Цветочек

Цветочек


1

Последний месяц, два… Нет, не может быть так много! Недавно. Перед последней редакцией годового плана работы  лаборатории. До этого всё действовало на нервы, утомляло… А тут как отлегло. Только перейти коридор… С каким-то внезапно возникшим делом…

Смешной как школьник. Да, так же вприпрыжку бегал в школу. Потому что было столько моментов! Можно было надеяться каждый день. По ощущениям это было бесконечно. Столько хорошей и нужной работы! Эти взгляды. Улавливание. Невзначай. Ожидаемые. Самообманные. Приписываемые… Встречи. Невинные разговоры. Ориентирование... Непрерывное.

Всё это разочаровывало периодически, конечно, но потом всё начиналось сначала.

Ещё до будильника проснёшься и обрадуешься, что будни, что пойдёшь на работу. Увидишь ЕЕ. (Евгения Егорова). И целый день… То одно то другое, что-то – всегда. Какой-нибудь взгляд - промелькнувший, едва означенный…  Будешь носить его в памяти, пока не сотрется, и гадать, имел он особенный смысл или нет?

Бытие любви. В этом мире, в этом городе, на этом социальном этаже, в этом бытовании…

Это как старая неизлечимая душевная болезнь. Припадочная. Вот она спит, дремлет, ничем не беспокоя, а вот на тебе! – процесс пошёл. Да и как ещё с годами болезненно! Процесс повторяется со сходными симптомами. Как обыкновенная медицинская болезнь. Последовательность. Предсказуемость. Это не фикция, не поэтическая выдумка. Это совершенно научная реальность. С ней надо считаться. Изучать. Проводить лабораторные исследования… И находить способы лечиться от неё. Ну, если кто хочет, пусть загибается, но надо помнить, что это опасная вещь. «Чреватая» - как любил выражаться один лектор по гражданской обороне.

Отдавался  фантазиям… Встречи невзначай… Дешёвые кафе… Взгляды, брошенные украдкой... Конечно, как ни кажется это сейчас достаточным, в последствии, если это-таки состоится, ни за что нельзя будет поручиться… Но именно на этом варианте отношений нужно остановиться. Потому что ещё более непрояснённый и невинный вариант был уже в реальности, выглядел жалко и противно.

Так оно, в конце концов, и вышло. До смешного в точности. Простенькие кафе, в которые мы заходили по пути. Чтобы решить простую задачу – замедлить движение по маршруту провожания, ну и погреться. Я провожал её до остановки, от которой отправлялись маршрутки, едущие в её пригород.

Разговоры, тайные непродолжительные встречи в городе… Никому публичность была не нужна. Ну, я - понятное дело, а ЕЕ сразу сказала, что выходит замуж. За жениха. Крутого бизнесмена. С их улицы. Он был всё время занят – ковал их будущее совместное благополучие. Поэтому нам какое-то время все наши встречи сходили с рук.

Недолго, конечно. Время так незаметно пролетело. Мы не успели опомниться, что-то осознать, где уж там попытки что-то изменить. Ничего не произошло. Просто одна длинная репетиция какого-то нудно-тщательного кинорежиссёра, вроде Алексея Германа. Сцена в кафе, дубль тридцать четвёртый. Мотор! Начали!

Дальше этой сцены кино не продвинулось. Ну, если не считать того, что сейчас. Можно даже вообразить, что это предусмотрено сценарием: «Сцена в больнице».

Так или иначе, но вот я здесь. Смотрю на мир одним глазом, другой – спрятали под бинты. Притаился. Это даже хорошо. Если чуть отвернуть голову, то и вообще можно уменьшить обзор, спрятавшись за слегка наползающей на глаз повязкой. Не видеть. И слышать… А можно делать вид, что и плохо слышишь. Барабанные перепонки ведь тоже в голове находятся.

Приходил милиционер. Потом приходила ЕЕ с братом. Она сидела на стуле позади него. Лицо её было красное от слез. Стриженый под бокс брат. Парубок. Боксёр или борец, должно быть. Со смятым ухом. Он пытался что-то полууспокаивающе мягкоугрожающее пообещать. Но остроумия ему не хватало. Я смотрел на плачущую ЕЕ. «Да не реви ты!» - дёрнулся к ней брат-борец.

«Ну, ладно, дядя, будь здоров».

Кино и есть. Теперь по сценарию долгие ночи в больнице – восстанавливание в памяти событий. Вспоминаешь… И музыка такая проникновенная…  Из Рахманинова.

Смотрел на неё. Её нежную кожу прожёг бы взглядом, если бы не заставлял себя отводить  глаза. И эта почти истерическая весёлость, взвинченность, эксцентричность… Таким делаешься в её присутствии всякий раз. Срываешь её улыбки, как ковёрный клоун аплодисменты. Знакомое состояние. Так бывало и раньше.  И только теперь начинаешь сложно понимаешь, что в её глазах, в её сознании, в её отношении это всё ничего не значило. Смешно немного. Сближает сближение, а не эти бесконечно малые шаги навстречу. Как бы навстречу…

Даже начальница – наша с ней совместная начальница -  обратила внимание. «Что-то, - говорит, - изменилось, Гаврилов, а? Мы долго обсуждали, но ни к чему не пришли». Обсуждали за моей спиной. И скорее всего в присутствии ЕЕ.

Да, это очевидные вещи. Изменился. Посмешнел…

«Но причину вам никогда не понять, - с дьявольским удовольствием думал я, - старый агент знает своё дело…»

Как я был самонадеян. За два дня до провала.

«Джейн взяли первой», и она, похоже, на первом же допросе сдала все наши явки, пароли и маршруты следования. Что же ей партизанкой прикидываться что ли! Когда в её электронной почте  - мои письма.  Ну и стихи. За стихи уже можно смело бить.

Накануне мы условились заранее. Я должен был весь день проездить по казённой надобности. Радовался, что освобожусь пораньше и, если ей, в свою очередь, удастся вырваться из-под бдительного ока начальницы, мы встретимся. Встретились, называется!

Им даже подворотня, как водится в таких случаях, не понадобилась. У метро «-ская» есть стекляшка автобусной остановки, за ней чугунный заборчик. На нем удобно сидеть. Но падать с него довольно высоко и, наверное, больно. Впрочем, я этого не успел почувствовать. Всё так быстро. Даже сколько их было, не уловил. Скомканные уши парубков. Хрясь, бздым - бряк… Боксёры. Кикбоксёры! Бойцы без правил. Под заборчиком. И фонари горят неярко.

Так вот закончилась наша игра в шпионов. Интересно закончилось. Что дальше? Теперь по правилам меня должны поменять. На кого меня поменяют? И кто? На кого, собственно, я работал? Есть ли царство-государство – пусть фантастическое - интересы которого я представлял, в пользу которого рисковал костями? А может быть, меня наградят? Посмертно. Или на инвалидную пенсию спровадят. Кому нужны проваленные агенты? Опыт преподавать в академии? Каких только наук?

Теперь-то в любом случае всё позади. Можно расслабиться. Кончилась двойная жизнь. Испытываешь облегчение. Ведь было не решиться! Ни на что. А теперь всё само собой. «Определённость», человеческая, всё сделает сама. Хотя от этого, может быть, ещё взвоешь.


2

Мир замедленной камерой. К этому надо приучить свои потребности. Найти в этом удовольствие.

Разве мог себе представить, что со мной это случится? И что это будет из-за неё, из-за такой. Такой как есть. О ком угодно мог подумать, о каких угодно, но не о ней, не о таких. Совершенно неподходящая – ну ничего, что и подтвердилось впоследствии, общего! Случайная. Нечаянно. Будто демонстрационно. Для урока - вот, мол, как бывает. Зачем только? Это останется загадкой.

Нашлась вдруг на мою голову. Её обыкновенность – вот она. Её не спрячешь. Она и не пытается. Она и не понимает, что она обыкновенная. Для чего? Для чего годится такая обыкновенность? Думать об этом неинтересно. Потому что знаешь, для чего. Знаешь или почти знаешь.

В первый раз увидел её у начальства, когда её брали на работу. Вернее, в первый раз почти не увидел – она сидела далеко, да я и не смотрел на неё. Кандидаток было несколько. Кастинг. Вот-вот! Она была как все – что уж на неё стараться смотреть! Но начальству, видимо, понравилась. Не иначе как деловыми качествами.

А потом? А потом не знаю, как это получилось, она просто близко подошла. Подпустил. Потом позволил себе, виноват, конечно, пустяки – смотреть, задерживать взгляд…

«Надо осторожно обращаться со взглядами!»

…Потом что-то такое начинаешь чувствовать, потом думать, потом… Потом формулировать. И пошло-поехало, сам был не рад. Не выговорить, не отговорить - даже на вечер - то беспокойство, что засело.

На что сразу же обратил внимание - это было не внешнее. Потом уже всматривался во внешнее - в то, какая она. Простенькая. Не обратил бы внимания, если бы прошёл мимо. И не обращал. Пока не случилось что-то внутреннее. И всё увидел и оценил изнутри. Всё было внутри. Доставалось откуда-то с самого дна, должно быть. И совсем было неважно, что приходило снаружи. Всё внешнее – её саму, обстоятельства её жизни - принимал такими, какими они случились. Наспех и легкомысленно подстраиваясь под них. «Прогибался».  Чувствуя, что всё, происходившее во мне, привязано было именно и только к ЕЕ. В этом было что-то необъяснимое. Какой-то не исследованный эффект. «Эффект ЕЕ». Открываешь что-то новое. Послал бы заметку в отраслевой журнал - скромно так: «Некоторые особенности протекания процесса … приводящие к эффекту ЕЕ в условиях…»

«Открыть тему, что ли? Включить в план. На второй квартал…»

«А чем она лучше?» - «Да ничем. Только её любишь, а остальных…»

За что любят? Ненависть определённа. Но за что любят? Мне нравится чьё-то, под древнеяпонское, определение: «Любовь - только блеск на воде, лёгкое дрожание отражения луны».

«Полюби кого-нибудь более подходящего!» - «Ага! Полюби кого-нибудь более красивого! Полюби более богатого, умного, весёлого, остроумного, начитанного, продвинутого… И без несерьёзных веснушек. Будто пришёл в «Максидом». И выбираешь. Люстру. Или обои».

«Всё равно невозможно приблизиться хоть как-то к пониманию…» Шёл каждый день на приступ. Понимания, конечно. Ничего больше. Смотрел. Поедал глазами. От реальной ЕЕ - только нереальность безответственного состояния сна. Сон - это хорошо, это стойко как хорошие духи, но этого мало. К сожалению. Не списать с натуры.

Ну, вот ещё музыка…

Всё окончательно растопили и рассиропили оперные страсти. Манон, Мими… МР-3-шные оперы вечерними тупиками. А это только растравляло душу.

«Manon, senti, amor mio!..»

«Sola, perduta, abbandonata...» Голос Каллас говорит каждой нотой, каждым дрожанием, каждой интонацией, каждой краской… О любви. О несчастной и сладкосчастливой. Всё говорит о любви. Всё переливается в любовь. Всё наполняется любовью. Засыпаешь и просыпаешься счастливым. От этого счастья плакать хочется. Но при Каллас стыдно.

Когда всё становится в высшей мере, они все начинают говорить такими калласовскими голосами. Неземными. Что ещё сказать об этом!

То – позднышевское - принимаемое, правда, на веру, или желтковское, также принимаемое больше на веру, но понимаемые одинаково. У каждого своё и как-то по-своему. У них одно, у меня другое, вот теперь это - Каллас, потом может быть кто-то другой, что-то другое. Хоть бы и «L. van Beethoven. Son. N 2, op. 2. Largo Appassionato». С тем же наивным смыслом и употреблением.

«Ф.А. Степун. «Портреты». «…любовь в «Темных аллеях» присутствует, но только отражённо. Она присутствует, как боль неосуществимости для человека полного блаженства в природно-космическом порядке, как тоска безликого пола по лицу и как разложение лица в стихии пола».

Искал какой-то теории этого состояния. Вчитывался в любые упоминания этой темы…

«Нужен учебник. Как есть учебник по болезням. Симптомы. Клиника… Что с этим делать? И нужно ли что-то делать? Лечиться или нет?»

А вместо учебника - «Manon Lescaut» с Maria Callas и Giuseppe Di Stefano. Разгадывай симптомы и лечись, как знаешь.

Даже это: «Ария». «Aus Liebe will mein Heiland sterben». Кажется, что это она поёт. «Из любви мой спаситель хочет умирать…»

Всё о том же.

Музыка многое значит. Вот у Гайдна всё строго, размеренно, сдержано, даже скучно. И будто нет ничего. Странно даже подумать. И утром сходная ясность и удивление самому себе «вечернему». «Вечернему» -  с другой музыкой.

Или «романсники», барды… Хорошо им в их специфических жанрах – можно не стесняться в выборе выражений. Во всеуслышание – о своих едва народившихся чувствах. «Изо всей дурацкой мочи…» «Простое как мычание». А что же всем остальным, кому мычать не полагается?


3

Жалость.

Её жалко. Будто беспричинно. В неё будто втягиваешься. И именно  вслед за жалостью. Втягиваешься в ощущение её жизни. Такой трогательно беззащитной, глупенькой, простодушной, хрупкой… И понятной в её предсказуемости, в её обозримой протяжённости. Будто пролистал отрывной календарь аж до мрачного человеческого декабря.  Так было и раньше. Ко многим точно такая же жалость. Но сейчас кажется, что её жальче других. И расточаю запас жалости только на неё одну.

А она? Что бы она сказала? Если бы поняла, приняла?

«Человек, жалость которого принимаешь».

Намеченная будто - будущая всенепременная надтреснутость жизни, суровость жизни, её жёсткость… И всё непросто. Её отдельная жизнь. Она старательна, доверчива, переживает... Столько ещё от правильной девочки, торжественно приготовленной семейным воспитанием и своим полудетским разумением к жизни! И вот будто обрывается разом детско-кукольный период её жизни.

Смотрел на неё при каждой новой встрече. И не узнавал в ней ту, что была со мной всё это время, пока мы не виделись. «Была» -  в своём инобытии, конечно. К ней нужно было заново привыкать. Чуть ли ни каждое утро.

Она мирно, ничего не подозревая, прожила это время с момента последней встречи. Тогда как в моём воображении она могла прожить целую мелодраматическую историю. И ты видишь, что она отстала от тебя на эту историю. В её опыте нет этого. У той, что была с тобой всё это время, это есть, а у подлинника инобытийной копии – ничего. Двойники. Они живут разными жизнями. И вот мы решаем, что та, что всегда с нами, нам и нужна больше подлинника, живущего самостоятельной – раздражающе самостоятельной - жизнью.

Несовпадение… Чаще всего, конечно, тут же прощаешь всё подлиннику, он на то и подлинник, он опять заслоняет инобытийную копию. Но наступает «потом». Которого всегда больше, чем «сейчас».

И они приходили всякий раз. После того как… Из всего разнообразия их жизней. И им было немного совестно. Это кажется так   психологически оправданно! У них были выходные, каникулы, отпуска… Встречал их жадно всматриваясь…»

И почти не узнавал. На них заново нужно было настраивать себя. Датчики в себе… Для продолжения опытов. Это так научно-понятно! Доктор иномирных наук. Изучает «тонкие области». В творческой лаборатории. Своя не утверждённая никем тема. Посреди плановой лабуды. Большой учёный. В чине м.н.с. Всё ещё. То есть, далеко не продвинулся. В изучении. «Незаконных состояний».

Это как дыра в действительности. И в неё проваливаешься, в неё влетаешь. И с интересом осматриваешь этот только внешне похожий на обычный мир. Всё такое же и другое. В нем другая жизнь. И ты сам кажешься себе другим.

«Это очень удобно - ничего не бояться», - первое, что начинаешь думать, оказавшись там. Этакий сорт почти невыносимого счастья. Жизнь вдруг наполняется откуда-то смыслом. Радостно, тяжело, и атмосфера какая-то непривычная, неземная…

А потом  смотришь на «дыру» с другой стороны. Надо возвращаться домой, пока не заблудился. И в озабоченном мозгу: «Как сохранить в себе это ощущение бесстрашия?» - «А никак. Как из снов не стащить ничего при возвращении в реальность. Набивай, не набивай карманы.

А она? Она где была всё это время? Почему я не встретил её там? Она ничего этого не знает. И разве это расскажешь? Это так же трудно, как рассказать сон. Или музыку.

В музыке всё это очевидно и неудивительно. Минуя словесное. В музыке есть то, как это в душе. И хорошо, что без слов. Без них не обойтись, но когда это удаётся, так хорошо! Слова обманывают. В них заложен обман. В их природе. Как во всякой условности. В них легко заблудиться…

Но когда хочется произнести все скопившиеся слова, осветить все неосвещённые уголки, нащупать все тонкости понимания… тогда часто равнодушно и как-то безвольно не можешь остановиться.

Удивительно, как много можно об этом говорить. Много, долго, многогранно, всесторонне… Говорить, говорить… И всё не кончается, не иссякает потребность. Говорить и думать об этом. Экая дурость, всё-таки, захлёстывает! Седая бородища. Выросла бы. Вздумай отпустить бороду.

Это рвётся наружу, начинает смахивать на сумасшествие. И нельзя пугать её – можно всё испортить безумным надрывом, разрывающим будни. Опыта этого всякий раз не оказывается под рукой. Это как заново болеть. Кажется, что тяжелее и дольше, чем в предыдущий раз. Совершенно не знаешь, что с собой делать, чего от себя требовать? «На какое место горчичник ставить?»

Выхода из этого не представлялось никакого. Особенно в тихие домашние вечера. О чем было думать? О мрачной решимости?

И были ещё ночи. На халтуре. Офисный сторож без конца ходил по пустым темным коридорам и комнатам. Туда, обратно… Как затвор ружья, повторяющий проточки, повороты, упоры казённой части. Нельзя было никуда деться. Клац-клац! И как выстрел из этого ружья - в полумраке коридоров гулко, странно слышался  вдруг громкий  возглас: «Я люблю ЕЕ!» И почти сразу – ответом строгой пустоты, эхом слышалось бормочущее: «Придурок!» И опять шаги, скрипы половиц, бряканье дверей. Через какое-то время что-то накапливалось в этом совместном существе - человек-затвор - и опять сумасшедше звучало: «Я люблю ЕЕ!» И вслед: «Придурок!»

И потом начинал интенсивно бороться с этим состоянием, как с простой «дуростью». «Незь-зя-а-а-а! Ещё ни для чего не поздно. Ещё ничего не испорчено. Ещё ни одна тень не упала на её лицо. Она невинна как ангел…» Можно ли так говорить? О ней? Об ангелах? Она, конечно, ни в чём не виновата. Она такая. А они вообще здесь ни при чём.

Этого и другого, и любого «ещё» будет мало. Эскалация потребностей, желаний, ожиданий, претензий… Можно ждать чего угодно. Доверять самому себе нельзя. «Ноготок увяз…»  Сегодня, допустим, чтобы только знала, а завтра? Что может завтра захотеться? То-то и оно. Ни за что нельзя ручаться.

«Взвалить на неё такую обузу? Жуткую! Вовлечь в чужую, ненужную ей до сего момента, бэушную жизнь! Вовлечь это цветочной невинности существо в такой бред!? Немедленно понять, как можно пережить это состояние, ничего не разрушая? Выработать технологию? Научиться жить, не губя!»

«Нельзя делать резких движений в реале. Реал любит узаконенные формы своего проявления. А если вот это… То ли глупость, то ли что-то всамделишное. Ничего не можешь сказать. Лучше не делать резких движений».

«Смотреть в лица простых граждан и вылечиваться». Не радикально, но помогает какое-то время. Ну, о чём таком думать при виде этого бытового человечества? Засмеют.

«Заткнись, не облизывайся, не окучивай…» Иногда получалось. Послушаться. Но как же от этого реализованного благоразумного поведения становилось пусто. Когда глупишь, исполняя всё положенное по ритуалу, чувствуешь некую, пусть и «страдательную», но полноту жизни, чувствуешь напряжение. А так-то? Всё пустеет и затихает. Она уходит в свою жизнь. День заканчивается не счастливым забытьём, а механическим беспокойным засыпанием. Будто переворачивал страницу.

Как-то и это всё проживалось, вытерпливалось, и я с облегчением иногда чувствовал свою автономность. Всё при мне. Морозный закат. В той стороне. Лелеяние этого ощущения? Да, пожалуй, что нет. Не прогонял его, не соскребал с души, не глушил, не вытравливал. С ним было хорошо. Чего же больше!


4

История разговоров. Перебираешь в памяти то одно, то другое. Громко сказано – история. Больше вспоминаешь то, что не сказал. 

«Как ты без меня живёшь?» - часто придумывал что-то такое. Проскальзывающее. С неожиданным смыслом. Или вот ещё такое, галантерейное: «Ты ко мне близко руку не подноси, а то я её поцелую».

«Трепались странные разговоры...»

Что-то начинал спрашивать… Получше узнать... «Чтобы избавиться от Жене-зависимости». Узнать, например, то, что она любит стиль музыки, который не выговорить. В названии присутствует слово «дэнс». Но не «техно» и не «брэйк». Что-то ещё. Это как-то отрезвляет. Отсылает к Костику, который всего на 8 лет младше её. Я и спросил его как-то, что такое этот самый «… дэнс»? – «Не знаю. Колбаса какая-то, наверное». «Колбаситься» на дискотеке - можно догадаться.

Киска на рабочем столе: она ведь «любит животных». Встаёт в пять часов, гуляет с собакой.  А из дому выходит без пятнадцати семь: любит долго собираться. Вечером опять гуляет с собакой. Очень простая жизнь.

- Ты приходишь домой с работы и спать ложишься?
- Нет, я ещё с собакой гуляю.

Встретил её однажды и пожертвовал утренней дорогой.
- Почему вы молчите? - спросила она, мы шли уже несколько минут, и я ничего не говорил. Это похоже на детскую забаву – кто больше под водой просидит.
- В молчании больше смысла. Больше напряжённого смысла.

Она улыбнулась сама себе и ничего не сказала. Дальше «напрягать» её и себя не хотелось. Я что-то начал плести…

«Дурак!» – «Так точно, дурак-с».

Как-то она подошла с чем-то. А меня колотит.  Руки дрожат. Лихорадит. Мысли сбиваются в кучу и путаются. И всё это посреди технических проблем, вперемешку с техническими соображениями.

- Что вы так тяжело вздыхаете?
- Я ничего не соображаю.
- Ну, давайте на завтра отложим.
- Ты думаешь, завтра что-то изменится?

Я всё время искал повод зайти в её комнату. С каким-то делом, вопросом. Когда я входил, она опускала голову, напряжённая, будто чего-то боялась.

Боялась и ждала непоправимых слов. 

Это видено было в «Снежной женщине». Юки-онна. Она так же ждала. Каждый день. В страхе. Ведь только произнесены будут слова - наваждение спадёт. Её лицо превратится в ледяную маску и т.д.

- Что-то хотел тебе сказать. Ладно…
- Ладно.
- Ты какой язык учила в школе?
- Английский.
- Ладно.

Закрывая дверь, я неотрывно смотрел на неё, но она не поднимала головы от тупой приборной доски.

- Мне надо с тобой поговорить, - хотел сказать я однажды. - Помоги мне. Вот уже около месяца я воображаю, что люблю тебя.
- Чем же я помогу?
- Поговори со мной.
- И это поможет?
- Не знаю.
- Вот видишь.

Ещё один не состоявшийся разговор.

- Я тебя люблю.
- И что дальше?
- Увольняйся!
- Сам ты увольняйся!

«Акция».

Несколько раз намечал себе «акцию признания». Но как-то весь её спокойный невинный вид не располагал к безумствам такого рода. Слова застревали. Интонация не находилась. Посреди «научного значения». Ещё засмеётся.

Хотелось, чтобы она была умней и опытней. Или глупей и эксцентричней. Или легкомысленней и стихийней… Перебирал варианты ЕЕ. В зависимости от этой выбранности должны были быть и мои слова в этой придумываемой пьесе. Пьеса? Театр? А она из жизни. Она роль не учила. И вообще в драматургии не разбирается. На фоне быта, на фоне лабораторного «железа и стекла», конечно же, это не передать словами, какая глупость!

«А если ничего не скажу, - думал, - всё пропадёт». Так всегда думаешь. Дорожишь каждым своим душевным порывом, как некой непреходящей ценностью. Как же так! Пропадут сладкие надежды, греющие истерзанную грудь, уйдёт в никуда всё то высокое, светлое, очищенное горючими слезами, чему названия  не придумало несчастное человечество!

Выдумывание на ходу безудержных мелодраматических историй с участием ЕЕ. И ни на чем было не остановиться. То странно до ужаса, то вдруг вырывается из нутра «переполненность». Утром больше трезвого ужаса. К вечеру скрепы разумности спадают. А тут ещё «Манон». И где оно благоразумие?

Будто арию сочиняешь для сhevalier des Grieux. Так же последними словами. Многословно и, в то же время, будто ничего лишнего – жалко что-либо выкидывать.

И при этом - «бессмысленность амурного спорта». Все эти многочисленные чужие свидетельства. Чужого. Ничего нельзя сказать, ничего нельзя предположить! Всё многопудье «науки» не помогало. О чём угодно – у других, но не то, что у тебя сию минуту. Каждый говорит о том, что может, что у него на выходе из его фабрики чувств. Но это разные вещи. Несравнимые. И Пуччини не поможет, и Мария Каллас.

«Я люблю ЕЕ». Цеплялся за это. Чтобы не опуститься опять на дно обыденности. Чтобы успеть в последнее мгновение ухватиться за какое-то понимание. Ходил по улицам, бормоча без конца признание, прибавляя через раз «старый дурак». Нет, были  и ещё варианты. У Пригова (или ещё у кого из мерзкой постмодернистской компании) есть такие тексты - «повторятельные».

«ЕЕ, я тебя люблю». То почти в голос, то шёпотом, то про себя – в зависимости от близости прохожих. И ещё что-то в интонации меняется. Нужна постмодернистская смелость, чтобы написать на такой основе текст. «Я люблю ЕЕ…» раз сто, а потом на каждые очередные двадцать-тридцать повторений – комментарии. Например: «Я люблю ЕЕ… Этого достаточно». Ещё пять раз и: «Я люблю ЕЕ… Этого достаточно?» «Я люблю ЕЕ…  Может быть, этого достаточно». «Я люблю ЕЕ, которая сейчас гуляет с собакой».

«Я люблю ЕЕ … У меня дядя есть, Егором зовут».

«Я люблю ЕЕ… Безнадёжно».

А в конце это: «Я люблю ЕЕ… Или формулу?»

Постмодернисты всё знают, а я вот не всё. На трёхсотом повторении возник вопрос, кого больше любишь: ЕЕ или формулу? И всё же и это сомнение пролилось на мельницу постмодернизма.

А может быть, этого достаточно. Формулы. Но формула должна быть. Конкретная. «СН3СОС2Н5 два часа на пару». Алхимическая формула. Её повторяешь как заклинание. Может быть, надеешься, что по каким-то невидимым оккультным путям она долетит до пригородного посёлочка, где мирно спит одно существо. Скоро ей вставать. Часа через три. Спит воплощение формулы. Формулы любви.

Открытым текстом. И до такого надо было дойти! Не успеваешь напоражаться этому, как сознание испуганным зайцем влетает в новую - пугающую - мысль: «Что если это пройдёт?!» «…и сие пройдёт». «Как жить дальше?» – вот так резко, в лоб. Внешне – ни с того ни с сего. А ведь так было хорошо, спокойно, привычно!

Пробуешь формулу. Делаешь небольшое усилие, чтобы произнести её, и… И она действует. Волной душевного тепла. Почти так же как прежде. «Я люблю ЕЕ». Тот случай, когда от произнесения слова «халва», действительно становится сладко.

«А если не произносить? Забыть этот вкус».

Было бы смешно и радостно сказать какой-нибудь старушке с грязных улиц: «Я люблю ЕЕ…» Самой потрёпанной и жалкой, какие в нашем привокзальном районе не редкость. Подавая ей, сказать просто и тихо, пусть бы она от неожиданности и не расслышала бы. Опубликовать формулу.

А потом накатывала другая волна. «Я уже не люблю ЕЕ». Это так же хорошо было произносить, как и «Я люблю ЕЕ». Может быть потому, что подсознание не замечало, проглатывало, опускало частицу «не», и всё оставалось, как было. А может быть, ещё и то, что это похоже на детскую игру в обиду, в ссору: «Отдавай мою лопатку!»

Пока не понять, как и это устроено.

А ведь так было хорошо! И на тебе - мир обыденного миропонимания вдруг разрушился. Было ли так раньше? Не вспомнить. Было, предполагаешь, но не так как-то.

«Интересно, - думал я, - чувствует она хоть что-то, догадывается ли хоть как-то?» Одна школьная подруга говорила со смешком на какой-то школьной годовщине про своего обожателя, что её всё это изводило – эти молчаливые преследования, эти жадные, впитывающие и одновременно вороватые взгляды, от них некуда было скрыться. Может быть, и ЕЕ понятно. Что-то. Всего она понять не сможет.

«Поселковщина», - это всё зналось заранее. Опять и опять – не в ней дело. Что-то сидело внутри меня. Изматывающей заразой... Хотя эта «зараза» и не заразная. Никого ведь не заразил. «Интенция» - научное название болезни. Хотелось придумать что-то научное. Ударить мощью научного аппарата по этому изматывающему  состоянию.

Поразишься вдруг, в какую-то отчаянную минуту, как же ЕЕ далека от того, что проживается почти что на её глазах! Что было бы с ней, если бы она узнала, сколько всего накручено, наговорено, навыдумано вокруг её обыкновенной жизни!

«И неужели, - опять,  не веря самому очевидному, вопрошаешь  себя, - неужели всё это не в состоянии на каком-то витке напряжения долететь, достичь..!»

Никаких «неужели». Никаких сверхприродных явлений. Проверено практикой. Думаешь об этих глупостях просто от безысходности. Никуда это не уходит, не распространяется никакими кашпировско-чумакскими эфирными волнами. Всё остаётся здесь же – в тишине и мраке комнаты, никого не беспокоя. Вон даже жена за стенкой ни о чём не подозревает. И ЕЕ спит спокойно. И весь остальной мир.

«Как не бывает».

Ангелом прилетел к ней. В комнате тикают ходики. Собака на коврике рядом с её кроватью подняла голову, но, узнав меня, опять опустила её на лапы и закрыла глаза, два раза качнув в приветствии хвостом.

Я встал на колени рядом с её изголовьем. Фонарь на улице и заснеженный двор освещают комнату. Достаточно, чтобы видеть её, спящую. Я поднёс свою бесплотную ладонь к её губам, но коснуться не посмел. Она бы всё равно ничего не почувствовала. Но и я тоже. Это было бы невыносимо. А мне нельзя в таком состоянии волноваться. А то  упаду с кровати. И проснусь.


5

«Птичка».

И вот это – традиционное для меня, непереходимое, рубежное, оказалось в мгновение преодолено. Птичка, не понимающая в государственных границах, взяла и перелетела через контрольно-следовую полосу. Фью-ить!

Она позвонила. Повод будто полупроизводственный и, в то же время, очевиднейшим образом притянутый за уши. Ну, это как ни с того ни с сего позвонить и поздравить с годовщиной «Манифеста о даровании вольности и свободы российскому дворянству». Ну, или хотя бы с «Днём науки». Позвонила «по поводу». Хотя в свете всего остального могла бы и без повода. Потом всё такое, конечно,  превращается в пустяки.

Какое-то время молчала в трубку, потом начала спрашивать какие-то глупости, на которые я, было, взялся обстоятельно и азартно отвечать, но опомнившись, замолчал на полуслове. И мы оба молчали какое-то время.

- Ну, ладно… - наконец сказала она.
- Спасибо, что позвонила. Ты ещё не спишь?
- Что?
- Ну, ты же говорила, что рано ложишься.
- Нет, я не сплю.

Мы больше ничего не сказали. Мне было нельзя. А она уже достаточно сказала. А может, и ей было нельзя. Тут мы разом сообразили, что молчать в трубку на виду у всех было опасней даже, чем говорить глупости. «До завтра». – «Увидимся». Больше не было никаких объяснений. Мы просто пошли после работы вместе. Она чуть задержалась пока схлынет поток спешащих домой, я догнал её у ворот, и мы молча пошли рядом. А потом каждый раз уславливались. В два слова. Конспиративно. По-деловому.

Для меня такая простота и сдержанность отношений были достаточны только рядом с ней и днём. А вечерами… В течение суток несколько раз менялась температура чувства? От нормальной до полуобморочной.

Вечерами я писал ей письма. А она их читала иногда через несколько дней. Компьютер у неё один на двоих с сестрой.

Кто ж знал, что сестра влезет в её почту, а потом проговорится двоюродному парубку, а тот - нашему крутому жениху. Болтливость, словесничество и погубило. И длилось всё это недолго. С месяц. Может быть, тоже к счастью. Не успели друг другу надоесть.

«Это было неожиданно…»

Это всё, что я мог ей сказать. Но она молчала. И смотрела себе под ноги. Мы зашли от холода в первое же тёмное кафе. В нём почти никого не было. Мы забились в угол, а я ещё и за колонну спрятался, чтобы с улицы не разглядели. Официантка зажгла свечку. Первое свидание проходило в торжественной и романтичной обстановке.

«…и непривычно», - этого я не сказал. Но подумал об этом сразу, как только выдалась минутка.  «Да, непривычно».

Непривычно было без непреодолимой прозрачной стены, которая всегда нас разделяла. Нет стены. Можно протянуть руку через стол и дотронуться до её руки. Это было то, что я часто воображал раньше. Взять её за руку и  ладонью прижать к щеке. А она бы терпеливо и покорно ждала, пока это «подключение» к ней закончится. Никакой активности с её стороны в этот момент не воображалось. 

Ну, вот сейчас это можно, это не будет странно, она не вырвет в ужасе и удивлении руку, не спросит, все ли у меня дома.

Я смотрел на неё. Её опущенные к чашке с кофе глаза. Она ждёт, что же дальше. А я и не знаю. Это неожиданно. Этот предусмотренный только в общем виде вариант отношений, не просчитанный досконально...   

- О чем ты задумалась?
Она взглянула на меня и опять опустила глаза.
- Думаю, что теперь будет?
- Ну, во-первых, ещё ничего не случилось, ты можешь просто встать и уйти, во-вторых…

Кафе… Несколько фраз. Нужен диалогист-профессионал. Как в «Бедной Насте». И «фабульник». Ни того, ни другого.

«И не задумываться, куда и как это пойдёт. Тоже мне забота! Ничего ведь не боишься…»

«И готов на всё, так как всё безразлично. “Всё” – это значит всё».

- Всё не так уж и важно. Что и как. Эта ненадёжная почва. Ну, так что же! Вся почва ненадёжна.

Она непонимающе-внимательно глядела на меня.

- Знаешь, как это бывает? Пока длится музыка… Будто прячешься в неё. Как страус. Птичка… Вот сейчас, может быть, такая  музыка всё время.   

- Я в детстве училась играть на домре. Но потом бросила. Что-то смутно помню… - сделала она невпопад смешной шаг будто навстречу.

Я улыбкой остановил её.

- Не надо, я и так тебя люблю. 
- Вы так просто это говорите…
- Не веришь?
- Верю, конечно…

Нет, не верила, пожалуй…

- Почему я? – спросила она через некоторое время. Серьёзно как-то, озабоченно.
- Да, этому должно быть какое-то объяснение.

«Если так рассудочно, то всё усложняется. Даже самое простое. Пройденное. Логика захватывает, как бурная река, и несёт, несёт…»

«Говорить про Аню или нет? Почему она вспомнила домру? Мало ли… Для сравнения. От простодушия».

Иногда, забывшись, говорил с ней об Анне. Так же иногда тянуло и Анне что-то рассказать о Джейн-Дженни... «Дженни туфлю потеряла…» Я и рассказывал. Обиняками. Так, мол, и так… «Есть у нас одна…» Что-то расскажу. Немного. Нечасто. Наряду с рассказами о чем-то ещё, о ком-то ещё…

А можно ли больше? Как Анна и как Джейн воспримут такое? Понятно – как.

Это такое устройство жизни. Ропщешь? Вроде того. Надо учитывать других. Что ж тут роптать! Соединяешь их. Они соединяются в тебе.

К Анне появилось больше нежности. Наверное, от избытка нерастраченной чувственности. Особенно во время моего «докафейного» страдательного периода. Искал в ней защиту и утешение. В ;pouse-m;re. Конечно, не жаловался, но очень хотелось. Мог бы даже… Посвятить её во все свои сложности. Пусть бы она пожалела… «А вдруг-да не пожалеет? Что тогда не-пожалетому делать?»

Интересно это всё переживать. Аня перед глазами, о чём-то с ней говоришь, а в голове мысли о Джейн. Странное ощущение.

- У вас есть дети? 
- Есть… - у меня давно заготовлен смешной ответ на этот вопрос. – Есть. У нас сын от первого брака. Хи-хи. От первого брака моей жены.
- У Анны сын от первого брака, - повторил я для понятности. - Костик.

Но вся острота моего остроумия этими объяснениями притупилась.

- Ему уже шестнадцать лет…

Всё это время избегал формулировок. Не прояснял, как это всё называется. Тоска смертная – когда пытаются всё называть будто бы своими именами. Это из нашего-то утлого понимания! Так, мол, и так, разрешите доложить…

Проскальзывало в лихорадке самого начального периода что-то взятое, конечно, из жизни, но всё-таки как украденное, уворованное… Может быть, украденное из какой-то чужой жизни. Перекроенное. Так перекраивают историю при смене власти.

Подарил свою историю другой женщине. Отобрал у одной и отдал другой… Но может быть, та первая не очень этой историей интересовалась? Грубо, наспех выстроенная жизнь. Видишь постепенно её стихийно сложившуюся неосновательность.

И всё будто бы неправильно. Ну, всё! Как быстро отказываешь во всем! То, с чем мирился, чего старался не замечать, что считал непреодолимым, по гроб жизни положенным и так далее. А тут, показалось, что это же ничем не держится. Кроме доброй воли. Обывательской нетребовательностью? Ещё, конечно, чем-то. И всё же. Вдруг начинаешь отказывать. По-детски. Взвизгивая.

И по-детски же становится всех их жалко. И в чём-то уже «не отказываешь». И не знаешь, не можешь сказать, что главное.

Всё это грустно. Конечно.

Этот стол в кафе, разделявший нас. Только руки иногда протягивали друг к другу. Ничего больше. Никакого Голливуда. Не на что смотреть. Этот стол и руки, протянутые… Как на тюремном свидании.

«Как она может чувствовать? Умеет ли? Этого не знаешь. Это не можешь угадать. Будто ничего не знаешь. Да, так оно и есть – не знаешь. Этому даже не удивляешься. Удивительно, как смело это знают другие.

Как ещё хватает на то, чтобы что-то пытаться описать и обдумать?

Она опускает глаза. Бедная Манон-Мими.

Эта улично-кафешная жизнь. В ней мы были не такими, как в обычной обстановке. На нас обыкновенность не распространялась. Это и не жизнь даже. Это промежуток между жизнями до и после. Незаконный. Его нельзя оценивать по обычным меркам. Продолжение этой уличной жизни в какой-то другой может и не получиться.

«Люблю», - напоминаешь себе и опять как-то не страшно. Сию секунду. - «Глупо, наверняка, но никто запретить не может. И не стыдно. Как в раю».

- Чему ты улыбаешься, - она впервые сказала мне «ты».

И я подумал о том, что эта жизнь тоже сон. Всё внутри тебя. По заказу. Если в тебе этого нет, то и в ней не найдёшь. А вот как сейчас, так и - пожалуйста. Наука, брат! Научное исследование.

Утром ещё можно было вспомнить, как это бывает. Но чем дальше в день, тем ощущение реальности «пережитого» исчезало. Ещё в полусне – мысли о том, как такое возможно было бы в действительности? Никак. В том мире не было ничего сверхсложного, напротив – всё очень просто. Так просто, что не описать словами. Нечего описывать. Не за что зацепиться этими самыми словами. Встречи, лёгкие разговоры… Только ощущения. Такие же лёгкие и не предназначенные для точного определения. Там и тогда, когда это «происходило», и потом, когда это переживалось в воспоминании… Чувство. Его реальность. В этом нет обмана. Так где же он, этот обман? «В чём хитрость?»  Почему при обмысливании этому не можешь придумать реальный жизненный сценарий? Потому что и там, и в реальности только один достоверный персонаж, из которого тянется всё «кино» – ты сам? За другую сторону и там и сям поручиться нельзя. Это только твоё, из тебя, замкнутое на тебе. Чем больше этого в тебе, тем больше в «ситуации». Ни за что нельзя поручиться. Те прекрасные существа, переживаемые как прекрасные… Они чувствуют наши чувства. Описываешь это как совместное событие, но на самом деле значимо это только для тебя. Другого опыта просто нет. И всё же там не сомневаешься во взаимности. Та реальность возникает только потому, что ты своими чувствами её создаёшь.

К сожалению, это всё не в природе вещей. Не бывает – одним словом. Старые выдумки. Из снов. Чистая духовность. Тогда как в реальности всё, если и происходит, то через материальное. Идеальное, не пропущенное через материю, долго не живёт.

То, чего не обнаруживал ещё в реальности. Может быть, до настоящей минуты. Но это ещё нужно подвергнуть лабораторному анализу.


6

«Бытие любви».

Надежды, сжирающие жизнь. Может быть, сейчас эта морока надежды больше всего и мешает здоровой, здравомыслящей жизни. Надеешься и надеешься. Закрываешь глаза и видишь её склонённое лицо. В нём ничего особенного нет. Но на него смотришь, пока она не засмущается окончательно. И надежда, надежда… Пожирающая волю, здравый смысл, трезвость…

Наступил март. «Март - холодный как зима…» Зато это всегда время ожиданий и надежд. Наш февраль. Наш март… Апреля уже не случилось. Но пока был март.

Чувство мрачнеет к ночи и светлеет утром. Убрать эту заботу из сердца… Будто кто поручил беспомощную, неопытную душу её. К чему её можно подготовить, от чего уберечь? Это заботит так же как поручение. Ответственность мучительная. Её видишь, чувствуешь постоянно на фоне огромного тяжело наседающего мира, в котором столько страшного, опасного. Других, побывавших в разное время в «поручении», как-то отпустил в мир жить самостоятельно. За них уже не так болит душа. А вот она!

Я каждый день ждал, когда она начнёт скучать. Когда у неё вдруг появятся неотложные дела. Когда она начнёт прерывать вольно или даже невольно эту череду дней. Мне казалось невероятным, что кто-то ещё, кроме меня, может находить интерес в этой – такой вот - жизни.

Я не знал, кем для неё хочу быть. Конечно, не кем-то служебно-романным…  Не было этого в мыслях. Разве что в каких-то злых, тёмных, отчаянных, мстительных.  Тогда кем? Кем-то небывалым? До селе.

Несчастная любовь счастливей какой-то другой. Или тех других? Более благополучных? Она самодостаточна. Не считая предмета любви, ей ничего больше не нужно. Ни жилищных условий, ни зарплаты, ни молодости со здоровьем. Она сама из себя. А нужен ли ей и предмет любви? Может быть, достаточно тени, отсвета?

Смутно полупонимаешь-полувспоминаешь, что в её лета такие состояния непрерывны. От них только иногда забываешься. Лихорадка. Стук в висках. Потемнения в глазах. В ней всё это. Новое в понимании. Видеть в ней сложность. Ту, что в обыденности никак не можешь заставить себя предположить. И вот её сложное существование. Оно сложно так же, как сложно это пение Манон. Музыка, слово, чувства, стоящие за этим, сценическая игра, накал оперных страстей, требования по самоотдаче лучшего оперного театра мира… Этот сплав…

А у неё? Молодость. Выстраивание несчастной женской судьбы. Земной, почти ничем не защищённой. Нестрашными шипами – как у той розы из книжки. Она болеет молодостью. А я ненадолго заразился от неё или просто из воздуха этой болезнью.

Случайный Прокофьев. Под мысли о ней. Или она под музыку. Вместо Прокофьева бывали и другие. Неважно. Вот сейчас Прокофьев. Из «Орфея»… Мысли о ней, пропущенные через эту конкретную музыку. Её любовь мужает, делается прокофьевской. То она была или может быть сама по себе, а то она вдруг преображается, в неё входят формообразующие силы прокофьевского духа. Придавая её любви невиданные грани. Сливаются в одно целое две равноволнующие стихии. Прекрасней ничего себе не можешь представить. Пока длится музыка.

Что-то такое в них во всех предполагаешь. То, что в самом себе обнаруживаешь только как готовность. Это и есть не более чем готовность. Знаешь, что это такое. Уже пережил. Это есть в опыте души. И к этому готов. И от неё ждёшь такого же знания, понимания, готовности.

Изобрести что-то небывалое. Протащить эту небывальщину через себя? Ха-ха и хи-хи!   

А в последние дни казалось, что это уже есть. Как спокойно было глядеть в её лицо. Отстранённо. Была больше чем зависящая от тысяч бытовых причин капризная надежда. Остро вспоминал мгновениями этот факт: «больше чем надежда». Да, в последние дни... В томительных часах рабочего дня, в темноте ещё зимнего вечера, на эскалаторе, на остановке - везде подстерегало неясное видение: глаза, только угадываемые в полумраке коридора, губы, весь её ещё дрожащий детством облик. Поворот… Возглас… По крохам...

Думать о женщине воспоминаниями о других…

Хотелось, чтобы она послушала «Детскую сюиту» Овчинникова… Ну, не смешно ли! Знакомый расклад. В разное время хотелось того же. Хотелось подставить вместо себя музыку. Провести их через музыку. Пройти с ними через музыку, как через волшебный лес. Пусть  бы музыка разложила им всё по полочкам. Им всем. Доказала. Показала бы сразу, в каком, на самом деле, мире мы живём.

Если бы понимал, как это быстро должно закончиться, был бы, конечно, более односторонним. Весь – там. Безоговорочно. Безрефлексно. Ничего не оставляя про запас, всё принимая как есть. С благодарностью.

Пишешь, думаешь об этом. И вряд ли можно знать зачем? Пока не настал конец времён. Думаешь об этом, пишешь…

 Всё ждал каких-то особенных от неё утешений, ждал, что она больше понимает в моих делах, чем я сам.

«Ах, скажи мне, что так не бывает,
Что придумано всё это зря!
С мудрым опытом, с подлинным знаньем,
Может быть, это ты, а не я?»

«Она так смешно не давала уговорить себя на стихи. Как дети рыбьего жира… Когда-то…» - это опять из разряда воспоминаний о других.

«Они психологически боятся этого».

«Истина отношений. Та более или менее правдивая фраза: «Il m`est bien avec toi».

- Стихи помогают, когда идёшь на поправку. А в качестве главного лекарства ни музыка, ни стихи не действуют.
- Что ты такое всё говоришь?

Какое я говорил?

Про стихи. Когда уже всё это совсем неважно. Стихи из другой жизни.

Что-то говорил. Та мера доверительности, та граница откровенности… Контролируешь себя совершенно осознанно. И творчески. Исполняешь на собеседнике разговор. Всё время контролируешь соответствие темы разговора, интонации, глубины и свободы высказываний и так далее с представлением о собеседнике. Чувствуешь собеседника, отслеживаешь его реакцию и подправляешь что-то по ходу разговора. Что-то немыслимо обсуждать с одним, а с другим, напротив, это легко и чуть ли ни единственно возможно. 

Недоверие к внешнему. В себе, в других. Да что такое это внешнее? Да пустяки. Сколько этого несущественного – внешнего - раздражает, мешает, уклоняет... А внутреннее как-то не особенно нужно другим. Защита на подсознательном уровне. Нежелание, брезгливое отстранение от душевного, духовного сближения, соприкосновения, слияния, взаимопроникновения…

Не говорил. Многого. Б;льшую часть. Не успевал раскачаться за то время от начала встречи до её конца. Электронной почтой вечерами больше злоупотреблял по первости. Но это как-то не находило вообще отклика. «Не умею я писать», - говорила она. От неё не осталось никаких материальных следов. Удивительная сдержанность. Этому нашлись, в конце концов, конечно, объяснения.

Чего-то добивался всегда, ворчал (про себя), вымучивал… «А она легче пуха».

Односложная, почти закрытая.

Что уж говорить об углублении в что-то в сверхлирическое. Обстановка как-то не располагала? Всё-таки эти кафешки с попсой и красивостями… Но главное -  не доверяли. Друг другу. И себе.

«Может быть, наши «встречи» - это нарушение всех законов, - думал я, возвращаясь после свиданий домой, - неизвестных, правда, не сформулированных, но действующих...» Существование таких законов предполагаешь. Как же без них? Почти сфантазированные встречи. У них нет ни на миллиметр совпадения с какой бы то ни было опытной реальностью. Почти мыльно-сериальный произвол.

Никаких ориентиров в потёмках их душ. Изначально взятое  – «они не такие». И из этого не выехать ни в какую более-менее достоверную определённость. Почва уходит из-под ног.

 «Неурезанное счастье». Кто ж от него откажется? Только разве что по воле недобросовестного насильника – сценарного автора, которому по произволу нужно выдумать и навязать такое вот продолжение её судьбы. Так ведь это всё лопается как мыльный – сериальный -  пузырь. Однажды.

- В меня один мой начальник был влюблён, - рассказала она. - Замучил! Взглядами, вздохами, странными разговорами… Тоже стихи мне писал.
– А ты что?
– Но что я могла?
- А стихи?
- Смешные... Непонятные… 
- Как мои?  Значит, он тебя не пронял?
- Да нет, он был старый, некрасивый, страшный какой-то. И еврей, - простодушно ответила она. 
- В твоих тоже не всё понятно, - добавила она для объективности и вспомнила, наверное, что я тоже не мальчик и не Аболон Полведерский.
- …но красиво… «Каково оно? – Слёзно. Цветочек…» - она необидно засмеялась. Как дурочка.

Мне капризно захотелось услышать, как она читает. Мне это важно было зачем-то. Она удивилась, но всё же стала рыться в сумочке, достала потёртый на сгибах листочек бумаги с набранным на компьютере стихотворением.

«Хранит их, носит с собой», - это по шерсти. «Но как-то небрежно, неторжественно», - это уже против шерсти. Без ларца для реликвий, без особого трепета, я заметил даже какие-то пометки вроде имён и номеров телефонов, написанных на сложенном ввосьмеро листочке с моим кровоточащим опусом. Это равнодушие, эта небрежность, наверное, и погубили нас.

Что-то другое сидело в её голове. Всё это время. Во все наши встречи с ней. Я так и не понял что.

1. Ария Des Grieux.

Каково оно? -  Слёзно... Цветочек!
«senti, amor mio, Manon»!
Захоти, и я тут же заплачу,
О любви, обещанной сном.

О сомнительности удачи
И о вере в «амурный спорт»,
И о том, что меж нами больше,
Чем в два шага пустой коридор.

- Здесь понятно про коридор. А про «амурный спорт» это непонятно. И вообще как-то заумно. А это как читается? По-русски нельзя было?

«…Не пронять их». Непронимаемых. Чуть ли не инстинкт. Может быть, это то «непонятное» и есть. Страшное своей непрошибаемой защищённостью от всяких глупостей.

2. Объяснение.

Так заклинанием обыденности
Я мог бы разговор начать,
Но не решился – взгляд твой ангельский
Меня заставил промолчать.

И безнадёжно маялась душа
В объятиях беспомощного слова,
И не вмещалась в вывихи стиха
Придуманная странность разговора.

- А дальше что? Как-то не закончено.

Действительно, не закончено. Композиционное чутье. Большое дело… Но и наша история ещё тогда будто только-только начиналась. Наверное, время как-то особенно, «психологически», быстро бежало. Очень уж всё незаметно проходило. Нечего вспомнить. Да и то, правда, времени – час какой-то в день. Смешно!

А на самом деле? На самом деле… После вырвавшегося ни с того ни с сего, не «изобретённого», начала пытаешься дальше жить в этом не законченном, просящемся и не дающемся продолжении и… «И ничего, и ничего…»

Ещё недостаточно сказал об этом, не доисследовал. Есть потребность. Вот где точка схождения – любви и графоманских наклонностей. Но что же делать, если это так? Что же ещё сказать? На минуту кажется, что все слова потратишь сейчас, и потом, когда жизнь продолжится, ничего словесного уже не останется. Но наверное знаешь, что это не так, что отрастут новые слова – как хвост ящерицы.

Все эти слова теперь – как обломки кораблекрушения.

Радость от «стиха». Вместо всего. Это немало. Думаешь, что проскочить в эту радость было бы самым лучшим выходом.

«Невозможно заснуть,
Думая о ней…
Мысли далеко».

Сойдёт это за хокку? Нет, у них там что-то с подсчётом слогов. Ну, Бог с ними.

Не «ангельский» у неё взгляд. Другой какой-то. Да, и не виден за дымчатыми очками… Борьба за правду жизни в поэзии…

- Сними очки.
- Что?

Она сняла. Без очков - ангельский.

- Я тут написал:

«Ты просто улыбаешься.
Или улыбаешься мне.
Или просто мне улыбаешься».

- И всё?
- А что?
- У моего начальника лучше получалось.
- Ты беспощадна к авторскому самолюбию.

- Но зачем..? – может быть, она хотела выразить глубокую мысль. На это я не нашёл, что ответить. Обида захлестнула.

«Чтобы избавиться от «ЕЕ-зависимости», - надо было сказать.
 
Это не вмещается ни в один стихотворный размер.

«ЕЕ-моногатари». Вперемешку стихотворные тексты и прозаические комментарии к ним.

«Влюбляться, чтобы написать стихотворение». Это давно было подумано.

«Повод для…» - «Ты использовал меня!» - завопит она. Фальшивой нотой.

- …интонационная разница стихов и прозы. Стихи – как долго подготавливаемый рисунок одним или несколькими движениями, не отрывая руки. В прозе всё вспомогательное, репетиционное, подготовительное остаётся, присутствует в конечном результате. Важна каждая мелочь. У каждого способа выражения свои преимущества и недостатки.

«Так всё это в виртуальности может и захлебнуться», - думал я, сидя на чугунном заборчике в ожидании Джейн, но жизнь моментально внесла поправку в это предположение. Захлёбываться пришлось в другом. И совсем не в фигуральном  смысле.


7

«Что она могла услышать?» – первый вопрос, который я себе задал, очухавшись на больничной койке. «Всё», - последовал ответ. Он был написан на непроницаемо-тонкоулыбающемся лице Ани. Она сидела у стеночки рядом с дежурной медсестрой и тихо беседовала. Вернее, Аня вежливо-равнодушно слушала, что ей нашёптывала белолицая, с тяжёлыми крупными глазами медичка. Я слышал её жужжание, ещё только приходя в себя… А может просыпаясь. Не помню до сих пор этот промежуток своей биографии. Просыпаюсь. Как издалека - тихие невнятные звуки, потом запахи, потом тяжесть в теле, потом всё заныло, забилось… Приоткрыл глаза, вернее один из них и увидел Аню. Увидел и закрыл глаз.

- А он мне говорит - представляешь! - сволочь пьяная -  назначаю тебя старшей женой…

Это не её голос. Она и не может так говорить. Странно даже, что она это слушает… Что, испугался?

Она засмеялась. Знаешь цену этому сухому, холодному смеху. Страшно? Раньше надо было бояться.

- …хватит вам, говорю,  слоняться, приводи её знакомиться…
- Вы необыкновенная женщина…
- Вот и он тоже:  ты, говорит, необыкновенная женщина и целует в плечико. А я думаю, погоди, сволочь, приведёшь ты свою кикимору, я ей глазки-то повыцарапаю. Познакомимся как следует… Нет, ты подумай! Он ещё и оправдание себе придумал. Захотел уйти от обыденности  семейной жизни, развеяться – одним словом.  «Я тебе уйду! – и хрясь! ему по морде, - я тебе развеюсь!» -  «Ты меня не поняла», - кричит. – «Я тебе не пойму!» - «Да я же…» А я ещё раз. «Молчи, изверг!» Теперь зато  как шёлковый.

Вот такие разговоры. Хвастают друг перед другом сложностью своих жизней?

- Анна Дмитриевна, смотрите, ваш супруг проснулся.

«Как она заметила? Я же не шевелился. Глазом блеснул. Это в ней профессиональное, наверное. Не даст помереть в случае чего».

- Да, он проснулся, - сказала Аня, стоя надо мной.

«Ну, что вылечили, чтобы опять мучить?»

- Молчи, молчи, Петенька, тебе нельзя говорить. Вернее ты не можешь.
- Больной, доктор вам зафиксировал челюсть.  Он вчера в бреду что-то хотел сказать, да не мог, только мычал.

«Она ничего не знает. Хулиганы и всё».

Как в стишке Бонифация Лукомникова:

«Дал мне по морде
Какой-то урод.
Ясное дело –
Преступность растёт».

«Он проснулся знаменитым. Я вдруг узнал о его существовании… Мы оба проснулись. Ну, или как-то так…»

- Ничего, ничего, всё будет хорошо. Вы не беспокойтесь. С недельку-другую полежит спокойно, а  с рукой можно и дома…

- Ну, ладно, поправляйся, мне пора.

«Чего же это я испугался? Что-то такое было…»

- Вам нельзя вставать!

Палата была какая-то странная, не прямоугольная, а угловая, с поворотом, окна кривые. За окнами всё так же была зима. «Может быть, это уже какая-нибудь другая зима? Ага. И зима, и жизнь, и ты сам – всё другое…»

Я сел на кровать и стал сосредоточенно вспоминать. Так вспоминают сон, проснувшись, чтобы он не выветрился из памяти.

«Ах, вот оно, как было!» - удивился я и утомлённо прилёг на подушку.

С восстановлением в памяти прошедшего покончено. В общем и целом. В первом приближении. Можно будет подополнять, конечно. Если потребуется. Другое… Теперь придётся ползти в неизвестное будущее, пробираться, продираться, простираться, красться, короткими перебежками… Обязательное продолжение этой кривоархитектурной палаты.

«Пока не оставят в покое».


8

«Тоска. Никто ничего не узнал. И, значит, ничего не изменится!»

Опять приходил милиционер. Челюсть ещё только отвязали, и смотрел я уже двумя глазами. Непонимающими. Что-то подписал у него, не глядя.

И в тот же день попросилась прийти ЕЕ. Без парубка, одна. Она боялась натолкнуться на Аню, а я ещё и любопытных медсестёр опасался. Так что мы прошли с ней  подальше от лишних глаз в дальний конец коридора, вышли на запасную лестницу и поднялись на один пролёт вверх. Выше начинался технический этаж, и здесь у окна обычно в форточку курили больные и врачи, но в этот раз было пусто.

ЕЕ пришла с тем же. Плакала и просила никого не выдавать. Я взял её руку, она, было, вырвала её в испуге, оглядываясь по сторонам, но потом сама взяла меня за руку.

Она перестала плакать, как только я сказал, что всё будет в порядке, повеселела.

- Какой дом жуткий, а вид из окна ничего, -  сказала она, освоившись.

«Цветочек. Малинка. Гризетка…» Только-то. Начинаешь весело это понимать. После огромных словозатрат. К позору своему. Позор с двумя смыслами. Первый – в том, что понял это, что к этому пришёл. Второй – в том, что понял не сразу, а через стыдное слезо- и слово-пролитие. «Дома, дома… А в домах  люди, люди... Сколько их, конца нет…» – пытался вспомнить я заговор против всего этого.

«Неистраченный запас молодости».

Разнообразие мыслей по одному поводу. По поводу одной человеческой души.

«Гризетка!» – а ведь помогает».

«Чужие. Не становятся ближе. И она не стала. И теперь в текущий переживательный момент рвутся последние ниточки, паутинные…»

Мокрые крыши, серенькое глухо занавешенное небо…

«Так спрятался, что за сто лет не найдут».

Аня приехала забирать меня вместе с нашим приятелем Чучеловым.

- Какой дом жуткий, а вид из окна  был ничего.
- Тебе понравилось?

«Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и всё дома, дома... И в домах всё люди, люди... Сколько их, конца нет...»

- Что?

Доковыляли до машины Чучелова.

Дома было как-то непривычно. Всё будто не такое, странное слегка. 

Я ходил по стеночке. У меня ещё был больничный. Мы молчали по своим углам. Аня «старалась меня не беспокоить».

Днём, оставшись один в квартире, я принимался торжественно думать о ЕЕ, начиналось неотвязное обдумывание «разницы состояний».

«Что я к ней чувствую?» - этот вопрос висел в голове. И первое до чего я додумался, было то, что всё как-то поменялось. «Как могло всё поменяться? И притом так быстро!» Этого не было на прежнем месте.  Того наваждения, болезни, гипноза, наркоза… Выелось всё, отпарилось, отлежалось, вывелось как микроб, кончилось… Иссякло. Как месторождение.

«Вышибло… Нога-утирующим ударом». «Отлегло со срочными хотениями. Слава Богу? Стыдно это или не стыдно?»

«Деточка, всё уже закончилось». К обоюдному стыду.

«Срочно придумать причины всему…»

«Взять или нет её в своё будущее?» - такие вопросы нельзя было задавать. В какой-то момент почувствовал, что это непривычно страшно. Все эти тайные встречи, отношения… Может быть, это уже говорил во мне  «отступ», «спад»… Это или есть или этого нет. Нюансы ни к чему стоящему не приводят.

Цветочек он и есть цветочек. Было бы странно и немного жутко, если бы она вдруг оказалась другой. В этом было бы что-то опасно опытное или даже испорченное.

С ужасом представляешь теперь возможные последствия. Последствия включения реальной логики событий. События не включились. По счастью. Цепочка последовательных вопросов «зачем?», задаваемых на каждом шаге прервалась. На первом шаге. «Зачем?»

«Может быть, так же холодно рассудительны все они?»

Мне было, конечно, легче. Лежал себе бревном. А она вынуждена была проявляться. Это неприятно поразило. То, как это увиделось. Человек всегда проявляется. Это и «помогло». Да и  без кавычек -  помогло, и всё. Помогли несколько эпизодов, когда она вдруг проявилась не такой как обычно – мягкой, понятливой, терпеливой, элегической, с поставленной от природы улыбкой… А неожиданно какой-то жёсткой, чужой, наполненной своей чужой жизнью, в которую я так и не углубился как следует, которую она, оказалось, охраняла и не открывала… Она проявилась. Проявилась как чужая и враждебная. Это вдруг открылось. То внутреннее в ней. Как технологическая или структурная схема. В ней не было линий, ведущих ко мне. Они не были предусмотрены. Или оборваны без колебаний. Нет там меня. Не предусмотрен прямоугольничек с моим именем.

Только-только сообразил эту странную вещь.

Какая-то непонятная небрежность, эти вольности, дерзости, эта непостигаемая смелость… Если бы речь шла не о ней, а о ком угодно другом, это не казалось бы так оскорбительно и унизительно. Совершенно странная вещь. Её можно так же бесплодно обдумывать, как и все другие чувства к ней. Многоэтажный дом чувственности. С верхнего этажа восторженного поклонения, распластанности… лифт стремительно летит вниз. Он прошёл уже этаж томительной невыносимости любви, счастливой отрешённости и бесстрашия, этаж ревности, жалости, покорности… Вот в этом спуске оказался и такой этаж. А может быть, этот лифт преодолел нулевую отметку и движется дальше в какие-то мерзкие недра. Развенчания. Вот такая эволюция.

«Они холодные. И им это не нужно каждый день. То, что случается с ними – от жадности и жалости к себе».

«Она живёт жизнью». Так просто. Это вдруг открывается в понимании. Она в жизни и нигде больше. Не найти её нигде, кроме как в жизни. И не заведёшь никуда из жизни. Не заманишь. Этот асфальт, эта улица, эти магазины, эти кафе, эти трамваи… Ничего постороннего. Никакого странного опыта. Паранормального. Она только здесь. Без остатка. Она не увидит ничего кроме тебя.

Несложные фабулы. Как современные танцы. Всё отдано на откуп фантазии танцоров. Сплошная произвольная программа. Никаких классических па.

Это уже раздражающе неинтересно. Думаешь даже не о ней, а больше об эволюции чувства. Думаешь о ней в «общеэкзистенциальном ключе».

«Разрушение мыслей. Быстроизнашиваемость мыслей. Так всё устроено. Только в детском воображении на небе бесконечное количество звёзд. Всё кончается, только начавшись. Так  оказывается».

И этого «разочаровывающего» опыта набраться. Опыта холодности, сдержанности, непрошибаемости, отвлечённости от беспокойной чувственности…

Всё начиналось, да так и не началось.

- Возьми отпуск, поживи у меня на даче, - предложил заботливый Чучелов.

В середине апреля опять выпал снег, который, было, почти полностью сошёл. Даже в лесу. Дача Чучелова – это дом, оставшийся от его колхозных предков. Тяжёлый, из почерневших брёвен. Лес и колхозное поле.

- Пока всё идёт хорошо.
- Вот и ладно.
- Только в никуда.
- Ну, это ты брось.
- Уже бросил.


9

Исследование. У Ани своя наука, у меня своя. Она и не заметила ничего. У неё Шалдыбаев опять не купил ей какой-то новый прибор. И кролики мрут «от какой-то не той причины, от которой должны».

В нас много общего. Это общее признаешь. Схождение. Это примиряло нас друг с другом… Нет, не так - меня с ней. Судить можно лишь о том, что известно с научной достоверностью.

Столько лет! Других или не знаешь, или сразу видишь, что к ним привыкнуть невозможно, и с ними не смириться. Не то что с ней. Это, может быть, самая мудрая мысль. И её счастливо обнаруживаешь в своём понимании. Её не внушить со стороны. Она возможна только на основании всего наличного внутреннего опыта.

В общем-то у неё не так уж много недостатков. Может быть, главный из них – моя «недоказанность». Ни учёная, ни всякая другая. Но что это за недостаток! Это смешные проблемы габриловичевских филиппков. И, в конце концов, имеет место некая принципиальная «недоказуемость».

В ней больше учёной и человеческой жёсткости. Она ценный работник. Хотя я считаю, что этого недостаточно. Для неё и вообще. Для чего-то большего нужно что-то над-«жёсткое». Это такой творческий закон. Это та стена, в которую она упёрлась и которую ей не одолеть. Из упрямства или из своей окончательной сделанности.

«А ты думала! Дорогая...» - хотя вряд ли она будет слушать мои бредни на эту тему. Надо быть авторитетом… Иметь публикации в этой области. Быть признанным научным сообществом. А не так просто.

Мотив кандидата биологонаук Анны Дмитриевны Сычевой и… стишков. Какое к ним может быть отношение? К этой самопальной гуманитарщине. «Ха-ха-ха и хи-хи-хи» - вот и всё отношение. Абсолютная незаинтересованность. Нет, даже не так… «Незаинтригованность»! – вот подходящее слово. «Халтура». Какое же ещё отношение! В лучшем случае терпеливое. Так терпеливо сносит она вообще большую часть того, с чем приходится сталкиваться. Грязь на улицах, ругань прохожих, хамство, полунищету, титулярных советников в качестве мужей… Перечислять можно до бесконечности.

Ну, вот, и Аней наконец озаботился. Уже какой-то прогресс.

«Я - такая, он – такой, и все мы вместе».

«Как бы она не заметила моей рассеянности? Хотя, что уж теперь? Раньше не особенно боялся. Под наркозом чувств. А теперь, когда всё кончилось, чего бояться?»

Может быть, она и чувствует, что что-то не так…  Но спросить вроде пока не о чем. Да и не станет она ничего спрашивать. О чём с такими разговаривать! Праздно шатающимися.

«Проектирование la femme». Что бы сказал на это Антон Павлович?

«Мы постареем с тобой. Ненужные… Но по-разному».

Прикладываешь линейку. Или себя как линейку. С ноля. А на самом деле надо не с ноля, а как-то приближённей к реальности. Неравность меры. Надо быть настороже. Нельзя щенком бегать, виляя хвостиком.

Анна... В ней что-то, говорящее о том, что она создана для обмана. Она не простодушна. Она, напротив, жёстка, колюча. А я в сравнении с ней жалок, суетлив. «В своём увлечении гризетками». У меня есть оправдания, которые так же жалки в её глазах и на её фоне. Жалок. При всей «вненаходимости» моего самоощущения. Которое само по себе почти всегда жалко. «Где-то».

«Лишился простодушия верности». Верность оказалась сложным, ответственным, не каждому дающимся делом.

Наша с ней «случайность». Остальные случайности. Способность впадать в случайное. Как открыть дверь совершенно не тем ключом. По рассеянности. Открыл и вошёл. Анна допустила это. По причине холодного равнодушия и какого-то случайного совпадения. Уж чего? – не знаю. Два институтских тягомотных создания. Упёртые. В разное, по отдельности, но одинаково. И всё развалилось.

Вот она в белом халате, вся в науке, в деловых разговорах, в догадках по научной части… А я хожу из угла в угол или смотрю в окно. Вымучиваю продолжение незаконченного «ЕЕ». ЕЕ тоже в белом халате. Но в другой отрасли. В халате по другому поводу.

Сон с ЕЕ. Откуда знаешь, как это делается? Кинематографически красиво. Одновременно и со стороны и изнутри. Её тонкость, детская хрупкость. Прохлада молочной спелости. Юности. И я сам - какой-то соответствующий. Это кинематографически, мелодрамно  - смотрелось. Во сне.

Оттуда вернулся с фразой в голове: «У неё маленькое гнёздышко, детское лицо, и она изображает страстность».

Надо попринимать ещё ЕЕ по каплям. Как лекарство… А может быть, как пьянице в завязке – нельзя даже носом водить. Не дать себя обмануть... «Коварно».

Обрывками мыслей… Вгоняю себя в недомученные стихи… В тишине деревенского дома. С мышами и очевидным домовым.

3. Повод.

Реальность в сон доверчиво вплетая,
В какой-то миг из всех любовных снов
Ты выберешь, себя превозмогая,
Вместо живой любви лишь повод для стихов.

Всё заново прожить, на рифму припадая, -
Построчно повторить весь путь,
Безрадостному, глупому, смешному,
Так непонятно для тебя вздохнуть.

«Ты выберешь, себя превозмогая…» Или: «Ты выберешь, себя не узнавая…» Или: «Ты выбираешь, и плача, и рыдая…» «…от страсти погибая…» «…бесславно засыхая…» «…вотще изнемогая…»

«Тут у меня ещё не докончено, но всё равно, словами…»

Разговор. «Может быть мы с ней встретимся на небесах… И не узнаем друг друга…» - «Узнаете, узнаете, господин… Как вас там?».

Вот и меняет наш брат их на виртуальные бури-страсти. Откровенно. Как же было «проняться», когда ей полочку уже отвёл заранее в своей жизни. От сих до сих. Как место на кладбище. Чувствований.

Разве обманешь?

Ну, ладно, как-никак всё же сказал то, что хотел. Не просто лирическая кашка.

«То, чем занимаешься…» Большой вопрос… «Истории стихов».

Ну, что же, теперь всё стало на свои места. Хотя бы на бумаге. Можно даже послать ЕЕ. Законченное произведение. Хе-хе.

Кажется, и из этого выпутался.

И мрачномыслие куда-то покинуло. Не отыскать его. И будто жаль.

Что же будет с «эффектом ЕЕ»? Останется в памяти как свидетельство научной и всякой другой несостоятельности?

На трезвую голову не решиться даже на элементарное. На мысли. На банальность мысли о конечности всего. Даже если оно ещё происходит. И кажется необозримым. Мы думаем обо всем бесконечностями. Любовь, день, очередь в магазине, непереносимость… Такое свойство.

Но вот одна из бесконечностей кончилась. Разговор: «Неужели это от одного удара по голове? Так просто. Как счёты стряхнуть. – Почему от одного? – Что? – Почему от одного удара? Может быть, их было несколько. Кто их считал?»

«Всё проходит без следа…» Так ли? Не можешь с полной уверенностью подтвердить это. Что-то мешает. Какой-то привкус, налёт, напыление…

«Неправильные» мысли... «Неправильные» чувства… Может просто не думать об этом? Особенно не думать словами.

2004