Закатилось солнце красное

 
                ЗАКАТИЛОСЬ СОЛНЦЕ КРАСНОЕ

                рассказ

      Напористая, шумная нагрянула весна. Ломало лёд на реках, смывало половодьем мусор, грязь, и целый день капель задорно решетила талый снег. В полях обездорожило. В горах по вечерам морозец прижимает, однако, ночь приходит чёрная, слепая — ласковой погодой обещается. Зреют солнцепёчные деньки, о которых мечталось зимой у окошка! Уже и сегодня земля от верхов ледника до последней пропасти полна ярчайшим светом; блуждает по округе тихий-тихий, будто бы снящийся нам  счастливый таинственный звон...
     В один из таких дней, в апреле, Орлов Сергей Дмитрич возвращался домой из командировки по Горному Алтаю. Сладко щурился на свет и мысленно поторапливал поезд. «Как там они, дома? Юрка мой, Юроха…— думал Орлов и улыбался полям, полустанкам, ребятишкам, махавшим с откоса. — В таких вот приветах, в руках, по-журавлиному машущих вслед, проявляется что-то чисто русское, древнее. И моя   душа тут проступает, и чужая, и общая, когда война, к примеру, не дай бог, или когда целина... — размышлял Орлов.— И я так любил провожать поезда, и Юрка мой любит, и дети его будут непременно...»
В город приехал он вечером. Пахло стеклянно подстывшими лужами, тополями, распаренными за день весёлым сильным солнцем.
      Вдоль проспекта горело жемчужное ожерелье больших фонарей – далеко растянулись эти круглые, матово-молочные жемчужины, под которыми уже фланировали парочки, обнимались в тени, целовались.
     Гололёдисто мерцали тротуары – того и гляди, чтобы не грохнуться на ровном месте. И дороги были – как намыленные; машины с трудом  останавливались; тут нужен был опыт, сноровка, а если нету ни того и ни другого – лучше поставь своего железного  коня куда-нибудь в стойло, тем более, что конь на отдыхе ни овса не просит, ни сена.
      Так думал Сергей Дмитрич, двигаясь домой и наблюдая две-три гололёдных аварии: там легковушка морду набок своротила, ударившись о стену пятиэтажки, тут грузовик наехал на деревья и только чудом не задел прохожего. 
      Жены дома не было.
      Юрка, сын, сидел за пианино, строго выпрямив спину, и, покачиваясь в такт, пел под сурдинку и подыгрывал себе, и не услышал, как отец прошабуршал ключами – дверь открыл.
       К нему-то, к своему Юрохе, в первую очередь Сергей Дмитрич и спешил в этот вечер, как спешил и в другие вечера или дни. Между ними – уже давно и прочно – протянута была незримая какая-то, золотая  нить, которая бывает между людьми духовного родства; и не всегда это родство бывает кровное, к сожалению. Иногда ведь случается и так: человек родной по крови, а по духу – родня на седьмом киселе, а то и вовсе как посторонний; бывает так, чего греха таить. Зато какая радость, какое это счастье, когда между родными, между кровными людьми есть ещё и эта золотая нить, связующая родственные души. Вот такое родство наблюдалось между ними – отцом и сыном. Мать, когда смотрела на них со стороны, даже немного ревновала то одного, то другого; ей иногда казалось, что в обществе отца и сына  – она как будто третий лишний. Хоть, безусловно, это  всего лишь казалось; куда же они без неё, без жены и мамки…
     Юрка был не по годам башковитый парень, одарённый, с ним о многом интересно было потолковать.  Любил Орлов сына, но сдержан¬ный был в отношениях: побаивался, как бы не испор¬тить лишней лаской, не избаловать.
      Трёхстворчатый элегантный трельяж находился недалеко от пианино. Юрка отца увидел в зеркальной створке, оглянулся, подмигнул и озорно закричал, бегая по клавишам длинными паль¬цами:
—Эх! Загу-загу-загулял, загулял парнишка, па-а-
арень молодой, молодой!
       Отец в ладоши хлопнул, подхватывая их любимую песню:
      —В   красной   рубашоночке,   хорошенький   такой!..
       Окончив бравурный проигрыш, Юроха встал, а точнее – вскочил, обрадованный.
— Здорово, отец! Ты где это почти неделю прятался? Под вешалкой?
Орлов, рассыпая косицами волосы по лбу, запрокинулся и давай хохотать – прополаскивать горло живою водой, как он сам говорил.
— Где я прятался? За метлою. А где же? Помнишь анек¬дот? «Иван, ты где опять? — Я здеся, за метелкою
стою...» Ну, рассказывай, Юроха, что здесь нового?
Они крепко обнялись, наскучавшись друг без друга. Пошли на кухню, пили чай. Много шутили в тот вечер, говорили и пели. Сын, то и дело возвращаясь к инструменту, играл свои коротенькие новые этюды, и Орлов басил, скрывая радость:
— Вообще-то, Юроха, ты болван у меня болванецкий, но Лист, однако, из тебя может получиться. Если будешь стараться.
— Лист?  Какой? Берёзовый?
—Дубовый!.. Ишь, разулыбался. Опусти маленько свой гордый клюв, а то штукатурку на потолке поклюёшь.
Нос у Юрки остренький, клювообразный. А когда он слушает кого-то – клюв поднимает кверху; такая у парня привычка.
Отец ушёл в прихожую, порылся в чемодане.
— Я привёз тебе книжек по музыке — во! Смотри. И нотные тетради наконец-то раздобыл. И ещё одна книжица. Рерих. Я давно на неё зуб точил. Вот послушай, где я был, на какой земле ты, сын, родился:  «И странно и чудно — везде и по всему краю хвалят Русский Алтай. И горы-то прекрасны, и недра-то могучи, и цветы-то невиданны. А на реке Катуни должна быть последняя в мире война. А после — труд мирный...» Ишь, как здорово сказано, да?  Поедем, Юроха, летом на родину? По всему Чуйскому тракту промчимся с ветерком. Хорошо бы, конечно, пешком прогуляться, но у тебя же здоровья не хватит, да, Юрка?
— Ой, не надо, папа! – Парень руки поднял.- А кто из нас в Ялте-то, помнишь, на десятом километре язычок на плечо положил?
Про здоровье отец пошутил. Здоровье у Юрки отменное, что говорить. Ему вот пятнадцать, а он пианино на третий этаж заволок. Они тогда с отцом даже поссорились.
— Так я  же не один! — оправдывался Юрка. — Вечно мать присочинит! Чего тут заносить-то? Не пароход же — пианино.
— Сними штаны! — строжился отец, ни разу в жизни Юрку не ударивший.
— Зачем?
— Сними, Жаботинский! Сними! Я на грыжу твою посмотрю. Ты чего это, Юроха? А? Мыла объелся?.. Чтобы в первый и в последний раз. Ты же мог...  — отец переходил на шутку, — ты же мог поцарапать, в конце-то концов. А штука дорогая –  пианино, вот в чём  суть.
Они смеялись. Юрка силу демонстрировал. Отец поначалу вроде как поддавался ему – самую малость, а потом уже пошёл на принцип: кто кого… И тогда-то он вдруг понял, что, в принципе, Юрка очень даже скоро уделает его одною левой, как сейчас уделывал двумя руками: валил папашу на диван, а оттуда они вместе сползали на паркет. Мать иногда стоит в сторонке, наблюдает, слушает; в конце концов, не выдержит, — глядишь, да и отвесит подзатыльник то одному из мужиков, то другому.
— Хватит! – прикрикнет, пряча улыбку.- Надоели! Что старый, что малый, ей-богу!  Сейчас по углам  растащу и поставлю на соль!
— Погоди, — хорохорился Орлов. — Это кто же тут  старый? Кто? Ну? Давай, говори. Не бойся. Ты же знаешь, какой я во гневе. Кто старый?
— Юрка, конечно. Не ты же.
      —  А-аа! – Сергей Дмитрич торжествовал.- То-то! Боится,  значит, уважает.   
И опять они с сыном сидели за столом и  зубоскалили, а что, к чему хохочут — не поймешь со стороны. Мир да согласие  в семье — большое дело. Вот и понимай.
И в тот весенний вечер так же ладно, складно было в до¬ме у Орловых...
— Я к бабушке, — сказал Юрка, надевая пальто.
Картошку из погреба вынуть. Я ей обещал. А ты маму
не жди, сам поужинай.   Она   позвонила:   задержится.
—Ладно. Ты только там не задерживайся.
Оставшись один, Сергей Дмитрич подумал про сына: «Как быстро, чертёнок, растет! Пальто опять новое надо. Так и до свадьбы недалеко...»
Прогулявшись по тихой квартире, он  поставил чайник  на плиту и в просторном зале разложил этюдник — в свободное время художничал. Работал он всегда усердно и так самозабвенно – забывал обо всём на свете. И потому спалил уже чайников пять или семь – жена со счёта сбилась.
¬—Ну что за человек?! – на полном серьёзе возмущалась она. – Включить никогда не забудет. Вот как нарочно! Поставит, включит  — и хоть бы хны! Сидит себе, малюет. Я скоро на крышу тебя  буду гнать. Ты же спалишь квартиру.
—Больше не буду! — виноватым тоном школьника заверял Сергей Дмитрич. Но ничего с собой не мог поделать.
Примерно так же было и в тот весенний вечер.
Вдохновенно взявшись за работу, Орлов, что называется, душою воспарил под облака – облака, пока что наспех набросанные кистью на загрунтованный холст. Эти грозовые облака – чёрно-лиловые с белоснежным подбоем – должны были идти  широким фронтом по всей картине. А под облаками – горна долина с голубоватою змейкой реки, с крышами селения, с треугольными точками-юртами. А над всем над этим – как Царица Мира – должна была стоять, торжествовать  вершина великой горы. Полукруглая гордая голова её, одетая в серебряный шлем ледника, уже проступала на полотне…
И тут он спохватился, только  поздно…
По квартире уже расплывался нежно-сиреневый плоский дымок, подгорелым железом противно попахивало,  а на кухне и вовсе как в бане –  хоть веник бери, иди, парься.
И  телефон во весь дух надрывается – тоже как будто кипит.
Машинально зажимая кисточку в одной руке, Сергей Дмитрич  первым делом выключил плиту и подхватил разъярённый чайник, вприсядочку танцующий на раскаленной конфорке, –  поспешил убрать куда подальше. И только потом подошёл к телефону.   
Отвечая на вопросы, которые были какими-то слишком казёнными, официальными, Орлов назвал себя, свой адрес. Потом имя сына сказал. Юркин возраст…
—А кто говорит? - начиная тревожиться, поинтересовался Орлов. – Что случилось?
—Случилось то, что…
Сергей Дмитрич слушал, слушал и никак не мог понять, что за бред они там сочиняют, на том конце провода. Душа его блуждала в голубых горах, и Юркина музыка ещё не затихла в душе, а перед глазами маячила великая вершина, которую он  уже так хорошо наметил маслом на холсте.
—Что, что? – вдруг закричал он. – Повторите!
И вдруг ему почудилось:  кто-то ударил в дых и подтолкнул его в немыслимую пропасть. Он качнулся, что-то опять прокричал, не веря тому, что твердила те-лефонная трубка. И в эту секунду жизнь его  пополам разломи¬лась — на жизнь и на смерть; счастье-мать, счастье-мачеха, счастье – бешеный волк…
Слабея поджилками, забывая дышать, он медленно съехал по стенке на пол. И сырая кисточка, зажатая в руке, прочертила по стене красно-кровавую полоску. Волос на затыл¬ке, на висках зашевелился  — кожа стягивалась туго и морозно. Мысли путались. Руки не слушались. И многое в тот вечер он делал не осмысленно; в нём, как в самолёте, включился автопилот, помогающий двигаться по нужному курсу. Или какой-то другой человек в нём очнулся – какой-то поводырь, без которого никак нельзя в минуту кошмарного горя, в минуту кромешного мрака. «Поводырь»  медленно повёл его по лестнице, крепко плечом саданул  по двери – выбраться помог из полутёмного  подъезда. 
 И всё это время, когда Орлов шагал  по гололёду, скользя и падая, а потом когда  бежал, когда ударился грудью о решетку чугунной огра¬ды; когда  выход искал из ночного холодного тупика и разговаривал с кем-то, такси торопил — всё это время «поводырь» был рядом с ним. Это было так туманно, так нереально, как если бы кто-то другой всё это делал – совершенно другой человек, не Орлов.
Но потом сознание стало проясняться – смутными вспышками, похожими на вспышки молний в ночной степи, где ещё грома не слышно, а только свет озёрами вдруг разливается…
—А почему так долго? – спросил он, или только подумал; но судя по тому, что ему ответили, он всё-таки спросил, почему они так долго тащатся; небольшой провинциальный город можно было на машине за полчаса прострелить – с Юга на Север и с Запада на Восток.
—Гололёд! – сказал кто-то ему. – Видите, что там творится?
Да ни черта он не видел. Боковое стекло, возле которого он сидел, было забрызгано  то ли дождём,  то ли кровью – мигающие  блики светофора долетали до окна. В машине было душно; так ему казалось. Он пошарил где-то около себя – приоткрыл окно и удивился тому, что на улице вообще было нечем дышать: какая-то кошмарная газовая камера.
—Закройте! – сказали Орлову.- А то задохнёмся!
В этой фразе был абсурд. Где же тут логика? Надо было бы окно открыть в машине, чтоб не задохнуться, а выход-то как раз наоборот… Что за чертовщина?.. Закрывая окно, Орлов поморщился: улица действительно была как тёмная газовая камера. Он заволновался, не понимая, что происходит. Правда, потом, когда снова поехали, до него стало потихоньку доходить: из-за гололёда там и тут образовались огромные пробки; легковые и грузовые машины толпились на проспектах и улицах, вхолостую гоняли моторы, ядовитыми выхлопами отравляя весенний воздух.
И наконец-то они доехали туда, куда стремились. Вышли из машины. Фонарь какой-то – желтоватый, низкий –  горел перед крыльцом.
—Вы посмотрите! – раздался приглушенный голос.- Да он же в носках! Дайте тапочки!
Какие-то люди обули его. Вежливо взяли под локоть.
—Сюда, - попросили. – Пригнитесь.
Он хотел пригнуться, но не успел – макушкой стукнулся о деревянный косячный брус.
Повеяло запахом чего-то не неживого, неприятного. Это была прозекторская комната –    морг, или мертвецкая, или покойницкая.
Прозектор –  или кто он? — по-хозяйски прошел к одному из столов, где возвышалось нечто вроде сугроба; бездыханная  лежащая фигура человека проступала под застиранной простыней, кое-где забрызганной кровью, тоже застиранной, бледно-коричневой.
—Посмотрите… - Прозектор хотел приподнять уголок простыни. – Это он или нет?
-Не надо! – неожиданно вскрикнул Орлов. – Не открывайте!
Пальцы  прозектора застыли над сугробом простыни.
 — А в чём дело?.. – спросил он.- Вам плохо?
 Орлов, закрываясь руками – как будто от яркого света – несколько секунд стоял, смотрел сквозь пальцы. А потом он медленно отнял руки от лица. Вздохнул. И неожиданно улыбнулся или, по крайней мере, попробовал улыбнуться.  Он, отец, вдруг увидел тонкую золотую нить, идущую от сына – от белого холодного холмика – прямо к нему, Орлову.
-Да, это он… - пробормотал Сергей Дмитрич. – Это он.
-Простите, но вы…- Прозектор плечами пожал. – Вы  ещё не видели.
-Ошибаетесь! – Орлов улыбался уже смелее, шире. -  Это вы не видите… Да вы и не поверите… Вы никогда не поверите, что такое  может быть, что людей соединяет золотая нить… Вы же не верите? Да? Ни в бога, ни в чёрта не верите!
Лицо прозектора была спокойным, гранитно-серым.
-Я понимаю, вам тяжко теперь,-  сказал он тихим, загробным голосом, - но мы ведь должны убедиться.
—В чём?
— В смерти вашего сына.
—А вот этого вы не хотели? — Орлов – он даже сам  от себя не ожидал – вдруг показал двумя руками нечто неприличное. – В смерти сына вы хотите убедиться? Вы давно уже хотите… - опуская глаза, прошептал он.- Сволочи…
Ему вдруг припомнилась одна редкая, тяжелая болезнь, в четыре с половиной годика навалившаяся на мальчика. Тогда очень трудно было с лекарствами, и Орлов оббегал все больницы, даже ездил в соседнюю область. И везде он натыкался на спокойные глаза врачей, профессионально спокойные, чтоб не сказать – ледяные. Нет, говорили ему, извините, только за границей можно раздобыть. Ох, как он бесился тогда, глядя в серые ледышки врачебных глаз. Ох, как он метался тогда по стране. И не зря метался, нет: Орлов тогда всё-таки нашёл те, необходимые  лекарства, раздобыл за границей – за границей возможного, невероятного. И вот теперь ему тоже на миг показалось, что эти провинциальные эскулапы – люди в застиранных, пожамканных халатах – довольно халатно относятся к своей работе. А если постараться, если выйти за границы возможного и невероятного – можно, можно спасти человека. И сколько уже было случаев, когда  прямо в морге живых находили. Мужика одного, например, нашли на улице, привезли на «скорой», положили вот в такую покойницкую  – посчитали мёртвым. А на вторые сутки, когда сортировали трупы – о, чёрт возьми, вот это выражение на профессиональном языке! – один из санитаров совершенно случайно обнаружил признаки жизни у человека, с «мёртвым» номерком, привязанным к жёлто-синему пальцу ноги.
—Посмотрите! – уже не попросил, а грубовато  и нетерпеливо потребовал прозектор, оскорбившийся за то, что его назвали сволочью.- Это он? Вы слышите?
И опять Сергей Дмитрич машинально прикрылся руками, словно вспых¬нула молния.
Сын лежал перед ним. Вроде спал. И лишь гематома под глазом, под левым, а так — вроде спит. И не верилось, не верилось, не верилось... Всего какой-то час человек был живой, а теперь лежит – один посреди мертвецкой… Да как же тут поверится? Да, нет, конечно. Нет. Устал, заснул парнишка.
— Юрка!
       —  А? — метнулось эхо  по  углам покойницкой.   
       Орлов   резко   крутнул   головой –  хрустнула    шейная косточка. Он пошарил чёрными широкими зрачками по углам покойницкой. Лицо побледнело. И всё  ниже, ниже клонилась голова. И всё тяжелее сжимались че¬люсти.
— Кто его? — спросил не скоро.
— Лесовоз. По гололеду... — Прозектор задернул помятую, холодную простынь. – Идёмте.
—Я побуду здесь, - тихо сказал Сергей Дмитрич.-  А вы идите. 
—Ну, что за ребячество? Время-то позднее. Мне нужно идти…
—Вот и ступай,  оставь меня в покое.
Орлов опустился на стул, перепачканный старой усохшей кровцой, и сгорбатился; дёргая синие тонкие жилки из шарфика, он зачем-то пытался их связывать — нитки рвались, падали на стоптанные тапочки. И сколько бы ни вглядывался он — там, где был Юркин рот, там, где был его остренький нос, простыня там не шевелилась, не дышала...
Врач, стоящий за спиною прозектора, руку на плечо Орлова положил.
        — Ну, всё! Всё! Подымайтесь! Тут  нельзя находиться.
        Вышли на улицу. Ветер скулил над крышею мертвецкой, похожей на флигель, увенчанный каким-то деревянным шпилем, над которым горела звезда, зажатая ветками чёрных деревьев.
— А как же вы узнали? — спросил Орлов.
— Адрес? Фамилию?.. Просто. У него читатель¬ский билет был при себе. — Врач помолчал. — Крепи¬тесь. И я недавно брата схоронил.
      «Брата!- ожесточённо подумал Орлов.-  Ты бы сюда ещё свата приплёл…»
— Что поделаешь? – сказал прозектор. – Жизнь!
— Жизнь, — странно откликнулся Орлов.
      И пошёл по гололеду,   мерцающему,   как   бритва...
       А когда он посмотрел назад – увидел золотую, тонкую, но удивительно прочную нитку, или струну, слегка позванивавшую на ветру, крепко-накрепко связующую родственные души. Эта нитка, видимая только одному Орлову,  следом за ним тянулась – сквозь деревья, сквозь чёрные каменные глыбы многоэтажек…


                *       *      *

       Ночь была. Черным-чернехонькая ночь объяла зем¬лю, долго-долго длилась, волочилась  та ужасающая ночь и вместила, каза¬лось, в себя много лет, много зим, где было и бессонное, изнури¬тельное бдение в холодном доме с драпированными зеркалами, и настороженное пугливое затишье, разры¬ваемое криками, истерикой. Было чьё-то искреннее, но совершенно пустое, неутешительное сочувствие. И слёзы были. И сухая, как пустыня, отупляющая покорность судьбе. И необхо¬димость поскорее завершить эту ночь – жуткую ночь среди белого дня. И томительный какой-то, мучительный, необъяснимый стыд за всё, что творится. Стыд, наверное, прежде всего, за то, что ты, родитель, жив, а твоя кровинка уходит в землю. И в то же время никуда не денешься; хоть стыдись, хоть не стыдись, а твоя неизбежная участь – во всём этом принять посильное участие. Принять, как тот тяжёлый крест, который мужики на работе сварили из какого-то сверхпрочного металла – неподъёмный крест, кошмарный получился, но зато ему не будет сносу, так говорили мужики на работе. И они были правы – как в буквальном смысле, так и в переносном. Этому кресту не будет сносу. И печаль, и  тоска в душе и в сердце вовек не  износятся. И не забудется этот весенний денёк – солнечный вроде бы, и в то же время похожий на кромешную ночь. И не забудется каждая ветка, набухшая почками, недалеко от могилы. И  не изгладится из памяти это сырое, словно бы заплаканное кладби¬ще с талой землей, раздавленной сотнями ног, землёй,  чугунно отяжелявшей твои шаги – словно с гирями шёл по земле.
       Голоса похоронщиков как молотками били по вискам:
— Где гвозди, Фёдор?
— Да у тебя же...
Подняли крышку, заслонив от Орлова полнеба. И перед тем, как захлопнуться крышке, от ветра у Юр¬ки вздохнула рубашка  под горлом.  Так сильно вздохнула, что Орлов  не выдержал – ринулся  к сыну.         
 Его удержали. Назад потянули, железоподобно  сжи-мая запястья,  распяливая руки в стороны.  И это распятие за крепкие руки – а иначе его было не удержать – породило в голове Орлова странную какую-то ассоциацию… И в ту минуту, когда по гвоздям бил-колотил молоток, ему стало бредиться, бог знает что. Длинный острый гвоздь – очень явственно, жарко – проколол ему кожу в середине  ладошки, потом прокусил сухожилия и врезался между костями. И когда один из этих длинных острых гвоздей вдруг погнулся под кривым ударом молотка, и похоронщик стал вышатывать, выдергивать гвоздь – Орлов отвернулся и так застонал, словно бы это из него с мясом сейчас выдирали погнувшийся гвоздь.
И наконец-то покончено было с этими проклятыми гвоздями, с этими громкими ударами по крышке гроба, которые – как на зло! – совпали с двумя-тремя ударами первого весеннего грома. И эти гулкие, вселенские удары с новой силой потрясли Орлова и с тихим ужасом заставили смотреть куда-то в голубые глубины мирозданья.
— Осторожно, Дмитрич! Упадёшь! – сказал кто-то рядом, придержавши его.
Глаза Орлова — плохо видящие, мутные глаза – вернулись на грешную землю.
Он увидел доски гроба, испятнанные красно- сургучными   сучками. Гроб закачался на верёвках и поплыл куда-то в разверзнутую земную твердь. Верёвки дрогнули в руках у мужиков и гроб   глуховато грохнулся  о чернозёмную стенку могилы. А потом верёвки – двумя ручьями – с длинным  свистом вытекли назад. И кто-то первый стал бросать зябкие дробные комья, которые как-то странно долго летели в пустоту могилы, чтобы вразнобой стучать по крышке гроба.
 И Орлов наклонил¬ся, дрожащей рукою землицы сырой зачерпнул, но бросить не успел, потому что всем телом содрогнулся  от дикой, не¬кстати взметнувшейся музыки.
Трубачи-оркестранты, надувая щёки и округляя глаза, заиграли мелодию песни:

Эх, загулял, загулял, загулял
Парнишка, парень молодой, молодой,
В красной рубашоночке,
Хорошенький такой…

Кладбищенские вороны где-то закаркали, с перепугу закружили над деревьями. И люди, окружавшие могилу, с недоумением посмотрели на оркестрантов – посмотрели как на пьяных или сумасшедших. Тут, среди крестов, среди могил, среди вечного, нетленного покоя музыка эта звучала так неестественно, так жутко. И в то же время – лично для Орлова – она звучала вполне естественно, очень знакомо, по-родственному, словно бы где-то в глубине могилы Юрка стал играть на пианино. И впечатление  это – будто Юрка играет в могиле – усиливалось ещё и потому, что  он, отец, тайком ото всех прошлой ночью сыну в гроб положил нотную тетрадь с его этюдами и десятка полтора чёрно-белых клавиш, которые с мысом были выдраны из пианино. И теперь вся эта катавасия сводила Орлова с ума.
—Не надо! – прошептал он, двумя руками зажимая уши. – Не надо…
Только разве кто услышит: здесь не только слабосильный шепот – мощный крик не долетел бы до оркестра, полной грудью выдувающего музыку.
Оглушенный, потрясённый, Орлов повернулся к жене.
— Что они делают?
Вытирая слёзы, женщина ответила, не глядя на него:
— Ты же сам попросил.
        —Кто? Я?.. Когда?.. – Он виновато покачал головой.   — Извини.
       Вскоре стало тихо. Люди расходились, приглушенно переговариваясь. И только Орловы – жена и муж – на какое-то время задержались около свежего холмика.
       Солнечный свет, ударивший из-за облаков, озарил могилу сына. И  отцу вдруг показалось… Да нет, конечно, только показалось… Показалось, будто золотая нитка длинного и тонкого луча вдруг потянулась от могилы – в сторону Орлова. Нитка потянулась, потянулась,  и – золотая иголка вдруг ужалили сквозь рубаху…
        —Что? – спросила жена.- Сердце, да?
        —Нет, - пробормотал он. – Нитка.
         —Что-о? Какая нитка? – Жена за рукав потянула. – Пойдём, пойдём.
       — Осторожно.- Он руку её отстранил.- Смотри, не порви.
       Жена не совсем понимала, что он говорит (или как раз наоборот – совсем не понимала). Жена подумала, что он говорит про свой новый костюм, слегка надорванный под мышками в то время, когда Орлов один хотел поднять металлический крест, сваренный для сына.
     На ветке кладбищенской берёзы, разбухнувшей поч-ками, задорно звенькал скворец, как будто выводил мотив не¬давней песни — скворцы неплохо могут подражать. Сергей Дмитрич послушал, смежив ресницы, и, глядя в землю, подумал, что надо будет поста¬вить скворечню на этой берёзе.  Юрка любил скворцов. У бабушки, живущей в так называемом «деревенском секторе» города, был небольшой  огород, баня, сарай. Сыну нравилось бывать в том «деревенском городе»; нравилось баню топить. Он там скворечню построил своими руками – под облака поднял на высоком, до белизны ошкуренном  шесте.
      — Ну, пошли, - сказала жена, тоже отчего-то засмотревшись на скворца.- Там ждут.
      Расселись по автобусам,  поехали тряским вечереющим путём. Орлова охватило ощущение сиротства и своей никчемности. Как-то нечего стало вдруг делать и незачем делать. И завтрашний день представлялся... Да никак он не представлялся, завтрашний день. То, что в последние годы вносило в жизнь спокойный, нерушимый смысл, порядок и  надежду, — всё это ос¬талось там, глубоко, далеко;  там, откуда нет возврата. И нечего тешить себя какой-то ниткой золотой, которая будто бы связывает родственные души. Нету, нету нитки никакой! Одна только иголка раскалённая осталась – вот она, в самое сердце вошла и никогда, наверно, уже не выйдёт…
        Он старался отвлечься. Глядел, как мелькали, частили деревья, хлестали по стеклам автобуса. Откры-лось весеннее поле с прошлогодними серыми скирда¬ми, с полосками снега, тоже серого, пыльного, рвано лежавшего в бороздах. По краю дороги, у города, сливаясь в багряные леп¬ты, потянулись рябинки с крупными, рясными гроздьями... Вот и не верь после этого, что большой урожай на рябину – к тяжелому году. И не захочешь — поверишь.   
        Встречный пустой лесовоз прогремел, мерцая тёмно-серебристыми цепями, в виде больших калачей болтавшимися спереди и сзади – цепи эти были  предназначены для связки древесины, когда лесовоз будет гружёный.
      «И Юрку моего срезал вот такой же… - Орлов как-то очень быстро обер¬нулся, привставши на сидении автобуса; замороженный взгляд его, провожая лесовоз, неожиданно вспыхнул.- А я найду его! Найду!»
       Вернулись домой. Здесь уже хлопотала родня, знакомые и даже незнакомые, а просто хорошие добрые люди, какие были и не переведутся, и всегда придут подставить и своё плечо под горе, и оно без них, горе, без этих людей, даже как-то не мыслится и давит гораздо  тяжелей. Эти люди подмели и повымыли в доме полы, наготовили, заставили столы тарелками, стаканами, бутылками.
       Народ рассажи¬вался хмуро, тесно. Молчаливые стаканы поднимал.
        Есть Орлову давно не хотелось — кусок не лез в горло.
— Ну  что  ж  ты, — просила  жена, — хоть  немного.
— Не могу...
        Кто-то сбоку подсунул ему курицу. Он рассеянно взял её, жирную, румяную. Бездумно стал кусать, рвать плотными и сильными зубами. И что-то нехорошее, неприятное что-то в эти минуты было на лице Орлова, особенно в глазах – там полыхали какие-то кошмарные огни, такие, какие, должно быть, полыхают в глазах у зверя, с трудом поймавшего свою добычу.
      Жена невольно покосилась на него и промолчала, только вздохнула, но и этого было достаточно, чтобы Орлов – оголенными нервами – вдруг ощутил что-что не то… или в своём поведении, или…
      Он бросил курицу на стол и сдавленно икнул.  Провёл жирными пальцами по лбу и, оглядывая глухо загалдевших после выпитого лю¬дей, оскалился улыбкой, чтоб кому-то показать, что он ничего ещё, совсем ничего,  молодцом себя чувствует, держится.
         Уйдя на кухню, он неумело раскурил чужую папиросу у окна. Постоял, глядя вдаль. Воздух темнел над крышами, далёкое красное солнце ложилось в могилу за городом...
        Жена подошла, скомканным платочком вытерла ему сначала потный лоб, а потом хотела руки ему вытереть, но удивлённо охнула, когда силком разжала одну их них.
— Что это? — спросила.
— Где?
        Посерёдке левой ладони виднелась кровавая точеч¬ка. Он посмотрел, ковырнул ее ногтем и не сразу припомнил:
— Да это… гвоздь.
— Какой гвоздь?
— Ну, когда забивали...
       Женщина с тревогой стала вглядываться  в   него,  потом тихо, устало заплакала.
       —Иди туда, — сказал  он, стряхивая пепел в горшок цветка. — Иди. Неудобно  людей  оставлять. 
       —Не надо, - попросила жена, роняя грустные глаза на пепел, на цветок. – Юрка…
       — Извини! – Он спохватился, прекрасно понимая, что она не смогла договорить: Юрка любил этот цветок; и это, в общем-то, не удивительно. Удивительно было другое: цветок этот – как будто вполне осмысленно – Юрку тоже любил; за эти два-три дня, прошедших после гибели сына, цветок этот  высох в какую-то невзрачную щепку, торчащую в сырой земле – мать поливала цветок, только бестолку.   
        «И что же получается? – стал размышлять Орлов.- Значит, всё-таки есть какая-то загадочная  нитка – золотая или серебряная – связующая родственные души, души любящих людей! Странно это, чудно, и всё же нельзя не поверить, глядя на этот цветок…»
         Папироса погасла. Он выбросил её в помойное ведро. Окно открыл и ворот расстег¬нул, но всё равно было душно: его преследовало чув¬ство навалившейся земли — даже ребра как будто сжи¬мало. И чтобы не сникнуть под грузом, не треснуть хребтом, приходилось держать в напряжении тело, и непонятный, непривычный жест появился у Ор¬лова: он дёргал плечом, то одним, то другим, будто пробовал стряхнуть с себя землю. В глубине провалившихся глаз – точно так же, как в ту минуту, когда он вдруг на курицу набросился – в глубине зрачков стал разгораться нехороший какой-то огонёк.
        —Я давно уж ему говорил: рожайте второго! - долетел до Орлова чей-то знакомый голос.-   А теперь уже поздно!
        — В детдоме можно взять, если уж на то пошло.
        —Можно то можно, да только ведь своя кровинка – ничем не заменишь её…
        —Это так.
        —Мужики, ну хватит! Где он сам-то?
          Кто-то подошёл к нему, приобнял за плечо. 
        —Дмитрич, пойдём, посидим. Чего ты здесь один? Пойдём. Накатим грамм по сто.
          Незаметно, вежливо Орлову стали подливать и подливать в стакан, убеждая выпить под разными предлогами. Он поначалу артачился, а потом как-то равнодушно, отстранённо взялся пить и есть, и даже  разговаривать. Но оттого, как он всё это делал, многим становилось не по себе — он отсутствовал. И, не спавши трое суток, он порою галлюцинировал: несколько раз торопливо вставал, говоря, что звонят же, звонят. Выходя из-за стола, он ронял посуду. Открывая двери – широко и резко – он какое-то время стоял, не дыша, провально глядел в пустоту.
Его не оставляли одного – боялись, как бы чего не случилось.  Однако народ понемногу стал расходиться, а те, кто остался в доме – один за другим – закимарили, заснули; кто на диване прилег, не раздеваясь, кто прямо за столом.
И под утро он исчез – не укараулили.
И где только ни искали, куда ни звонили — бесполезно. Пропал.
— Ой, да где же он? Где?! — повторяла  жена, вышагивая по комнате,  запинаясь на ровном полу.
И мать Орлова – Юркина бабушка – тоже места себе не находила. Она вообще в эти дни как-то особенно сильно была пришиблена горем. Ведь она, старуха, уже почти восьмой десяток доживавшая, она уже и смертное бельишко приготовила себе, и местечко присмотрела на погосте, и дом «отписала» в наследство. Кому, как не ей – прямая дорога туда, где теперь вечным сном упокоился её любимый внук, единственный. И ещё было одно обстоятельство, которое делало бабашку без вины виноватой. Внук поехал к ней тогда, когда беда случилась. К ней, а не к кому-то другому. И точно также тот, другой, наверное, маялся бы ложным чувством вины, если бы Юрка поехал к нему и по дороге погиб. Это странное чувство  – чувство вины при полнейшем её отсутствии – характерная черта людей совестливых, имеющих  ранимую душу.
—Надо было землей из могилки спротив сердца-то натереть, чтобы не сильно тосковал! И я не надоумила сказать! — упрекала себя бабушка, мать Орло¬ва.— Как просила: плачь, мой миленький, плачь — отмякнет. Нет! Камень-каменюкой! Весь в отца характером. А надо было, надо было земелькой, что ж я, старая... Ох! Он же теперь чо-нибудь может сотворить. Он может...
И он сотворил.
Сначала каким-то неведомым образом Орлов  разузнал адрес водителя, сбившего Юрку, и поехал на окраину города, к реке. Здесь, на высоком Берёзовом бере¬гу, разбуженными окнами уже светились хилые старые дома, петухи по сараям горланили. Чем-то спокойным здесь веяло, де¬ревенским, древним, хлебопашеским. И  весна здесь ощущалась острее – терпкий дух первой полыни, крапивы и  цветов мать-и-мачехи.
Отыскав необходимую избу – невзрачную, с облупленными наличниками, с покосившимися воротами – Орлов решительно вошёл во двор, даже не подумав про собаку; а ведь собака здесь предполагалась; даже будка  стояла возле амбара, где виднелись две глубокие рытвины – от колёс грузовика.
 Поднявшись на крыльцо и ощущая сердце, горячо  и громко забившееся в пазухе, он собрался, было, плечом толкнуть дощатую низкую дверь, но только вздохнул на пороге и сплюнул…
Дверь была на замке.
Посмотрев по сторонам, Сергей Дмитрич увидел соседку – постирушки развешивала на бельевой верёвке, протянутой в глубину двора. Подойдя к пожилой, но красы не утратившей бабе, Орлов расспросил про шофёра.
-Позавчера уехал, - вытирая руки о передник, сказала женщина.- Может, к вечеру вернётся. А вы что хотели?
Орлов замялся.
–Да так… Передать кое-то…
-На словах?
-Нет, не только на словах, - угрюмо произнёс Орлов, пряча за спиною кулаки, похожие на две половинки одного кирпича.
-Ну, значит, только вечером.
Не зная, куда себя деть, он безотчетно, бесцельно кружил по окраине. Бездумно смотрел и, не слушая, вроде бы слушал всё, что творилось кругом. Скворцы верещали на ветках. Куры квохтали на завалинках. Пустырничала красная комолая корова, поддевая мордой мусор за дорогой, чтобы сощипнуть отталую пожухлую траву, смиренно мычала, вытягивая шею в сто¬рону двора, где подсыхала шкура телёнка, распяленная под навесом на острых кольях. Потом он пошёл бездорожьем. За городом бороновали вспаханные прошлой осенью арбузные бахчи. На крылечке сторожки валялись четвертинки арбуза, гвоздисто пробитые клювами чёрных ворон, шумно кружащих над пойменными осинами. В гнездах сейчас по три, по пять яиц; воронята под осень поднимутся. Жизнь кругом торопится встать на крыло и на ноги. Жизнь ликует, поёт по всё горло, как это бывает только по весне, после прихода долгожданного тепла.
Обходя стороною арбузные бахчи, Орлов припомнил, как на родине его, в далёкой отсюда деревне, безалаберный парень Тощилин, то¬гдашний товарищ Орлова, за арбузом на бахчи полез. Полакомиться, видно, не терпелось, а может быть,  дев¬чонку угостить. И арбуз-то зёленый, величиною  в два кулака подвернулся Тощилину, да только вот на сторожа ему не повезло. Бахчевник подвернулся очень  ретивый; в темноте –  по злости или сдуру –  посолил тот арбуз из ружья. Круто посолил. В упор. Точно не арбузы, а гра¬ницу охранял. Паренька схоронили, а сторож живёт, хлеб жует и арбузом не давится. Вот и шофер, говорят, не виновен...
       В раздумьях шатаясь по берегу, он дошёл до  остановки. Сел на первый попавшийся маршрутный автобус. Поехал куда-то. Уже рассвело. Проснувшийся город гудел автомобилями, трезвонил трамваями. Шагая куда-то по улицам и переулкам, Орлов удивился тому, что ноги сами знали, куда идти.
        Он пришёл к воротам трёхэтажного детского дома. Потоптался во дворе, где были разбиты цветочные клумбы, пока ещё пустые, с мокрой землёй, из которой торчали стебельки прошлогодних цветов. Потом – не смело, даже как-то воровато – он вошёл в коридор. Постоял, послушал   разнообразные детские голоса – крики, смех в казённых стенах.
       Сбоку подошла к нему строгая женщина.
     —Вам кого, гражданин? – сухо спросила.- Вы к кому?
— Нет, нет, я так... — смущённо ответил Орлов.
— Просто так сюда не ходят.
     — До свиданья, – пробормотал он, и, выходя, с какой-то странной осторожностью прикрыл  за  собой  утеплённую дверь.
      Потом он забылся в городском тихом сквере, куда  они с Юркой частенько ходили: в маленьких вагончиках на мини-поезде ездили вокруг Земного Шара; так отец говорил несмышлёному сыну; на качелях качались; на огромном Чёртовом колесе кружили, едва не доставая до облаков… Потом Сергей Дмитрич сидел на скамейке возле музыкальной  школы, где учился Юрка. Из приоткрытых окон слышались бравурные звуки  рояля  и скрипки, виолончели, гобоя. Глядя на дверь «музыкальной шкатулки» – так он эту школу называл – Сергей Дмитрич бессознательно ждал и всем сердцем надеялся: вот-вот, вот-вот на каменное светлое крыльцо выйдет сын его, одетый как перед концертом: черный пиджак, белоснежная рубашка, черная бабочка… 
     И снова Орлов шёл куда-то. И снова и снова попадал он в те места, которые так или иначе были связаны с сыном, и где-то в подсознании Орлова даже возникла мысль о том, что надо будет уезжать отсюда, иначе он просто не выдержит – его раздавят воспоминания.
Был вечер, но солнце пекло.
     «Скоро  май, — вздохнул Орлов, — а там июнь,  каникулы были бы Юркины. Горы, костры по долинам, рыбалка...»
Прошелестела детская коляска. Бордовая, с откинутым верхом — тепло. И Орлов, провожая глазами ко¬ляску, вспомнил, как втроем — он, мать и Юрка — еха-ли зимою из роддома. День выдался весь в голубом, добродушный, какие бывают в Сибири в конце января, после крещенских калёных и клятых морозов. Птицы в садах почём зря расчирикались, сеяли иней с берёз, и Юрка на руках сопел птенец-птенцом, трепыхал спелёнутыми крыльями. «Егоза! Юрила! — говорил отец. — Что? Гля¬деть надо в окна? Давай, давай, гляди. Знакомься. Только у тебя ещё все вверх тормашками, Юрка! Это что? Как зовут? Снег. Скажи, Юрка: «Снее-ег!» Да? Чего молчишь? Глазёнками лупаешь!»— без конца балаболил счастливый отец.
А теперь уже другой отец – несчастный – горько думал: «Да, был снег, был и след. И простыл. Не найдешь. И винов¬ных не сыщешь. Ну, это уж нет! От меня не уйдёшь! Я сам тебя буду судить!»
В сумерках пришёл он к водителю злополучного лесовоза. Водитель был дома: в окнах свет горел, а перед окнами стояла громоздкая техника, мерцающая  лупоглазыми фарами.
Низкорослый мужчина с открытым, нехитрым лицом встал на пороге. Он был в майке с наброшенным на плечи пиджаком, засалено блестевшим воротом, в ру¬ке держал газету и дожевывал что-то от ужина.
      — Я — Орлов! — тяжело, значительно    сказал   непрошеный гость.
— Проходите. Милости прошу. А я – Воробьев. – Хозяин почесал небритый подбородок и усмехнулся.  – Надо же, какое совпадение!
Сергей Дмитрич как будто не знал, что у водителя и в самом деле такая фамилия; знал, да забыл от волнения; и потому подумал, что этот наглый тип просто над ним издевается. И тут же – с порога –  Орлов коротко, но мощно ударил хозяина в грудь.  Слышно было, как ёкнула что-то грудь у шофера, пиджак слетел, и руки вымахнули вверх, и, не успевая перебирать ногами, Воробьёв засеменил назад, споткнулся и упал на старенькую этажерку.
        — Ты Юрку убил моего! — мрачно сказал Сергей Дмитрич.
     Поверженный водитель моментально понял, кто перед ним, обмяк и растеряно,  жалко улыбнулся уголочком губы, разбитой об этажерку,  и   размазал   тёплую кровинку — словно  лоскутик от красной  рубахи зажал в кулаке.
      —Я не виноват, — пролепетал он. — Я не убивал...
       Орлов  задрожал  от  такого наглого,  как  ему  показалось, вранья. Приметив нож на кухонном столе, он стремительно шагнул туда, переступив через будильник и рассыпанные бумажки. Схватил и стиснул рукоятку. И повернулся к хозяину.
      В тишине с полминуты почакал упавший на пол и сломавшийся будильник, осёкся, и вновь часто-часто запостукивал.
Воробьёв посидел на полу, обжигаясь глазами о лезвие. Облизнул пересохшие губы и осторожно голову поднял – и тоже посмотрел туда, куда внимательно смотрел Сергей Дмитрич.
Фотография, упавшая с этажерки, остановила Орлова. Это была фотография сына водителя. Беззубый мальчуган сидел на чёрно-белой карточке, беспечно хохотал, сиял глазёнками.
И вот так, в тишине, с полминуты, наверно, прошло. Фотография как примагнитила гостя: мальчишка чем-то был похож на Юрку.  Нос такой же остренький, глаза...
И вдруг под окном, а потом на   крыльце   кто-то  громко затопотал.   Щеколда   звякнули в сенях.
— Это   Валюха!   Жена, — проворно поднимаясь, зашептал  хозяин.  —  Ножик убе¬ри и скройся… В ту комнату скройся...
На ходу заправляя в штаны серую майку, выбившуюся из-под ремня,  хозяин пошёл, было, к двери, но тут же вернулся, поднял этажерку.
В избу вошла та самая соседка, которую Орлов уже встречал сегодня утром.
—А где твоя хозяйка? – спросила баба.
Сергей Дмитрич, успевший уйти в боковую тесную комнатку, в это время пытался разжать свою руку с ножом. Пытался – и не мог. Рука не разжималась. Судорогой намертво стянуло. Хоть руби.
      —Скоро придёт, ага, - излишне бодрым голосом проговорил хозяин, - а сам-то я не знаю, где у неё тут что лежит. Ну, заходи попозже, заходи.
         Воробьёв вернулся. Посмотрел на лезвие.
         –Брось ножик-то. Слышишь? – тихо, спокойно сказал он. – Ну, что мне? Топор из сеней принести, чтобы с тобой воевать? Или ружьё? Брось, говорю. Не дури.
       Лицо незваного гостя покраснело от натуги.
— Закаменела зарр-раза! — сквозь зубы прорычал Сергей Дмитрич. – Не разжимается…
        Хозяин с удивление посмотрел на руку, побелевшую от страшной судороги.
— Вот это номер… - прошептал он. – Эк тебя скрутило!
— Тебя б, наверно, тоже, - невнятно сказал Сергей Дмитрич и, другой, свободною рукою обломил негнущуюся хрупнувшую сталь.
       Тихонько свистнув, хозяин изумленно покачнул головой с большими толстыми ушами врастопырку.
— Я думал, жена пришла... — сбивчиво заговорил  он. — Вы ут¬ром приходили? Да? Соседка жене  говорила, что кто-то меня спрашивал... Да  вы поймите, если бы я был виновен, да разве отпустила бы меня милиция? Вы что! И руль бы не доверили...
Шофёр лесовоза мирно, просто, пуча ясные глазки, ходил по квартире, рассуждал безгрешным тихим голосом и из¬редка под солнечным сплетением, где ударили, потирал широкою ладошкой,  пропитанной маслом и бензином.
Да, Сергей Дмитрич знал уже, знал, что шофёр не виновен. Умом-то знал, но сердцем верить не хотел.
— Играешь? — спросил он, остановившись около  баяна, прикрытого белой салфеткой на стуле.
— Малость балуюсь.
— Юрка тоже играл. На любом инструменте.
— Кто?.. Ах, да-да, конечно... Извините... А я вас это… ждал, — признался хозяин. — Был уверен, что придете.
Орлова разозлило то, как быстро водитель забыл Юркино имя, имя человека, насмерть сбитого. «А может быть, он даже и не знал, зачем это ему?» - промелькнуло в голове Орлова.
Тем временем хозяин подсуетился на кухне: достал непочатую бутылку водки, наполнил два стакана всклень.
  —Неужели ты думаешь… - глухо спросил Орлов.- Неужели я буду пить с тобой?
— А что?.. – Хозяин похлопал безгрешными сизыми глазками.- Ну, один тогда выпей. Ты же... тебя же колотит всего.
Орлов не слушал. Отодвинул шторку, прищурился.
— Твой лесовоз?
— Мой. Век проработал без аварий, а тут... Говорили же в Урмане, когда загружался: ночуй, уедешь утром.
       —Так что  ж  не остался? — с мучительным укором спросил  Орлов.
        Водитель вздохнул и  руками  развел:  знал бы, где упаду, постелил бы соломки.
Скрипнув зубами, Орлов сел за стол. Опустил большую гудящую го¬лову на кулак с обломком лезвия от ножа. Кулак на¬конец-то разжался. Ручка клацнула, упав на  стол.
Присевши рядом, Воробьёв руку хотел опустить на плечо Сергея Дмитрича, но понял, что это будет воспринято как за жалость.
— Я в гараж сейчас еду. Могу подвести, - робко предложил, убирая руку за спи¬ну. – А то выпил бы, поел бы и  отдохнул...
— Я ни-че-го не хочу! — раздраженно отозвался Орлов, поднимаясь. – А где твой гараж?
— За рекой.
 Они вышли во двор.  Капель глухо срывалась с крыши, с карнизов.   Крестовины  чернели  в  светящихся  окнах.  И  мы¬чала, мычала корова где-то в соседней ограде, где сох¬ла шкура телка.
Подошли к машине.
— Как же ты его?.. — спросил Орлов.
— Буфером задел. Да быстро так, даже не успел моргнуть — он на красный свет из переулка выскочил... А ты где живешь? Куда везти?
Орлов промолчал.
— Заводи! — сказал тоном приказа.
В душе у него злоба разгорелась на эту проклятую технику, на тупой могучий буфер, мерцающий во мгле.   
Мотор, взревевший в тишине, чихнул раза три и   заглох.  Покачав  педаль газа,  шофер  матюкнулся:
— Вот же, лахудра! Завтра в рейс, а она...
Достал рукоятку. Спрыгнул на землю.
      — Ты погазуй, - попросил, - а я кривым стартером помаслаю.
Мрачнея, Орлов передвинулся — сел за руль. Облапил зме¬иный переплет баранки. Сдавил её. Засопел. И вдруг почувствовал неутолимую, отчаянную ненависть, как бы к живой — к этой машине: не будь её на свете — Юрка был бы жив! Да,  точно!
Эта горячая мысль разрасталась, ломила виски и вытесняла все другие, более разумные...
Лесовоз завелся. Орлов поспешно сбросил газ и, ухвативши под горло прохладную головку передач, сам ещё не пони¬мая— зачем, неподатливо и не совсем умело врубил какую-то скрежещущую скорость. Машина дёрнулась. Сзади лязгнул набегающий прицеп, подтолкнул и — тараня огнями весеннюю ночь, лесовоз покатился грохочущей грозной громадой. Воробьёв, уронив кривую рукоятку, едва успел отпрыгнуть из-под колеса.
        — Стой, полоумный! Стой!
       Изловчившись, он запрыгнул на подножку и через открытое окно потянулся к ключу зажигания. Орлов смахнул его ударом правой руки — шофёр упал, поднялся, бежал где-то сбоку, кричал.
Прищуренными, хищными глазами Орлов стрельнул по щитку приборов – стрелку спидометра нашёл и, завалившись   на   дверцу   кабины,   круто   заломил баранку. Лесовоз, передними колёсами разгрызая мокрую землю, неуклюже вывернул   из переулка, подскочил на рытвинах и кочках – Орлов головою достал до потолка кабины, и в голове ещё сильнее загудело и помутилось. Он выехал на  трассу и погнал, погнал вперёд с такою силой, будто стре¬мился настигнуть огни, белыми зайцами бегущие перед капо¬том.
Хозяин машины отстал, на бегу в темноте едва не поломавши ногу в буераке. Постоял, матюгаясь сквозь зубы. Посмотрел по сторонам, надеясь поймать попутку и пуститься в погоню. Но трасса была пустая, тёмная.
Отдаляясь, звук ревущего мотора вытягивался, истончался в струну и неминуемо должен был лопнуть. Так и случилось. На предельных оборотах выпорхнув к мосту, лесовоз пролетел до середины, прижимаясь к правой стороне, и вскользь ударил буфером в железобетонные перила. Машину отбросило влево, и свет впереди поубавился – одна фара вдребезги разбилась.
Сергей Дмитрич злобно что-то прошипел и   почувствовал странную лёгкость в груди. И в следующий миг, страшно веселея, он двумя руками крутанул баранку –  в сто¬рону реки... Но железобетон не поддался, только вторую фару вы¬хлестнуло – осколки брызнули ведёрком молока и всё впереди потемнело. Ослепший лесовоз отбросило вбок и, ударившись в железную распорку, мотор заглох...
Придя в сознание, Орлов постоял у остывающей машины и безоглядно, без желанного и такого, казалось, близкого облегчения пошёл куда-то, прихрамы¬вая.
Впереди расплывчато виднелись огоньки. Светилась какая-то станция – это стало понятно чуть позже, когда Орлов приблизился к перрону для электрички. Устало опустившись на деревянную лавку, он посмотрел в темноту. Глубоко вздохнул, ощущая прогорклый запах мазутных шпал. Закрыв глаза, он посидел, подумал: как хорошо уехать бы сейчас, уехать куда-нибудь далеко, далеко…  Может быть, там, вдали, станет полегче и хоть немножко, но отпустит сердце боль. Может, там светит солнце над миром, сады цветут, благоухая, и мальчишечка в крас¬ной рубахе идёт по дороге; босыми, розоватыми, не стоптанными пятками едва-едва касается земли, на которой цветы изогнулись от утренних рос, а вверху, в безоблачном зените, жарко журчит жаворонок... Где это было? Когда? Кто ответит?.. Но где-то ведь было! Туда и уехать. Туда!..
Побродив по тёмному перрону, Орлов забрался в какой-то старый вагон, загнанный в тупик, виском прислонился к стеклу, прикрыл глаза и так сидел, как будто ехал.
Сон и явь стали путаться у него в голове. Земляная тяжесть, которую он ощущал в последние дни, всё  плот-ней и плотней прижимала Орлова к сиденью. Станци-онный фонарь за окном стал похож на разросшийся яркостный одуванчик, он расплывался в глазах, мель-тешил: кто-то сильный выветривал свет из него — свет искрящимся пухом летел на перрон, на крыши товар¬ных вагонов, на могильный бугор тупика, в который уткнулась носом старая сломанная электричка. И  дальше, дальше свет фонаря улетал. И обступала темень. Земляная темень.
 И пригрезился ему тонкий голос из темноты:
— Папка! Я здесь!
Орлов мотнул усталой головой, отгоняя видение. Но через минуту опять — голосок под окном. Сергей Дмитрич встрепе¬нулся. Подскочил.
— Папка, здесь я!  Здесь! — позвал с перрона
чей-то  потерявшийся мальчишка,  и тогда Сергей Дмитрич  с переполненным, громким, ошпаренным  сердцем  выметнулся вон из вагона.
Перрон  был   виден.   Рельсы. Красноватый отблеск семафора.
У пришедшего поезда толпился народ.
— Сынок!!! — выдыхая   до   самого  донышка,   крикнул  Орлов  и  заметался,  как  затравленный,  сбивая с пути чемоданы, тюки и людей, не успевавших расступаться  перед  ним.   Пробуравив  толпу   и   наткнувшись на кирпичную стенку вокзала, он прислушался.
И вновь ему почудилось — зовут. Только теперь уже — совсем издалека. За станцией где-то. И он понял, откуда тот голос, и молча, решительно пря¬мо пошёл на него...
Через несколько метров – или, быть может, километров – Орлов остановился. Было тихо. Темно. Куда идти? И где кого искать?
Он пришёл на городское кладбище совершено с другой стороны; хоронили на восточном склоне огромного бугра, а он оказался на западном склоне, изрезанном оврагами, заросшем кустами бузины, смородины. И в этой кошмарной, густой темноте Орлов ни за что не смог бы найти могилку сына, если бы не сказочная золотая нить, натянутая между родными любящими душами. Орлов заметил эту нитку и пошёл, пошёл, как лунатик ходит по краю крыши.

                *       *       *
 Под утро, когда такси приехало на кладбище, Орлов стоял в могиле сына – уже почти по пояс – и,  ломая  ногти,  выворачивал  задубелую землю. Время от времени он вслушивался вглубь Земного Шара и, улыбаясь,  откликался:
— Иду, сынок,  иду!
И торопился – опять руками рвал куски земли.
      Жена подбежала к нему, потом ещё кто-то, и среди них вдруг очутился некто похожий на Воробьёва. Мужики схватили Орлова, оттащили за плечи, за руки, перепачканные глиной. Его трясли, ему что-то пытались объяснить, а он всё улыбался и улыбался блаженной «земляной» улыбкой – губы тоже были  землёй испачканы. А потом кто-то из тех,  кто знал, что человека нужно бить в подобных случаях, чтобы не случилось сумасшествия, с оттяжкой ударил Орлова по левой, по правой,  по левой, по правой щекам...
Он стоял, не противился, только трясся от ударов и наивно вглядывался в лица. Но память работала утомленно и нехотя – никого почти не узнавал.
   — Хватит! Хватит! — заплакала    жена. —     Серёжа! Ты меня слышишь? Сергей!
       —А? — прошептал   он,   отдаленно  признавая что-то знакомое, что-то родное.
 — Нельзя же так, боже мой! Нельзя! – плакала женщина.- У тебя одного горе, а остальные без сердца, да?
Опустившись на скамейку у ограды, Орлов прижал¬ся к ней спиною, синеватая железная ограда мокрая была от ночного истаявшего тумана. Обхватив  руками го¬лову, Орлов скомкал и смял неопрятные волосы и по¬тянул — до треска в кулаках; тряс головою, точно сам себя старался разбудить, растормошить после кошмарных сновидений. Потом приподнял подбородок, уже густо заросший, с упрямой вмятинкою в центре. Посмотрел на небо, где  светлело.  Посмотрел на могилу, до половины разрытую.  Помолчал, сопя, вдыхая. И  внимательно, с трезвеющей, проснувшейся душой, стал оглядывать ноги людей, обступивших его: в глаза, в лица он смотреть уже не мог — стыдился.
       За кладбищем брезжило утро.
      Повернувшись, он увидел вдали за полями красный край располыхавшегося солнца. И в тот же миг на берёзе мелодично проскрипел скворец, почистил плотное перо с металлически-сизым отливом, перепорхнул повыше от людей и, дирижерски по¬могая   себе   крыльями, залепетал,   залепетал  взахлеб.
Сергей Дмитрич поднял голову: береза была старая, бывалая, тёмных прогалов на ней ничуть не меньше белых; ствол кривой, в самом корне дуговатый, но к середине выровнялся — не захотел покориться разбойным север¬ным ветрам. Скворец присмотрел на берёзе дупло и живёт себе тут, заливается. И раскачиваются простоволосые, к могилам   никнущие  ветки   с   клейкими  листочками,   в цветущих  пунцовых  сережках. 
Весна!  Жизнь  идёт, её не остановишь...
Поправив Юркину могилку, мужчины за спиной сбивали налипшую глину с лопат. Закуривали.
Жена взяла Орлова под руку.
— Идём, Серёжа.
«А ей-то, матери, — подумал он, казнясь, — разве легко?»
—Ну, всё, – сказал кто-то. – Поехали.
Вчерашнюю дорогу размыло половодьем у ручья, и домой возвращались по другой дороге — через лес. Но и здесь иногда буксовали, выталкивали машину и какое-то время шли  за ней пешком, шуршали прошлогодним гнилым листарём, месили красновато ржавую хвою.
Орлов попросил задержаться и, присев на валежину, прикрыв глаза, отрешенно послушал бор, в глубине которого уже вразнобой верещали весенние птицы. И верещание это, издалека похожее на детский гомон, вдруг напомнило ему о детском доме, куда он вчера зачем-то заходил...
От недавно схлынувшего снега, от сосен, выстывших за зиму до сердцевины, прохладисто было в бору и туманно, и ветер – весенний, рассветный – был похож на листву мать-и-мачехи: то ласковой стороной повер¬нётся, то шершавой, ознобчивой. Но ясно уже, ясно, и цыганка не гадай, что большая теплынь вызревает  в небесах, и на земле. Медведи встают по лесам, ко¬лобродят, подснежники топчут; широко, высоко возвращаются перелётные птицы, и щелкают клювами почки, и в сады, и в луга выносят люди пчёл, расставляют ульи — тесные избуш¬ки, где сидят старушки, медовый узор вышивают, ни иглы и ни шелку не знают. И тракторы скоро возь-мутся пахать под пшеницу или овсы это просторное поле за городом.
Жизнь идёт...
Ничего не воротишь.
И надо как-то жить, ребята. Надо!..

1985 г.