Издержки профессии

Издержки  профессии

   
            Гинеколог Сергей Ксенофонтович Лобков приехал в родное село хоронить отца. Избежать неприятных разговоров с односельчанами не удалось.
            На поминках он напился, вышел посидеть, покурить на скамеечку у дома и к нему подсел сосед, Кузьма Иванович, давний друг отца. У них завязался разговор.    
            - Ксенофонт говорил мне, что у тебя специальность бесстыжая, - начал дядя Кузьма. - Бабам под юбки заглядаешь, да с них же за это деньжищу дерёшь.   
            - Стыдно Вам, Кузьма Иванович, такие вещи говорить. - стал оправдываться Лобков. - Начнём с того, что деньжищ  не платят, в пору нищенствовать идти.   
            -  Знать, тебе и деньги не важны, лишь бы только под юбку  заглянуть?   
            - Да, зачем мне под юбки заглядывать? Честное слово. Юбки снимаются и женщины, конечно только в медицинском аспекте, показывают то, о чём вы с таким вожделением говорите.    
            - Да, что ты? Не брешешь? Вот бабы. Ни стыда, ни совести. А я ведь всегда знал, что город до добра не доведёт.    
            - Вы, наверное, не понимаете, что я врач, что есть женские болезни. Я не от большого удовольствия этим занимаюсь.    
            -  Ну, хоть не врёшь.    
            -  В каком смысле?    
            -  В прямом. Признался, что хоть и не большое удовольствие, но получаешь.   
            - Да, у Вас какая-то склонность, дядя Кузьма, всё шиворот на выворот переиначивать.   
            - Ладно, ты только на меня не сердись. Давай, объясни мне свою работу по- своему.
            Забыв о том, что перед ним сидит семидесятилетний дед, который всю  сознательную жизнь пахал и сеял, Лобков стал ему толковать про эрозию шейки матки, про непроходимость фалопиевых  труб. Кузьма Иванович слушал его и дивился.   
            - Это значит, у бабы там трубы?   
            - Да. Две.   
            - Скажи, пожалуйста. Жизнь прожил и не знал. И эти трубы значит, подвержены каррозии. Они что же, железные, что ли?   
            - Да, нет. Всё намного сложней.    
            - Знаешь, Сергунька, ты умника из себя не строй. Понял я тебя насквозь. Ты, значит, эти сказки рассказываешь бабам, дескать, у вас там две трубы и они проржавели, засорились, вот у вас и непроходимость. Давайте-ка, задирайте юбку повыше, сейчас я эти засоры прочищу. Сначала одну трубу хорошенько прочищу, затем другую, а по-нашему, по-простому, говоря - два захода сделаю. Ведь так, Сергуня? И не верти ты хвостом перед односельчанами.    
            - Если бы, Кузьма Иванович, Вы не состояли с отцом в крепчайшей дружбе...   
            - Ну, не сердись. Я об этом, то есть о том, что раскусил тебя, ни единой душе не скажу. Ты, вот послушай-ка, мои собственные наблюдения. Они тебе в твоей работе огромную службу сослужат. Как, это по-городскому? Помощь, значит, великую окажут. Я, например, сделал такое наблюдение. Если, баба курит, то значит она и сосит. Твоя жена как? Курит?   
            - Так... Ведь... Это... Как Вам сказать?   
            - Ну, что ты всё «Вы» да «Вы». Давай-ка, на «Ты». Тебе сколько годков?   
            - Пятьдесят пять.   
            - А выглядишь на все девяносто. Так, что давай, по-простому, без городского притворства. Я ещё оченно не уважаю, когда бабы жвачку жуют. Еле сдерживаюсь, чтоб не ударить и придумал для себя утешение. Смотрю на которую, что жвачку жуёт и представляю, что это она, значит, у меня сосит. И знаеш, сразу на душе хорошо делается, куда только злоба деётся.   
            - У меня, сомнение насчёт сигарет.   
            - Это ты даже не спорь со мной. Это точно. Той бабе, что курит, всё равно, что сосить. Фильтер у сигареты или «лакомку». А вообще, я тебе открою по секрету. Это страшная болезнь и называется она «минет». Хотя, что я тебе говорю ты же сам по этому делу доктор. Ой, какой же разврат из этого города пошёл, всё село испакостилось. Как вы это по-учёному говорите - возвратилось. Возвратилось, как я это, значит, понимаю, к обезьяньему образу жизни. Это, что же, Сергунь, получается? Как в обезьяньей стае, с кем хочу, значит, с тем и трусь? Ужас, что такое. Ты анекдот этот знаешь?   
            - Какой?   
            - Брат, значит, родной сестре, говорит: «А ты в постели лучше матери». А она ему, значит, коза,  отвечает: «Я знаю, мне и отец об этом говорил». Раньше над этим смеялись, а теперь так вот жить стали. Стыдобища.   
            - Ну, до этого, наверное, ещё не дошли.   
            - Дошли, Серёженька, дошли. Прямо-таки дорвались. Переселилась к нам из города семейка одна, голышом на речке загорают. Так эти наверняка такой жизнью живут.   
            - Откуда такая уверенность, дядя Кузьма?   
            - Да, я к ним подлёг на берегу и подслушал. Равно, как в анекдотце, брат сестре говорил: «Это у тебя даже лучше, чем у матери получается». Так и сказал.   
            - Может, он имел в виду что-то другое? Корову доить, или суп варить?   
            - Да? Ты думаешь? Голые люди лежат на берегу и говорят о том, как лучше корову доить?   
            - А многие теперь загорают голышом. Поветрие такое. Нудистами зовутся.   
            - Ой, точно. Правильно ты подметил. Они и есть. Ты только знаешь, Сергунь, так громко матом не ругайся. Здесь слышимость хорошая. У вас, у городских, конечно, свои законы. Но, всё же похороны, такой день, надо уважение иметь.    
           Тут из избы вышла жена гинеколога Кира Владимировна и подходя к скамейке, где секретничали её муж и дядя Кузьма, закурила. Кузьма Иванович посмотрел на неё, а затем, как-то странно и ехидно улыбаясь, на Сергея Ксенофонтовича.   
            - А ну, немедленно погаси сигарету, - не помня себя от ярости, закричал на неё врач.    
           Кира Владимировна, на которую муж за всю их совместную жизнь ни разу не повысил голоса, поняла, что нарушила какие то неписаные законы и тут же послушно потушила сигарету. После чего достала и стала жевать мятную жвачку, конечно, только из тех соображений, чтобы, вернувшись в дом, от неё не исходило табачного духа.
           Кузьма Иванович смотрел на неё своими похотливыми глазками, и Сергею Ксенофонтовичу было ясно, что тот себе воображает. Кира Владимировна так нервно и так страстно мусолила  жвачку, что в помутившемся от водки и глупых разговоров, рассудке врача стали клубиться  подозрительные мысли.
            «Она  слышала, о чём мы говорили, - решил он, - да и как не слышать, лавочка у дома, в двух шагах. Сколько помню, никогда не жевала жвачку. Это она старику намёки подаёт. Вон, как смотрит на него. А старик на неё. А я, говорит, на девяносто лет выгляжу. Может оно и так, но ведь она же мне пока ещё жена. Зачем же так явно и бесстыдно изменять».    
             Необъяснимая злоба овладела  гинекологом. Неожиданно для всех и, прежде всего для самого себя, он встал и с размаху отвесил жене оплеуху.    
             На следующее утро, проснувшись до зари, Сергей Ксенофонтович понял, что ему как можно скорее нужно бежать из села. Жена, с синяком под глазом, давно уже сидела одетая, и не понимая в чём её вина, послушно ждала пробуждения мужа. Не завтракая, ни с кем не прощаясь, они спешно покинули отчий дом.    
             Через месяц Сергей Ксенофонтович получил от матери письмо. Из письма  узнал, что Кузьма Иванович распустил по селу слух о том, что жена его, Кира Владимировна, больна  неизлечимой болезнью под названием «минет». И, что  сам он, врач и светило науки, не в силах спасти её от этого страшного недуга.    
             Увидев мужа позеленевшим, Кира Владимировна поинтересовалась, в чём дело, о чём пишет мать.    
             - Издержки профессии, - обречённо сказал Сергей Ксенофонтович, разрывая письмо и понимая, что в отчий дом ему дорога заказана. 


                2001 г.