Каникулы

Каникулы

 
   
             После окончания девятого класса поехал на лето к дядьке в деревню. Думал, отдохну, побездельничаю, помечтаю, глядя на высокое небо, которого в городе из-за домов и проводов не видно. Собирался через год поступать в Университет, взял  конспекты, книги для занятий. Хотел, напиться вдоволь, парного молока. А вышел отдых, как говорит моя мама, своеобразный. Вместо книг и покоя - каторжная работа, вместо парного молока - водка с перцем.      
             Дядька мой, Семён Платонович, работал в леспромхозе. Что он там делал, чем занимался,  не ведомо. Знаю только, что  был первоклассным плотником и приказом  начальника на всё лето был откомандирован на строительство дач. Меня дядька, совершенно не задумываясь, взял с собой, так как представление об отдыхе имел своё.
             Строил дома он быстро, а главное,  с гарантией качества. За что  ценился. Умел работать,  создавал вокруг себя рабочее настроение. Если бы ещё и пил меньше, то  цены бы ему не было.
             Топор у дядьки был острый, огромный,  по сравнению с ним он казался лилипутом. Но стоило Семёну Платоновичу  начать работать, как топор в его руках уменьшался, а дядька вырастал на глазах и становился великаном. Уверен, что его жена, красавица тётя Ира,  влюбилась в дядьку и предпочла Семёна Платоновича другим соискателям её сердца лишь тогда, когда увидела моего родственника за работой.
              Рубил он с плеча,  сильно и точно. В движениях была  уверенность и красота,  невозможно было глаз отвести. Все инструменты у дядьки были особенные,  сделанные на кузнеце по специальному заказу. Ни у  помощников, ни у кого другого ничего подобного  не наблюдалось.
              Помощников было двое. Одного звали Самовар, а другого Гвоздь. Сами  так  представились.      
              Самовару было под сорок. Имел большой живот, а заднее место, в смысле упитанности, практически отсутствовало. Ноги  короткие,  руки  длинные. Лицо  красного цвета, нос и щёки пронизаны тоненькими сине-красными жилками. Зубы  искусственные,  из металла жёлтого цвета, имевшего едкий зеленоватый оттенок,  уверял, что золотые.
              Когда Олег, так назвали его мама с папой, стоял, уперев руки в бока, выставив   живот,  и широко улыбался - действительно, глядя на него, можно было смело сказать: «Да.  Ни дать, ни взять – самовар».
              Серёге  было годиков тридцать, и он очень был похож на оживший гвоздь. Худой,  длинный. Бёдра, плечи и грудь – узкие. Заднее место, как и у Самовара, полностью отсутствовало. Голова маленькая, руки и ноги длинные. Ходил так, будто лом проглотил,   не гнулся. Работая,  гнулся. Гнулся, как говорится, но не ломался. В общем, как представился Гвоздём, так я сразу  ему и поверил, и готов был в этом образе воспринимать. Гвоздь, так Гвоздь, Самовар, так Самовар. Какая мне, в сущности, разница, как их называть? Люди они, как выяснилось, были хорошие, а ведь на самом деле только это и важно.      
              Олег с Серёгой обладали, в отличие от меня, тем самым волшебным качеством, которое не купишь ни за какие деньги. Они использовали каждую минуту своей жизни с максимальной пользой. То есть, у них всегда на всё хватало времени. Только что работали, смотришь, а они уже из леса грибы несут, не успеешь оглянуться, волокут рыбу с речки.
              Успеют и рыбу наловить и искупаться, да ещё и одежду свою постирать. Главное, совсем не уставали и всё делали со смехом, с весельем, с радостью какой-то внутренней.
             И за меня  взялись, приучили, стал вместе с ними ходить на речку. Сначала пройдёмся с бредешком, а затем уже моемся и стираем одежду.
             Намылив вспотевшее за день тело, я опускался под воду и, смывая  грязь, получал удовольствие, которого раньше не испытывал. Вместе с грязью смывалась усталость и к утомлённому телу возвращалась свежесть и лёгкость.
            Ночи были тёплые, одежда за ночь высыхала полностью и пахла рекой и кувшинками. Именно там и именно тогда научился я радоваться жизни, каждому прожитому дню. Научился перед сном смотреть на звёздное небо, на его лазурный западный край. Всё  это было, но  было не сразу. И реку, и звёзды,  стал замечать лишь на строительстве третьего дома. А до этого были два предыдущих,  неимоверный по тяжести труд  и  сложности с привыканием.
            Угнетало всё. Даже рабочий язык, круто замешанный на «матушке», был  непонятен и раздражал. Когда просили пойти и взглянуть, прямо ли стоит столб или доска, которую забивали, или, как они выражались, «зашивали», то непременно говорили: «Пойди, стрельни». Если собирались пилить доску вдоль на рейки,  говорили «надо эту досочку распустить». Надо было забивать, говорили «зашивай, шей». Если нужно было отпилить у доски неровный конец, говорили: «отторцуй». Сучки и всякого рода выступы именовались «горбами» или «пупами».
               Дядька учил меня выставлять топорище, разводить пилу, учил рубить и пилить. Показал, как отбивается, как точится коса. Научил косить. В плотницком деле, как оказалось, столько  премудростей, столько науки и техники, что хорошего плотника я бы без преувеличения сравнил с академиком. Семён Платонович, дядька мой,  был именно таким. То есть, академиком плотницкого дела. Да и не только плотницкого. Был и электриком и каменщиком, мог сделать всю проводку в доме, сложить камин и печь. Помню, как из ничего, из листа жести, на моих глазах он сделал изумительную трубу с крышей. Сделал так быстро, так искусно, что я потом смотрел на неё и всё не верил, как это так, из помоев, образно говоря, компот получился.    
                Сначала  сильно уставал.  Ныли руки и ноги, и самому хотелось ныть. На ладонях натёр столько мозолей, что невозможно было сосчитать, все  кровоточили и болели нестерпимо. Никому  их не показывал и  никому о них не говорил.  Теперь этим  горжусь. В первые дни работы  дядьку  ненавидел. Казалось жить хуже, чем я живу,  нельзя. Казалось, дядька слишком много заставляет меня работать. Сейчас, оглядываясь назад,  понимаю, что это было не так, и ненависть  была плодом усталости. Никакой лишней работы я не выполнял, дядька строго следил за этим. Как-то Гвоздь протянул мне молоток и сказал: «На, Коля. Зашить сможешь?». Дядька  побагровел,  затрясся, и со злобой вместо меня ответил: «Он может анонимку на тебя в КГБ написать, а это сделаешь сам. Что бы было надёжно».
                К тому времени он известил уже своих подручных  о том, что его племянник писатель. Дело в том, что лет пять назад до описываемого лета, не то в «Костре», не то в «Мурзилке», печатались мои детские стишки. Журнал с моими стихами послали, разумеется, дядьке и с тех пор в деревне меня называли не иначе, как писателем и всерьёз прочили эту карьеру.
                Услышав про анонимку и КГБ, я сразу же принялся оправдываться и убеждать, что  не такой и на это не способен. Меня не слушали. Теперь я понимаю, что никто меня в этом и не подозревал, просто дядька давал понять, что если и понадобится племянника чему-нибудь учить, то этим будет заниматься лично он и чтобы не смели совать мне в руки пилу или молоток. Всё  понимается со временем, а тогда до меня не доходило.    
                На первых порах,  к строящемуся дому, я и не подходил. Бегал за водой к колодцу, готовил несложную еду. Варил картошку, яйца. До меня всем этим заведовал Гвоздь. Завтрак он так и продолжал готовить, так как я не мог рано вставать,  всё же меня жалели. Затем стали постепенно приобщать к плотницкой работе, стали доверять выпрямление гвоздей и доставание их гвоздодёром из досок, разрешили подавать брёвна, доски и все сопутствующие материалы. Затем доверили эти самые брёвна и доски торцевать. Так помаленьку и ввели меня в курс дела, научив практически всему. Дошло до того, что не боялись доверять циркулярку, на которой я один, без надсмотра, распиливал доски на рейки.   
                Отец мой, специалист по радиотехнике, не мог забить в стену гвоздя и мне,  тогда уже познавшему кое-какие секреты, и съевшему на забивании гвоздей собаку, всё это казалось смешным и нелепым. Я гордился собой, а отца презирал. Воистину, кто не был глуп, тот не был молод.      
                Первый дом был для меня открытием. Открытием во всём. Даже дядя  предстал  с неизвестной, наивной и трогательной своей стороны. Его в щёку укусил комар, простой, обыкновенный,  каких тьма. Дядя стал чесать укус, а затем вдруг, обращаясь ко мне, сказал: «Ну-ка, Николай,  выдави». Я стал  отговаривать, уверять, что зуд через  минуту   пройдёт. Он посмотрел на меня с разочарованием и тихо, еле слышно признался: «Чешется сильно, не могу терпеть. По-моему, она мне яйца туда отложила». Услышав такое от деревенского жителя, я чуть не засмеялся, по-моему, улыбку всё же скрыть не удалось. Комариный укус дядька расковырял до крови и только после этого успокоился.
                Основная работа, то есть тяжёлая, началась для меня со второго дома. Это там я заработал все  мыслимые и не мыслимые мозоли. О мозолях вспоминаю лишь к тому, чтобы лишний раз похвалить Самовара и Гвоздя. Они видели мои мозоли, доброжелательно улыбались, подбадривали, говорили «здоровей будешь». Им нравилось, что я не скулил. Мозоли, действительно, болели только тогда, когда я себя жалел, когда  спал или работал, то их словно и не было,  про них забывал.
               Сначала болели и мышцы, и кости, и жилы - всё, что только могло болеть. Болела голова, я не высыпался. Ложился спать и долго не мог заснуть. Перед глазами плыли брёвна, которые я корил, снимал кору, доски которые торцевал и подавал, инструмент, кривые гвозди, циркулярка. Всё это шло как в калейдоскопе, кадр за кадром. Пока всё увиденное за день и запечатлённое памятью не промелькнёт перед глазами - не засыпал.
              А бывало наоборот. Только коснёшься головой телогреечки, которая заменяла  подушку,  и сразу сон. Даже не сон, а мгновенный провал в забытье,  короткий и  сладостный. Кажется,  не успел ещё, как следует веки сомкнуть, а ночь уже прошла,  будят, говорят: «Вставай Коля,  что-то заспался,  завтрак остыл».
             Признаюсь,  второй дом  для меня был всё одно, что Сталинград для фашиста. Точно так же попал в окружение, из которого невозможно было выбраться, потерял все силы и собирался сдаваться. Рубашка на мне не просыхала, хотелось пить, спать, одолевали комары и слепни. Много работали. С семи утра и до двенадцати ночи включительно. Хозяевам  не мешали, ибо они не жили на стройке, приезжали два раза в неделю на час, другой, давали  указания и уезжали. Если заказчика что-то не устраивало, то  всё без нареканий исправлялось.
             Как я уже говорил, дядька не только строил дома, он ещё, по желанию заказчика,  тянул в них проводку. Помню, сидел Семён Платонович на крыльце и прутиком рисовал на земле  какой-то, только ему одному понятный,  чертёж. « Это генератор, это нагрузка... Ну, всё правильно. Нет, погоди, - говорил он сам себе, стирая рисунок и принимаясь за другой. - Это у меня сила, это у меня ноль. Отсюда провод идёт на эту клемму, отсюда на эту. Ну, правильно» .   
             Он встал, энергично отшвырнул прутик и вошёл в дом. Это был последний день на втором строительном объекте. Дядька подвёл провода к счётчику, запер дверь на ключ, а ключ отдал хозяину. Не денежного расчёта, не распитой бутылки по поводу окончания строительства, ничего не последовало. Видимо обе стороны были заранее предуведомлены, да и скорее всего, заказчики рассчитывались и пили с начальником леспромхоза, а насчёт строителей была строгая директива - не угощать.
            Да оно было и к лучшему, что без спиртного, ведь уже в тот же день мы вели подготовительные работы на новом месте. 
            Новое место, третье по счёту, стало, если можно так выразится,  кульминацией моего «отдыха». Строительство  велось  в деревне, два первых дома  возводили на дачных участках, от воды далеко и с едой плохо. А тут – раздолье. Парное молоко, свежие яйца, огород, лес, река  и сам дом на горе - красотища. В общем, всё по -другому,  иначе.
           Сначала  спали в хозяйском доме, а затем перешли в тот дом, который сами же и строили. Сделали  двухэтажные нары, временные конечно, на них и расположились. Надо  сказать, что строительство началось с того, что хозяин попросил сделать в старом доме террасу, затем, оценив работу, долго не думая, заказал и новый дом.
           Звали хозяина Антонасом Антонасовичем. Впоследствии от  жены  его узнал, что соседи дразнили бедолагу, называя то Фантомасом Фантомасовичем, то Сатаною Сатонасовичем.  Дядя  называл его Анатолием и хозяин не обижался.
          Жену его, Регину, в первый раз  увидел в тот день, когда закончив террасу, мы были приглашены на ужин. До сих пор не могу себе объяснить свинского поведения Антанаса Антанасовича за столом. Возможно, он думал, что мы так едим и хотел показать, что такой же. То есть, хотел подмазаться к рабочему классу, или нервничал из-за того, что я смотрел на его жену. Затрудняюсь объяснить, но то, как он ел, как вёл себя,  с брезгливым отвращением я вспоминал ещё долго.
          Он лез со своим надкушенным блином в общую тарелку со сметаной. Обмокнёт  блин, откусит, и снова обмакнёт, не прожевав ещё то, что откусил. Пока жевал, сметана с блина текла на руку, на манжет рубашки, на рукав пиджака, капала на брюки и на скатерть. Указательным пальцем другой руки он вытирал её, а точнее, старался собрать и со стола, и с брюк и с запястья, и отправлял всё это в жующий рот. Было противно на него смотреть.
         Зато дядя, Самовар и Гвоздь  порадовали,  ели чинно и аккуратно. Да они и всегда так ели и им не было нужды притворяться.
         Жена у «Анатолия» была молодая и красивая. Как  потом я узнал, Антанас Антанасович был её институтским преподавателем, ставил ей двойки, а потом развёлся с женой и женился на, отстающей, ученице.
         Когда пристраивали к старому дому террасу, заморосил мелкий  дождь. Дядька велел работы не прекращать. Дождь усилился. Под дождём я работал впервые и, надо признаться, занятие  не из приятных. К тому же из дома доносилась музыка и звонкий, беззаботный  смех  молодой хозяйки.  Тогда я её  ещё не видел, но по смеху догадался, что должна быть красива. Помню, посмотрев тогда на моё недовольное лицо, дядька подмигнул и сказал:  «Ничего Коля, всё будет нормально».
         И был прав, что не позволил  прохлаждаться. Несмотря на дождь, мы в тот день поставили каркас, рамы, навели крышу, на следующий день стелили пол, оббивали террасу вагонкой.
         Всё бы ничего, если бы  я не раскис. Я  не собирался болеть, но так получилось. Случилось непредвиденное. Утром, встал с чугунной головой, стал чихать, кашлять, из носа  потекло. Одним словом - простыл.    
         Работа была сделана, дождь не помешал, но этот дождь не прошёл для меня даром. Заболеть посреди лета! Разве не обидно? Конечно, меня в тот день щадили, не то что лишний раз, но даже тогда когда  было необходимо, старались не тревожить. Я этого тогда не замечал, было не до того, потом, задним числом,  вспомнил.
          Именно в тот день, закончив террасу, мы были приглашены хозяином за стол. «Анатолий», похвалил, сказал, что доволен  работой. Признался, что  не ожидал такой скорости и такого качества. Уезжая в город, он давал ужин мастерам, которые в его отсутствие должны будут построить новый дом. После возведённой террасы он уже не колебался и не хотел искать других строителей. А до этого помышлял литовских пригласить.    
            За ужином о чём-то говорили, ели, пили. И я  ел вместе со всеми, разве что не пил и не говорил. Дядька взялся меня лечить и, не вставая из-за стола, изготовил  микстуру. Налил в стограммовый стакан водки, насыпал туда гору перца и всё это ложкой размешал. « Выпей до дна вместе с перцем, - сказал он, -  и всё пройдёт.».
            Я выпил водку,  и Регина подала мне маринованный помидор. Хотелось проглотить его целиком, но вместо этого, пересилив себя, я прежде сказал ей  шёпотом «спасибо», а уж после этого, надкусив кожуру, стал сосать из помидора соки. Выступили слёзы, всё вокруг затуманилось.
             Гвоздь рассказывал, что после этого я  бесстыдно, весь вечер,  смотрел на хозяйку. После водки с перцем,  насморк сняло как рукой. А может, подействовала не водка, а помидор поданный Региной и то, что сама она сидела рядом. Не  берусь судить. Помню,  хозяин то и дело спрашивал:    
              - Что Коля, красивая у меня жена?   
              - Да, - отвечал я, - очень красивая.    
              - Подожди, заработаешь  денег, выстроишь  дом,  заведёшь  такую же.    
                На следующий день Антонас Антонасович уехал в город, а Регина осталась за старшего.
                Это было замечательное время, прекрасные деньки. Вошёл в ритм работы, ощутил  вкус преодоления усталости, вкус отдыха, вкус настоящей жизни. И работал, и чувствовал себя,  хорошо. Твёрдо решил, что  в  Университет поступать не буду, а буду строить дома, что бы жили в них люди, радовались,  да и меня бы добрым словом поминали.
                Физическую усталость к тому времени  не ощущал. Бицепсы и трицепсы росли на глазах, когда никто не видел,  ими поигрывал. О мозолях и грязном теле тоже не приходилось вспоминать, кожа на ладонях загрубела, а от пота и грязи была под горой река.
                С реки  всё и началось. Никогда не купался  голым, трусы и те  стирал на себе. А тут, как нарочно, снял, постирал,  повесил на сучёк ольхи, росшей прямо у воды, и стал плавать. Из воды выходил и вдруг Регина. От стыда, от самого факта, что  она видела меня голым  - чуть сквозь землю не провалился.
                Регина  пришла на речку окунуться. Забегая вперёд, скажу, что  искупаться не решилась. От дяди она узнала, что мои стихи печатались в журнале, и как «профессионала в поэзии»  пригласила  вечером к себе, что бы почитать  мне свои.
                С дядиного разрешения  я ходил, и она действительно читала свои стихи и стихи  подруги. Стихи были средние, но читала их Регина хорошо. А потом  пили чай,  молчали.
                Было неловко,  думал  ребята будут сердиться. Они-то работали, а я сидел в гостях. Но ребята  наоборот, когда  вернулся, смотрели добродушно и  поощрительно усмехались.
                С самого начала следующего рабочего дня, с семи утра, Регина стала наблюдать за строительством,  смотреть на то, как я работаю, и во взгляде было что-то тёплое, ласковое.       
                Через день попросила, что бы кто-нибудь поменял дверные петли у неё в спальне. Дядька криво улыбнулся и сказал, что с этим и Колька справится. Но она, услышав моё имя, взбрыкнула:   
                - Нет, Колю не надо. Он ещё не очень хороший мастер.   
                Но только дядька хотел отправить к ней Гвоздя, как она, с излишней торопливостью, изменила  мнение:   
                - Хотя, работа  несложная,  думаю, и Николаю по силам.   
                Говорила  дрожащим от страсти голосом и, едва договорив, повернулась и ушла в дом.   
                - Конечно несложная, - сказал дядька, подмигивая Самовару, - должен справиться. Не имеет права не справиться. Иди, Микола, трудись. 
                Открыв в широкой, бесстыжей, улыбке все свои, ещё крепкие, зубы и слегка ударив меня рукой ниже живота, от чего я конфузливо вздрогнул, он шепнул: 
                - Смотри, стамеску не сломай. 
                Я взял инструменты и направился к дому, споткнувшись на крыльце, за спиной услышал:   
                - Не торопись, пись, пись. Приободрись, дрись, дрись.
                Регина проводила в спальню,  на второй этаж,  была словно не в себе. Я стоял и ничего не предпринимал. Тогда она,  опомнившись, предложила:   
                - Хочешь,  покажу  картину моего друга, художника?   
                Я кивнул. Она достала холст с изображением голой женщины, лежащей на диване. В одной руке женщина держала яблоко, а другой  гладила кота сидевшего на полу, рядом с диваном.   
                -  Нравится? - Спросила она.   
                - Да, - без энтузиазма ответил я.   
                - С меня писали. Правда, он  многое исказил, испортил. У меня ведь большая, красивая грудь, а он намалевал,  прыщи какие-то.   
                С этими словами расстегнула рубашку, которая была на кнопках. Не расстегнула, а  разорвала  пополам, и взору предстали  действительно  достаточно большие груди.   
                - Красивые? - Поинтересовалась Регина.   
                - Да, - спокойно  ответил я.   
                - Хочешь погладить? – Спросила она, глядя в сторону. 
                Я вспомнил, что на картине вместе с Региной был нарисован кот и стал смотреть по сторонам, вместе с ней,  в поисках последнего. Регина засмеялась, но не своим звонким и свободным, а каким-то визгливым, вымученным смехом. 
                - Да, не кота, а  груди.
                - Зачем? - Не понял я.   
                - Посмотришь, какая мягкая кожа, - пояснила она, пристально  всматриваясь,  пытаясь понять, не валяю ли я «Ваньку».   
                Осторожно, одним пальцем,  дотронулся  я до груди и сразу же руку  убрал. 
                - Да,  гладкая, - сказал я, как бы отвечая на вопросительный взгляд Регины.   
                - Ты  всей рукой, - тяжело дыша, пояснила она. 
                Я положил ладонь на грудь и слегка её погладил. 
                - Помни, посмотри,  какая  мягкая.   
                Помял, действительно оказалась мягкой, а вместе с тем и упругой.
                - Там молоко? - Поинтересовался я. 
                - Ага, коровье, - не выдержав, огрызнулась Регина.   
                Она уже не сомневалась в том, что я над ней издеваюсь, знала бы какой телок перед ней. 
                - Почему коровье? - Удивился я. 
                - Ну, почти такое же, как коровье, - что-то уже придумав, сказала Регина, - по вкусу почти не отличимое. Хочешь попробовать?
                Она задала  вопрос и, не дожидаясь ответа, подняла ладонью грудь и предложила мне.  Я припал губами к соску и стал ждать, когда же, наконец, в рот польётся молоко.
                - Думаешь,  само потечёт?  Надо с силой сжимать грудь и в помощь, хотя бы для начала, подсасывать.
                Я стал потихоньку, как музыкант, играющий на флейте, надавливать пальцами на белую плоть груди и при этом мусолить губами сосок. Регина вздрогнула, у неё при этом вырвалось, что-то похожее на стон. «Ассс», - прошипела она,  и после этого стояла некоторое время, замерев, с открытым ртом и закрытыми глазами.
               Я бросил грудь, стоял и смотрел на неё.    
               Открыв глаза, она спросила: 
               - Никак? Наверное, закупорилась. Попробуй другую. 
              Подсунула  вторую грудь. Со второй  была та же история, молока  не дала, а хозяйка, точно так же болезненно-сладостно простонав, сказала, что молока два дня не пили, вот  и застоялось. Попросила  более интенсивно размять груди, для чего легла на диван, перед этим сняв  джинсы и оставшись в одних трусиках.
              Я стал массировать  её груди, сначала одну двумя руками, затем другую.   
              - Не так, - стала учить Регина, - одной рукой одну, а другой другую, и одновременно. 
              Я слушался.  Когда Регина легла,  груди  не выглядели большими. Казалось,  молоко растеклось по телу и его  не собрать. Думал: «Зря  легла», но ей ничего не говорил, добросовестно разминал. Правда, массировать пришлось недолго.   
             - Бог в помощь, молодой человек, - услышал я за спиной голос Антанаса Антанасовича.  - Вам, смотрю, самую тяжёлую работёнку подкинули.   
             - Ерунда, - радушно отозвался я, продолжая массаж, что называется на совесть. -  С приездом.   
             Услышав мой ответ и видя, как при этом я добросовестно наминаю груди его жене, Антанас Антанасович разразился таким гомерическим хохотом, каким сдержанные литовцы, должно быть, не смеются. Да и  я, глядя на него, оставил своё занятие и тоже стал смеяться.   
              В тот же день Регину Антанас Антанасович отправил в город, а нас прогнал. Видимо решил, что литовцы будут строить лучше. Ну, что ж, как говорится, хозяин - барин.    
              Встретил я зимой того же года их на Невском, Антанаса Антанасовича и Регину. Прохаживались, гуляя под ручку, улыбались друг дружке, меня отказались узнавать и в ответ на  приветствие промолчали.
              Однако, надо рассказать, каким образом закончилась моя плотницкая карьера, так называемый, отдых в деревне.
              Строили мы дом двум скромным пожилым людям, с первого дня и началось.  Хозяйка, седая старушка, сварила  хороший суп из белых грибов. Сидели мы в их старом доме, ели суп, всё было тихо и мирно. Гвоздь первым съел свою порцию,  облизал ложку снаружи и изнутри, никогда так себя не вёл, и сказал:   
              - Вот что, мамаша, работа у нас тяжёлая, нам надо, чтобы каждый день в супе мясо было.   
              Тут и началось. Дядька, чуть было, прямо за столом, Гвоздя не убил. Сцепились,  еле разняли. Дядька выгнал Гвоздя из бригады, но на этом  беды не кончились. Я как-то сразу почувствовал, что моя плотницкая эпопея подходит к финалу.    
              Хозяева сами помогли. Они, как выяснилось, заготовили, для рабочих, десять бутылок самогона и шестнадцать литров браги. То есть спиртное полилось рекой. Ну, а у дядьки и Самовара просто не было сил бороться с  искушением, тем более что всё было  по-домашнему.
              Хозяева к ним с радушием, как к родным, так что стесняться было нечего. Главная ошибка хозяев заключалась  в том, что  выставили, напоказ, весь арсенал. Тут-то дядька с Самоваром и сошли с ума. Стали пить, хвалить хлебосольных хозяев, ругать своего нерадивого товарища и, снова пить. В результате напились до чёртиков.
              Когда ещё не потеряли облик, то о чём-то говорили, что-то рассказывали. Дядька учил не бояться лося в лесу. Говорил, что  надо  подпрыгнуть к нему под брюхо и это брюхо распороть. Вся требуха из лося вывалится, и  он не сможет забодать. Такое  рассказывал. Помню, пели пьяными голосами народные русские песни.   
               Домик у стариков был маленький, они дали нам кое-какие вещи, дядьке дали даже перину и мы пошли в сарай, где, растеребив тюк пакли, устроились на ночлег. Ночь прошла без приключений, утром, как только встали, сразу же пошли опохмеляться. И тут снова хозяева поразили  хлебосольством. На работу бригада опять не вышла.
               Завтрак перешёл в обед,  обед в ужин. Снова дядька с Самоваром упились до чёртиков,  пели  песни. Снова, чтобы лось не забодал, дядька учил старика со старухой прыгать к нему под брюхо.  Представляю  старушку, кидающуюся под брюхо к сохатому  с грибным ножом. Такая картина  ждёт своего художника.   
               Как я уже сказал, работники, за моим исключением, напились до чёртиков. Да ещё добрые хозяева дали им с собой в сарай трёхлитровую банку с брагой. Дядька с Самоваром колобродили всю ночь. Отопьют браги и тут же мочатся, не выходя из сарая, чуть ли не туда, откуда встали и куда опять ложились. Я забился в угол и смотрел на них с ужасом. Вели  себя, как скоты, я им об этом  говорил, но они не слушали, даже не замечали меня.
              Утром дядька имел со стариками разговор. Просил отпустить нас на пару дней домой, «сходить в баньку, постираться, привести себя в порядок». Старички отпускали и даже по стаканчику самогона налили на дорожку. Дядька с Самоваром выпили и пошли. Я хотел забрать инструмент, но дядька сердито прикрикнул:   
              - Зачем брать? Через двое суток назад придём.   
             Я инструмент оставил. Выйдя за деревню, не сговариваясь, дядька пошёл в одну сторону, Самовар в другую.  Я кричал Самовару, звал, но он не откликался, да и дядька  хитро  подмигивал  и говорил:   
              - Не зови, пусть идёт.
             Остались с дядькой вдвоём, шли по направлению к автобусной остановке. Дядька шёл и под нос себе что-то бормотал, кому-то грозил кулаком, какому-то врагу невидимому. Несколько раз терял равновесие и падал. Он хоть и выпил утром всего один стакан, но после двух суток непрерывного пьянства,  был как в дыму, не видел, не различал вокруг себя ничего. Поддерживать себя категорически запрещал. Иногда правда хватался за мою руку и держался за неё до тех пор, пока не находил равновесие. Ну и намаялся же я с ним в тот день.
              Идём, уже остановка видна, и вдруг поворачивает назад, и опять бредём к гостеприимному дому. Говорит, за инструментом, дескать, жалко оставлять. А как придём,  снова просит стаканчик и на меня кричит:   
              - Не трожь инструмент, мы же скоро вернёмся.   
              И мы действительно, поплутав по распаханным полям, по тухлым лужам, похожим на болота, хоть и нескоро, но возвращались. И возвращались не за инструментом, как дядька клялся на дороге, чтобы меня обмануть, а за очередным стаканом.
              Когда пришли в третий раз, старичок не выдержал, налил дядьке стакан браги, а остальное прямо на его глазах вылил в крапиву. Быть может, это повлияло на то, что мы с четвёртой попытки, все в грязи и репейнике, всё-таки дошли до остановки.
              Кое-как на позднем автобусе доехали до железнодорожной станции. Там дядьку, как пьяного и невменяемого схватили стражи порядка. Но схватили не сразу, успел  и на станции дел понаделать. Украл чью-то сумку с тряпьём, с какой-то никому не нужной ветошью, спрятал её под перроном, завалив сорванными лопухами, и всё шептал  на ухо, чтоб я запомнил место.
              С кем-то поругался, с кем-то сцепился, тут его и взяли.    
              Не вступился я за дядьку потому, что всё одно, ничем бы ему не помог. Да, и устал я от него за последние три дня. Осточертел, он мне, физически стал противен. Да и потом, думал я, не в тюрьму же  забирают, не на пятнадцать суток, просто протрезвиться. Что ж  плохого? Сел на электричку и не заезжая в деревню за книгами поехал домой, в Ленинград.
               На вопрос матери:   
               - Как отдохнул?   
                Я ответил:   
               - Не помню.   
               Дядька всё же получил пятнадцать суток, которые отработал на химическом заводе в городе Калинине, в цеху, где невыносимо пахло тухлым яйцом. О чём  сам, впоследствии,  рассказывал.   
             Со временем, плотницкие навыки мои стали забываться. И теперь я, как  отец, ни гвоздя в стену забить не могу, ни что-либо ровно отпилить не умею.



                5.01.1996 г.               
                Москва.