. Человек подвижный в кости. Смелый, до безумия. За 6 месяцев боев, из командира взвода стал командиром разведывательной роты 66 бригады. Под Тулуканом уничтожил во встречном бою более 50 бандитов, был приставлен к званию Героя Советского Союза. Не получил. Жаль. Человек выдающийся. Хитрый. Умелый. Неординарный (в лучшем понимании этого слова).

Лейтенант Игорь Свинухов. Замполит второй роты. Смел и честен. Сейчас полковник. Уволился. Единственный в моей жизни замполит, кого можно назвать ЧЕЛОВЕКОМ со всеми большими буквами в слове.
Старший лейтенант Кондратенков Володя. Прозвище - Кондрат. Русский мужик из былинных сказок. Смел, мужественен. Бал ранен в голову, но сохранил ясность мысли. Красив по своему. Был любим бабами из медроты. Работая с ним, всегда можно было быть спокойным. Не подведет. Выдюжит. Поможет в беде. Никогда не терял присутствия духа. Единственный раз я заметил в его глазах слезы, когда его девчонка из медицинских сестер погибла, перевернувшись на машине. В Афгане.

Сергей Заколодяжный по прозвищу Зэк. Старший лейтенант. Смел, решителен. Но, по моему, сейчас излишне замкнут. Не знаю, как сложилась его жизнь после Афгана, но уверен, он честно выполнял свой долг офицера. А тогда он показался мне если не хлюпиком, то уж точно паникером. Рад, что ошибся. Такому жизнь я –бы доверил.
Старший лейтенант Солод. Об этом говорить не хочется. Есть причины.
Капитан Какимбаев – командир третьей роты личность если не выдающаяся, то близко к ней стоящая. Говорил быстро, переходя в запале на казахский язык, отчего было непонятно, толи хвалит тебя, толи ругает. Пожалуй, лучший командир роты на тот период, когда я служил в первом батальоне.

Прапорщик Кикилев - шеф-повар батальона, иначе начхозчасти. Отвечал за питание и другие хозяйственные работы в батальоне. Мужиком был неплохим. Хоть и толстым. Но, такова работа.
Одного из взводных 1 роты Игоря Баранова помню до сих пор. Он умер в 2008 году. Он до конца жизни считал меня человеком, спасшим его жизнь. 11 мая 1980 года. Но об этом позже.
Замполит  1 роты - старший лейтенант Шорников. Коля был хорошим парнем. И хорошим замполитом. Спокойным, вдумчивым. Порядочным. Семейным. В драках не участвовал. Пил, как правило, с Князевым и Косиновым. С ним было приятно поговорить. И внешне он был человеком приятным в общении. Но он не был воином. Бойцом. Человеком мужественным, готовым на самопожертвование. Жаль.

Именно в трудной ситуации проявляются качества человека, которые в обыденной жизни скрыты для постороннего глаза. Смелость или трусость. Мужество или страх. Твердость или слабость. Бой, он как лакмусовая бумажка, показывает, чего человек стоит. И стоит ли. Ни профессия, ни образование не влияет на его сущность. Это или дано природой, или нет.
Позднее, уже в других горах, я встречал таких садистов, что от одного их вида кровь стыла в жилах. Однажды на моих глазах зарезали человека. Резали долго. Около часа. Только потому, что он был иной национальности. Человек, зарезавший другого, по специальности, был рабочим. То ли слесарь, то ли токарь с 6 механического завода, стоящего рядом с метро Дидубе в г. Тбилиси. Так случилось, что я проходил на этом заводе практику после окончания профтех училища в 1975 году.

Да, не профессия красит человека, а деяния его. К чему это я... А к тому, что путь, по которому ты шагаешь по жизни, мне кажется, предрешен свыше. Не обязательно призвание быть офицером - значит стать воином. Среди этой среды много трусов, подонков, да и просто сволочей. Как и в среде любых других человеческих сообществ. Главное, что у тебя внутри. Из чего ты замешан. Насколько чиста твоя Совесть. 
Не удивляйся, если тот, кто смотрит на тебя с высоты, порой откровенно издевается над тобой, бросая в ту или иную заварушку, и наблюдает, как ты оттуда выберешься. Это карма, как говорят индусы.
Да! С батальоном, кажется, закончили. Кого не назвал - извините. Не помню.
Но память не дает заснуть, требуя подробностей.
Капитан КНЯЗЕВ ЮРА. Невысокий, роста 160 см. По моим понятиям - огрызок. Но в авторитете у подполковника Мартынюка (начальника артиллерии полка), ценившего в людях даже то, чего в них никогда не было. Достаточно взглянуть на его, чуть на выкате, глаза, чтобы понять весь его духовный мир. Водка и всё. Как всякий огрызок, страдал комплексом Наполеона, т.е. не переваривал тех, кто выше его ростом. Князев умел показать боевую работу. Вся документация в батарее была не просто на высоте. На не досягаемой высоте. Прекрасный почерк выводил этого артиста от армии на первые места практически во всех рейтингах командования.
И всё бы да ничего, но случился Афган, а узнав об этом, старый капитан запаниковал. Не просто запаниковал, ночи не спал от страха, скрывая его в алкоголе. С момента боевой тревоги не прошло и пары дней, а тот практически свалился с белой горячкой, и так как заменить сего "воина" было не на кого, пришлось оставить всё как есть.

Но чего у него не отнять, даже хитростью, так это умение стрелять из минометов. Да, вести огонь на поражение он был мастак. Практически все учения отрабатывал на пятёрку. И батарея 120 мм. минометов 1 МСБ числилась в передовой. Вот только для войны этих качеств оказалось маловато.
Но больше всего он любил расстреливать людей.

Тем временем пьяный литерный поезд на всех порах приближался к государственной границе СССР. Саперные батальоны начали наводить понтонные мосты через Амударью. Первые разведывательные подразделения советской армии уже рыскали по афганской территории, проводя рекогносцировку местности. Президент Афганистана еще не подписал прошение к Правительству СССР о военной помощи, а вооруженные силы великого соседа уже сосредотачивали бронекулак у южных границ в готовности совершить бросок к Кабулу.
Президент Файзулла Амин чиркнет себе приговор 25 или 26 декабря, спеша на встречу с любовницей, коих имел как иной хан по несколько штук, под разное настроение. Именно тогда, когда количество гормонов в его теле зашкалило за критическую отметку, наш человек в его роскошном дворце сунет ему подготовленное нашими же людьми воззвание к СССР об интернациональной помощи. Этот дуралей подпишет его не читая, практически приговор себе.
Позднее, чтобы успокоить общественное мнение, КГБ подготовит фальшивку о якобы постоянных просьбах Президента Афганистана, обращенные к Правительству СССР с просьбами оказать помощь войсками, так как противники его режима, коммунистической ориентации, якобы постоянно готовят ему разные гадости. Задушивший своего предшественника Файзулла, получать гадости не любил. Но часы истории были заведены. Войска готовы. Ждали повода.   
Это должна была быть маленькая, но победоносная война, страны победившего социализма.
Новый 1980 год мы встретили в чистом поле в палатке. На границе с Афганистаном. При температуре минус десять градусов. Грязные, как уличные псы. С трясущимися конечностями от отходняка, который всегда сопровождает похмелье. Три дня ожидавшие самую главную команду в своей жизни.

    Афганистан 4 января 1980 года.

4.00. Афганистан встретил нас безветренной погодой, какие не часто бывают в середине зимы. Минус десять и почти никакого снега. Холодно. Включаю печку в своем ГАЗ 66. Хотя командир батареи Князев требует, чтобы при марше и водитель и старший открывали окна, я внутренне протестую против тупых приказов, позволяя механику-водителю рулить при герметизированной кабине.
Въезжаем на понтонный мост, чуть раскачивающийся под тяжестью советской армии. Моя машина зажата между двумя БМП-1, идущими по-боевому. Не страшно. Скорее интересно. Мерно катит стальные воды Амударья, по которой проплывают наши надежды. Вот и афганский берег. Между ногами рация – р-109. Постоянно прослушиваю эфир.

- Все нормально, приём, - отвечаю на голос капитана Князева, спросившего, нормально ли все. А что будет-то с сильнейшей армией мира, вторгшейся на территорию суверенного государства, которое может раздавить мизинцем. Но на тот момент и мне и всем в колонне плевать на такую чепуху. Если скажут, дойдем до Бенгальского залива. Вот и берег противоположный.
Справа пограничный пост афганцев. Национальный флаг на шесте, от которого веет безысходностью. Будка в черно-зелено-красных тонах афганского флага и рядом одинокий солдат в мышиной шинели отдает честь. Руку держит часов пять, пропуская колонну советских войск, иногда опуская её, чтобы привести в порядок кровообращение мышц. Стоит как оловянный солдатик, на бугорке из серой земли, смерзшейся до гранитной твердости. Лет ему не более восемнадцати. В глазах удивление и немного страха.
Мой внутренний голос также как и я зачарован страной и молчит.

Утро. Солнце еще не взошло, но светло и видна каждая трещинка на сером асфальте, уже подпорченном траками танков и другой бронетехникой. Людей не видно. Словно все вымерли от неизвестной болезни. Открыв пошире глаза высматриваем свою первую заграницу.
Дома бедные, как у нас на Украине времен развитого социализма и даже хуже, в основном, одноэтажные из глины. На крыше – доски, оббитые чем-то вроде гудроном. Некоторые обмазаны той же глиной, из чего делали стены. Стекол нет. Точнее есть, но такие маленькие, что хочется плакать от умиления. Бедность чувствуется в каждом порыве ветерка.
Марш надоедает и постоянно тянет вздремнуть. Снятся в основном бабы. Оттого член стоит, словно телеграфный столб. Монотонность пути въедается в кожу и глаза как-то сами собой слипаются в коротком сне. Уже два часа, как наш 186 полк вошел в Демократическую Республику Афганистан. Ни цветов радости, ни торжественных речей командиров. Говорят, что они сами попросили нас о помощи, и мы, как бы в ответ на их просьбу оккупируем их страну.
Ела ли меня тогда совесть? Нет. Она притаилась где-то глубоко внутри, обещая когда-нибудь выйти из тени иных, овладевших меня тогда эмоций. Да. Чтобы Совесть, наконец, проснулась, потребовалось несколько долгих лет. Но у некоторых она до сих пор спит, а может и издохла давно. Но, скорее всего хозяин её просто удавил своими руками. Сам. Еще тогда, в далеком 1980 году. Чтоб не возникла неожиданно на каком-нибудь ветеранском форуме в честь вывода советских войск из ДРА. Лет, эдак, через двадцать.

Полк шел на город Тулакун. Это на севере Афганистана. Там восстал против нашего вторжения артиллерийский полк, получив соответствующее распоряжение Президента своей страны. Мы должны были его усмирить. Заодно освободить наших советников, к тому времени зарезанных ими. То есть мы должны были разгромить подразделение национальной афганской армии, Правительство которой попросило у нас военной помощи. Тогда это называлось – интернациональным долгом.

Шли двое суток и к исходу третьих, пройдя несколько населенных пунктов, взяли, наконец, Тулукан. Практически без боя. И стали табором на его окраине неподалеку от расположения того самого восставшего артиллерийского полка. Встречавшихся по пути одиноких местных жителей в странных одеждах мало походивших на мятежников, да и отношение к ним было в основном дружелюбное, провожали радостным помахиванием. Ну не стрелять же в каждого афганца!

Тогда впервые познал, что такое вши. Чесалось все, даже мозги. Про яйца – молчу, это святое. Но для вшей – самое любимое место для встреч между особями. При полном отсутствии каких-либо медикаментов, мы просто натирали тело тряпкой, смоченной в дизельном топливе. Способ давал облегчение на несколько дней. Но от воздействия нефтепродуктов на коже образовывались язвы, слишком медленно заживающие. И тогда менялась походка.
Так с мыслями о вшах и бабах, взяли город. Без боя. Не выходя из кабины. Нахрапом. Как наши отцы когда то Берлин. Искали, где в Тулукане рейхстаг – не нашли. А нашли бы – расписались. Как отцы. Позднее, прочитав воспоминания Смирнова О.Е. – командира нашего полка на тот период, узнал, что бои при взятии Тулукана были настолько яростные, что кровь стыла в жилах. Мда… чем дальше от войны, тем она краше.

Поздно ночью разбили табор в  чистом поле, расставили боевое охранение и спать. Хотя бы пару часов. Кое-как установили в офицерской палатке печку-буржуйку. Истопник обещал поддерживать огонь, так как до армии работал пожарником. Или хотел быть пожарником, уже и не помню таких подробностей.
- Дисевич, сука!

О, проснулся Князев, потому лирику сна оставляю на потом. Предаваясь реализму.
- Почему так холодно? – в каждой офицерской палатке, как правило, сидел истопник, в обязанность которого входило поддерживать огонь в буржуйке всю ночь. В их же обязанности входило чистка сапог всех офицеров и прапорщиков подразделения. Стирка личного имущества – трусов и портянок. Спали сии бойцы, как правило, с 10 утра и до обеда. Если везло. А порой и вовсе не спали. Или как придется. Чаще получалось, как придется….
В каждое подразделение выдавалась палатка из расчета на 10 человек. Плюс буржуйка. Дров не было, и поэтому топили, как правило, тем, что с****ят бойцы у афганцев. Везло, если бой проходил в районе кишлаков. Тогда пилили все, что поддавалось пиле. И в топку. Как партизана Лазо - японцы. Но боев не было. Стрельба отдельно взбесившегося командира батальона не в счет. А тепла хотелось.

Зима и в Афганистане зима. Холодно и зло. Минус десять на севере страны – не предел для метеорологов, творивших с погодой всё, что им вздумается. Иногда по ночам столбик термометра опускался ниже 20 по Цельсию. Тогда в палатке жопа товарища становилась единственным теплым местом, к которому можно прижаться, чтоб унять озноб.
Особенно тяжело было вставать по утру. И просыпаться было гораздо хуже, если истопник засыпал в изнеможении. Ну, как сейчас. Меньшее наказание за сию провинность – смена истопника. А их, как правило, брали из числа наиболее непригодных к боевой работе. У нас таким и был Дисевич (убитый 11 мая 1980 года в Харе), посмевший заснуть в офицерской палатке под Тулуканом.

   Разбуженные голосом командира, да и просто холодом стали открывать глаза прапорщик Шатилов, я, командир огневого взвода (партизан, фамилии не помню), еще какой-то партизан – типа командир разведывательного взвода. И еще какой-то прапорщик, чью фамилию в мозгах стерло время.
- Эй, - Шатилов ногой ткнул в спину спящего солдата, но тому всё было по хрену.
- Ты, чё сука, - обалдевший от такого хамства Князев уже завизжал, словно электродрель, выдавая тона близкие к критическим. Старый капитан был страшен в гневе. А замерзший капитан со вшами был просто ужасен.
- Я товарищ капитан, - сонно прошмякал губами Дисевич, начиная понимать, где находиться. И от того в его глазах не на шутку разжегся страх.
- Почему холодно, сучий потрох?
- Ой, - он тронул черными от грязи руками затухшую печь. – Ой, сейчас разожгу…
Часы показывали шесть. Хотя и пора было вставать, никто этого делать не хотел, требовалась накачка комбата.
- Господа офицеры, подъем. И к личному составу. Всех мыть, если найдете воду. Проверить оружие.

Пока Дисевич разжигал буржуйку, мы медленно вылезали из теплого шатра в мороз. Снег кое-где покрыл землю белой простыней. Но в основном под сапогами лежал мерзлый грунт, по твердости уступавший граниту лишь немного. Оцепление, выставленное вчера в ночь, возвращалось в расположение батареи. Партизаны, а в боевое оцепление ставили только их, тащили матрацы, мокрые с одной стороны. Скажите, какой дурак будет всю ночь спать на голой земле? Оружие, в основном АК-74, висело у них сзади, как крылья ангелов. Эта ночь прошла спокойно и, слава Богу. Или Аллаху. Впрочем, кому как.
- Батарея подъем! – заорал я, желая хоть как согреться, интенсивно размахивая руками. Немного воды, поставленной истопников на печку согреется через пару часов. Не ранее. А до этого момента надо было хоть как навести на себе порядок. Поэтому – чесались. Все. А больше всех – уроженцы Кавказа. Их вши особенно уважали. За шерсть.
Просыпающаяся батарея медленно выползала из нор, куда их загнал мороз. Кто спал в кабине машины, кто в кузове не имело значения – морды у всех были одинаково грязными.
За спиной нарастал шум. Оглянувшись, я заметил, как у палатки капитан Князев бегает за Дисевичем, пиная того ногами. Бьет сильно, не жалея сапог. Смотреть на зрелище было отрадно. Маленький командир батареи, ростом не более 160 сантиметров, пинками гоняет Дисевича, чуть выше его. Два, так сказать, клоуна большого цирка под названием Советская Армия. Вот и дождался Афганистан интернационалистов. Здравствуйте, девочки….
- Сука, бля, почему воды нет?
«Сука-бля» ускользая от жестоких пинков, кружа вокруг начальника, что-то жалобно отвечает, распаляя маленького капитана не на шутку.
- Ах ты, сука, уснул. Уснул? А если басмачи вырежут меня, кто командовать батареей будет. Ты, бля?

Батарея стояла в окружении пехотных рот. Развернутые минометы М-120 смотрели тупыми рылами во все стороны света. Если бы пришлось открывать огонь, неразберихи было бы на две траурные книги. Это поле мы заняли поздно ночью. На небе ни звезды. Привязаться к местности невозможно. Ни одного ориентира. Карты отличаются от реального рельефа, как Владимир Путин от Фиделя Кастро.
Когда рассвело окончательно, я определил точку стояния более менее точно, но такой привязки не учили в ТВАККУ, пришлось соображать самому. Расставил ДС-2 – дальномер, определил дальность до угла стены артиллерийского полка, четко обозначенного на карте, снял дирекционный угол буссолью и вот наша точка стояния. Мы на высоте 315. Оглянулся. На какой мы на хрен высоте? Вокруг ровное поле. На карте же рельеф скачет как лошадь галопом. То вверх, то вниз.
- Товарищ капитан, привязаться не могу.
- Так, - Князев подошел, посмотрел на мою карту и попытался сориентироваться на глазок. – Считаешь, это наши координаты?
Он практически отошел от вспышки гнева, которым предавался все чаще. У врачей это называется похмельный синдром.
- Вроде, похоже…
- Не верно. Мы вот здесь, - он ткнул пальцем на точку в километре от моей отметки.
- Так, я измерял расстояние и угол приборами, получается вот тут.
- А ты меньше им доверяй. Смотри, видишь дорогу, по которой мы шли?
- Ну…
- Бздну… Вот поворот дороги. Мы от поворота стоим метрах в пятистах. Видишь?
И верно… Место указанное Князевым действительно больше походило на истинное, чем то, которое я определил с приборами. М-да… Ну что тут скажешь…. Афганистан!
- Строиться батарея…
- Батарея строиться, - заорал сержант плотный, и нахальный как десять грузин до войны с Россией 2008 года.

То, что собой представляла минометная батарея 1 батальона, требует отдельных слов. Партизаны времен Ковпака выглядели убедительней, чем то, что сейчас строилось перед комбатом. Черные руки и лица, грязные бушлаты, а сапоги – умри в болоте, мечтали о ваксе, как евреи о манне небесной. Давно небритые, воины с трудом разлепляли гноящиеся глаза, а постоянное желание почесать пах убеждало офицеров, что вши любят рядовых не меньше чем офицеров.
Совершенно иначе выглядели партизаны. Побритые, и даже в почищенных сапогах. Где они взяли крем, до сих пор не могу понять. Крепкие. Кое-кто пустивший жирок. Но в глазах понимание и чувство собственного достоинства. Этих на испуг не возьмешь. Это – солдаты. Те, кто переломит любую ситуацию в свою пользу. Когда они стоят вперемежку, отчетливо видна разница в самоуважении.
- Товарищи солдаты. Сейчас всем навести порядок на мордах лица. Помыться. Нет воды – обтереться снегом. Затем завтрак сухпаем. Можно разжечь костры, чтоб вскипятить воду. Один на взвод.
- Товарищ капитан, вас вызывает Перевалов, - подбежавший посыльный, поправив автомат и не дожидаясь ответа Князева, побежал обратно.
- Котов, продолжайте, - командир с удовольствием почесал яйца и направился одеваться для рандеву с начальством.

Я встал на место командира батареи. Ну, держитесь…, хихикнул мой внутренний голос.
А спустя час я шагал в сторону казарм разгромленного артиллерийского полка, поправляя автомат на плече. Рядом шло несколько партизан, благо день был погожий, войны не ожидалось, а приобрести трофей ой как хотелось. Трофеи… это слово не давало покоя не только мне, но всем интернационалистам, а посему шел я в сторону казарм достаточно быстрой походкой в надежде, что и мне что-либо перепадет. Но, как говориться, где пройдет пехота, артиллерии делать нечего.
Если в двух словах, то казармы представляли собой увеличенные копии глинобитных домов граждан Афганистана. Плоская крыша, маленькие окна, узкая дверь. На полу, кое - где лежали ковровые паласы, истоптанные нашими людьми из пехоты. Первым всегда достается более ценные вещи.
Валялось пара палашей с хреновыми лезвиями. Пара штык - ножей времен первой мировой.  Но все это было не то. Журналы, с оторванными листами, были красочней наших, но, по сути – говно полное. И не на русском языке. А хотелось нечто такое, особенное. Например порно-журналы. Но, боюсь, такое давно разобрала пехота, первая оказавшаяся на территории артиллерийского полка.
Через пару часов возвращаемся в полном разочаровании.

Ближе к вечеру неподалеку от расположения военного городка, вижу стоящие на земле вертолеты. Падающее солнце освещает группу наших военных в окружении бойцов спецназа ГРУ. Эти невысокие, широкоплечие, в непонятной мабуте, парни склонили к земле головы, что-то выискивая в ней. Суровые, заметил я, но такими мы станем спустя пару месяцев. Я приближаюсь в этой группе. На меня ноль внимания. Все шарят глазами по земле. Лишь, когда до них остается не более десяти шагов, понимаю, в чем дело. Трупы никогда не пахли хорошо. Всегда тошнотворный запах.
Вижу, на земле валяются обглоданные кости. Не понятно чьи. Судя по разговору - тела наших военных специалистов. Файзулла Амин (на тот момент правитель Афганистана), когда понял, что его наше КГБ СССР обмануло, хитростью заставив подписать ОБРАЩЕНИЕ К СССР О ВОЕННОЙ ПОМОЩИ, приказал физически уничтожить ВСЕХ НАШИХ ВОЕННЫХ СПЕЦИАЛИСТОВ, находившихся в афганской армии. Резня шла повсюду. Лишь в тех подразделениях, СПЕЦИАЛИСТЫ которых были заранее предупреждены, обошлось без большой крови. Говорят вырезали человек тридцать.
Но тогда, я видел не более 3-4 трупов. Чьи кости обгладали шакалы.
- Какие трусы, не помнишь?
- Черт его знает…,  похоже, он. Но вы же знаете, товарищ генерал, определить труп по трусам…
- Что определить, не видишь, трусы красные. Он это. Чувствую – он. Что жена мне скажет?
Пятидесятилетний (наверно) генерал покачал головой
Вот такую, блин, интернациональную помощь, мы решили оказать средневековому народу, которого хотели заставить построить социализм. Но эти мысли не часто влезали мне в голову, во всяком случае, тогда. Ибо там, в Афгане, я, как и все остальные был одержим.
Вечерело. И весьма странно. Луна появиться спустя пару часов, а пока черная мгла медленно погружала землю в пустоту. Ни звезд, ни чего. Тоска и рутина. Путешествие в казармы артполка удовлетворения и трофеев не принесла. Проинструктировав боевое охранение, Князев предложил сыграть в карты, но из меня картежник, как из него Папа Римский. Отказавшись, решил побродить в округе, не заходя за периметр, и тут почувствовал, как кто-то приближается сзади. Еле слышимый удар ботинок о мерзлую землю умело поставленной ступней.  Я положил руку на кобуру, в которой притаился пистолет, в готовности выхватить его.
Ежедневно нам зачитывали приказы командования о бдительности с примерами, как в том, или другом подразделении Советской армии, вырезали солдат. То в одном полку вырежут всю палатку, то в другом – отставшего от части офицера, раскроят как тушку коровы. Страшно. 
Ко мне приближалось темное пятно, которое при дневном свете можно назвать человеком. Мышцы напряглись, в готовности к сопротивлению. Помирать под ножом мятежников не хотелось.
Резко обернувшись, я был готов пустить в ход пистолет.

                Тулукан - Рустак

Чтобы окончательно не свихнуться на почве вшей, командование решило организовать помывку в городе Тулукан, в частности в городской бане, где до нас парились басмачи. Именно так мы называли жителей Афганистана. Духами, как сейчас называют противников режима нынешнего Президента Карзая, мы кликали худых и голодных солдат. Тощих, как собственно и духи.
Оружие, ранее розданное, вновь собрали в ящики, бойцов посадили на машины и, под охраной БМП-1 повезли мыться. Знай об этом мятежники, они бы нам так голову намылили, что мало не показалось бы никому. От лагеря до бани было двадцать минут езды. Сущая ерунда для замученных вшами людей.
Баня представляла собой помещение 13 века, типа термы с водой настолько теплой, что она не превращалась в лед лишь по причине нахождения в ней советских солдат, согревающей её своими телами. Серого цвета с мыльными кругами, она все же позволяла намылить хозяйственное мыло, так нелюбимое вшами. Не говорю, что все поголовно обрили головы и другие интимные места, соскребая волосы столь яростно, что Куликовская битва, стороннему наблюдателю, представлялась детской забавой.

Сама вода была мутная, словно её уже пользовались как минимум все жители Тулукана и восставшего артиллерийского полка. С мыльными разводами, в которых сидели палочки Коха, медленно плывущие в сторону советских солдат.
При входе в баню стояло огромное зеркало, напротив которого сидел бородатый душман (а вы видели не бородатого душмана?), которого стриг парикмахер. Такой же не стриженный и не бритый как его клиент. В руках держа опасную бритву, он орудовал её как заправский мясник.
- Побреемся? – предложил Кондратенков Вова, и тут же рассмеялся своей шутке.
- После тебя, - ответил я
- А где банщик? Вода же холодная. Как мыться? – возмутился Игорь Баранов взводный из первой роты.
- Быстро…, - ответил кто-то за спиной.
Через эту пытку сауной прошли все бойцы первого батальона. Кроме тех, кто был чист. Командование полка и штаб батальона. Как им, скажите, это удавалось? 

                Первый рейд.

Приказ гласил: Силами первого батальона выдвинуться в сторону населенного пункта Рустак и уничтожить противника, захватившего город.
Что ж приказ как приказ. Надо взять поселок или как его там… типа города. А все города в Афганистане настолько убогие, что наворачивалась слеза. Выдвинулись. Где-то через десяток километров остановились в поле. Ждем. Впереди вспыхнула стрельба, но быстро затихла. Команд пока никаких не поступает. Связь держу с Князевым по радиостанции. Приладили маленькую – Р-126. Удобная и не занимает много места. Иногда дремлю.
- Товарищ лейтенант, смотрите, - водитель кивнул в сторону недалеко стоящих дуванов, расположившихся за широким полем непаханой земли, кое-где покрытой снегом. По краю поля в нашу сторону шла линия солдат в крысиного цвета шинелях. Человек тридцать. Над головой стали свистеть пули, высказывая свое мнение о нас.
- Кто это такие?
- Хрен его знает?

Я вышел из кабины и подошел к сгрудившимся офицерам первой роты, так же как и я наблюдающие за перемещениями в двухстах метрах от нашей колонны.
- Учения что ли у афганцев? – вставил свое слово Князев, только подошедший к основной группе зевак.
- Нет, это у них тренировка. К параду, - Косинов – командир первой роты с кем нам и выпала доля брать Рустак, стоял тут же.
- Стреляют….
Над головой уже довольно отчетливо выли пули, не внося в наши ряды никакой сумятицы. Страха, как такового, не было. Чисто любопытство.
- А ну давай, Петров, пару снарядов по врагу, - приказал Косинов командиру БМП-1 уже развернувшему пушку в сторону афганцев.
А шли они действительно здорово. Ровные колонны, расстояние между бойцами 3-4 метра. Чувствуется чья-то опытная рука в их подготовке. Впереди командиры с чем-то в руках. Идут ровными рядами. Строй держат. И в этот момент раздался выстрел. Спустя секунду дерево разрыва выросло точно в шеренге наступавших. Затем еще один. Там же, но чуть левее. Видно, как осколки разрывают тела. Огонь усилился. Пара пуль прошила брезент ГАЗ-66. Высунувшаяся из кузова голова партизана недовольно прорычала: - Кто стреляет?
- Свои, - ответил кто-то из партизан, уже из пехоты. Все рассмеялись.
Спустя мгновение, от наступающих афганцев не остается и следа. Словно их и не было.
Позднее капитан Косинов напишет, что в процессе упорного бое столкновения с противником, было уничтожено 52 мятежника. А капитан Князев добавит в своем боевом донесении – а огнем минометов М-120 уничтожено еще 29 мятежников и 3 орудия ЗИС-3. Трупов мятежников никто не видел. Тем более орудий ЗИС-3 времен Второй мировой. Но это, под каким углом посмотреть. Но ведь могли быть у врага ЗИС-3? Могли. Так почему бы их не уничтожить?
Это случилось позднее. После Рустака.

Он подъехал настолько неожиданно, что Князев по-настоящему не успел испугаться. Начальник артиллерии подполковник Мартынюк вышел из УАЗа полный собственного достоинства, как всегда улыбающийся и одновременно сосредоточенный, как штык-нож готовый к рукопашной.
- Батарея смирно! – подскакивая, как оловянный солдатик, к прибывшему гостю, Князев изобразил на лице уверенность, свойственной советской армии. – Товарищ подполковник, батарея готовится к маршу. Командир батареи капитан Князев.
- Вольно, комбат, - по-отечески приветствовал Мартынюк капитана, неловко приложив ладонь к ушанке. – Тяжелый бой был?
- Они показались неожиданно, - Князев оседлал любимого конька, - и шли прямо на нас. Я приказал привести минометы в боевую готовность…
- Ясно… ясно, как Котов? – Мартынюк всегда интересовался молодыми офицерами, прибывающими в часть, особенно артиллеристами. По большому счету многие, как минометчики, так и чистые артиллеристы должны быть ему благодарны. Он не только настаивал на той или иной награде, но и делал все возможное, чтобы его офицеры после Афганистана переводились не в дальние гарнизоны СССР, а в Европу, где стояли советские войска.
- Нормально.
- Так, сколько ты сделал залпов?
- Выпустили около десяти мин, товарищ подполковник.
- Ладно. Работай, - и подполковник Мартынюк развернувшись покинул расположение первой минометной батареи.

Вскоре за этот «подвиг» капитану Князеву спустили 2 «Ордена Красной звезды» и шесть медалей «За Отвагу», чтоб он мог распределить их среди личного состава.
Первый опыт с состряпанным боевым донесением прошел на ура. Лгать было можно и нужно. Ибо таких боевых донесений и ждало командование полка. Именно это боевое донесение стало точкой отсчета в беспросветной лжи, отсылаемой наверх нижними чинами. Лгали все. И командиры рот, в своих донесениях, и политработники, командиры батальонов, и командир полка (будущей 66 бригады), готовя отчеты для высшего командования.
И самое важное. Эти боевые донесения никогда и никто не проверял на правдивость. Во-первых – было некогда. Во-вторых – некому. В третьих – а на хрена?

- Сынок, - говаривал мне отец тогда, когда мне не исполнилось и десяти лет, - офицеры, это каста Советской армии. Это белая кость. Более порядочных людей в мире не найти. Это самая настоящая элита и совесть нашей Родины, понял Игорёк.
- Пап, а как становятся офицерами?
- Их готовят в военных училищах, как тот, который заканчивал я.
- Ты тоже офицер?
- Был, сынок. Был – и он, как помню, надолго замолчал, затянувшись «примой».
Но вернемся в Афганистан, с его «тяжелыми» боями на севере страны и спросим, хотя бы у самих себя - а были ли бои?
Были. Не такие кровавые и не столь тяжелые. Погибали в основном от глупости. Учились воевать. Да и войск в Афган нагнали столько, что лишь сумасшедший пойдет против такой броневой группы в лоб. Но шли. Те, кому Родина была не безразлична. И это вызывало уважение.

Там же третья минометная батарея потеряла четверых.
При стрельбе из миномета главное не пропустить момент вылета мины из трубы. Для чего на его срезе установлен предохранитель, но в боевых условиях, или когда требуется интенсивный огонь, его снимали. И тут как всегда, начиналось самое интересное. Третья минбатарея и нарвалась на это самое.
Они вели огонь со шнура, это когда мина плавно опускается на дно трубы, а второй номер расчета дергает за спусковой шнур, приводя в действие боёк. В этом случае крайне сложно контролировать выход мины из миномета. Заряжающий, берет новую мину и заряжает её. А заряжание миномета осуществляется путем опускание её в трубу.
А там еще вылетела та, что была заряжена ранее. И – кирдык, разрыв, четыре трупа, столько же раненых.  Второй класс учебы на войне.
Однажды, совершенно случайно, мне в руки попалось боевое донесение командира полка Смирнова О.Е., который на основании поступивших рапортов подготовил свою бумагу высшим чинам Советской Армии. По этому пасквилю выходило, что 186 полк, неся тяжелые потери среди личного состава, ведя упорные, изнурительные, наступательные бои с мятежниками и все же сумел овладеть не только населенным пунктом Тулукан (который был взят практически без боя), но и населенным пунктом Рустак, Файзабад и еще много чего было взято и уничтожено. Одних орудий было пленено более 10 штук. Не считая боеприпасов и другой боевой техники мятежников. В том числе и пара танков. Но об этом подробней.
Наш танковый батальон, как и все, шел в единой колонне, пока не поступила боевая задача кого-то там поддержать всей массой своих Т-64 имевшихся в полку. Выдвинулись. Идут. И вдруг, о боже! Навстречу Т-34 времен Отечественной войны. Мятежники? Ну как было упустить такую цель? По первому влупили так, что сорвало крышу, подбросив башню метров на пятьдесят вверх. Из второго экипаж посчитал нужным драпануть, до того как станет героями Афганистана посмертно.

Когда читал, думал, а был ли я там со всем полком, или не был. Участвовал ли во взятии Тулукана, Рустака, Файзабада? Я же был там внутри всего этого, а почитаешь, словно листаешь фантастический роман про войну, которой не было. Да. Если врать, то по крупному! В своё время Геббельс сказал, что если ложь повторять ежедневно, то она превратиться в правду.
А может этому учили в Академии Генерального штаба? Как правильно сказать. И не соврать, но и не сказать правды. Например, в боевом донесении написать не «вошли в населенный пункт Тулукан» а «захватили населенный пункт Тулакан». Догадались, в чем разница? Далее, написать не «вели бои» а «тяжелые, наступательные бои».  Так откуда взялись «тяжелые» потери в полку, утюжившему север страны? Отвечаю. Из-за халатности. Глупости. Из-за «дружественного» огня.
Там же под Тулуканом авиа наводчик навел на наш батальон пару МИГов, пустивших снаряды (НУРСЫ) в нашу сторону. Итог: двое раненых. Оба ранения в жопу. Оба наших бойца получили награды за храбрость. Повезло пацанам. Про третью минометную батарею писал.
Еще один штрих. В боевых донесениях постоянно писали о количестве уничтоженного врага. Скажем, разогнали (именно это мы сделали под Тулуканом) мятежный артиллерийский полк, в полку около 2000 человек, а командир 186 полка пишет было – УНИЧТОЖЕНО 2000 мятежников. А то, что они действительно разбежались по домам – ерунда. Не в счет. Или, как писали командиры рот, в том или ином бою было уничтожено 50 мятежников. Откуда такая цифра – 50? Кто проверял? Кто подтвердил? НИКТО! Главное – волшебство цифр. От этого зависело практически все. Награды, грамоты, уважение и т.д. А в СССР – квартиры, почет, должности, звания.

Вчитайтесь в наградные листы, погибших в Афганистане. Большего дебилизма мне в жизни читать не приходилось. Наградные, писанные под копирку, словно от этого зависело будущее того, кто эту ложь сочинял.
Сколько таких «афганцев» получили вышестоящие должности? ВСЕ! Но, спустя десяток лет им пришлось доказывать свое умение воевать в Чечне, где их громили, практически необразованные «полевые командиры» из числа бывших трактористов, секретарей комсомольских организаций, председателей колхозов и т.д.

Но продолжим…
Тем временем, разгромив атакующих мятежников с пушками ЗИС-3, которые никто так и не видел, двинулись дальше по дороге в Рустак. Но через пару километров опять движение застопорилось. А остановились мы неподалёку от вершины холма, с мелькавшими, на фоне неба, непонятными личностями в фуфайках. Можно было догадаться, что раз фуфайки - то наши, но догадываться надо мозгами, которые были заняты более важными делами – подготовкой боевых отчетов. Приглянувшись, заметили на вершине холма в пятидесяти метрах выше пулемет на треноге.
- Это АГС!
- Какой на хрен АГС, это американский М-60, - толпа постепенно пополнялась новыми знатоками стрелкового оружия. А размяться из кабин вышли практически все офицеры и прапорщики.
- Нет, похоже, это английский пулемет. Я такие видел на картинке. У него такая же тренога.
Общим собранием решили, что перед нами на высоте американский пулемет М-60. ****анули пару снарядов из БМП-1. Так, на всякий случай. Итог – один из партизан, оставленный на вершине холма в виде боевого охранения, получил легкое ранение в руку, и оба чуть не обосрались от страха. И это был не американский пулемет М-60, а наш АГС-17. Но и те партизаны также были представлены к правительственным наградам за мужество.

После взятия Рустака первым батальоном и ДШР под командованием старшего лейтенанта Сергея Козлова, а взял он мост по дороге на Рустак, командир батальона Перевалов представил отличившихся офицеров и прапорщиков к Правительственным наградам (количество наград было строго ограничено, посему они спускались сверху из штаба полка).
Лейтенанта Гапаненка В. представили к Ордену Красной звезды, прапорщика Акимова к медали «За Отвагу». Но тут в бой вступили политработники. Или замполиты. Или полит.бойцы. Педерасты по жизни, одним словом. И главным забойщиком выступил капитан Киселев – замполит первого батальона.  На совещании капитан Перевалов составил список офицеров, выделив отличившихся в пока не столь кровавых боях.

Именно тогда лейтенант Гапаненок Витя со своим взводом расколошматил отряд мятежников, решивших вырезать русских палашами в конной атаке, в которой участвовало более сотни всадников.
Англичане, ранее пытавшиеся взять Афганистан, при виде конных афганцев, как правило, драпали с такой скоростью, что мелькали не только пятки, но и лысины британских вояк. Советские или шурави, драпать пока не умели, и стремились, используя преимущество в технике, валить врага интенсивностью огня.  Почти тридцать стволов выкосили большую часть конников еще на подходе к двум БМП-1. Итог боя – более пятидесяти убитых, чьи трупы пересчитывали как минимум несколько вышестоящих командиров, не веря в столь удачный для 186 МСП, и первый батальон в частности, бой. Потери взвода Гапаненка составил один убитый, двое раненых. Счет, так сказать, пятьдесят к одному.
Орден Красной звезды – не та награда, достойного этого замечательного человека, но именно к нему и был представлен Гапаненок на совещании офицеров. И если бы  в нашем батальоне не служил капитан Киселев, возможно и не стоило бы писать эту книгу. Но все получилось так, как получилось.

Чтобы передать сведения о награжденных в вышестоящий штаб, замполит Киселев лично вызвался донести сей список до командира полка Смирнова О.Е. По дороге, пока никто не видит, бравый офицер, надежда Советской армии, политический работник с идеалами коммунизма в мозгах, член КПСС, семьянин да просто замечательный товарищ, вычеркнул из списка фамилию прапорщика Акимова и вписал в него свою. Затем, чтобы не нарушать общее количество наград, спущенных штабом полка в батальон, напротив фамилии Гапаненок вывел «медаль за Отвагу», а напротив своей – «Орден Красной звезды».
Всё! Операция закончилась положительно. Тем более, что его уже вписали в список офицеров, возвращаемых в Союз. И не надо рвать жопу, доказывая, что ты настоящий герой. Пусть рвут жопу прапорщики Акимовы и лейтенанты Гапаненки.
Слава Вооруженным Силам СССР.
*   *    *
Колонна шла сквозь какое-то афганское селение. Полуразрушенные домики справа и слева напоминали кладбище. Нас предупредили перед маршем, что при открытии огня противником, отвечать на него всей силой оружия. Очко сжималось до размера медного пятака. Умирать, а смерть уже посетила батальон, не хотелось. Всем.
Как всегда я сидел на месте «старшего» машины с рацией на капоте и автоматом в руках. Темнело, но фары пока не включали. Расстояние между машинами составляло не более 10 метров. БМП и БТР шли вперемежку с ГАЗ-66 и Уралами.
Неожиданно я увидел солдата афганской армии. Он был без оружия, и, как мне показалось, не решался перебежать дорогу, скрываясь за углом дувана. Был ли это враг? Не уверен. До сих пор. На вид ему было лет двадцать, может чуть старше меня на год или два. Крысиного цвета шинель была перетянута темным ремнем, давно не бритое лицо выдавало в нем дезертира.
И вот он побежал. Бежал, чудно выбрасывая колени, стараясь перебежать перед нашей машиной. Не оглядывался, втянув голову в плечи. Не знаю, что мной тогда руководило. Захватил азарт? Или это было что-то другое, только зарождавшееся глубоко внутри – безразличие к чужой жизни? Не знаю.

Я вскинул автомат и нажал на курок. Семь пуль вылетели из ствола, оставив изнутри отметины на лобовом стекле ГАЗ-66.  Осколки рассекли кожу на лице водителя. Тот, заорал, бросив рулевое колесо, прижал к лицу пальцы, сквозь которые проступила кровь.
А солдатик за окном неожиданно захромал, схватившись за бедро. Пуля от АК-74 – со смещенным центром тяжести и вызывает страшные ранения. И скрылся за дуван, оставляя на желтой земле черные капли крови. 
- Зачем? – спросило меня мое второе я, которому почему-то не позволил умереть.
До сих пор не могу дать ответа, на тот вопрос. Вот уже тридцать лет мне не дает заснуть тот случай, над которым насмехались все в батальоне, подшучивая над моей реакцией. Глупо всё произошло. Глупо.

                Марш в Кабул.

Завшивевший, усталый от невозможности нормально выспаться, изнеможенный от кочевой жизни полк, пережив первые потери, как среди офицеров, так и среди солдат, готовился к маршу в Кабул. По меркам мирного времени это были страшные потери. Погибло человек десять и около тридцати получили ранения. И почти всех я знал лично. Большинство было убито по глупости. На войне, как мне пришлось убедиться, в основном и убивают по глупости. Или собственной, или командирской.
Тем временем солдаты проверяли крепления фаркопов, затыкали дырки в кузовах автомобилей, выстилая днище матрацами в несколько рядов, зашивали дыры в брезенте, используя для этого подручные материалы. Работали все, как правило, по очереди, меняя друг - друга в боевом охранении.

А я вспоминал вечер, проведенный пару дней назад с друзьями. Лешка Акимов и Игорь Свинухов пригласили меня в кабину «Урала» на бутылку шампанского. Шампанского! Советского. С французскими булочками. Ляпота….
Приволок меня Игорь, который решил проверить мою бдительность, тихо подкравшись со спины. Не удалось. Но свою долю адреналина я получил.
Мы сидели втроем, прижавшись бедрами друг к другу в широкой кабине мощного тягача и пили шампань солдатскими кружками, предварительно макая в них французские булочки, которые тут же отправляли в рот. И глотали их, практически не пережевывая. Говорили о дружбе и уважении. О спорте и законах механики. Затронули тему «гандонов» и их рейтинг в Советской армии. Совсем немного обменялись последними слухами.

Глубокомысленно извлекли наружу секретную информацию, о том, что командир полка Смирнов женат на дочке генерала. А посему выходило, что и он также станет генералом.
- А маршалом? – спросил Игорь Свинухов – замполит второй роты.
- А маршалом – ***. У того своих затей, как у Котова вшей на яйцах, - загоготал Акимов. Заслуженный медицинский работник первого батальона.
Напомнив о пахе, я с удовольствием его почесал. А пока чесал, алкоголь всё глубже проникал в мозговые извилины. Раздражение спало, приятная истома окутала все тело. Хотелось прямо сейчас идти в разведку или в атаку. С Лешей Акимовым и Игорем Свинуховым. Отобрать у басмачей их полковое знамя, и принести Смирнову.

- Вот, товарищ подполковник, знамя мятежников. Отобрали в бою. А это значит – они расформированы.
- Игорь, а когда ты поднимешься в атаку, что будешь кричать? – подергивал меня Лёшка, сверкая круглыми, как у еврея увидевшего кусок золота, подписанного Христом, глазами.
- За Брежнева! Ура!
- Неправильно, надо за Смирнова…
- Зачем?
- Как зачем, - от удивления, а он умел изображать удивление не хуже Райкина, - Закричишь «За Родину, За Смирнова», он услышит, и ты – командир батареи. Или орденоносец.
- Уж лучше за майора Титова…, - вставил Свинухов. – Не будет мозг долбать.
- Я за этого говнюка кричать не буду, - категорично заявил я.
- А за прапорщика Кикилева?
- Только если гарантирует добавку к хавке.
Посмеялись….

Но это было давно. А сегодня все подразделения готовились к маршу.   
Иногда, зная, что скоро покинем нажитые места, хотя на севере мы стояли не более недели-двух на одном месте, кое-кто из солдат сбегал в ближайшие кишлаки, где силой оружия или просьбами, а порой и тем и другим, уговаривали дехкан подарить им ту или иную безделушку, произведенную в Гонг-Конге. Речь о кассетных магнитофонах пока не шла. В основном ногтерезки, карты с голыми бабами, флаконами с духами.
Дехкане рады были избавиться от назойливых русских интернационалистов, призванных оказывать им помощь, но без зазрения совести берущих все, что им хотелось. Ведь даже пожаловаться на «советских» было некому. Власть еще не взяли сторонники Парчама в свои руки, поэтому сторонники Халька, другого крыла коммунистической партии Афганистана, силы которых мы и громили на севере, при виде нас стыдливо отворачивались спиной от беды подальше.

Явных случаев мародерства пока не наблюдалось, но тенденции ощущались с пугающей реальностью. То у одного, то у другого партизана я видел то новые часы, то ногтерезку, то простенький магнитофон SONY. И этот факт вызывал зависть. А тут подошли награды, которые требовалось распределить среди вшивых и изнеможенных бойцов Советской Армии, больше похожих на грабителей, с первых минут усиленно выполнявших интернациональный долг, который понимали по-своему.
Что такое тендер капитан Князев не знал. А знал бы, обязательно объявил бы его среди личного состава на лучший подарок «любимому командиру». Завистливо рассматривая ту или иную ногтерезку, Князев стеснялся отобрать кусок металла у партизан, зато смело раскулачивал срочников, отбирая даже то, что те снимали с трупов убитых мятежников.
Награды, спущенные сверху за его боевое донесение, где им, капитаном Князевым, было доложено, что огнем минометов батарея уничтожила аж 29 мятежников и 3 пушки ЗИС-3, вызывало в нем противоречивые мысли. Как же так, ведь именно он написал эту ложь в боевом донесении, а его командир батальона Перевалов не наградил. Не наградил, сука, даже вшивой медалью. А теперь ему приходиться распределять награды среди партизан и прапорщиков, которые даже не стреляли в бою.
Несправедливо!

Старый капитан задумался, в уме просчитывая варианты. И тут в его голове родился план.

                Перевал Саланг.

Через Саланг прошли ВСЕ советские воинские части, вошедшие в Демократическую Республику Афганистан в ночь с 3 на 4 января 1980 года или позднее.
Чем примечателен этот перевал, кроме того, что является одним из самых высокогорных? Да тем, что советские войска впервые в своей истории преодолевали горы на такой высоте. До сих пор помню, с каким напряжением ползли ГАЗ-66 по перевалу. Медленно, метр за метром карабкаясь к вершине.
На обочине стояла заглохшая техника. В моторах копались водители, обмораживая руки. Мороз перевалил за 20 градусов по Цельсию. Шапки снега достигали высоты более пяти метров. Слева лежала пропасть, дна которой не было видно. Впереди исчезали каскады тоннелей, проложенные сквозь базальт. В кузовах лежат бойцы. Спят, укрывшись матрацами. Длинна тоннелей достигает от 50 метров до нескольких километров. Через каждые 50 - 100 метров окна проветриваний. Вытяжка не работает. Технический персонал, обслуживающий тоннель - сбежал.

Сколько людских жизней забрал Саланг - не ведомо никому. В тот период, когда его обуздывал наш 186 полк, передислоцируясь с севера страны, где нами были взяты города Тулукан и Файзабад, потери составили около 30 человек, которые задохнулись в угарном газе. Это суммарные потери нашего полка и ракетной бригады, вклинившейся в наши ряды. Глупые, ненужные потери
Кто не знает, что такое Саланг, тот не видел Афганистан. Это – истина. Один из самых высотных маршрутов, рассекающих Гиндукуш на равные части, была эта самая трасса, по которой наш боевой полк номер 186 двигался в сторону Кабула, для оказания еще большей помощи бедному афганскому народу.

Уже на подходе к системе туннелей, стоявший на её охране взвод ДШБ распределял очередность прохождения по нему между ракетной бригадой и нашим полком. Мешать одну броневую технику с другой было неразумно. Хотя мы и представляли собой единую армию оккупантов, но разные командиры могли отдавать разные приказы, что и привело к трагедии, оборвавшей жизни почти восьмидесяти солдатам и офицерам Советской Армии.
Так как десантуре было по большому счету все равно кого пускать, они и открыли ставни  ада для обоих подразделений, и что самое интересное, не понеся никакой ответственности за погибших в угарном газе бойцов. На боевые потери списывали жизни и технику. Жестокое существование и трусость. Вшей и болезни, затронувшие рядовой состав. А также глупые приказы, раскрывающие слабость тактической выучки всех командиров, от ротного звена, до полкового. А также неумелое командование в бою, что являлось практическим предательством интересов вооруженных сил.

Моторы надрывались из последних сил, таща к вершине броню, в которой устроились советские солдаты, увешанные оружием по самые не могу. Высота за 4.000 метров, дыхание становилось рваным, как брезент ГАЗ-66, в его кузове устроились партизаны, навалив на себя матрацы. Они вообще обладали талантом выживать в самых критических условиях жизни. Температура приближалась к минус 30 по Цельсию, отчего печки в кабинах работали на полную мощь. Но все равно мерзли.
Справа лежали шапки из снега высотой более 5 метров, слева обрывалась пропасть, дно которой не было видно из-за густого тумана, сопровождавшего наш путь. Всё чаще попадались заглохшие машины, БМП и БТР, водители которых копались в моторах голыми руками, обмораживая пальцы. Холодно было настолько, что пробирало даже сквозь яловые сапоги, одетые на пару теплых портянок.

Черный асфальт змеёй полз вверх, заползая в нутро тоннелей, длина которых варьировала от пятидесяти метров до двух километров. По нему шла сильнейшая армия в мире, пугая афганцев своей мощью. Но те почему-то не боялись. И это было странно.
Постоянно останавливаясь, как это делают альпинисты в горах при штурме высоты, 186 полк преодолевал Гиндукуш по Салангу, набирая сил для последующего рывка вверх. Отставшие машины никто не ждал – есть техническая поддержка в лице майора Китова – зампотеха батальона. Заглохшие автомобили он или брал на буксир, или помогал с ремонтом, в основном советами. Но при марше и этого было достаточно.
Где-то на высоте за 4.200 метров, если судить по карте, на которую мне постоянно приходилось посматривать, в очередном окне остановка было особенно долгой. Батарея вперемежку с БМП-1 старшего лейтенанта Заколодяжного застыла на шоссе между двумя тоннелями. Между нашими машинами оказался кунг прапорщика Кикилева, забитый продовольствием. Двигатели не выключали, так как завести их по новой, было практически нереально. Уж больно сильно был разрежен воздух.

В черной дыре впередистоящего тоннеля исчезала голова колонны из танков, БМП-1 и другой боевой техники, в основном на гусеничном ходу. Причины остановки никто не знал, поэтому решили размяться языками, а заодно и размять кости и мышцы, задубевшие от долгой неподвижности. И повылезали из кабин.
Удалось уговорить Кикелева выдать одну буханку хлеба из батальонных запасов, которую мгновенно разодрали не десяток частей, исчезнувших в голодных желудках.
Стоим долго. Почти час. Так долго мы еще не останавливались и причина в столь длительной остановке нас, по меньшей мере, не волновала. В этот момент из жерла тоннеля, в котором скрылся хвост колонны из БМП-1, тонкая сизая струйка отработанных газов превратилась в дыхание дракона, изрыгающее из себя клубы черного дыма.
Предчувствие чего-то страшного коснулось лиц всех стоявших в круге и куривших сигареты.
- Ни хрена себе, - это Заколодяжный подал голос.
- Всё. ****ец котенку, - прокомментировал, увидев дым, капитан Князев, жевавший свой кусок.

И в этот момент где-то внутри черного сгустка ужаса раздался одиночный выстрел. Затем еще. И еще. Из тоннеля стали появляться люди, с настолько серыми лицами, что казалось, шли мертвецы. Я бросился внутрь, в плотное тело черного дыма, прикрыв лицо шарфом. Рядом со мной оказался кто-то из офицеров и несколько солдат. Мы вбежали в ночь, окутанной ядовитыми парами. Дышать было практически невозможно. Угарный газ проникал в легкие, даже сквозь тонкую материю шарфа, вызывая спазм. Тогда я понял, какого было узника Освенцима, и впервые пожалел евреев.

Первого встречного нам партизана, я пытался поднять, но не смог. Слишком уж был тяжел. Тогда схватив за лацкан воротника, потянул его к выходу по черному асфальту. Справа и слева от меня бойцы хватали упавших людей и тащили на воздух. Многие были без сознания. Боковым зрением я увидел, как старший лейтенант Игнатенко – замполит 3 роты тащит на себе Кондратенкова Володю. Несколько партизан, под руки выводят на воздух еще одного бойца. Я видел сквозь сизый дым пару человек лежащих под колесами автомобиля без движения. Чтобы вытащить их не хватало ни воздуха, ни сил.

 В очередной раз, выползая из тоннеля, я упал в снег, на мгновение потеряв сознание, но быстро пришел в себя от голоса Бенисевича (убит 11 мая 1980 года):
- Товарищ лейтенант, вам плохо?
- Нет… все нормально, - оглянувшись по сторонам, заметил как росло количество тел, лежащих на выходе из тоннеля у трака БМП-1, стоявшего ближе всего к въезду.
Я видел синие трупы, лежащие на искрящее чистом снеге на высоте 4000 метров, словно бревна, аккуратно сложенные вдоль дороги. Офицеры и рядовые отдали свои жизни.... за что? Даже сейчас, спустя 30 лет после вторжения, на этот вопрос никто не знает ответ.
Одни говорят - интернациональный долг. А понимают ли те, кто говорит об этом, ЧТО ТАКОЕ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ ДОЛГ? К чему мы все пришли со своим интернациональным долгом? Ведь РАЗВАЛ СССР начался именно с начала выполнения этого самого интернационального долга.
Коммунистическая идеология не отпускает. Но нынешние реалии не сильно отличаются от реалий тех дней. И если сегодня наша помощь Северной Осетии это и есть ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ долг, долг любого ПОРЯДОЧНОГО государства, то то, что мы выполняли в Афганистане не ложиться на матрицу вообще какого либо долга. Ибо мы ИМ НИЧЕГО не были должны. Но до сих пор продолжаем тупо повторять что-то про свой долг.

 Солнце медленно садилось за горизонт. Было около 2 часов дня когда начался весь этот кошмар. Чувствуя в ногах слабость, мне меньше всего хотелось вновь залезать внутрь тоннеля, из которого продолжали идти люди. Многих тащили на спине более выносливые товарищи. Подкатившая рвота выворачивала внутренности наизнанку. Я взял в руки снег и обтер им лицо. Не помогало. В глазах двоилась картинка, и я никак не мог сфокусироваться на стоявших неподалеку машинах.
- Ты что здесь делаешь? – Князев материализовался передо мной злым гением Гиндукуша. – Быстро к своим бойцам. И занимайтесь личным составом, лейтенант.
- Я помогал ребятам….
- Я сказал, занимайтесь своим личным составом, и не суйтесь, куда не следует. Ясно?
«Пошел-бы ты на ***!» в сердцах проговорил я про себя, оглянувшись за спину. В данной ситуации мое мнение совпадало с мнением моего внутреннего голоса. Что в Афганистане случалось достаточно редко.

На белом снеге обочины лежало около тридцати тел с почерневшей кожей. У многих из рта все еще выползала рвотная масса. У некоторых голова была в крови. Лишь позднее я узнал, что многие солдаты стрелялись, самовольно уходя из жизни. Тогда я подумал, что сам так никогда не уйду и буду ломать себя, но выдержу любые испытания. Как бы жизнь не складывалась. Как бы меня не ломало.

В тот день, 23 февраля – день Советской Армии и Военно-морского флота, погибло от самострелов и задохнулось в угарном газе около тридцати человек (26, если быть точным) из нашего 186 полка и ракетной бригады.
С праздником, дорогие товарищи!

Капитан Князев смотрел на весь этот ужас со стороны, никому не помогая. В его глазах явственно читалось нечто от животного ужаса, которым он заразился ещё тогда, в полку, когда впервые узнал, куда он может попасть. И этот животный страх уже не отпустит его никогда. До самой смерти.
Команду вперед передали по рации спустя полчаса. После того как саперы очистили проход от перевернувшейся техники и трупов. Проходя в тоннеле ТО место, я заметил на бетонной стене следы от пуль и широкую промоину исцарапанного бетона, оставленного танком. Что же испытали на себе солдаты, оказавшиеся в угарном плену? Какие мысли проскользнули по их извилинам, коли единственным решением, для них, было застрелиться? Неужели человек способен дойти до точки, за которой нет возврата. И от этих мыслей стало по-настоящему страшно.

    Кабул.

 До того как мы въехали в Кабул, на несколько дней остановились на аэродроме в Баграме, где базировались наша авиация: истребители и штурмовики. Там же располагались разведчики, ежедневно тренирующиеся в рукопашном бое. Было интересно наблюдать за ними, упорно отрабатывающими тот или иной прием каратэ. Их гортанные крики пугали птиц на несколько километров вокруг.
В полку, в Алма-ате, нас, занимающихся каратэ было человек пять. Одного из них – начальника по финансам помню до сих пор. Это был капитан. Статный. Умный. Интересный собеседник. Не знаю, по какой причине, но он оказался в том месте, где МИ-8 потерпел катастрофу. Лопастями ему перебило обе ноги. Рядом пострадало еще несколько бойцов и офицеров. И это все, потери не боевые, к тому времени превышающие боевые раза в два.
Он и еще один парень из второго батальона вместе со мной ходили на тренировки в СКА. Тогда мне казалось, что я прикоснулся к одной из тайн века. На третьей тренировке меня пригласил в свою личную группу сен-сей, имеющий коричневый пояс, для меня – вершина боевого искусства. До одури отрабатывая ката, я и в мыслях не держал, что когда-то сам стану учителем по боевым искусствам. Буду тренировать в Японии и Венгрии, Грузии и России, отдав этому делу более 35 лет своей жизни.
Но мы отвлеклись….

Остановились мы у въезда в город Кабул, там, где ранее располагались королевские конюшни. У подножья горы. С видом на Дворец Амина. Расставили палатки. Стали обживаться. Думали надолго, а оказалось – на месяц с небольшим. Но и этого времени было достаточно, чтобы не только прийти в себя, но и более внимательно рассмотреть страну, которую оккупировали, или, как говорили тогда - где вершили свой интернациональный долг.
После севера, где жизнь сохранилась на уровне каменного века, столица отличалась особым восточным шармом. Хотя нам запрещали высовываться из брони, но здесь минометчики имели преимущество в обзоре внешнего мира. Современные магазины с аппаратурой, от которой захватывало дух. Телевизоры, видеокасеттники, комбайны… Ой, мама! Джинсы!!! Синие, черные, красные, голубые, зеленые! Рубашки военного образца, гражданские, хаки, черные, с лейблами, и без. Мадэ  ин США, мадэ ин Джапан.

Когда-то Кабул называли Парижем Востока.
Часы! Сейки! Из золота. Из бронзы. Из алюминия. Кварцевые. С бриллиантами. С арабскими цифрами. Без цифр. Электронные. Голова шла кругом, когда однажды остановившись у одного из таких магазинов, проторчали в нем более часа, с трудом оторвав взгляд от сверкающих витрин капитализма.
Полученная, ****юлина от Князева, за опоздание была компенсирована приобретенными положительными эмоциями.
Встречали нас индусы, а они в Кабуле, как евреи в России - сейчас, вся торговля и финансы у них в руках, радушно. С уважением. Думая, что мы и будем их настоящими покупателями. В принципе, думать никому не запрещено. Мало что знающие об СССР, им казалось, что они видят перед собой не шайку бандитов, а сильнейшую армию мира. Но вся печать была в том, что и мы также считали.

Проблемы начались после того, как несколько советских солдат силой оружия откровенно раскулачили пару лавок с ширпотребом. На Востоке слухи расходятся со скоростью пули, выпущенной из ствола. Фактов столь отвратительного поведения интернационалистов было столько, что практически вся столица Афганистана вышла на демонстрации против ввода Советских войск.
Именно поступки интернационалистов (в основном грабежи) стали той каплей, которая заставила выйти всю страну на улицы в марте – апреле 1980 года, протестуя против прихода Советских солдат.

Полиция, обученная в СССР, жестоко подавила выступления. Нам зачитали Приказ Главкома о запрете появляться в городе без особой нужды. А если и появлялись, то исключительно по-боевому, с задраенными люками. Случаи мародерства усиленно замалчивались, стыдливо называя их единичными случаями. Но смею заверить, что случаи были далеко не единичными. Убивали торговцев. Грабили лавки. Заставляли отдавать напитки: «фанту» «колу». Глумились, как считали нужным. Ведь, сильнейшая армия в мире!
Место, где мы (186 полк) расположились, называлось "королевскими конюшнями", именно в этом районе стояли конюшни с лошадьми руководителей Афганистана. Конечно тогда, дворец выглядел иначе. Даже издалека он скорее напоминал "дом Павлова" из истории Великой Отечественной войны. Пустые глазницы окон, стены в следах от пуль, рваные газеты и запах говна. 
Шел дождь. Начиналось время муссонов. Конец февраля. Работа не тяготила. Призыв, недавно прибывший из СССР, спал в палатках, а обязательные политинформации, проводимые офицерами батареи, заканчивались не начавшись. Газеты вызывали если не смех, то точно недопонимание. Оказывается, мы сажаем в Афганистане яблоки.
Не важно....

Главное - мы живы. И также ничего и ни кого не боимся. Презрительно относимся к Смерти, которая уже отметила свои очередные жертвы. С утра до ночи играем в карты. Карты и нарды. Выигрывает, как правило, прапорщик Акимов Лёша. Почти всегда. Меня это бесит. Солдаты спят. Часть из них несет боевое дежурство. Ночами уже страшно. Земля полнится слухами. "Слышали, басмачи зарезали наряд?". Духами ИХ назовут журналисты. Года через два. Ныне "духами" мы кличем истощенных солдат, до того худых, что те напоминают божий дух. Для нас ОНИ "басмачи" или "душманы".
Однажды побывал на горе, где стоял Дворец Амина. Весь в следах от автоматных и пулеметных пуль. Пусто. Некогда красивейший дворец, построенный шахом Даудом,  представлял собой печальное зрелище. На полу сломанная мебель. Обрывки бумаги. Почти во всех углах насрано. Вонь ужасающая. Мухи размером с воробьев.
Группа КГБ, взявшая дворец, побывала у нас в полку. Я видел несколько человек в песчаных комбинезонах. Двое были ранены. Один в руку. Он о чем-то говорил с Переваловым. Подойти и расспросить не хватило мужества. О них говорили как о легендарных личностях. Так оно и было. Легендарный спецназ КГБ СССР «Альфа».  До этого момента о них никто не слышал. Никогда.

При более чем стократном преимуществе противника в живой силе, им удалось взять Дворец практически без потерь. Оставлю за бортом моральный аспект операции. Остановлюсь на боевом. Поверьте человеку, который дрался в окружении, побывал в плену, бежал, знает изнутри каково это – драться с превосходящим врагом. Так вот. Это действительно походило на Подвиг. Именно так. С большой буквы. 
А в это время командир полка Смирнов О.Е., расписывал «подвиги» уже своих подразделений, для представления на значок «Гвардия». Что он там написал – не знаю. Но скорее всего писанина сия, была состряпана на основе тех «боевых донесений», какими подавались такими выдающимися интернационалистами 186 МСП, как капитан Косинов и капитан Князев.

Тем временем обустройство жильем в Кабуле продолжалось. Где-то, через неделю, всем зачитали приказ, о том, что на базе нашего полка сформирована 66 отдельная бригада. Еще через пару дней прибыл десантно-штурмовой батальон, влившийся в полк. Как водка в глотку майора Китова. Прибыл ракетный дивизион. И началось переформирование по-взрослому.
Партизаны, выполнившие свою миссию, покидали подразделение. На прощание их всех построили, поблагодарили за службу Родине и отобрали все, чем они обжились на севере страны. Куча ногтерезок, пластиковые карты, еще какой-то хлам – мечта Князева, перекочевали в его карманы. Командир, же бригады, Смирнов всех особо предупредил о запрете перевоза добытого в боях товара, на территорию СССР. Один из самых вовремя данных приказов за всю мою службу в советской армии.

Раскулачивание шло не только по вертикали и горизонтали, но и в глубину. Залезая партизанам в очко по самый локоть. Не спрятали ли они там, суки, нечто, что могло бы радовать глаз и здесь. Командиры, как могли, выполняли интернациональный долг.
Еще спустя сутки, стало прибывать новое пополнение, которое и взвалило на себя основное бремя войны. Из тех ребят, что пришли в мой взвод, только рядового Деревенченко отправили назад без ранений, но он получил страшнейшую психологическую травму – потерял 11 мая 1980 года родного брата. Остальные погибли. Практически все.
 За житейской суетой, сформировали наконец 66 бригаду, о которой сейчас все говорят с повышенными (минорными) интонациями, но здесь не все так однозначно, ибо ТО время представляло собой временем профанаций, недоговорок и откровенной лжи. Лишь сейчас у нас открываются глаза на тот период, которому мы все служили. Как могли.
Если с пехотой все было вроде понятно, то с ДШБ, возникшая ниоткуда – полная муть. Кто такие? Откуда пришли? А не ошиблись случаем? Точно в 66 бригаду?
- Здорова, ты откуда?
- Десантно-штурмовой батальон…
- А как зовут?
- Саня.
- А меня Игорь. Я из первого. Слушай, а к вам можно перевестись?
- Не знаю, надо поговорить с комбатом.
- Поможет?
- Не знаю. У нас некомплект. Ты поговори. А что, хочешь к нам?
- Да не против. Мои пидарасты надоели. А ты с какого училища?
- Коломенское, а ты?
- ТВАККУ.
- Тбилиси?
- Точно.

Саша Суровцев (убит 11 мая 1980 года) из ДШБ сразу понравился мне, ибо был мой одногодка. И также - артиллерист. Миниметчик, хотя поговорку, курица – не птица, минометчик – не артиллерист нам обоим была знакома. Это был спокойный парень, довольно крепкий. С открытым лицом, и такой же душой.
Почти каждый вечер мы встречались, чтобы поболтать о том и сём. Он расспрашивал о войне на севере, я как мог - отвечал. Гоняли анекдоты, я - про десантуру, он - про минометчиков. 
Однажды он пришел в палатку, где располагались офицеры минометчики, под вечер, часов в шесть, когда темень практически заволокла окружающий мир тугим полотном.
- Игорь, выйди…
- А, здорово Сань, сейчас, - отпросившись у Князева, я через секунду уже стоял с другом.
- Держи…, - в руках он сжимал две красивые банки с надписью «beer».
- Что это?
- Открывается вот так, - он ловким движением правой руки вскрыл одну из банок, из которой повалила белая, густая пена.
- Пиво?
- Ну…
- Откуда?
- Трофеи, - рассмеялся лейтенант Суровцев, - пошли.

Мы нашли место, где нам никто не мешал. За палаткой на ящике от снарядов или мин. Уже не помню. Говорили мы часов до двенадцати, пока на небе не зажегся желтый фонарь луны. Он рассказывал о своей семье, отце, который служил в Коломенском училище на какой-то там кафедре, и матери. О девушке. Я рассказывал об отце, городе, где жил и учился. Об училище.
Наша дружба продолжалась почти три  месяца. И закончилась 11 мая 1980 года в 9 часов 33 минуты.

Память, это такая тварь, которая проникает в тебя на время, а остается на всю жизнь.
Тем временем муссон, о котором так часто говорили замполиты, начался. Лило, как помню, недели две с редкими перерывами на обед. Днем бойцы делали то, что умели лучше всего – спали. Офицеры получали вводные, и тоже спали. До вводных, после вводных, а некоторые и вместо вводных. Я о себе.

Вечерами коротали время в турнирах. Опять играли в нарды. В длинную. На вылет. Я надирал жопы практически всем. Рука была набита еще в закавказском военном округе. Я - же из Тбилиси, помните? Позднее в карты. Здесь рулил Леша Акимов, набивший руку на целине.
Боевая работа практически не велась. Принимали пополнение. Размещали. Знакомились. Дедовщина разрасталась как раковая опухоль. Партизаны ушли, и на новеньких началась охота. Нет, не били, но «ездили» на них все старики или дедушки Советской Армии, как заправские ковбои из вестернов на лошадях.
Этот день походил на все предыдущие, как сиамские близнецы друг на друга. Помню, день стоял необычно солнечный. Дождь выдохся, как бегущий по барханам с ворованным чемоданом чужого добра прапорщик Шатилов. Часы показывали одиннадцать по местному времени. Я только вышел из палатки, и собирался сходить еще раз в Дворец Амина на гору, с надеждой найти что-нибудь там, чего возможно не нашли тысячи наших людей в форме до меня. Но, к сожалению, там можно было найти только говно. Это в традициях советской армии. Говорят, в Берлине в 1945 году, уже 11 мая в Рейхстаг невозможно было войти, не зажав нос.

- Товарищ лейтенант, где найти командира батальона?
Я обернулся. На меня смотрел высокий, выше, чем я, старший лейтенант в зимнем обмундировании и начищенных, до блеска, сапогах. Сбоку висела офицерская сумка (так у нас давно не ходили, а также давно не чистили сапог до такого состояния). Судя по разрезу глаз – не японец. И не китаец. Значит – наш: казах или киргиз.
- Тебе в ту палатку…
- Не тебе, а вам, - спокойно и весомо поправил меня не японец, и не китаец.
- Извините, - мгновенно сдулся я, и кажется, покраснел, - товарищ старший лейтенант.
- Прощаю. Комбатом Перевалов?
- Так точно, товарищ старший лейтенант.
- А вы откуда?
- Старший офицер батареи лейтенант Котов, - отрапортовал я, вытянувшись в струнку и неумело козырнул правой рукой. Получилось не очень. Но зная, что стою перед будущим Начальником Генерального Штаба Киргизкой Армии, вытянулся бы еще выше. И это откровенная лесть, чтобы кто чего не подумал.
- Вольно, лейтенант, меня зовут Алик, а тебя?
- Бля…, - я мгновенно расстроился, поняв подвох.
- Это мама так тебя назвала?
- Нет, Игорь. Меня зовут Игорь, ну ты…
- Я командир взвода. А куда? - Перевалов скажет. Ну, пока.
- Пока, Алик.

Это был Алик Бейшенович Мамыркулов – один из выдающихся людей 66 бригады, с кем меня связала жизнь. Спасибо Афганистану. Сильная личность. Настолько сильная, что его полное пренебрежение к смерти напоминало игру. Нет, он боялся смерти, боялся. Будем откровенны до конца. Но она боялась его еще больше.
На сколько помню, он ни разу не повышал голос, нет, вру, один раз кажется с майором Китовым – хамом № 1 первого батальона, при разговоре повысил тон. И говорил настолько резко, что заставил  таки это хамло обращаться к нему строго по уставу, и исключительно на «вы».

Он обладал особым даром общения с людьми, заставляя их тянуться к нему. Помню типичный эпизод. Это случилось на территории Джелалабадского аэропорта, который мы охраняли. У одного моего солдата завелись часы. Не простые, хотя и не золотые. Так, СЕЙКО. Ничего особенного. Но именно такие, какие мне всегда хотелось иметь.
Пользуясь властью и статусом, я отобрал часы у бойца, так этот солдат побежал жаловаться не командиру батареи, который в конце концов взял бы их себе, а Алику Мамыркулову. В роту, которая стояла на другом конце аэропорта.  В другое подразделение.
Пришлось отдать, как помню, после фразы Алика.
- Надо отдать.

Он не давил на меня, не требовал. Он просто одной нейтральной фразой расставил все фигуры на доске, указав каждой свой путь. Просто и гениально. Как все команды, которые он давал в бою. Работать в горах с ним было сплошное удовольствие. Как и со всей  третьей ротой. Один капитан Какимбаев чего стоил. А про лейтенанта Семикова пока смолчу. Его время не наступило.

Думаю, если бы мне пришлось расписывать эпитеты третьей роте, то мне пришлось потратить как минимум несколько десятков листов в этой книге, чтобы описать каждого офицера и прапорщика отдельно. И это тоже лесть. Лесть людям, которых уважаешь. До сих пор.
Если честно, у меня складывалось впечатление, что командир 66 бригады так, по настоящему, и не узнал всех своих офицеров. Их лучшие и худшие стороны. Из чего они состоят, чем дышат и чем живут. Безусловно, он не был Наполеоном, знавшим всех своих гвардейцев по именам. И конечно не знал своих солдат как Македонский, хотя и побывал на том же маршруте, что и Великий Александр. До сих пор он вспоминает только штабных офицеров и командиров батальонов, практически не помня командиров рот или взводов. Не говоря про солдат и сержантов. Иначе, не было бы таких ляпсусов с наградными листами, некоторые из которых просто визжали: кого награждаете, идиоты!

Но мы отвлеклись.
И, как говориться, кайфу всегда наступает конец. Вот так и у нас. Мы сформировались, отдохнули, отмылись от вшей, отъелись и двинулись в путь. Но я до сих пор так и не видел женщин. Какие они в Афганистане? Ну и ладно… Получить месяц отдыха после двух месяцев таборной жизни… что еще военному надо?
Не считая женщин, трофеев и пива….

                Марш на границу с Пакистаном.

Рано утром, построившись в колонны, мы продолжили двигаться по дороге длинной в жизнь.  Сытые и довольные, наш путь пролегал сквозь Кабул, еще недавно бурливший от возмущенных торговцев, но ныне вполне пристойный. Как тихий провинциальный городок центральной полосы России.
Территориально он был поделен на несколько частей, т.н. районы, каждая из которых представляла собой отдельно стоящий город. В каждом районе живут люди, исходя из своего статуса. Те, что побогаче – ближе к аэропорту. Что победней, к конюшням, где мы формировались.

Дорога на Джелалабад пролегает через один из фешенебельных районов города, отдаленно напоминающий (как говорили наши журналисты) - Париж. Возможно в том городе моей юности он и напоминал Париж, но уверен, только не сейчас. Советская армия, а впоследствии и «Талибы» нанесла столь сокрушимый урон культуре древнего города, что он вряд - ли когда поднимется до уровня 1980 года.
Все чаще задаю этот вопрос себе, стараясь ответить как можно правдивей: - Что принесли мы древнему народу Востока? И сам же себе и отвечаю. – Войну и горе. А что нам всем дал Афганистан? Через его сито прошли многие, но людьми стали – единицы.
Все разговоры об интернациональном долге – блеф, за которым скрывается нежелание признать очевидное. Мы оккупировали страну. Мы уничтожали её жителей. Мы грабили и убивали её культуру. Но принятие политического решения требует мужества, которого у руководства нынешней России нет. И это обидно.

Я – бы признал факт оккупации СССР Афганистана. Я – бы покаялся, за действия советских войск на её территории. За ковровые бомбардировки, за вакуумные бомбы, за расстрелы мирных жителей. Я бы выплатил компенсации жителям страны, больше всего пострадавшим от той войны. Так, как это сделали американцы за Вьетнам, так, как это сделали немцы, за Вторую Мировую войну.

И я бы НИКОГДА не предал своих солдат, воевавших в Афганистане. Никогда бы не отменил льготы ветеранам. И они всегда могли бы надеяться на помощь своей страны. Ну, совсем как сейчас, только наоборот.
Впрочем, продолжим…

Яркие магазины и широкие витрины Кабула 80 годов окружали нас в течение всего марша по его широким магистралям. Индусы махали руками, приветствуя нас, но как-то необычно, странными жестами напоминающими слово «убирайтесь». Мы отвечали тем же. Они проводили по своей шее ребром ладони, мы в ответ аплодировали. В общем, дружба все сильней притягивала нас друг к другу.
  Сразу по выезду из Кабула, промчавшись по равнинной части горной возвышенности, где стоял город, погрузились в серпантин узких дорог, петляющих среди скал, и чем-то напоминающих змею. Огромного жирного удава. Мы погрузились в темный мир скорой беды.
Через каждый километр два стоял пост, ощетинившийся стволами, как еж иголками. Такого не было в той части страны, которую мы взяли под свой контроль. И если там война складывалась в нашу пользу, то видя ощетинившиеся укреп.районы этой части начинало сосать под ложечкой.
Солдаты, стоявшие на постах, были немногословны. Эти афганские парнишки уже знали почём фунт лиха, и даже не приветствовали нас, угрюмо всматриваясь в идущую броне колонну советской техники. И где-то внутри себя мы все понимали, что то, что происходило на севере страны, были всего лишь цветочки. А ягодки ждали нас ярко кровавого цвета там, куда и держали мы свой путь. И путь сей для меня был путем на Голгофу.
Но такова карма. А это я уже говорил.

Растянувшаяся колонна на десятки километров представляла собой отличную мишень для любого отряда моджахедов, но толи они были не в курсе событий, толи еще не организовались в кулак сопротивления, но в течение всего пути нас не только, ни разу не обстреляли, но даже не бросили камень в наши огороды. Старшие спали в кабинах, солдаты в кузовах. И все мы считали, что делаем благое дело.

Бойцы поопытней, при незапланированной остановке, мгновенно сориентировавшись, продавали
шанцевый инструмент дехканам, меняя его или на фрукты, столь экзотические, что чтобы составить полный список, потребовалось бы несколько листов бумаги, или на афгани.
А иногда просто грабили, пользуясь случаем, или если нароком, или ненароком задевали придорожный магазинчик буфером автомобиля. Вычищали все, что там лежало, ибо опытные интернационалисты знали, что найти и тем более пожаловаться командиру, уже бригады, бедные торговцы просто не смогут. Во первых языковый барьер, во вторых мы все для них были на одно лицо. Как для нас китайцы.
Час шел за часом, а серое шоссе автострады Кабул – Джелалабад все еще ползло перед глазами, исчезая под колесами моего автомобиля ГАЗ-66. У водителя, и я это видел, слипались глаза, тогда мы менялись местами, чтобы дать ему хоть немного выспаться.
Смотрим по сторонам и не верим, что это - война. Приветственно машем руками одиноким афганцам. Мальчишки вдоль дорог машут в ответ. Иногда показывают кулаки. Иногда ребром ладони проводят по своему горлу. Как недавно к Кабуле. Смешно...
Идем со скоростью 50-60 км. в час. Иногда разгоняемся до 80. БМП всё чаще ломаются, не выдерживая гонки. А что уж говорить о танках? Их ресурс - 500 км. А до границы с Пакистаном, куда в общем-то и идем - почти 1000.

После гор попадаем на равнину. Настоящая пустыня. С барханами. Вдали горы, практически с нуля вздымающиеся к небесам. Красота, аж захватывает дух. Начинаются встречаться пальмы. Они не такие, как в Сухуми. Кто не помнит - наши субтропики.  Впрочем, уже не наши. Едим, не выходя из машин и не останавливаясь. Каша гречневая, каша перловая, хлеб. Сахар. Всё.
В туалет ходим также на ходу. И по маленькому и по большому. Если по первому понятно как, то по второму – сложней. Приходиться держаться кистями за правый или левый борт авто, оголив жопу. Чуть поднатужился, и готово. Афганцы до сих пор в шоке.

Наиболее нудный для глаз пейзаж видим спустя пять часов после начала марша. Дорога петляет то вверх, то вниз. Справа горы, слева - реки. Или наоборот. Дорога ползет вверх, или вниз. Иного не дано. Когда проходим населенный пункт, видим открытые лавочки с фруктами. Внутренняя дисциплина и самосознание не позволяет нам заняться грабежами. Местные смотрят на нас, открыв рот. Кто такие? Откуда? Шурави? Какие на хрен, ШУРАВИ?

Иногда, проезжая очередной кишлак, мы видели затравленные глаза дехкан. Мальчишек, режущих себе глотки ребром ладони, и показывающих пальцем на нас. Пальмы, которые кое-кто видел впервые в жизни. Обезьян на поводках, которых афганцы держали как мы собак.
Одну из обезьян, которая последствии жила в нашем городке, удалось приручить. Звали её Машка. Более нахального позвоночного я, пожалуй, не встречал. Ну, может быть, за исключением пары писарей из штаба бригады.

По границе добра и зла течет река под названием истина. В зависимости от того, на каком берегу стоишь, ты видишь те или иные события под углом того берега, на котором находишься. Причем названия берегов «добро» и «зло» чисто условно, ибо то, что для одного благо, для другого смерть.

Вот, например, взять и расстрелять человека. Как это случилось со мной в 1991 году в Грузии. Выпустить в его мозги пол обоймы, а перед тем пить с ним, обниматься, хохотать над его рассказами, как он вскрывал черепные коробки пленным лобзиком, когда те были еще живы. Злом ли является сей поступок или добром? А если этот человек потерял семью, сгоревшую заживо, благодаря тем, кому он вскрывал черепные коробки? Вы будете стоять на своем, утверждая, что тот поступок с ПМ – добро? А может, таких просто отстреливать, вычищая человеческий генофонд? Но не факт, что тот, кто жал курок, не станет таким, как тот, в кого он вогнал пулю. Где граница безумия, за которой возврата назад нет?   
Запутались?

Значит, вы начинаете понимать, что происходило в Афганистане в 1980 году. В период максимального накала боевых действий ограниченных одним, ныне известным подразделением советской армии.
Я говорю о 66 бригаде, где мне посчастливилось служить в течение  двух лет. Бригаде, которая, тем временем, приближалась к месту постоянной дислокации в город Джелалабад, стоящий на трассе Кабул – Пешевар. От него до пакистанской границы было около 30 километров. По ровному шоссе. Или около часа езды на автомобиле мин.батареи. Имея тогда нынешний опыт отношения Родины к свои ветеранам, уверен, что полбригады рванули бы из родных пенатов в Пакистан, как  тот персонаж из рассказа О‘Генри, к Канадской границе. Но, как говориться, был бы я умным как моя тёща, но вчера.

Когда мы приближались к Джелалабаду, мы все еще верили, что исполняем интернациональный долг. Что наша помощь нужна афганцам, ну как  Болеку – Лёлек, или как Тому – Джерри. Я, во всяком случае, все еще надеялся, что наши офицеры – самые честные, смелые, мужественные. Что наша армия самая сильная. Наши командиры самые усмные. Наши операции самые проработанные. У меня же над койкой в училище висел лозунг: «Сам умирай, а товарища – выручай».
Как же я был глуп.
И слеп.
И нем.
Но ложь когда-нибудь достанет, и тогда перестаешь спать, пока не расскажешь миру правду, находясь на том самом берегу, где стоят твои друзья, убитые, сожженные, покалеченные, униженные и раскаявшиеся.
И тогда исчезает страх.

                Стоянка № 1 долина Ада.

Тому, кто выбрал это место для дислокации бригады, надо было, как минимум, отрезать яйца. Зажарить и заставить съесть. Ровное, чистое поле. Ровное настолько, что можно играть в биллиард прямо на земле. Жара к тому времени, а мы прибыли на место в середине марта, лишь разгоралась, но уже 40 градусов в тени пугали не только меня, я к жаре привычен, но и туркмен, которых в бригаде было несколько десятков, всегда считавших, что плюс двадцать – это морозы.
За две недели стояний случилось несколько тепловых ударов с потерей пульса. Медики забили тревогу, впрочем, вру, всем было по херу. Насколько сейчас помню, один бедолага помер, не приходя в сознание. Зашевелились лишь тогда, когда чьё-то тупое решение перечеркнула смерть.

Расставленные палатки не только не приносили прохладу - превращались в печи крематория. И ни ветерка, пока мы в них не начинали потихонечку бальзамироваться. Возможно, смотрящие на нас с вершин гор душманы откровенно потешались над решениями русских балбесов устроить привал в самой горячей точке окрестностей Джелалабада под название «долина Смерти».
От жары спасения не было. И не помогало ничего. Ни мокрые простыни, коими обволакивали себя интернационалисты, ни питиё относительно холодной воды. Ни горячий борщ. После минус 20, мы оказались в плюс 40, без перспективы на выживание.  И это доказал Суворов лет двести назад - там, где остановился русский солдат, и прожил больше недели – расти как минимум лет сто не будет ничего. Так вот. Этот гениальный полководец имел ввиду нашу бригаду.

Первое, что было сделано нашим человеком в Афганистане – поставили линию туалетов совпавших с периметром обороны полевого лагеря. С уверенностью, что с этой стороны духи никогда и ни за что не пойдут в атаку. Даже из чувства патриотизма. Скажу без ложной скромности, приближаться в этой самой линии следовало как минимум в противогазе буквально через пару дней, как данная линия туалетов была открыта для пользователей.
Срали, как правило, те, кто в пути, так или иначе, пробовал экзотичные фрукты и овощи. А значит все. Но на всех таблеток не хватало, и следовало ожидать самого страшного – эпидемии. И как только это понимание дошло до самых верхов, было принято решение сменить место дислокации бригады, на более комфортное. А может на решение комбрига повлияла смерть солдата? Чужие мозги – потемки.

Впрочем – сомневаюсь, что смерть одного отдельно взятого индивидуума способно изменить решение другой, высоко стоящей особи.
На берегу реки Кабул среди оливковых рощ было найдено место, да такое удобное, что даже, спустя три десятка лет там, где когда-то стояли мы, сейчас стоят американцы. А место, где мы остановились в первый раз, находилось в уезде Сурхруд. Как следствие, его жители за то, что мы когда-то разбили там бивак, и обгадили большую часть территории, всегда, на протяжении тех двух лет, что служил в бригаде, постоянно встречали нас огнем, и никогда не шли на переговоры. Возможно, не могли простить запах, который ветер относил в их сторону.
Не повезло им с розой ветров.

Стоянка № 2 Шармайхель.

Настолько удобное место, как для проживания, так и для обороны трудно было найти. С одной стороны – горы, но не высокие, так, метров триста на которые весьма сложно взобраться. С другой стороны – река Кабул, настолько широкая, что берег противоположный был виден как узкая полоска земли. Именно на той стороне находился уезд Кама. Наша постоянная головная боль.

С тыла разрастались оливковые рощи, мгновенно заминированные саперной ротой, да так плотно, что вероятность прохода живым по минному полю из точки А в точку Б равнялась нулю.
На территории стояло несколько зданий – каменных, древней постройки. Там расположился штаб бригады, шестерки из числа писарей, все жополизы и конечно военная контрразведка. По периметру расставили танки и БМП-1. И практически на следующий день начали строить плац и трибуну – самые важнейшие объекты на территории части. Чуть позднее построили и третий по значимости объект – солдатский клуб.
К концу первой недели все палатки стояли ровными рядами. Перед палатками выложили голыши. Поставили зонтики для дневальных. Щит для «боевых листков». Плац с трибуной был готов. Можно было начинать воевать. И начали, ибо одной из первых операций на новом месте, была вылазка в уезд Кама, о котором уже упоминал, в гости к душманам. Здравствуйте, девочки….
Задача: окружить охеревших, от собственной безнаказанности бандитов (мятежники были на севере страны!) и, совместными усилиями с афганской армией (ни разу в жизни не встречал столько долбоебов в военной форме), уничтожить их всех, коих числилось в списках разведки более 600. Окружали их весьма оригинальным способом. Генерал Меримский, курировавший нас со стороны Генерального штаба ВС, уверенно заявлял, что при движении техники, если расстояние между машинами держать не менее 5-6 метров, ни одна сволочь из ловушки не вырвется. Но, честно говоря, сволочь и не собиралась никуда вырываться. Ведь это была ИХ ЗЕМЛЯ!

Первому батальону была поставлена задача, уже и не помню какая. Но мужественным голосом и с чувством собственного достоинства. А раз поставлена – надо выполнять!
И рано утром, когда петухи еще спали, мы все – т.е. 66 бригада, быстренько на БМП и БТР перелетели через мост и влетели, как угорелые на территорию уезда Кама, включавшую в себя как минимум десяток кишлаков разбросанных друг от друга на не менее чем десяток километров друг от друга.

Расположение уезда было тактически выгодным исключительно для бандитов тем, что южная часть примыкала к горам, а горы в Каме начинались практически без предгорий. Сразу вверх. Тем временем, взяв уезд в плотное кольцо – остановились. Вылезли из кузовов. Заняли оборону в каком-то кишлаке. Расставили минометы. Поближе к БМП. Ждем.
Мой взвод, расположившись рядом с афганским строением, расчехлив стволы и поставив их в боевые стойки, выискивал цели, для чего на самой высокой сакле установили наблюдателей. Дидыка и Деревенченко. Но ближайшие дуваны стояли настолько плотно друг к другу, что увидеть, что за ними скрыто, не представлялось возможным. По традиции, которую не стали нарушать, обшарили весь дом в поисках трофеев.

Где-то вдалеке, когда взошло солнце, раздались несколько выстрелов, встревоживших нас своим звуком. А встали мы на краю кишлака, все еще продолжая работать (воевать) на технике, не имея помыслов преследовать противника в горах. Стояли двое или трое суток. От той операции помню лишь как мои бойцы, поймали петуха, сварили настоящий суп. Если с удовольствием. Хотя и без картошки.
Рядовой Дисевич (убит 11 мая 1980 года), маленький, с автоматов за спиной, в каске, сапогах не по размеру, с подсумком представлялся петуху, за которым он охотился исчадьем его, петушиного ада. И в руки не давался. На ограниченном участке суши, среди растущих деревьев с тутой (шелковицей), Дисевич, уже изрядно набивший пузо этим экзотическим продуктов, и от того с синими разводами по всему лицу, упорно загонял петуха в угол, где бы мог схватить того за крылья и арестовать.

Ужас, читаемый в глазах петуха, не останавливал интернационалиста, а еще больше того подхлестывал. Я ставил в том сражении на Дисевича. Во-первых, мы все давно не ели куриного мяса, во-вторых – смотри во-первых.
Наконец петух схватку проиграл, устало упав грудью на желтую траву. А через час мы все попробовали суп из петуха, настолько вкусный, что не понадобилась ни приправа, ни соль, ни картошка, ни хлеб.   

Вокруг на деревьях росли плоды, но к ним мы лишь присматривались, хотя туту ели с удовольствием. Ни в тот день, ни в последующий нам так и не поступила команда «к бою». И уже в бригаде я, открыв рот, слушал рассказы Вовы Кондратенкова, с упоением и взахлёб рассказывающим о бое, в котором тот принимал участие.
Он со своим взводом напоролся на духов (пора их уже так называть), и во встречном бою заставил их отойти в сторону гор. Попытка преследовать пехом, была пресечена начальником штаба батальона Олейничем, боявшемся, что взвод окажется в ловушке.
Вот описание того боя, сделанная одним из участников сражения за горы.
Война – вещь гнилая. Как по содержанию, так и по сути. Война обнажает пороки, ранее дремавшие в человеке, превращая последних или в Героев или Трусов. Мало найдется людей правдиво говорящие о событиях, произошедших десятки лет назад, как и тех, кто напрочь забудет о минутах страха, держащего его душу в своих мохнатых лапах.

Афган – это память до смерти. Какой бы она ни была. И тащить этот крест суждено всем, вне зависимости от вероисповедания или национальности.
Так и у меня.
31.03 80 в провинции Нангархар у нас был первый выход пехом в горы. Самый первый среди всех подразделений 66 бригады. Никто не знал, что делать, никто ставил боевую задачу, никто не проинструктировал, в каком темпе должны идти подразделения, куда выйти, какую держать дистанцию, на что обращать внимание.
Жара стояла под 60, первая рота, где я служил, растянулась, хрен знает насколько. Вокруг горы, узкая тропа вьется среди черных скал, настолько раскаленных, что плюнь на них – зашипят. Если, конечно, соберешь слюны. Глотка пересохла. Плечи оттягивает рюкзак весом за 20 килограмм. С непривычки кружиться голова, и в мозгах лишь одно желание – упасть в тень. И пошло все на хрен.

Мы вышли на какую-то сопку, за которой притаились духи. Тогда мы этого не знали, и шли как бараны, которых гнали на убой. Без разведдозора, без боевого охранения. Как всегда. Неожиданно начавшаяся война расколола наш мир на тысячи мелких осколков. Несколько пуль из автоматов отметились на наших телах кровавыми розами смерти.
Замочили заместителя командира 3-го взвода Гертера Тляна. Стальная пуля достала его в тот самый момент, когда он приказал своим бойцам занять оборону. Меня он успел оттолкнуть за гребень, чувствуя, что следующая очередь наша. Жаль, сам не успел упасть.
И почти сразу же рядового Кубинца Ивана – моих друганов, я же упал, подтолкнутый рукой друга на раскаленные камни, обжигающие тело сквозь тонкую материю маскхалата. И пули прошли мимо меня стороной.

Ответный огонь заставил духов попрятаться в расщелины, но несколько снайперов все же доставали нас, непривычных к бою в горах. Помню как дергался автомат в моих руках, выплевывая смерть в разряженный высотой воздух.
Тело Кубинца, пробитое пулями, упало в глубокую расщелину. Попытка вытащить его могла привести к еще большим бедам.  Тогда с нами шел л-т Калиганов, но, как начался плотный огонь – исчез, до сих пор не понимаю, куда он мог деться?
Нас осталось на вершине 12 человек, я , мл с-нт Лаврушко, мл с-т Атабаев, мл с-т Сайфутдинов, сан инструктор мл с-нт - не помню фамилии и еще несколько рядовых пытавшихся спрятаться от смерти, но силы были неравны. Ведь это была их земля.
Свинец выбивал крошку из камней, за которыми мы скрывались от губительного свинца, порой зло отвечая на веские доводы противника. Высокогорье давило на сознание, вызывая слабость в мышцах. И если мы тогда и думали о чем-то, то лишь о глотке холодной воды.

Так мы "играли " войну почти до 23 часов, а потом, когда поняли, что подкрепления не будет, догадавшись по крикам духов, что нас хотят взять в кольцо, стали отходить по ущелью, прикрывая друг - друга огнем.  Тяжело раненного рядового Соловея Серегу мы тащили по очереди, боясь сорваться в ущелье, а вот тело Гертера спрятали под камнями и стали уходить.
Шли долго, и лишь под утро увидели наших, которые шли на подмогу. Впереди замполит ст.л-т Шорников А.Н., с его спиной маячило человек тридцать. А нас отправили в тыл. На следующий день мы вновь взошли на ту высоту, нашли тело Гертера Тляна и принесли к подножью вершины. А Кубинца, упавшего в расщелину, доставать не стали, не смогли. И никто из командиров ничего не сделал, чтобы вытащить его тело. Так его останки и остались там в Афгане. Истлели от зноя.
Если бы это был сын Смирнова (командир 66 бригады), Олейнича (начальник штаба 1 МСБ) или Косинова (командир 1 роты), то они бы придумали как его вытащить, а так это сын какой-то тетки из Закарпатья. Пушечное мясо. И вместо его тела, отправили родственникам тело убитого духа. Гроб все равно запаян.
А Косинов, эту дату не помнит, хотя это были первые серьезные потери его роты. ВОТ ТАК!
Кстати, тогда взводом АГС, командовал л-т Заколодяжный Сергей, он и еще может кто-то еще и шли тогда с нами, но во всяком случае не в числе первых и не в середине, а наверно ближе к концу цепочки и видимо как и многие остальные выдохлись и вернулись обратно.
Двоих мы потеряли сразу и одного ранили, перед тем как мы собрались уходить. Куда делись остальные и л-т Калиганов, кто дал команду возвращаться, почему нас оставили одних, я так и не понял до сих пор.
 
После той операции количество потерь у душманов увеличилось еще на пару сотен штыков. Также как и на севере, цифры брали с потолка. Исходя из количества потраченных боеприпасов. Наши потери составили – двое убитых, и несколько раненых.
Но так воевать было уже нельзя. Надо было слезать с кобыл, то бишь с БМП. И воевать также как и духи. Если мы хотели переломить ситуацию в свою пользу.
Но и вторая операция в пешем порядке, не пробила существенной бреши в наших порядках. Она проходила в Сурхруде. В том самом, чьи жители пытались протестовать против размещения на их территории наших полевых туалетов.
Это был непростой район. Примыкая к городу Джелалабад, из него частенько наведывались гости с гор, которые шугали местную власть по взрослому, но власть не была бы властью, если бы не решилась навести порядок.
Впервые в истории СССР, после Отечественной войны, конечно, подразделения советской армии начинали работать не в составе подразделений: взвод, рота, батальон, а в виде штурмовых групп, сформированных вполне разумно, по 15-20 человек. В каждой пара пулеметчиков, пара снайперов, 82 мм. миномет в расчетом, командир группы, как правило из пехоты, плюс пара офицеров (замполит обязательно, но этих вояк на всех не хватало).
Брали Сурхруд, также как и провинцию Кама, представлявшей собой сеть разбросанных в предгорье кишлаков, полных душманского отребья лобовой атакой. Именно там впервые вступили в бой, используя минометы, как метод убеждения. Сделали два выстрела в сторону гор. И до конца операции не встретили ни одного духа. Толи они нас не приняли за серьезных пацанов, толи калибр минометов был мал.
В связи с тем, что двигались ножками, и по горам, через пару часов условное разделение штурмовых групп, в идущей цепочкой первым батальоном, стерлось напрочь. Как при коммунизме стирается грань между умственным и физическим трудом. Где-то на высоте 2700 м, встретили локальное сопротивление противника виде одиночного выстрела. Весь батальон залег, в ожидании боя. Душманы потешались над нами.
Но пронесло, ничего не произошло в ближайшие полчаса.
Двинулись далее, но как-то лениво. И спустя пару часов спустились с гор вполне довольные собой. Во всяком случае, мы были уверены, что духов хотя бы напугали. Погрузившись на технику, продвинулись чуть дальше по дороге и встали кольцом вокруг одного из кишлаков, где спешились и начали прочесывать дома. Не нашли не только противника, но даже жителей, боявшихся нас, как черт ладана. В общем, день прошел зря, если не считать пары взятых в займы у духов древних магнитофонов «Sonyo».
Ни мне, ни моим бойцам выстрелить из автоматов так и не удалось. И это уже вторая сухая операция. Обидно!
- Товарищ лейтенант, а когда будем стрелять? – рядовой Деревенченко (убит 11 мая 1980года), прибывший в батарею вместе со своим братом из Казахстана, Кустанайская область, шел рядом со мной, тащя мой вещмешок на своих плечах.
Из десятка рядовых, он был сильней многих физически, да и возрастом опережал большинство как минимум года на два. Его брат плелся чуть в стороне, сгибаясь под тяжестью плиты. Оба прибыли ко мне при формировании 66 бригады, и отслужили чуть более 3 месяцев. Далее я увидел рядового Бенисевича, вместе с Кравчуком (убит 11 мая 1980года) тащившим трубу от миномета. Далее – остальные наши.
- На твой век хватил, - ответил я, еще не зная, насколько буду прав.
Ближе к вечеру построились в колонны, загрузились и двинулись обратным маршем на базу. Из нашего батальона упорно повоевала лишь третья рота Кокимбаева. Вторая была на прочесывании, и уже в бригаде бойцы этой роты хвастались своими трофеями. А все остальные завидовали настолько откровенно, что половина трофеев, взятых второй ротой, на следующий день странным образом исчезла из их карманов.

Асадабад. Апрель.

Не успели вернуться с одной операции, готовимся к другой. Эта спланирована для очистки от духов района, примыкавшего  к Афганско-Пакистанской границе, у самой Линии Дюранда. Был такой министр внешних сношений в Великобритании, который придумал мульку, когда армия Её Величества получила от афганцев весьма чувствительный тычок по самолюбию ниже ватерлинии.
Мол, любая страна Мира, при желании перейти данную Линию в сторону Пакистана, получает в ответ объявление войны со стороны Великобритании. В нынешних условиях это означало – война с НАТО. Нам, рядовым военным, было все равно с кем воевать, но дипломатам…. 
Выдвинулись на технике и шли около 10 часов, с 4 утра и до ночи, стали табором непонятно где, ибо остановились в полной темноте. Как всегда. Где возможный противник - никто показать не может. Но на всякий случай привели в боевое положение минометы, сориентировав их по звездам. Не спим, потому, как спать нельзя. Ничего не понимаем, так как понять замысел командования, не выпив водки – невозможно.
Наконец (хорошее слово) пришел Князев с совещания.
- Приказ – ждать. Никому не спать. Противник там, - он указал рукой в одну из сторон света.
Ждать, так ждать. Вокруг ни огонька. Такой темноты я не видел никогда. Если ночь в Грузии хоть как-то освещалась звездами, то здесь было действительно как у негра в жопе. Одетые в маскхалаты песчаного типа (сеточка) мы чувствовали ветер, охлаждающий нашу кожу. Сели на землю, еще теплую от солнца. Затем легли. Затем – заснули. Все.
Проснулись, когда рассвет окрасил вершин гор розово-оранжевыми цветами, настолько яркими, что казалось ты, в этот миг, перенесся в фантастический мир братьев Стругацких.
Построились в колонны. Техника осталась на дороге. И двинулись на плато, на котором уже стояло несколько командирских машин, утыканных антеннами. В небе кружил ретранслятор, оставляя за  собой конверсионный след.
Довольно часто мы перемещались именно в ротных колоннах, построившись по три. И этот рефлекс, привитый долгой службой, иногда превращался в трагедию.
Снова поставили задачу на выдвижение к району обороны батальона, где уже расположились мотострелковые подразделения. Я осмотрелся. На всех ближайших горах виднелись наши солдаты. Целый день прошел без движения. Стояли там, где и застала нас прошлая ночь.
Ближе к обеду Князев сказал, что меня вызывает Перевалов.
- Пойдешь в разведку.
Это было моим тайным желанием. Сходить в разведку за языком. Поэтому недолго думая, я бросился к месту, где стоял БМП командира батальона. Для чего пришлось преодолеть гору. К тому времени, возле него уже разместился старший лейтенант Кондратенко Володя.
- Куда нас?
- Не знаю. Сейчас Перевалов приедет, он у комбрига, и расскажет.
- Говорят, в разведку?
- Да, в Пакистан, - хмыкнул тот, тряхнув большой стриженой головой.
Рядом с ним стояло несколько коренастых бойцов из батальона.  А вот и Перевалов быстрым шагом, как Петр 1 при строительстве города имени себя, приблизился к нам и сразу взял в карьер.
- Володя, вот здесь, - показал пальцем на карте, - место засады. Ты – группа захвата.
Он посмотрел на меня: - Котов – группа прикрытия. Согласуйте вопросы взаимодействия. Рации р-126. Постоянно слушать эфир. Захватите второй комплект батареи. Я распоряжусь, что выдали.
Говорил он по делу. Коротко и спокойно. От чего появилась уверенность, что захват произойдет. В течение получаса мы согласовали между собой все вопросы, связанные с выброской групп, место организации засады, пути отхода.
- Прикроет вас бронегруппа из трех БМП, которые будут располагаться в пяти километрах от вас, вот в этом районе.
Его палец вновь прополз по карте, указав место стояния БМП.
- Вопросы есть?
- Никак нет.
- Тогда отдыхайте. Всем спать до вечера. Ориентировочное время выдвижения – 19 часов ровно. То есть в полной темноте.
Мы развернулись, чтобы дать команду бойцам, ждавшим нас. Из всего батальона в группу вошли солдаты физически развитые, имеющие разряды по борьбе или боксу. Да просто физически сильные пацаны. Ибо задача была достаточно сложная. Через место засады сегодня в ночь должна была пройти  группа из Пакистана. Эта мысль грела душу.
Наша задача взять хотя бы одного языка. Всего аналогичных групп было пять. Мы были одной из них. В наиболее перспективные направления включили офицеров из группы «Тибет» КГБ СССР. Они размещались неподалеку от бригады, рядом с медсанбатом. В Шармайхеле. Внутри забора из колючей проволоки, на которые навесили пустые консервные банки.
С наступлением темноты расселись на БМП, и с погашенными огнями двинулись в путь в сторону Пакистана. Через полчаса по рации поступила команда на выброс, и мы стали вываливаться из отсеков бронемашин на дорогу, освещаемою лишь яркостью наших глаз.
   Как и все, что делалось в Советской армии, т.е. через жопу, мы и в этот раз не посрамили его основных постулатов. Ни ПНВ, ни биноклей НВ, которые были в штате любого пехотного подразделения, нами взято не было по причине вслух высказанном капитаном Косиновым: - Потеряете, кто будет платить?
Напоминая десант дьяволов, выброшенный в самый центр рая, мы как слепые котята наощуп пытались выбрать наиболее пригодное для выполнения боевой задачи место. И лишь когда взошла луна, и стало светло, как днем, нам удалось расположить подразделения, наиболее точно отвечающие задаче, по которой мы здесь оказались.
Ждем.
Час.
Два.
Ничего не происходит. Давно доложили наверх о прибытии на место и готовности к операции. Моя группа, растянутая в цепочку, ведет наблюдение за местностью, от которой мы лежим метрах в двадцати выше по склону горы. Сердце возбужденно постукивает в груди. Вдоль дороги утыканы валуны. И тишина.
Песчаная дорога исчезает за поворотом. Воздух осязаемо холодеет. Потеть перестаем окончательно. Ждем. Провал в памяти – наверно заснул. Смотрю по сторонам, спят практически все. Переползая от одного разведчика к другому бужу всех. Про себя мысленно матерюсь.
Ждем.
Хочется спасть так, как никогда ни до, ни после этого рейда не хотелось. Веки закрываются сами. Я щипаю себя за руку. Ноль реакции. По дороге показалась чья-то тень. Я поднимаю автомат. Тень исчезает. Кто это был и был ли? Голова тяжело падает на грудь. Уже никого и ничего не ждем. Просто спим.
Просыпаемся от храпа и света, бьющего в глаза. Смотрю на часы. Пять. Вижу Кондратенкова Володю. Он показывает на часы. Я согласно киваю головой. Здесь нам больше делать не чего. 
Черед полчаса тем же путем возвращаемся на базу. Чтобы выспаться. Но уже легально. Капитан Олейнич – начальник штаба батальона, ближе к вечеру, говорит, что по данным разведки через наш пост просочилась группа духов. Мы клятвенно заверяем, что такого произойти не могло. Ибо не только не спали, но пристально наблюдали за дорогой, ведущей в Пакистан.
- Нет, товарищ капитан, мимо нас никто пройти не мог.
Мы же остались живы….   
Потом была снова Кама и снова Сурхруд. Но операции те как бы не оставили след  в моей памяти посему их описание опускаю, ибо доверяю больше себе, чем хвастовству рядового и офицерского состава, чьими подвигами пестрит интернет.

                Май 1980 года.

Пока, суть да дело, приблизились майские праздники. Политработники пригласили музыкальный коллектив из СССР. К тому времени соорудили типа клуба под открытым небом. Поставили скамейки. Опять же трибуну. Вывесили боевые листки. Провели пару партсобраний. Я, как комсомолец, участия в них не принимал. Только на совещаниях довольно часто стали упоминать об отношении  офицеров к солдатским трофеям, требуя отбирать их, и не позволять расползаться по подразделениям чувству стяжательства и накопительства.
Начали выдавать заработную плату чеками внешпосылторга. Мне полагалось 230 чеков, из которых 50 шло на покупку сока для кавы.
Прапорщик Шатилов всегда ожидал нас, возвращающихся с операций, солдатским бочонком кавы. Кава – это такая дрянь, которая готовиться с помощью фруктового сока и дрожжей, которые покупались в полевом магазине за чеки. Закапывается все это в песок, но так, чтобы он не попал внутрь, для чего сверху натягивают бинты или марлю. При температуре песка в восемьдесят градусов, кава доходила до нормы за пару дней. И содержала в себе не менее 15-17 градусов чистого спирта.
К тому времени мы узнали, что срок службы в Афганистане идет год за два, что мы будем получать три оклада: два в чеках внешпосылторга, один пойдет на книжку в Союзе. И мысленно аплодировали такому решению Правительства.
По меркам средней зарплаты в СССР, мы становились высокооплачиваемыми специалистами. Командир взвода получал около 230 чеков, и еще 140 рублей шло на счета на Родине.
Как правило, каждый вечер заканчивался обильным кава-питием. Затем большинство участников процесса обязательно проблёвывалось. И это становилось традицией. Как стемнеет, включали аккумуляторы от ГАЗ-66, и начиналась игра в нарды или карты. Боевой работой практически не занимались, да и распорядок дня, и тем более температура, жара приближалась к 50 градусам, не позволяла совершать необдуманные поступки.
Практически тоже самое происходило и во всех остальных батальонах бригады. Это сейчас все уверенно утверждают, что боевая работа стояла на первом месте. Фигня! Второй батальон перебазировали в Асадабад вместе с частью танкового батальона и арт. Дивизиона. Так до конца своей службы, они там и останутся.
Между боями мы охлаждались из трубы, изрыгавшей из себя тонны чистой, но технической воды, настолько холодной, что кожа покрывалась пыпурышками. Труба находилась на задворках бригады, но, то место стало одним из самых любимых для офицерского корпуса. Загорали голышом, ибо стесняться было некого. И через месяц все окончательно почернели, отдаленно напоминая негров.
Числа эдак 3 мая нам всем выдали новую, горную, мабуту. Высокие ботинки на шнуровке. То есть переодели. Пока разнашивали одежду, видели завистливые взгляды офицеров и прапорщиков из других батальонов. Первый в бригаде считался горным батальоном со всей соответствующей атрибутикой. Даже прошел подготовку в горах Казахстана.
Вечерами, уже окончательно познакомившись друг с другом, играем в карты или нарды. У меня появился противник в лице Алика Мамыркулова. Он небрежным движением правой руки, бросающей кости, все чаще ставит меня раком в нарды. В переводе с армейского, это означает, что я проигрываю. Проигрыши выводят меня из себя. Возможно, сдают нервы. А последнее время они сдают практически у каждого. Сказывается непривычная жара.
Температура, давно перевалив за пятьдесят, расшатывала нервную систему военнослужащих почти как кава, заставляя совершать поступки, несовместимые с высоким статусом советского офицера. Все чаще бьем солдат. Жестоко. В кровь. Одного бойца я чуть не придушил за невыполнение приказа. Наказать бойцов, кроме как кулаком, невозможно. «Губы» или гауптвахты нет. На наряды им плевать. Лишь операции поддерживают хоть какое-то подобие дисциплины.
Капитан Перевалов готовился в Академию Генерального штаба. Все об этом знали. Как и то, что 11 мая предстоит десантная высадка на вертолетах в тыл душманского сопротивления. Для чего пару раз потренировались в прыжках из МИ-8МТ, выезжая на аэродром, или прыгали с табуреток в песок.
Заодно готовились и к 9 мая. Тренировались ходить в строю. Пели песни. Как правило, после 6 вечера. Наблюдавшие за нами духи наверно тащились от любопытства, следя за перемещениями бригады внутри базы.
Несколько раз наведывался в медсанбат. Совсем недавно туда приехали молодые девчонки из Союза. Испуганные, я видел их в аэропорту, проезжая в Джелалабад на базар. Сегодня решил увидеть их поближе. Если удастся, познакомлюсь. Но, чувствую, природное стеснение вновь не позволит этого сделать.
Медики расположились рядом с группой «Тибет» КГБ СССР в пальмовой роще, между базой бригады и аэродромом. Медицинскую роту охраняло одно из подразделений бригады. Я спрыгнул с борта БМП, который подбросил меня до места, поправил автомат, который носил на приспущенном ремне. И стал делать вид, что оказался тут совершенно случайно.
Первую девчонку увидел выходящей из реанимационной палатки. Она была настолько красивая, что я в течение минуты не мог отвести от неё взгляд. Это была первая женщина, которую я увидел в Афгане за четыре месяца.
- Вы за медицинской помощью?
- Да, - глупо ответил я, продолжая пялиться на неё, как туристы на Пизанскую башню.
- Зайдите в приемную, - она улыбнулась, придав импульс моему члену, совсем не вовремя напомнившему о себе.
Подчинился. Вошел. Хотя войти хотелось совсем в другое место. И возможно она, это поняла. Еще раз улыбнулась. Сейчас уже не помню, как её звали, но с тех пор я был довольно частым гостем в медсанбате, хотя с ней так и не познакомился ближе.
Стеснительность, мать её….
9 мая вся бригада стояла ровными рядами на плацу, пристально всматриваясь в трибуну, на которой расположился, как мне тогда показалось, весь Генштаб Советских Вооруженных сил. Такого количества генералов я еще не видел. То, что это генералы подсказывала интуиция и их необычные маскхалаты на их плечах. Звезд они не носили, но по важному виду и изрядному брюшку они просматривались весьма отчетливо.
Командир бригады Смирнов был среди них равный среди равных. Он не мельтешил, в его поведении чувствовалась уверенность, словно уже тогда он примеривал к себе ту форму, которая окружала его на трибуне.
Отмаршировав в 1980 году праздники, только не падайте в обморок от смеха, в Афганистане мы, т.е. Советские войска, отмечали Великий день ПАРАДОМ (т.е. самим себе показывали какие мы непобедимые), затем был торжественный митинг. Тем временем слово передали туркмену с медалью Героя Социалистического труда на лацкане пиджака. Толи Первого секретаря какой-то области толи Второго секретаря, той же области. В общем, справляли 9 мая по-взрослому. С гостями.  Помню, этот толи туркмен, толи таджик, стоя на трибуне что-то говорил по русский, махая кулаком над головой, речи не понять из-за сильного акцента, но последние слова выступающего мы встретили громогласным УРА, ибо его слова - СЛАВА СОВЕТСКОЙ АРМИИ до сих пор стоят в ушах.
Вечером был праздничный концерт с участием полупьяных певцов и танцевального коллектива с бабами, выплясывающими перед нами всевозможные ПА, юбки вращались со скоростью пропеллеров, а мы глядели на обнаженные ноги, панамами прикрывая возбужденную плоть и думали о Родине. А о чём еще солдату думать, кода перед ним пара стройных ног? Об уставе?
Получив ранее новую мабуту выстирали и оставили висеть на солнце. Типа американской формы - карманов, с непривычки, было не пересчитать, она лишь раздражала остальных. Горная мабута стягивала ляжки, а новые ботинки (смерть душманам) мы с трудом отрывали от горячего песка, погружаясь в него по щиколотку. Выбирать под размер было трудно. Получали, как это было всегда в армии, то что есть. Не обношенные ботинки жали ноги, но мы, не обращая внимания на мазоли, расхаживали по бригаде, видя завистливые взгляды офицеров других батальонов, коим не получалось погарцевать в непривычном для советского глаза, и не только советского, обмундировании.
Фальцевали в новой мабуте мы одни, остальных переодевать не стали. Впрочем, переодели и второй батальон, чуть позднее. В китайские кеды. Да не простые китайские кеды. А китайские кеды с красной основой (подошвой). Сам видел идущий второй батальон в горах на операции. Узкая линия красного цвета по идее шутников из обеспечения должна была пугать басмачей.
Продолжим о концерте. Певец (не Кобзон!) пел что-то о Родине и героизме советского народа, никто его не слушал, все таращились на баб. В той ситуации, лучше бы вывели на эстраду молодых девчонок, а они бы просто стояли бы а мы на них просто бы смотрели. Польза от концерта была бы более весомой. Тот танцевальный коллектив представлял собой ДВУХ, лет сорока, теток. Но шухер в умах военнослужащих они точно навели. Их улыбки, походка, вращение тазом, лукавые взгляды, длинные косы, сапфировые сапожки, голосок, напоминающий звук весеннего ручейка, да просто их присутствие здесь, в центре войны воспринималось нереальностью, сном, бредом или еще чем-то из области психического расстройства.
После окончания концерта был типа фуршет. Как всегда, "сладкое" досталось офицерам штаба и замполитам, остальные лишь облизывались. Но, когда ночь овладела бригадой и умами младшего офицерского состава, на импровизированный стол, сколоченный из ящиков от мин, была вытащена бадья с кавой (брагой), три дня ожидавшая своей участи в горячем песке пригорода Джелалабада. Рецепт: 5 литров сока, плюс дрожжи, плюс сахар. Мешается в солдатском бачке и прикрытое марлей, закапывается в горячий песок. Три дня отстаивается, на четвертый - пьётся. И как пьёться! Удовольствие, скажу я вам, не слабое. Вначале закрываешь двумя пальцами нос. Затем делаешь большой глоток, таким образом, чтобы смесь проскользнула внутрь без задержки, а то вырвет. Выжидаешь секунд двадцать, если не возвращается – глотаешь остальное.
Незамысловатый праздничный стол украшала еда, получаемая офицерами по доп.пойку, куда входил:
- сыр - 300 гр.
- сгущеное молоко - одна 5 литровая банка на троих,
- и еще что-то уж и не помню вкусное или нет.
Налитая в солдатскую кружку брага, бурлила от возбуждения, словно только что разлитое пиво, отличавшаяся от последнего напитка из хмеля более высоким градусом и более тяжелым похмельем. Организатором пьянок почти всегда выступал Князев, ибо он лишь алкоголем мог приструнить свой страх, окончательно взявший его в плен. Бражки было литров пять.
Процеженная сквозь марлю, по цвету она походила на сок, из которого и была приготовлена. Пожалуй, от сока она отличалась запахом, ласкающий нос лишь Князеву и Шатилову.
Большая часть зарплаты тратилась именно на разные соки, но скупали его не от жажды, а для производства алкогольного напитка. При температуре воздуха за пятьдесят, а песка за семьдесят, брага доходила дня за три. И отсутствие на грядущей операции начальника штаба Олейнича, скорее всего была вызвано переизбытком в организме последнего вышеназванного напитка.
На самом деле штаб батальона гулял. По взрослому. С пьянками и выездом в Джелалабад. Провожали в СССР капитана Перевалова. Возвращаясь – перевернулись. Судьба.
Кава была готова. Закус куплен, для чего двумя часами ранее я был откомандирован в Джелалабад с миссией купить: пиво, мяса, хлеба, еще пива, вина, а также (у летчиков) – водки. Шашлык подоспел. Прапорщик Шатилов шестерил за двоих, услужливо носясь от костра с шашлыками, который развел между последней (офицерской) палаткой и линиями туалетов, к столу, чтобы не пропустить очередной тост.
Пили водку и закусывали кавой. Затем пили пиво и закусывали водкой. Затем пили каву и закусывали и пивом и водкой. Иногда тошнило. Наверно, от жары. Превозмогая себя, опять пили водку, уже не закусывая ничем. Я пару раз рвался в медсанбат. Меня остановили, разоружили.  Опять пили. И опять. Ближе к двенадцати ночи, я умер.
Мое тело перенесли на мою кровать и оставили там лежать.
Проснулся я 10 мая. Открыл глаза. Первая мысль. Где я? Снова закрыл. Открыл опять. Посмотрел на часы. Семь ровно, без двух минут. Посмотрел вправо, где спал Князев с открытым ртом, в который срали мухи, практически никого не стесняясь. Выдох дался с трудом. Вторая мысль – надо поссать. Пытаюсь встать. С третьей попытки это удается. Иду туда, где должен быть полевой туалет. Бригада спит. Кроме часовых. И наряда. Солнце потихонечку начинает жарить мозги. Как зомби, идущего на охоту, вижу Князева, выползшего вслед за мной. За ним двигается Шатилов. Такой же. Идут туда же куда и я. Смотрю на Князева. По-моему, он продолжает спать.
Дохожу до линии туалетов и делаю пи-пи. Возвращаюсь. Идущие вместе, но сзади – сделали это гораздо раньше. По дороге. Теперь двое идут, а один типа догоняет. Не заходя в палатку, идем на завтрак. В столовую, расположенную, через камыши, в ста метрах от батальона. Такие же зомби из других подразделений медленно, но верно идут на запах пищи. Странно, еще пять минут назад, я плелся за Князевым и Шатиловым, а пришел в столовую первым. Чудеса.
- Товарищ лейтенант, чай будете?
- Да. Одну кружку в рот, вторую на голову.
Солдат приносит чай, от запаха, идущего из солдатского чайника, кружиться голова. Я глубоко вдыхаю ароматный запах. Вижу Лешку Акимова. Судя по виду, 9 мая – не его Праздник. Он бодр и энергичен.
- Игорь, чё такой понурый?
- Голова…
- Болит?
- Если бы. Раскалывается…
- Поможет только гильотина.
- Лёш, таблеток никаких нет? – в моем голосе не сколько просьба, сколько мольба.
Тот лезет в свой загашник с медицинскими снадобьями и достает таблетку.
- Цитрамон. И головы как небывало.
- Одной таблетки достаточно?
Подходят Князев, Косинов, Какимбаев, Мамыркулов, Шорников, Титов и др. и т.п.
Никто не ест. Пьют чай, сделанный Кикелевым. В душе все его благодарят. Но когда просят еще, и получают отказ – там же в душе посылают на ***.
- А где капитан Олейнич? – обвел взглядом присутствующих в столовой зомби старший лейтенант Кондратенков, только подошедший к палатке.
- Болен.
- А чем? – продолжает тот гнуть свою линию.
- А тебе не все равно? – удивляется Акимов. – Предположим поносом. Тебя устраивает?
- А где заразился….
- В Афганистане. Воздушно-капельным путем.
Пытаясь подавить смех, начинаем прокашливать глотки, в которых застрял чай Кикелева.      
- Я серьезно. Мне нужна карта района боевых действий.
- А вы что до сих пор не получили карту? – грозно выспрашивает майор Титов, на тот момент самый главный в батальоне. – А вчера где вы были?
Вчера, когда выдавали карты, Кондратенков Вова был в медсанчасти, где завел себе любовь. Об этом знали практически все, кроме тех, кому знать это, было не положено. Майор Титов стоял в том списке первым.
- Я товарищ майор ремонтировал 236 БМП (машина была смертельно ранена душманским фугасом 4 мая, и находилась на излечении в рембате).
- Что-то я вас там не видел.
- А я вас, товарищ майор…
И что интересно, ведь все знали, что ни тот, ни другой там не были.
- Это первый батальон? – посыльный из штаба бригады, только что подошедший в столовую, отглаженный и побритый рядовой, с лицом актера Видова, скорее спросил, чем утверждал.
- Что тебе, - на правах старшего, а с этим правом расставаться в течении дня он не собирался, ответил майор Титов.
- Построение офицеров перед макетом боевых действий в 10.00
- Свободен…
8.30. Еще полтора часа. А голова все не проходит. И не только у меня. Рассосан весь запас цитрамона. А впереди стоять на жаре и слушать… слушать… слушать… Но итог будет тот же. Операция без стрельбы. Без войны. Тоскливо. А так хочется совершить что-то героическое. Лечь грудью на пулемет. Или прикрыть ею сердце капитана Перевалова. Или упасть с гранатами под фашистский танк. Ладно. Потерпим.
10.00.
Перед огромным макетом, построенным прислугой из штаба бригады, стоят офицеры обхватывая стенд с будущим районом боевых действий полукругом. Кто-то пытается сравнить макет с картой, поворачивая её так и эдак. Кто-то тупо смотрит на макет, не понимая ничего.
- Товарищи офицеры….
Все замирают, насколько, это возможно, стараясь сохранять вертикальное положение тела. Голова продолжает болеть. Жара. Сверху массеть, но от зноя не спасает. Пот стекает по позвоночнику, потом по жопе и наконец по ногам. Щекотно. Чешешь там, где недавно стекал пот.
Подходит маленький генерал. Комбриг рапортует ему, приложив к виску ладонь. Генерал говорит:
- Продолжайте.
Но понять, что говорит командир бригады – невозможно. У Смирнова длинная указка. Он водит ею по макету, объясняя, откуда будут драпать душманы и в какую сторону. Где их лучше вязать. А может он говорил совсем другое. Не помню. Но смысл сказанного я передал верно.
Вот он поднимает на нас глаза.
- А где командир первого батальона?
- В Москве, сдает экзамены в Академию, - четко, словно никогда в жизни не пил, отвечает капитан Косинов.
- А где Олейнич?
- Острое кишечное отравление…
- Батальоном вы будете командовать?
- Так точно, - капитана Косинова распирает от собственной значимости. Он еще не понимает, что именно в эту минуту его судьба круто измениться в лучшую сторону. А на смерть солдат, погибших в скором бою, ему плевать. И не только ему.
Смирнов продолжает говорить, раскрывая перед нами оперативную обстановку. Вскользь останавливается на том, что это первая наша десантная операция. Но не последняя. Напоминает, чтоб как приземлимся, быстрей осваивали вершины. Но это понятно и ежу.
- Юра, у тебя еще осталось? – это Косинов шепотом обращается к Князеву. Он тоже болеет. Но вида не показывает.
- Да.
- Тогда, после собрания к тебе?
- Хорошо.
Мы стояли перед районом будущих сражений, эдаким макетом места где нам предстояло 11 мая десантироваться, практически в тыл врага. Подразделения первой волны десанта усилили взводом из 4 батальона (ДШБ) л-та Суровцева. Мы были ровесниками и быстро сдружились. Но дружба наша продолжалась не долго. То, о чём говорили на предоперационной дискуссии, в голову вползать категорически отказывалось. Типа, наш ПЕРВЫЙ батальон выброситься из вертолетов на самом краю, самого глубокого ущелья, и погонит афганских душманов вниз по течению реки, где их уже будет ждать наш ТРЕТИЙ батальон, замаскированный под редко стоящие деревья. Самое главное, смеялись местные шутники, захватить поболее веревок, чтоб пленных вязать. Слушая боевые приказы, отдаваемые суровыми голосами, так и хотелось выкрикнуть:
- Смерть фашистам!
Наконец пытка жарой окончена. К последним вводным, как показывает практика, никто не прислушивается. Судя по лицам, болеет не только первый батальон, но и третий. А про танкистов я вообще молчу. Эти болеют уже вторую неделю. Отдельно от остальных странно трезвые замерли артиллеристы. Я знаю, что они пили. Противооткатную жидкость, процеживая её сквозь пару противогазов, имеющих угольные фильтры. Получается практически чистый спирт. М-да. Вот и ответ на мой вопрос. 
- Разойдись, - вдох облегчения разносится по стройным рядам.
Косинов собирает офицеров батальона и говорит то же, что и комбриг, но своими словами. С вкраплениями мата. Получается более понятно. Затем все гуртом отправляемся продолжить банкет.
Меня всегда удивляло, почему Правительство СССР не учредило медаль «за взятие Тулукана» или «за освобождение Рустака»? Вполне нормальные награды. Для того времени. И отцовские «За освобождение Киева» и «взятие Будапешта» вполне смотрелись бы с медалями «За освобождение Файзабада».
Вот написал командир полка Смирнов прошение (представление) на значок «Гвардия». Тридцать лет спустя, он сам мне в этом признался. Но интересно, почему именно ОН написал прошение, а не командир дивизии, или командующий армией?
Это что получается, командир полка просил наградить подразделение, которым сам же и командовал? И что же он в этом прошении, такого написал, что полк наградили аж «Орденом Ленина»?  И как это выглядело со стороны? Типа полк под моим началом взял три города, уничтожив более 1800 мятежников, более 10 танков и несколько артиллерийских систем.
А как понять фразу «захватил населенные пункты». Они что стали все советскими. Нет. Как были афганскими, так и остались. Но звучит гордо.   
То, что в советское время все занимались приписками – узнали недавно. Но что и армия занималась тем же, не знают до сих пор. Армия – это священная корова любой страны. Армию трогать не моги. А то, как бы не пришлось, кормить чужую армию. Да. И идеология в основном строиться на страхе.
В Афганистане мы воевали не по правилам. Во всяком случае, не по тем, которые изучали в военных училищах. На севере наше преимущество в живой силе составляло десятикратное преимущество, в технике – стократное. Полное господство в воздухе. На севере мы просто расстреливали армию противника в упор, которую и армией назвать трудно. Это было сборище варваров, жестоко расправляющихся с пленными. Но не умеющая воевать. Это придет потом. Может быть.
Но здесь, на Пакистанской границе в Наргархаре, Кунаре, Лагмане против нас выступали уже не мятежники в форме солдат регулярной армии. Против нас воевало все население. Отряды самообороны, имеющие боевой опыт. Умеющие тактически грамотно вести партизанскую войну. Они уходили от прямого столкновения с нами, и не боялись атаковать, если им удавалось заманить нас в ловушку.
И они были столь же жестоки, как и те мятежники, что надругались над нашими военными специалистами в Тулукане. Но ненавидели нас гораздо сильней. Вообще-то нас ненавидели все. И афганские женщины и дети. И те, кому мы помогали, и те, против кого помогали. Продавцы радиотехники и часов, дехканщики, афганская армия, ХАД, царандой, губернаторы провинций, старшины кишлаков. Даже внутри себя мы ненавидели друг друга. Штаб бригады – за тупость приказов и откровенное пренебрежение жизнями солдат, те, ненавидели нас – окопных офицеров и бойцов. Офицеры ненавидели рядовых, те – прямо в противоположном направлении. И все мы ненавидели тех, кто сачкует от боевых.
- Давай, по пятьдесят, - Шорников поднял кружку и чокнулся с Косиновым и Князевым. Тут подоспел Шатилов с двумя палочками шашлыка. Хотя стояла жара под пятьдесят, праздник продолжался. Праздник Великой Победы советского оружия.
В 17.00 приказали всем спать. Так как завтра подъем в 3 утра. Я уже знал номер своего борта и свою группу. Князев сам выбрал самых физически слабых мальчишек, которые до этого не только не ходили в бой, но даже, ни разу не стреляли из автомата. Себе в группу назначил старослужащих, имеющих опыт боевых действий на севере страны.
У меня самый опытный Дидык – командир отделения разведки, отслуживший около года. Остальные – салажата весеннего призыва. Пушечное мясо войны. Многим не исполнилось и девятнадцати лет. Но судьба распорядилась таким образом, что те, кому повезет, повзрослеют быстро.
Ближе к восьми я вышел из палатки и наткнулся на Саню Суровцева.
- Привет, ко мне?
- Ну. Я завтра с вами работаю. С вашим батальоном.
- Знаю, Косинов говорил.
- Это кто?
- И.О. комбата.
О чем мы с ним еще говорили, я уже не помню. Хоть убей. Помню лишь, что наша беседа закончилась спустя час после встречи.  Говорил в основном он, словно чувствовал, что больше шанса, пообщаться наедине, не представится.
Расстались далеко за полночь. А через час – вставать.

                ХАРА
    
У каждого человека наступает день, когда меняется жизнь настолько глубоко, что не будь его, никогда не поймешь, что такое ложь, а что правда. Где скрывается истина, и что такое обман. Многие такого дня не прожили. А значит и не жили вовсе. Мне не повезло.          
11 мая 1980 года мало чем отличался от сотен таких же дней моей юности. Во всяком слу-чае, его начало.  Раннее утро, когда рассвет трассером ДШКа прочертит горизонт, оставив за со-бой узкую линию зарождающейся зари, еще не одолело сопротивление ночи. Где-то битва за то самое опасное ущелье между силами света и тьмы была в полном разгаре. 
Хотя шум горной реки проникал сквозь гул винтов, до плотности разрыва бризантной гра-наты ему было далеко. Почти три утра. Видение. Перед глазами солдаты, бегущие с вершины к реке, задыхающиеся свинцом. Им в спины злобно рычат пулеметы, вырывая куски плоти раска-ленными добела пулями, и кровь, словно водопад, стекает на мгновенно чернеющий песок. В от-крытых, от отчаянного крика ртах, видны матовые коронки на коренных зубах, да вибрирующее красное нёбо, и не спрятаться от этого видения, накрывшись одеялом.   
Неожиданно на темном стекле сна проступают горы, тронутые испуганным рассветом. Это проклятая память играет со мной в покер. На фоне огромного красного солнца видны вертолеты. Их много. Штук двадцать. Они летят плотной группой над ущельем, по дну которого течет бурная река. В полете чувствуется сила и мощь сильнейшей армии мира. Симфония Прокофьева рвет пе-репонки ушей, как взрыв тринитротолуола. На пол по штанине стекает красная жидкость из пореза на руке. Образуя в ногах лужицу.
Кто-то трясёт плечо.
- Товарищ лейтенант, подъём
Я открываю глаза, пытаясь понять, где нахожусь. И только потом говорю дневальному.
- Поднимай батарею.
  В полной темноте роты 66 бригады медленно строились перед палатками. Затаренные бое-припасами и сухпаем, молоденькие солдатики, сгибаясь  под тяжестью неподъемного груза, вы-равнивались по первой линейке камней. Лиц не разобрать. Темно. Переминаясь, некоторые трави-ли анекдоты, но большинство молчало, чувствуя момент. Каждый получил два боекомплекта па-тронов, две гранаты Ф-1 или РГД в мешках лежал сухой паёк: три-четыре банки каши, тушенка, буханка хлеба, фляжка с чаем. К вещмешку пристегнуты две мины 82 мм., гарантировавшие веде-ния огня минометчиками, то есть нами, не менее часа. Почти б/к или 80 штук. Еще сонные, бойцы напоминали стадо баранов, которых подгоняли криками пастухи-офицеры.
Огонь от зажженных самокруток, отражается в глазах бойцов, отчего становится как-то не по себе, словно оказался в лесу один на один со стаей волков. Жестоких и молчаливых. Запах ма-хорки заполонил всю округу. Над подразделениями курился синеватый дым.   
Неожиданно черный воздух наполнился рвущим перепонки уха звуком. Вспыхнули десят-ки прожекторов, освещая место посадки транспортных МИ-8МТ. Стало светло, как днем. Медлен-но, словно чудовища из фантастического мира, на поле за трибуной садились вертолеты десанта. Поднятая пыль чувствовалась на губах при каждом вдохе, словно ты попал в центр песчаного тор-надо. Грузно упав, застыли в ожидании «мяса войны».
Я шел в первой волне, и внутренняя дрожь, охватившая меня с первых минут не позволяла замолкнуть даже на минуту, словно в глотке неожиданно открылся кран из предложений.
Подгоняя своих бойцов криками, я понесся в сторону упавшего с неба транспорта, раскрывшего перед нами своё прожорливое нутро. Из всех цифр греческого алфавита, я знал свои цифры как моя бабушка молитву, и от того практически без запинки отбарабанил их какому-то генералу или полковнику.
- Какой борт? - прокричал встреченный мною старший офицер без знаков различия. Он словно ре-гулировщик ГАИ направлял людские потоки в нужное русло стоя посреди хаоса. Услышав ответ,  кивнул головой, и я со своими пацанами влетел в десантный отсек МИ-8. Запах керосина, резины и смерти ударил в нос с силой кулака Шварценеггера.   
Еще через мгновение я почувствовал, как внутренности придавили яйца, и нас подбросило в воздух. Вверх. Заложило уши. Сделав боевой разворот вертушка помчала нас на встречу со смер-тью. Земля исчезла из глаз. А из всего живого мира виднелись лишь звезды. Но мы для них были никто. Испуганные глаза солдат, уставились на меня, как на Исуса Христа ожидая чудес. Но чуде-са начнутся позднее, а сейчас мне хотелось лишь одного. Спать.

          5.00  утра. Поселок Хара. 11 мая 1980 года.

- Приготовится.
- Проснулись, воины, - повторяет за техником старший лейтенант Заколодяжный, испол-няющий обязанности командира первой роты. - Связь есть? – радист, сидящий в ногах, как ангел кивает головой. Вибрация вертолета усиливается. Очко начинает сжиматься до размеров черной дыры. А сердце стучит так, что вот-вот вырвется из груди.
Транспортно-боевые Ми-8 планируя ко дну ущелья, медленно опускаются к земле. Коман-дир экипажа рассмотрел внизу ровную площадку, удобную для десантирования. Как это ему уда-лось практически в полной темноте – тайна за семью печатями. Он что-то говорит второму пило-ту. Рев двигателя мешает расслышать слова. Тот кивает в ответ головой.
Если постараться, и поднапрячь зрение то внизу можно увидеть дома, деревья, заросли кустарника, дорогу и ленту бурной реки, расчертившую ущелье на две части. Вертушка замирает на высоте около пяти метров над желтым полем сухого мака. Из-под его пуза взметнулась пыль. Борт дрожит как в лихорадке, словно зависание дается с огромным трудом.
- Пошел, - орет техник, отведя в сторону аппарель с закрепленным ПК. Его волосы и одеж-да развеваются на ветру, от чего он напоминает викинга из скандинавских эпосов.
Перед лицом земля с прижатыми воздушным потоком колосьями мака. Заколодяжный по-вторяет «пошел», выталкивая за борт первого солдата. Тот летит секунды две, затем грузно стыку-ется с землей. Высота уже не превышает трех метров. Очередной солдат приземляется прямо в ма-ковое поле.
Я на своём борту толкаю в проем солдата с плитой за спиной. Как он не сломал ноги – не понятно. За ним летит труба и её носильщики. Далее Деревенченко с братом близнецом. Осталь-ные по весу, самые тяжелые – первыми. Последний покидаю борт я. Лечу долго, как в Голливуд-ским фильме выпавший из небоскреба. Наконец жесткое приземление. Мое второе я пытается что-то сказать, но мне не до него. Оглядываюсь. Все живы и все дышат. Благо! 
Мгновение назад, словно десантники из фильма «Чужой – 2» с Сигурни Уивер в главной роли, бойцы первой волны десанта из первого батальона капитана Перевалова, оставшегося в бри-гаде по причине травмы, полученной 10 мая при возращении в расположение части из Джелалаба-да в состоянии алкогольного опьянения, летели за своей судьбой. А сейчас, покидая вертолеты, зависшие над землей у поселка Хара, провинции Кунар, падали вниз, грузно оббивая песчаные террасы тяжелыми ботинками, поднимая густую пыль. Задыхаясь от волнения и разряженного воздуха, они хватались за него, ища в нем опору, на высоте точки сброса, превышающей 2500 мет-ров над уровнем моря. Но всё без толку.
Тем временем минуло пять секунд, а внутри первого вертолета никого не осталось, по-следним прыгал Заколодяжный. Я видел, как он неловко выпал, больно ударившись о террасу но-гами, поднялся и оглянулся по сторонам. Справа и слева от него над полем, каменной дорогой, над песчаным берегом реки зависли огромные стрекозы, освобождаясь от живого груза. Словно спе-лые гроздья винограда, солдаты падали на землю, приземляясь на головы своих товарищей. Но все, как только касались ботинками земли, словно угорелые бежали к недалекой гряде вершин, за-стывшей над головой сказочными великанами.    
- На гору, быстро!
- Вверх… Вверх.
            Когда под каблуками хрустело маковое поле, восток окончательно посветлел, хотя темень все еще скрывала подножья гор. Сухие бутоны мака, мирно покачиваясь на ветру, рассматривали странных существ, с выпученными глазами, лезущих в горы. Тяжелый ботинок одного из солдат наступил на стебель, и тот треснул с характерным хрустом, вдавливаясь в грунт, а каблук, оставил на земле следы с черными крапинки маковой дроби, растворившимся в пыли.
- Игорь, твои все сошли? – пригибаясь под лопастями вертушек, крикнул мне Заколодяж-ный, коснувшись высокими ботинками желтого песка, который стелился сразу за террасой.
- Да, все, - отвечаю, осматривая своих бойцов внимательным взглядом. Никто не отстал, и то хорошо, думаю, взбираясь на гребень вслед за идущим чуть впереди и.о. командиром роты с почерневшей от выступившего пота спиной.
Операция, начавшаяся так удачно, сулила благоприятный исход при умелом командова-нии. Мы десантировались в тыл душманского сопротивления настолько неожиданно, что те даже не успели осознать гибельность момента. Если бы все пошло так, как планировал Бог, возможно, это была бы самая удачная десантная операция 66 бригады. Но вмешались демоны….
А пока мы взбирались в горы, потея от натуги. От страха. И от усталости.
Каждый десантник тащил на плечах боекомплект в тысячу патронов, две мины, гранаты Ф-1 или РГД, а также автомат, каску, сухой паёк, пару запасных рожков, флягу с водой, всего, с об-мундированием, около сорока килограмм. Почти касаясь головой земли, мы цеплялись за гранит окровавленными пальцами, стремясь добраться до вершины как можно быстрей. Последними шли минометчики, неся ствол, плиту и двуногу. Вес плиты – 18 кг. Плюс вещмешок. Автомат. Каска. На высоте около трех тысяч метров это неподъемный груз. Рты хватают воздух, как пищу, пере-жевывают и глотают, насыщая легкие кислородом. Идти тяжело, но надо. Кто выше – тот прав. Первый Закон войны.
Из всех сил отталкиваясь от земли, мы заставили её вращаться чуть быстрей. Приблизив рассвет. Испарина покрывает кожу. Справа и слева видны натуженные лица, и черная от пота ма-бута, успевшая за два дня вылинять на солнце. Падающих от усталости бойцов поднимают за лок-ти более выносливые товарищи.
-  На… высоту… с отметкой… три тысячи… ноль десять. Это туда, - без адаптации Серега Заколодяжный чувствует спазмы в мышцах, слабость и одышку. На такой высоте днем даже вер-толеты не летают – не тянет движок, чего уж говорить о людях. В его руках карта, сложенная в гармошку. Говорить на ходу тяжело. Он задыхается, и произносит слова с короткими паузами. Как опытный стрелок, выпускающий пулю за пулей короткими очередями. Иногда он замирает, опи-раясь на колено, чтобы восстановить дыхание.
- Хорошо, - старший лейтенант Шорников идет рядом, периодический поправляя автомат, сползающий к ногам. Ему тоже тяжело.
- Давай… всех… наверх.
Там спасение в случае засады. Там, на верху, жизнь. Там вода из фляг и полная защита от Аллаха. В лицо бьет поднятая ветром субстанция из сухой травы и песка. Груженая под завязку боеприпа-сами, выброшенная на три километра вверх физически не готовая к бою рота занимает ближай-шую вершину. Без командиров, так уж сложилось, что в тот момент никого из них не было в под-разделении, Перевалов – командир батальона, болел в бригаде, Олейнич – начальник штаба, ва-лялся с расстройством желудка. Батальоном командовал капитан Косинов – командир первой ро-ты, не имеющий опыта руководства столь крупным подразделением в бою. Ни замполита батальо-на (сбежавшего с Союз еще на севере), ни помощника начальника штаба батальона. Никого! Словно командованию срочно понадобились мученики, о которых потом будут говорить с высо-ких трибун, играя желваками.
От слабости темнеет в глазах, многие бойцы, после десяти – пятнадцати метров, замирают, чтобы перевести дух. Нехватка воздуха чувствуется в каждом вдохе. Заколодяжный оглядывается на идущего рядом бойца.
- Быстрей, сука!
Ползущая по его щеке слюна напоминает снег. Но у него нет сил, вытереть губы рукавом. Нас около восьмидесяти человек.  Более половины из первой роты типа горные стрелки. Треть – взвод АГС. И два взвода минометчиков, мой, и лейтенанта Суровцева Сани. Из десантного ба-тальона. Большинство моих – не отслужило и шести месяцев. Некоторым так и не удастся даже нажать на курок АК-74. Не успели. В Союзе, в учебке, их учили шагать. Но это их крест, который  они уже начали тащить на своих спинах.
Недавно отпущенные усы придают Заколодяжному облик матерого волка. Как и у всех, за спиной у него вещмешок с боеприпасами. Ему, как и солдатам, тяжело, но он не подаёт вида. Я вижу, как по его виску сползла капля пота, сверкнувшая в лучах восходящего солнца, и упала на черные камни. 
Старший лейтенант Шорников, заместитель комроты по политчасти, выше и физический более вынослив, нежели Заколодяжный. Ему двадцать шесть лет. В нем чувствуется мужское на-чало. На солдат не кричит, но его приказы исполняются почти мгновенно. Он взбирается на валун, чувствуя, что если в ближайшее время не закурит – задохнется кислородом. С Заколодяжным, временно исполняющим обязанности командира роты, говорит с покровительственными нотками. Он старше его на пару лет. В армии это дистанция огромного размера.
Чуть отстал от него командир взвода лейтенант Баранов Игорь, только в прошлом году, как и я, окончивший Ленинградское военное училище. Он худощав, подвижен, нежели остальные, роста более ста семидесяти пяти сантиметров. В отличие от командира минометного взвода лейте-нант Суровцева, не превышающего ста шестидесяти восьми сантиметров, его звонкий голос по-стоянно подхлестывает солдат как плеть рабов. Взбегает на высоту быстро. В его глазах читается желание прислужить. В отличие от того же Суровцева, более сосредоточенного, взгляд которого обращен внутрь себя. Этот менее разговорчив. Со стороны видно, с каким трудом даются ему мет-ры вверх.
Последним взбираюсь я, самый высокий из офицеров. Почти на сто восемьдесят пять сан-тиметра возвышаюсь над землей. Мне легче остальных. Я жил и вырос в Тбилиси на высоте около полутора километров. И я почти не чувствую усталости, словно щенок от желания поиграть, живу ожиданием боя.
Начинает светлеть настолько, что видны подошвы бойцов, взбиравшихся первыми. Почти отвесная скала, по которой ползем вверх, крошится под пальцами. Небо светлеет до бледно-белого цвета. Синевой оно наполниться чуть позднее. За спиной рев моторов МИ-8МТ подтверждает мысль, что до окончания выброски еще далеко.
Через сорок минут первая рота достигла вершины хребта, наблюдая сверху, как высажива-ется из вертолетов вторая и третья. Это вторая волна десанта. Уже тогда время начало обратный отсчет, но мы об этом даже не догадывались. Раздаются первые выстрелы. Жидкие, как волосы на голове Ленина В.И. 
- Команда занять оборону, - разносится над головами голос радиста.
- Суровцев, - кричит Заколодяжный. - Замкнешь колонну при движении. Баранов, вместе с Шорниковым и Сальковым – основная группа.
- А я куда? – тонет мой голос в шуме ветра, как звук скрипки на продувке симфонического оркестра и сейчас почти не слышен, я смотрю на командира роты как Мария Магдалена на Иисуса Христа.
- Пойдешь первым. В  разведдозоре, - спасибо Серега. Этим приказом ты спас мою жизнь. Но это я пойму спустя сутки.
- Есть, - наблюдая за высадкой, я присел на холодный камень.
Спрыгнувший на землю старший лейтенант Мамыркулов, мой друг, ростом напоминает шест в море маковой соломки, пригнувшись, выбегает на дорогу сквозь взметнувшуюся от лопа-стей пыль. Если я длинный, то Алик еще выше. За ним устремились подчиненные.
В небе, касаясь крыльями  облаков, летают самолеты – ретрансляторы, отмечая свой путь конверсионным следом. Возможно вскоре, кое-кто из его операторов поседеет, услышав позднее наши переговоры со штабом. Но мне этого так и не узнать.
Тем временем темнота рассосалась, и все более четко обозначились горы на противопо-ложной стороне реки, ожив вспышками выстрелов. До них чуть более пятидесяти метров. Считай – три плевка.
- Передают, что с того берега открыли огонь, - сухо доложил радист.
В небе снова появились вертолеты. Другие. Ми-24. Крокодилы. Безжалостные, как «Дикая дивизия» времен революции 1917 года. Я вижу, как берег противоположный проутюжили НУР-Сами вертушки, белые полосы взрывов исчеркали черные скалы. До ушей донеслись частые ухающие звуки разрывающихся ракет. Затем наступила тишина. Как в морге.
- Уже двое раненых, - вновь подал голос радист, сидя у ног Заколодяжного, как преданный пес.
- В какой роте? – спросил Шорников, прикуривая очередную сигарету. Никотиновая зави-симость доводит его до одурения. Лишь после третьей он почувствует, как по телу расползется долгожданная истома. 
- Один в третьей, один во второй, - ответил, как эхо радист. И сразу засосало под ложеч-кой.
Почти час понадобилось вертолетному полку, чтобы высадить весь десант в узкое ущелье меж двух отрогов, по дну которого протекала горная река Печдара и петляла песчаная дорога, ве-дущая в Пакистан. Но мы об этом не знали. Как не знали о том, что это место высадки будет обо-значено на картах противника, одну из которых найдут бойцы третьего батальона, как наиболее возможное для засады.
 
                5.50  утра.

В молочной паутине рассвета первый батальон под командованием сухощавого капитана Косинова, третий год ждущего повышения, и мечтающего получить какой-нибудь Орден, который должен был стать для него трамплинов на более высокую должность, двигался в сторону сидевше-го в засаде километров десяти ниже по течению третьего батальона. Выстроившись на дороге, они шли растянутой толпой, озираясь по сторонам, готовые в любой момент изрыгнуть огонь из авто-матов. Рядом с Косиновым шел его друг-собутыльник капитан Князев, исполняющий обязанности начальника штаба батальона. Более безумной связки в командовании батальона трудно было себе представить.
Зачем они пошли этим путем? Кто толкал в их спины? Ведь задача наша была занять высо-ты и держаться до прибытия основных сил. Держаться! А они шли по дороге, словно из их мозгов выветрились все слова командира бригады об организации обороны на месте высадки. Безумный шаг Косинова привел к трагедии. Но был ли он безумным?
Змея третьей, а затем и второй роты изогнулась и скрылась за поворотом дороги, в кило-метре от места, где расположились на вершине мы, наблюдая, как пыль медленно оседала на тро-пу и их плечи. Над головой, сверкая красными звездами, совершил боевой разворот Ми-8МТ. Го-ры, озаряясь восходом солнца, выкрасившим их ярко-желтой акварелью, отразились в голубой, до рези в глазах, реке. Более красивых рассветов я никогда и нигде в жизни не видел.
- Красота-то, какая, - раздалось где-то внутри меня. Я осмотрелся, но, ни меня, ни голоса моей души никто не услышал.
- Где-то здесь, две тысячи лет назад, солдаты Александра Македонского образовали своё государство. Говорят, что пуштуны – потомки тех солдат, - более начитанный Шорников вставил фразу, как кирпич в проем стены, наконец, докуривший свою сигарету. - Только среди них можно встретить русых. - Добавляет он, ни к кому не обращаясь.
Справа и слева сидели и лежали бойцы. Опасности не чувствовалось, усталость брала своё. Многие спали. А может это Аллах в тишине напоследок пересчитывал наши души, которые возь-мет к себе?
Неожиданная стрельба двух автоматов заставила схватить оружие и чуть не разорвала от страха сердце.
- Что там? – заорал Заколодяжный, срывая голос. Все мгновенно вцепились в автомат, как попы в кадило чувствующие приближение бесов, а нервы мгновенно оголились. Коснись их ладо-нью – обожжешься.
Я вскочил, и, не дожидаясь приказа, бросился к месту выстрелов. Там уже собралось чело-век десять бойцов из 1 роты.
- Подстрелили шпионов, товарищ лейтенант, - послышался голос из-за валуна. Бойцы рас-ступились, пропуская меня вперед. Продравшись сквозь сомкнутые плечи, метрах в двадцати от себя я увидел мальчишку лежащего на камнях.
- Один убежал, а второго успели завалить, - доложил солдат с дрожью от волнения в голо-се, а я тем временем смотрел на маленького-пуштуна, корячившегося от боли, сжимая рану на жи-воте. Сквозь пальцы сочилась черная кровь. Агатовые от боли глаза вылезли из орбит, но мне не удалось расслышать его стон. Умер он, мгновение спустя, от выстрела в голову одного из бойцов, пуля расколола его череп на сотни осколков. А мне показалось, что я увидел тонкую белую дымку души, выскользнувшую из его рваной груди.
Худенькое тело лежит среди черных валунов. Босые ноги раскинуты в стороны. Руки сжи-мают рану на животе. Глаза, в которых отражается рассвет, открыты. А из расколотого пулей че-репа вытекает белый, дымящийся, мозг. Что ж, еще один закон войны. Этот гласил: шпионов – уничтожать. Позднее, солдат, нажавший курок погибнет одним из первых.
- Штаб батальона обстреливают  - доложил радист.
Эхо донесло до нас звуки далекого боя. И если там во всю, отбивая чечетку, плясала Смерть, то здесь, на вершине, стояла мертвая тишина. Все молчали, стянутые мрачными мыслями. Что же там происходит? 
Дом за зелеными листьями невысоких деревьев, у подножья вершины вызвал у меня инте-рес. Я заметил его только что, когда подошел к смертельно раненому пуштунскому пацану. У под-ножья, дорога делала крутой поворот, и снизу он не был виден. Жажда боя медленно разгоралась в груди, и требовала хоть каких действий. Поэтому желание разведать, что там, грубо подтолкнуло меня в спину.
- Серега, внизу какое-то строение. Пойду, проверю.
- По осторожней там, - предупредил Заколодяжный, продолжая слушать радиста, дышаще-го эфиром.
- Ранило еще двоих. Одного убило. С третьей роты.
- Кого, - задал вопрос кто-то из бойцов.
- Не говорят, - ответил радист.
Вдали раздавались редкие выстрелы, к которым мы быстро привыкли.
Взяв с собой двух автоматчиков, я через десять минут спустился вниз, где под деревом увидел худую женщину лет тридцати с грудным ребенком на руках с двумя девочками постарше рядом у ног, одетыми в длинные платья, настороженно смотрящими на приближающихся  незна-комцев. Под взглядом их черных глаз, в которых если и светился страх, то я его не заметил, мы подошли ближе.
С собой на операции я часто брал сахар. Из опыта занятий спортом знал, что при выбросе в кровь адреналина, отчего возникает ажитация, снять дрожь можно сладким. Вынув кусок, я подал его маленькой девочке, взявшей подарок по принуждению. Позднее я заметил, что когда мы по-вернулись спиной, собираясь уходить, она отшвырнула его от себя.
- Душман них? – спросил я женщину, от волнения путая фарси с немецким, впрочем, из фарси я знал лишь « чань афгани» - сколько афгани, «душман» – это понятно, «шурави» - совет-ские. Попытка сложить из знакомых слов вопрос – где духи? не увенчались успехом. Поэтому ис-пользую старую методику, опробованную партизанами в годы Великой Отечественной войны, на-чал с немецкого.
Та отчаянно закачал головой, словно собачка за стеклом автомобиля. Но что-то в её пове-дении было не так. А что, это я понял гораздо позднее. В Афганистане женщины стараются не по-падаться на глаза мужчинам, а тут сама стоит и ждет, пока к ней подойдут. Мужчины. Оккупанты. Бред.
- Проверить дом? – спросил меня рядовой Деревенченко, словно боевой конь, переминаю-щийся с ноги на ногу. Это была первая операция для него и его брата близнеца, оставшегося на вершине.
- Отставить.
Расспросы ничего не дали, и еще через пару минут, я дал команду возвращаться. Все по-следующие события предполагали, что все это время мы (возможно) были на мушке у душманов. Один их них, возможно, навел перекрестье прицела и на мое сердце. Что его остановило от вы-стрела?
Путь назад занял гораздо больше минут. В расползающимся под ногами щебне, мы с тру-дом находили опору. Наконец присоединились к своим, потные и раздраженные, что ничего не удалось взять, уселись на камни. На прошлой операции по прочесыванию, в начале апреля, после осмотра кишлака большинство военнослужащих обзавелись японскими часами, зажигалками, а у Бенисевича я отобрал порнографические карты, лежащие ныне в правом кармане моей горной ма-буты. В минуты безделья, их анализ – мое любимое занятие. И именно тогда, когда накатывает тоска по Родине.
Прочесывание кишлаков, по шкале приоритетов, стояло на втором месте после игры в преферанс. Покидающие в панике дома жители, завидев шурави, порой оставляли такие ценности, что некоторые солдаты сами просились в такие операции, мечтая разжиться иностранным шир-потребом. Японские «Сейко» на моей левой руке были итогом экспроприации экспроприаторов. По В.И. Ленину.
- Что там? – тем временем задал вопрос Заколодяжный, заметив, что я вернулся.
- Какая-то женщина с детьми. Душманов, говорит, не видела.
- Это ты, на каком с ней говорил, - улыбнулся Шорников, но я сделал вид, что не услышал провокационного вопрос. 
  Основные силы батальона давно скрылись за поворотом, и мне казалось, что мы остались одни на всем свете. Солнце палило, прожигая обмундирование насквозь. А время уже отсчитывало последние минуты тишины. Кому-то из нас осталось жить всего полчаса.
Я устроился на земле рядом с Сашкой - лейтенантом-десантником. Сидящим неподалеку лейтенант Баранов, поигрывал затвором автомата, словно пытался приструнить взбесившиеся нер-вы. Саша Суровцев безмятежно осматривал округу, стараясь запомнить её такой, какой видел сей-час. Тихую, спокойную, мирную и совсем не страшную. С таким взглядом вспоминают свою Ро-дину. Родителей. Любимую. Я не знаю, о чем думал он в ту минуту, но мне кажется до сих пор, именно об этом. У него было удивительно чистое, одухотворенное лицо, как у ангела, всегда при-ходящего к сроку.
- Игорь, у тебя девушка есть? – я оглянулся на него, прикидывая в уме, к чему это он.
- Вроде. Аллой зовут. Она из Воронежа. Говорит, что любит, - ответил я, вспоминая улыб-ку девушки, которую считал своей. В тот момент, ей лицо было лучшее из воспоминаний в моей жизни.
- Уверен? - скривился он.
- Предчувствие, - отразил я его выпад.
- Фото есть?
Я вынул из кармана одну из порнографических карт и передал ему. Он внимательно ос-мотрел её, и серьезно ответил.
- Красивая.
На картинке белая женщина, брала минет у негра, встав на колени.
- Обещала ждать, - я поднял глаза к небу, стараясь рассмотреть самолет, паривший в обла-ках. – А у тебя?
Но в ответ он лишь скривился в ухмылке, скрывая очевидное. Не слишком-то и настаивая на ответе, я, как и Баранов, передернул затвор автомата. Внутреннее чувство подсказывало мне, что здесь на вершине мы задержимся надолго. Поэтому я лег, ощущая спиной уже накалившиеся за два часа камни. Но не успел устроиться, чтобы привести дыхание в норму, как по рядам пронес-ся шумок.
- Приготовится к движению, - крикнул Шорников, услышав слова радиста, поправляя ко-буру с пистолетом, единственный из всех офицеров, взявший его с собой. Тогда никто не мог даже предположить, насколько он ему понадобится.
А предчувствие вновь обмануло меня, как гадалка на тбилисском железнодорожном вокза-ле. Она обманула, сказав, что я умру молодым. Видно я чем-то напугал Смерть, коли дожил до 21 века.
Команда на движение опоздала на два часа. Вот так. Про нас, сидящих на вершине горы в месте выброски, просто забыли. За-бы-ли… Капитан Косинов уже тогда не отличался хорошей памятью. Забыли… твою мать!
 
                8.00  утра. Первый круг Ада.

По команде Шорникова, солдаты тяжело поднялись, сгибаясь под грузом боеприпасов и тяжких мыслей. Никто из нас, выстраиваясь в цепочку, не мог предположить, что минует время и Судьба выставит всем счет. В мареве белого солнца, делая первый шаг по серым камням, мы не знали, что Бог уже отметился на многих из нас, предоставив одним право умереть, другим - мучи-тельно жить. Дальше под ногами лежали угли Ада, на которые ступим, не подозревая о том.
Подошва ботинок в металлических крюках цеплялась за расщелины камней, не позволяет свалиться в пропасть, лежащую справа. Мы бредем гребнем по тропе, непонятно куда нас веду-щей. Матовая дымка утреннего тумана растворилась в сверкающем голубизной небе. Между отро-гами течет бурная река. Если замолкнуть, то услышишь её яростный шум. Первым сделал шаг в ад я, на несколько минут опередив основное ядро роты. Как-никак – разведгруппа. Сзади слышу хри-плое дыхание десятка легких моих солдат: Десевича (будет убит), Бенисевича (будет убит), Дере-венченко (будет убит), Дидыка (получит тяжелую контузию), судорожно глотающих воздух.
Через пятьдесят метров тропа спускается вниз, к песчаной дороге. Я чувствую, как идти становится легче. Развилку проходим практически, не замечая её. Один путь ведет дальше по склону вершины, второй выводит на берег реки. Выбираю второй, он и более удобен, да и просто в глотке пересохло. Последние капли чая из фляги я влил в желудок час назад. Еще через десять минут сползаем с гор на широкую песчаную дрогу, ползущую вдоль бурного потока ледниковой воды. До неё около двадцати шагов. Бежим по песку сломя голову. В течение десяти минут, я и четверо моих бойцов наполняем фляги водой. Остальные отстали, таща миномет на своих хрупких плечах. Ледяная вода сводит судорогой руки, когда я опускаю их в реку. Раздаются два выстрела, взметнувшие брызги перед лицом, и мы, отбегаем от воды довольные, что удалось пополнить за-пасы. 
Тем временем температура воздуха начинает медленно накаляться. Свои пятьдесят солнце выплеснет на нас ближе к десяти часам. А пока по ощущениям не более сорока. Но идти уже тя-жело.
Заметив, что рота на тропе разделилась, продолжаем свой путь по горной дороге наполо-вину состоявшей из песка. Над головой пролетают еще несколько пуль. Их отвратительный свист заставляет пригнуть голову. Но пока не страшно. Главное, чтобы не зацепило.
Командир роты Заколодяжный двигается вдоль вершины, а Шорников спустился, как и я к реке. Справа и слева от нас застыли горы, разделенные рекой. Я уже опережаю ядро роты метров на тридцать - сорок. И расстояние продолжает увеличиваться. Справа бурлит Печдара. Быстрое течение на середине снесло бы танк.
Мы только что прошли мазанку с садом, на её берегу. Оставив справа за спиной. Вижу, слева у подножья горы стоит более добротный дом в оцеплении толстых дуванов. Я даже не пред-полагал, что он станет нашим бастионом. К нему приближается Зэк со своими бойцами. По горной тропе. Их практически не видно.
Свист пуль становится более назойливым, как жужжание мух над унитазом. Но нам везет или духи плохие стрелки. Непроизвольно, в предчувствии, заколотилось сердце…. Впрочем, вру. Никакого предчувствия не было.
Тем временем, за спиной, подчиняясь приказу Шорникова, рота, напившись воды из реки, строилась в три колонны на открытой, всем ветрам, площадке. Некоторые опираются спиной о камни, чтоб восстановить дыхание. Другие покуривают махорку. Голос Шорникова тревожит всю округу.
- Строиться…
Расстояние между нами уже превышает сорок метров. И продолжает увеличиваться. Гулко застучало в груди. Спроси меня в тот момент, где скрывается страх, я с уверенностью показал бы на свое сердце. Не помню, откуда возникло это чувство, словно под ногами появилась пропасть. Я вновь оглянулся на роту.
  Шорников стоял ко мне спиной, о чем-то переговаривал с лейтенантом Барановым. На пу-ли они почти не обращают внимание. В тот момент, кажется, и стрельбы-то прекратилась. Чуть в стороне замер старший лейтенант Сальков. Вот первая шеренга начала движение. Сделав свой по-следний шаг к смерти. Чуть далее некоторые бойцы тушили окурки, брошенные в песок. Десант-ники только-только спустились с вершины, и шли, поправляя снаряжение. Они, в отличие от нас были одеты в маскхалаты.
Практически мирная картинка.
И тут…
В брызнувшем с вершин огне сотен автоматов мгновенно утонул мир. Это нельзя назвать боем. Просто, неожиданно для нас, мир раскололся на тысячи осколков, и каждый попадал в чье-то тело. Треск выстрелов ударил по ушам силой тысяч децибел. Словно ты неожиданно оказался сзади турбин авиалайнера. Человек десять сразу упали в песок, моментально почерневший, изви-ваясь, словно их руки коснулись обнаженных проводов. Остальные, превратившись в серое пятно безумия, рванули к реке. От свиста пуль заложило в ушах. Под ногами выросли кусты из песка. Скрывшись за ближайшим камнем от пуль, я смотрел на тяжело бегущих солдат, пытаясь криком привлечь их внимание, указывая рукой на дом, где они могли скрыться от смерти.
Я увидел Заколодяжного, кричащего и указывающего куда-то вдаль. А его бойцы, отчаян-но строчили поверх голов обезумевшей роты в душманов бежавших к ним и стреляющих от бедра. Расстояние между ними и солдатами из группы Шорникова быстро сокращалось.
Саня Суровцев почувствовал первый удар в плечо столь неожиданно, что не успел даже испугаться. Было не больно. Пуля прошла вскользь, лишь царапнув кожу. Он оглянулся по сторо-нам. От ближайшего кишлака за спиной бежало несколько человек в черной форме, стреляя на хо-ду. Со стороны гор, с которых недавно они спустились, бил ДШКа – крупнокалиберный пулемет. Перед глазами падали солдаты. Словно в замедленном фильме, он осязаемо видел разорванные те-ла друзей, слышал крики раненых, и отчаянную стрельбу оставшихся еще в живых бойцов.
Безумие накрыло их своей волосатой лапой.
Он видел падающих бойцов, пронзенных пулями. Брызги крови перемешались с воздухом, образуя кровавое облако, окропили песок. Крики боли рвали перепонки ушей, не позволяя созна-нию думать рационально. Осязаемый взгляд переползал с одного упавшего солдата на другого.
Все его дальнейшие поступки не подчинялись логике выживания. Решение созрело мгно-венно, словно именно оно было на тот момент единственно верным. А возможно так оно и было.
- Юрка, - заорал он, своему сержанту, не слыша своего голоса. – Рымарчук!
Успевший прийти в себя сержант выпускал пулю за пулей в сторону атакующих духов.
- Я, - откликнулся тот, выпуская из автомата очередную очередь.
- В А-ТА-КУ!!!
Не знаю, что его двигало. Не знаю, и не понимаю его поступка. Но до сих пор восхищаюсь им. И часто спрашиваю себя – « а смог бы и я так»?
Левой рукой он разорвал у себя на груди маскхалат, обнажив тельняшку. Затем, подчиня-ясь лишь рефлексам выпустив короткую очередь в сторону духов, и бросился к ним неловко от-толкнувшись от земли. Чуть не упал, подскользнувшись, и это спасло ему жизнь. Оттянув смерть на долгие две минуты. Пуля снайпера прошла чуть выше, зацепив одного из его бойцов.
- В А-ТА-КУ!
Я не знаю, что он чувствовал в ту минуту. Никогда не узнаю. Но до сих пор, уж сколько лет-то прошло, вижу ту картинку олицетворяющую безумную храбрость Мужчины. И снова чув-ствую, то, что чувствовал он в тот момент.
ВООДУШЕВЛЕНИЕ.
Краем глаза Суровцев увидел, как вместе с ним в сторону кишлака помчались несколько его солдат и пара бойцов из первой роты. Тяжело отталкиваясь от земли, они также как и Суров-цев, орали, пытаясь заглушить свой страх. И он заглох. Не несколько долгих и безумных секунд. Но этих секунд хватило, чтобы горстка бойцов в безумной атаке пробежала не менее тридцати метров, на долгие пять минут притормозила атаку врага.
Этих минут хватило, чтобы часть роты пришла в себя, и, зарывшись в песок, начало зло огрызаться. Этих минут хватило на то, чтобы я поднял свой ствол и завалил первого духа. Этих минут хватило на то, чтобы Зэк со своими бойцами выплеснул в сторону атакующих свинцовый ливень. Этих минут хватило, чтобы меньшая часть солдат осталась жива.
Вспышка бесшабашного мужества, словно прочертившая по черному небу молния, отрази-лась в глазах десятка бойцов, наполнив их мужеством. Господи, какую силу воли надо иметь, что-бы вот так как он встретить Смерть лицом к лицу?
Упавшие в песок десантники Суровцева, упорно, но не долго, сопротивлялись року. Я ви-дел, как их разорванные стальными зубами тела от сотен попаданий из автоматов, падали на кам-ни, окрашиваясь в кумачные тона. Не будь их, кто бы добрался до воды, и спасся? Но всё про-изошло настолько стремительно, что, мне до сих пор кажется, что та бойня длилась не более пяти секунд, ибо время спрессовалось до плотности свинца. Ниже их имена.
Бырко Александр Александрович
Гергелаба Василий Михайлович
Сорокоумов Виктор Владимирович
Ковальчук Александр Петрович
Ковтун Юрий Леонидович
Сбитая кинжальным огнем сотен автоматов и двух крупнокалиберных пулеметов, рота со всего маху вбежала в реку. Это была глупость, но дно реки, им казалось единственным, безопас-ным местом в том кошмаре. Вода мгновенно, вспенившись от пуль, покраснела от крови. Я заме-тил лейтенанта Баранова по пояс в воде, стрелявшего себе за спину, и вновь расслышал свист над своей головой. Бросившись ему на помощь, я меньше всего думал о своем спасении.
В ногах выросли кустики взрыхленного песка. В вое тяжелораненых слышались басы пу-леметов, чьи пули превращают человека в два рваных куска мяса. Не считал, сколько раз нажимал на спусковой крючок автомата, но помню, что все вокруг вращалось, искрило, горело вспышками выстрелов, и затягивалось сизым дымом из трясущихся стволов.
Первым упал Бенисевич, получив пулю в голову. Он умер мгновенно. Дольше всех умирал Дисевич. Ранение в живот оставляло ему надежду, при быстрой медицинской помощи, но её как раз и не было. Он упал на песок, но ему хватило сил поднять автомат. И даже нажать курок. Но через несколько минут боль стала невыносимой. Теряя сознание, он пытался ползти в реке. Ему не хватило двух метров.
Линчук, сброшенный толпой в реку, мгновенно оказался в стремнине течения. И если бы не плита за плечами, ему, возможно, удалось бы выплыть. Но восемнадцать килограмм не позво-лили это сделать, затащив на дно. Он утонул, так и не успев сделать ни одного выстрела, захлеб-нувшись.
Деревенченко мгновенно ответив выстрелами на выстрелы, упал в небольшую ямку, пыта-ясь скрыться от пуль, летящих со всех сторон. И он продержался дольше всех, почти два часа ведя бой, пока пуля неизвестного снайпера не оборвала его жизнь. 
Еще живых, но раненых солдат душманы добивали ножами. Первым ярость духов доста-лась десантникам Суровцева. Длинными и широкими как ятаганы, лезвиями, они кромсали тела тяжелораненых солдат, упиваясь их кровью.
Тем временем, тех, кто успел добраться до реки, сносило течением, и их расстреливали в воде как мишень в тире из крупнокалиберного пулемета, установлено на вершине. По красной от крови реке плыли десятки трупов, а небеса взирали на это сумасшествие равнодушным взором.
Вот Шорников, останавливается по колено в воде, выхватывает пистолет. Чтобы перезаря-дить автомат, нет времени, и он бросает его в реку. Стреляет в духов, которые рядом, затем пыта-ется прыгнуть в стремнину, но в этот момент тяжелая пуля ДША пробивает его спину. В брыз-нувшем фонтане крови видны его умирающие глаза.   
Ни о чем, не думая, ловлю на мушку очередного мятежника. Давлю курок. Краем глаза вижу упавшее на дорогу тело, взметнувшее пыль. Отскакиваю к камням. Картинка перед глазами трясется, как изображение начинающего оператора. Но даже сквозь дым и поднятую пыль, видно, как много солдат погибло за эти минуты. Мою спину прикрывает рядовой Деревенченко (брат). Звук его автомата раскалывает воздух под моим ухом. В круговерти огненных струй ищу свой путь, покрытый расцветшими бутонами гранат. Духи рядом, но пара Ф-1 останавливает их лихой наскок. Стреляем оба. Почти в упор. Пытаюсь прорваться к основным силам роты, но дорога за-крыта свинцовой стеной. Тогда бежим, пригибаясь к земле ближе к горам. Нас всего двое. Падаем под камень и на некоторое время выключаемся из боя. В тени валуна решаю прорваться к дому, где закрепился Заколодяжный. До него метров двадцать.
Сзади, в маковом поле, мелкие очаги сопротивления огрызаются огнем. На звук их немно-го, человек пять - семь. Часть бойцов скрылась в складках местности, часть прорвалась к мазанке на берегу реки. Отмечаю этот факт чисто автоматический. Без обязательных, в таких случаях, вы-водов. Если есть такое понятие, как «горячка боя», то сейчас меня от неё трясет.
Поднимаюсь на ноги, чтобы переместиться ближе к Зэку. Надо преодолеть узкую полоску открытой все ветрам земли. В этот момент чувствую острую боль в бедре. От неожиданности, вскрикиваю. Задело. Скрывшись среди камней, осматриваю себя и, перевязав на бедре рану, вка-лываю в мышцу пару кубиков «промедола». Мне повезло. Пуля была на излете, и, выдавив её пальцами из мяса, слышу характерный звук удара металла о камень. Кровь заливает левую штани-ну. Сознание куда-то исчезает, а еще через пару минут, Деревенченко затаскивает меня в дом, где Заколодяжный, весь красный от ярости, орет на бойцов, подхлестывая их голосом, как жокей при-зовую лошадь.
- У тебя, сколько человек, - кричит Сергей, заметив меня, выпуская в сторону гор пулю за пулей.
- Только один, - киваю на рядового Деревенченко, бледного от мыслей. Где-то там, в ста метрах впереди остался его брат-близнец.
- Просим помощи, - нудно зудит в микрофон радист Юра. – Мы закрепились на окраине поселка. Основные силы роты разбиты. Осталось только два офицера и тридцать два солдата.
Ярко-выраженный украинский говор нашего радиста окончательно приводит меня в чувст-во. Но ненадолго. От жары и пыли евшей глаза, от ломоты в теле, от боли в бедре, а самое главное, от «промедола» сознание растекается, как пролитое молоко, и земля неожиданно сильно бьет меня по голове всей своей массой.
       
                Продолжение.

Душманы, тем временем, непрерывно атакуют остатки роты, стремясь развить первона-чальный успех. Их плотные ряды покрыли все узкое пространство между рекой и основанием гор. Скрываясь в складках местности, они, перебегая от одного препятствия к другому, все ближе к одиноко стоящему дому, в котором мы закрепились. Бой достиг своей наивысшей точки кипения. Положение критическое. Большинство бойцов, не отошло от первых минут боя, и находится в що-ке. Другая часть – тех, кто со старым командиром взвода АГС Витей Гапаненком под городом Ту-лукан валила мятежников сотнями, держит оборону. Огрызается.
А впереди поле усеяно трупами наших солдат. Кое-кто еще шевелится, но взметнувшие к небесам лезвия, обрывают из жизни. Но духов так много, что на каждого не хватает пуль. Перед нами враг. Опытный, коварный, подготовленный и умеющий воевать. Два года правительственные войска Афганистана не могли взять под свой контроль этот район, заселенный пуштунскими пле-менами. Это высокорослый народ с русыми волосами. С детских лет приученные к автомату, для них слово «мир» как бы и не существует, они владеют оружием как ковбои револьверами из фильма «Великолепная семерка». И каждого чужака считают личным врагом. Мы для них более чем враги. Уверен, большинство из них никогда не слышало об СССР и социализме, который мы собирались у них построить. Тяжело воевать с дикими племенами. А в горах воевать еще тяжелей.
Вот они рядом, в тридцати метрах от нашего дувана. Видны их покрасневшие от наркоти-ков глаза. И широко разинутые рты. Легко одетые, они бегут в галошах на босую ногу столь про-ворно, что не успеваешь взять их в прицел. Они рядом. Метрах в двадцати. В этот момент старший лейтенант Заколодяжный, напрягшись, ставит тяжелый АГС на прямую наводку. Тренога упира-ется в широкую стену дувана. Он орет, сжимая гашетку и в этом крике слышно такое ожесточе-ние, которое я в нем не подозревал. Гранатомет трясется в руках, как ненормальный. Все про-странство вмиг заволакивает белым дымом, оседающим гарью на потные лица и спины солдат, испуганно прижимающихся к внутренней стороне стены. 
- Игорь, духи! – доносится до моих ушей его отчаянный крик.
Подхлестнутый его храбростью, я тоже лезу на стену, и жму курок автомата. Ничего не со-ображая, ору, проклиная всех святых. Больше всего достается Христу. Остальные бойцы поддер-живают Сережку, стреляя из щелей, пробитых в толстых стенах дома. Прицелиться не успеваем, лишь выпускаем очередь за очередью, меняя магазины, поливая пространство перед собой, как пожарники водой, сплошной струей из стали.
Мятежников много, на глазок, человек семьдесят - восемьдесят. Никогда больше не видел за раз такую кучу душманов, собранную в одном вместе,  ближайшие, на расстоянии тридцати ша-гов. Роем злобных шмелей, пули, как когда-то тремстам спартанцам стрелы, закрывают солнце. Справа и слева падают убитые и раненые. Кровь брызжет на ботинки и лица защитников. Ладони дымятся от интенсивной стрельбы. Но отбойный молоток АГС ставит все на свои места. Некото-рые снаряды пробивают врагам грудь, и сквозь дымящиеся дыры в теле, мне кажется, видны дале-кие горы. Не знаю, как остальные, но я к этой минуте сменил восьмой рожек. А бой, тем временем набирал обороты, как несущийся к финишу болид формулы один.
- Товарищ старший лейтенант, вас командир бригады вызывает, - доносится до ушей Зако-лодяжного крик радиста.
Но Сережка ничего не слышит, сжимая в руках трясущийся АГС. Он словно боевое приви-дение в белом дыму, но даже сквозь поволоку видны его прищуренные глаза, злобно сверкающие, как два лазера, пронзая атакующих духов насквозь. Если вы хотите сравнения - пожалуйста. Сей-час он походил на «бога войны» больше, чем вся 66 бригада вместе взятая.      

                С 9.00 – 11.00. Второй круг Ада.
 
А бой в ущелье продолжался. За последние два часа мы выдержали более десяти неисто-вых атак, бесконечной чередой накатывающих на нас, как волны на берег во время осеннего шторма. Внутренний дворик дома с пристройками, где мы закрепились, не превышал пятидесяти квадратных метров. У основания вершины, где стоял тот дом, несколько глинобитных мазанок. В них складываем тяжелораненых, к одиннадцати часам в неё невозможно войти от пропитанного кровью пола. В другую, ту, что поменьше – не более трех квадратных метров, стоявшую сразу у выхода из двора – убитых. К 12 часам она оказалась забита полностью.
Шесть трупов, над которыми кружатся жирные мухи, истощают смрад. Тела раздуло, и ка-залось, одного укола достаточно, чтобы они взорвалось, как шарики, обрызгав стены кишками. От трупного запаха и жары кружится голова, но непрерывные атаки не позволяют даже на миг поки-нуть боевые порядки.
Дважды вертолеты обрабатывали поле перед нами НУРСами, да прошлись по ближайшей высоте и противоположному берегу. Когда они появлялись, весь огонь духов переносили на вер-тушки, позволяя нам хоть немного прийти в себя. Но последний раз они обработали пропитанную кровью местность слишком давно. И уже час мы никак не могли вызвать помощь с воздуха.
- Григорий, слева пара духов, - кричал Заколодяжный, обращаясь к пулеметчику, засевше-му на последнем этаже трехэтажного строения. Отдаленно напоминающие башни, какие стоят в Северной Осетии. В ответ тот выпускает длинную очередь туда, куда указал командир. Уж чем мы были обеспечены под завязку, так это боеприпасами. Спасибо Родина.
Раскаленное солнце пронзало наши тела пятидесяти градусными лучами. Лицо покрылось тонким слоем жженой кожи, также как и внешняя сторона рук. Прикосновение к ним вызывало боль. Мучила жажда. И чтоб как-то её обмануть, сосем патроны.
Бой то стихал, то вновь разгорался, превращаясь в некий монотонный экспресс, мчавшийся мимо, но веткам железной дороги. Уже привыкшие к огню, мы почти не несли потери. Ползая под защитой стен, отчего медленно, но верно превращались в трубочистов, каких показывают в филь-мах, в наше сознание возвращалось то, что позднее военные назовут профессионализмом.
Разбив на сектора землю перед нами, обозначив ориентиры и цели, солдаты окончательно пришли в себя, готовясь к тяжелой схватке в окружении. Если бы была вода, нас никто не заставил бы покинуть этот участок суши, превратившийся для всех нас Сталинградским домом Павлова.
Нынешнее поколение не помнит кто это, а в мою молодость о сержанте Павлове складыва-ли легенды. Им гордились. Он, в 1942 году в городе Сталинград, с горсткой бойцов, почти в самом центре района, захваченного фашистами, держал оборону. Мы все хотели походить на него. 
- Товарищ старший лейтенант, можно сбегать за водой? – обратился к Заколодяжному ря-довой, невысокий паренек покрытый гарью и пылью, когда интенсивность боя спала до нуля.
- Давай, только осторожно, - согласился командир, и бросил ему свою флягу.
- Пацаны, давайте фляги, - кричит тот, собирая алюминиевую посуду, которую бросают ему со всех сторон.
Всего набралось около двадцати. Часть, закрепив на поясе, часть, сжав в руке, он кивнул усталым солдатам, махнув на прощание рукой. Надеясь, что ему повезет. От жажды мы медленно сходили с ума, не зная, что нам предстояло обороняться почти десять часов, спасая единственное, что имело для нас хоть какую-то ценность. Свою честь и свою жизнь. Очередные полчаса проле-тели со скоростью пули выпущенной из автомата.
- Смотри, добрался, - крикнул спустя пару минут один из бойцов.
Видя, как тому удалось змеей проскользнуть между камней, и достичь песчаного берега реки, мы просили богов войны помочь ему в его деле. Жаль, что они не услышали нашей мольбы. Духи стреляли в него, но мы, прикрывая огнем, не жалели патронов, нещадно обрабатывали горы сталью. Возможно, и он молился за себя, но эти молитвы бог не услышал.
Почти добравшись до воды, скользя по песку, как питон, руки солдата коснулась реки, и он опустил в неё голову. В тот момент наблюдателю показалось, что солдата убили. Но он ошибся. Его губы жадно хлебали жидкость, а на два всплеска недалеко от головы, не обратил внимания. Жажда терзала желудок. Напившись, он бросил в реку открытые фляги, ожидая, пока они напол-нятся. Время тянулось настолько долго, что мне на мгновение показалось, что прошло не менее часа. Еще один песчаный куст от выстрела со стороны гор вырос недалеко от его правой ноги. Он сжал голову в плечи, понимая, что находится на открытой площадке.
Наконец большинство фляг было наполнено, и он побежал назад, тяжело отталкиваясь от сухого песка. До черных камней, где он мог спрятаться от пуль, звенящих вокруг его головы, ос-тавалось около двадцати шагов. Было видно, насколько тяжело даются ему шаги. Раскрытый рот хватает горный воздух. Пот застилает глаза. Ему удалось преодолеть, потеряв по пути несколько фляг, еще несколько метров. Наблюдатель заметил, как рядовой неожиданно замедлил бег, и дальше лишь шел, тяжело волоча в песке ноги. Возможно, его пули все-таки достали. До камней оставалось шагов пять, когда он упал. Сначала на колени, затем грудью на песок. Вода, вылив-шись из фляги, превратилась в маленькое болото, в которое упала его голова. Но он продолжал ползти. Медленно. Из последних сил. И тут несколько пуль разорвали на его спине материал, мгновенно окрасившийся в черный цвет.
- Всё, - обреченно молвил наблюдатель, заметив, как тело солдата затихло в шаге от валу-на.
Мгновенно огнь прекратился, словно духи отдавали дань уважения его героизму, погиб-шему ради своих товарищей. Прекратили стрелять и мы. Стволы автоматов раскалились до такой степени, что, прикоснувшись к ним пальцами, можно было, получить ожег. Кроме жажды, мучили тяжкие мысли, которые в независимости от нашего желания, поселились в наших головах. Безу-мие медленно вползало в извилины, и не всем удавалось выдавить его из себя.
- Убит, - раздался чей-то обреченный голос, - можно сбегать за его флягами?
- Давай, - Заколодяжного также как и всех мучила жажда. Чтобы избавиться от неё, он ста-рался не думать о воде. Лицо блестело от влаги, а руки кровоточили от порванных мозолей. В этот момент, обернувшись ко мне лицом, он что-то произнес, а я в его глазах прочитал такую тоску, что сжалось мое сердце. – Это мой солдат. – Тихо повторил он, уже ни к кому не обращаясь. И на-звал имя и фамилию.
Евгейчук Виктор Моисеевич
Вернувшийся с флагами боец, принес лишь две полные водой. Но даже эти две фляги, рас-пределенные между нами, по пять глотков, хоть ненадолго, но остудили горящие внутренности. Более вкусной воды я в жизни не пробовал. С молчаливого согласия солдат, я и Сергей хлебнули на один глоток больше. Тогда мне показалось, что выпей Заколодяжный всю воду, никто из бой-цов не высказал бы ему своего порицания.
После поглощенной воды, силы наши троекратно увеличились. Мысли обрели очертания, а тело энергию. Казалось, не вода это была, а целебное зелье.
- Игорь, в том дуване, кажется, закрепился Шорников. Свяжемся с ним?
- Думаешь Шорников? – в тот момент видение, где замполит падает в воду, казались мне сюрреалистической картинкой воспаленного мозга.
Дом, о котором говорил Заколодяжный, находился на самом берегу реки, был обнесен не-высоким дуваном, и мы знали, по выстрелам, что там скрывались наши солдаты. Для организации сплошной линии обороны просто необходима связь.
- Не знаю. Но три работающих автомата я слышал.
- Может мне сбегать? – задал я вопрос, подкрепленный лишь внутренним азартом. «Ты что? Одурел», - завизжал внутренний голос. – «Убьют!»
- Только осторожней, - напутствовал командир роты.

  Бег с препятствиями. 

На высоте около трех километров бег, без соответствующей подготовки, превращается в перемещения в пространстве, больше напоминающее, спортивную ходьбу. Без вещмешка, лишь с одним автоматом и четырьмя магазинами от пулемета (в такие вмещается сорок пять патронов, а не тридцать, как в стандартный магазин в АК-74), я, скрываясь в узком пространстве между сте-ной дувана и вершиной, резко уходящей в небо, ожидал, пока мое сознание не подтолкнет в спину мое тело. Гора подпирала стену дома где мы все находились, в узком проходе между ними я про-бираюсь на корточках к открытому пространству. Чтобы постараться без потерь, то есть, чтобы не словить пулю, перебежать через дорогу.
Ненадолго застыв за углом нашего строения, я всматриваюсь в открытое поле с разбросан-ными валунами. Реки за ними не видно. Только слышно её течение. Просчитывая свой путь, я вы-бираю камни, покрупней, чтобы скрываться за ними от огня противника. Впереди справа лежат горы, почти отвесно смотрящие вверх, слева нагромождения валунов, валяющихся на желтом пес-ке. Впереди метров тридцать ровного поля, на котором десяток трупов мятежников, самый ближ-ний, в двадцати метрах от меня. И дальше - река Печдара. На берегу которой стоит глинобитный дом. Мне – туда. За моей спиной ожидает солдат. 
- Товарищ лейтенант, вы куда? – ему не известны мои желания.
- Видишь вон там дом, на берегу реки? Туда!
- А зачем?
- Может кого из наших встречу.
- Думаете, есть живые?
- Посмотрим, - говорю я и, прошу, при необходимости прикрыть огнем, отталкиваюсь от стены и бегу в сторону недалеко стоящего строения из глины.
Возможно, мне раньше никогда не приходилось бегать с такой скоростью. Сердце зашлось в рваном ритме, разрывая грудную клетку. Воздух внезапно загустел, и чтобы проглотить его, приходилось рвать его зубами, пережевывая огромные куски. Виляя между валунами, как заяц, в тот момент я думал лишь о необходимости выполнить приказ. Конечно, это ребячество кажется мне сейчас глупым, но все так и было. Вот только могло ли быть в этом поступке спасение, мне до сих пор не ясно.
Свист вокруг головы, мало, чем напоминал трели соловья. Но когда впереди под ногами дорога превратилась в сплошные заросли песка, взметнувшиеся от пуль почти до пояса, а от сви-ста заложило уши, я, резко сменив темп и направление бега, ушел в сторону, не добежав до дома метров двадцати. Мне тогда оставалось преодолеть лишь открытое пространство дороги, да пару кюветов.
Когда я начал свой бег, мой внутренний голос высказал мне все, что обо мне думает. Мое упорство, доконало его, но сейчас, когда из-под тяжелых ботинок вырывались клубы песка. Как из-под колес гоночных машин на трассе Париж – Дакар. Я прислушался к нему и свернул в сторо-ну.
Еще через секунду – две, я замер у черных ворот в хозяйственный блок, где пуштуны со-держат животных. Пристройки к строению, где мы держим оборону. Считая, что мне повезло, я снял каску и вытер вспотевшее лицо. Пытаясь восстановить дыхание, согнулся пополам, и в этот момент в двери вонзилась пуля, как раз на уровне моей головы. Щепка оцарапала лицо. Не опусти я голову, и все, что сейчас написал, пришлось бы делать Сергею Заколодяжному.      
Когда, возвратился, пригибаясь от выстрелов, по крышам хлева, предварительно забрав-шись по деревянной лестнице на верх, я услышал голос солдата, провожавшего меня в забег.
- Я думал, что вам конец.
Бег вымотал меня окончательно. Чего сейчас хотелось больше всего, так это хоть капельку вздремнуть. Доложив командиру, что пробраться в противоположный дом практический невоз-можно, я устроился в комнате с тяжелоранеными, не обращая внимания на трупный запах и ог-ромных, зеленых мух, кружившихся над головой. Часы показывали одиннадцать двадцать две.

                11.32. Третий круг Ада.

С противоположного берега били снайпера, и наши потери возрастали с каждой минутой. Теряя сознание от жары, мы, чтобы не думать о воде, сосали пули. Несколько глотков воды лишь притушили пламя, которое сейчас разгорается в груди, словно лесной огонь. Ладони покрылись волдырями, и кровоточили. К лицу невозможно прикоснуться, солнце сожгло кожу. Ломило в по-звонке, и ныли суставы рук и ног. Но это сейчас не имело никакого значения.
Уже час достает плотный огонь тяжелого пулемета ДШКа установленного в пятидесяти метрах выше по гребню. Его пули прошивают крышу, как раскаленное лезвие масло. Скрываясь от губительного огня, мы прижимались к дуванам или ползали по кровавой земле, извиваясь, как червяки в навозе, покрытые гарью выстрелов и пылью.
Тем временем началась, черт знает, какая по счету, атака. Все, как и раньше, лишь по доро-ге и полю, покрытому валунами, душманы уже ползли, а не бежали. Радиостанция Р-159 работала как швейцарские часы. И в штабе батальона были осведомлены о каждом нашем шаге.
- Что будем делать, Серега? – кричу я оглохшему, от выстрелов, командиру, выскочив из комнаты с зелеными мухами. Отдохнуть так и не удалось.
- Есть идеи? – кричит он в ответ, прижимаясь к пыльной земле.
Его лицо черное от пороховой гари дрожит в лихорадке. Боеприпасы к АГС давно кончи-лись, и он, как и все остальные, отстреливается из автомата, высовываясь из-за дувана по пояс. Пули щелкают по стене трехэтажного строения, где на последнем этаже устроил ложе пулеметчик. От пыли режет глаза. Страшно. От мыслей и скорой смерти, танцующей перед нашими лицами стриптиз.
Тем временем духи стали охватывать нас со всех сторон, переползая от валуна к валуну, накапливая силы для последнего рывка. Набиралось их человек пятьдесят – шестьдесят.
Радист Юра сидит в комнате с тяжелоранеными. Не выпуская из рук тангенту, он что-то говорит в эфир. Судя по голосу, просит помощи. Но я не слышу его. Меня трясет и по позвоноч-нику ползет холодок. Пробежав пространство внутреннего дворика, простреливаемое ДШК, я па-даю перед ним.
- Помогите, прошу вас. Чем можете. Нас окружили, в живых осталось только двадцать че-ловек. Много раненых, - монотонно загружал он эфир.
- Мама… Мама… - это тяжелый стонет лежа в углу.
- Дай сюда, - шепчу я, он подает мне наушники.
- Я – лейтенант Котов, прошу оказать поддержку артиллерией, - не соображая, что вывали-ваю, кричу в микрофон, чтоб лучше расслышали. – Мы закрепились в крайнем доме поселка Хара. Да, поселок Хара. Рассчитайте координаты по этому дому. Прибавьте метров пятьдесят, - я приги-баюсь от пуль, иногда, влетающих в комнату. – Вокруг душманы. Да, мы окружены. Срочно нуж-на помощь. Иначе всех раздавят.
Если я и мог их о чем-то просить, то лишь вызвать огонь на себя. Да и ничего героического в той просьбе не было. Мелкий штришок войны. Было ли мне страшно, вызывая на себя огонь ар-тиллерии? Не помню. И мне до сих пор не ясно, делалось ли что-либо по нашему спасению. Или от ступора командование наложило в штаны? Но жизнь тем и отличается от кино, что в жизни все-гда есть место подлецам, и тварям всех мастей, не говоря о трусах, которых в том бою, если пере-считывать всех по пальцам, то не хватит рук.
- Выстрел, - донеслось из наушников. 
Координаты поселка Хара приняли быстро и артиллеристы, точно рассчитали прицел и уг-ломер. Иногда меня обуревает гордость за «бога войны». И если кому и молились наши бойцы, скрываясь за дуванами, то лишь ему.
Первый снаряд расколол воздух впереди нас. Эфир сгустился до плотности воды, огнен-ный смерч прокатился над нашими головами, срывая крыши. Душманов, оказавшись в эпицентре взрыва, разорвало на части, подбросив останки к небесам. Спустя время на землю шлепались кус-ки кровавого мяса и мозги. Воздух заволокло дымом и копотью. Белый свет вмиг померк. Снаряд разорвался, чуть не задев нас. Но мы были счастливы от точной работы канониров. О смерти в тот миг никто не думал.
- Все живы? – заорал Заколодяжный.
- Все, - ответило разноголосицей со всех сторон.
Корректируя второй выстрел, я выдал погрешности, попросив перенести огонь еще метров на пятьдесят дальше. Все пригнулись в ожидании разрыва. Оглоушенные и покрытые пылью мы думали лишь о спасении.
- Выстрел, - откликнулись наушники.
Взрыв. Белое облако накрыло далекую вершину, не долетев до нас около двух километров. Снаряд упал в расположение второй роты, закрепившейся на горах на траектории выстрела, убив двоих. Когда нам это передали, первая мысль, вспоровшая извилины, была - жив ли Алик Мамыр-кулов. Стрельба велась на критической дальности, и снаряд задевал вершину.
- Выстрел будет? – спросил я в микрофон, чувствуя неладное.
Но нам отказали в поддержке артиллерии, и наши надежды сдулись, как лопнувший ша-рик. А душманы все лезли и лезли. Их крики раздавались рядом. И от этих криков по моей коже ползли волны ужаса. Мы уже знали, что делают с пленными советскими солдатами душманы. Жи-вые примерами были полны, как груздями корзина опытного грибника. Выкалывают глаза. Вспа-рывают животы. Отрубают головы. Такой смерти не хотел никто. Лучше уж в бою. В этот момент Сергей Заколодяжный подполз к радисту.
- Вызывай «Воздух», - крикнул он ему, не слыша своего голоса.
Над нами нависли скалы. Если бы на них прорвались два-три снайпера, нам всем бы при-шел конец. Мы находились у них как на ладони у дьявола.
- Я «одиннадцатый», прошу помощи «Воздуха».
- Что там? – оглянувшись на стреляющих солдат, спросил Сергей, но радист продолжал повторять слова, словно заводной.
- Говорят, «вертушек» не будет. Движки не тянут.
Заколодяжный побледнел, слушая ответ. Как поздней оказалось, ему объяснили, что при высокой температуре и сильной разреженности воздуха движки вертолетов не тянут и в любой момент могут выйти из строя. Это было ложь. Ми-8 МТ способен работать на высотах более че-тырех тысяч метров при температуре пятьдесят градусов. Позднее, кто-то, объясняя свою тру-сость, валил все на линию «Дюрана». Но нам до неё оставалось более двух километров. 
- Это все пацаны. Вертушек не будет, - голос командира, вышедшего из низкой комнаты, стянул глотку петлей.
Показалось, что нас уже похоронили. В доме, метрах пятидесяти напротив, который как мы думали, был занят Шорниковым, стрелять перестали полчаса назад. Одиночные очаги сопро-тивления были подавленны еще утром. В душе мы все попрощались друг с другом. К двенадцати часам в нашем доме оставалось около двадцати боеспособных солдат. Даже легко раненые пере-носили боль на ногах, не покидая рубежей обороны. Сожалею, но я не могу назвать их  всех по именам, хотя они достойны того. Живые, преданные своими командирами, беззащитные перед ложью, уставшие и оглоушенные, сейчас готовились к смерти, не спеша, перебирая патроны, сна-ряжали магазины.
Краткий перерыв в бою наступил три часа спустя, как большую часть роты, захлебнувшей-ся в воде и разорванной стальными пулями, снесло течением в тихую заводь в километре двух от места боя. Тогда мы не знали, что духи готовили решающую атаку, подтягивая резервы. Но и они не знали, что среди наших вертолетчиков найдется один офицер, способный переломить ситуа-цию.
Я оперся спиной о дуван и сполз к земле. Недалеко, в укрытии, снаряжал магазины патро-нами невысокий солдатик.
- Дай, - попросил я его, кинув пустые магазины.
Он вернул мне их полные патронами. Я закрыл глаза.

                Штаб 66 ОМСБр.

Офицеры штаба стояли на ушах. Такого никто не мог предвидеть, но факт остается фактом. Первая рота оказалась в окружении в кишлаке Хара, который вторая и третьи роты прошли практически без потерь. Если авиация не могла прикрыть роту с воздуха, и даже артил-леристы, при всем своем умении, были не в состоянии поставить огневой вал, то надеяться на лучшее можно было, лишь обратившись к богу. Это понимали все, кто сейчас ждал команды от подполковника Смирнова – командира бригады.
- Может дать команду третьему батальоны выступить на помощь первой роте, това-рищ подполковник? – помощник начальника штаба, оторвал голову от топографической карты. – Они в двадцати километрах от кишлака. Воздушный десант.
Смирнов покачал головой, разговаривая сам с собой. Нет, отправлять батальон в пекло нельзя. Потери будут еще более ужасающие. Десант тоже не выправит положения. Может за-просить авиацию? Штурмовики? Но среди окруженных, нет авиа наводчиков. Ошибка в коорди-натах, и могут накрыть своих. Такое уже было под Тулуканом. Раздумывая, подполковник хру-стел пальцами.
- Может выдвинуть бронегруппу?
Первоначально в плане было предусмотрено участие танков в операции по выдавливанию противника из ущелья. Но категорическое возражение против участия брони, оказал начальник штаба бригады Михин, считающий, и не обоснованно, что движение танковой колонны повлечет за собой организацию нескольких засад на пути следования, и, как следствие не выполнения задачи и необоснованные потери личного состава и техники. Да и неожиданность, как обязательный фактор любой успешной операции, пропадет. Если и посылать бронегруппу, то только сейчас. Но Смирнов медлил.
- Свяжись с «зелеными», узнай, могут они чем-нибудь помочь? – попросил он начальника разведки бригады.
Стоявший неподалеку советник, недавно прибывший в расположение военного городка на УАЗике, подошел к комбригу и спросил.
- Что-то случилось?
- Первую роту окружили у кишлака Хара. Потери страшенные.
В ответ тот лишь покачал головой.

            Аэропорт Джелалабад.

- Андрей, слышал, наших взяли в кольцо, - техник, загружая НУРСы, бережно протирал каждый снаряд, словно хотел отполировать их до зеркального блеска. Но командир экипажа знал эту привычку Никитича, предвещавший серьезный разговор.
Экипаж Ми-8МТ, будучи в боевой готовности, ждал команды на взлет. Командир экипа-жа, капитан (Серебров), раскуривая сигарету, нервно теребил пальцы, слушая эфир. Второй пи-лот, старший лейтенант, сидел на своем месте сквозь бронестекло рассматривал взлетное поле, покрытое металлическими полосами. Недалеко стоял часовой, устроившись в тени грибка.
- Говори, Никитич, не томи.
- Вот наш полковой утверждает, что ресурс вертолетов на исходе и мы, как бы, не мо-жем летать до особого распоряжения начальства.
- Это кто тебе наплел?
- Марьина из ГУПа знаешь?
- Ну.
- Его слова. Там в группе управления полетами ажиотаж страшенный. Никто ничего не знает, а самое главное, никто на себя ничего брать не хочет. Главный бригадир звонил, а наш ни в какую. Не можем летать и точка. Два экипажа уже потеряли.
Из радиостанции доносится голос, монотонно просящий помощь. Сквозь треск эфира слышен далекий шум боя. Находясь в рубке, чувствуется разрываемый нерв сражения, разгорев-шегося в тридцати километрах в сторону государственной границы. У кишлака Хара.
- Так ведь можем, - меланхольно отвечает командир.
- С начальством не поспоришь, а оно говорит нельзя.
- Так что там, на счет кольца?
- Помнишь, лейтенанта с группой высадил?
- Это сегодня что ли? Минометчики.
- Вот-вот. Их всех и взяли в замес.
- А наши что?
- А наши говорят, движки не тянут, - в стекле виднеется лицо второго пилота.
- А ты что думаешь? – капитан пристально взглянул на немолодого техника, перешаг-нувшего сорокалетний рубеж. От земли, как от сковородки, несло жаром, но оба летчика не чув-ствовали его.
- А я думаю, что приказа о запрете полетов не поступало, - техник влез в нутро вертоле-та, вытирая вспотевший лоб тыльной стороной ладони. За ним подался командир экипажа.
- А что думает товарищ (Харламов)?
Второй пилот оглянулся на капитана (Сереброва) и развел руки, если он и техник опять что-то задумали вопреки всему, то он, старший лейтенант (Харламов) в этом не участвует. Итак из-за командира их экипаж считается худшим в эскадрилье. Нет, его на провокации не по-добьешь. Мне расти надо. Подумал он, и удивленно ответил.
- А что думать? Пусть командиры думают.
- Тоже верно, - согласился капитан. – Ну-ка товарищ страшный лейтенант, сходи в ЦУП и разузнай, что там еще говорят. (Харламов) ненавидел, когда его так называют, и это знал ка-питан.
- Так мы на дежурстве. Кто из начальства увидит, скандала не оберешься.
- И то верно, - согласился командир вертолета. – Но в любом случае сходи. Скажешь, я послал.
- Ладно, - старший лейтенант снял шлем, бросив его на место второго пилота, и спрыг-нул на землю. Вращающиеся лопасти подняли песчинки, неприятно оббивавшие его кожу. При-крыв лицо ладонью, он побежал в сторону здания аэропорта, где располагался центр управления полетами. Внимательно рассматривая его потную спину, техник философски заметил.
- Молодой, а ранний.
- Никитич, давай на его место. И вперед. За очередным взысканием.
- Как в Ташкенте?
И оба рассмеялись, вспоминая, как однажды с аэродрома Тузель под Ташкентом отправи-лись в самоволку за сто километров от части. Вообще то в самоволку отправился прапорщик (Тихомиров), а капитан (Серебров) лишь подбросил его до места. Будущая жена (Никитича) была крайне удивлена, когда перед районной больницей, где она работала главным врачом, приземлился вертолет с улыбающимся женихом.
- Есть, командир, - радостно ответил прапорщик (Тихомиров), думая, чего у командира не отнять, так это наглости и чуть-чуть авантюризма.
Спустя пару минут вертолет Ми-8МТ взмыл в воздух.

                12.00.

Толчок в плечо заставил меня мгновенно открыть глаза. Жара под шестьдесят. Нехватка воздуха и воды чувствуется каждой клеткой. Язык липнет к нёбу, рядом бредят раненые, по звуку, кусок гвоздя, царапающий стекло. Трупный запах, от которого невозможно избавится, даже при-крыв нос тряпкой, проникает в мозг.
- Мама… Мама…- стон раненого третий час раздается из черного дверного проема невы-сокого строения, где лежат умирающие (да когда ты заткнешься? – это единственная мысль не да-ет покоя).
В состоянии сильнейшего стресса, когда от малейшего прикосновения рвутся нервы, гор-стка бойцов первой роты, первого батальона 66 ОМСБр держит оборону в окружении превосхо-дящего и прекрасно вооруженного противника, великолепно знающего местность. Нам только что отказали в артиллерийской поддержке, и помощи с воздуха. Но отдаваться в руки провидению мы не собирались.  Одно грело душу – мы живы.
Я не помню, о чем мы тогда думали, нажимая на спусковые крючки.  Я не помню, каким богам мы молились, и молились ли. Но знаю точно, ни один из них на наши просьбы не отклик-нулся. Хотя мы надеялись. Надеялись….
Тем временем обстрел продолжался. Духи подкрались почти к стенам дувана, поливая его огнем. Еще немного и сотня врагов ринется, поминая Аллаха, на нас, чтобы смять, раздавить, уничтожить. Но тут с неба раздался какой-то гул, напоминающий шум винтов. Вертолет. Даже трудно представить, какими эмоциями наполнились наши души.
- Вертолет! - у Заколодяжного выступили на глазах слезы. Это был Ми-8МТ. Старый, до-потопный, как и все наше вооружение, насквозь простреливаемый из АКМ.
- Вертушки, - все, кто сидел во дворике, задрали головы.

                Сколько человек нам противостояло?

Ближе к вечеру я наблюдал за душманами, переправляющихся на наш берег. Ни положи-тельных, ни отрицательных эмоций не чувствовал. Только пустоту. Алик Мамыркулов (находив-шийся в полутора – двух километрах дальше и выше) подтвердил позднее, что тоже видел их, и добавил, что именно в ту секунду решил, что нам всем настал конец. По моим расчетам реку пе-решло около ста человек. С учетом тех, с кем сейчас воевали, общее число противника достигло двухсот, двухсот пятидесяти моджахедов. Можно предположить, что к вечеру их потери состави-ли около ста человек  без учета раненых. Больно нагло они шли в атаку. И покосили мы их пре-достаточно.
Уже после боя, я лично 13 мая считая трупы врага обнаружил 36 тел. Но у мусульман тра-диция хоронить тела до захода солнца. Этих видно в темноте просто не нашли. В рапортах коман-дования бригады фигурировали цифры об отряде в тысячу моджахедов, а их суммарные потери составили более четырехсот человек. Но мне кажется, их было около трехсот.
Я видал плотные ряды атакующего врага, напоминающие кадры кинохроники второй ми-ровой войны. Огнем АГС было уничтожено не менее тридцати – сорока человек. Еще столько же огнем наших автоматов.
Спустя тридцать лет, я, опираясь о стену своего запущенного жилища, черкну на полу цифры, высчитывая убитых нами врагов. Пытаюсь сосчитать всех. Человек пять положил Суров-цев со своими ребятами. Пару духов зацепил Баранов Игорь. Человек двадцать пять завалил Зако-лодяжный. Я расстрелял семерых. Одного в черной робе у пулемета. Еще одного уложил, когда тот пытался прыгнуть нам на крышу. Двоих ближе к вечеру на тропе. И еще троих у горящего до-ма. Пулеметчик завалил человек десять, расстреляв их почти в упор. Остальные бойцы, возможно, одного, но прихватили. И того, сколько? Черт, опять сбился со счета. Начнем сначала.
В самом начале операции завалили пацана - разведчика. Его считать или нет? Ладно, толь-ко для общего счета.  Так, еще Шорников хотя бы одного, но взял с собой. Стоп. Шорников.
               
                Немного о Герое Советского Союза Шорникове,
            «подорвавшего себя на гранате».

13 мая 1980 года (через двое суток после боя) мы шли по дороге в сторону кишлака Хара, тяжело ступая в пыль и наслаждаясь тишиной, окружавшей нас. Через двое суток после боя эта земля была нашим тылом.
Я знал, что на следующее утро, после того как мы вышли из окружения, в поселок вошел третий батальон. Больше суток понадобилось похоронной команде, чтобы вывезти всех наших, лежащих на земле солдат. Трупами, как рассказали очевидцы, была покрыта земля до самих отро-гов. Вертолеты сделали более сорока вылетов. В доме, где мы держали оборону, нашли трина-дцать трупов. Три – обезглавленных.
Но мы об этом пока не знали, напряженно всматриваясь в воды Печдары, где на поверхно-сти плавали несколько тел.
- Смотрите, товарищ капитан, - крикнул солдат, указывая на тихую заводь, с всплывшими трупами.
- Осмотрите их, - приказал тот, подходя ближе, зажимая нос от ужасного запаха смерти.
Тело замполита Шорникова было третьим, среди всплывших трупов. Левой рукой он  сжимал пистолет. Солдатик, прыгнувший в воду, перевернул тело. Из спины замполита, в районе левой почки, из огромной раны от пули тяжелого пулемета, сочилась кровь. Были видны внутрен-ности, успевшие выпасть и плавающие на поверхности заводи. Обе его кисти были целы.
- ****ью буду, но представлю его к званию Героя Советского Союза, - мрачно, ни к кому не обращаясь, вывалил Косинов. Он чувствовал, как его вновь затягивает боевая лихорадка. Его начинает трясти, как будто он прикоснулся к оголенным проводам. А позднее часто видел такие состояния у людей, которые чувствовали свою вину за содеянное, пытались хоть как его миними-зировать.
Командир батальона майор Гриша Д….дзе в 1990 году, зимой, в Южной Осетии, из не-скольких еще советских орденов, хранившихся в его котомке, выбрал самый значимый, с его точ-ки зрения, и дал его мне.
- От лица Свободной Грузии….
- Пошел на ***, придурок.
Из-за этого «типа» офицера меня чуть не расстреляли типа свои, когда я возвращался… впрочем, сейчас это не имеет никакого значения.
Это о моем лично отношении к наградам в таких войнах.
Но это частности. Сейчас рассказ об Афганистане, и про то, как деградировала Советская Армия, превращаясь в Общество с Ограниченной Ответственностью. Перед гражданскими, перед Родиной. Перед семьями.
Мы остановились на берегу Печдары, смотря на тела, лежащие в воде.
Говорил Косинов. Остальные молчали. Вполне вероятно, что Шорников расстрелял весь боезапас, как и лейтенант Баранов, добравшийся до расположения батальона к одиннадцати часам дня без единого патрона в автомате, и огонь вел из пистолета, пока пуля от станкового пулемета не оборвала его жизнь. Характер ранения говорил, что он был спиной к стрелявшему пулемету. И я помню (хотя до сих пор не уверен), что видел его смерть, когда он вбежал в реку.  Мне было жаль старшего лейтенанта. Но в тот момент я не знал, что на моих глазах рождается большая ложь.
Позднее капитан Косинов придумает красивую легенду о «подвиге» своего друга. Инте-ресная деталь, лейтенант Баранов до сих пор уверен, что именно я спас его от смерти, вытащив из реки, потерявшего сознание. Я поклялся говорить правду. Поэтому отвечаю. Не помню.
Эх, Косинов, Косинов. Так нас вымарать удалось только тебе. Я ведь ты мог спасти от ги-бели большую часть своей роты. Но не сделал ничего для их спасения. Да и Шорникова предста-вить не к лживой звезде Героя, а какому-нибудь боевому ордену. Ты же знаешь таксу. Убитый офицер – Красная Звезда. Раненый, но классный малый по жизни, - Красная Звезда. Живой полит-работник участник операции – Красная Звезда.  Как Слава Ромайкин – комсомолец бригады. Ране-ный офицер, но говнистый – медаль «За боевые заслуги».
  Себе же нацепил Боевое Красное Знамя! Такое произошло, возможно, впервые в Советской Армии, когда исполняющий обязанности командира батальона сам себя награждает орденом, а покинувшего поле боя труса – к звезде Героя Советского Союза. Видно у тебя, капитан Косинов, в тот момент вместо совести член вырос. Но это твои проблемы, ставшие со временем проблемами страны.
В поселок Хара мы вступили под лучами горящего солнца в середине дня. Запах смерти все еще витал над домами. Серега Заколодяжный шел в стороне от нас, сдерживая в узде эмоции. Я видел, как побледнело его лицо, когда он бросил взгляд на наш дом. Возможно, одни и те же мысли проскользнули в наших извилинах. От нашего сгоревшего дома до штаба батальона по до-роге было не более двух - трех километров. Путь пролегал вдоль вершин, и если бы, как ночь опустила на плечи черный саван, к нам отправили подмогу, мы ни за чтобы не отступили.
Эх, Косинов, Косинов. Кавалер, бля, ордена Боевого Красного знамени.
               
                Но продолжим.  12.00 или что такое героизм.

Как правило, вертолеты Ми-8МТ летают парами. Один выполняет задание, второй при-крывает огнем. Этот прилетел ОДИН. Отработав высоту, он прошелся по полю, перед нашим до-мом. Странная вещь, из всего вертолетного полка на высоте около четырех километров при тем-пературе 60 градусов Цельсия, движок «тянул» лишь у ОДНОГО Ми-8МТ. Я выхватил в тот мо-мент наушники у радиста, и, связавшись с бортом, попросил отработать и по дальним горам, за-быв о ломоте в позвоночнике.
- Ребята, как у вас? – спросил пилот, а мне хотелось реветь от счастья.
Слушая его голос, уверенный, спокойный, рассудительный, в глубине души появлялось нечто новое, сильное, не способное сломаться под давлением обстоятельств. Я долго искал в себе название этого чувства, и, по-моему, нашел. Мужество.
Солдаты не плачут. Аксиома. Но иногда на глазах наворачивается слеза. Непроизвольно. От некоего огромного чувства, исходящего из нутрии. Настолько сильного, что влажнеют глаза. Глотая слезы, я попросил его отработать поле перед нами.
- Сделаем, парни.
Надраенные НУРСы, с характерным звуком вырвались из своих мест, напомнив мятежни-кам о мощи Советской Армии. Я выглянул из-за дувана и увидел, как по полю, мелькая пятками, бегут духи, а им в спины бьет авиационная пушка. Все поле приподнялось, раскололось на тысячи осколков, и упало, взметнув тучу песка и гальки. Колоски разрывов пробежались по дороге, оста-вив на неё десятки трупов.
- Спасибо, братишка, - заорал Заколодяжный, выпуская вслед бегущим пулю за пулей.
- Держитесь, - ответил мне пилот.
Позднее, встретившись с ним на аэродроме, я увидел невысокого, сухощавого офицера. Он шел к нашему домику вместе с габаритным прапорщиком лет сорока. И мне показалось, что по летному полю идет Иисус Христос с апостолом Павлом.

                12.00 – 16.00. Четвертый круг Ада.

Вертолет улетел, взмыв под облака. И сразу наступила тишина. Что-то треснуло в душе, когда я смотрел на удаляющуюся точку. Атак до самого вечера не было, лишь одиночные выстре-лы выбивали из наших рядов зазевавшихся солдат. Уж и не помню сколько, но мне кажется, за этот период мы потеряли всего троих ранеными.
Донимали мысли, копошившиеся в голове как трупные черви в теле мертвого и жажда. От зловонного запаха крови поташнивало. Все, чем могли помочь раненым, это вколоть им «лошади-ную дозу» промедола, чтобы те тихо умерли. Жестокая необходимость порой превращала челове-ка в животное. Стоны расхолаживали живых, а спасти тяжелораненых, мы были не в состоянии.
- Помогите…. Пить….
Сидящий у стены дувана солдат вынул оранжевый пакет, где хранился промедол, и вынул тюбик со шприцом. Стон, раздававшийся из комнаты, словно ручной пилой прошелся по его на-пряженным нервам. Он встал и вошел в темный проем, заживая нос. Когда вышел, стоны прекра-тились. На мой взгляд, брошенный в его сторону, медленно, словно подбирал слова, произнес.
- Так для него будет лучше.
До сих пор помню одного парня, упорно просящего воды. Было это под вечер, когда небо медленно падало на нас, накрывая траурной вуалью. А, напившись остатками, собранными по крупицам из разных фляг, он скончался.
- Пить, - неслось из темного нутра низкой комнаты, где лежали раненые. – Пить.
- Бабаев умер, - один из бойцов сел рядом с входом, и закурил сигарету.
Все были подавленны. Начни сейчас атаку враг, сопротивления бы не встретил.
- Что делать будем? – задал я вопрос Заколодяжному, устроившись рядом на земле.
- Не знаю.
- Может, прорвемся?
- Нет. Положат, как курей. Дорога открыта всем ветрам.
- А Косинов поможет?
- Только советами, - кисло ухмыльнулся Заколодяжный, касаясь ладонями обгоревшего лица. Как и я, он был полон черными мыслями.
К двум часам дня, если «уходили» тяжелые, мы накрывали их плащ- палатками. Перенести в другую комнату не было сил. Раненые, лежа в крови и фекалиях, под жужжащими мухами вели-чиной с осколок снаряда, умирали от боли и удушья. Доносившиеся зловонные запахи сводили с ума. Я не знаю, о чем в тот момент думали еще живые парни, лежащие в той комнате. Но, уверен, мысли их были чернее, черного цвета.
- Турдалин умер, - раздался голос из проема.
Мы почти не реагировали на эти сообщения, принимая их как должное. Сидящий недалеко от меня солдатик ел гречневую кашу. Серега наблюдал за передним краем, периодический покри-кивая на бойцов. Солнце медленно скатывалось за горы. Еще час – два и коснется вершин своим краем. От сухости во рту не получались даже плевки. Я закрыл глаза, чувствуя, как тепло разлива-ется по венам. Тяжелая голова упала на грудь. Это были короткие, как бросок ножа, минуты ти-шины. На выстрел я даже не среагировал. И открыл глаза, лишь услышав чей-то вскрик.
Солдатик, недавно сидящий рядом, лежал на земле. Из его рта текла кровь. На стене, к ко-торой он прислонялся, отпечаталось огромное рубиновое пятно и мозгового вещества. Посередине кровавого росчерка войны зияла черная отметина от пули. Я в ужасе прижался к стене дувана, не в силах перебороть дрожь.
Его так и не занесли внутрь, где лежали остальные трупы, оставив во дворе, греться на солнце. Судя по возрасту, ему едва исполнилось девятнадцать. Когда я посмотрел на него, его ве-ки медленно открывались, и мне на мгновение показалось, что в его зрачках я увидел отражение своего лица.
- Керимов погиб, - констатировал кто-то. А в наших телах не осталось жидкости даже на слезы.

    То, о чем никто до сих пор не знает. Пятый круг Ада.

Было ли это кульминацией, или вершиной нашей безалаберности, не знаю. Попытаюсь лишь рассказать правду, хотя девять из десяти читателей, назовут это шансом, которым мы не воспользовались. Об этом не знает ни один историк. Об этом до сих пор не знает ни Косинов, ис-полняющий обязанности комбата, ни командир бригады подполковник Смирнов (ныне генерал-лейтенант), эта тайна хранилась более тридцати лет, и сейчас я поведаю о ней. Кратко. Без кутюр.
Над головой плыли белые облака. Синее небо резало глаза синевой. Черные горы возвы-шались над нами призраками судьбы. В тишине слышался шум реки. Одиночные выстрелы тре-вожили мир, но мы на них почти не реагировали. Не было ни сил, ни желания. Отяжелевшие тела мы уложили вдоль песчаной стены, таким образом, чтобы случайные пули не достали нас.
То ужасное состояние, в котором мы находились после  нескольких часов непрерывного боя на жаре, при постоянной нехватке кислорода и воды. Отключило центры разума в наших моз-гах. Возникло состояние отупения и безысходности, усиленное отказом командования в поддерж-ке огнем артиллерии и вертушками. Можно ли его назвать пустотой, к которой стремятся самураи – не знаю. Но это глубокое чувство ненависти за смерть товарищей, павших на наших глазах, эта скорбь, захлестнувшая сердца, возможно, подточила наше благоразумие.
Я сидел недалеко от Заколодяжного, и жевал холодную рисовую кашу с мясом. Смерть двенадцати солдат обогатила нас сухим пайком, и мы, не стесняясь, набивали им пузо, хотя из опыта предыдущих войны знали, что при ранении, боль ожидает нас страшенная.
Удивительно, но проблема, с которой мы сейчас столкнулись, заключалась в невозможно-сти открыть банки, так как большинство бойцов штык-ножи с собой не взяло. Но не решаемых проблем не бывает, поэтому вскоре из нашего дома стали доноситься лишь характерные, для жую-щих челюстей, звуки. А банки мы открывали выстрелами из АК.
Серега сидел на камне, уплетая вторую банку каши, я заканчивал с первой. Раненых мы даже не пытались кормить. Большинство попаданий были в брюшную полость, шею и грудную клетку не позволяло им воспользоваться избытком пищи. Хуже всего пришлось бойцу с дыркой в глотке. Периодически он выходил из комнаты на солнце. Погреться. Жил он еще часов пять, как мог, сжимая тампоном отверстие от пули. Но стоило ему ослабить руку, как на его грудь рекой стекала черная кровь. Поддерживая в нем жизнь «промедолом», иногда, встречаясь с ним взгля-дом, мне казалось, что он просил меня не бросать его одного. Мы и не бросили. Он умер за час до того, как было принято решение прорываться сквозь кордоны духов. Но это случится позднее, а пока мы жевали кашу, ни о чем не думая.
- Серега, может, попробуем по горам. Недалеко лежит дорога. Вот по ней потихоньку и к своим. А?
- Лучше по реке, Игорь. Тащить на себе раненых по узкой тропе…. Не реально.
Бойцы прислушивались к нашему трепу. А мы не слишком и скрывали от них наше безыс-ходное положение и желание найти выход.
- Ни артиллерии, ни авиации, - в раздумье произнес Заколодяжный.
- Может Косинова попросить о помощи? – вслух подумал я. И, кажется, произнес это.      
- Просил. Говорит, самих обложили.
- Но у него же минометная батарея, две роты, человек двести наберется.
- Говорил. Отвечает, что у самого солдат не хватает.
- Душман с белым флагом, - прервал наблюдатель мой тихий разговор с Сергеем.
Выглянув из-за дувана, мы увидели человека, стоявшего в двадцати метрах от нас, на крупном валуне, и махавшего палкой с привязанной белой тряпкой. Из сотен мыслей, мгновенно вползших в мою голову, ни одна не назвала его парламентером.
- Сдается? – удивился я.
- А хрен его знает? Пилат, убери его к хренам.
Снайпер уже держал духа в перекрестье прицела, и ждал лишь команды. Наживая курок, Пилат, в глазах которого вспыхивали искры безумия, выстрелил точно, и почти мгновенно. После этого мир замер еще на полчаса. Словно неожиданно умер, захлебнувшись свинцом, как этот сби-тый пулей, с утеса душман. Мы решили никого не жалеть, как не жалели нас. Напоминая смер-тельно раненую гадюку, мы думали лишь о том, чтобы как можно больше врагов захватить с со-бой. Страх смерти медленно растворялся в окружающем трупном запахе.

                Часы показывали 15.20 

  Духота стекала по нашим телам соленым потом, пропитывая гимнастерки. Треснувшие гу-бы кровоточили, тело ныло, словно когда-то попало под танк. Глаза слезились, и все трудней вса-сывался легкими воздух. Именно сейчас к нам грубо прикоснулась Смерть. Если до этой минуты фортуна к нам было благосклонна, оставив в живых, то сейчас мы сами ковали свое будущее. В строю находилось человек пятнадцать, способных держать оружие. Краткий отдых придал уве-ренность, в свои силы.
Скрываясь за дуванами, мы с утра злобно огрызались, показывая зубы. Мне кажется, и мя-тежники поняли это - наступил перелом в бою. Они уже не лезли в штыковую, предпочитая снай-перский огонь.
Один душман пытался пробежаться по вершине, но я достал его короткой очередью. Еще одного завалил, когда он пытался навести на нас ствол пулемета. Он был в черной форме, как нам показалось, пакистанский инструктор. За время боя мы видели таких человек десять. Они отлича-лись умелым перемещение в бою и быстрой стрельбой. Среди трупов, заваленных Заколодяжным из АГС, я видел одного.
Тем временем надежда выжить была разрезана командиром роты на равные доли и береж-но вложена в наши души. Словно свечи на амвон. Смеркалось. В горах ночь падает на погоны вне-запно. Как птичье дерьмо. Уже к девятнадцати темнота станет такой, что покажется, всем нам, вы-кололи глаза.
- Давно хочу тебе сказать, - я медленно разомкнул треснувшие губы, прислонившись пле-чом к плечу Заколодяжного.
- Ты о чем?
- Не знаю, как начать…. В общем…. Ну если меня завалят, напиши отцу, что, мол, погиб как мужик. Я один у него. Без глупой лирики. Адрес есть у Князева. В книге учета личного соста-ва.
- Не рано себя хоронишь?
- По-моему в самый раз, - над головой взвизгнула, и уткнулась в стену дома, взрыхлив кладку, пуля. По ощущениям, огонь нарастал.
- Мы, Игорь, будем жить вечно, - ответил Серега Заколодяжный, и в тот момент мне хоте-лось в это верить.
                17.00. 

Тяжелые пулеметы, установленные в тридцати - сорока метрах над домом на склоне горы, все-таки подожгли трассерами деревянную крышу. Темнело. Все пространство дворика простре-ливалось насквозь, со стороны напоминая китайскую иллюминацию. Трассеры заполнили воз-душное пространство, не позволяя перемещаться даже внутри дома. Если раньше нас защищали толстые стены дувана, то сейчас лишь божий дух. Вот на крыше трехэтажного строения появился слабый дымок, затем первые стыдливые языки пламени, и, наконец, заполыхал весь верх.
Один из бойцов пытался перебежать внутренний дворик, но был пробит крупнокалиберной пулей насквозь. Я ясно видел, как огненный шар медленно впился в его тело, выбивая из спины кровяную струю. Силой удара его отбросило метра на два, вывернув грудную клетку наружу. Об-нажились белые кости, а обожженные внутренности, брызгая кровью, вывалились на песок.
Еще один солдат, пытаясь скрыться от 12,7 миллиметровой смерти, выскочил из укрытия, и бросился к выходу, но пуля достала его, пробив голову в каске. Брызнувшая кровь замарала во-рота черным пятном. В стиле Малевича. Обдав лежащего неподалеку на песке Заколодяжного гус-той струей гемоглобина.
- Товарищ старший лейтенант, - позвал радист, - спрашивают, видели духов в черной фор-ме?
- Кто спрашивает?
- Капитан Косинов.
- Передай, что видели. И не одного. А еще лучше, пригласи его сюда, чтобы заодно сам и взглянул на них.

       Кое-что об ощущениях.
 
Именно тогда во мне возникло новое чувство. Я видел полет тяжелой пули, знал, какой мой выстрел попадёт в цель до того, как нажму курок, мог уклоняться от очереди, выпущенной в меня, словно некто вселился в тело, охраняя от гибели. Появилась необычайная легкость в ногах, зоркость и полное отсутствие страха за свою жизнь. Мышцы, словно батарейки «энерджайзер» ра-ботали без устали, совершая тяжкий труд, а сознание, чистое и прозрачное, как родниковая вода, выдавало только верные решения.
Возможно, такое чувство охватило не только меня. Я увидел, как один из бойцов, высу-нувшись по пояс, над дуваном, мгновенно произвел три одиночных выстрела.
- Двоих точно задел, - резюмировал он.
- Держи ту сторону, - крикнул я, указывая на вершины, которых коснулась тьма. Мне пока-залось, что в отблесках пламени горящей крыши по камням в нашу сторону спускаются несколько душманов.
Способность видеть в темноте тренируется годами. Сейчас она появилась во мне, как мне показалось, из-за безысходности. Когда умерли все надежды, и тело решило само защищать себя. Исчезли страхи. Все ощущения, и обоняние и слух, и даже шестое чувство обострились как лезвие ножа. Возможно, это испытал не только я один.
Порой цепные псы воспоминаний, спущенные провидением в этот вечер, когда на весах лежали наши жизни, рвали мое сознание, превращая в тупой механизм слепого случая. И ломая предубеждения, иногда мне хочется превратиться в маленького мальчика, решившего все свои проблемы, скрывшись под столом. Но хриплый лай этих псов перелицовывает меня на изнанку.
Я уже никогда не буду таким, каким был. В поиске вечного уюта, я, хотя бы в мыслях хочу быть самим собой. Последний раз. Если повезет. Мне страшно умереть. Особенно сейчас, когда я познал, ради чего живут люди. Ради чего пламенеют рассветы. Ради чего существует любовь. И познав это, мне останется лишь драться. Драться за себя, за Витальку Мартынова (моего друга по ТВАККУ), за Серегу Сухорукова (замкомвзвода нашего курсантского), с кем я подрался в кровь в туалете учебного корпуса на четвертом курсе. За командира взвода в училище лейтенанта Волко-ва. За капитана Араратяна – командира моей курсантской батареи. За всех пацанов из ТВАККУ, с кем учился в военном училище. За цыганку, которая наплела мне что-то о ранней смерти. За отца и мать, за сестру Томку. За мою девчонку из Воронежа – Аллу.   

             Шесть часов вечера. О технике бросания гранат.

Из живых, жавшихся к стенам и земле полной окровавленных останков, скрываясь от об-стрела, осталось человек двенадцать. Душманы в сумерках подкрались ближе и уже их голоса раз-давались по ту сторону дуванов. Но между нами была огромная пропасть, потому что у нас были гранаты, а у них - нет.
- Игорь, слышишь? – Заколодяжный приложил к разбитым губам палец, так, когда хотят сказать «замри».
Мы уже не отстреливались, понимая тщетность наших попыток. Упавшая на головы ночь позволяла обнаружить себя огнем автомата. Струя пламени, словно факел, загорался на кончике ствола, выплевывая стальную смерть. Стреляли, только если видели духов. В упор.
За дуваном раздался шорох. Тихий, страшный, опасный. Такой издают люди, крадущиеся в темноте, когда хотят, чтобы их не обнаружили.
- Душманы? 
Оборонительная граната Ф-1 имеет радиус сплошного поражения 200 метров. Так пишут в учебниках. На практике все иначе. Чтобы добиться максимального эффекта, мы, выдергивая чеку – это кольцо на запале, сжимали гранату большим пальцем, позволяя предохранительной скобе отлететь в сторону. Сейчас лишь ДВЕ - ТРИ секунды отделяют от взрыва. Так вот, за эти самые секунды, мы подбрасывали её в воздух, так, чтобы она взрывалась над головами мятежников, уно-ся на небеса одного – двух правоверных. И тогда из их глоток вырвался крик ужаса. Он проносил-ся над горами, и, отразившись от суровых скал, возвратился назад, к горящему дому. Мы орем в ответ. Уж и не помню, что. Но каждая фраза сочно приправлено матом. Пожалуй, мы лишь Аллаха не упомянули, пройдясь по душманам и их родственникам до девятого колена.
- Давай еще, - заорал Заколодяжный, сверкая глазами в темноте.
И мы давали, израсходовав, более сорока штук, посадив вокруг нашего домика деревья из осколков, тротила и песка. На излете эмоций, мы вырвали у судьбы еще несколько мгновений жизни, понимая, что это, может быть, в последний раз.
               
                Немного истины. Шестой круг Ада или за что я прогневил Бога?

Без художественных оборотов, постараюсь изложить сухие факты последних часов оборо-ны. С темнотой, упавшей на плечи, началась третья фаза ожесточенного сражения за свои жизни. Она же была и самая тяжелая, с точки зрения психологии, ибо то, что я скажу, чудовищно по сво-ему пониманию, и восприятию. Это, самые горестные, и самые жуткие часы, хотя сейчас, спустя тридцать лет, я могу сказать, что прошел не одну войну и не один бой. Те минуты до сих пор стоят перед глазами кровоточащей раной, и именно за них я до сих пор каюсь, и никак не добьюсь про-щения.
Мы были истощены морально и физический. Теперь я понимаю бойцов Великой Отечест-венной, рассказывающих о кровавых сражениях Второй мировой со слезами на глазах. Те дни словно перенеслись в горы Афганистана, чтобы проверить на прочность новое поколение русских солдат.
Падающие от усталости солдаты, засыпали там, где спины касались дувана. Держась на последних нервах и мне порой приходилось выпадать из боя, отключаясь на несколько мгновений, каждое из которых могло стать последним. Раненые практически не подавали признаков жизни, впав в свой последний сон. Темень настолько сгустилась перед глазами, что если что и было вид-но, то лишь вспышка от выстрелов автоматов.
Отбив атаку, я увидел лежащего у входа в наш дом Серегу Заколодяжного, выложившего перед собой три гранаты Ф-1, два магазина к автомату. Он все для себя решил. В тот момент мне показалось, что не будь в русском языке слова «героизм», его следовало придумать.
- Нам отсюда не уйти, - тихо произнес он, заметив мою тень от пламени горевшей крыши.
Мы перемещались по темным углам внутреннего дворика в грохоте автоматных и пуле-метных огней, не отвечая в надежде, что пули – дуры, все же, имеют предрасположенность попа-дать в тех, кто обозначит себя. 
- Значит, будем прорываться…
Тем временем, в двух километрах от нас дальше по течению, старший лейтенант Мамыр-кулов, собрав взвод, тихо произносил, всматриваясь в горящий в дали дом, в упор растериваемый из сотен автоматов. Трассеры утыкались в пламя и были видны на десятки километров вокруг.
- Там наши пацаны. Их расстреливают на наших глазах, и мы просто обязаны им помочь. Пусть вытащим не всех. Даже за одного мы должны драться, как за себя.
Темные скалы отражали эхо его голоса. Прямо перед ним лежал обрыв, и чтобы добраться до горящего строения, необходимо спуститься по еле видимой тропе, идущей по гребню вершины около километра в сторону от текущей у подножья реки. Затем, развернувшись на сто восемьдесят градусов, лицом к реке, пройти еще около двух километров по скалам, и выйти на тропу, ведущую к гибнущей роте.
- Возможно, когда-нибудь в этой стране нас назовут оккупантами, возможно, на родине, вываляют в грязи и помоях, и наверняка, нам не удастся забыть этот ужас, но мы никогда не должны забывать о своей чести и совести. А сейчас мы обязаны положить их на весы правосудия, чтобы потом нам не было стыдно смотреть друг другу в глаза. 
Его слушали, затаив дыхание.
- Мне нужны двадцать добровольцев, готовых рискнуть ради тех пацанов, - он указал ру-кой в сторону пылающего в ночи пятна. – Кому нужна наша помощь.
Он замолк, всматриваясь в сверкающие в темноте глаза. Повернулся, и стал спускаться с вершины, сжимая в руке автомат. За ним пошли все. До единого. Но об этом я узнаю, лишь на сле-дующий день, когда нам выпадет судьба считать потери.

                Nota bene.

        - Товарищ капитан, - засыпающего Косинова радист ткнул кулаком.
В штабе батальона в двух километрах от Хары царила тишина. С наступлением темноты огонь с окружающих гор прекратился. Выставленные кордоны второй и третьей роты заняли обо-значенные рубежи и готовились отойти ко сну.
- Чё такое? Ты что толкаешься, солдат, оборзел?
- Вызывает командир бригады. Спрашивает, что с первой ротой?
- Какой ротой? – переспросил тот, медленно проникая в действительность. Затем встал, разминая затекшее тело, промассировал ступни ног.
- С первой, товарищ капитан.
- Передай, связь держим.
Лежащий рядом капитан Князев, открыв флягу с водкой, которой разжился продав за два дня до операции почти двадцать литров бензина, влил пару капель в глотку, чувствуя, как раство-ряется страх, еще недавно студивший руки и ноги.
- Будешь? – протянул флягу исполняющему обязанности командиру батальона.
- Давай, согреюсь, - ночи в горах были холодные. А на высоте около трех километров про-сто ледяные.
- Так что передать относительно первой роты, товарищ капитан, - не унимался радист.
- Скажи, держат оборону, - хихикнул Князев, укрываясь плащ-палаткой. Под голову он по-ложил домашней вязки свитер. – В общем, враг не пройдет!
- Помолчи, - прикрикнул Косинов. – Скажи, что героически обороняют позиции во главе со старшим лейтенантом Шорниковым, возглавившим оборону района.
- Так, там только Заколодяжный и Котов, - пытался возразить радист.
- Ты передавай, что приказал, ясно?
Говорят, что именно такой диалог произошел в штабе первого батальона, когда мы обож-женные выползали из огня, стараясь вытащить в первую очередь раненых. И рассказал мне это тот самый радист.
Иногда мне бывает стыдно за то, что я служил под началом таких людей. Я не виню их. Мне никто не давал такого права. Просто, как говорил один персонаж, одного хорошего кино - за Державу обидно. Косинов представил к Герою Советского Союза Шорникова - труса бежавшего с поля боя. Именно из-за глупого командования замполита погибла рота. Во время Великой Отече-ственной войны за такие проступки ставили к стенке. А тут – Герой! Ему повезло, что он был убит.
Его друг – Косинов, под видом совершенного замполитом «подвига» не забыл и себя. Ор-ден Боевого Красного знамени – как награда за его подлость, красуется на его сиськах. Не отстал и третий участник мальчишника – Князев. Этому досталась лишь Красная Звезда.
Но за такие войны, как в Афганистане, получать любую награду – подлость. Человеку, считающего себя ЧЕЛОВЕКОМ, получать их за оккупационные войны – высшая степень лицеме-рия. Награды за изнасилование, расстрелы, ковровые бомбардировки никогда не делали чести, в любой армии мира. Но только не в ВС СССР. И оттого служить в той системе было настолько му-торно, что каждый день казался пыткой.
Подлость, она и в Афганистане останется подлостью.
Но если Армия не может без наград, то присваивать их надо людям, действительно заслу-живших их. Тех, чей ПОДВИГ действительно является ПОДВИГОМ.
Если хотите услышать мое мнение, отвечу. Героя за тот бой достойны лишь ТРИ человека.
Это лейтенант Суровцев, благодаря которому группа Заколодяжного успела закрепиться на рубеже, а часть личного состава первой роты вышла из-под огня, ему лейтенант Игорь Баранов и солдаты, вышедшие с ним должны ставить свечи до конца своей жизни. Он и еще горстка бой-цов побежала в контратаку. Они все погибли, но как! Я видел их трупы. Все пули вошли в грудь, лицо, ноги. С ним лежало четыре десантника (они работали в маскхалатах, и узнать их было лег-ко), и трое из погибшей роты. Это какую силу воли надо иметь, чтобы наперекор Судьбе, навстре-чу Смерти бежать в контратаку на наступающего врага?
Это старший лейтенант Заколодяжный, своим личным примером воодушевлял бойцов, и лично уничтожал врага, встав к АГС, и до конца боя оставался спокойным, как удав, так и не за-паниковав, как погибшие  на берегу реки у поселка Хара в девять утра.
Это командир вертолета - капитан, базирующегося на аэродроме Джелалабад в 1980 – 1981 году. Я жив благодаря их подвигу. 
Но мы отвлеклись. Писать правду всегда тяжелей, чем ложь. Ложь похотлива. Помогает включить воображение, и невероятные события становятся реальностью, превратив трусов в геро-ев. Ложь умна. Понимает, старая сука, что снести с пьедестала её Героев практически невозможно. Ложь коварна. В рукаве всегда держит пару тузов, чтобы при случае вывалить их на зеленое сук-но. Ложь изумительна красива. А голос её нежен и приятен слуху, так, что слезы накатывают на глаза. Правда, наоборот, стыдлива и безобразна. Она неприхотлива, как пел Высоцкий, и безза-стенчиво голая. Люди не любят её. Им подавай красивую Ложь. Рядом с ней и сам становишься красивей и мужественней. Как капитан Косинов. Но я говорю о голой Правде.
Минуло шесть часов вечера, когда пылающая крыша нестерпимым жаром прижимала нас к земле, заставляя искать темные углы, чтобы не попасть под пулю. Сознание судорожно искало выход, но не находила. Крикнув Заколодяжному, что я пойду на поиск тропы для отхода, вместе с двумя бойцами выполз в темноту, словно змея, оставляя на песке извилистый след.
- Если не вернусь, ты знаешь, что делать, - прохрипел я ему.
В отблесках пламени, скрываясь в тени валунов, мы продвигались по дороге, ведущей в горы, наконец, встали на ноги. Но даже в грохоте пулеметов и автоматов за спиной, были слышны удары подошв в железе о камни. Тогда я снял горные ботинки, приказав солдатам ждать внизу, так как тропа резко ползла вверх. Толстые шерстяные носки скрывали мою поступь. Оглянувшись на пылающий дом, содрогнулся, впервые увидев, как выглядит ад.
Тихо продвигаясь вверх, и слыша барабанившее в ребра сердце, я молил уж и не знаю ко-го, чтобы стук, не достиг ушей духов, которые стояли в трех-четырех шагах от меня. В холодном поте, я судорожно сжал автомат, ставший неожиданно тяжелым. Один из них был вооружен авто-матом АКМ с металлическим рожком, отражавшим пламя, оружие второго я не заметил. Подчиня-ясь рефлексу, а не здравому смыслу, я выпустил в них длинную очередь, опустошив магазин на половину, и затем прыгнул со скалы вниз.
Сколько я летел, не помню, словно оказался в каком-то фантастическом фильме в главной роли. Обрывая ногти, я падал, сдирая кожу с коленей, разрывая мышцы. Смерть танцевала перед глазами кан-кан. Упав в песок, до меня дошло, что я остался один в кромешной мгле. И впервые услышал, как лопаются от напряжения нервы, одна, за одной с хрустальным звоном, погружая ме-ня в омут безумия. Где-то сверху слышалась стрельба, крики, раздался грохот падающих камней. Мне показалось, что меня преследуют, и я кинулся бежать сломя голову и, не разбирая дороги лишь бы куда. Неожиданно впереди замаячила река. В темноте вода отражает вспыхнувшие на не-бе звезды. Задыхаясь от страха и быстрого бега, я погрузился в реку, наступив ногой на полярную звезду. Безумие что-то нашептывало мне в ухо, а руки, державшие автомат, были напряжены до такой степени, что от малейшего шороха, я был готов нажать курок. И поверьте, в тот момент моя жизнь для меня ничего не значила.
И тогда, когда я еще не справился со своими бесами, из тьмы на меня выступили три тени, словно призраки Ада, сверкая зрачками. Мне показалось, что это убитые мною духи вернулись за мной. Я нажал курок, и лишь услышав звонкий крик «мама», понял, что наделал. Меня затрясло от внезапного осмысления, что я убил своего солдата.
Никто и никогда, из тех, кто был тогда со мной рядом, не предъявлял счета, не пытался на-помнить об этом, не унижал меня или оскорблял презрительными намеками. Этот крест я до сих пор тащу на своих плечах. Расскаивание до сих пор во мне. Уверен, что подлецы с удовольствием станцуют на моих костях. Что ж, это их право. Мне нет необходимости искать у них прощения. Этим рассказом я сделал это сам. Без чьей либо помощи.
А в ту минуту мне просто хотелось умереть. Я нырнул в воду, чтобы смыть неожиданно появившиеся слезы. Проклятая ночь вволю поиздевалась надо мной, танцуя свой дьявольский та-нец. В этот момент подтянулись остальные, в том числе и Заколодяжный. Он до сих пор не отошел от горячки рукопашного боя. Но я видел, что и он на грани истощения физических и духовных сил. Все тащили на плечах раненых, с трудом передвигая ноги. Остатки преданной роты, усталые, изнеможенные, вырвались из окружения с боем. В кромешной темноте. Если они и видели, что я совершил, то ни одного слова осуждения не услышал.
- Там еще остались трое раненых, - он тяжело дышал, и я понял, что у него просто не оста-лось сил даже на слова. Толкни его, и он упадет в мокрый песок.
Рядом с ним стояли солдаты, сгибаясь от непомерной тяжести, свалившейся на их плечи. В этот момент, мне захотелось сделать для каждого из них что-то важное. Чем-то помочь. Поверите, но желание  прикрыть их отход вспыхнул в моих мозгах свечой, зажженной чьей-то доброй рукой. Ведь в тот момент я сам себя хотел поставить к стенке.
- Серега, я прикрою, уходи, - прошептал я командиру. И попросил у оставшихся бойцов гранаты. С черными от внутренней боли глазами, они отдавали мне последнее. Собрав штук де-сять, я, сменив магазин своего АК-74, пошел вдоль берега к пылающему дому, мокрый, с одной единственной целью - умереть. Окончательно попрощавшись с друзьями. Что в тот момент я чув-ствовал? Вы думаете, что я мог что-либо чувствовать?
Дорога к пылающему дому была недолгой. Я шел, почти не скрываясь, в полный рост, ду-мая лишь о старухе с косой. Мне кажется, я молил Бога о смерти. В миг, когда я,  надавив спуско-вой крючок, услышал вскрик «мама», мне показалось, что разрушился весь мой, собранный по крупицам мир. Что он неожиданно потерял свою ось, медленно раскалываясь в сердце.
Практический абсолютная темнота освещалась пламенем огромного костра, освещая уча-сток суши. До горящего дома оставалось немногим больше тридцати метров, когда я увидел двух духов в отблеске пылающего огня. Они скрывались за валуном. Их сгорбленные спины напомнили мне о моих страхах. Не раздумывая, я бросал гранату, надеясь, что осколки заденут меня. И тогда, кажется, я истратил весь свой запас, оставив лишь одну. Для себя. Не уверен, но возможно я видел их глаза во вспышке разрывов. Они стояли на ногах, а вокруг них вырастали деревья с ярко-красной кроной. Еще одного я встретил левее того места, бредущим среди камней (а может, это был один из них?). Он был очень молод и худ, с трудом нес свое оружие - длинную винтовку. Возможно, был ранен.
И всю свою ярость, которая вспыхнула во мне, выплеснул на этого пуштуна. Больше так драться мне в жизни не приходилось. Не чувствуя боли от его ударов прикладом, я делал из его тела отбивную, не чувствуя ни боли, ни страха, ни ненависти, ни презрения – только нечто неиз-вестное психологам, название которому – пустота.
Я забил его автоматом, нанося удары стволом в голову и грудь. Ожесточенно, чувствуя, как в хлюпающих звуках мое оружие проваливается в его тело. До сих пор удивлен, почему он то-гда не кричал? 
И вдруг…
Именно тогда я понял, что Бога нет. И все слухи о нем, всего лишь слухи. Если бы он был, он не позволил мне услышать то, что я слышал своими ушами. Это был крик помощи, пронзи-тельный, вспоровший ночь насквозь, долетевший до звезд и павший на меня кровавым ливнем, преследуя который год. Крик отчаяния и боли, оставшихся в доме раненых, до сих пор стоит в ушах. Он пронесся по темному берегу, достигнув тех, кто ждал у реки. А у них не было сил даже оглянуться.
- Помогите, ребята.
- Не надо!
- Ребята-а-а-а…
Он сковал мои мышцы, словно кандалами. Мне показалось, что вместо крови в моих венах потекла холодная ртуть. Я стоял, не в силах пошевелится. И я не помню, как, оказался на берегу реки, как упал в песок и, выставив автомат, сорвал чеку с последней гранаты, зажатой в левой ру-ке. Помню лишь, что смерть легла рядом и её ледяное дыхание, касалось моих пяток. Серега, по-чему ты не дал мне тогда умереть?
Его голос раздался чуть в стороне.
- Игорь, - я удивился, откуда душманы знают мое имя. – Игорь, без ТЕБЯ мы не уйдем. Ты где? Игорь… - и все вновь встало на свои места. Возможно, в тот миг ближе человека для меня просто не было.
- Серега….
- Без тебя мы не уйдём – повторил он. А я, помню, что от этих слов, мне захотелось заре-веть.   
               
Дорога домой. Седьмой круг Ада.

Затопив АГС и автоматы убитых, мы шли по шею в ледяной воде в полной темноте, таща на спинах раненых. Скользя ботинками по донным камням, мы думали лишь о том, чтобы душма-ны, преследующие нас, не догадались осмотреть черную воду. Их яркие фонарики скользили в стороне по дороге, лежащей выше. А голоса порой вспарывали ночь. Иногда мы замирали, вслу-шиваясь к ударам своего сердца. А я до сих пор сжимал гранату Ф-1 в левом кулаке.
Холод сковывал мышцы и зубы, но мы держались на внутреннем огне, не позволяя созна-нию, вывалится из головы. Раненый сжимал мою глотку, а мне хотелось сбросить его в воду, что-бы не мешал вдыхать воздух. Я, в тот момент, не знал, что несу уже труп.
Не знаю, сколько часов мы шли. Может час, может два. Луна показалась из-за гор и осве-тила мир в бледно-голубые тона. А за сколько времени можно пройти три километра по шею в во-де, не превышающей десяти градусов, с ранеными за спиной? Медики утверждают, что в холоде смерть наступает на пятой минуте. Врут они. Черная кровь товарищей отмечала наш путь. Еще один тяжелораненый умер, с такой силой сжав горло тащившему его солдату, что тот чуть не за-дохнулся. Его окоченевшие руки мы отрывали от горла минут десять.
В тихой  заводи, когда крики душманов стали доноситься далеко за спиной, мы останови-лись, чтобы хоть немного перевести дух. Вокруг, в ярко синих звездах, плавали трупы. Оттолкнув качающиеся в волнах тела, прибитые к берегу, мы выползали на берег, от усталости засыпая на сырых камнях. И в этот момент услышали голос.
- Стой, кто идет?
- Наши, - я, с мокрыми от слез глазами, обнял бойца, не в силах, что-либо произнести.
- Где Косинов? – спросил Заколодяжный, судя по голосу, и он был на взводе.
- Все спят, - ответил часовой, за спиной которого маячило еще несколько бойцов.               

«Радостная» встреча.

Все остальное воспринималось бредом. Помню, когда мы пришли в расположение штаба батальона, ВСЁ руководство мило спало, перед этим обильно поужинав. Затем, на следующий день, нас допросили. Партию вел низкорослый генерал Меримский в камуфляже, специально при-летевший к нам в два часа дня на вертолете, движки которого не тянут на высоте. Он выслушал доклад старшего лейтенанта Заколодяжного, не перебивая.
- И что вы стали делать? – пока спокойно доносился до меня его голос, когда он говорил с Заколодяжным, стоящим перед ним в разодранной форме. – Вы, хотя бы форму привели в поря-док.
Беседа велась неподалеку от афганского кладбища, усеянного поминальными лентами зе-леного цвета.
- Организовали оборону в доме, который заняли около девяти утра. К тому моменту от ро-ты осталось около сорока человек.
- А минометчики где были?
- Они потеряли ствол, плиту и двуногу. Когда начался обстрел. Да и было их всего двое. Остальные убиты.
- Так вы утверждаете, что видели кого-то там, в черной форме?
- Так точно, товарищ генерал.
- И где они? Куда пошли? Разведку провели?
- Какая разведка? Мы оказались в полном окружении, и вышли лишь в девять ночи.
Дальше вообще начался маразм. Генеральский мат я слышу также четко, как и крики каз-ненных, на берегу реки Печдара. Вижу Сережку, устало склонившего голову, словно всю вину за гибель роты он взял на себя. Знаю, он никого не упрекал: ни подлеца Косинова, ни отсутствовав-шего Перевалова, просто молчал. И как ему удалось тогда выстоять? Из всего, что мне удалось ус-лышать, поразили слова генерала из Москвы о бомбах, падающих на головы бесконечной чередой. К чему это он?
Затем нас всех сфотографировали. Всех семнадцать человек, кроме Игоря Баранова - лей-тенанта роты, кому возможно повезло больше. На память. Кем-то из генеральских холуев.
Когда мы шли по шею в ледяной воде, думая каждый о своем, руки раненого сжимали мою глотку, а я упорно полз вперед, за горящей, вдали, путеводной звездой. Справа и слева, черные от холода и страха шли мои друзья. Их белые зрачки я видел, когда возвращалось сознание. Только семнадцать человек вырвались из капкана смерти. Преданные, но не сломленные, нам еще пред-стоит пережить язвительные оскорбления в трусости и панике. Нам только предстоит осознать пройденный в Харе путь.
Мы еще не столкнулись с несправедливостью и, порой, откровенной ненавистью со сторо-ны сослуживцев. На нелепые обвинения мы не сможем достойно ответить, голая Правда, безза-щитна перед пригожей Ложью. А пока мы идем, засыпая, от усталости, на ходу, не обращая вни-мания на ледяную воду. И мы дойдем. И расскажем правду про Афганистан. Каждый из нас в от-дельности.
Я, лично, сделаю это целью своей жизни.

      ПОСЛЕ ХАРЫ.

14 мая

Я медленно падал в темноту. Чувствуя, как умираю. За эти три дня я потерял часть себя, которая называлась душой. Нервные окончания потеряли чувствительность, от чего равнодушие стало нормой. Находясь в неком летаргическом сне, я слышал, как ко мне обращаются, иногда отвечал, порой невпопад. Или просто уходил. Развернувшись на сто восемьдесят градусов.  Или просто молчал, не понимая, о чем меня спрашивают. Капкан Хары захлопнулся, удерживая мое сознание настолько сильно, что даже спустя десятки лет все еще не отпускает.
Никто не понимал глубину трагедии, пока сам не увидел поле усеянное трупами, настолько густо, что телам, казалось, и падать было не куда. Словно пятна на спине леопарда, они лежали друг к другу так близко, что казалось, в последний момент своей жизни, пытались дотянуться до врага руками, что выцарапать глаза.
Первые сутки только спал, но сон не приносил отдыха. Да и не сон это был. Некое состояние внутреннего погружения в нирвану, полную страха. Если слышал чужую речь, мгновенно просыпался от биения сердца. Тогда холодный пот стекал со лба, а руки искали оружие. А если не находил мозг окунался в омут безумия, где для рационального мышления места не оставалось.
Но операция в Чардаринском ущелье продолжалась, а я был частью батальона. И шел вместе со всеми. Двигаясь в сторону поселка Баркандай. Один. Без своих солдат. Словно робот потерявший связь с оператором.
Впервые за сколько времени, меня никто не трогал, не заставлял строить бойцов или контролировать часовых, словно я стал тотемом, который есть, но никому не нужен. И делал практически всё, что вздумается. Спал, когда получалось. Бодрствовал, когда все спали. Да и в голову ничего не лезло. Словно мозг отказывался контролировать тело.
Совершенно случайно, чуть не расстрелял солдат из второй роты, заговоривших между собой на таджикском языке. Было темно, горел костер, у огня сидело несколько человек, и вдруг один из них выдал что-то на своем родном. Мгновенно покрывшись испариной, и с трудом сдерживая рвущееся на волю сердце, я, с закрытыми глазами ждал момент, когда смогу выпустить рой пуль. Мне удалось остановиться в самый последний момент, когда большой палец правой руки уже снял предохранитель. Громко щелкнув в тишине. У меня всегда был патрон в стволе.
Но самым ужасным было появление страха. Перед темнотой. Перед горами. Жуткий, все охватывающий страх, стягивающий сознание, как пенька глотку висельника. И уже не я его, а он, контролировал меня. Мне было страшно одному, так как я понимал, что не смогу долго сопротивляться, было страшно быть в толпе, так на неё мог обрушиться смертельный ливень пуль. И в зависимости от ситуации, я или перемешивался с идущей по горам ротой, или отставал от неё на несколько десятков метров. И постоянно ждал выстрела. И это ожидание сводило с ума.
Еще недавно, когда мы шли к кишлаку, получив команду по радиостанции, мне в какой-то момент показалось, что все мои солдаты, погибшие там, сейчас со мной. Рядом. Также низко пригибаясь в земле, тащит плиту Дисевич, Бенисевич с Линчуком держат на плече трубу. Деревенченко несет двуногу, обмениваясь взглядами с братом.  Это фантомное чувство продолжалось, пока мы не вошли в Хару. Оно порой возникало на базе, когда я обращался к кому-нибудь из них по фамилии, и лишь видя недоуменные взгляды солдат, вспомнив всё, стряхивал головой. Их не вернешь.
Двигаясь по узкой песчаной дороге, тянувшейся вдоль реки Печдара, по левой стороне ущелья, в окружении огромной массы солдат, идущих сзади и впереди нас, небольшой группы офицеров во главе с капитаном Косиновым, мы словно отсчитывали время назад, двигаясь в обратной последовательности по дороге в Хару. Наступая на свои следы, оставленные утром 11 мая.
Косинов был как всегда подвижен, что-то оживленно говорил, сверкая интеллектом, идущему неподалёку Князеву. Он еще не отошел от вчерашних интервью, на короткое время, превратившись в звезду 66 бригады. Сзади плелся Заколодяжный и Алик Мамыркулов. За ними - пара солдат. И я. Запахло трупами. Мерзким, тошнотворным запахом войны. И тут мы увидели слева от дороги в заводи, семь или восемь лежащих на поверхности реки, вздувшихся тел.
В этом месте Печдара делает поворот образуя заводь без течения, куда сносит все, что не попадает в стремнину. Заводь сия находилась в полутора-двух километрах от места боя, собирая мертвые тела, и родителям мертвых пацанов, повезет. Они получат сына.
Часть тел мы находили гораздо ниже по течению, а кое-кого в реке Кабул. Зрелище они представляли наигруснейшее. Но двоих так и не обнаружили.  До сих пор. И они не попали в список погибших. Как не попали и в список награжденных.
Ноги сами остановились у заводи, словно наткнулись на клей, в который попали подошвы. В душе мгновенно образовалась пустота, словно в неё попала пуля снайпера, эдакое вне материальное поле, неизвестных науке человеческих эмоций.
Солдат, идущий рядом с командиром, подчинившись команде Косинова, спрыгнул в воду прямо в одежде и с оружием, погрузившись по пояс, и стал попеременно поворачивать тела, державшиеся на глади реки за счет трупных газов, лицом вниз. Одно из тел, которое перевернул солдат, было тело замполита первой роты.
- Старший лейтенант Шорников, - крикнул он и, как пес, преданно посмотрел на комроты.
Из рваной раны в боку все еще стекала кровь. Часть кишок вывалилась и также плавала на поверхности. В мертвых руках тот сжимал пистолет. Мгновенно заткнувшийся Косинов, заиграл желваками. И сразу стало неуютно от того, что ты остался жив.  Тем временем боец продолжал переворачивать один труп за другим. Стараясь рассмотреть знакомое лицо. Кого узнавал, называл фамилию.
Мы стояли на берегу реки, наблюдая за ним. Я не помню, какие мысли витали в моей голове, но знаю, все они были черного цвета. 
- ****ью буду, если не представлю его к званию Героя Советского Союза, - к тому времени и Косинов и Князев, исполнявший обязанности начальника штаба батальона, уже написали наградные на себя, зная, что те попадут сразу в штаб армии, минуя бригаду. Без проволочек. Поэтому сочиняли свои подвиги как Герберт Уэллс, свои романы. С вдохновением.
Читая много позднее наградные на погибших ребят удивляешься цинизму и того и другого.  Позднее обоих бог, если он существует, накажет. Один, надравшись водки, поскользнется в туалете и сломает ногу, вывалявшись в говне. Второй – надравшись того же, расстреляет своего взводного и обосрётся от страха ответственности. Тем, во что первый вляпался.
На базе, хвастаясь перед однополчанами, и тот и другой гордо рассказывали о своих подвигах в написании наградных, особенно Косинов, до безумия гордившийся собой. Как же, второй в бригаде человек, который получит «Орден Боевого Красного Знамени» после будущего генерала Смирнова. Да… Страна, где много плохих генералов, и слишком мало хороших солдат получила и лживых орденоносцев. Такой стране долго не продержаться…
Тем временем кривая дороги довела до Хары.
Вновь входим в кишлак, сквозь который вчера прошел третий батальон, и мне и Сергею Заколодяжному тяжело где-то внутри. Там, где сердце. Я видел это по изменившейся, внезапно, походке старшего лейтенанта. Сам с трудом подбирая шаг, я медленно двигался по гальке, погружаясь в трупный запах, который испускал здесь, казалось, каждый камень, валявшийся под ногами.   
Всё поле перед нашим домом было усыпано телами. От картинки перед глазами солдаты, сопровождающие нас, замолчали. В некоторых я заметил ужас настолько явственный, что мог прочитать их мысли. Некоторые сняли каски, отдавая дань погибшим. Заткнулся даже, не умолкающий всю дорогу, Косинов. Казалось, мы сейчас пересекли некую невидимую черту, делившую мир на части, перейдя на сторону уже не принадлежавшую живым.
Первые два трупа наших бойцов лежали в пяти метрах друг от друга, и в двух от стоявшего на берегу реки, сооружения обнимая землю. Под ними виднелись черные пятна крови, пропитавшие песок. Еще один чуть далее, на кромке песка и воды, лицом вверх. Раздутое на солнце до такой степени, что узнать, кто это, не представлялось возможным, он словно обвинял тех, кто пригнал его сюда. Черное, изуродованное лицо было обращено с вопросом к небу.
Я иду дальше, хотя все мои мышцы и мозг отказываются подчиняться. И мне составляет большого труда сделать еще один шаг. Но сделать их надо. Чтобы знать, чтобы помнить.
  Дальше  вижу трупы моих врагов. Их несколько и все они упали в песок у предгорья. Их много, гораздо больше наших, но я тогда не знал, что часть тел наших солдат была вывезена в медсанбат бригады на следующий, после боя день. На берегу я насчитал двадцать восемь мертвых духов. Еще два трупа должны находиться среди скал, рядом со строениями, где мы держали оборону. Два у пулемета, стоявшего в ложбине скалы, которого давно уже не было. И четыре – на козьей тропе.
За сутки лежания на солнцепеке узнать погибшего невозможно. Только по ДНК. Но в мою бытность его не делали. Если находили записку в гильзе с фамилией и адресом – на куске фанеры писали данные, и привязывали её к большому пальцу ноги. И всё. Приводили тело в порядок уже в Кабуле. Там же переодевали в десантную форму. Почему-то многие тела отправляли именно в десантной форме. Может в Кабуле считали, что умеют воевать только десантники?
Но было и иначе.
Если гильзу от патрона, куда мы прядали свои данные, не находили, тело отправляли по адресу погибшего неустановленного солдата. Многих путали. Но на такие мелочи никто не обращал внимания. Тогда мы все были одной семьёй. И какая разница кто похоронит кого?
Порядок с мертвыми телами наступил после того, как некоторые родители восстали против такого отношения к ним со стороны военкоматов. Родители солдат, получившие тела не своих детей, стали бомбардировать ЦК КПСС гневными письмами. Возмущенные, они заставили Главкома подготовить центр фильтрации в Кабуле, снабдив его холодильным оборудованием. Настолько презрительного отношения к телам солдат, погибших ради политических амбиций руководства страны, не было ни в одной стране мира. Мертвый солдат, он и так мертвый. Логика железная.
- Ты, чего Игорь?
Ко мне подошел Заколодяжный. Его черное от воспоминаний лицо напоминало маску смерти из античного театра. В какой-то момент, я видел перед собой состарившегося мужчину, с пустыми черными глазницами, как два кратера потухшего вулкана. Располосованное морщинами лицо смотрело на меня, откуда-то из небытия, проникая в самые закоулки сознания. Я ответил непонимающим взглядом.
- Мне показалось, что ты вот-вот упадёшь….
Я не знал, что сказать в ответ. И смолчал. Лишь краем глаза заметил, как из зрачков Сереги покатились слезы, оставляя на черном лице влажные следы, сверкнувшие в лучах солнца. Если и требовалось более эмоционально выразить свои чувства, то более чем я видел, вряд ли бы у него получилось. Я смотрел на сжатые губы товарища, на его почерневшие зрачки, когда он осматривал тела врагов, и больше всего боялся нервного срыва, на грани которого находился.
Именно в эти короткие мгновения, мне показалось, что наши души, объединившись, стягиваются в единый комок боли. Больше такого чувства я не испытывал никогда. Нигде. Может, потому что она бросила меня? Оставшись там, среди камней Хары, куда меня тянет уже более тридцати лет.
Поле, на котором я стоял, напоминало картины Верещагина, было настолько густо покрыто телами погибших афганцев и наших солдат, что казалось свободной от смерти земли там не сыскать. Наших, человек пятнадцать, и их – трупов двадцать. На клочке земли не превышающем в длину семидесяти метров и в ширину – двадцати. Разбросанные словно осколки разбившегося стакана, они стали скульптурой, вылепленной в моем сознании, под названием апофеоз сражения за Хару, и тогда лишь силой воли мне удалось вырваться из тисков памяти, чтобы не погрузиться в безумие.
Осязаемым взглядом я обвел поле боя, стараясь запомнить каждый штрих той драмы, навечно запечатлев в себе их образ. Я запомнил каждый камень, лежащий в тот день на песке. Изгиб берега, омываемого волнами Печдары. Архитектуру строения, где мы держали оборону. Пораженных, от увиденного, солдат и офицеров нашего батальона, смотрящих на место, где сражались их товарищи по оружию. Словно мой мозг, как фотоаппарат «поляроид» сделал мгновенный снимок, навечно оставшийся в памяти.
Косинов вновь не произнес ни одного слова, впервые осознав ярость боя, произошедшего в кишлаке.
Время часто издевалось надо мной, перенося из одной точки восприятия мира в другую, словно мой мозг оказался в некой машине времени, перемещающейся в пространстве в независимости от воли хозяина.
Вот я уже лежу на афганской кушетке, тупо уставившись в небо. Такой пустоты в мозгах у меня никогда не было. Медленно погружаясь в безумие, мне казалось, что сил для сопротивления этому уже не осталось, но я плохо знал самого себя. Последние три дня, прошедшие с того самого момента, когда мы по глотку в воде вышли из окружения, прошли в суматохе боевой операции, частью которой я стал.
Мне требовался отдых. Моему телу и моему сознанию. Понимая это, меня особо не трогали. Ни командиры, ни друзья. И сейчас, лежа на кушетке, я, предоставленный сам себе, медленно сходил с ума.  Ия не покинул боевые порядки, не улетел на базу в бригаду. Я остался со своими, как и Зэк. Как и все остальные ребята.   
13 мая старший лейтенант Заколодяжный, когда мы вошли в кишлак, указал место в реке, где он затопил оружие, АГС-17 и автоматы и сейчас несколько солдат вытаскивали его на берег, раздевшись до трусов. Их тела посинели от холода, но они не обращали на него никакого внимания, молча делая свою работу. Как роботы на японских автомобильных заводах. Тогда нашли 24 автомата и АГС.
Вечерело.
Я встал с кушетки и направился к реке. Шум Печдары успокаивал нервы. Ночь еще не наступила, но темнота все явственней наползала на горы. Мне было страшно оставаться одному, и мне было страшно среди людей.
- Товарищ лейтенант, - я обернулся к приблизившемуся со спины младшему сержанту из третьей роты, неуверенно остановившемуся неподалеку от меня. Заставив меня вздрогнуть.
- Да?
Я почувствовал, что ему хочется меня о чем-то спросить, но он все не решался начать разговор, словно для этого требовалось какое-то усилие.
- Каково это? – наконец выдавил он из себя.
Я не понял вопроса, и, пытаясь проникнуть в его суть, внимательно посмотрел в его глаза.
- Драться. Драться как вы. Как старший лейтенант Заколодяжный. Каково это?
- Драться?
- Да. Драться. Я все видел, там в кишлаке. Эти трупы. За что? Ради чего? Во имя чего? Вы же могли уйти… Как другие…
Как другие? Другие вышли из боя, лишь получив ранение. С трудом волоча тела по песку, таща на плечах тяжелых и убитых. Благодаря тем пацанам, они дотащили к своим тяжелораненого старшего лейтенанта Салькова, погибшего от пули, попавшей ему в грудь. Он жил еще пару часов. И умер на руках Леши Акимова.
- Это мой долг…., - кажется, так я тогда ответил. А может иначе, не помню.
- Кому?
- Не кому, а перед кем. Перед страной, которая нас сюда послала, – мой ответ явно его не устраивал. А устраивал ли он меня?
- Перед Афганистаном? Да на кой мы им?
- Мы военные. Наш долг, идти туда, куда прикажут. Умирать там, где скажут. И за то, что скажут.
У нас не спрашивают разрешения, отправляя нас на смерть, нас просто гонят туда, где считают, что именно там мы и должны подохнуть. Но эту часть фразы я произношу про себя.
И тут я неожиданно увидел, по его глазам, по его позе, что он не понимает то, о чём я говорю. Что пытаюсь донести. И чувствуя, что правдивого ответа ему не дождаться, он тихо произносит.
- Ясно. Разрешите идти?
Я кивнул, и неожиданно даже для себя задал тот - же вопрос самому себе.
Каково это?
И закрыл глаза.
12 мая штаб первого батальона превратился в театр одного актера. Солировал капитан Косинов, выступая перед налетевшими, как мухи на мед, военными журналистами, жаждущими сенсаций. По его словам выходило, что коли не он, разгром всей бригады был бы предрешен.
- И тут я начал стрелять. Первого убрал, когда он пытался скрыться за камнем. Второго – следом за первым.  Но тут начали мочить…
- В смысле стрелять?
- Можно и так.… И тут стали типа стрелять, и мне пришлось принимать важное решение. Или уходить, или держаться, прикрыв фланги бригады, куда могли проникнуть духи…
- Это – душманы?
- Вы будете слушать, или перебивать? – взорвался Косинов.
- Извините…, - покраснел корреспондент в звании майора, уткнувшись в свой блокнот.
Много позднее вышла его книжка. Кажется «Под палящим небом Афганистана». Мне Леша Акимов дал прочитать её. Ничего про уничтоженную роту. Ничего про погибших солдат. Ничего про ошибки боя. Зато глубокое и полное описание победных действий капитана Косинова В., и его верного Санчо Пансо – капитана Князева Ю. Глупое и никому не нужное творчество.
А мне слушать его было интересно. Как в кино. Безусловно, в лице капитана Косинова мир потерял замечательного актера, а еще более великого циника и пустобрёха, давно понявшего, что командиру бригады Смирнову и штабным работникам нужны не факты, а красивые истории боёв, расписанных с мастерством Льва Толстого. Чтоб те были уверены в гениальных победах, одержанных 66 бригадой, как на севере, так и у пакистанской границы. Но война в Афганистане не тянула на «Войну и мир» великого писателя. Не те масштабы. Не то величие. Не таков подвиг. Не те персонажи. И не то умение и не та ответственность.
С подробностями, достойными барона Мюнхаузена, капитан Косинов плел небылицы, веря самому себе все больше и больше, словно подхватил вирус, которым впоследствии заболела вся сороковая армия. Если судить о той войне, выложенной в интернете, то более смелых солдат, чем солдаты советской армии, в мире не найти. Там присутствуют и рукопашные схватки, где дерутся зубами, вырывая клочья кожи с лиц трусливых душманов, но избить пленного афганца, не значит участвовать в рукопашной! И хитрые операции, разгадать смысл которых, не понюхав кокаина - невозможно и героическое мужество, расписанное настолько ярко, что так и хочется снова записаться в армию.
Апофеозом лжи и профанации стал фильм «9 рота», снятый Бондарчуком – младшим. С Бондарчуком – младшим в главной роли. Говорят, даже министр обороны на тот момент – генерал Иванов, разревелся в кинотеатре, глотая сопли, не стесняясь ни Путина, сидящего рядом, ни своей жены. И почти тут же началась очередная гигантская профанация под названием «Награда нашла Героя». Иначе – кусок железа начал поиски своей сиськи. Где бы и закончил свой век. Под аплодисменты министерства обороны России. А в списке, кого искала награда, оказались все те же персонажи театра Кабуки.   
Реальность никто не хотел видеть. Реальность была отвратительна. Реальность опускала на землю с небес, где хотелось летать вечно. Слабая подготовка советского солдата, как физическая, так и моральная. Низкий боевой дух. Трусость. Грабежи. Насилие над мирными жителями. Некомпетентность командования, как ротного, так и батальонного звена. Дедовщина. Отказы в помощи гибнущим подразделениям, попавшим в окружение. Шаблонность действий штабов бригад и дивизий. И, бестолковость приказов, исходившие от командования 40 армии. Отсутствие доверия к командирам взводов вышестоящим командованием. Запрет на проведение операций на уровне рот. Страх ответственности. Патологическая жадность. И всеобщее желание получить ордена. И как можно больше. Последним особенно страдали политработники.
А также отсутствие разведки. Оперативной и тактической. Фронтовой и территориальной. В агентуру набирали подонков за деньги, или тех, кто использовал нас в своих целях. Шел большой торг за жизни советских солдат. За афгани и положение в Союзе. За звания и должности. 
И трусость, трусость, трусость в которой признаться настолько сложно, что ищется причина, и еще одна и еще. До бесконечности. До сих пор. 
И в связи с этим – ковровые бомбардировки, вакуумные бомбы. Как месть за свои просчеты. Я видел однажды результат взрыва вакуумной бомбы. Разорванные взрывом тела, черные обгоревшие трупы, в основном дети и женщины. Впечатляет. Но еще более впечатлило высказывание кого-то относительно их применения.
- Побольше бы таких боеприпасов.
Там казалось, горел даже камень. Трупный запах практически не чувствовался, но незримое присутствие старухи Смерти, прошедшейся косой по нескольким кишлакам, в наказание за дерзость, ощущался в каждом вдохе. Мы потеряли здесь много своих товарищей, и месть, как продолжение всех остальных эмоций, вылилась в прямое избиение (или наказание?) за собственную слабость. Или не профессионализм. Называйте это так, как хочется. Мне все равно. Но попытки оказать противодействие там, где уже установлено наше право – недопустимо. Как, по сути, так и по содержанию.
Слава СССР!
А посему вакуумный ответ притязаниям на свободу будет как дамоклов меч, всегда висеть над головами тех, кто не принимает наш образ мысли. Нашего понимания мира. Априори.
Ночь.
Уж и не помню, как она наступила. В Афганистане практически нет вечеров. Утро, день, ночь. В шесть вечера уже темно. Сколько сейчас времени я не знал. Свои часы я разбил, когда упал среди камней 11 мая. Кварцевое стекло треснуло, а механизм остановился, словно часовой, у вечного огня. Торжественно и окончательно. Но я продолжал их носить. Как память о своих бойцах.
Вокруг разместились солдаты, спавшие с оружием в обнимку. Охраны видно не было, но я знал, что они незримо присутствуют где-то рядом. После 11 мая солдат, отправленных в боевое охранение, практически не нужно было проверять. Хлопоты доставляли лишь новобранцы, не нюхавшие пороху.
Та операция проходила вдоль Печдары, в провинции Дара-и-Печ. В десяти километрах от линии Дюранда т.е. от Пакистана. Высоты от 2500 метров и более. Днем жара, ночью холодно. И тогда пугают звуки раскалывающихся камней. Сильно устаем. И от холода ночью, и от жары днем. Вес вещевых мешков превышает тридцать килограмм, плюс высота. Река всегда бурлит где то рядом. Даже тогда, когда её не видно. Слева ввысь устремлялись каменные вершины, и чтобы их увидеть следовало задрать голову. Сквозь ветви деревьев видны снежные шапки гор. Хорошо, что есть тень от вязов стоящих вдоль дороги. Тяжело, но по сравнению с недавними событиями, почти курорт.
Как стемнело привал. Выставили боевое охранение. Вспыхнули костры, на которых бойцы жарят мясо убитого барана. Бежавшие жители не успели собрать свой скарб, во многих двориках стоит скот. Коровы, ишаки, бараны. Солдаты порой тренировались в меткости стрельбы по этим животным. А иногда просто проходили мимо. И тогда некоторым бараном везло.
Большая часть бойцов промышляет в глинобитных домиках, в поисках наживы. Переворачивая его верх дном, ищут деньги – афгани, магнитофоны, наркотики, а находят какую-то субстанцию цвета засохшего меда, и сладкую на вкус.
Я спустился к берегу реки и сел на корточки. Так, как это делают афганцы. Тишина окунула меня в себя, лишь звуки журчащего потока тревожат мысли. Воды реки отражают яркие звезды. Где-то среди них и мои пацаны. Господи, раствори мою память в соляной кислоте времени.
13 мая слух об ужасном побоище в Харе достиг ушей штаба армии, и заставил некоторых генералов изменить свои ближайшие планы. Примчался в батальон взбодренный капитан Перевалов, ожидавший рейс на Москву, и капитан Олейнич. Последний, бледный и не отошедший от болезни, подошел к капитану Косинову, и выдавил из себя:
- Положил батальон, - и возможно добавил– сука! 
Только за эти слова ему следовало поаплодировать.
Такое уже было. 2 марта. Приказ зачитывали всему личному составу ВС CCCP. Духи устроили засаду на разведывательный батальон какого-то там полка. Положили 73 человека. В процентном отношении было почти как в Харе. Около 80% потерь. Убитыми и ранеными. Но информация душу не грела.
Я не помню, сколько времени я просидел у реки, словно время для меня остановилось окончательно, и внутренние сомнения, терзавшие душу, все никак не могли определиться с будущим.

                17 мая.

События, прямо не связанное с гибелью первой роты, но косвенно повлиявшее на исход всей Печдаринской операции произошли чуть позднее.
После длительного марша по правому берегу реки, наш батальон остановился передохнуть в одном из населенных пунктов, уж и не помню как обозначенном на карте. Третья рота капитана Какимбаева поднялась выше всех, в нарушение приказа командира батальона Перевалова организовать оборону в арьергарде подразделения. Опыт первой роты стоял перед глазами.
Мудрый и опытный Какимбаев, обладающий звериным чутьем на опасность, вопреки команде приказал занять высоту, разместив подразделение таким образом, чтобы именно он, при необходимости, владел инициативой.
Отряд духов заметили спустя пару часов наблюдатели, выставленные старшим лейтенантом Аликом Мамыркуловым. Оповестив того о приближении многочисленного отряда противника, они отошли к основным силам роты, которая в полной тишине заняла исходные позиции для боя.
Удар для духов, желавших покормится мертвечиной, был столь неожиданным, что те практически не успев оказать сопротивления, пали расстрелянные в упор. «Огненный мешок», ранее удачно исполненный ими, оказался уже капканом для них. Безусловно, это был не их день. И не их праздник. И среди них не оказалось ни АГС, ни Заколодяжного.
Третья рота, высунувшись по пояс из-за камней, с расстояния в десять – пятнадцать метров расстреливала врага, не успевшего даже повернуться к ним лицом. Автоматы дымились в руках, прыгая во все стороны, изрыгая пулю за пулей. Испуганные бородатые лица попадали в перекрестие прицелов и мгновенно превращались в месиво. В течение получаса было все кончено. В плен не брали. Поднявшись в контратаку, бойцы третьей роты добили остатки душманского отряда, пригвоздив их тела к серым камням ущелья. Не потеряв ни одного солдата.
Это даже нельзя назвать боем. Настолько быстро и жестоко он прошел. Ошибок не делал никто. Попытка сопротивления оборачивалась для духов смертью. Двое пытались поднять руки, но их так нашпиговали свинцом, что тела стали напоминать дуршлаг.   
Это вам за первую роту!
Кровь наших врагов стекала в руку бурными потоками, растворяясь в Печдаре и окрашивая её в цвета мести. Такого количества погибших можно было наблюдать лишь на севере Афганистана в победном для полка бою лейтенанта Вити Гапаненка. Но там Витя воевал на броне. Здесь враг был повержен в равном бою. В равных условиях. На его территории. Таким же, как у него оружием. В отличие от Косинова, капитан Какимбаев не имел избытка генов хвастовства, потому о нем вскоре забыли, хотя товарищи и были отмечены какими-то наградами, да и итоги того боя не имели продолжения.
Капитан Какимбаев не отличался словоблудием. Был скромен, уживчив, но грамотен и азартен до боя.  Это был образец солдата. Верного, беспощадного к врагу, сильного, честного,правдивого, мужественного. Этим отличались и его взводные. Все.
После того боя тела врагов лежали настолько плотно друг к другу, что казалось напоследок, они просто обнялись от безысходности. Позднее капитан Какимбаев в воспоминаниях укажет цифру 150, но это издержки возраста. Чем ближе возрастной маразм, тем больше врагов ты уничтожил. Априори. Думая, встретив сегодня Косинова, он рассказ бы, что именно он и лично уничтожил половину Афганистана. На самом деле третья рота уложила на лопатки около сорока духов. Именно эту цифру назвал мне Алик Мамыркулов, которому верить можно.
Обезумевшая от победы рота орала, сотрясая криком древние горы, доказав, самому себе в первую очередь, что Советская армия жива. И всегда будет жить не бахвальством её командиров, но силой оружия.
- Это, за тебя, - позднее скажет мне Алик, коснувшись рукой моего плеча, - За всех наших….
Удивительное дело, в бригаде пользовались авторитетом Смирнова лишь те командиры рот, которые откровенно лгали в боевых донесениях, а по-настоящему смелые решения ротных не учитывались при распределении наград. А также те, кто при нем показывал визуально наблюдаемую «боевую работу», с отдачей громких приказов, придания лицам мужественных черт, что от умиления у комбрига наворачивались слезы. 
Каждая «успешная» на словах операция разбиралась по косточкам и преподносилась как гений командира роты, возглавившего бой. Или гений командира батальона. В зависимости от того, что за операция. Но реальность была иной. На самом деле встретив сопротивление духов, подразделения, как правило, падали среди камней, не желая двигаться дальше. Даже под угрозой расстрела. А если противодействовал огонь из автоматов противника, старались выйти поскорей из боя, трусливо выводя подразделения с гор к боевым машинам, прикорнувшим у их подножий. Как это сделал тот же капитан Косинов в провинции Лагман. И не он один. И не только в провинции Лагман.
За все время присутствия 66 бригады в Афганистане, та никогда больше не вела столь упорные бои, кои были в 1980 году. И именно в них отражалась вся несостоятельность всей советской армии. Мир боялся не эту армию лживых карьеристов. Он боялся тех, кто придет за нами. Партизан. С кем мы входили на территорию этой страны, успевшие доказать на деле свое умение в бою.
Не многие знают, что лишь неординарные разработки при планировании операций приводят к победе. Гибкость ума и хитрость на поле боя являлись основными инструментами, ковавшими победу. И более всего этим качествам отличалась разведывательная рота под командованием Вити Гапаненка, первым переодевшим своих бойцов в душманскую форму одежды. Но это исключение из правил -  в Афганистане все было наоборот. И в приоритетах числилось лизоблюдство, хвастовство, ложь.
Постоянно убеждался в том, что кумовство, расплодившееся в Советских Вооруженных силах не было следствием чьей либо ошибки. Это была целенаправленная политика лиц, руководивших армией в послевоенное время, желавших продолжить свой род вечно. Дети генералов, становились генералами. Или женами будущих генералов. Достаточно просмотреть родословную уже Российской армии. Традиции вечны. Но они гибельны при войне.
Армия, построенная на таких традициях не боеспособна. Гены победителей не передаются по наследству. Командующие войсками должны коваться на поле боя, а не в тиши кабинетов. Но это в теории. На практике все было иначе. В Венгрии, куда судьба забросила меня после Афганистана, в город Сегед, служил внук маршала Мерецкова. Этот деятель в звании лейтенанта и должности командира взвода на марше задавил на смерть одного бойца, будучи за рулем автомобиля, а спустя месяц принял роту.
Но продолжим про Афган.
На десятые сутки, не встречая сопротивления, мы протаранили ущелье до конца, стволами коснувшись границы зон ответственности бригады. Двигаясь вдоль реки, мы были уверены, что сопротивления силы обороны нам уже не окажут, хотя мелкие стычки и продолжались, интенсивность боёв откатывалась к нулевой отметке.  Но нас ждала очередная напасть.
Болезни.
Непривычные условия боя на высотах близкие к 3000 метров, требовали от нас особой выдержки, выносливости и взаимопомощи. Как когда-то немцы в 1941 году, мы не учли ряд обстоятельств, косвенно влиявших на общую боеготовность, слаженность подразделений, а в итоге – и на всю компанию.
Болезни, они стали преследовать наш первый батальон, начиная с 20 мая. А к 25 практически все слёгли с температурой за 40. По ночам я слышал крики бредивших людей, напоминающие стоны раненого зверя. Уже не стесняясь, мы разводили костры, у которых лежали больные люди. Но даже огонь не мог их согреть. Днем, многие валялись трупами, без медицинской помощи, охраняемые своими товарищами, в которые ставили исключительно здоровых бойцов. Но их силы были не бесконечны.
А 29-го командование бригады приняло решение свернуть операцию, которая принесла самые страшные, за все время существования 66 бригады, потери. По данным генерала Меримского – командовавшего всеми войсками в том районе, в той майской операции 1980 года 66 бригада потеряла 46 человек убитыми и более 60 ранеными, из них 32 убитых и 25 раненых пришлось на бой в Харе. Не считая двух пропавших без вести.
Я потерял из своей группы в 10 бойцов – ВОСЕМЬ человек. Живыми остались рядовой Деревенченко и ефрейтор Дидык. Деревенченко отправили в Союз через неделю после Хары, больше я его не видел, а Дидык, позднее в 1981 году, подорвался на фугасе в Сурхруде. Сдетонировали боеприпасы – мины к 120 мм. миномету – в количестве 40 штук в кузове ГАЗ-66. Взрыв был такой силы, что от машины ничего не осталось. Я видел воронку от того взрыва. По глубине – не менее полутора метров. Как от авиабомбы. Вокруг искореженный металл. Он выжил…, выброшенный из кабины, оглохнув на одно ухо. Хотя какая, на хрен это жизнь?

Июнь 1980.

Эпидемия страха, охватившая бригаду, продолжалась и после операции в Печдаринском ущелье. А тут еще жара под пятьдесят и даже более. Максимальная температура, которую нам всем пришлось пережить в 58 градусов выше нуля, пришлась на вспышку желтухи, мгновенно охватившую все подразделении советских войск стоявших в Джелалабаде.
Узнав, что больных отправляют в госпиталь в Ташкент на 45 суток, а после лечения предоставляют в отпуск на те же 45 дней, солдаты не брезговали ничем, чтобы подцепить сию опасную болезнь, ради нескольких месяцев отдыха вне войны. Ни о каком патриотизме речь не шла. Каждый хотел одного – выжить.
10 чеков – такса за стакан мочи, больного желтухой. Чтобы её выпить бойцы просто зажимали нос. И пили. Рассчитываясь на месте деньгами, и здоровьем всю оставшуюся жизнь. Ибо спустя пару дней начинали желтеть глаза. И счастье, такое недоступное ранее, брызгало из глаз желтыми цветами госпиталя. Но страх был еще сильней. Страх быть убитым, покалеченным. Государство никогда не защищало инвалидов и ветеранов войн. Пример Великой Отечественной был перед глазами. Ветераны нужны только для больших праздников и юбилеев. Факт. И как итог – более половины бригады легло с гепатитом на койки в Ташкенте.
Кто посмеет осуждать их? Кто бросит камень в их огород? Пожалуй, лишь те твари, которые даже не представляют, каково это в Афганистане быть солдатом. Терпеть постоянные унижения сослуживцев, командиров всех мастей.
Вместе с эпидемиями в бригаде расцветала дедовщина. Молодых, только прибывших на пополнение, бойцов избивали те, кто прошел горнило войны. Его самую узкую часть. Порой беспощадно, в кровь, разрывая селезенки и отбивая почки. Ломая челюсти и калеча души.
Били те, на ком война уже поставила черную отметину, несмываемую ни мылом, ни наградными листами. Эти отличались таким извращенным насилием, что фильмы о фашистах казались детскими сказками. Жизнь молодого солдата в 66 бригаде не стоила НИЧЕГО.
В батарее один молоденький солдатик выстрелил себе в колено из автомата тогда, когда мы стояли на аэродроме. Еще один сбежал в Кабул в люльке самолета, но выпал при посадке на бетонку. Что с ним стало – не знаю. Для оборзевших старослужащих наказания практически не существовало. Кроме кулака. Офицеры били этих, те - тех. Круг замкнулся. Как на знаке кунг-фу.
Но основной бич были все-таки болезни.
В нашей батарее двое умерло от инфекционных заболеваний. Тиф и желтуха. И был период, когда большая часть бойцов находилась на излечении. В подразделениях оставалось по тридцать человек из восьмидесяти по штату. И как скажите воевать в таких условиях? Но воевали. Ходили по горам. На ногах с  прогнившими язвами. Пили тухлую воду. Мучаясь от болей в желудке. Голодные. Но одержимые выполнить любой приказ. Потому что были молоды. Глупы. И преданны партии КПСС.
Напряжение после Хары было настолько чувствительным, что для снятия его требовалось такое количество кавы и водки, что впору открывать кабинет психолога и нарколога. Все, получившие смертельные дозы страха, пацаны были брошены на произвол судьбы. Ими не занимались. От них открещивались. И в первую очередь те, кто не понимал, каково это….
Быть на войне.
Умирать.
Быть преданным.
Мы все плыли в одной лодке. Но кто-то греб, и, как правило, к себе, кто-то валялся в трюме, или натирал до крови мозоли на руках, кто-то командовал на рубке, кто-то работал на камбузе. Да, мы все плыли в одной лодке, но это не значит, в одних условиях.   
Уже в бригаде, недалеко от трибуны, под вязом, после какого-то построения вокруг меня собралось человек десять офицеров из 3 батальона и ДШБ. Спрашивали в основном о Харе, о тактике, применяемой духами, о действиях наших солдат и наших с Зэком. Уж и не помню, кто первый это сказал, но пришлось опровергнуть его слова, что, мол, Шорников подорвал себя на гранате.
- Не было времени себя подрывать. Они перли из поселка под прикрытием двух ДШК и сотен автоматов.  Даже скрыться было некуда. Открытое пространство.
Я замолчал, что-то вспоминая.
- И что дальше? – окружившие меня офицеры внимательно слушали мой рассказ о Харе. Я тогда впервые говорил без прикрас, всё как было. Видел, многие играли желваками. Это были офицеры и прапорщики третьего батальона, десантно-штурмового, танкового, артиллерийского дивизиона. – А дальше, всех нас в упор стали расстреливать. Паника началась страшная. Негде спрятаться, все простреливалось духами. Рота кинулась в воду, но и там её доставали пули.
- А что делал ты?
- Меня зацепило в ногу, но легко. Я скрылся в строение, где уже был Зэк со своими. Между прочим, именно он остановил атаку духов.
- И каким образом?
- Установил АГС на бруствер и почти в упор стал поливать их. А они вот, рядом. Ну, как вы сейчас. Очень многие в черной форме. Работали грамотно, так как подцепили нас весьма в неудобном месте.
Пришлось выдержать несколько десятков атак. Они так работают. Пулемет мочит, а они под прикрытием огня без выстрелов бегут к нам. Быстро, между прочим, бегут. Но хуже всего отсутствие воды. Без воды, ты труп.
Спустя пару часов все офицеры расходятся. Молчат, словно и их коснулся ужас того боя. Но лучше им знать, с чем придется столкнуться в будущем, чем оставаться в неведении.
- А Косинов говорит, что было не так…., - командир ДШ батальона, здоровый и плечистый мужик неожиданно останавливается и поворачивается ко мне лицом. Я вижу лицо человека, знающего почем фунт лиха. С такими мне говорить легко.
- Косинов был в двух километрах от боя.      

                КПСС

Алкоголь стал спутников моей Судьбы. Замкнувшись в себе, я оказался в вакууме отношений, ибо не с кем было поделиться своими черными мыслями. Из близких мне людей – никого. С Зэком я так по большому счету и не сошелся. Игорь Баранов, участник сражения за Хару, страдал  от собственных бесов. С Дидыком я практически не общался, хотя он и был командиром отделения разведки в моем взводе.
Алик Мамыркулов болел лихорадкой КУ и валялся в палатке, он перенес болезнь на ногах, Леша Акимов с двойным ранением находился в госпитале в Кабуле, Игоря Свинухова отправили в СССР – тяжело заболела мать, Саша Суровцев погиб. Я остался один на один со своими мыслями. А они доставали особенно больно. Единственный спутник – водка, доводила до исступления, но, напившись, можно было пообщаться с чертями, все чаще посещавшими меня в тот период. Тогда это были мои самые близкие собеседники.
Предложение будущего генерала казачьих войск, а тогда секретаря комсомольской организации бригады, капитана Славы Ромайкина, уже награжденного одним Орденом Красной звезды, за одно посещение гор, я воспринял как шутку. Но подумав, дал согласие стать членом огромного, хотя не совсем дружного, коллектива КПСС, понимая, что путь наверх лежит через наличие красной книжки в кармане.
 - А кто будет второй рекомендадатель в кандидаты в члены? – спросил его я.
- Попроси Мартынюка. Он к тебе хорошо относиться.
Идущего по песку начальника артиллерии бригады полковника Мартынюка, я встретил в радужном настроении.
- О, мой лучший офицер, - приветствовал он, завидев мою не опохмелившуюся физиономию. – Болеешь?
- Периодами, - товарищ полковник, вы не дадите мне характеристику для вступления в КПСС? – взял я в карьер, дыхнув на него перегаром.
- Ты, это, пить давай бросай. Негоже офицеру спиваться.
- Я практически бросил, - ответил я.
- А чем тогда от тебя несёт?
- Это… Вино… ват.
- Ладно. Дам тебе характеристику. Ты себя показал.
- Спасибо, товарищ полковник. Я вас не подведу, - радость на лице сменила еще большая радость от скорой причастности к племени краснокнижников. И даже жара в пятьдесят градусов не омрачила сего события, от которого хотелось смеяться и плакать одновременно.
Опуская текущие дела, отличающиеся непередаваемой монотонностью бытия, через пару недель я лейтенант Котов, старший лейтенант Заколодяжный по прозвищу Зэк, старший лейтенант Кондратенков, по прозвищу Кондрат, изучив (и это сильно сказано) Устав КПССС, ожидали своей участи в клубе бригады, где шло очередное партийное собрание большевиков.
Клуб – это такое место, которое выбрали замполиты, где, по их приказу установили скамейки, поставили массечный навес, и в котором они приобщали заблудшие души к вере в лучшее будущее. В коммунизм.
Начавшееся рано утром, пока жара не нанесет чувствительный удар по мозгам коммунистов, собрание открыл секретарь батальонной ячейки словами:
- Собрание считаю открытым, переходим к прениям.
Так как на повестке дня лежало три дела вышеназванных товарищей, пока сидящих на скамейке, решили с них и начать, чтобы быстрей закончить. Выслушав каждого, и рассказав о каждом такое, что мы сами о себе даже не подозревали, нас по очереди начали ставить к стенке, расстреливая вопросами по существу.
Первым сопротивлялся Зэк.
С ним мы вчера здорово набрались кавы, до того противной, что мухи, почуяв запах из его рта, быстренько перелетели из места своей дислокации – батальонного туалета, в бригадный клуб. Я видел, с каким трудом ему давались слова, но еще более тяжелые мучения доставляла работа мозга. И все это отражалось на его круглом лице.
- Скажите, товарищ Заколодяжный, когда был первый съезд РКП(б)? – задал кто-то вопрос, на который даст ответ даже первоклассник из 1980 года.
В ответ тишина, достойная кладбища. Слышно лишь жужжание мух.
- А второй съезд РКП(б)? – не унимался знаток истории партии. 
Тишина стала еще более гнетущей.
- Но скажите, был ли вообще второй съезд РКП(б)? – не унимался умник.
В глазах Зэка наконец промелькнула мысль, а его ответ был достоин мудрости Макиавелли.
- Был! – с энтузиазмом объявил он коммунистам, радостно захлопавшим от предчувствия скорого окончания собрания. 
Вторым был Кондрат. С ним расправились по-быстрому, также как и со мной. Практически не слушая ответов. Кивая головами, полными алкоголя. И… о счастье!  Приняли. Всех. Но для кандидатского билета требовались фотографии. И не простые. А на особой бумаге. Ибо портить красную книжку глянцевой рожей было не к лицу строителям социализма.
Тем временем жизнь бригады текла своим чередом.
Иногда я выезжал в Джелалабад на машине батареи, не спрашивая разрешения у Князева. От базы до центра города на машине можно доехать за двадцать минут. Тогда духи еще не борзели, устраивая засады практически у выезда из бригады. Ликвидируя наиболее беспечных граждан СССР, облаченных в армейскую форму. Тогда они лишь пытались раскусить загадку, под названием «советская армия». А раскусив, стали трахать «шурави» во все дыры.
Бродя среди магазинчиков, я пытался отвлечься от горьких дум, которыми был полон, как кружка Князева кавой. По долгу останавливался у магазина с электроникой, стоящий на углу длинного ряда маленьких бутиков. Иногда примеривал джинсы, от разнообразия которых разбегались глаза. Наиболее востребованными были с головой быка на заднем кармане. Уже в Союзе однополчан можно было узнать по тем джинсам.
- Шурави, металл бар? – однажды услышал я за своей спиной.
- Что ему надо? – спросил я солдата немного говорившего на фарси, бывшего переводчиком в батарее. Высокого и худого туркмена, настолько нахального, что Филиппу Киркорову у него можно было брать уроки. Но страдал он не только наглостью, но и пидерозависимостью, не хуже Чикатилло. Его терпеть я мог исключительно по причине не знания фарси.
- Наверно хочет металл. Ну, траки от БМП, железо в общем, - солдатик родом из Таджикистана говорил по русский гораздо хуже, чем на афганском.
- Спроси его, сколько металла надо, и по какой цене купит его?
- Говорит, по 12 афгани за килограмм.
Афганец, невысокого роста, но одетого более-менее прилично, хотя и не внушал доверия, но подтолкнул к мысли, давно вертящиеся в мозгах. За время боев, наша бригада потеряла более двух десятков БМП. Основные потери – подрыв. Умершие машины отправляли на кладбище, устроенное неподалеку от мест дислокации. Зная эти места, советские пионеры обязательно бы перетащили их на пункты сбора металлолома, получив переходящий приз. Но здесь, в Афганистане этот приз валялся на земле, никому не нужный. Пока.
Ситуация требовала исправления.
Первую партию лома я сдал афганцам в тот же день, посетив кладбище БМП. Гусеница из легированной стали была загружена в кузов ГАЗ-66 практически без подъёмников, ибо жажда наживы придавала рукам силы. Пачка дензнаков перекочевала в мои руки, переориентируя течение мыслей, настраивая на позитивный лад.
С первого заработка я накупил еды и алкоголя в таком количестве, что вызывал зависть не только у майора Китова, возненавидевшего меня лютой злостью, ибо ему также как и мне не была чужда порочность и жадность, но он был бздун, но и у кое-кого из штаба бригады. А мне было плевать.
Но я остановился на необходимости сфотографироваться на партийную книжку. А в бригаде фотографа не было. Надо было ехать в Кабул. Надо, так надо!
Получив предписание, мы (я, Зэк и Кондрат) направились в штаб 40 армии в мабуте и с оружием, на попутном вертолете надеясь, что уж там мы обязательно раздобудем необходимую для фотографирования форму. Отправились втроем. На МИ-8МТ. Который отвозил четыре трупа в центр перевалки, для последующего обмыва и отправки на Родину. Незабываемого путешествие достойное Радищева.
Хара. Мухи. Вонь. Все два часа полета.
  Наконец долетели. Затем проблевались. На аэродроме Кабула нашли попутку в штаб армии. Прибыли к обеду настолько голодные, что готовы были сожрать часового, продержавшего нас на солнцепеке почти полчаса для проверки документов. У нас в бригаду можно было заходить кому не лень.
- У вас можно поесть, - обратился к прапорщику Кондратенков, в столовой штаба, чем-то напоминающий ресторан в провинции. Белые скатерти и вазы с цветами на них.
- Нет!
- Мы из 66 бригады, а сухпай не взяли… - не унимался голодный Володя. А голодный Володя, это вам не сытый Володя.
- Я сказал нет, значит – нет. У меня нет лишней порции, - толстый прапорщик лет тридцати, но уже достаточно наглый для такой работы, был не преклонен. Как я заметил, чем мелочней должность при более высоком штаба, тем наглей обладатель сей должности.
- Вы откуда? – обратился к нам немолодой, в защитной робе человек, без знаков различия, сидевший за одним из столиков.
- 1 батальон. 66 бригада. Джелалабад – ответил я.
- Накорми их, - сказал, обратившись к прапорщику человек.
- Есть, товарищ генерал.
Ни фига себе, подумали мы все, но, тем не менее, были весьма благодарны этому неизвестному нам генералу.
- Спасибо, товарищ генерал.
Плотно пообедав, а подали нам курочку жареную с рисом, борщ украинский со сметаной, черный ржаной хлеб и холодный компот, которого мы выпили аж два стакана, видя озверевшие глаза прапорщика, вышли в пекло из огромного, с кондиционерами, помещения столовой штаба армии. Тут как говориться, повезло, так повезло. И в тень. Когда перевариваешь пищу, какая на хрен фотография?
Мимо, пристально уставившись на лежащих под деревом в тени крон трех упакованных в мабуту тел, с автоматами, прошел некий майор в полевой форме советской армии. Спустя пять минут еще раз. И снова окинул нас внимательным взглядом, настолько суровым, что захотелось помочиться. Но когда, проходя мимо третий раз, а его так и не поприветствовали честью, или вставанием, он не дождался должного уважения к своей персоне, не выдержал.
- Кто такие? Почему не отдаете честь старшему по званию? – и грозно остановился перед нами, сверкая глазищами, как дракон из русских народных сказок.
- 66 бригада, - лениво ответил за всех Заколодяжный, перевернувшись на другой бок.
- А, - наконец понял майор. – Смертники….
И пошел дальше, уже не тревожа нас своим присутствием.
Спустя час нас нашел младший сержант очкарик, напоминающий Гарри Потера в советской армии, и отбарабанил:
- Вы из 66 бригады?
- Ну, - раздался подтверждающий ответ.
- Звонил ваш Начпо. Вам фотографии нужны для «личного дела»?
- Для партийного дела, - ответил за всех Кондратенков.
- Я такие не делаю. Вам – на матовой бумаге. Такие только в Ташкенте делают. Я уже ответил  на запрос начпо бригады подполковника Корсака по связи «СВ».
- А что нам делать? – удивился я.
- Оформляйте документы в командировку в Ташкент.
Зэк подумал. Почесал за ухом.
- Дело говорит. Летим в бригаду. 
Спустя три дня мы, как есть, снова вылетели в Кабул, но уже для полета в Ташкент. А еще спустя сутки аэропорт Тузель встретил нас радостным потиранием ладоней. Очередные «чекисты» - от слова чек Внешпосылторга, прибыли на Родину. Живое, так сказать мясо для шашлыка.
О встрече с Родиной – отдельный разговор.
В Ташкенте 1980 года, перемешались как в коктейле: шлюхи, фарцовщики, вымогатели в одном флаконе. Интернационалистов били, отбирали всё, что они отобрали у афганцев. А также то, что заработали в армии. Медные кольца выдавали за золотые. И продавали за чеки тем же интернационалистам. Поили, подсыпая в алкоголь всякую хрень, и очищали карманы. В общем, на Родине надо было держать ухо востро.   
Как в тылу врага.
Но хотел бы остановиться на одно дне отпуска. Скорее даже не дне – часах проведенных в Москве. С 10 до 16. Если не подводит память, но, чтобы понять силу момента следует отвлечься от основной канвы повествования, и снова перенестись в Афганистан 1980 года.
У нас, вошедших внутрь страны, с собой не было ни фотоаппаратов, ни проигрывателей ничего. Информацию получали из газет, как правило, это были «Известия» и «Правда». Но про Афган в них не писали, словно нас там и не было.
С другой стороны в Джелалабаде было несколько магазинчиков, где продавали радиоаппаратуру сделанную, если верить лейблам – в Японии. «Сони» и «Панасоники», «Соньё» и еще пара звучных названий грела душу при взоре на такое чудо японского радиопрома. Часто останавливаясь у тех лавочек, мы мысленно представляли, как однажды включим такое чудо в своей палатке, и начнем медицировать от счастья обладания.
Сотрудники КГБ СССР, т.е. группа «Тибет» стоявшая Шармахейле, возле медсанбата, обладала таким чудом в натуре спустя пару месяцев после прибытия в Афганистан, ибо платили им не в пример нам. В афгани. По курсу, как помню, настолько приятному для них, что часть своих сбережений они смело меняли на чеки, выдаваемые нам, смертным, уже несколько по иному курсу. А на разницу покупали японское чудо.
Приятель - чекист, которого я редко, но посещал в его палатке, Володя Маджилевский, кажется – капитан, всегда готовил чай, как завидит меня и обязательно ставил музыку в продолжении ритуала. Слушали в основном двух певцов. Высоцкого и «Машину времени». Особенно Высоцкого, который одной двумя песнями выражал наши чувства, бурлившие тогда в наших же мозгах. 
Так вот. Вырвавшись в Союз после боя в Харе 11 мая, я решил найти того Высоцкого в Москве, зная, что именно там он и живет. Одно смущало. Могли человек, полжизни поведший в тюрьме,  написать песню про Хару? Приземлился я в Шереметьево летом в июне или июле, уж не помню. Ловя на себе странные взгляды москвичей. Одет я был в мабуту с кобурой, в котором скрывался ПМ, взятый мною на всякий случай, отбиваться от душманов, если те решаться напасть на меня в СССР. Для сноски, про наличие пистолета у меня не спрашивали ни в аэропорту в Алма-Ате, откуда я и летел, ни в Москве.
Ловлю, значит, такси в аэропорту. Спрашиваю водителя, где найти Высоцкого. Тот отвечает, типа в театре на Таганке (на самом деле я и не помню, что он мне сказал). На мое согласие отправиться по названному адресу выразилось в круглой цифре 50 рублей, перекочевавшей в карман водилы.
Сколько ехали и как, не помню, только одно осталось в памяти, когда он меня высадил. Большое здание с колоннами и снова настырные взгляды москвичей.
- Здесь Высоцкий, - спросил я женщину стоявшую в дверях здания к которому меня подвезли.
- А ты кто такой? Американец? – в тот момент я был настолько черный (я имею ввиду загар) да, еще, а форме, которую никто раньше не видел, что по представлению местных мог быть только «американцем».
- Нет, из Афганистана.
- Это так у вас ходят?
- Да. Так скажете, где найти Высоцкого?
- Нет его, - вот это «нет его» я запомнил на всю жизнь. Помню, переспросил, а когда, мол, будет? И получил ответ типа «скоро». На гастролях он.
- А он  вышел из тюрьмы?
- Откуда? – и удивленные глаза женщины.
А вот как добирался из Москвы назад в Тузель – не помню, хоть убей. Но на этом заканчиваю. Дабы не расстраивать читателей, все же скажу, что фотографии на партийный билет мы сделали. И вернулись в бригаду спустя десять дней. И наше возвращение произошло на фоне настолько ужасном событии, что волосы на голове, вставшие тогда как у ежа, как следует не разгладились до сих пор.

Зам. по вооружению.

Еще на летном поле Кабула мы услышали последние слухи о пленении и отрезании головы у нескольких интернационалистов, во главе с заместителем командира 66 бригады. Количество павших голов нам была неизвестна, но ощущение спокойствия и мира, из которого мы только что прилетели, разрушилось как карточный домик.
Поделился с ними сей новостью некий десантник в форме подполковника, излучающий если не шок, то уж точно трепет. Был он мордат, как три майора Китова вместе взятые, с широкой грудной клеткой и узким тазом в маскхалате из дырочек и обязательным тельником на верхней части туловища. Десантники меня часто удивляли способностью сохранять жизнерадостность в условиях абсолютного ужаса.
Аэропорт города Джелалабад встретил нас так, как всегда. Жарой под пятьдесят. Афганскими полицейскими из «царандоя» с автоматами АК-47, которые она держали за магазин прикладом вниз и пофигистами из Советской армии, охранявшими аэропорт. На попутке – ГАЗ-66, мы вернулись в бригаду полные подарков и сувениров, состоящих в основном из бутылок с водкой. 
Я практически оклемался. Помогла Родина. Женщины и водка. Простой рецепт для заблудшей души. Без этого Родина не была бы Родиной. Ежу понятно. Прихожу в батарею. Докладываю капитану Князеву про путешествие и приключения в стране победившего социализма. Но вижу по глазам, ему требуется совсем иное. Достаю это из чемодана. Глаза командира веселеют.
Дальше по традиции.
Обнимаюсь с Аликом и Лешей, заглянувшими на огонек. Здороваюсь со всеми остальными. Кроме майора Китова. Узнаю, что комбатом сейчас капитан Олейнич. И только потом интересуюсь, что произошло с заместителем командира бригады по вооружению.
Как я рассказывал ранее, металл, в истории человечества всегда был двигателем прогресса и наживы. Металл продавали, металл покупали. Оптом и в розницу. Все, кто не боялся потерять голову. Или те, кому не хватало адреналина в крови.  Зам. по вооружению решил проверить сию истину на себе. Опыт оказался печальным.
Выехав на УАЗике! с водителем и двумя солдатами охраны в район складирования подбитого железа. Без сопровождения БМП, на тот период – середина лета, жара под пятьдесят – боевая активность духов была сведена к нулю, он решил посетить все захоронения боевой техники бригады. Переместившись от одного захоронения к другому с карточкой учета возможных доходов, по дороге ведущей к богатству, лежащей вдоль канала, неожиданно ему преградили путь духи. Говорили, что он даже не оказал сопротивления. Такая удача в виде старшего офицера подразделения, контролирующего три провинции Афганистана, попавшего в плен, не была осознана командиром группы духов. Скорее всего, ими владели совсем иные эмоции. Месть была наиболее сильной.
Скажу больше. Место взятия старшего офицера в плен было выбрано не случайно. Они – готовились. Планировали захват. Просто не знали, кто попадется. Все машины бригады отслеживали мальчишки – наблюдатели, утыканные по всем дорогам. Сам, выезжая с территории бригады не раз и не два, видел таких, сидящих неподалеку от поворота на Джелалабад. При  выезде на шоссе.  Знаю, в тот период продавали металл артиллеристы, имеющие доступ к машинам или тыловики. Остальные облизывались.
Первое кладбище подбитых БМП и танков находилось неподалеку от «Долины Смерти» - долины Ада. Место нашей первой дислокации. Если ехать вдоль канала, затем свернуть налево, переехать мостик и ты практически в центре кладбища цветного металла. Именно там его и взяли.
Я был там. Пару раз. Потом. Металла – завались. Траки, двигатели, броне-листы, попадались латунные гильзы. Их афганцы брали, но не очень. Говорили, что это не медь. Приходилось соглашаться. А в округе – никого. Ровное поле. В случае опасности всегда можно слинять. Зам. комбригу не повезло. Сгубила жадность. И не слинял, и не получилось с металлом. 
Им всем перерезали глотки, отделив головы от тел. Еще живым. И солдатам и офицеру. Оставив напоминание остальным об опасности предпринимательской деятельности в условиях отсутствия соответствующих законов. Практически все, кто хотел тогда начать свой бизнес на металле, желания свои приструнили. Помирать, как я уже говорил, никто не хотел. Но я уже умер, и мне, по большому счету, всё было всё равно. Уже после гибели зам. комбрига я был на той свалке, зацепил пару гусениц. Продал на Джелалабадской бирже металлов. Готовился к отпуску.
  Позднее разведывательная рота старшего лейтенанта  Гапаненка отбила тела с боем. И их отправили на Родину в цинковом гробу с воинскими почестями, достойными Героев. И всех наградили. Посмертно. Орденами и медалями. За продажу металла. А в наградном листе написали – за мужество и отвагу. По совокупности. Вписав в графу – боевые потери. Маразм достиг своего апогея.
 А буквально через пару недель меня стали оформлять в отпуск. А отпуска в Афганистане большие. 45 суток без дороги. На дорогу выделяли 15 дней, если отправляешься железной дорогой. Так как железных дорог в Афганистане не было, все отпускники писали, что едут домой именно железной дорогой. Итого – 60 суток счастья. Спасибо за дебилизм, Советская Армия!
Никому не интересно, как отмечают отпуск отпускники 40 армии. Посему события эти опускаю, чтоб не травмировать души молодых читателей, но смею заметить, что именно стиль данной книжки наиболее полно отвечал на вопрос какого-нибудь зануды,  желавшего узнать, как же все таки проводили отпускники - интернационалисты свое время. В романах.
Но между двумя событиями: моим отпуском и фотографированием на партийный билет, командир бригады Смирнов решил отомстить за смерть зам.комбрига. Спланировал операцию. Чтобы нанести удар по мятежникам в Сурхруде. Все подозрения падали на них. Третья рота Какимбаева, с приданными подразделениями: взводом АГС Зэка и моим минометным, отправилась покорять мятежные земли. Через горы, а не как всегда – в лоб. Видно кому-то чувство мести заставило мозги работать более продуктивно.
Смею заметить, все, кто планировал операции, подзабыли историю, и вместо широко известного еще со времен Древнего Рима принципа покорения свободолюбивого народа, основанного на «кнуте и прянике» использовали, как правило, кнут. Со временем «кнут» становился все более жестоким, переходя в вакуумные бомбы
Операция началась в июле, где-то в середине. К восхождению приступили в 4 ночи. В полной темноте. К 12 должны были добраться до вершины, отмеченной на карте как высота расположенная  в 3.600 метрах над уровнем моря, притом, что начинали свой путь с высоты не более 1.700 метров. Или почти два километра вверх. На это спланировали потратить около 8 часов.
Для нас не первый рейд в самую жару. И имея опыт запаслись водой т.е. чаем аж по две фляжки. И еще напились жидкости, чтобы сохранять её в организме как можно дольше. Но это не спасло.
В полной тишине и темноте подошли к месту восхождения. Спешились. Думаю, суть операции была следующая: пока бронегруппа продвигается по дороге с фронта в уезд Сурхруд – мимо района нашего первого стояния. Мы, третья рота с приданными подразделениями, как ниндзи, взбираемся на горы и с тыла мочим скрывающихся в тех же горах повстанцев. Удар должен был быть неожиданным. Жестоким. Ужасным по силе. Молниеносным. Как атака Первой конной армии Буденного в Гражданской войне.
Команда «Вперед»
Лезем вверх, обрывая ногти, и материм штабистов, по карте проложившие нам маршрут. Без разведки местности, в общем, как всегда. Вот и рассвет. Здравствуй солнышко, будь ты проклято. Лезем. Потеем. Пьем воду т.е. чай. Иногда переводим дух. Жара начинает досаждать. Но мы – потомки воинов армии Суворова, перешагнувшего через Альпы. Что нам горы Сурхруда!
Ближе к 11 часам, когда объявили привал, случилось то, что случилось. Бойцы Зэка захватили в плен четверых басмачей в возрасте от 14 до 18 лет. Одетые в национальные одежды, они, уморенные своей дорогой, заснули среди скал. А тут мы. Ладно, что мы. Бойцы Зэка и он сам. Озверевшие и еще не отошедшие от Хары. Но это судьба. Или карма. Каждый может называть  так, как вздумается.
Попытка допросить их, ничего не дала. Они говорили на наречии, не известном ни одному из наших туркмен или таджиков. Ни Равшан, ни Джумшут из третьей роты не понимали, что говорят эти четверо басмачей. На беду, у них в кармане обнаружили фотографии мостов разных городов мира. Если бы деньги, отпустили бы на хрен. Но фотки! Мостов! Думаю, это были ученики из пакистанского разведывательного центра, проходившие практическую подготовку для заброски в Афганистан. А говорили они  не на фарси или пушту, а на пакистанском каком-то наречии, или на дари. Скорей всего они и на языке Афганистана говорили, но думали, что сначала смогут валять Ваньку.
С Зэком это не прошло.
Их расстреляли его солдаты по его приказу. В упор. Из четырех стволов. Я стоял рядом и видел, как у всех пацанов, стоявших перед нами, в тот самый момент, когда они поняли, что им конец, почернели зрачки. Мое желание остановить их уткнулось в оперативную необходимость уничтожить пленников.
- Огонь! – Зэк был не сколько взбешен, сколько жаждал крови.
Четыре ствола изрыгнули огонь, вырвав из тел их души. Они погибли мгновенно. С расстояния в два метра еще никто не промахивался. Но перед казнью они держались. Держались мужественно. Как и подобает солдатам. Ни слов о пощаде. Ни желание упасть на колени. Ни слез. Ничего я не увидел. К их смерти мне нечего добавить. Я просто снимаю шляпу, перед их мужеством.
Иногда ловлю себя на мысли, а как мне пришлось бы вести себя, попади я в руки духов? И не нахожу ответа. До сих пор.
Их нельзя было отпускать. Априори. Мы не знали, кто они. Чтобы не попасть в окружение, Зэк просто выполнил один из законов войны. Все остальное – не важно. Как и не важны сегодня желания представить наших солдат эдакими зверьми. Не были они зверьми – зверьми их сделала война. Не все там было так просто. На войне человек перестает быть человеком. В общепринятом понимании слова. И надо обладать особыми нравственными устоями, чтобы сохранить в себе капли человечности. Всегда можно воевать, уважая врага. Всегда можно оставаться человеком. В Афганистане многим это не удалось. Как позднее в Осетии, Абхазии, Чечне, Молдавии.
Но, продолжим.
Ближе к 12 часам, понимая, что уложиться в нормативы не удастся, Какимбаев передал по рации, что возможны задержки при выполнении боевой задачи. Да и вода кончалась. Точнее – уже кончилась. А пить хотелось, как Кощею Бессмертному – жить. Облизывая сухие губы, солдаты, с трудом волоча ноги, лезли вверх, оставляя за собой боеприпасы. Бросали все: мины от 82 мм. миномета, патроны, гранаты. Помню, один солдат упал со скалы и получил травму. Требовался отдых и вода. Остановились и просемафорили командованию о наших нуждах.
Жара к тому времени стала просто невыносима.
К двум часам дня нас стали снабжать водой в виде огурцов. Огурец – овощ на 90% состоящий из воды. Командование решило восполнить наш водный баланс данным продуктом. Ми-8МТ, загрузив прорезиновые мешки овощами, стали доставлять их нам на высоту. Сбрасывая прямо на место нашего нахождения. Никогда не ел столь вкусные плоды. Ели все. Набивая пузо огуречной водой, с хлебом и без. С солью и просто так.
Жажда отпустила. Да и солнце стало не так жарить. Рванули мы на недалекую вершину со скоростью спринтера. И достигли её практически в срок. Но случился форс-мажор.  Говорить в слух, об этом вроде как неудобно, но с другой стороны, это наша история. И умолчав об этом, картина будет как бы, не совсем законченной. В общем – начался понос. У всех. И тут новая проблема. Еще более печальная. Ни у кого не оказалось бумаги. Было бы наоборот, - все бы потерпели. А вот так….
Как справились с этим – под грифом «совершенно секретно». Добавлю, что с той поры в уезде Сурхруд сопротивление советским войскам стало еще более яростным. Ну, как же так. С одной стороны равнины воняет, с другой стороны - с гор воняет. Как строить социализм в таких условиях, тем более с человеческим лицом?
Ладно… теперь о грустном.
Вернулся я из отпуска толи в конце августа, толи в начале сентября, отдохнувшим, набравшим вес. С чувством выполненного долга перед женщинами СССР, готовым к новым испытаниям и приключениям.
 Огромное количество нового пополнения в батальоне меня не удивило. Скорее обрадовало. Когда я покидал батарею, в ней оставалось не более 20 солдат. А прибыв, насчитал почти полный штат. Ребята были из Средней Азии. Крепкие. Прошедшие учебку и, самое главное, настрелявшиеся не тремя патронами, а до одури.
Среди офицеров также было пополнение. Как и среди прапорщиков.

Тора-Бора.

Ближе к концу сентября командование решило перекрыть все тропы, ведущие в Пакистан, частями советской армии и «зелеными», т.е. афганской армией. Долго готовили в тайне от всех места переброски войск и пути их выдвижения. Назвали операцию «Кольцо». Простенько и со вкусом.
Участвовали в ней практически все военнослужащие ограниченного контингента в Афганистане, и вся армия «зеленых». Помните, по гражданской войне: были «красные», «белые» и конечно «зеленые». Так вот, те «зеленые» от этих практически ничем не отличались. Если что-то можно было где-то грабануть, бежали в атаку первыми. При опасности – рвали когти в другую сторону.
Нашей целью был комплекс пещер, более известный как Тора-Бора, где по данным разведки сосредоточились большие силы противника, а также склады с боеприпасами, провиантом и вооружением. В основном советского, китайского и пакистанского производства.
Конец сентября в горах Афганистана это нечто не передаваемое словами. Температура опускается до терпимых плюс тридцати. Свежий воздух пьянящий сознание не хуже любого вина. И повышенная активность защитников Родины, т.е. душманов. Убери последнее, и можно смело получать ихнее гражданство.
Как всегда вышли из бригады в 3 часа утра. Темнота полнейшая. Марш на колесах, в смысле на машинах, окончился у предгорий, к которым мы повернули сразу из базы налево, пройдя с десяток километров в сторону Пакистана. Затем, вправо по грунтовой дороге еще с полусотню километров вдоль границы. Далее путь лежал пешком.
Когда ранним утром, при  полной темноте, а это около четырех утра, я, сидя в кабине ГАЗ-66 услышал впереди крик «дриш!» - «стой!» затем непристойный мат капитана Князева, и тут же немного в стороне гомерический смех, мгновенно очнулся от полудрёмы, в которой прибывал с того самого момента, как мой зад коснулся сиденья.
Шли мы на ближнем огне фар, когда в его овал ворвался афганский солдат и, направив на меня свой АК-47, как заорал – Дриш! Твою мать… Тут меня прорвало, да так, что я не мог успокоиться в течении ближайших пяти минут. В открытое окно кабины я высказал все, что думаю об этом солдате, об Афганистане и практически о всех её женщинах, не забыл и о матери этого весельчака, а также о ближних родственниках тех, кто гоготал в стороне, веселя самих себя.
Во, блин, шутники, мать их. Союзнички.
Спустя пару минут, я слышал тот же самый ДРИШ у себя за спиной, а, в след за ним мат уже какого-то сержанта, посаженного на место «старшего кабины» Князевым. И тут подумал, а афганцы, - ничего пацаны, коли вот так развлекаются на досуге. Интересно, что они думали о нас, слыша наш мат? Хотя, могу высказать догадку. Шурави – полные долбоёбы.
  - Котов, в третью роту, - меня с моей группой ждала встреча с теми, с кем приятно было воевать. Рота капитана Какимбаева (на тот момент, кажется старшего лейтенанта, но могу ошибаться).
Рядом с Аликом Мамыркуловым стоял лейтенант Сёмиков Андрей.
- Не бзди. Все будет хорошо, - он улыбнулся мне, ответив на пароль отзывом.
- Не бздю.
Познакомились мы чуть ранее.
Встреча после долгого отпуска с родным подразделением была настолько теплой, что при желании, я вполне мог и расплакаться. Доложив командиру батареи о прибытии, поставил на табуретку бутылку с водкой.  Обнялся с Аликом Мамыркуловым, который и был инициатором встречи с новым взводным лейтенантом Сёмиковым А., из Ленинградского ВОКУ.
Напоминая щенка, только что не махал хвостом, он первое время не спускал с меня глаз, накаченный рассказами Алика настолько полно, что казалось, вместить еще пару баек о войне, он практически не мог. Но странное дело, если другие офицеры, слушая наши рассказы, зеленели лицом, то он наоборот, начинал сверкать глазами, как боевой пес, готовый сорваться с цепи.
- У него, между прочим, коричневый пояс по каратэ, - сказал мне Мамыркулов, и почти мгновенно Сэм, так он любил, чтобы его называли, стал частью нашего боевого товарищества, вход в который был исключительно по абонементам, выписанным душманами.
Невысокого роста, он напоминал собой живчика, готового к любому боевому контакту с кем бы то ни было. Возможно, и я это видел иногда по его глазам, он оценивал собеседника по его способности ему сопротивляться. Его взгляд, острый как топор Чинганчгука, вспарывал твою защиту лишь для того, чтобы посмотреть, что у тебя внутри. На каких канатах держится твоя душа, из чего тебя слепила мать, и имеется ли у тебя стержень, определяющий сущность воина. При наличии комплекта, глаза его теплели.
- Строиться, - подал я голос, и пока бойцы вылезали из кузова, пошел искать Какимбаева.
Мы шли вторые сутки, не встречая сопротивления врага. Такое было в наших жизнях, поэтому бдительности не теряли, высматривая по сторонам, в ожидании огня. С каждым метром взбираясь все выше и выше, мы приближались к отметке в три тысячи метров, шагая строго по гребню. Иногда спали на ходу, но сон был странным. Все видишь и все чувствуешь. С пяти часов на ногах. Вторые сутки в дороге. Где конец пути?
Пейзаж меняет свои очертания настолько часто, насколько часто у тебя слипаются глаза. Валуны под ногами и солнце, наши вечные спутники. Лямки натирают плечи до кровавых полос. Но остановиться нельзя. График. Слева внизу виднеются дома. Они маленькие, словно игрушечные. Слева – равнина. Она лежит ниже нашего маршрута почти на километр. Справа – ущелье. Не широкое, не глубокое. Не опасное.
Впереди горы впиваются друг в друга, словно две амебы, готовые к спариванию. И теперь горы уже впереди, справа, сзади. Взбираемся еще выше, помня первый закон войны. Подъем дается с трудом, как марафонцу, последние сто метров. Вещь-мешок тянет вниз, а душа рвется вверх. И ты карабкаешься за ней, обрывая ногти, словно там, в вышине тебя ждут ответы на все поставленные тобой Судьбе вопросы.
Взобравшись, перед глазами увидели полянку, с огромным камнем посередине, а вокруг снова горы. И еще горы. И дальше – только горы. А сил практически нет. Как и воды. И сознание растекается по мозгам, словно мед по блюдцу. И невозможно его собрать в горочку, стараясь удержать в границах, тобой же и определенной формы.
- Привал, - разносится команда командира роты.
Большая её часть падает у валуна, остальные в небольшой кювет, образованный селью. Около трех часов дня. Нам требуется отдых не более получаса. Хотя силы еще есть. А есть сила, ума, как правило, не надо.
    Выстрелы раздались настолько неожиданно, что мы даже и не поняли, что попали под огонь духов. Несколько человек упало, скошенные смертью на повал. Остальные ответили огнем. Часть взвода Мамыркулова, идущая по гребню, мгновенно развернулась и открыла прицельный огонь. Случайно или нет, но они оказались чуть выше сидящих в засаде духов.
Переместившись в кювет, я, насколько было возможным, собрал своих, и приказал развернуть миномет в сторону гор. Не прицеливаясь, исключительно на глазок, мы произвели четыре выстрела, разорвавшиеся за высотой, откуда по нам вели огонь. Услышав лишь грохот разрывов, пришлось скорректировать прицел. И следующая мина упал прямо на гребень лежащей перед нами горы. Огонь затих.
- Товарищ капитан, товарищ капитан, - подбежавший к Какимбаевыу сержант выпалил из себя, - Двое погибли. И еще двое ранены. Надо вызвать вертолеты.
- Кто убит?
Но шум винтов над головой не позволил расслышать ответ. Тут я заметил лицо Семикова. Если вы смотрели фильм «Освобождение», где Олялин, наш актер, играющий роль какого-то капитана, отдает приказы, видя наступающие на его батарею танки фашистов – спокойно, но с внутренним напряжением, иногда даже жестко, но по существу. Так вот, лицо Андрея напоминало лицо того киношного капитана, практически один в один.
Тем временем, зависшие над головой вертушки, обрушили на противника нурсы, превратив высоту в сплошное море огня. Стихший, мы также перестали отвечать, и быстро, по команде Какимбаева, передислоцировались на высоту, откуда шел огонь. Часть пехоты обошла противника справа, прикрывая наш путь на очередную высоту. На которую вскарабкались как зайцы, укушенные в жопу пчелой.
Взобравшись, я оглянулся и увидел как на поляну, оставшуюся ниже за спиной, упал МИ-8МТ, и подобрал убитых и раненых. Из моих, никто не пострадал. И это было отрадно, и одновременно горько, от потери, понесенной третьей ротой.  Но жизнь, какая бы она не была, продолжалась, как и операция «Кольцо».
Только через девять месяцев после вторжения, возникло ощущение, что командование бригады, наконец, начинает планировать боевые операции настолько умело, что полевые группы, работающие в горах, все чаще оказывались в роли охотника, а не дичи. Это радовало. Значит не все так упущено у нас, как это казалось первое время. К сожалению, такой период сохранялся не долго, около десяти месяцев, пока не сменилось все командование бригады и батальонов.
Именно за это период были сформированы группы, работающие ночью в самых опасных районах пригорода Джелалабада. Именно в этот период были выставлены посты охраны, окольцовывающие город более чем на пятьдесят километров. Именно тогда количество потерь, при той же интенсивности боёв, существенно сократилась. И самое важное. Мы, наконец, стали видеть своего врага.  И мочить.
Итоги первой войсковой операции впечатлял, хотя именно войсковые операции давали трупы и отсутствие результата. Но не в этот раз. В Тора-Боре взяли такое количество оружия, что можно было вооружить еще одну бригаду. Мины от американских минометов, наши имели калибр 120 мм, а ихние – 109 мм, было столько много, что казалось сами США решили начать с нами войну, готовя плацдарм. Там я стырил пистолет «Лама». Испанский. По сравнению с нашим говном – ПМ «Макаров» 9 мм, этот имея калибр намного меньше, бил настолько точно, что казалось, ты стреляешь не из пистолета, а из автомата. Плавное движение курка и легкая отдача, без кивка вверх, позволяло стрелять практически без промаха с расстояния в 25 метров.
Бригада получила благодарность Генерального штаба. И на том спасибо. А мы тем временем, стали возвращаться назад, обросшие, как басмачи, и дорога обратно была гораздо короче и приятней, нежели туда. Проведя в горах около десяти суток, мы шли, чувствуя в себе такую уверенность, что скажи нам взять Пакистан, взяли бы.
  Не обходилось без потерь. Практически на всех операциях мы теряли друзей. И потери сии были невосполнимые. Огромное плато. Мы идем, обливаясь потом по песку, скрипящему на зубах, голодные и оттого злые на всех и вся. На горизонте видны горы, ярко выделяющиеся на фоне синего неба. Впереди меня, идут бойцы в пыльной мабуте, поднимая ботинками дисперсную пыль, медленно оседающую на наших плечах.
- Дидык, вода есть?
- Нет, товарищ лейтенант, - от солнца его лицо напоминает лица индейцев из ГДРовских фильмов про Чинганчгука.
- Выпил, сука?
- Так точно, - понимая, что шучу, отвечает он. А как не выпить, если набирал он воду еще в бригаде, дней несколько назад.
- А где забота о любимом командире? – игриво спрашиваю его.
- Вот здесь, - он касается своей груди, и хлопает ладонью, поднимая пыль. Я оборачиваюсь, и вижу насколько серьезно его лицо.
Впереди на дороге валяется старик весь в крови. По возрасту на душмана не тянет. Лет ему как мне сейчас. За пятьдесят. Но и в этом возрасте хочется жить. Поверьте на слово. Он еще дышит. Мы проходим мимо, но чувствую, что надо остановиться. Смотрю в глаза, в которых медленно тает жизнь, как мороженное на солнце. Из полуоткрытого рта течет кровь. Агония еще не началась, но вот-вот…  Кто же тебя так?
- Помоги ему, - киваю на старика головой.
Идущий рядом солдат из пехоты, выпускает в его голову пол рожка, разметав мозги, словно салют на день Победы в Москве, по близлежащим камням. Сразу становится приторно гнусно на душе. И, не весть откуда возникшая тоска, вновь хватает мое сердце своими скользкими щупальцами.
Так кто мы, черт меня побери? Интернационалисты или убийцы? Освободители страны, или захватчики? Моральные уроды, или сильнейшая армия мира? Скажите мне генерал-лейтенант Смирнов Олег Евгеньевич (командир 66 бригады на тот период). Хотя бы один раз в жизни правдиво. Как перед Богом, которому вы молитесь. Кем мы все там были? Есть у вас ответ или нет? 
До базы добираемся к ночи. Хочется спать и еще раз спать. И забыть глаза того старика, встреченного мной на дороге к дому. Не получается. Встаю, когда все уже спят. Выхожу из палатки, чувствуя, как тело обдувает холодный бриз. Иду к реке. На небе висит луна, значит сейчас около 11 часов ночи. Мысли, забытые в отпуске, возвращаются. Не могу избавиться от ощущения, что за мной кто-то наблюдает. Оглядываюсь. Никого. Странно.
Берег реки. Тишина. В воде отражаются звезды, переворачивая мой мир наизнанку. Вода холодная, как лед. Я сажусь на берегу, шлепаясь задницей прямо в песок. Уставившись в одну точку. Но это не медитация. Что-то тяжелое, как камень, на шее утопленника. Сижу час, второй. Возвращаюсь лишь под самое утро, когда на той стороне реки, в уезде Кама, послышатся первые петухи.
Очередная операция, счет которым я потерял, застряв на цифре тридцать, запомнилась почти таким же кровавым сюжетом, что и операция в кишлаке Хара.
Сейчас не вспомнить, что это была за операция, армейская иди бригадная. Помню лишь что вышли почти все подразделения в уезд Лагман, не менее проблемный чем Сурхруд. Народ там жил воинственный, порой до безумия. Совершая в бою настолько удивительные вещи, что просто поражаешься таланту душманских командиров.
Быстро раскусив нас, они поняли, что мы, как правило, работаем на полную глубину ущелий при поддержке артиллерии и авиации. То есть любая лобовая атака на нас граничила с безумием, но этим душманы не страдали. А посему придумали тактику, которой пользовались наши войска при штурме фашистских городов, суть которой заключалась в следующем: как можно ближе подползти к окопам противника, чтобы при артиллерийском налете свалиться на фашистские головы в тот самый момент, когда те прячутся в блиндажах, закидав их гранатами.
Духи же просто просачивались в ряды наших подразделений, и вели огонь на поражение изнутри, вызывая в этих самых подразделениях панику. Сами же они практически не страдали. Вести огонь на таких условиях, и не поразить своих было сложно.  Они рассчитывали, что проникнув в наши ряды, мы не будем открывать огонь из опасения задеть своих. Слабо же они знали советскую армию.
Такое случилось с третьим батальоном и ДШБ.
По правую сторону ущелья продвигался пехотный, по левую – десантники, практически не встречая сопротивления противника. Миновав двадцати километровую отметку, если судить по карте, они начали медленно входить в самую узкую его часть. Скрывающихся духов среди камней они не заметили. И тут, когда большая часть узкого ущелья была пройдена, проникшие в их боевые порядка духи, неожиданно открыли плотный огонь.  Как по одним, как по другим бойцам. Минутная неразбериха и неожиданное нападение привела к тому, что тот и другой батальоны стали поливать друг друга автоматно-пулеметным огнем, включив в перестрелку АГС-17 «Пламя».
Осколки от гранат представляют собой резанные частицы пружин и проникают глубоко в тело оставляя долго заживающие раны. Вызывая боль, настолько сильную, что простое ранение представляется легким массажем. В тот день все перемешалось в королевстве Датском. Где наши, где духи? Не понять. Но жить хочется….
Взаимно уничтожающий огонь велся почти полдня, пока стороны наконец не рассмотрели друг друга. И потери того боя были ужасны. Восемнадцатью убитыми и около тридцатью ранеными рассчиталось командование батальонов за знакомство с необычной тактикой противника. Большинство убитых было от пули калибра 5.45 и от осколков гранаты АГС. Несколько убитых душманов не покрыли печальной статистики той трагедии, настолько ужасной, что до сих пор рассказ о том бое вызывает дрожь.
Я мог бы понять, если мы теряли своих в огненных контактах, но вот так, было выше моих сил. Как можно было допустить столько промахов зараз? Ведь имели опыт. Имели. Что мешало? Русская безалаберность или нечто большее? Неожиданное помутнение сознания?
На севере страны потери от дружественного огня составляли более 30 процентов всех потерь, здесь, на юге, процент был не меньшим. Помните, там, в Харе, разрывом снаряда убило двоих бойцов, теперь здесь, в Лагмане перестреляли нескольких своих. На одной из операций, вертолетчики сбросили 250 кг. бомбу прямо на расположение нашей роты. Снова были потери. Минометчики дважды зарядили ствол. Итог – несколько человек убило. Солдата из моей батареи, расстреляли свои, в Сурхруде, список можно продолжить….
Печальный список.   
Женщины.

Война без женщин, как автомат без патронов. Да, женщины и война два не пересекаемых понятия, два слова, взаимоисключающие то, что древние называли сутью бытия. Находящиеся по разную сторону баррикад, они как бы дополняли друг друга, превращая наше существование в Афганистане в ЖИЗНЬ.
Большинство работало в медсанбате. Врачами и санитарками. Поварами и машинистками в штабе бригады. И один их вид заставлял нас – мужиков, выворачиваться наизнанку, чтобы вернуться с боевых. Особенно волнительными моментами были периоды лечения в медсанбате. Во всяком случае - для меня. Гребанный аппендицит застал в тот самый момент, когда жизнь по-настоящему стала бить ключом. Боль была настолько невыносимой, что хотелось орать, чем впрочем я и занимался, пугая окружавших меня птиц.
Насколько помню, была весна, настолько ранняя, что снег сошел давно, хотя по ночам все еще было холодно. Впрочем, в Джелалабаде снега не было. Так…. Изморозь по земле.
Мы стояли на охране аэропорта, в первой линии, кажется так, посему скорость транспортировки моего тела в лазарет была на высоте. Не успев очухаться, меня раздели, ощупали, и велели готовиться к операции. Впрочем, как мне вспоминается, я был к этому давно готов, но вот беда… наркоза, как назло не было, точнее был, но исключительно для раненых.
Всего три укола в пузо и меня стали кромсать ножом, не обращая внимания на мои вопли. А вопить было от чего. Уже позднее, в СССР, я интересовался, сколько должно быть уколов при вырезании аппендицита, и мне говорили, не менее 5-6, а то и более. И при общем наркозе. А тут ТРИ!  И все местные!
В общем, когда начался отходняк, это период когда наркоз ослабевает, началось самое интересное, т.е. самое болезненное. Но вытерпел.
Самое приятное было лишь тогда, когда тебе меняли повязку. Ты лежишь весь голый, как новорожденный, а милая девушка - медработник, старательно отводя глаза, нежно меняет бинты. В эти периоды член стоит ужасно неприлично. И вся эта радость у неё перед глазами.
Только за это им следовало давать Ордена.
За терпение.

                Ноябрь 1980 года.

В сентябре – октябре батальон участвовал еще в нескольких операциях, но были они не долгие по времени и больше напоминали туристический поход в горы. Ни стрельбы, ни убитых, ни раненых. Ну, может быть кроме той, что была в Сурхруде. Где Лешка Акимов, рискуя жизнью, вывез на БМП с поля боя нескольких раненых. Тогда было убито человек пять. Или в  уезде Кама, куда нас забросил вертолет МИ-9МТ, и где погиб лейтенант Гуро – мы вместе учились в ТВАККУ и жили в одном районе… Ладно. Об этой операции все же чиркну пару строк.
Впервые перепутав вертолеты, я влез в не свой, а первый попавшийся и был сброшен со своей группой  в расположение десантного батальона, и естественно, в его же распоряжение. Если ДШБ находился на правом фланге операции, если смотреть со стороны расположения бригады, то мой первый – должен был прочесывать кишлаки, стоящие в стороне, в километрах пяти от места сброса. А между ними ровное, как мысли офицера, поле.
Получил от Князева по рации вводную, выполняя которую пришлось слезать с гор и двигаться в сторону населенного пункта «А», куда, по расчетам и спрыгнул первый батальон, во главе с капитаном Олейничем. Следуя логике, к 16 часам наши, то есть мой батальон был просто обязан выйти в рубеж, проходящий по срезу виднеющихся вдалеке кишлаков.
Война там разгорелась не шуточная, ибо мы все слышали, как затарахтел АГС, поддержанный сотней автоматов, сливающийся с ответными выстрелами духов, как правило, начинавшими первыми.  Среди какофонии звуков, явственно слышался глас минометов, а на горизонте, в месте того самого среза, куда мы собственно и направляли стопы, стали расти клубы огня и дыма, придавая довольно грубому пейзажу очарование кисти Дали.    
Именно там я впервые увидел, как сбивают вертолеты. Мы только тронулись в путь, хотя десантная операция еще не закончилась, и вертолеты все еще доставляли пехоту в места выброски, когда я заметил МИ-8МТ, выпустившим несколько нурсов в сторону гор, обозначил расположение противника.
На высоте около 500 метров, вертолет неожиданно закружило, видно чей-то удачный выстрел сбил хвостовой пропеллер, и тот стал терять высоту, медленно падая на серые камни Камы, по которым я шел со своими, для соединения со своими же.
Ни дыма, ни огня я не видел. Лишь черная точка, отделившаяся от вращающегося вертолета, летевшая в сторону земли. Это пилот был выброшен из нутра боевой машины силой инерции. Трагедия произошла в километрах двух от меня, но открытое пространство позволяло видеть каждую подробность того военного эпизода, словно ты сидишь в кинотеатре. Боевая машина, тем временем, все больше закручивалась в смертельную спираль, чтобы окончательно рухнуть на камни. Почти у самой земли от него отделилась еще одна точка, бывшая, как и первая, скорее всего пилотом, и упала в песок.
Практически туда же рухнул и сбитый вертолет, на месте падения которого вырос гриб взрыва, очень напоминающий ядерный. А огонь в кишлаке, куда мы и направили стопы, прекратился. Через несколько часов мы соединились с первым батальоном, как Второй Украинский с Первым Белорусским в Великой отечественной войне. Помню лишь мозоли, которые натер на пятке от долгого перехода. О том, что мы могли погибнуть в пути, не думали.
А лейтенант Гуро погиб в тот самый момент, когда перебегал мост, на котором ждала бандитская засада. Тогда часть подразделения уже переправилась на ту сторону, когда духи открыли кинжальный огонь. Чтобы спасти бойцов, он кинулся через мост, напролом, где и достала его вражеская пуля. Ранение было в голову, а он был мужчиной крупным. Когда его привезли в медсанбат, он жил еще семь дней. Операцию на мозг делал начальник медчасти, но спасти не мог. Жаль.
Мы все ходили под Богом. Впрочем, могу ошибаться, кого то прикрывал дьявол, поэтому перехожу к главному, от которого я немного отвлекся, за что и извиняюсь перед нетерпеливыми читателями, уже ерзающие в предвкушении домашними тапочками.
 Но о мистике потом. А пока о ноябре, ставшим для нас началом периода кайфа, о котором говорят, что он не бесконечен. Нас поставили охранять аэродром. Мечта дебила. По бумагам мы воюем, а в натуре – кайфуем. И ведь кто-то в Афганистане, на охране дорог провел практически все время. Ну что тут сказать. Повезло. Как нам тогда.
Распределив зоны ответственности, минометчикам на Джелалабадском аэродроме достался участок слева, от въезда на территорию, за которым росли оливковые деревья, чьи плоды настолько вонючие, что есть маслины я не мог лет двадцать, как вернулся оттуда.
Для офицерского корпуса вырыли яму глубиной около двух метров, чтобы поставить домик из фанеры, внутри даже в самый разгар пекла было не выше 20 градусов тепла. По температурной шкале – практически Россия средней полосы. Сверху из досок сделали крышу, плоскую, как желания прапорщиков. На всякий пожарный поставили буржуйку. Два яруса кроватей. Стену и пол жилища отделали солдатскими плащ-палатками. Недаром по дизайну и комфортности эта палатка считалась эталоном полевого проживания.
Минометы 120 мм расставили по периметру, чтобы из них можно было стрелять во все стороны света. Чуть сзади разместили «Васильки» - это тоже минометы, но автоматические, калибра 82 мм. Способные стрелять практически прямой наводкой. Определили ориентиры и дальность до них. Скажу сразу, работа нужная, но не имеющая практического применения, впрочем, солдат надо было чем-то занять?  А вот рытье окопов – вещь крайне важная, от безделья лечащая. Основная война была на земле, и противник, как и мы, терял бойцов именно от автоматного и пулеметного огня. С момента применения огнестрельного оружия, лучший способ спасения от него – окоп.  Хотя и минометы были, если честно, тоже ничего.
К третьему дню разместились, выставили посты охраны, в том числе и боевое охранение, таким образом, чтобы крик передового дозора, когда их будут резать, долетал до нас быстро и во время. Справа от въезда в аэропорт разместился штаб батальона. Автомобили с провиантом и медицинским персоналом в лице прапорщика Акимова.
Система безопасности аэродрома была настолько запутанна, что не только душманы, но и свои братья – пилоты, порой блудили в поисках выхода. Основная масса воздушных бойцов жила в бетонной казарме, на КПП и была надежно защищена от порчи и сглаза. Ели они также отдельно от нас, и возможно это не позволяло нам сойтись поближе. Хотя одно дело делали, все-таки.
  Главная задача на тот момент, стоявшая перед нами, была не спиться окончательно, так как водка продавалась практически в расположении батальона. Вертолетчиками - экстрималами. Свет был. Вода была. Еда тоже. Карты – были. Нарды – были. Что еще надо для военных действий? Женщины…. Но только на порнографических картах. Кстати до нашего медсанбата было рукой подать. По трассе Джелалабад – Пешавар пять километров вправо, если выезжаешь с территории аэропорта. До города – около 10 километров, но в другую сторону, по той, же трасе, справа и слева растущими деревьями.
На следующий день я и решил посетить медсанбат, благо у них работы практически не было, ибо бригада медленно превращалась в сторожевую, охраняющую всех и вся. Под вечер, чтобы зря не тревожить командование медсанбата, я на попутном БМП рванул на встречу со своей девушкой, с которой все-таки познакомился, и даже пару раз перекинулся ничего не значащими фразами. С той самой, которая мне делала перевязку, когда я валялся с аппендицитом. Спросив у дежурного, где она, я без стука вошел в её палатку и….
Перед собой увидел стол, на котором стояло вино, фрукты, шашлык, еще что-то, а за ним Она и какой-то медик в капитанских погонах. Помните картину Репина «Приплыли»? Или финальную сцену из Ревизора? Именно это я тогда наблюдал, когда они, точнее Она, увидела меня в своей палатке. М-да…. С бабами мне всегда не везло.
Больше я туда никогда не ходил.
Тем временем впереди ждал второй по значению Праздник, отмечаемый в войсках. 7 ноября. День Великой октябрьской революции, суть которой не понимали на Западе довольно долго, а самое главное – почему Великая октябрьская революция отмечается в ноябре? Ну как у богословов, до сих пор не могут договориться, по какому стилю родился Иисус Христос, но новому или старому.
Аэродром был частью нашей жизни. Спокойной и тихой, как в СССР.
Ночь. Я возвращался с ужина, который накрывали у штаба батальона, под яркими звездами, практически в полной тишина под звуки цикад. Луна еще не взошла, поэтому романического настроения как бы и не было. Когда меня остановил грозный окрик, я мыслями был в районе Воронежа с любимой девушкой в обнимку.
- Стой, кто идет?
Вздрогнув, я все же сумел ответить.
- Минбатарея…
- Пароль… Пароль…, какой пароль, товарищ лейтенант?
- Это ты мне скажи, я должен говорить отзыв…, - долгое молчание, переходящее в тягостное. – Забыл…, - раздается наконец.
- Обтюратор.
- Спасибо, товарищ лейтенант. Отзыв?
- Пошел на ***, - в сердцах бросаю я, и туже получаю в ответ.
- Неправильно. Компенсатор!
Кто такие пароли выдумывает? Чьи мозги их запомнят? Хорошо, что часовой знал меня не только в лицо, но и по голосу. Он был из первой роты, стоящей неподалеку. Возможно один из тех бойцов, кто был со мной в Харе. Особо не старался, но чувствовал к себе уважение с их стороны.
Ладно… Проехали.
Захожу в палатку, а там незнакомый старший лейтенант. Невысокого роста, круглолицый, явно не из обоймы командующего войсками. Лет далеко за тридцать. Эдакий крепыш без перспективы на будущее.
- Павел Фадеевич, - представился он, протянув руку.
- Игорь Владимирович. К нам? – на всякий случай уточнил я.
- Нет, - радостно рассмеялся старший лейтенант, - во взвод управления батареи.
- А может СОБом (старшим офицером батареи) пойдешь? – спросил Князев, раскладывая пасьянс. Он на ужин иногда не ходил.
- На хрен. Пусть молодые рвут жопу, - коротко и ясно выразил он четырьмя словами свою жизненную позицию, пристально осматривая меня с боку. Старший Офицер Батареи отвечал практически за тоже, что и командир батареи. И его жопу драло начальство чаще, чем жопу комбата.
Так к нам в батарею прибыл еще один главный персонаж данной книги, о котором можно было писать долго и нудно, но, он опередил события, сам рассказав о себе одним коротким предложением. Добро пожаловать в клуб карьеристов.
Любимая фраза Попова – а это его настоящая фамилия с ударением на второе «о», была: - Куда солдата не целуй, у него везде – жопа.
Впрочем, это было не только его выражение, но и внутреннее состояние души. Фраза, начертанная на его фамильном гербе. Жизненный принцип.
Как и положено, в тот же вечер он представился двумя бутылками водки, консервами с закуской, сладостями, опустошив чемодан. Все это богатство лежало на столе в ожидании наших зубов. Да, правильный офицер прибыл в батарею.
Влился в коллектив он настолько стремительно, что было трудно представить, как мы вообще без него жили все это время. Как и все карьеристы, он знал практически всё. Даже то, о чем имел слабое представление. Был он резок, и не только в суждениях, но и поступках. Не трудно догадаться, что его отправили в Афганистан исключительно из-за его службы. Возможно, даже командир его полка вздохнул с облегчением, когда увидел корму Попова, покидающую его воинскую часть.
Говорил он громко, даже чересчур. Смеялся искренне. Раскусив Князева, отвел тому ступеньку в своём ранге приоритетов, поставив на соответствующее место. Я с ним так и не подружился. Сказывалась разница в возрасте. Забегая вперед, скажу, что именно он спас меня от неприятностей, сулившей мне как минимум порицания, точнее, его жопа. Но об этом гораздо ниже. 
С первого момента нахождения в батареи, служить всем стало веселей. Особенно солдатам. Как два вампира чуют друг друга на расстоянии, так и Князев в Попове почуял родную душу. И практически передал ему управление войсками.
Первое что он сделал, когда мы все проснулись на следующий день, так это прочитал военнослужащим батареи короткую лекцию «о вреде непослушания» практически до обеда.  Князев был доволен. Я был доволен. Шатилов был доволен. Вот на таких молодцах и держаться вооруженные силы. Не будь их, все бы развалилось на винтики. Что ж осталось посмотреть, каков он в бою.
Месяц балдежа, который разлагает боевое подразделение, закончился в первых числах декабря, когда наш же батальон вывели на дальние точки, в первую линию обороны страны. Я попал на территорию уезда Сурхруд, вместе со старшим лейтенантом Гапаненком и его взводом, под его начало, и для поддержки его огнем из «Василька».
Удобно расположенная высотка позволяла рассмотреть всю местность в радиусе нескольких километров, и при нападении на нас, мы могли продержаться на точке столько, сколько имели боеприпасов. То есть практически всю оставшуюся жизнь. Установив самодельные мины из гранат «Ф-1», и развернув морду БМП в сторону наиболее удобную для атаки против нас, стали рыть систему траншей и окоп, дабы передвигаться от одного места к другому исключительно, ниже уровня земли.   
Как я уже писал о Гапаненке, это был живчик с занозой в заднем месте, и практически не сидел на месте, объезжая владения дважды в день внимательно осматривая местность.
- За нами выставили наблюдение, - неожиданно сообщил он мне. – Следы. Я видел следы наблюдателя вон там.
Он указал на дальний холм, стоявший чуть в стороне от нашего места положения.
- Ведут разведку, суки.
- И что делать? Может, из миномета проверим на вшивость?
- А что, - неожиданно понравилась ему моя идея, засандаль вон по той высоте.
Развернув миномет в сторону, указанную старшим лейтенантом, я прицелился из оптики, наведя перекрестие прямо на высоту, и нажал рычаг огня. Выплюнув четыре мину, миномет замер, выдохнув из жерла остатки дыма. Тем временем высота покрылась огнем, именно там, где и хотел его видеть Виктор.
Новый 1981 год мы также праздновали вместе. Но перед этим произошли события, в корне поменявшие мое отношение к афганской армии.
Неподалеку от нашей точки, а если быть точным вправо на километр, если смотреть в сторону Сурхруда, стояла афганская часть. Для организации взаимодействия мне потребовалось встретиться с командиром для согласования разных там вопросов по организации огня и т.д. и т.п. В общем поняли. Захватив обузу в виде одного из бойцов, я двинулся в путь, рассчитывая вернуться не позднее чем через полчаса, но задержался на целых пять. Вторая половина дня была не столь опасна, чем предутренние часы и ближе к ночи с 18 до 23. Как самое темное время суток. Тогда духи просачивались сквозь наши боевые порядки незамеченными. 
И вот я иду к командиру недалеко стоящей части, ну хотя бы познакомиться и все такое. Ближе к их лагерю, а они располагались в овраге, неожиданный голос заставил меня остановиться. Заметив афганца, бегущего к нам, я попросил солдата быть как можно бдительней. Мало ли что. Двигаясь зигзагом, тот, наконец, добрался до нас, улыбнулся.
- Минен…
- Мины? – он закивал головой, глазами показав, как это страшно.
Затем поманил за собой пальцем, попросив обращать внимание на землю, по которой мы шли. А обращать стоило. Вокруг нас были установлены мины, и мы шли по минному полю по определенной траектории, настолько сложной, что в темноте пройти снова вряд ли получиться.
Спустя минут двадцать, мы перевалили за бугор, и перед нами открылось житиё афганских военных. Столь же скудное, как и вся страна. Встретил нас командир части – высокий и сильный мужчина лет сорока с уверенным взглядом опытного вояки, одетого в потертую куртку. Пожал ладонь. Жестко. Представился. По русский говорил неплохо. Я представился со своей стороны.
Как это принято на Востоке, меня сразу отвели в его палатку весте с бойцом и предложили чай. Пока то, да сё, мы разговорились. С трудом подбирая слова, ему все же удавалось правильно формировать предложения, хотя кое-что мне пришлось додумывать.
Я сказал, что мы прикрываем аэродром, и участок, показав его на карте. Он кивнул, понимая меня.
- Душманы там, - неожиданно ответил он на мой вопрос. И он достаточно точно показал их место на моей карте.
- Точно?
- Я знаю, - спокойно сказал он. Судя по глазам, он не врал.
Мы еще о чем-то говорили, пили чай, снова вели беседу. Опять пили чай, и так за чаем практически и промчалось время. Стало темнеть.
- Мне пора, - он кивнул, уже вполне дружелюбно, и я сказал бы даже более приветливо. Спросив его, можно прийти еще, он не ответил, но и не дал согласия. И только в момент прощания, сжимая мою руку, молвил:
- Через два дня можно.
Но удалось лишь через неделю, так как я на пару дней матанулся в бригаду, на перевязку, стала гноиться ссадина, полученная недавно. Так там и остался, пока Витя руководил и своими и моими бойцами. Приехал я и сразу в афганскую часть.
Так же, как и в прошлый раз, нас встретил наблюдатель, который провел по минному полю. Также как и прошлый раз меня пригласили в офицерскую палатку. Так как я приехал с таджиком, владеющим фарси,  мне хотелось поговорить с командиром части более подробно и на разные темы, интересные нам обоим. Но его не оказалось на месте.
Политический советник, пришедший вместо него, рассказал нам, что он и еще несколько солдат были убиты во время проверки одного из кишлаков в Сурхруде. Как и остальным солдатам правительственных войск, ему отрезали голову, выкололи глаза и вспороли живот. Над своими, афганцами, духи издевались более изощренно, чем над «шурави».
Жаль.
Но жизнь продолжалась.
- Было бы здорово, если получу Звезду Героя? А Игорь?
Командир бригады искал «героя» в своей обители, но найти не получалось, хотя представление на Гапаненка было послано где-то полгода назад, и ему даже удалось побывать в Кабуле, но почему-то застопорилось, как позднее рассказывал Виктор, там своих претендентов на «Героя» было с вагон и маленькую тележку. И очередь, аж до самой границы с СССР.
Что самое интересное, все претенденты имели не менее ДВУХ БОЛЬШИХ ЗВЕЗДОЧЕК на погонах, т.е. были не ниже звания подполковника. Кто не знает, у нас в советской армии только старшие офицеры (от майора и выше) и совершают героические поступки.
- Герой, он и в Афганистане – Герой, - Витя Гапаненок, с которым я торчал на точке в пятидесяти километрах от базы, выглядел мечтательно. Полстакана водки, привезенной мною на праздник, еще более сплотили наше взаимное уважение. Если честно, Витя был не самым хреновым претендентом на столь высокое звание. И уж гораздо лучше тех в бригаде, кто это звание получил, даже если и посмертно.
- Давай, - мы чокнулись, закусывая шашлыком, приготовленным из барана, которого подстрелили сегодня утром в двух километрах от точки.
Бойцы делали себе что-то в казане, приготовив для офицеров шашлыки, который и сами попробовали, но как-то вяло. Видно были сыты. Какой бы праздник не был, а боевое дежурство никто не отменял. Поэтому как минимум треть подразделения была при оружии и на боевых постах, зорко высматривая впереди стоящее пространство серой земли.
За месяц мы соорудили вигвам, закопав его в землю, окопались траншеями и расставили мини настолько плотно, что любое желание духа испортить нам праздник, могло напороться на фугас.
- Споешь? – попросил он.
- Давай…, - я взял гитару и выдал несколько песен, которые были на слуху в 80 годы. До Нового 1981 года оставалось около часа.
Затем мы выпили еще. Затем еще. И, наконец, наступил Новый год. Слава Аллаху, или алилуя… это кому как. В память об этом событии, мы лупанули из всех видов оружия, напугав пол Сурхруда. Особо понравились осветительные мины. 
Хара почти забылась.

     Январь 1981 года.

Новый этап операций, начинался ранней весной, когда перевалы освобождались от снега, открывая козлиные тропы, ведущие через границу, по которым и шел экспорт оружия, все больше досаждавший нам. Именно в 1981 году нам объявили, что духа поступили ракеты «земля-воздух» американского производства «Ред-Ай». После этого заставить вертолетчиков снижаться до 500 метров, для прицельного бомбометания можно было только молитвами. 
Как всегда самыми проблемными уездами были Сурхруд, Кама, Лагман, которые, не как на севере – Тулукан, Рустак и Файзабад, мы не могли взять в течение нескольких лет. И по моему, никогда и не брали. Даже в самом Джелалабаде наша власть сохранялась лишь днем, а ночью переходила духам.   
Возвращаясь на базу с Гапаненком Витей, мы подорвались на фугасе. Ехали на броне, и потому никто не пострадал, если не считать смещение позвонков у пары бойцов, да легкого сотрясения мозга у механика-водителя. Случилось сиё чудо  в самом конце января, а в феврале уже со мной персонально случился казус в виде воспалившегося аппендицита.
Операцию делали в медсанбате, на местном наркозе, помню боль была адская, ибо все, о чем переговаривались хирурги, я слышал, и даже пытался комментировать их работу. А спустя пару недель, когда шрам загноился, я заболел тифом и был отправлен в Кабул до полного излечения. Посему часть операций, проводимых бригадой, в этот период пропустил не по собственной воле, но по болезни.
Как попал в госпиталь в Кабуле – не помню. Был в летаргическом сне. Очнулся в палатке. Один. Холодно. Грязно. Пакостно на душе. Особенно по ночам. Лишь на третьи сутки ко мне подошли врачи. И то ненадолго. Подтверждая когда-то кем-то сказанную фразу, что, мол, при всем старании врачей, пациент выжил. Все это время я практически не ел. Во-первых, не было сил поднять ложку, во-вторых - не кормили. Раз в день приносили какую-то бурду желтого цвета, от вида которой тошнило по-взрослому.
Госпиталь, расположенный некогда там, где стояли и мы под Кабулом, у конюшен, представлял собой мини-клоаку, где санитары из числа солдат творили всё, что им вздумается. Если офицер или (что мало вероятно) замполит, прибывал со своим чемоданом или вещами, имеющими стоимость, санитары накачивали последнего наркотиками или еще какой гадостью, затем рылись в его вещах. Забирая все более-менее ценное.
Мой тревожный чемодан прибыл со мной, и этот факт стал для него фатальным. Кроме обязательной зубной щетки, я взял с собой (зная нрав прапорщика Шатилова воровать чужие вещи) пару джинсов и куртку с эмблемами НОТОВских войск. Это была моя ошибка.
Помню ту ночь, словно была она недавно.
Меня трясло как в лихорадке, холодный пот струился по телу, ночами под Кабулом было достаточно прохладно. Печка – буржуйка не топилась. А в феврале, как стемнеет, доходило до минус десяти градусов. В палатке я лежал один на одной из пяти коек. Грязный земляной пол, холод, пронзающий насквозь, трупный запах, проникающий в сознание и мерзкое чувство безысходности. И никакой охраны.
Тиф. Это почти приговор. Мгновенно теряешь вес, жуткий понос, температура под сорок и липкий пот, доводящий до безумия. Иногда впадаешь в кому. Мир воспринимается как сон, стирая грани между реальностью и бредом. Пожелай Смерть забрать тогда мою душу, я не стал бы особо сопротивляться.
Они вошли в палатку часов в десять вечера. Я не видел, сколько их было, только слышал голоса. Далекие, нереальные, глухие.
- А если проснется?
- Исключено. У него тиф, я дал ему…. Нет, не проснется.
Попытка повернуть голову в сторону говорящего, была легко пресечена чьими то заботливыми руками, накрывшими мою голову байковым одеялом. Чтоб не видел, а за одно, и не слышал того, что слышать не положено. Но я слышал всё.
Около получаса они рылись в моих вещах, примеряли джинсы, смеялись, переговариваясь о чем-то своем. Тусклый свет ночника освещал воровство, но я не мог даже взглянуть в их сторону, мешало одеяло, которое не было сил сбросить с глаз, настолько был слаб и немощен. Руки и ноги стянуло невидимой цепью. Да еще этот проклятый озноб жестко сковал мое сознание. Лишь из глаз текли слезы злости. Из-за своей беспомощности.
Пришедший на четвертый день врач, внимательно осмотрел меня, что-то говоря санитарному брату, стоявшему неподалеку, тот механически отвечал и голос его мне почему-то показался знакомым, хотя видел я его первый раз в жизни. Ну да, ладно. Каждый берет трофеи там, где может.
Проехали….
Не буду говорить, насколько противно было лечиться, пока твои близкие гибнут в боях, но спустя некоторое время, ближе к концу марта я вернулся, встретив новых людей, как солдат, так и офицеров, и с радостью узнал, что все мои друзья живы и здоровы.

                Орден Ленина.

Имя этого деятеля 20 века известно многим, в основном историкам, старым пердунам и их женам.  В советское время эта железяка – Орден Ленина, пользовалась спросом у всех военнослужащих. И по шкале приоритетов твердо занимала первое место. Ныне у молодых – иные герои. Как сейчас помню, уезд Сурхруд всегда был гиблым местом, как для афганской армии, так и для нас – шурави.  И мы сами к этому приложили все свое старание. Именно туда мы и должны были направиться. Вскоре.
Очередная операция проводилась в составе бригады с задачей уничтожить ранее не уничтоженных врагов революции славного Афганистана, а заодно предоставляла шанс пополнить свой багаж награбленным товаром за счет прочесываний местного населения, как по вертикали, так и по горизонтали.
К тому времени я вернулся, вылечившись от тифа практически полностью, и рвался в бой, как римские легионеры против Карфагена, не думая ни о себе, ни о своей жизни. Хара воспринималась неким листом бумаги, давно перевернутым в книге бытия.
Как вы догадались, операция проводилась опять в Сурхруде.
Чтобы не тревожить бога войны, шли по сухому дну некогда бурной реки, расписанные по штурмовым группам загодя в бригаде, тихо, насколько это было можно, начав движение ранним утром, мечтая к середине дня уже взять этот грёбаный уезд. Сил хватало. Танковый батальон, и два пехотных, наш первый и третий,  на броне вползли на территорию контролируемую духами не только ночью, но и днем. По пути постреливали. Как без этого? И довольно плотно. Но мы привыкли и почти не прятались, зная какие духи снайпера. Хреновые…
К вечеру разбили бивак в километрах пяти от гор, у подножья которых застыли лачуги дехкан, и принялись заниматься самым важным для войны делом – ужинать. Уйдем мы отсюда через месяц, на награждение орденом Ленина, но я снова опережаю события, ибо до операции в Сурхруде, как впрочем и до того как бригада номер 66 (почти число Зверя) получит Орден Ленина, произошли события настолько важные, что пропустить их грешно.

                Событие № 1.

За десять дней до начала марша в Сурхруд, мы стояли на аэродроме, охраняя его от духов. Практически бездельничая. Стояли уже месяца два или три. Не помню. Именно на аэродром я приехал из Кабульского госпиталя, продолжив, так сказать, период адаптации духа и реанимации сознания (реабилитации?).
Охрана объекта, как и в наше время, представляла нам шанс выспаться, отдохнуть, и покуролесить. Но для второго и третьего нужны были деньги. А их не было. Зарплата задерживалась, а душа требовала зрелищ и хлеба.
План созрел мгновенно – духи покупали топливо всегда и хорошо, недаром майор Титов, ответственный за бензин и соляру в батальоне, постоянно требовал от командиров рот отчеты по расходу ресурсов. Скажем, рота старшего лейтенанта Какимбаева прошла километров сто, тот пишет отчет по расходу ГСМ, а майор Китов такую же писульку отправляет уже в штаб бригады, но вместо 100 км, пишет 200. А бензовоз – вот он, всегда под рукой. И всегда полон, если конечно, майор Китов пьян, а если трезв – горючее исчезает в закромах, как говориться, Родины. Причем роль Родины исполнял ближайший душманский базар.
Так о плане, разработанном мной, как самым молодым офицером в батарее, выполнялся он также мной. А был он таков. Берем несколько бочек, заполняем их водой, сверху полив бензином. Создавая в них ощущение наличия ГСМ при его полном отсутствии.  Бензина действительно было мало, все остатки забирал себе Китов, но он не знал о предпринимательском духе, витавшим над аэродромом, где стоял наш 1 батальон.
Начало операции решили провести в 11 часов ночи, когда все начальство спит. Взяв ГАЗ-66, я, с тремя бойцами, один из которых владел афганским языком, нагрузившись бочками с водой рванули в Джелалабад на ярмарку советского раздолбайства. Отрезанная голова зам. по вооружению бригады забылась.
Шли с потушенными фарами, до города было около 10 километров, на скорости под 80 км в час. Благо трасса было ровной, как наши мысли. Луна еще не выглянула, поэтому мы спешили, если выглянет – нас будет видно за несколько километров. Жажда наживы гнала нас в спины попутным ветром.
А вот и огни города. Все смотрят на нас как на сумасшедших. Мы машем в ответ руками, показывая свои мирные намерения. Проходивший мимо меня дух с автоматом АК-47 чисто по инерции также махнул мне рукой. Я ответил. Да… среди духов попадались тугодумы.
А вот и рынок. Заезжаем за угол, и, кивнув подбежавшему афганцу, начинаем сгружать бочки на землю, рассчитывая продать воду минут за пять. Всех трясло, как в лихорадке. От избытка адреналина. Продали за две, не торгуясь, получив вместо воды пачку дензнаков. Думаю, нас бы всех изнасиловали, если бы додумались открыть крышки бочек. И думаю, не один раз. Но нашим жопам тогда повезло.
Драпанули мы от духов также быстро, как и примчались туда. Вокруг свет, работают магазинчики, духи пьют кофе и курят кальяны, рядом лежит оружие, а тут шурави. Как говориться, «здравствуйте, а вот и мы». И множество непонимающих глаз, смотревшись на нас одновременно, и со страхом и с ненавистью.
Пачку дензнаков я поделил на четыре части. Одну из них отдал бойцам. Остальное взял себе. Две из них принадлежали Князеву Юре – командиру батареи. Возвращались мы из Джелалабада довольные, как мартовские коты. Живые и при деньгах. Спасибо Аллаху.  Но на аэродроме нас ждал сюрприз.

                Событие № 2.

Одновременно с моим отбытием в город за деньгами, Князев и Попов (командир взвода управления – 32 года, старший лейтенант, рост 160, вес 90) решили начать готовиться к дележу добычи, начав с водки. После второй бутылки, когда им мерещились деньги уже в кармане, между ними возник конфликт интересов, итогом которого стала простреленная жопа старшего лейтенанта Попова Павла Фадеевича.
И тут возвращаюсь я с рыбалки. И прямо на бал. Полный старшего и не совсем офицерского состава из штаба батальона. Далеко не трезвый капитан Олейнич – командир батальона с майором Китовым уже начали пьяный разбор полетов. Точнее, будучи пьяными, начали разбор полетов. Вот так.
- Вы какого *** здесь делаете? – обратился ко мне майор Китов, но вспомнив, что я часть минометной батареи, мгновенно отвернулся, делая вид, что и не задавал мне никаких вопросов.
Постояв так минут пять, оба развернувшись на 180 градусов отправились в штаб к себе. Допивать. Попова уже увезли, а от Князева ничего нельзя было добиться. Даже пытками. Он валялся на спине, грязный, обмочившийся в одном из фанерных домиков и стрелял в небо, выпуская в звезды третью пулю. Подойти и разоружить его побоялись и майор Китов и капитан Олейнич. Затем, зачем-то приложил к виску срез ствола, но так и не решился нажать курок.
Внезапно, его безумные глаза полные водки бессмысленно посмотрели на меня, пытаясь понять, кто это стоит? Не поняли….
- Дайте пистолет, - я присел рядом и протянул руку, отобрав оружие, которое ему уже не понадобиться.
- Комбат приказал вести его в медсанбат, - один из водителей уже завел машину и, разбрасывая дисперсную пыль из-под колес, обдал ею и светом фар меня, остановившись рядом.
- Сказал, так сказал, - согласился я и, помог окончательно свихнувшемуся капитану влезть в кабину, затем влез следом за ним, устроившись на капоте. – Поехали….
До Шармайхеля – нашей медроты было минут двадцать пути. Считай совсем рядом. Да и поездка могла быть вполне комфортной. Ночь. Звезды. Ветерок. Вот только если бы капитан Князев не обосрался.
Дальше ничего писать не буду ибо, как и тогда, опять начинает тошнить. Еще раз, до того момента, как он окончательно покинет дружественный Афганистан, я встретил его на базе в бригаде. Стараясь изобразить из себя заботливого папу, он так и старался мне угодить, настырно объясняя, что я должен делать в первую очередь, командуя батареей.
Мне искренне было жалко это уже старого капитана, неуклюже пытавшегося сгладить расколотые его говнистым характером наши отношения. Я помню как на прощание пожал его сухую ладонь, а потом долго мыл руки в реке Кабул, проносившей свои воды мимо расквартировавшейся на берегу бригады. За одну ночь батарея потеряла практически всех своих офицеров (с ударением на второе О).
В той Сурхрудской операции я выполнял обязанности и командира батареи, и командира взвода управления и старшины. Первый раз в жизни. За всех. На боевой операции, в которой батарея понесла потери. Убило двоих. Одного из которых застрелили свои. Того самого туркмена, который насиловал молоденьких солдат.
Это был худющий, но исключительно нахальный тип из числа туркмен, в совершенстве владеющий фарси. Был он как бы при командире батареи, снабжая его: то ногтерезками, то баночкой «фанты», то фирменными сигаретами, то еще чем. Моя попытка поставить его в строй натыкалась на жесткое противодействие со стороны Князева Юры. Порой этот туркмен даже на вечернюю повестку не являлся, а появившись, тащил Князеву что-то из съедобного, которое последний использовал по прямому назначению. Т.е. ел.
Уже позднее, я узнал (когда остался единственным офицером в батарее) что он был и уродом, насилующим молодых солдат. Кто сопротивлялся ему, избивал. Как правило, насиловал он забитых русских пацанчиков из глубинки СССР, не имеющих земляков, физически слабых, и не способных к сопротивлению. Но нарвавшись на молодого земляка, получил очередь из автомата в живот, и подох, как скотина в песках Сурхруда.   
Каждому – своё. Так кажется звучит надпись на воротах Освенцима. Афганистан и был НАШИМ ОСВЕНЦИМОМ.
Понравилась формулировка сопроводительного письма отправленного родителям этого туркмена замполитом одной из рот, выполнявшего роль замполита батальона. «Погиб, прикрывая отходивших солдат». Но орден этот гад почему-то не получил. Странно. В Афганистане моего периода большинство пидарастов Ордена получали.
В той операции погиб смертью героя и пнш батальона Шацких Юра. Вот уж действительно, смерть смерти рознь. Он был настолько мужественный человеком, что казалось, Смерть сама боится его. Щуплый, он обладал особым даром быть другом, хотя и принадлежал к командованию батальона.
Ночной бой самый сложный для любой армии мира. Ночной бой – как лакмусовая бумажка высвечивала суть человека. Капитан Шацкий перебегая поле под огнем противника, нашел свою пулю. Он умер мгновенно. На поле брани. Как воин. Лицом к врагу.
А за несколько суток до гибели капитана Шацкого четверо ублюдков в советской форме, там же в Сурхруде, ночью побывали в ближайшей деревушке, где изнасиловали и расстреляли 8-летнюю девочку, а заодно и всю её семью. Узнав про сей случай (а узнали они исключительно от территориального управления афганского ХАДА – службы безопасности), в батальон примчались все генералы, какие в тот момент числились в Афганистане (некоторые за этот приезд получили государственные награды). Шухер я вам скажу, был что надо. Трясли всех и не только за мошонку.
Если бы не ХАД про этот случай вообще никто бы не вспомнил. Росчерк войны, каких на полотне полкового знамени бригады было сотни. Знай бы только свои, – уж точно никому бы не сказали. А на хрена самому себе рыть могилу? В Советской Армии был закон – за нарушение в подразделении отвечал командир подразделения. В преддверии награждения Орденом Ленина, и такой казус? Полный Шармайхель.
Тогда, на следующий день после того преступления, в духи записалось всё взрослое население Сурхруда. 
Был военный трибунал. Специально приехал из Москвы. Второй раз в жизни (первый был Нюрнберге). Тем четверым гадам, дали от расстрела до 13 лет. На их фоне, расстрел говнистого туркмена из первой минометной батареи забылся, хотя молоденький солдат, нажавший курок, которого домогался этот пидор, получил свои 10 лет.
А еще через пару недель 66 бригада получила Орден Ленина, как самое заслуженное подразделение Советской Армии. Всё было чинно. По-военному скупо и трогательно. Знамя было поцеловано. Перед ним постояли на коленях практически все политработники. У них это получалось лучше всех. Со стороны показалось – помолились.
Интересно, а что происходило в НЕ заслуженных полках и бригадах 40 армии? Подумать страшно….

                Последняя операция.

Уже с новым комбригом. Подполковник Смирнов уехал, ожидая генеральские погоны, попрощавшись с бригадой, на его место прибыл подполковник Оздоев Семен Григорьевич. Мы в то время стояли на дороге Кабул – Джелалабад, воруя из проходящих машин дыни и виноград, превращаясь в простую (из паркетных) бригаду. Стояли настолько долго, что конфискованные месяц назад два ящика с белым виноградом, успело превратиться в вино типа лимонад.
Бойцы лопали из казана, который нашли в ближайшем ауле, покинутый жителями, а в солдатском бочонке парилось вино, ожидая наших глоток. На жаре вино доходит почти как кава, но все же не так. Помню, лишь что стояло оно около 4 недель и, в конце концов, было выпито.
Что такое стоять на охране дороги? Это такая боевая операция, отличающаяся от отпуска наличием оружия и отсутствием баб. В июне я стоял на отдельном полуострове, в июле - в типа крепости. Поменяли. И там и тут от озера - Джелалабадского моря, было рукой подать. Когда стоял на полуострове, познакомился с афганским офицериком лет 18, но уже командовавшим ротой. С ним как то неожиданно сдружился. Вечерами ходил к нему пить чай. А чай афганцы готовить умеют. Поверьте на слово.
На прощание он оставил мне свою фотографию, я – свою. Она до сих пор со мной.
Казус, случившийся в этот же период, требует моего вмешательства. Командир батальона вызвал всех офицеров в штаб, и мы, кто на БМП, кто на авто, подкатывали потихоньку, обнимались – не виделись то месяца два, и травили байки. День стоял как всегда в Афганистане, жаркий. Градусов под 60. Штал батальона расположился у Джелалабадского озера, прикрытый со стороны дороги деревьями, непонятной ориентации.
Подали обед. Все чин-чинарём. Вынимаем ложки, облизываемся потихоньку, сухпай осточертел, и тут…. Опа-на! Бойцы, вылавливающие афгани из штанов доверчивых мусульман, стали кого-то бить и даже ногами. Приглянувшись, замечаю в избиваемом человеке знакомое лицо… точно – Паниковский, только рыжий.
Подхожу и слышу, как один из бойцов докладывает:
- Шпиона поймали….
- Шпрехен зи дойч? – сажусь я на любимый конек. Этот вопрос я задавал практически всем афганцам.
- Я-Я, - радостно отвечает афганец и тут же получает по носу.
- Немецкий шпион, - заявляю я, - тащите к комбату.
Так, что мы не только отдыхали, но и шпионов ловили. Правда этот был единственный, но до чего же было приятно дать ему по жопе ботинком! Сразу почувствовал себя офицером СМЕРШ.   
После 1,5 лет сплошных боёв казалось, что попали в рай. Утром – рыбалка. Затем уха. Жаренная рыба. Вечером – гитара и сон, настолько глубокий, что война как бы уже не воспринималась войной. Главное – мы живы. Почернели настолько, что Сочи от зависти захлебывалось соплями. Но отдыхать тоже надоедает. И тогда я решился на очередную авантюру.
Требовалась машина, защищенная с боков мешками с песком, чтоб не брала пуля, пара бронеплит, для водителя и старшего машины, по той же причине. И все хорошо, но с мешками оказалось напряг. Тогда стырили у афганцев металлические ковшики, наполнили их песком с камнями, расположили все это в кузове таким образом, чтобы они защищали бойцов, лежащих на полу. За два дня справились и решили начать операцию через неделю после того, как наша броне-группа была обстреляна со стороны пригорода Джелалабада. 
Решили работать с часу до трех, чтоб нас было лучше видно. Под луной. Сделали, как решили. И в течении нескольких дней выезжали на операцию полную вооруженных бойцов, используя себя как приманку. Курсируя от Джелалабада до поворота на плотину, я всматривался в темноту, аж глаза болели, отсыпаясь от ночных рейдов в течении дня. Все впустую.
И тут, ближе к сентябрю, новый командир батальона, вновь прибывший майор Борисов, наконец объявил о скором рейде в район Тора-Боры, которую мы брали, если не изменяет память, раза два. Предоперационную шумиху опускаю, ибо вместо Князева, по замене, прибыл капитан Фельшер назначенный на должность командира батареи, с которым и протопал я свой последний боевой поход. Я не мешал ему командовать, а он мне жить.
Именно тогда она меня догнала. Все это время я бегал от этой суки, стараясь держаться подальше от неё, но именно тогда, когда я неожиданно для себя вдруг осознал, что уж теперь то всё, ей меня не догнать, она грубо толкнула меня в спину. Память, я говорю именно ней.
На той последней операции наши долго ходили по горам, выискивая противника, который даже не улепетывал, а спокойно жил в кишлаках, мимо которых мы топали, отбивая пятки. Третий день, а его все нет. Нет выстрелов. Нет ажиотажа. Нет горячки боя. Ляпота. Я спустился с горы вниз к сухому ручью, чтоб размять ноги. Сверху видел наших пацанов, развалившихся на камнях, согретых дневным солнцем.  В километре – афганский танк Т-55, на таких мы уже не воевали. Выбрасывающий черную копоть, он пугал практически всех в округе.
Задумавшись, я углубился в ущелье, пройдя километр не больше, и тут она меня схватила за ребра. Оглянувшись, я не увидел ни наших бойцов, ни того коптящего танка, никого. Если сейчас я вам скажу, что мое очко не сжалось, вы не поверите. Волна паники, какой я ни разу еще не испытывал, накрыла меня таким прибоем, что я чуть не захлебнулся. Холодный пот, до времени ожидавший своего часа в порах, выполз наружу. Глотку перехвалило чем-то напоминающее пеньку. Сердце забилось в ребрах, как птица удачи в клетке.
Из нутра выполз даже не крик, хрип, руки сами вцепились в автомат, нажав курок. Веер пуль вгрызся в ближайший камень, выбив искры. Из каждой расщелины мне чудились ухмыляющиеся рожи духов. И в каждую я стремился попасть, понимая где-то внутри себя, что если не успею, успеют они.  Практически мгновенно перезарядив магазин, АК-74 вновь ожил, словно и его коснулась мохнатой рукой Хара – эдакое чудовище, приходящее во сне.
Все свои магазины я потратил впустую, стараясь веером пуль оградись своё сознание от охватившего меня ужаса. Эти неосознанные поступки: передергивание затвора, перезаряжание магазина, и жатие курка были бы, безусловно, интересны Павлову с его собачками. Но тогда я не осознавал, ни причины, ни следствия своего поступка, пытаясь лишь сохранить себя, обращаясь к Спасителю, которого я знал по фамилии – Калашников.
Отходняк наступил также неожиданно. Тело размякло и потяжелело. Дыхание выровнялось, и потух сердечный ритм, а я заставил свое тело повернуть назад. Но возвращаясь, я постоянно оглядывался, словно среди расщелин  выискивал нечто, окунувшее меня в мое безумие.  Такие вспышки неосознанной агрессии перестали меня доставать лишь после сорока.
А так, больше ничего запоминающегося тогда не произошло, если не считать долгую ходьбу по горам, да очередной подвиг капитана Косинова, когда мы возвращались домой, и когда один из наших танков подлетел на фугасе. Прибывших по замене в батальон было достаточно много, это и замполит, и командир батальона, и командир батареи и новый ПНШа, и… всех не вспомнишь. В общем – много нового люда. И всем было интересно, что такое война? А тут фугас….
Вся толпа собралась поглазеть на зрелище, какое раньше они видывали лишь в кино. Огонь до небес, крики раненых, обгорелые солдаты из числа экипажа.
И тут….
На глазах изумленного комбата к танку летит на всех порах, кто вы думаете? Правильно… капитан Косинов, вместе со свои новым взводным – старшим лейтенантом. И  хватают они бедного обгоревшего солдатика за руки и тащат мимо очумевшего от такой смелости майора Борисова, да так близко, что тот чувствует запах паленой кожи.
Подвиг?
Не совсем. Любой медик скажет, что обгорелого человека нельзя ни хватать руками, ни тем более куда-то тащить, ибо при 90% обгорании кожи, на тот момент, у них была одна дорога – туда, откуда нет возврата. А тот солдатик был не просто обгоревший, черный от огня. Головешка, в которой еще теплилось сознание. Что-то кричащий, и размахивающий руками. Волосы рыжие, и кое-где полностью сгоревшие, с лица сползала кожа, с рук - мясо, обнажая кости, так вот за эти руки оба  «героя» и схватили того бойца и протащили мимо изумленного Борисова. А протащив, бросили на песок, где тот и отдал Богу душу.
Итог – оба получили по Ордену. Еще один Орден, чуть ранее по представлению капитана Князева, дали прапорщику Шатилову, который за все время Афганистана так ни разу и не был на операции. Список можно продолжить.
Но такова была реальность. Уже чувствовалось время, когда вручали Ордена лишь за то, что попал в Афганистан. И это было отвратительно. Как, по сути, так и по содержанию. Охота за наградами началась….  Оно и понятно, бригаде Орден им. Ленина вручили, самые страшные бои остались за спиной, впереди ждало только счастье. Алилуя.
Тем временем разложение медленно расползалось по всем подразделениям. Я видел бойцов, накачивающих себя промедолом. Кулак был основным доводом убеждения. Иногда под наркотой. Какое – никакое, но снятие стресса. Про алкоголь – молчу. Уже все сказано. Казалось, весь наш мир медленно катился под уклон, в сторону Ада.
Кому-то везло. Их, раненых, отправляли в Ташкент, где они возрождались, как птица Феникс. Вновь обретя чувство сопричастности, скорби и жалости. Не к себе – к людям. Тем, кому не повезло – оставались в бригаде. В кандалах своей памяти. Медленно сходя с ума. Дрались не только солдаты, уже и офицеры, срывая  зло на первом попавшем. Поступки становились менее предсказуемыми.  Более одержимыми. С такой армией становилось опасно воевать.
Приписки….
Практически все прибывшие офицеры продолжили дело своих сменщиков. Быстро смекая что к чему. И не хуже их расписывали свои подвиги, даже, если боевых операций не было. Да откуда им взяться, если лимит на потери 66 бригадой был исчерпан еще 1980 году. Но если у тех, кто вошел в Афганистан еще и существовали какие-то нравственные барьеры, то те, кто их сменил, этих барьеров не чувствовали вообще. Ибо, следуя ИХ логике, им просто обязаны были вручать награды за то, что их СЮДА СОСЛАЛИ.
Их действительно в Афганистан ссылали. Командиры полков избавлялись от «карьеристов» и бездельников в лице офицеров, те, от солдат, которым одна дорога: или в тюрьму, или в Афганистан. Так и говорили. Не стесняясь своих слов. Об интернациональном долге начали медленно забывать.
Но продолжим о бригаде….
Более 2000 убитых, раненых, больных, расстрелянных, за два года – слишком высокая цена для политических амбиций любого, даже если он - Генерального Секретаря ЦК КПСС.  15.000 убитых за 10 лет. Тысячи раненых. А сколько тех, кто получил страшнейшую психологическую травму? Кто считал? Мы все были «пушечным мясом», таковыми и остались. Для тех, кто сейчас у власти.
Из моего взвода 6 человек погибло, 8 ранено. За два моих года. Из них двое позднее скончались от ран. Из бойцов, которые были в Харе, один повесился спустя несколько лет, как вернулся из Афгана, не выдержав психологической нагрузки. Все пьют, опустившись на самое дно человеческого бытия. Из трех офицеров, прошедших Хару и оставшихся тогда в живых, один уже умер. Игорь Баранов. Слава советской (теперь уже и российской) армии. Не думаю, что со временем что-то поменялось. Люди другие, но гниль – та же. И не надо доказывать обратное.
Но продолжим…
До самого декабря 1981 года батальон охранял дорогу. Операция в Тора – Боре оказалась для меня последней в Афганистане. Большая часть офицеров, с которыми я начинал, сменилось в Союз. Новые еще не нюхали войны, вели себя как щенки, получившие шанс грызть кость. Батальон потерял свой дух, дух воина. Никого, из прошедших боевые действия не осталось, за исключением Алика Мамыркулова да Андрея Сёмикова. А из бойцов – вообще никого.
Когда я получил предписание,  23 декабря 1981 года, бригада стала мне чужой. Война, тем временем продолжалась, и офицерам батальона следовало быть там. Еще пару дней я болтался по бригаде, съездил в Джелалабад, впервые попробовал кофе. Настоящий. А через несколько дней покинул расположение бригады, к тому времени отстроенной, почти как в Союзе. Деревянные домики для офицеров, с кондиционерами, душем. Плацем, забетонированным до уровня трассы формулы 1, ровным и сверкающим на солнце.
Я уезжал, надеясь, когда-нибудь вернуться. Ибо здесь я оставил частицу своего сердца. Лучшую часть своей жизни. Последнее, что я увидел из прошлой Афганской жизни, сидя в кресле авиалайнера - белые шапки Гиндукуша. Затем закрыл глаза, вслушиваясь в мерный гул Ил-86, и не открывал их до самого Ташкента.