Глава 2. 2. Карантинный клуб

Холмса я нагнал на тропе, ведущей к нашему «карантинному посёлку» - он быстро поднимался в гору, и альмавива крылато развевалась у него за плечами.
- Стойте! - крикнул я. - Что это вы сделали? Не вы ли давеча упрекали меня за меньшее? Ведь это Мэри вы имели в виду и говорили о ней, как о мёртвой, в этом сонете, а она сидела рядом!
Холмс остановился и повернулся ко мне бледным лицом.
- Это просто сонет, - дождавшись, пока я нагоню его, спокойно ответил он. - И придумал его не я, а Петрарка.
- Не надо вилять и лукавить! Вы сами выбрали этот сонет! Выбрали нарочно. Зачем? Или вы мне сейчас всё объясните, или...
- Это просто сонет. - повторил он. - Он был к месту в этом проклятом клубе. И он не лжёт ни единым слогом, как не лжёт и музыка... Уотсон, вам бы не хотелось меня убить?
Поражённый вопросом, я слегка отшатнулся. И, конечно же, немедленно припомнил тот свой сон, в котором Холмс летел с обрыва, а Мэри смеялась и кашляла. И что-то, наверное, отразилось на моём лице, потому что Холмс горько усмехнулся, словно говоря: «вот видите...», - и, как бы считая разговор завершённым, сделал попытку обойти меня на тропе. Я так не считал и был отнюдь не в хладнокровном состоянии, поэтому воспрепятствовал ему, грубо упершись рукой в грудь.
Он побледнел сразу и сильно — так сильно, словно вовсе лишился крови. По лицу пробежала короткая судорожная гримаса. А в следующий миг он ударил меня по руке — коротко рубанул ребром ладони, и как он не сломал при этом мне запястье, не понимаю.
Высвободившись таким образом, он обошёл меня, как какой-нибудь неодушевлённый предмет, и стал подниматься дальше. Я стоял, держась за ушибленное запястье и смотрел ему вслед. Странно, но злости на него я почему-то не чувствовал. Зато было мне очень и очень неспокойно.

ШЕРЛОК ХОЛМС.

Известие о том, что Уотсон и Мэри перебрались в «Тышланд» застало меня в момент кульминации жестокого противостояния с шайкой прекрасно организованных преступников — я имел все основания всерьёз опасаться за свою жизнь... А уж если говорить  по правде, я не имел оснований надеяться на то, что мои опасения каким-нибудь чудом могут не сбыться. Профессиональная полиция — плохой союзник уже потому, что все их действия законны только пост фактум. Увы, в данном случае «постфактум» приравнивалось к убийству меня. Единственное, что мне оставалось в таких условиях — провокация, и я малодушно планировал задействовать Уотсона хотя бы частично, хотя бы просто как советчика, утешая себя тем, что это — его выбор, и его желание, но как раз, когда я решился на это, я узнал о смертельной болезни Мэри. И это, разумеется, тут же опрокинуло все мои планы. Я больше не имел права на Уотсона. Я должен был оставить их друг другу — так требовали законы чести, так требовало всё моё воспитание, но при этом мне соверщшенно невыносима была мысль о том, что мы расстаёмся навсегда, а Мэри так и не услышит от меня слов, которых, быть может, ждала, но которых так и не дождалась несколько лет назад, когда мы впервые встретились с ней во время расследования дела об индийских сокровищах.
Я до сих пор не могу понять, был мой поступок продиктован альтруизмом или самым махровым эгоизмом, но я открылся ей. Более того, я был настойчив, я хотел взаимности — хотя бы на словах, я был, полагаю, мало похож на себя в те мгновения захватывающей страсти. И всё же — подспудно — билась у меня мысль, что вот как нельзя более подходящий случай порвать с Уотсоном. Этот разрыв обезопасил бы его от меня с моими опасностями,  а меня от окончательной потери лица, к чему шло, и семимильными шагами, должен признаться. Поэтому я почувствовал известное облегчение, увидев вдруг, что он стоит и смотрит, как я пытаюсь фактически насильно склонить его жену к измене. Но вот выражение его глаз было той ложкой дёгтя, которая испортила мне весь мёд. Ни гнев, ни презрение не могли бы так зацепить меня, как выражение растерянности и обиды, застывшее в его глазах. Он смотрел на меня так, словно я умирал, а он прощался со мной.  Ему невыносима была сама мысль, что его нежная привязанность ко мне и дружба со мной теперь запретны  во веки веков, аминь. Его сердце разрывалось, а с ним разрывалось и моё — я даже на миг забыл о Мэри, поглощённый этой бурей эмоций. Но я простился с ним — и ушёл. Ушёл, больше не надеясь вернуться...
Известие от Уотсона застало меня в час, окрашенный в алый цвет невыносимой болью в груди. Проникающее ножевое ранение осложнилось плевритом — я не мог кашлять, не мог дышать без того, чтобы дух не захватывало от режущей боли. Со мной возились не особенно скрупулёзные, но при этом излишне эмоциональные французские хирурги — тем больше была моя тоска по родной речи, по твёрдости и немногословию английских врачей, тем больше и мучительнее я хотел  оказаться в умелых, сильных и бережных руках одного из них.  Он снился мне в короткие минуты забытья — но почти неизменно именно с тем - запомнившимся мне -выражением тоски прощания в зелёно-карих переменчивых, как британская погода, глазах.
Он был немногословен — даже скуп на слова. Просто сухо информировал меня о том. что они переехали в «Тышланд», и что, вероятно, останутся там на неопределённое время. Но за этим сухим остатком многое стояло: Уотсон бросил практику, бросил службу, значит, планирует проживать сэкономленные средства. ниоткуда их не пополняя. Значит, он, как игрок в карты, ставит на кон всё. не думая о последствиях. И значит, он в отчаянии. Я понял, что надежды нет, и тотчас моя душа безудержно рванулась туда, к ним. Увы, моё состояние исключало самостоятельное передвижение. Я потерял много крови и всё ещё не мог нормально дышать.
 Дело, из-за которого я отправился в Европу, взяла в свои руки континентальная полиция, и я имел, таким образом, возможность сравнить её действия с действиями органов островного правосудия. Они друг друга стоили, должен признаться. Но, справедливости ради, объяснение их косности и неповоротливости во многом состояло в их официальном положении. Это я — частник — мог парить, как вольная птица, на крыльях логики и вдохновения, их неуклюжий полёт должен был быть задокументирован и опираться на букву закона каждым взмахом крыльев.
Тем не менее, работа их приносила плоды, и большая часть организованных мерзавцев уже оказалась за решёткой, а перед остальной такая перспектива вставала во весь рост. И, наконец, один из лучших представителей сюртэ — комиссар Пари Валлар — навестив меня в больнице, сообщил, что я могу окончательно оставить свои попечения об этом деле — уже готовится судебный процесс.
- Но вопрос о том, кто главарь, остаётся открытым? - спросил я, уже зная, что он мне ответит.
- Да. Мы обрезали все щупальца, однако, где прячется голова, так и не поняли. Личность, безусловно, легендарная, о ней ходят только неопределённые слухи. Поверьте, мистер Холмс. Эти молодчики были честны со мной — вернее, становились честны, едва я показывал им топор и верёвку. Тут вы можете мне верить — я не ошибаюсь в таких вещах. Они, действительно, его не знают. А наше главное связующее звено — Джон Клей — как вам известно, покончил с собой в камере. Притом таким способом, что надсмотрщик даже не мог ничего заподозрить.
- Да, он проявил чудеса изобретательности, удавившись рукавом своей тюремной робы.
- Я понимаю ваш скепсис. И понимаю, что это наша вина, но ничего не поделаешь. В любом случае, как бы ни был головаст наш гений преступного мира, ему понадобится ещё одна жизнь, чтобы снова собрать мерзавцев под свои знамёна... Поправляйтесь, Мистер Холмс. И — непременно  хотел вам сказать об этом — вы будете представлены к правительственной награде.
- Хорошо, - сказал я, удивив его своим равнодушием. Но меня, и в самом деле, ничуть не интересовала награда. Сейчас ещё меньше, чем обычно. А через два дня я, наконец, почувствовал себя в силах добраться до вокзала и сесть на поезд. Мой лечащий врач моей уверенности на этот счёт не разделял:
- Воля ваша, мистер Холмс, и удерживать вас силой мы не можем, но, боюсь, что ваша рана ещё не в том состянии, чтобы позволить вам путешествовать. Всё ещё существует опасность воспаления. Плевральный выпот сохраняется и мешает вам дышать. У вас будет кашель, боли. Вы очень рискуете, говорю вам!
- У меня нет выхода, - мягко возразил я. - Мои благодарности, доктор. Но тут уж ничего не поделаешь — я должен ехать. Впрочем, хочу вас успокоить, там, куда я отправляюсь, для меня найдётся врач.