Бегство алексея алексеевича

РАВИЛЬ БАКИРОВ







БЕГСТВО АЛЕКСЕЯ АЛЕКСЕЕВИЧА

Роман














Посвящаю памяти
отца, Ахмета Латыповича
      матери, Анварь Мухаметжановны

А вслед героям и вождям
Крадется хищник стаей жадной…
      М. Волошин. Гражданская война

Нет ничего ужаснее, как жить
не в своей среде
     Ф. Достоевский. Записки из мертвого дома


Отказываюсь – быть.
      М. Цветаева. Стихи к Чехии










ОТ АВТОРА
Итак, роман о бегстве. Естественно, у меня возникло желание поразмышлять в этом предисловии о том жизненном явлении, которое называют бегством. Поразмышлять о нём очень кратко, на протяжении всего нескольких страниц.
Бегство бывает чаще негативным явлением, чем положительным. В данную минуту я могу назвать лишь один вид бегства со знаком “плюс” – это бегство от несвободы к свободе. Более яркого примера такого бегства я не знаю, чем то, которое привело к созданию Соединённых Штатов Америки. Америка открыта в самом конце XV века, но интенсивный процесс её колонизации приходится на начало XVII века, когда в Новый Свет устремились пуритане, которые подвергались в Англии гонениям за свои религиозные взгляды. Пуритане переселялись в Америку не семьями, а целыми общинами. Как свидетельствуют исторические источники, некоторые английские города наполовину опустели во второй четверти XVII века. Потом пошли другие большие волны эмиграции. В конце XVII века, в XVIII-ом не только из Англии, но уже из других стран феодальной Европы в Новый Свет устремились все, кто не хотел терпеть какой-либо гнёт, кто жаждал свободы. Преимущественно эмигрировали люди небогатые. Главное богатство этих людей состояло из готовности начать жизнь с нуля, из энергии и мужества. Вот это бегство от несвободы к свободе на протяжении четырёх веков и породило совершенно уникальный опыт слияния различных народов в единый американский народ, уникальный опыт в области веротерпимости, равных возможностей и демократии, – опыт, создавший в конечном итоге могучую североамериканскую цивилизацию.
Но в жизни больше примеров бегства от свободы к несвободе. Я приведу лишь один из них – тот, который уму и сердцу образованного российского человека ближе и понятнее всех прочих примеров. В феврале 1917 года Россия была одной из самых свободных стран в цивилизованном мире. Успех большевистского переворота в октябре 1917-го, итоги Гражданской войны и все последующие события показали, что русский народ оказался не готов к той свободе, к которой страна двигалась с февраля 1861 года. И лишь в конце ХХ века появилась надежда, что на русской цивилизации, давшей миру великих писателей, композиторов, художников, мыслителей, учёных, рано ставить крест, что возврат России в семью цивилизованных народов вполне возможен.
Если продолжить тему бегства, в котором участвуют большие группы людей, целые народы, то самым впечатляющим, самым страшным бегством в нынешнюю эпоху является, на мой взгляд, бегство от современного мира, от любого поступательного движения, бегство в прошлое, в средневековье. Разумеется, речь пойдёт о Талибане, исламском движении, зародившемся в Афганистане среди пуштунов в 1994 году. Талибы правили Афганистаном с 1996 года по 2001-й, затем, когда США с помощью союзников свергли их режим, они отступили в северный Пакистан, где фактически стали править регионом Вазистан, начиная с 2004 года. На подконтрольных Талибану территориях всегда действуют нормы шариата. Под запретом находятся телевидение, музыка, изобразительное искусство, компьютеры, Интернет и многое другое. Талибы выступают за запрет женского образования. Объектами их нападений часто становятся школы, только в 2008 году в северо-западном регионе Пакистана Сват ими было уничтожено, по свидетельству Википедии, более 150 школ. Нет смысла рассказывать о всех “подвигах” талибов, полагаю, что мой читатель, постоянный пользователь Интернета, хорошо осведомлён о них.
Хочу подчеркнуть, что я не сгустил краски, назвав бегство талибов в прошлое самым страшным бегством нынешней эпохи. Да, оно страшное по возможным его последствиям. У талибов сильные позиции в Пакистане, на севере которого они обосновались. Ведь Пакистан является фактически второй родиной талибов, так как они имеют там свои базы, учебные центры, там они зализывают свои раны, там вполне комфортно проживал до последнего своего дня Усама бен Ладен. А ведь Пакистан обладает ядерным оружием. Что будет, если… Дорогую цену может заплатить человечество за право пуштунских мракобесов заморозиться где-то в средних веках.
Но в обычной жизни отдельных людей ещё больше самого разнообразного бегства. Люди бегут от выполнения своего долга, бегут от своего призвания. Слабые, корыстные, недалёкие, они бегут порою от любимого человека к нелюбимому. От многого бегут люди, всего не перечислить. В подавляющем большинстве эти бегства трагичны и греховны по сути своей.
Но я не знаю бегства трагичнее и греховнее, чем бегство моего Алексея Алексеевича и других обитателей Щучьего озера…


ГЛАВА 1
АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ НАЧИНАЕТ ВСПОМИНАТЬ
В погожий сентябрьский день 1996 года на берегу лесного озера, необычно большого для средней полосы России, сидел мужчина лет шестидесяти. Сидел на пне, задумчиво уставившись на разгорающийся костёр. Рядом лежала собранная им кучка хвороста, которого здесь было предостаточно. Звали мужчину Алексеем Алексеевичем. Одет он был бедно: сильно поношенный, давно утративший свой первоначальный цвет джинсовый костюм, старенькая кожаная куртка и ботинки, пригодные только в сухую погоду. А вот рубашка, судя по ослепительной белизне её воротника, была совсем новой и чистоты отменной. Впрочем, глазу опытному, цепкому хватило бы минуты, чтобы понять, что этот бедно одетый человек принадлежит к категории больших чистюль. Волосы Алексея Алексеевича, седые и всё ещё густые, были хорошо промыты. Но фанатичного чистюлю выдавали в нём прежде всего его руки. Видно было, что это хронически чистые руки. Местами они были шершавыми из-за частого употребления моющих средств.
Алексей Алексеевич пришёл на берег озера примерно в десять утра. Для этого пришлось выйти из дома, когда ещё семи не было. Около часа добирался через весь город до автовокзала, больше часа ехал на автобусе до небольшой деревни Шмелёвка, а от неё на своих двоих отшагал ещё час. Алексей Алексеевич был в этих краях всего один раз и давным-давно, ещё пятнадцатилетним мальчиком, но лёгкость, с которой он отыскал Щучье озеро в густом лесном массиве, нисколько его не поразила. Не поразила и чистота, отсутствие здесь хлама, который обычно оставляет после себя человек в лесу, расположенном в часе ходьбы от оживлённой автомагистрали. Не поразила и фраза, услышанная в Шмелёвке. Старуха лет восьмидесяти сидела на скамейке возле крайнего в деревне домика, после которого начиналось поле. Алексей Алексеевич подошёл к ней, чтобы выяснить, насколько хорошо он вспомнил дорогу на Щучье. Старуха выслушала его и только головой мотнула: мол, всё правильно, так, мол, и иди. А вдогонку сказала равнодушным тоном: “Тебя, чай, пустють…”
Итак, ничто его сегодня не удивило и удивить не могло, ибо события последних дней были такими неправдоподобными, фантастическими, похожими больше на кошмарный сон, что Алексей Алексеевич навсегда, казалось, утратил способность чему-либо удивляться. Потому-то он и пришёл сюда, чтобы в абсолютном уединении осмыслить, понять, насколько неизбежным было случившееся с ним. Ему хотелось вспомнить преимущественно те моменты из своей жизни, которые, по-видимому, и подвели его к столь решительному шагу… Но выборочная работа удавалась не лучшим образом, хотя всё вокруг способствовало сосредоточенности: погода была безветреной, вековые сосны стояли не пошелохнувшись и даже птички не очень давали о себе знать. Алексею Алексеевичу вспоминались большие куски жизни, если не вся жизнь…
Отец, отец… Быть может, гены отца заговорили, что он так легко отыскал Щучье озеро. Да, единственной страстью его отца был лес. Не какой-нибудь чахлый лес пригородной зоны, а лес настоящий, дремучий, таёжный. И с мая по сентябрь Алексей Фёдорович проводил в таком лесу всё своё свободное время. А об отпуске и говорить нечего: отправится на несколько дней в лес, вернётся с его дарами (всякими ягодами, грибами, шиповником), побудет дома пару дней, помогая жене обработать это богатство, да опять туда же. В лесу ориентировался превосходно, компас брал с собой больше по привычке. Будучи человеком смелым и к тому же атлетического сложения (оплошавшую в своём прыжке рысь задушил бы голыми руками), он брал с собой в лес только финский нож трофейный, привезённый из Германии в 1946 году. Впрочем, нож этот ни разу не был использован в лесу по назначению. Люди удивлялись: как, мол, ты, Фёдорыч, зверей не боишься, неужто ты мишку, который деревья валит, ножом одолеешь? На что Алексей Фёдорович отвечал всегда так: зверь, мол, не человек, он, ежели сытый и его не трогаешь, и тебя не тронет.
И однажды, в июле 1952 года, Алексей попросил отца взять его с собой в лес. Отец посмотрел внимательно на худенького сына.
– Ты весь в свою мать, – задумчиво сказал он. – И по комплекции, и по характеру. Но ты ещё тише, она хоть время от времени взрывается. А ведь пора мужиком становиться. Что ж, земляника поспела. Но учти, лес этот не парковый, лес серьёзный…
Всего-то пару дней побродили отец с сыном в этих краях в июле 1952-го, но запомнились они Алексею на всю жизнь. Запомнились солнечными полянами с большущей и сладчайшей земляникой, зарослями малины, ежевики, рассказами отца о лесе. Но самое сильное впечатление на него произвело, конечно же, Щучье озеро. Огромная озёрная чаша, заполненная чистейшей водой, преимущественно высокие, обрывистые берега с устремлёнными в небо мачтовыми соснами, таинственная глубина всего в нескольких метрах от берега.
– Ты не ожидал, поди, такой размах увидеть, – сказал Алексей Фёдорович, когда они остановились привалом на том участке берега, который был самым пологим. – Периметр Щучьего километров десять составит, а то и поболее. А что касается глубины, то про неё толком никто не скажет. Ты, сынок, когда купаться будешь, уже через метров десять не пытайся достать дно. Бесполезное это дело.
Последнее их чаепитие состоялось там же. Впрочем, в кипятке не было ни чая, ни сахара, а была одна только сборная ягода. Сколько лет прошло с тех пор, а сын помнил всё сказанное отцом у костра, когда они пили горячий напиток, вкус которого не передать никакими словами.
– Вот, Алексей, и состоялся твой первый урок. Но в следующий раз мы отправимся в какой-нибудь иной лес. Это будет в августе, когда отпуск оформлю. Бог даст, я многому тебя научу со временем. Научу обходиться без компаса в самом таёжном лесу. Научу устраиваться спать на деревьях. Научу беречься от рыси. Научу разводить костёр в ненастную погоду. Научу ходить тише зверя. Многому научу. Но уже сейчас запомни вот что… Люди почему-то придумали слово “счастье”. По моему разумению, можно обойтись словом “везение” или “удача”. Вот я, к примеру, везучий человек. Служил в разведке, дошёл до самого Берлина – и ни одной царапинки. А ведь за чужие спины не ховался. Я везучий, но не считаю себя счастливым. Потому что не может быть счастливым человек, который прошёл через всё это… Ни одной царапинки, я сказал. А как сосчитать те шрамы в душе моей, сердце моём, с которыми я вернулся в сорок шестом?.. То-то и оно. Вот мать сердится на меня частенько за лес, боится, что когда-нибудь не вернусь. Да ведь я только благодаря лесу и живу. Из-за него я сегодня не такой, каким был в сорок шестом. Он лекарь мой великий.
Алексей Фёдорович был человеком немногословным, а в тот день он разговорился. Сын был признателен ему за этот доверительный, задушевный разговор: ведь отец всегда замыкался в себе, когда речь заходила о его фронтовом прошлом. Поскольку теперь он сам заговорил о шрамах души, Алексей сказал:
– Пап, ты оказался на фронте летом сорок третьего. Когда ты впервые увидел мёртвых и что ты почувствовал при…
Отец мягко прервал его:
– Не надо об этом, сынок! Без подробностей! Как-нибудь потом, ещё мало времени прошло…
И тогда сын вспомнил эпизод шестилетней давности. Когда Алексей Фёдорович вернулся из Германии, Алексей, в ту пору ещё совсем ребёнок, спросил у отца, сколько примерно фрицев он убил. Отец, не поднимая глаз, попросил сына никогда больше не задавать подобных вопросов. Сказано было таким тоном, что мальчик навсегда расстался с мыслью установить урон, нанесённый его отцом живой силе фашистской Германии. Вспомнив тот эпизод, Алексей подумал: “Помягчел отец с тех пор. Пооттаял. А ведь лечит лес…”
Когда они, возвращаясь домой, вышли на опушку, отец сказал странную фразу:
– Лес принял тебя. Да я и не сомневался в этом. Не будешь сильно грешить, так и в другой раз примет.
Алексей удивился:
–А разве лес может не принять?
– Видишь ли, Алёша, жители Шмелёвки давно заметили, что этот лес плохих людей не принимает.
– Но как?!
– Да по-разному. Кто ногу подвернёт ещё на входе, потом в гипсе лежит несколько месяцев. У кого сердце забарахлит, так что приходится возвращаться. По-разному. Коли Шмелёвский лес человека впустил, то с ним ничего плохого там не случится.
Уже дома Алексей спросил у отца:
– А почему озеро называется Щучьим? Там много щук?
Алексей Фёдорович пожал плечами.
– Чего не знаю, того не знаю. Знаю только, что жители Шмелёвки с незапамятных времён зовут озеро Щучьим.
Остаток июля и начало августа Алексей прожил в страстном ожидании того дня, когда отец уйдёт в отпуск и они сядут в поезд, который доставит их к лесу дремучему, полному тайн, которые он будет постепенно разгадывать с помощью отца. Но не сбылось. Алексей Фёдорович, монтажник-высотник по профессии, разбился насмерть за несколько дней до отпуска. Ушёл в свой бессрочный отпуск этот везучий человек, сильный мужчина в неполные сорок лет.
Зинаида Сергеевна, мать Алексея, очень тяжело переживала внезапную смерть мужа. Временами казалось, что помешательство её неизбежно. Утром следующего после сорокового дня Алексей присел на стул рядом с кроватью матери и сказал:
– Как ненадолго в этой жизни слово “папа”…
Мать вскинулась и застучала кулачками по узеньким плечам сына, выкрикивая истерично:
– Врёшь ты всё! Надолго, надолго! На всю оставшуюся жизнь! Пятнадцать лет – это целая вечность! Есть дети, которым ни разу не пришлось обратиться с этим словом!..
Кажется, эта истерика была последней. Зинаида Сергеевна обязана была взять себя в руки: сыну ещё пятнадцать, а дочери Вале всего пять лет. Работавшая воспитательницей в детском саду, Зинаида Сергеевна взялась ещё шить на заказ. Слава Богу, швейная машина фирмы “Зингер” работала безотказно, как в годы войны.
Разумеется, смерть отца отразилась на судьбе Алексея. Среднюю школу он всё-таки закончил. И мать, как ни тяжело было ей, слова не сказала, когда он подал документы в политехнический. Но Алексей не прошёл по конкурсу, его знания по основным предметам оценили только на “хорошо”.
– Ничего мам, на следующий год непременно поступлю, - пообещал он.
И тут мать не выдержала, сказала, едва удерживаясь от слёз:
– Сынок, Лёша… Может, чего-нибудь попроще тебе! Валя только в школу пойдёт, а здоровье у меня, ты знаешь, некудышное…
И осознал Алексей, что мальчишество его кончилось и пора становиться мужчиной. Поскольку здоровьем Алексей не отличался, пошёл он осенью 1955 года на бухгалтерские курсы, а по окончании их устроился работать на местном льнокомбинате. Очень скоро он понял, насколько был прав, отказавшись от мысли получить высшее образование. Зинаида Сергеевна, чудом оставшаяся жить после воспаления лёгких в какой-то тяжёлой форме, долго находилась на больничном. Само собой, ни о каком шитье речи тоже быть не могло. По семейным обстоятельствам и в армию Алексея не забрали. Парню двадцати не было, когда он фактически стал главной опорой семьи. Рано, очень рано Алексей стал Алексеем Алексеевичем.
Главным бухгалтером комбината работал в ту пору Хамит Закирович. Высшего образования у него не было, но дело своё знал превосходно и работать умел как вол. К тому же человеком был честным и принципиальным. Благодаря такому начальнику Алексей Алексеевич прошёл отличную школу бухгалтера. И однажды, лет через восемь, Хамит Закирович попросил его зайти к нему в кабинет после работы.
Волнуясь, Алексей Алексеевич пришёл к главному бухгалтеру в назначенное время. Несколько секунд они молча сидели друг против друга. Один – роста среднего, худощавый, светловолосый, молодой. Другой – рослый, плотный и очень импозантный пожилой брюнет. Хамит Закирович курил очень много, он и тогда, готовясь к разговору, протянул молодому человеку пачку “Севера” и закурил сам. Раскурив папиросу, главный бухгалтер заговорил:
– Мне предложили работать на этом комбинате в самом начале пятьдесят пятого года. Я не отказался. Видно, начинать с нуля, работать на предприятиях с запущенной бухгалтерией – это моя судьба. Не хвастаясь скажу: за истекшие девять лет поставил дело, людей научил работать, сейчас бухгалтерия может без страха принимать любого взыскательного ревизора. И становится скучно. К тому же мне давно хочется поработать на предприятии союзного значения, на предприятии с большим размахом. Чувствую, что не  откажусь, если поступит интересное предложение. Клавдия Михайловна, мой нынешний зам, уходит через месяц на пенсию. Речь, стало быть, о её преемнике, а в перспективе и о моём тоже…
Алексей Алексеевич слушал своего начальника с нарастающим волнением. Чтобы успокоиться, он в несколько жадных затяжек докурил папиросу.
– Я обратил внимание на вас в первые же месяцы вашей работы на комбинате, – продолжал Хамит Закирович. – Есть целый ряд качеств, без которых я не мыслю бухгалтерского работника вообще и главного бухгалтера в частности. В этом ряду есть такие: честность и трудолюбие. Вы обладаете тем и другим. И благодаря тому, что я не давал вам засиживаться на одном участке бухгалтерской работы, вы знаете всю эту работу вдоль и поперёк, что называется. Как вы догадываетесь, я хочу сделать вас через месяц своим замом. Когда станете им, я обучу вас последним тонкостям бухгалтерской работы. Впрочем, уже главбуховской работы. Мне хотелось бы оставить после себя пример должных отношений главного бухгалтера с администрацией предприятия. В этом будет заключаться мой последний вам урок, Алексей Алексеевич. Что вы скажете на моё предложение? Сейчас вам двадцать шесть. Прекрасный возраст для профессионального роста.
Алексей Алексеевич весь внутренне напрягся, понимая, что вот сейчас наступил один из самых ответственных моментов в его жизни. Он молчал, а главный бухгалтер терпеливо ждал ответа. Наконец Алексей Алексеевич решился. Говорил он тихо, но с той твёрдостью, какой Хамит Закирович, достаточно хорошо разбиравшийся в людях, от него не ожидал.
– Спасибо вам, Хамит Закирович, не только за лестное предложение, но и за то, что вы научили меня работать. Да, благодаря вам я хорошо знаю эту работу. Теперь по существу вашего предложения… Есть два типа работника: исполнитель и организатор, то есть начальник. Разумеется, начальник никогда не станет хорошим, если он не прошёл стадию хорошего исполнителя. Я отношусь к первому типу. Я никогда не смогу стать начальником, потому что у меня нет для этого нужных качеств. Вот вы, Хамит Закирович, при всей вашей интеллигентности, обходительности умеете быть жёстким, когда это надо, умеете подчинить людей своей воле. У меня этого нет…
Главный бухгалтер перебил молодого коллегу:
– Но вы научитесь быть жёстким, когда в этом будет необходимость, вы научитесь руководить людьми, когда станете начальником!
– Не научусь, – всё так же тихо и убеждённо отвечал Алексей Алексеевич. – Чтобы научился, меня надо заново рожать. Причём с иной наследственностью.
Хамит Закирович загорячился:
– Но неужели вам хочется всю свою жизнь просидеть под какой-нибудь марьвановной, которая и мизинца вашего не будет стоить?! Под каким-нибудь ничтожеством в юбке, которое будет срывать на вас злость за всё на свете: за то, что вы знаете работу лучше её, за то, что вы воспитаннее, умнее и добрее её, за все неприятности в семье, за наступивший климакс, за мерзкую погоду, да за всё!
Алексей Алексеевич грустно возразил:
– Хамит Закирович, никакое продвижение по служебной лестнице не гарантирует мне независимость от ничтожества, в юбке ли оно, в штанах ли…
– Вы философ, – заметил Хамит Закирович, заражаясь грустью молодого человека. – Теперь понятно… Вы, наверное, много читаете? Интересно, какая книжка сейчас на вашем столе дома?
– Что я читаю?.. Вот уже несколько лет я открываю для себя русскую литературу. Ту самую, от которой меня чуть было не отлучила школа. А сейчас дома на столе лежит “Идиот” Достоевского.
– Понимаю, теперь лучше понимаю, - кивнул своей крупной и красивой головой Хамит Закирович. – И последний вопрос: а понимаете ли вы, что жизнь, возможно, уже никогда не даст вам такого шанса?
– Очень даже понимаю.
– Что ж, Алексей Алексеевич, видно, за вашим отказом стоит ваша жизненная позиция.
– Вы разочарованы, Хамит Закирович?
– Не то слово… Я ещё более очаровался вами как человеком. Но в вашей готовности сторониться, давать дорогу, уступать то, что по праву вам принадлежит, есть такое… что я боюсь за вас… Да хранит… – тут главный бухгалтер осёкся и замолчал.
Алексей Алексеевич пошёл домой, а Хамит Закирович остался ещё поработать. И раньше семи вечера он вряд ли покинет свой маленький прокуренный кабинет. Это уже привычка. А в первые годы работы на комбинате Хамит Закирович часто засиживался в бухгалтерии совсем допоздна. Алексей Алексеевич шёл домой, думая о своём главном бухгалтере. Кажется, он очень приблизился к пониманию того, чем была для Хамита Закировича его работа, чем она стала для него ещё в тридцатые годы, пиком которых явился год, когда в жизнь пришёл Алексей Алексеевич…
Хамит Закирович оказался прав: в будущем никто и никогда уже не предлагал Алексею Алексеевичу подняться хоть одной служебной ступенькой выше. Неким подобием служебного продвижения Алексея Алексеевича был его переход в 1965 году на радиозавод. Даже в молодую пору этого стремительно растущего предприятия бухгалтерам платили там больше, чем на льнокомбинате. Произошло это благодаря Хамиту Закировичу. Сначала он ушёл туда на должность главного бухгалтера, а через некоторое время пригласил работать нескольких льнокомбинатских, в том числе и Алексея Алексеевича.
Хамит Закирович оказался прав и в своих опасениях относительно готовности молодого человека сторониться, давать дорогу, уступать то, что по праву ему принадлежит. Да, однажды такая позиция дорого могла стоить Алексею Алексеевичу, очень дорого, но, к счастью, всё обошлось. А было это в 1964-65 учебном году, когда сестра его училась в десятом классе. К тому времени Алексей Алексеевич не менее двух лет ходил в её школу на родительские собрания вместо матери. Семнадцатилетняя Валентина была рослой, спортивной, сильной (в этом отношении вся в отца) и симпатичной девицей. Училась она ровно, проблем с ней не было никаких, но ведь кому-то ходить на родительские собрания надо. Вот Алексей Алексеевич и ходил, всё-таки это была помощь вечно занятой Зинаиде Сергеевне. И в сентябре 1964 года он впервые увидел на собрании Варвару Трофимовну, новую классную руководительницу 10 Г. Она пришла в эту школу в 1962 году сразу после окончания педагогического института. Всего один год её подержали в младших классах, уже на следующий год “восходящая преподавательская звезда школы, а в будущем района и города” (из высказывания директора школы) вела литературу в девятых классах.
Не без любопытства шёл на собрание Алексей Алексеевич, потому что в течение всего прошлого учебного года он много лестного наслушался о новой учительнице литературы от заходивших к сестре подруг-одноклассниц. Даже Валентина, которую, казалось, ничто не интересовало кроме любимого баскетбола и обожаемой ливерпульской четвёрки, говорила об уроках Варвары Трофимовны с восторгом самым искренним. Алексей Алексеевич слушал все эти рассказы с чувством радости и одновременно грусти. Грусть была потому, что поневоле вспомнились уроки литературы, выпавшие на его долю. А радость была от сознания, что жизнь нельзя заморозить на очень долгое время, нельзя даже в России.
Собрание проходило в кабинете литературы. Алексей Алексеевич слушал классную руководительницу, почти не вникая в смысл её слов. До него доходила только музыка голоса и русского языка этой молодой стройной девушки. Более всего Алексея Алексеевича поразили её глаза, которые он сумел хорошо разглядеть, поскольку сидел во втором ряду. Глаза большие, серые, печальные. “Откуда, откуда в двадцать пять-то лет столько печали?! – вопрошал он мысленно. – Эх, молодо-зелено! – подумал о Валентине и её подругах. – Сколько о ней рассказывали, а о грусти в глазах ни слова!”
В школу Алексей Алексеевич пришёл любопытствующим, а домой уходил влюблённым. Полюбил он классную руководительницу своей сестры, полюбил тихо, подпольно и безнадежно.
Алексей Алексеевич никогда не подошёл бы к учительнице литературы сам, тут всё решил случай. В ноябре, сразу после коротких осенних каникул, состоялось родительское собрание по итогам первой четверти. В конце его Варвара Трофимовна назвала фамилии нескольких родителей, с которыми она хотела бы поговорить наедине. Среди прозвучавших фамилий была и его, Алексея Алексеевича. Он подошёл к классной руководительнице последним.
– Вы… вы кем приходитесь Вале? – удивлённо спросила она, внимательно вглядываясь в молодого человека.
– Братом. Видите ли, мама работает воспитательницей в детском саду, там задерживается. И устает. А я уже третий год хожу на собрания.
– Простите, как вас зовут?
– Алексеем… Алексей Алексеевич.
– Алексей Алексеевич, у меня нет конкретных претензий к вашей сестре, – неуверенно начала Варвара Трофимовна. – Валентина по всем предметам учится в полном соответствии со своими возможностями. Прекрасная спортсменка, её будущее, её профессиональное будущее наверняка в спорте. Вы когда-нибудь видели, как она играет в баскетбол?
– Приходилось.
– Однажды и мне пришлось. Я ничего не понимаю в баскетболе, но кажется мне, что играет она божественно. Такое впечатление, что мяч прилипает к её ладоням… Играет не только артистично, но и как-то по-мужски, очень мощно. Так, наверное, играют чёрные мальчики во дворах и спортивных залах какого-нибудь Гарлема. Да, у меня нет никаких таких претензий… Но вот как бы вам сказать…
– А вы скажите, – тихо и с улыбкой промолвил Алексей Алексеевич.
– Что ж, скажу, – и голос Варвары Трофимовны зазвучал уверенно. – С некоторых пор уровень домашних сочинений Вали очень вырос. Это началось где-то в конце девятого класса. Так не пишут наиболее гуманитарные ученики из этого потока. Более того, так не в состоянии думать и анализировать многие студенты наших гуманитарных вузов. Повторяю, речь идёт о домашних сочинениях. А уровень классных сочинений и устных ответов совсем иной, неизмеримо ниже, если говорить очень мягко. Я не собираюсь, Алексей Алексеевич, пускаться в рассуждения о недостатках, пороках, присущих именно детству, отрочеству, юности, однако скажу, что склонность к плагиату – один из них. Нет, названный порок не является специфическим пороком молодости, увы, это не так… Но, как представляется мне, родом он – из детства… – тут Варвара Трофимовна замолчала, разглядывая Алексея Алексеевича самым пристальным образом.
А он совсем уж раскраснелся, он стыдливо опустил голову, как если бы его самого заметили в плагиате. Вина Алексея Алексеевича состояла в том, что с прошлого учебного года он помогал сестре писать домашние сочинения. Однажды Валентина попросила его об этом. И аргументы её были убедительными: Варвара Трофимовна радуется хорошим сочинениям как ребёнок (“ловит от них такой кайф, такой кайф!”), читает их всему классу и в других девятых, и что тебе, Алексей, стоит подарить ей такую радость, и где тебе ещё, Алексей, проявить свою начитанность и гуманитарность! Он помог сестре раз, второй, потом увлёкся сам, втянулся. И вот теперь пришла расплата…
Осенённая догадкой Варвара Трофимовна спросила в лоб:
– Это вы… это ваши сочинения?
Алексей Алексеевич забормотал:
– Получается так, что… Видите ли, я помогаю… И порой трудно оставаться в пределах разумной помощи… И как-то забыл о педагогической стороне… Ведь я далёк от педагогики, я бухгалтер, простой бухгалтер, моё дело совсем другое…
– Так вы бухгалтер? Рядовой бухгалтер? – строго спросила Варвара Трофимовна, а в её больших серых глазах, на миг вытеснив печаль, весело заплясали какие-то чертенята.
Несмотря на пляску чертенят, Алексей Алексеевич ответил серьёзно и доверительно:
– Рядовой! Правда, благодаря Хамиту Закировичу, моему главбуху и учителю, знаю эту работу весьма прилично.
– Вы, наверное, один из самых любимых его учеников? – задумчиво спросила Варвара Трофимовна.
– Кажется, да, – застенчиво ответил Алексей Алексеевич. И почему-то поделился таким сведением: – У Хамита Закировича три сына, но ни один из них не пошёл по его стезям.
Варвара Трофимовна протянула руку:
– Что ж, рада познакомиться с представителем профессии, без которой совершенно невозможно представить современную цивилизацию.
И молодые люди разговорились. До пятиэтажки, в которой жила Варвара Трофимовна, пешего хода было всего-то минут на двадцать, но добирались они туда в течение часа. Всё это время Варвара Трофимовна говорила о сочинениях, написанных, по её выражению, “творческим содружеством брата и сестры”. Она говорила, а Алексей Алексеевич тихо, про себя, восхищался её памятью и беглым блестящим анализом.
Вернувшись домой, молодой человек был молчаливее обычного. Взволнованный, счастливый, он весь погрузился в воспоминания о минувшем вечере.
С тех пор они стали встречаться. Правда, из-за большой занятости Варвары Трофимовны они встречались далеко не так часто, как им хотелось. Только благодаря знакомству с классной руководительницей сестры Алексей Алексеевич стал постигать всю каторжность учительского труда по сравнению с другими профессиями. Молодая сила хлестала в Варваре Трофимовне через край, но однажды она не выдержала и буквально простонала в присутствии Алексея Алексеевича: “О, эти педагогические сны! Школа не отпускает учителя даже ночью!..” И считанные часы своих встреч они, в отличие от большинства молодых людей, старались не тратить на посещение различных тусовок. Они или уезжали в пригородный лес, чтобы там час, другой походить на лыжах, или гуляли в каком-нибудь симпатичном своей малолюдностью городском парке. Беседы в уединении были их главным наслаждением. Этим родственным душам было о чём поговорить. А к тому же и эпоха. Уже отправили автора исторического съезда на пенсию, а эпоха его, эпоха нарушенного безмолвия, ещё продолжалась, она катилась по инерции ещё какое-то время. Да, о многом поговорили тогда молодые люди. И о своём прошлом тоже. Тогда-то Алексей Алексеевич и узнал о корнях той печали, которая навечно поселилась в глазах Варвары Трофимовны.
Однажды весной, когда мальчишки отправляли в плавание по стремительным ручейкам свои кораблики, Алексей Алексеевич шёл с работы домой. До субботы, времени ближайшего свидания с Варварой Трофимовной, было ещё несколько дней. А ему вдруг нестерпимо захотелось взглянуть хотя бы на школу, ставшую для него родной. И он отправился туда. Алексей Алексеевич увидел Варвару Трофимовну сразу, как только поравнялся с калиткой школьного двора. И моментально ушёл под прикрытие деревьев, ибо его возлюбленная вышла из школы не одна, а с каким-то мужчиной. Варвара Трофимовна и сопровождающий её молодой мужчина спустились с парадного крыльца и направились к выходу. От крыльца до калитки было метров пятьдесят, шли молодые люди не спеша, и Алексей Алексеевич всё это время напряжённо всматривался в них. Он фиксировал всё: и неторопливость их походки, и почтительный и одновременно интимный наклон головы мужчины, и улыбку на лице Варвары Трофимовны… Алексей Алексеевич не сделал попытки уйти в сторону остановки трамвая, парочка, по его предположению, должна была пойти в противоположную ему сторону. Так оно и случилось, ведь Варвара Трофимовна всегда ходила домой пешком. Как-то сразу ослабевший, сжигаемый ревностью молодой человек прислонился к дереву, закурил, хотя ему впору было принять валидол, и всё смотрел и смотрел на уходящих Варвару Трофимовну и Александра Олеговича…
Да, спутником Варвары Трофимовны был, вне всякого сомнения, Александр Олегович, учитель биологии. Этого красивого молодого человека лет тридцати Алексей Алексеевич видел дважды: в первый раз на каком-то большом родительском собрании, где биологу предоставили слово, и мельком ещё как-то раз. Варвара Трофимовна порой набрасывала портреты наиболее заметных своих коллег. Как-то дошла очередь и до Александра Олеговича. А заговорила она о нём в связи с тем, что “нет в школе тише уроков, чем те, которые проходят в кабинете биологии”. Уже дома, когда Алексей Алексеевич совладал с первым приступом ревности и отчаяния, он вспомнил её характеристику Александра Олеговича. Отчётливо вспомнил, очень близко к тексту. “Поджар и спортивен, как традиционный британец. Педантичен и аккуратен, как истинный немец. До чего же аккуратен! Говорят, он в школу пришёл лет пять назад в том тёмном костюме, в котором ходит и сегодня. А костюм всё как новенький! Злые языки говорят, что в этом костюме он уйдёт на пенсию. Дело своё знает; бесспорно, он влюблён в науку, которую преподаёт, но его влюблённость какая-то суровая, напрочь лишённая каких-либо эмоциональных проявлений. И вообще, суров, суров! В первый же год его работы в школе кто-то из учеников прозвал Александра Олеговича за суровость, аккуратность и отсутствие вредных привычек Старообрядцем. Кличка сохранилась до сего дня, она популярна даже у некоторых учителей. Хоть и чистокровный он русак, а есть в нём что-то нерусское. Особенно в сфере морали. Он никогда не взлетит, не воспарит, как русский, но никогда и не опустится, как русский. Линия его честности и порядочности очень ровна, она неизменна. Но, наверное, самое поразительное в нём его уроки, точнее, тишина на них. Учителю мало знать свой предмет, он должен ещё донести свои знания до учеников, а это возможно только в условиях порядка на уроке. Молодые учителя, не владеющие дисциплиной, или уходят из школы, или пополняют собой ряды вечных мучеников. Так вот, кое-кто из молодых таких учителей пытались разгадать загадку тишины на уроках Александра Олеговича. Они даже  подходили к дверям его кабинета и прислушивались. Причём старались делать это тогда, когда в кабинете сидели самые лихие, самые отпетые, что называется, классы. А там, за дверью кабинета биологии, или раздавался ровный голос Александра Олеговича, или спокойный голос ученика, или же царствовала тишина. Вот таков наш Александр Олегович, наш суровый холостяк…”
Вечером следующего дня Алексей Алексеевич спросил сестру:
– А правда это, что у вашего Александра Олеговича самые тихие уроки в школе? В чём секрет этой тишины? Он крут?
Валентина торопилась в спортзал, такой неожиданный вопрос её озадачил, но она попыталась на него ответить:
– Он не то чтобы крут, у нас есть учителя покруче… Он ведь и голоса не повысит… У него глаза… да, глаза… Нет, не знаю, в чём секрет тишины. Честно говоря, я всегда боялась Старообрядца. Сейчас этот страх, кажется, прошёл, а вот раньше боялась, хотя я не из самых боязливых.
В субботу Алексей Алексеевич должен был позвонить Варваре Трофимовне домой, такова была договорённость, но он не позвонил. Не звонил и потом. “Нет, нет, я ей не пара, – думал он об одном и том же на работе, на улице, дома. – Она такая тонкая, интеллигентная, образованная! И какие у нас общие интересы, кроме литературы? Да и в этой-то области мне далеко до неё. Другое дело Александр Олегович, её коллега. Вот там будут вечные общие интересы. И сколько достоинств! Красив, опрятен, прекрасный специалист, порядочен по самому большому счёту. Ну что из того, что суров! За суровостью часто стоит сила, а какая женщина не любит силу, это у них в крови. Да, вот он – пара!.. И нельзя принимать хорошее ко мне отношение Варвары Трофимовны за нечто бо;льшее, нельзя жить иллюзиями, ничем хорошим это не кончается… ”
Так миновали вторая, третья декады апреля, быстро отшумели все майские праздники. Всё это время Алексей Алексеевич не жил, а мучился. Да, мучения постепенно становились нормой его жизни. Варвара Трофимовна позвонила ему на работу где-то после 9 мая. Сотрудница, на столе которой находился городской телефон, позвала Алексея Алексеевича и, прикрыв ладонью трубку, тихо прокомментировала:
– Голос молодой и очень приятный, интеллигентный. Ай да тихоня!
Алексей Алексеевич взял трубку и сказал хриплым от волнения голосом:
– Алло!
После некоторой паузы раздался голос Варвары Трофимовны:
– Вы… живы-здоровы?
– Да… жив…
– Что ж, это главное… Звоню из школы, пользуясь тем, что никого в учительской нет, пока нет. А потому буду краткой. Завтра я допоздна буду проверять сочинения в кабинете литературы. Вы можете зайти ко мне ближе к семи?
– В кабинет литературы?! Завтра?! К семи?!
– Да.
– Смогу! Конечно, смогу!
– Тогда до свидания…
На следующий день около семи Алексей Алексеевич вошёл в школьный вестибюль. Ночной сторож, мужчина пенсионного возраста, оторвался от чтения газеты.
– Алексей Алексеевич? Варвара Трофимовна предупредила о вашем приходе. Она в своём кабинете. Только она и осталась.
В школе царила тишина. Алексей Алексеевич поднялся на второй этаж и остановился перед дверью кабинета литературы. Понимая всю важность предстоящей встречи, он перекрестился и только потом постучал.
– Входите, входите!
Не вставая из-за стола, Варвара Трофимовна поздоровалась и сделала жест рукой в сторону приготовленного стула. Алексей Алексеевич сел и осторожно стал разглядывать возлюбленную. Одета она была строго и в то же время празднично. Новый, сшитый из дорогой ткани чёрный костюм, белая батистовая блузка, какой-то очень изящный галстук, а на маленьких ножках чёрные лодочки на шпильках. Варвара Трофимовна поставила точку в своём рабочем блокноте, закрыла его и положила рядом с стопкой тетрадей, затем остановилась взглядом на Алексее Алексеевиче. Её глаза, большие, серые, с очень чистыми белками, были так прекрасны, что молодой человек не выдержал и опустил свои глаза.
– Вы, наверное, думаете: по какому же это поводу она так оделась? – нарушила молчание Варвара Трофимовна.
– Да, – сознался Алексей Алексеевич.
– А учитель всегда должен хорошо смотреться, – с вызовом сказала Варвара Трофимовна. – Это беда, если он не имеет такой возможности, общественная беда… А оделась я так концерта ради. Не приди вы в семь, я отправилась бы в концертный зал консерватории.
– Жаль, жаль… – пробормотал Алексей Алексеевич.
– Что жаль? – спросила Варвара Трофимовна. – Что вы пришли, а потому моё посещение консерватории не состоится? Давайте начистоту… Что с вами случилось, почему вы не позвонили месяц назад, что с вами было в течение этого месяца? Будь я уверена, что причиной вашего молчания является ваша болезнь или что-нибудь подобное, я пришла бы к вам сама. Но у меня не было этой уверенности, не было… Итак, что с вами было в течение этого месяца?
Увы, на все эти чётко и ясно поставленные вопросы у Алексея Алексеевича не оказалось сил ответить адекватным образом. Говорил он как-то отрывисто и бормотно. Вспомнил начало апреля, “когда мальчишки кораблики пускали”, и как захотелось ему тогда взглянуть (“хотя бы взглянуть!”) на школу, ставшую ему родной за последние месяцы. Вспомнил себя у ограды и деревьев, когда “они” шли, вспомнил, как он “изучал” их, пока они шли те пятьдесят метров, вспомнил свою слабость, близкое к обмороку состояние, когда они ушли. Вспомнил все доводы не в свою пользу и все доводы в пользу Александра Олеговича. Вспомнил, как он в течение месяца не жил, а мучился, вспомнил, как он стал в последнее время молить Бога о продлении этих мучений… И пусть Алексей Алексеевич говорил невнятно, но зато честно. Он честно вспомнил всё.
Реакция Варвары Трофимовны на его не блещущий красноречием, но очень искренний рассказ была самой разнообразной. Иногда она улыбалась, потом эта улыбка сменялась выражением задумчивости, иногда с её уст готовы были сорваться какие-то резкие и очень дерзкие слова, но затем это выражение глубочайшей досады как-то очень естественно пропадало, сменяясь выражением крайнего сострадания…
– Это всё? – тихо спросила она, когда Алексей Алексеевич замолчал.
– Всё, – выдохнул он.
Наступила довольно тягостная пауза.
– Что ж, начну с пустяков, – заговорила, наконец, Варвара Трофимовна, не глядя на молодого человека. – Вы так склонны недооценивать себя! Это я по поводу вашей “малой интеллигентности и образованности”. В школе, нашей большой школе, где учителей так много, что я затрудняюсь сказать, сколько их точно, я не знаю ни одного из них, кто мог бы сравниться с вами в том и другом отношении. Но это между прочим. Теперь об Александре Олеговиче… В глазах нормальной девушки, догадывающейся о количестве мужчин, абсолютно не пригодных для совместной жизни, Александр Олегович, конечно же, самая блестящая партия. Но я , по-видимому, не вполне нормальная, если…
– Да, да, вы не вполне нормальная девушка, – радостно и не совсем ловко поддакнул Алексей Алексеевич.
Варвара Трофимовна поневоле улыбнулась.
– Спасибо за комплимент. Вы сегодня в хорошей, на редкость хорошей интеллектуальной форме. Видите ли, Александр Олегович решил жениться. Так у него по плану. Стукнуло тридцать, есть и другие обстоятельства практического характера. Итак, назрело. И с некоторых пор он стал присматриваться к некоторым молодым учительницам. Но уже с начала нынешнего учебного года он, похоже, остановил свой выбор на мне. Я давно уже сказала бы ему “нет”, но он так осторожен… Мой грех состоит в том, что я не положила конец его проводам, пусть даже эпизодическим, ещё в ноябре, – и тут Варвара Трофимовна в упор взглянула на Алексея Алексеевича.
А у него, бедного, сердце заколотилось, щёки раскраснелись, он, бедный, опять не выдержал взгляда этих прекрасных глаз и опять опустил свои глаза. Она же перевела взгляд на портреты классиков и продолжила:
– Дело в том, что Александр Олегович – не моя половинка… Вам доводилось когда-нибудь слышать о том, что каждая женщина, каждый мужчина представляет собой всего лишь половину и…
– Да, да, доводилось! – с жаром сказал Алексей Алексеевич.
– … и вот ходят-бродят по свету белому эти половины, ищут друг друга. Кому повезёт, те соединяются в одно целое, а кому-то не везёт. Половинки, которым не повезло соединиться, проживают свою жизнь кое-как, как придётся и умирают порознь и в глубочайшей тоске, ибо им не суждено было состояться в качестве целого…
– Но ведь бывает, Варвара Трофимовна, что соединяются не те половинки!
– Сколько угодно! Возможно, таких большинство. И вот тогда – несчастье, причём несчастье не только для соединившихся. О, мы не знаем, даже близко не знаем, как влияют эти уродливые соединения, эти, простите, спаривания на судьбы и общества в целом!
– Не знаем, не знаем! – отозвался эхом Алексей Алексеевич. Теперь он смотрел на возлюбленную во все глаза и не в силах был оторваться от неё взглядом.
– А я нашла свою половинку, – тихо сказала Варвара Трофимовна, продолжая глядеть куда-то в пространство, – нашла не так давно. Мне суждено было найти её в двадцать пять лет, а не в тридцать пять, не в закатные сорок. Это ли не счастье! Я знаю, я догадываюсь, отчего такая милость Божья…
Тут Алексей Алексеевич не выдержал и взял Варвару Трофимовну за руку. Сначала он робко поцеловал эту маленькую и сильную ручку, затем спрятал на ней свои повлажневшие глаза.
– Вот и славно, вот и славно, вот и славно… – повторяла Варвара Трофимовна, свободной рукой гладя Алексея Алексеевича по белокурым его волосам. – Нет, нет, я зачахла бы от тоски за Александром Олеговичем… Мне любовь нужна, нежность, много любви, много нежности, всего, что так не хватало в детстве… А ты, глупый, отвечай: если бы я не позвонила, не сделала этот первый шаг, ты так и сидел бы наедине со своим страданьем?
Алексей Алексеевич, готовый разрыдаться от этих “ты” и “глупый”, ответил коротко и не меняя позы:
– Так и сидел бы…
– А разве это не грех – вынуждать женщину сделать первый шаг?!
– Грех, грех, – пробормотал Алексей Алексеевич. – Но, может, это судьба какой-то категории женщин, сильных женщин. Вспомни Татьяну, Аглаю…
– Не надо литературы, сегодня не надо, – попросила Варвара Трофимовна и вновь начала гладить его по голове. – А насчёт судьбы ты, может, и прав. Что ж, если и у меня такая судьба, то слушай… Не знаю, пожалеешь ли ты, женившись на мне, но знаю, точно знаю, что я нисколько не пожалею, что вышла замуж за тебя! Но учти, Алёша, что, женившись на мне, ты женишься на той боли, которая во мне с детских лет и будет до последнего моего дня. И ещё ты женишься на бунте, который во мне давным-давно и который не укротит даже самая большая усталость. Ты женишься на моих нервах и снах педагогических, на моей вечной, перетекающей изо дня в день занятости, на этих тетрадях. Вот такое приданое. Так ты согласен? Отвечай!..
Алексей Алексеевич опустился на колени, зарылся головой в колени возлюбленной, чтобы она не видела его слёз. Когда удалось уйти от подступающих рыданий, сказал:
– За счастье почту, за честь, за счастье!
Потом он встал и нежно поднял со стула Варвару Трофимовну. Его первый поцелуй был поцелуем с невысохшими слезами на глазах.
Чтобы продлить этот вечер, влюблённые поехали в центр, там зашли в молодёжное кафе. День Победы прошёл, но в силу какой-то инерции весь вечер в кафе звучали песни военных лет. В сопровождении квартета их негромко и задушевно исполнял парень из студентов. Варвара Трофимовна и Алексей Алексеевич пили коньяк, тянули через трубочку молочный коктейль, слушали этого симпатичного парня и молча вспоминали…
В двенадцатом часу молодые люди, напевая вполголоса “Тёмную ночь”, подошли к дому Варвары Трофимовны. Остановившись у своего подъезда, Варвара Трофимовна неожиданно стала серьёзной и сказала с чувством:
– Эх, Алёша, что ты за человек!.. Как можно так легко уступать то, что принадлежит, должно принадлежать исключительно тебе!
– Варенька, что-то очень похожее мне сказал однажды Хамит Закирович.
– Ты познакомишь нас?
– Непременно. С ним и его женой. Он у меня свидетелем будет в загсе.
Алексей Алексеевич взял невесту за плечи и притянул её к себе.
– Вот что, Алёшенька… – тут голос Варвары Трофимовны дрогнул. – Ступай-ка ты домой. Не надо пугать маму. Ты… мы не простим себе, если что с ней… А завтра суббота, уже в час я буду дома. В семь жду тебя. Будет праздничный ужин. Будет прекрасная музыка…
– Будут цветы, – тихо сказал Алексей Алексеевич.
– Да, какой же без них праздник. Только ты предупреди маму, что задержишься… Словом, что задержишься…
В субботу в шесть вечера Алексей Алексеевич был при полном параде.
– Как идёт тебе этот кремовый костюм! Какой ты красивый у меня! – с гордостью сказала Зинаида Сергеевна.
Сын подошёл к матери и, положив руки на худенькие её плечи, сказал:
– Мама, мамочка… Я иду на день рождения… Впрочем, не хочется врать… Короче, на одно торжество, одно большое торжество. А потому эти цветы и шампанское. Пожалуйста, не волнуйся, если задержусь… А я могу задержаться…
Зинаида Сергеевна материнским сердцем поняла очень многое. Всхлипнув, она обняла сына, прижалась головой к его груди. Отплакав, сказала:
–Пора, сынок, пора однажды задержаться до утра… Ох, пора!
А спустя час Алексей Алексеевич вошёл в однокомнатную скромно обставленную квартиру, где царствовали книги и чистота. И где его встретили сияющие глаза невесты. Удивительные глаза… У Варвары Трофимовны и Алексея Алексеевича много было счастливых часов впоследствии, но счастливее того субботнего вечера, той ночи, того воскресного дня у них не было никогда.
Поженились они в конце июня, через несколько дней после выпускного вечера Валентины. Только после свадьбы Алексей Алексеевич окончательно перебрался из большой и шумной коммуналки, где его семья занимала две комнаты, в уютную однокомнатную квартиру, которую оставила Варваре Трофимовне её приёмная мать Дарья Владимировна, скончавшаяся более года назад. Там молодые жили немногим более пяти лет. Замужество Валентины летом 1970 года заставило Алексея Алексеевича срочно заняться хлопотливым квартирным вопросом, который был решён лишь в декабре. А замужество сестры было неожиданным и довольно экстравагантным.
Весной 1970 года Валентина, в ту пору заканчивающая учёбу на спортивном факультете педагогического института, отправилась с своей командой на соревнования в Ригу. Уверенность Валентины в себе и в команде, капитаном которой она была, оправдалась на сто процентов. Последняя игра решила всё, домой они уезжали лидерами. Валентина выложилась больше всех и устала больше всех. Подруги по команде давно уже ушли из душевой спортзала, а она всё продолжала мыться. Когда раскрасневшаяся Валентина появилась в вестибюле с спортивной сумкой через плечо, ожидавшие её две самые близкие подруги встали с кресел. И вот тут подошёл он. Тоже с спортивной сумкой через плечо. Поразительно похожий на Валентину, мужской вариант её. Такой же сильный, светловолосый, голубоглазый, длинноногий, только ростом несколько повыше. Подошёл решительным шагом и так встал между Валентиной и подругами, как если бы отрезал ей путь к прошлому. Однако вёл себя учтиво, очень учтиво.
– Дзинтарс, - представился парень, чуть склонив голову. – Родился на берегах Даугавы в сорок пятом.
Валентина опешила, но с растерянностью справилась быстро.
– Валентина. Родилась на берегах Волги в год Хрюшечки, – и она озорно изобразила реверанс.
– После вашей информации я буду относиться к этому животному очень тепло, – серьёзно сказал Дзинтарс. – А что вы Валентина и родились на берегах Волги в сорок седьмом, я знаю и без вас.
Говорил Дзинтарс по-русски хорошо, но с заметным прибалтийским акцентом, который Валентина нашла очень милым с первого дня пребывания в Риге. Подруги, хихикая и шушукаясь, опять уселись в кресла. Валентина насмешливо уставилась на молодого латыша.
– Интересно, интересно… Это где и кем вы работаете, что так много знаете?
Дзинтарс улыбнулся.
– О, не там, где вы подумали!.. В последнее время я решал важный вопрос: связать своё будущее с баскетболом или заниматься микроэлектроникой. Я смотрел все игры с вашим участием, а после сегодняшней решил, что буду заниматься микроэлектроникой. Я хорошо играю, но я не вы. Конечно, нельзя сравнивать мужской и женский баскетбол, но если вы Моцарт в баскетболе, то я в лучшем случае Сальери… Я прошу вас, Валентина, отпустить девочек. У меня к вам короткий, но серьёзный разговор.
Подумав несколько секунд, Валентина подошла к подругам и сказала, что у этого “викинга” есть какой-то разговор к ней. Пообещав скоро быть в гостинице, вернулась к Дзинтарсу, облюбовавшему один укромный уголок.
– Я слушаю.
– Валентина, только не надо удивляться… Выходите за меня замуж.
– Что-о-о?!!
– Выходите за меня замуж.
Валентина не знала, опалить ли парня гневом или от души рассмеяться. Наконец, сделала шаг, чтобы обойти его.
– Не уходите, Валентина, – попросил Дзинтарс, не делая попытки встать на её пути, – это слишком серьёзно.
Она взглянула на него. Голубые глаза молодого латыша смотрели очень серьёзно.
– Дзинтарс, я вся в папу…
– И?..
– А это значит, что у меня тяжёлая рука, а вы, конечно же, об этом не знаете.
Глаза его чуть повеселели.
– Я догадываюсь. Я только сожалею о вашей недогадливости.
– Дзинтарс, у вас так принято делать предложение?
– Нет. Как, впрочем, и у вас.
– Значит, это что-то индивидуальное?
– Я не знаю. Знаю только, что я так поступаю первый раз в своей жизни. И в последний. Видите ли, я не поступил бы так, будь у меня время. Ведь я знаю, что вы завтра уезжаете.
– Мистика какая-то… Любовь с первого взгляда! Но так бывает, наверное, только в романах!
– Я не уверен в этом.
– Но за что? Давайте предположим, что вы действительно влюбились…
– Не надо предполагать, это есть правда.
– Но за что?! Только за мою игру, за Моцарта в баскетболе? Вы же меня совсем не знаете!
– Вы задаёте трудные вопросы, Валентина, но я попробую на них ответить. Попробую… Нельзя любить за баскетбол. Но через баскетбол, через вашу игру я лучше вас узнал. Вы блестящий импровизатор, вы артистичная натура, только Богу угодно было, чтобы это проявилось у вас в баскетболе. Нет, я не могу объяснить…
– Стало быть, вы полюбили блестящего импровизатора, артистичную натуру? Что ж, уже светлее становится! – беззлобно издевалась Валентина.
Дзинтарс ответил серьёзно:
– Не надо быть такой рациональной, Валентина. Есть много такого, что мы не понимаем. А ещё я почувствовал в вас здоровую кровь. У нас будут хорошие, здоровые дети, сыновья. Я очень…
– Вот это называется брать быка за рога! – восхитилась Валентина. – Но почему – сыновья?
– У нас так повелось в роду. Но вы не дали мне сказать. Я очень хотел бы познакомиться с вашими родителями.
– Что ж, познакомитесь с мамой, если… если вам удастся продлить эту авантюру.
– А с папой?
– А с папой вы опоздали.
– Простите.
– За отца у меня старший брат. Ох, и далеко бы он пошёл, имей он вашу… решительность и самонадеянность. Хорошо, допустим, я готова поверить в ваше чувство. Но как быть с моим?
– Со временем вы полюбите меня, я очень надеюсь. Вы вернётесь домой, а там будете прислушиваться к себе. Я буду писать. В конце июня ухожу в отпуск и сразу к вам. Если вы надумаете связать свою судьбу с моей, в Ригу уезжаем вместе. Уже сегодня хочу познакомить вас с моими родителями и братьями. К счастью, отец не ушёл в рейс, задержался, а братья только что вернулись с моря.
– У вас семья потомственных моряков?
– Именно так. Теперь я лучше понимаю причины моей измены семейной традиции. Судьба распорядилась так, чтобы я как можно больше дней находился возле своей жены…
И состоялось знакомство с семьёй Дзинтарса. Потом были его письма к ней. Было прислушивание Валентины к своему сердцу. Всё закончилось тем, что она сказала “да”, когда Дзинтарс приехал к ней. В начале июля молодые уехали в Ригу.
Но квартирный вопрос возник не только в связи с отъездом Валентины. В январе 1970 года супруга Алексея Алексеевича родила долгожданного ребёнка. В честь приёмной матери Варвары Трофимовны дочку назвали Дарьей. Алексей Алексеевич довольно удачно решил квартирную проблему, поменяв однокомнатную квартиру жены и две комнаты матери в коммуналке на трёхкомнатную. Это была “ленинградка” на пятом этаже нового девятиэтажного дома в одном из самых зелёных районов города. Там семья из четырёх человек начала жить в декабре 1970 года. Жили тихо и мирно, о проблеме свекрови и невестки зная только понаслышке. Весной 1980 года Бог позвал Зинаиду Сергеевну. Варвара Трофимовна оплакивала свекровь так же горячо и искренне, как и Алексей Алексеевич.
Стремительно отмелькали ещё двенадцать лет, и в декабре 1992 года ушла из дома дочь. Казалось бы, радоваться надо: пришла такая пора, замуж девочка вышла. А вот радости не было. Прежде всего потому её не было, что родителей шокировал выбор дочери. И ещё их не покидало ощущение, что уход дочери случился раньше замужества…
Дарья росла ребёнком, что называется, беспроблемным. Да, временами замыкалась в себе, и из этого состояния взирала на мир глазами не по-детски оценивающими, холодными. Но такие периоды не затягивались. Более всего родителей убаюкивало то обстоятельство, что училась дочь очень хорошо. Элитную английскую школу, в которую Дарья пришла шестилетней, она закончила с золотой медалью. Впервые супруги испытали серьёзную тревогу за дочь, когда она училась примерно в восьмом классе. Тогда они обратили внимание, что Дарье не свойственна детская непосредственность в вопросах дружбы, что состав её подруг, друзей уже в ту пору не оставлял никаких сомнений в том, что за таким выбором стоит ориентация быстро формирующегося человека на карьеру, на жизненный успех. Отлично училась Дарья и в авиационном институте. И хоть был он одним из самых трудных вузов страны, а всё же Дарья находила время для постоянного совершенствования своего английского языка. Многие родители радовались бы такому напору, такой энергии и целеустремлённости своих детей, а в Варваре Трофимовне и Алексее Алексеевиче эта радость с каждым годом шла на убыль, ибо они всё отчётливее понимали, что; стоит за этим напором. К моменту получения Дарьей красного диплома они с тихим отчаянием уже вплотную приблизились к осознанию того, что дочь только биологически является их продолжением, что она чужой им человек, по духу чужой. И доказательством тому явилось замужество дочери, которое эмоциональная Варвара Трофимовна назвала классовым предательством.
После окончания вуза в 1992 году Дарья ни дня не работала по специальности, указанной в дипломе. Опережая многих своих ровесников (впрочем, и не только их) в оценке ситуации в стране, она решила, что не сто;ит связывать свою профессиональную судьбу с госпредприятиями, в том числе и предприятиями ВПК. Без колебаний она отказалась и от предложения поступить в аспирантуру. Благодаря своим знакомствам, Дарья стремительно, не позволив себе отдохнуть даже месяц после окончания вуза, устроилась работать в одну частную фирму, где требовался специалист с высшим техническим образованием и свободно владеющий английским. Однажды в офис фирмы заглянул навестить своего приятеля молодой человек лет тридцати, которого звали Андреем. Он родился и вырос в большом благоустроенном посёлке, расположенном в сорока минутах езды на электричке от центра города. Отец работал слесарем на оборонном заводе, мать уборщицей там же, в семье пять детей. И Андрей, росший пацаном амбициозным, драчливым, рано уразумел, что помочь ему может только он сам. Классической борьбой стал заниматься с детства, в двадцать лет был первым в области в своём весе, а после окончания спортивного факультета пединститута наступил пик его карьеры борца: стал бронзовым призёром Олимпийских игр. Затем работа тренером в родном посёлке, затем, когда в стране произошли большие перемены, занялся рэкетом. Андрей и его младший брат Сергей, известный в городе боксёр, являлись бесспорными лидерами преступного мира в посёлке Зелёный, там они контролировали всё, что может приносить существенный доход.
Всего-то минут двадцать пообщался тогда в офисе Андрей с Дарьей, но их ему хватило, чтобы понять, что эта красивая блондинка с холодным и оценивающим взглядом больших серых глаз слишком хороша, слишком образованна и умна, чтобы согласиться на роль только любовницы. Дальнейшие встречи укрепили его ощущение, что он встретил в Дарье свою будущую спутницу жизни, свою помощницу, своего, если говорить честно, наставника во многих вопросах.
Надежды Андрея оправдались полностью. Ещё до свадьбы Дарья занялась преображением его внешности и быта. Под её руководством он стал иначе одеваться, под её же руководством двухкомнатная холостяцкая квартира Андрея в течение месяца изменилась до неузнаваемости. “В этой квартире ничто не должно напоминать о твоих ****юшках. От них не должно остаться и отпечатков пальцев,” – брезгливо сказала Дарья, установив тем самым размеры квартирных преобразований. В квартире не только был произведен капитальный ремонт, но из неё, по требованию Дарьи, вытряхнули практически всё, начиная с мебели и кончая постельным бельём.
И ещё до свадьбы Дарья заставила Андрея сесть за изучение английского языка.
Но то были мелочи, а главным направлением в “реформаторской” деятельности Дарьи оказались более серьёзные аспекты её просветительского влияния на Андрея. Благодаря невесте Андрей понял, что пора становиться солидным бизнесменом, что деньги надо отмывать, помещая их в полезные для общества сферы деятельности, а иначе у него нет будущего.
О предстоящем в декабре замужестве Дарья сказала своим родителям ещё в начале октября. Они всполошились: да кто же он? не тот ли, который позванивает уже второй месяц? да почему не познакомишь с ним? да ведь деньги надо искать на свадьбу! с родителями бы его встретиться, чтобы обсудить всё!
Дарья отвечала скупо. Да, тот самый, кто звонит. Он спортсмен, работает по этой части. В ближайшее время познакомлю с ним. Родители его простые работяги, могу познакомить с ними до свадьбы, если не терпится. А о деньгах дословно сказала так:
– О расходах на свадьбу прошу не беспокоиться. Сберкнижки ваши закрыты, денег у вас нет, вы ограблены окончательно и бесповоротно. Интеллигентненький внучок писателя из чоновцев, потомственный экспроприатор, совершил свою великую экспроприацию, не размахивая маузером или шашкой. Это я тебе цитирую по памяти, мама. Думаю, что то же самое случилось и с родителями Андрея, если у них вообще когда-нибудь были сбережения. Итак, не беспокойтесь. Жених человек состоятельный, все расходы берёт на себя. Пусть вас не волнует и квартирный вопрос, жить будем у него в двухкомнатной.
Всего через неделю после этого разговора Алексей Алексеевич случайно узнал правду о том, по какой “части” работает его будущий зять. В тот день Дарья по делам своей фирмы отправилась с утра вместе с отцом на его завод. Алексей Алексеевич помог ей побыстрей получить разовый пропуск, затем проводил её к специалисту, о встрече с которым была договорённость. В заводской столовой во время обеда к Алексею Алексеевичу подсел снабженец, которого он знал много лет. До сих пор снабженца все звали Костей, несмотря на его пятьдесят пять. Разговор начался с вопроса Кости: “Кем приходится тебе красивая молодая особа, с которой я видел тебя утром на третьем этаже?”
Оказалось, что Костя живёт в посёлке Зелёный в одном доме с Андреем, в обществе с которым он видел Дарью несколько раз. И что с отцом Андрея его связывает давняя дружба. Разговор, начавшийся за столом, продлился в уютном вестибюле столовой за сигаретой. Расставаясь, Костя попросил Алексея Алексеевича не выдать его ни словом, когда придёт момент познакомиться с Андреем и его семьёй. Вот так на Алексея Алексеевича свалились первые сведения о будущем зяте.
“Как мир тесен! – думал он, возвращаясь в бухгалтерию.  – В городе со всеми его спутниками типа посёлка Зелёный миллиона полтора будет точно, а как он тесен!”
Алексей Алексеевич решил не рассказывать о содержании разговора с Костей своей больной супруге. Варвара Трофимовна в пятьдесят два года из-за ишемической болезни сердца вынуждена была уйти на пенсию. В последнее время на Алексея Алексеевича с нарастающей скоростью навалилось всё больше домашней работы, а когда супруге становилось совсем худо, он вставал и за плиту.
Варвара Трофимовна, до тонкостей изучившая мужа за двадцать семь лет совместной жизни, легко догадалась, что он носит в себе что-то. Мысленно дала ему день-два, надеясь, что, быть может, “разродится” сам. Но он молчал. Кряхтел, отводил глаза и молчал. Тогда однажды в субботу или воскресенье, когда Дарьи не было дома, в конце завтрака Варвара Трофимовна пошла в лобовую атаку.
– Выкладывай, Лёша, – сказала она, нащупав в кармане халата валидол.
Предложение было настолько неожиданным, что Алексей Алексеевич некрасиво поперхнулся глотком чая и так раскашлялся, что вынужден был уйти в ванную комнату.
– Выкладывай, Лёша, – повторила Варвара Трофимовна, когда супруг вернулся к столу.
– Что выкладывать-то, что? – жалобно сказал он.
– А то, что носишь в себе уже несколько дней. Я, Лёша, с первого дня знакомства угадала тебя, а уж сейчас-то читаю тебя без очков. Если ты таким образом хочешь продлить мне жизнь, то ты ошибаешься. У каждого свой срок, определённый на небесах. Ни часом раньше, ни часов позже. Выкладывай.
Пришлось Алексею Алексеевичу рассказать то немногое, что он узнал о занятии будущего зятя. Варвара Трофимовна слушала молча, почти с каменным выражением на лице. Когда супруг замолчал, спросила:
– Всё?
– Всё.
– От кого узнал?
– Голубушка, это не имеет никакого значения.
– Но источник достоверный?
– Я уверен.
– Боятся их, – задумчиво сказала Варвара Трофимовна. – Вчера боялись КГБ, а сегодня их.
– Сказать точнее, Варенька, боятся их смычки с государственными чиновниками. Вот этого боятся пуще всего.
– Так, так, так… Я приму нитроглицерин и полежу, а ты уж помой посуду сам, пожалуйста.
– Разумеется! Я обожаю “уничтожать грязь”, как выразился известный советский классик в известной трилогии.
– Он любил красиво высказаться, этот родоначальник, любил, – заметила Варвара Трофимовна, тяжело вставая из-за стола.
Алексей Алексеевич остался на кухне, а супруга пошла в библиотеку (так они называли большую комнату), где, приняв нитроглицерин, легла на диван. Помыв посуду, Алексей Алексеевич подошёл к дивану, присел на край его. В глазах Варвары Трофимовны, всё ещё прекрасных для Алексея Алексеевича, блестела влага. Муж взял руку жены, нежно поцеловал её, потом прижался к её ладони щекой. Варвара Трофимовна, не отрываясь от подушки, притянула к себе седую голову Алексея Алексеевича и поцеловала её.
– Какое счастье, что у меня есть ты! – сказала она, сдерживая слёзы.
– Варя, позволь мне сегодня заняться обедом. Что готовить?
– Погоди с обедом, успеется. Устрой-ка мне подушку повыше.
Алексей Алексеевич принёс из спальни ещё подушку и удобно устроил супругу на двух подушках.
– Итак, Лёша, девочка наша выходит замуж за уголовника, – начала Варвара Трофимовна мучительный и неизбежный разговор. – И я понимаю, что путь к этому был длинным, начался он не вчера. Да как же мы проглядели её на пути длиной в двадцать два года? Как это я, педагог, да не самый последний!.. Лёша, я спрашиваю тебя: как случилось, что мы дали ей образование, но обошли, не дали воспитание?
– А я тебе на это, Варенька, вот что скажу со всей откровенностью: я понимаю, что; такое образование, но гораздо меньше понимаю, что; такое воспитание. Нет, бывает, конечно, воспитание преднамеренное, упорное, целенаправленное, осуществляемое чаще государством. Предположим, воспитание детей в древней Спарте. Или воспитание гитлерюгенд. Или воспитание павликов морозовых. Но в жизни-то, в нормальной повседневной жизни всё проще. Мои родители говорили мне, а Дарья Владимировна тебе, что вот это, мол, плохо, а вот это хорошо, что вот так нельзя поступать, а вот так до;лжно. И, по-видимому, старались, чтобы их слова не расходились с их поступками. Вот и всё воспитание! По этой же схеме и наша Дарья воспитывалась. Нет, я решительно отказываюсь понимать… И ещё нельзя забывать, что родители не являются единственными воспитателями своих детей.
– Да, Лёша, да, воспитателей у наших детей много, в том числе и время, эпоха. Вот я лежу, второй нитроглицерин приняла, усилием воли ухожу от истерики. И думаю, думаю! Ведь есть же какое-то рациональное объяснение, есть! Скорее всего тут отрицание… Дарья отрицает нас. Отрицает нашу бедность. Отрицает наш образ жизни. Отрицает многие наши ценности. Но отрицает не только нас, она отрицает и весь трагический опыт своих дедушек и бабушек. И это отрицание, Лёшенька, есть, по сути дела, бунт. Бунт, на мой взгляд, несимпатичный, не вызывающий сочувствия, потому что он животного происхождения и рожа у него явного эгоиста. И я готова биться лбом о стенку до потери сознания при мысли, что семена этого бунта попали в почву и стали прорастать – тихой сволочью, тихой сволочью! – ещё в утробном состоянии…
Алексей Алексеевич, не зная, как остановить этот взрыв душевной боли, взял Варвару Трофимовну за руку.
– Голубушка моя, не надо копать так, – попросил он, поглаживая руку жены. – Одному Богу известно, что там-то, глубоко в почве… Не забывай и о законе Отрицания отрицания. На Дарье не сработает, так на детях её непременно.
– А ты… ты веришь в существование каких-либо незыблемых законов? – как-то вдруг и рассеянно спросила Варвара Трофимовна. И, не дав мужу ответить на вопрос, продолжила: – Как ни философствуй, Алёша, а девочка наша связала свою судьбу с уголовником. Вот нынче в моде среди молодёжи глагол “трахаться”. Так вот, он и нас будет опосредованно трахать, потому что Дарья частица…
Алексей Алексеевич оборвал жену:
– Варя, остановись! Ты никогда так не говорила!
– А вот сегодня говорю! Допекло! Кровь землепашцев, кровь рабочих, кровь интеллигенции, что течёт в жилах Дарьи, будет разбавлена в её детях кровью уголовника!
– Варенька!..
С тем каменным выражением на лице, которое так Алексея Алексеевича пугало, Варвара Трофимовна сказала после долгой паузы:
– Лёша, прости, но тебе действительно придётся заняться обедом. Мне надо полежать…
Спустя несколько дней состоялось знакомство Варвары Трофимовны с будущим зятем. Так получилось, что молодые приехали днём, когда Алексей Алексеевич находился на работе. Вечером Варвара Трофимовна коротко поделилась с супругом своими впечатлениями:
– Визит длился час, полтора. Пили чай с шоколадным тортом, который привёз жених. Я из вежливости отведала кусочек. Что сказать об Андрее… Он произвёл на меня несколько иное впечатление, чем то, которое я ожидала. Никакой горы мышц, среднего роста, похож больше на акробата, чем на борца. Никаких малиновых пиджачков, золотых цепей, одет не броско, но довольно изящно. Из разговора поняла, что Андрей, как и Дарья, более всего на свете боится бедности. Это прозвучало, когда он заговорил о своём детстве. Господи, да разве знают они, что; такое настоящая бедность! Андрей, возможно, и знает о ней кое-что, а что может знать о бедности Дарья, прожившая двадцать два года в том достатке, о котором свидетельствует её холёный вид. Ведь красоту делают не краски, а правильное питание и витамины, без которых Дарья не жила. Бедность наша какая-то очень странная, если учесть, что наша библиотека наверняка входит в сотню лучших частных библиотек в городе. Да и фонотека впечатляет. Да, странная бедность, если у Дарьи было всё необходимое для всестороннего развития.
И такое сложилось впечатление, что в отношении Андрея к Дарье больше теплоты и увлечённости, чем с её стороны.
И хоть я была очень осторожной, всё же Дарья что-то поняла. Кажется, она не простила мне крохотного кусочка торта. Ведь она знает, как я люблю шоколадный торт. Видно, почувствовала, что я побрезговала… Уходя, она специально задержалась, чтобы сказать мне без Андрея: “Мама, вы с папой никогда не жили по-настоящему, хотя история дала вам, в отличие от ваших родителей, не самый плохой шанс. А шанс был, подтверждение тому – сладкая жизнь вашей шестидесятнической элиты. Вы с папой упрямцы, особенно ты. Тебе бы в другую эпоху жить, тебе бы в народ ходить. Ты словно родилась для исполнения долга, а не для жизни. А я жить хочу. Просто жить. И о таких экзотических местах, как Венеция, по которой ты вздыхала всю жизнь, я хочу знать не понаслышке”.
Вот так, Лёша, вот так девочка наша расставила точки над “i”…
Выслушав рассказ жены, Алексей Алексеевич спросил:
– И больше ничего?
– Ещё мне показалось, что Андрею, с энтузиазмом говорившему о свадьбе, и в голову не приходит, что мы можем отсутствовать на ней.
– А Даша, ты считаешь, догадалась, что ты что-то знаешь?
– Трудно сказать. Но интуиции ей не занимать. Кстати, о торте. Осталось три четверти. Его хватит тебе на несколько дней с чаем, ведь ты тоже любишь шоколадные штучки.
– Спасибо, Варя. Один есть не буду. Я сейчас же отнесу его туда, где настоящая бедность. Глаше на первый этаж. Это будет праздник для её детей. А на свадьбе, Варя, мы должны присутствовать. Хотя бы два часа. Должны. Быть может, это последнее, что мы можем сделать для Дарьи.
Варвара Трофимовна склонила голову в знак согласия. Она давно знала, что тихий её супруг умеет настоять на своём, когда в этом есть необходимость.
Поистине человек предполагает, а Бог располагает. На свадьбе дочери, состоявшейся в середине декабря в одном из лучших ресторанов города, супруги не смогли присутствовать. Дней за десять до свадьбы Варвара Трофимовна почувствовала себя плохо. И показания электрокардиограммы оказались таковы, что лечащий врач рекомендовал ей лечь в больницу. В ту самую, где она лечилась на протяжении трёх недель всего год назад. Впечатление от пребывания в больнице были настолько свежими и тяжёлыми, что Варвара Трофимовна отказалась от госпитализации. Алексей Алексеевич поддержал её, решив, что с внутримышечными уколами он справится сам.
То ли не пришёл ещё последний час Варвары Трофимовны, то ли любовь порою оказывается лучшим врачом, но вытащил-таки Алексей Алексеевич собственными силами супругу свою из тяжёлого прединфарктного состояния. Отпуск за 1992 год, с использованием которого Алексей Алексеевич интуитивно медлил, он оформил сразу после того, как узнал о результатах электрокардиограммы, а в январе 1993 года взял ещё административный. Из дома отлучался только в магазины и аптеки и максимум на час. Дневные и вечерние часы его проходили в бесконечных трудах, отдыхал он только ночью. Зато в один прекрасный день январский, день морозный и солнечный, Варвара Трофимовна, чистенькая, после ванной, поставила в библиотеке на проигрыватель пластинку с ноктюрнами Шопена и, закутавшись в тёплую шаль, уселась в кресло у окна, чтобы полюбоваться снегом. Долго она наслаждалась музыкой, снегом, жизнью. А её муж в это время больше находился на кухне. Сотворив себе нехитрую закусь и открыв бутылку водки, Алексей Алексеевич, осунувшийся, бледный, но счастливый, тихо праздновал свою победу. Он пил водку и временами беззвучно плакал.
До самого страшного в жизни Алексея Алексеевича часа, который он смог отодвинуть силой любви, оставалось года два с половиной. Почти столько же оставалось до тридцатилетия их совместной жизни…

Костёр догорал. Алексей Алексеевич встал, добавил в костёр хвороста, затем достал их хозяйственной сумки кусочек туалетного мыла. Только тщательно помыв руки в чистейшей озёрной воде, он справил малую нужду. Закурив сигарету, с удовольствием прошёлся вдоль берега. После разминки вернулся на свой пенёк.
“Господи, тридцать лет! За вычетом нескольких дней… Много это или мало? Наверное, не так уж мало, но пролетели они как три года… Как три года! Июнь шестьдесят пятого для меня всегда рядом”, – думал Алексей Алексеевич, глядя на вновь разгоревшийся костёр. Да, из всех изумлений его наиболее устойчивым, пожалуй, было изумление перед стремительным ходом времени.
В памяти почему-то всплыл вопрос ребёнка: “Тётя Варя, отчего у вас глаза чаще грустные?” И вспомнил Алексей Алексеевич конец марта 1995 года…

 

ГЛАВА 2
ВАНЕЧКА, НАДЕЖДА НАША
Их маленький друг пришёл в воскресенье, ближе к вечеру. Алексей Алексеевич открыл дверь и обрадовался:
– А, Ванечка! Заходи, заходи, давно не был.
Ваня, мальчик лет десяти, поздоровался и вошёл в прихожую. Застенчиво улыбаясь, он стоял и смотрел на хозяина квартиры так, словно хотел ему что-то сказать, но не решался.
– Прости, Ваня, – спохватился догадливый Алексей Алексеевич. – Забыл о твоей просьбе. Забыл, что ты не любишь, когда тебя “уменьшают”. Но вот почему Варваре Трофимовне ты разрешаешь называть себя Ванечкой?
Ваня вздохнул.
– Она женщина.
Алексей Алексеевич едва сдержался, чтобы не рассмеяться, и сделал широкий приглашающий жест в сторону библиотеки. Мальчик положил на столик трельяжа книгу, которую достал из сумки, быстро разделся, но задержался в прихожей, чтобы сказать:
– Я давно обратил внимание на жест, с которым вы, дядя Лёша, приглашаете человека в квартиру. Какой-то несовременный жест. Ведь большинство людей, открыв дверь, хмуро зависают над порогом, а на их лицах вопрос: чего надо?
– Ванечка, это ты? Проходи сюда, – раздался из библиотеки голос Варвары Трофимовны.
Она сидела в кресле с книгой в руках. Ваня подошёл к ней, с явным удовольствием подставил щёки для поцелуя, потом сам расцеловал Варвару Трофимовну в обе щеки.
Ваня Дмитриев вот уже лет пять посещал супругов. А с Михаилом Ивановичем, дедушкой Вани, Алексей Алексеевич познакомился почти четверть века тому назад. Знакомство произошло при следующих обстоятельствах.
Летним вечером 1971 года Алексей Алексеевич возвращался с работы домой. Только что закончился очень сильный ливень, водой было залито всё, люди шли осторожно, стараясь обходить самые глубокие лужи. Алексей Алексеевич тоже двигался медленно и больше смотрел под ноги, а потому не заметил парня, бежавшего ему навстречу. Парень был в резиновых сапогах, бежал прямо по лужам и, пробегая мимо Алексея Алексеевича и молодой женщины, сильно обрызгал их. Алексей Алексеевич смолчал, а женщина крикнула вдогонку: “Подонок!” Парень резко затормозил, повернулся и стал возвращаться. По его роже было видно, что он хорошо вмазал и что через зону наверняка разок прошёл. Преодолев противное (всегда противное!) чувство страха, Алексей Алексеевич встал между парнем и побледневшей женщиной.
– Неужели вы поднимете руку на женщину? – сказал он как можно мягче.
– Оленёнок, сука! – сказал парень и ударил Алексея Алексеевича по лицу.
Тот моментально оказался в луже в положении на заднице. Из носа обильно пошла кровь. Молодая женщина от страха ойкнула и поспешила исчезнуть. Тут подошли ещё двое; по-видимому, корешки парня в сапогах, поотставшие от него. Тоже сильно вмазанные. Один из них нанёс Алексею Алексеевичу сильнейший удар ногой по корпусу. В этом ударе не было никакой необходимости, но ведь бакланы есть бакланы. Удар оказался последним. Сначала на проезжую часть улицы в стремительный поток воды сыграл “футболист”. За ним последовал второй. Удары наносил мужчина лет сорока, среднего роста, широкоплечий. Алексей Алексеевич, всё ещё сидевший в луже, узнал в мужчине своего соседа по подъезду. Кажется, он проживал несколькими этажами выше… Даже не здоровались. Парень в сапогах успел ударить спасителя Алексея Алексеевича всего один раз. Уж лучше не состоялся бы этот удар!.. Мужчина вырубил парня мощнейшим ударом головы, словно решил приберечь кулаки для заветных минут, и повернулся к его корешкам. А их уже не было; потрясённые тяжёлой колотушкой, они как-то не спеша бежали в сторону троллейбусной остановки. И мужчина занялся парнем в сапогах. Господи, как он его бил! Алексей Алексеевич всего один раз смотрел “Рокко и его братья”, но прекрасный и страшный этот фильм запомнился так, как если бы смотрел его много раз. Мужчина бил этого парня пострашнее, чем Симоне своего брата. В той тяжёлой сцене, которую вспомнил Алексей Алексеевич, у Рокко ещё была какая-то возможность отдышаться после каждого удара Симоне, а у парня в сапогах только голова болталась. Мужчина держал его левой рукой за грудь, не давая ему упасть, а правой наносил удары. Казалось, что после каждого такого удара голова несчастного должна непременно отделиться от плеч… Зеваки стояли молча, никто за парня не заступался, потому что их ненависть к таким, как этот парень, была сильнее прочих чувств. Алексей Алексеевич, немного пришедший с себя после тяжёлого удара ногой, понял, что надо, не мешкая, спасать обоих. Он подошёл к мужчине и сказал всего одно слово:
– Пра-а-ашу!..
По-видимому, в его глазах и голосе было столько страдания, что мужчина опомнился и остановился…
Чтобы не напугать своим видом домашних, Алексей Алексеевич и его новый знакомый Михаил Иванович решили зайти куда-нибудь, где можно было элементарно привести себя в порядок. У первого опухший нос всё ещё кровоточил, у второго обе руки были в крови бакланов. Надо было не только помыться, но и принять водку, ибо, как уверял Михаил Иванович, со снятием стресса тянуть нельзя, промедление в таком деле опасно. А потому зашли в кафе, где Михаила Ивановича хорошо знали. Там мужчин провели к служебному умывальнику, а потом усадили в маленькой комнате, куда им принесли бутылку водки, две кружки пива, овощной салат и хлеб.
– Да, Лексей, мужик ты, что называется, серьёзный, хоть и слабосильный. А ведь тебя забить могли ногами, – сказал Михаил Иванович, наливая по первой.
– Да, могли, – сказал Алексей Алексеевич, нащупав рукой больное место в области грудной клетки.
– А ты пожалел.
– Да как не пожалеть. Ведь вы, Михаил Иванович, могли его убить.
– Да перестань выкать-то и по отчеству называть, я привык по-простому. А ведь мог. Видишь ли, Лёша, я зверею, когда меня бьют. Спасибо тебе, что вмешался. Готов поклониться тебе в ноги за это. Ну, будем.
Мужчины выпили по полстакана водки, отхлебнули пива, принялись за салат.
– А шпана была залётная, – продолжил разговор Михаил Иванович. – Местную-то я знаю, как и они меня, я тут давно живу. Неподалёку большую больницу строят. Среди рабочих много условников. Может оттуда они.
– А где вы… ты, Михаил, так научился драться? В молодости боксом занимался?
– На бокс, Лёша, у меня времени не было. Ведь я с двадцать восьмого года. В пятнадцать лет к станку встал на заводе, который из Ленинграда эвакуировали. А как не встать, если отец погиб в сорок втором, а у матери осталось трое, а я самый старший. Всё пришлось делать, Лёша, всё… И воровал ещё до завода, чтобы не подохнуть с голода, и вкалывать приходилось за станком так, что после смены засыпал в раздевалке. Без преувеличения скажу, на бабах да на таких пацанах, как я, трудовой фронт во многом держался. Ведь армия за четыре года войны несколько раз, поди, погибала. Вот и брали взрослых мужиков, специалистов. Так что не до бокса мне было. А драться жизнь научила. Дрался пацаном на улице, позднее на танцплощадках из-за девчонок. Бакланом не был, но и обижать себя не давал. И финку за голенищем сапога пришлось таскать, особенно когда за Аннушкой своей ухаживал, провожал её домой во вражью слободу. Время-то было жестокое, пожесточе нынешнего, вот только об этом забывать стали.
– А сейчас, Михаил, где работаешь?
– Там же. Завод родным стал. Вырос до мастера. Выше подняться образование не позволило. Ничего, все три пацана мои будут иметь высшее образование. Старший-то уже в институте учится. Способные ребята. Да и мы с Аннушкой постараемся…
Больше часа посидели тогда в кафе два соседа. Вот с той поры они и стали друзьями.
Да, постарались Михаил Иванович и Анна Николаевна, его супруга, дать трём сыновьям высшее техническое образование. Старший и средний давно обзавелись семьями и проживали отдельно, а Владимир, самый младший, жил с женой Гюзелью и сыном Иваном вместе с родителями в их трёхкомнатной “ленинградке” на восьмом этаже.
Михаил Иванович, оформив пенсию в 1988 году, ушёл с завода, где проработал сорок пять лет. Год промаявшись без работы, устроился дежурным механиком в большое автохозяйство. Для пенсионера, имеющего садовый участок, режим работы подходящий: сутки через трое. Очень своевременно устроился работать Михаил Иванович, потому что жизнь с нарастающей скоростью становилась всё более суровой. Особенно тяжёлые времена для семьи Дмитриевых наступили в 1994 году, когда стали задерживать заработную плату на заводе, на котором Владимир и Гюзель работали конструкторами. Бывали периоды, когда семья существовала в основном на пенсию и зарплату Михаила Ивановича.
Ваня был самым любимым внуком Михаила Ивановича, а после кончины супруги в 1990 году он ещё сильнее привязался к своему странному внуку. (Впрочем, вся странность внука заключалась в его необыкновенных способностях. В свои десять лет он учился в седьмом классе, однако учителя считали, что мальчик скучает и в седьмом и что ему вообще нечего делать в нормальной школе.) Но ведь и Ваня любил Анну Николаевну и Михаила Ивановича. Возможно, их он любил нежнее, чем своих родителей. Потому-то, наверное, мальчик и зачастил после смерти Анны Николаевны к Варваре Трофимовне, что ему очень не хватало бабушки. Пятилетний в ту пору Ваня обожал слушать сказки. Поначалу Варвара Трофимовна рассказывала ему или читала русские народные сказки. Затем наступила очередь сказок, написанных классиками этого жанра. И пришёл день, когда она сама сочинила сказку. Эта история про бесхвостую кошку Машку, очень бесстрашную, умную и трудолюбивую, так понравилась Ване, что он требовал и требовал от Варвары Трофимовны других сказок собственного сочинения. Она покорилась этому требованию не без удовольствия, потому что уже после первого своего опуса смекнула о прекрасном терапевтическом эффекте своей неожиданной сочинительской деятельности. Михаил Иванович нисколько не ревновал Ваню к своим друзьям, он был очень доволен, что внук общается с людьми тонкими, образованными, интеллигентными и пользуется их библиотекой.
– Ванечка, ты давно не заходил. Ты зазнался? – поинтересовалась Варвара Трофимовна.
– Я не был у вас девять дней, – уточнил мальчик. – И я не зазнался. Надо было прочитать Мопассана, и надо было как-то придти в себя после него. Книгу возвращаю, большое спасибо.
Варвара Трофимовна удивилась:
– А я тебе не давала Мопассана. Я ещё подумала бы…
– Это я дал Ване Мопассана. Ты тогда приняла таблетку, прилегла и незаметно задремала, – сказал Алексей Алексеевич, усаживаясь за стол, чтобы продолжить штопку своих шерстяных носков. – Ты, Ваня, извини, я поштопаю.
– Конечно, дядя Лёша, конечно. Ведь вы без работы не можете.
– А я, стало быть, могу, – ворчливо заметила Варвара Трофимовна.
– А я вам найду занятие, – с улыбкой сказал мальчик, располагаясь на ковре у ног Варвары Трофимовны.
– Найдёшь, не сомневаюсь. Но прежде отвечай: чего ты искал в Мопассане? Того, что детям нельзя? И вообще, Ванечка, чем ты руководствуешься, когда выбираешь книгу?
– Я затрудняюсь ответить на ваш последний вопрос, тётя Варя. А по поводу Мопассана и того, что детям нельзя его читать, скажу так: по сравнению с тем, что показывает телевизор, названный вами как-то порноящиком, творчество Мопассана – чистейший родник, явление истинно целомудренное.
– Так, так, так… – пробормотала Варвара Трофимовна, посмотрев на супруга, который отреагировал на высказывание мальчика остановкой работы. – Интересно, как ты заговоришь ещё через девять дней… Отвечай: что тебе больше всего понравилось из прочитанного?
– “Жизнь”.
– Почему именно “Жизнь”, а не “Милый друг”, предположим?
– “Жизнь”, как мне показалось, роман менее французский, чем “Милый друг”. Он ближе сердцу российского человека.
– Так, так!.. И что же ты понял там сердцем российского человека?
– Не знаю… Мне было очень жаль Жанну. Она вошла в мою жизнь, в мою память навсегда. И ещё…
– Что ещё?!
– А ещё я испытал страх перед жизнью. Когда страх этот сменился просто грустью, я пришёл к вам.
– Так… Тебе было жаль Жанну. Она вошла в твою память навсегда, пронзив тебя, как я догадываюсь, своей чистотой, беззащитностью, печалью. Что ж, примерно такой была реакция на героиню у другого российского читателя, которого звали Львом Николаевичем. И ещё ты испытал страх перед жизнью, а потом страх этот сменился светлой грустью. До тебя, Ваня, этот роман дошёл так, как до многих взрослых не доходит! Ты чего пажем расселся тут, иди-ка сюда!
Ваня понял, что Варвара Трофимовна желает его поцеловать, и встал. Супруги с удовольствием смотрели на мальчика, взявшего от родителей всё самое лучшее. Многое в его лице, особенно в верхней части, было о т красавицы матери: высокий лоб, изящная линия чёрных бровей, большие тёмнокарие глаза. А от отца он унаследовал силу, крепость дмитриевской породы, которая угадывалась в фигуре даже десятилетнего ребёнка. Славный, чистый, ласковый ребёнок, всё ещё ребёнок, несмотря на его вундеркиндство. Варвара Трофимовна расцеловала его в щёки и спросила:
– Скажи, Ванечка, тебе скучновато в седьмом классе?
– Я стараюсь не скучать. – ответил мальчик, вновь усаживаясь на ковёр. – И ваша библиотека мне очень помогает в этом. Но в следующем учебном году я буду учиться в математической школе. Так решил дедушка.
– В сто тридцать первой?
– Да.
– Что ж, в наших условиях лучшего варианта для тебя нет. Ведущим математиком там по-прежнему работает знаменитый Фарид Сулейманович. Его питомцы украшают потом собой наш университет, авиационный, столичные вузы. Ты у него не должен скучать. По итогам собеседования ты должен попасть в его классы. И всё-таки надо подстраховаться. Скажешь мне, когда понесёте документы в школу. Я позвоню Фариду Сулеймановичу. Только напомни мне, Ваня.
– Я тебе напомню, – сказал Алексей Алексеевич.
– Будем пить чай? – обратилась Варвара Трофимовна к мужчинам.
– Я за, – сказал Алексей Алексеевич.
– Я тоже, – сказал Ваня. – Я так люблю, тётя Варя, пить у вас чай. Но посидим прежде, поговорим.
– У тебя, Ванечка, есть конкретная тема?
– Пока что у меня есть вопрос.
– Какой?
– Тётя Варя, отчего у вас глаза чаще грустные? Ведь сколько я вас знаю, грусть не уходит из них, даже когда вы в хорошем настроении. Просто она в такие моменты отступает на задний план, а совсем не уходит.
Алексей Алексеевич на какой-то момент прекратил штопать и даже очки поднял на лоб, а Варвара Трофимовна, помедлив, спросила:
– Ванечка, мой маленький большой психолог, ты как мыслишь своё будущее: в качестве “физика” или “лирика”, если выражаться терминологией лет нашей молодости?
– Вопрос ваш понял, – сказал мальчик и тяжело вздохнул. – К сожалению, я одинаково люблю математику и литературу.
– Почему “к сожалению”?
– Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что человек, если он представляет собой что-то серьёзное, значительное, должен испытывать влечение к чему-то одному. Вот как Пушкин, которого трудно заподозрить в любви к математике.
– Не знаю, не знаю, Ваня, это очень спорный вопрос. Твою точку зрения опровергают примеры Авиценны, Леонардо да Винчи, Ломоносова. Уверена, есть другие имена, мне же на ум пришли хрестоматийные. По поводу твоего вопроса о выражении моих глаз… Ведь чтобы ответить на него, придётся рассказать едва ли не о всей своей жизни.
– Вот и расскажите. Тётя Варя, расскажите о своей жизни столько, сколько посчитаете нужным. И будет ещё лучше, если сделаете это от третьего лица и в форме сказки. Я так люблю сказки, выдуманные вами.
– Ты ещё помнишь их?
– Некоторые помню очень близко к тексту. Могу продемонстрировать. Вот так начиналась самая первая сказка, сочинённая вами: “Многие считают, что кошки настолько ленивы и бездеятельны, что по части выживания в этом суровом мире они стоят ниже собак. Мол, не будь нас, людей, что бы они делали! Высокомерный, смотрящий на всё через узкую щелку полуприкрытых глаз, часами не слезающий с деревенской печки или хозяйского кресла кот Василий – вот типичный, в нашем представлении, образчик этой категории животных. Быть может, это верно в отношении тех кошек, которых судьба обласкала, дав им любящих и заботливых хозяев. Но есть и другие кошки, у которых нет хозяев. Им-то никто в миску молока не нальёт, никто мягкую подстилку не приготовит для новорождённых котят. И таких, надо полагать, большинство. Вот об одной из них и рассказывает эта сказка…”
– Ванечка, у тебя – трижды тьфу – поразительная память!
– Ах, тётя Варя, будь у меня компьютер!.. Но вот о чём я сейчас подумал… Сказка про бесхвостую кошку Машку потому, наверное, произвела на меня такое впечатление, что она вовсе не сказка, а быль, только рассказанная в форме сказки. Вы где-то и когда-то подсмотрели эту судьбу.
– Верно, Ваня, подсмотрела. Случилось это, когда я была чуть старше тебя.
– Так я могу рассчитывать, тётя Варя, ещё на одну быль в форме сказки, на ваш рассказ о себе?
Варвара Трофимовна задумчиво смотрела на мальчика. У Алексея Алексеевича сложилось впечатление, что супруга только смотрит на Ваню, но не видит его. Наконец, она сказала:
– Что ж, будет рассказ о себе. Естественно, сказка не получится. И даже не потому, что поневоле буду сбиваться на реальность. Не забывай, Ваня, что сказка – это художественное произведение, где всё держится на вымысле. А то, что я собираюсь выплеснуть, – это не сказка, это совсем другое. Что получится в конечном итоге – об этом, может, только в самом конце сообразим. Однако, уступая тебе, от третьего лица и с претензией на сказку. Но прежде, Ваня, сходи на кухню, налей мне чай. Он должен быть ещё тёплым. С некоторых пор у меня всё высыхает во рту, когда много приходится говорить.
Ваня принёс чай, Варвара Трофимовна с удовольствием выпила половину стакана хорошо заваренного цейлонского чая и начала своё повествование:
– В некотором тоталитарном царстве, в некотором несвободном государстве суждено было появиться на свет в тысяча девятьсот тридцать девятом году одной девочке. Родилась она в крестьянской семье, была у своих молодых родителей вторым ребёнком и назвали её Серафимой. Невозможно рассказывать о людских судьбах, не рассказывая при этом о судьбе страны, в которой люди проживают. А потому остановлюсь коротко на судьбе царства, в котором угораздило родиться Серафиме.
Сегодня немало людей, преимущественно из среды интеллигенции, испытывают ностальгию по стране, которой они лишились в семнадцатом году. Они склонны идеализировать едва ли не весь досовковый период нашей истории. А нам, если мы не хотим ходить в вечных двоечниках, никак нельзя забывать, что в царстве-государстве досовкового периода на протяжении веков один человек мог быть собственностью другого человека, вот как корова или изба, что в царстве-государстве том на протяжении веков большинство горбатилось на меньшинство, создавая ему подлинно райские условия жизни на земле. Да, там всё работало на барственное ничтожество в халате и колпаке с кисточкой и ещё на строительство империи, неутомимо заглатывающей всё новые пространства и народы. Итак, Ванечка, это царство-государство задолго до того, как стало называться Совковией, было тем чеховским камнем фантастической тяжести, под которым страдали и уходили в небытие миллионы людей, десятки поколений.
Но время шло. На смену почтовым тройкам и пассажирским дилижансам приходили железные дороги, парусные суда вытеснялись пароходами, совершенствовались методы работы на земле-кормилице, был изобретён телеграф. В странах, ориентированных на свободу, а потому и динамично развивающихся, технический прогресс шёл стремительно. А в странах несвободных, топчущихся на месте, технический прогресс, как и любой другой, неизбежно буксовал. Лучшие умы нашего царства-государства понимали, что дальнейшее промедление с освобождением крестьян, составлявших бо;льшую часть нации, грозит катастрофой с последствиями самыми тяжёлыми.
Тут я позволю себе маленькое отступление. Как-то я задумалась над таким вопросом: а был ли в стране в тот период хоть один выдающийся ум, который догадывался бы о том, что с освобождением крестьян уже опоздали? И ответила на него следующим образом. О возможности такого варианта мог догадываться только пророческий ум. Таким умом, несомненно, обладал Чаадаев. Возможно, и Герцена посещали озарения. Но в их работах я не встречала ничего похожего на подобную догадку, к тому же Чаадаев скончался за пять лет до великой даты.
Часто бывает так, что только очередная громкая неудача, в том числе и поражение в войне, заставляет правящие слои решиться на реформы. Такая война случилась. На юге империи нашему парусному флоту и армии, вооружённой гладкоствольными ружьями, противостояли паровой флот и армия, вооружённая нарезными ружьями. Это была неравная схватка восемнадцатого века с девятнадцатым.
И наступил день, прекрасный февральский день, когда молодой царь, осознавший веление времени, пришёл утром в семейную часовенку, чтобы помолиться перед историческим своим шагом. Из часовни он вышел с лицом просветлённым, торжественным. В тот день был подписан Манифест, покончивший с рабством длиною в три с половиной века.
Я знаю, Ваня, что ты обречён заниматься не только математикой. Со временем ты самым пристальным образом начнёшь изучать один из самых важных периодов отечественной истории. Я имею в виду промежуток между февралём тысяча восемьсот шестьдесят первого года и октябрём тысяча девятьсот семнадцатого. И, разумеется, у тебя будет собственное видение этого периода. Я же поделюсь своим видением, только и всего.
При всём несовершенстве реформ, порождённых Манифестом, страна за каких-то пятьдесят лет прошла во многих областях жизни такой путь, на прохождение которого в иных странах уходило значительно больше времени. А показатели тысяча девятьсот тринадцатого года особенно впечатляли. На фоне всех этих успехов порою казалось, что никогда пророчество художника о птице-тройке не было так близко к своему свершению.
Но не случилось, не свершилось. И не надо всё списывать на недалёкого царя, его иноземную супругу, на влияние на них мужика из сибирских уголовников, на какие-то заговоры международного масштаба. Оказалось, что бациллы несвободы, рабства так надёжно и прочно сидят в клетках национального организма, что для того, чтобы им проявить себя вновь, выйти из шокового состояния, в которое их повергли на какое-то время реформы царя-освободителя, нужны всего лишь один-два благоприятных внешних фактора. Конечно же, Первая мировая война сыграла роль такого внешнего фактора.
И всё закончилось тем, что в октябре одна тысяча девятьсот семнадцатого года к власти пришли красные цари. Они не могли не придти, так как оказалось, что нация ещё не готова к жизни без царей, без самодержавия. Ваня, порою мне кажется, что мы и сегодня не готовы к республиканской форме правления, но об этом как-нибудь в другой раз, ибо разговор этот отдельный и очень серьёзный.
По-разному восприняла приход красных образованная часть общества. Лишь немногие мудрецы поняли уже в первые дни, что; произошло в стране и всю закономерность случившегося. А для большинства так называемых думающих людей приход красных к власти был неожиданностью, нелепостью и тем кратковременным кошмаром, по поводу которого они через месяц-другой собирались посмеяться, поговорить за водочкой и осетринкой в своих элитных клубах. А вот Володя Мизантроп, первый красный царь, прекрасно понимавший, что они, красные, не пасынки в этой стране, а её родные дети, сказал, что они пришли всерьёз и надолго. И ведь истинную правду сказал…
И началось замораживание истории, возвращение всего на круги своя. Само собой, возвращение сути происходило с помощью новых форм. Разумеется, все сладкие лозунги и обещания красных оказались ложью. Но ведь великие инквизиторы всегда лгут, лгут во имя той правды, которая открыта только им.
Фабрики – рабочим? Увы! Отныне у всех фабрик и заводов хозяин будет один – государство! И будет этот хозяин платить рабочим ровно столько, сколько нужно для того, чтобы они не передохли с голода! И никакого права на забастовку, профсоюзы теперь – школа новой жизни и приводной ремень!
Земля – крестьянам? Как бы не так! Отныне земля неделима, отныне у неё один помещик, один хозяин – государство! И будет этот хозяин после всех поборов оставлять труженикам села, когда он загонит их в коллективные хозяйства, ровно столько, сколько нужно для того, чтобы они не передохли с голода. И этот же хозяин будет решать, кому дать паспорт, а кого держать прикреплённым к земле. Не сразу, Ваня, но воцарилось-таки с годами на селе поистине второе крепостное право, похлеще первого!
Мир – народам? Будет, будет мир народам, но прежде надо пройтись по планете с мировым пожаром из конца в конец и водрузить на самом её пупке красное знамя!
И лет эдак через пятнадцать после путча красных в стране окончательно сложилась система, представляющая собой какую-то дьявольскую смесь феодализма с государственным капитализмом. К тому времени прозревших в стране было побольше, чем в семнадцатом. Но было и поздно. Извечный страх российского человека перед силой кулака отечественного происхождения успел сковать его. Вобравший голову в плечи российский человек был способен на одну только борьбу – борьбу за выживание, за переползание из одного дня в день следующий.
Не удивительно, Ваня, что семья Серафимы жила бедно, несмотря на то, что родители были молодыми, сильными и работящими. Впрочем, тогда бедность была нормой жизни по всей Совковии, но в сёла она пришла надольше, чем в города. В конце пятидесятых Серафима, будучи уже студенткой, посетила однажды родную деревню. Она была поражена тому, что даже тогда, спустя почти пятнадцать лет после войны и год-два после запуска искусственного спутника, не все в деревне могли пользоваться электричеством, кто-то продолжал жить с керосиновыми лампами. Из российской деревни были выжаты все соки. А иначе не было бы той индустриализации, о которой взахлёб говорили и писали несколько поколений профессиональных проституток. Что бы ни строили в стране, будь то мощные заводы, нацеленные прежде всего на войну, будь то новые города, будь то электростанции, ирригационные сооружения, будь то метрополитены, похожие больше на подземные дворцы, будь то атомные бомбы, – всё это Иосиф Рябой, преемник Володи Мизантропа, строил прежде всего за счёт деревни и ещё многомиллионной трудовой армии зеков.
И как ни бедно жила семья, всё же перед войной их бедность была терпимой. Семья, по деревенским-то меркам тогдашним, была не самой большой. Родители отца Серафимы уже давно лежали в холодной земле на Севере, куда их сослали в конце двадцатых годов. Старшими в семье были родители матери Серафимы, ещё молодые дедушка и бабушка и до работы охочие. Потом по старшинству шли отец и мать, работники в самом соку. В тридцать шестом у них родился сын, Александром его назвали, в тридцать девятом, стало быть, Серафима, а младшая-то, Ксения, родилась осенью сорок первого, когда отца дома уже не было. Так что работников в семье было чуть больше, чем ртов, а потому и не бедствовали.
Смутно, очень смутно помнит Серафима своего отца. Что-то крупное и сильное, больше, пожалуй, ничего. Серафима потом всю жизнь собирала сведения об отце и матери, расспрашивая о них и близких родственников, и тех, которые седьмая вода на киселе, и односельчан. И такое у неё сложилось впечатление, что отец был крестьянином милостью Божьей. Да, да, милостью Божьей! Вот принято считать, что о призвании уместно говорить лишь в отношении так называемых творческих профессий. Вот, мол, писатель милостью Божьей, а вот художник, учёный, композитор. Это точка зрения снобов, людей ограниченных.
Когда образ отца более или менее сложился в сознании уже взрослой Серафимы, она позволяла себе иногда помечтать. Временами её воображение рисовало картины той жизни, какой могла бы жить её семья, если бы аграрные реформы министра Божьей милостью не оборвала бесовская пуля, если бы в октябре семнадцатого бесы не оседлали страну окончательно. Тогда дедушка с бабушкой, родители её отца, одни из самых работящих, богатых и преуспевающих крестьян в селе, продолжали бы трудиться на родной земле и со временем передали бы хозяйство своему сыну. А он, влюблённый в землю вечный труженик, наверняка стал бы со временем отечественным Гарстом. Сам-то он, быть может, прослушал бы только краткий сельскохозяйственный курс, а вот Александр, наследник его, точно получил бы высшее сельскохозяйственное образование в каком-нибудь столичном центре, а то и за границей. И она, Серафима, получила бы более солидное образование и совсем не исключено, что за границей. И Ксения, младшая её сестра, одарённая от природы рисовальщица, стала бы не простой чертёжницей, а известным архитектором. И они, две сестры, каждый год приезжали бы на летние каникулы из своих университетов в родную деревню, чтобы отогреться душой рядом с дедушками, бабушками, родителями, братом. И каждое ясное утро сёстры начинали бы с прогулки по отцовским полям с колосящейся пшеницей, той самой пшеницей, которой будет кормиться не только родная страна. А потом они сворачивали бы в сторону пастбищ, чтобы полюбоваться породистыми, сытыми и холёными отцовскими коровами, из молока которых будут приготовлены продукты, которыми будет кормиться не только родная страна. А вечерами, поздними вечерами, когда все заботы позади, большая семья собиралась бы в гостиной просторного и красивого дома за последним совместным чаепитием дня. Но дела, возможно, и тут не оставляли бы отца в покое. Потому что в гостиной неожиданно может зазвонить телефон. Позвонить могут из губернского города, из обеих столиц, из Варшавы, Лондона. И тогда отец, седеющий красивый богатырь, уйдёт в другую комнату, чтобы там спокойно поговорить с агентом своим или партнёром. Ах, Ваня, Ванечка! Сколько человеческих судеб не состоялось из-за красных, сколько счастья они порушили! И неужто всё это – ради черни, ради торжества низколобых шариковых?!! Не знаю, можно ли плакать по тому, чего никогда не было, но наша Серафима, друзья мои, плачет исключительно по стране, которая могла быть, если бы не катастрофа семнадцатого года. Её плач по тому, что не состоялось.
Однако продолжу свою быль с претензией на сказку. Вот говорят, что беда приходит не одна. Истинно так. Сто;ит только одному монстру явиться в этот мир, как за ним часто приходят другие. А дело в том, Ваня, что в ту пору в стране Аллемании, расположенной в самом центре Европы (и, кстати сказать, объединённой её первым рейхсканцлером лишь в семьдесят первом году прошлого века), кипение национальной силы достигло своей высшей точки. Аллеманы давно уже были известны миру как народ большой культуры, народ, из недр которого вышли великие мыслители, поэты, музыканты, учёные. Как же могло случиться, что такая нация дважды сыграла роковую роль в истории человечества, развязав сначала одну мировую войну, а после двадцатилетнего перерыва другую? Буду честной: не с моей философской подготовкой пытаться дать сколько-нибудь исчерпывающий ответ на этот вопрос. Замечу только, что ответ надо искать в истории аллеманского народа, в его национальном характере, в особенностях аллеманского духа.
После поражения в Первой мировой войне претензии в Аллемании, не в последнюю очередь и культуртрегерские, не только не остались, они ещё более были подогреты поражением. Злой гений Адольфа Готтентот – Зада в том, по-видимому, и состоял, что он уловил, почувствовал температуру, с которой нация жила все эти годы после войны. В отличие от Володи Мизантропа и его банды, которые пришли у нас к власти в результате переворота, Адольф и его банда пришли к власти законным путём и под аплодисменты значительной части народа. И за какие-то шесть лет под руководством законно избранного пахана страна, благодаря высокой культуре труда аллеманского народа и мобилизационным возможностям тоталитарного государства, подготовилась к самой большой в истории человечества войне. И всего за два года после начала Второй мировой войны аллеманская армия поставила на колени почти все страны Европы. Подконтрольной Адольфу и его банде оказалась территория от норвежских фиордов до чёрного континента, от Атлантики до низовьев Дуная. Одни страны были оккупированы, другие ходили в верных союзниках Аллемании, а иные зайчиками замерли в позе умненького нейтралитета. Но надоела война с европейскими демократиями, надоело иметь дело с их опереточными войсками. Великое кипение силы национальной требовало достойного соперника, которого на культурном Западе уже нельзя было найти. И когда взмахнули дирижёрской палочкой, вермахт, изнемогающий под тяжестью собственных мускулов, облегчённо вздохнул и стремительно перешёл на Востоке свой Рубикон.
Но Совковия не была готова к такой схватке, хотя к войне она готовилась с первых дней своего существования. Хвастливая пропагандистская машина могла говорить, декламировать, петь, показывать что угодно, но неготовность Совковии к большой войне продемонстрировала развязанная ею в тридцать девятом году маленькая война против маленькой северной страны. Поразительно трудной и кровавой по своим результатам оказалась эта коротенькая война, Совковия потеряла в ней десятки тысяч солдат и офицеров. Оказалось, что воевать силами регулярных частей с маленькой, но гордой, свободолюбой, культурной, хорошо вооружённой и сплочённой нацией неизмеримо тяжелее, нежели пробовать бицепсы государственной безопасности на безоружных, разъединённых, отравленных страхом гражданах собственной страны.
Я литератор, Ваня, а не историк, а потому не могу уверенно сказать, сколько наших солдат и офицеров полегли и были пленёнными в первые месяцы войны. Но нет сомнения, что счёт шёл на миллионы. Судьба отца, мобилизованного в июне сорок первом, была предрешена…
Однако вернёмся в деревню. Ваня, ты, наверное, уже заметил, что я предпочитаю задерживаться на пространных рассуждениях, но перехожу на галоп, когда речь заходит о судьбах конкретных людей. В этом есть своя логика, нервы у рассказчика уже не молодые. У меня нет никакого желания подробно рассказывать тебе, как жила деревня в годы войны. Чтобы выжить, часто шли на риск. Потом рассказывали Серафиме, что дедушка её пошёл на подлёдный лов, когда лёд был уже не зимней крепости. И взял с собой внука Александра, которому тогда и семи лет не было. Саша так просился на рыбалку… Говорили, что там было не глубоко. И случилось это в сорок втором. На похороны отца и племянника приехал из города дядя Федя, старший сын дедушки. Говорили, он после похорон сидел в избе, пил самогон и тихо плакал. Серафима этого эпизода не помнит. После гибели дедушки, главного кормильца в семье, жить стало невмоготу. Осенью сорок третьего мама принесла с колхозного поля несколько маленьких кочанов капусты. Кто-то настучал из своих же, деревенских. Стук-стук, стук да стук! То был один из самых характерных тихих шумов Совковии. А стук – это не перестук. Запомни, Ваня, что перестукиваются только свободные люди, пусть они и в неволе, а рабы всегда стучат. Как много было стукачей в Совковии? Каждый пятый, каждый десятый или каждый сотый? Пусть только каждый сотый, но этого достаточно, чтобы вынести нации самый суровый приговор. Маме дали семь лет, примерно год за каждый килограмм капусты. Тогда маме было всего двадцать шесть. Серафиме не было и пяти лет, но весь ужас случившегося до неё дошёл моментально. Вот тогда печаль, Ваня, стала вселяться в её глаза.
Конечно, бабушка прекрасно понимала, что двое её внучек не круглые ещё сироты, пока жива она. Но одного понимания мало. Чтобы жить, нужны ещё жизненные силы, а их-то у сорокасемилетней женщины, надломленной всеми потерями, как раз и не было. Бабушка поседела, похудела, превратилась в старуху всего за два месяца. И в начале декабря сорок третьего её не стало.
И опять приехал на похороны дядя Федя. После похорон, поздно вечером, когда девочки заснули, дядя Федя сел за стол, открыл бутылку водки и стал медленно её пить. Он пил и тихо плакал, обхватив голову руками. Об этом Серафима знает не с чужих слов, потому что спала только Ксения, а она не спала. Серафима впервые видела, как плачет мужчина, молодой и сильный. Когда дядя Федя почувствовал на себе взгляд Серафимы, он встал и твёрдой походкой подошёл к кровати, на которой лежали его племянницы. Усевшись на краешек кровати, он обнял приникшую к его груди Серафиму. Она на всю жизнь запомнила соль его прекрасных, трезвых слёз и слова, произнесённые шёпотом: “Воробушки, я не оставлю вас! Воробушки, я не отдам вас никому!..” И она на всю жизнь запомнила, как после последних своих слов дядя погрозил кулаком куда-то в пространство…
Утром дядя Федя, Серафима и Ксения уехали из села в город, который впоследствии стал для сестёр родным. Дядя Федя работал на военном заводе токарем, у него была бронь. Не знаю, казённый ли это термин или это слово неформальное, рождённое в народе, знаю только, что бронь – это когда человека не призывают в действующую армию из-за характера его работы. Завод работал на всю катушку, в три смены, а токарей класса дяди Феди всего-то несколько, так что бронь была крепкой. Дядя Федя и тётя Дуся, жена его, занимали комнату в коммуналке, детей у них почему-то не было. Тётя Дуся расплакалась, когда дядя Федя “распеленал” племянниц из материнских и бабушкиных шалей и сказал: “Вот, Дуся, и послал нам Бог деток. Наконец-то.”
Первую ночь сёстры спали с тётей Дусей на большой железной кровати, а дяде жена постелила на полу. Но вечером уже следующего дня дядя принёс из заводского детсада две списанные маленькие кроватки. Руки у него были золотые, с починкой кроваток он справился за вечер.
Жизнь девочек стала налаживаться. Питалась семья скудно, Серафима помнит, что после того, как вставали из-за стола, в хлебной тарелке не оставалось ни крошки. Но и мук голода они не знали. Сильно выручали продовольственные пайки, которые супруги получали на заводе (тётя Дуся работала на том же заводе строгальщицей).
А тридцать первого декабря состоялась первая в жизни сестёр новогодняя ёлка. Дядя Федя принёс небольшую, пахнущую морозом и лесом ёлку, тётя Дуся достала блестящие игрушки и все четверо стали украшать лесную гостью. Под конец праздничного чаепития дядя Федя сказал девочкам, что, если они крепко будут спать в новогоднюю ночь, как и положено всем маленьким, дед Мороз непременно оставит им на подоконнике какой-нибудь подарок. Действительно, утром, к восторгу девочек, на подоконнике лежали два пакета. В пакет для Ксюши дед Мороз положил маленькую куклу и несколько медовых пряников, в пакет для Серафимы книжку “Русские народные сказки” и те же медовые пряники. Дядя Федя сказал Серафиме: “Ну и хитрющий этот дед Мороз! Он специально подарил тебе сказки, чтобы ты поскорее научилась читать.”
Почти все обитатели коммунальной квартиры встречали Новый год в комнате главного инженера завода, молодого холостяка. Замечу мимоходом: в той поре коммунального быта было что-то естественно демократическое. Вы можете представить себе, друзья мои, чтобы в наши дни главный инженер или директор завода запросто встречали Новый год в обществе своих рабочих? Как и другие хозяйки, тётя Дуся уже с девяти вечера деловито сновала между кухней и комнатой главного инженера. Дядя Федя, одев белую рубашку и галстук, ушёл ближе к одиннадцати.
Ксения безмятежно спала, а Серафима лежала, прислушиваясь временами к звукам начинавшегося новогоднего застолья. Мысли о родителях пришли сами собой. Девочка тогда ещё не знала, что отец попал в плен. С фронта в деревню пришли всего две отцовские весточки: одна была отправлена в середине июля сорок первого, другая в начале августа. И с тех пор ничего. Уверенность Серафимы в том, что отец жив, подогревалась ещё и тем обстоятельством, что он не числился без вести пропавшим. “Что делает папа в данную минуту!..” – думала она, лёжа в своей кровати и уставившись на окно, на стёклах которого дед Мороз оставил свои причудливые рисунки.
А вот с матерью всё было определённее, а потому и страшнее. “Что делает мама в эту самую минуту? Встречают ли в тюрьме Новый год? Сыта ли, здорова ли?..”
Обычно, когда ребёнок поплачет, он скоро засыпает. Но Серафима, когда перестала плакать, заснула не сразу. Дитя войны, она задумалась и о всех, кто там… О тех, кому суждено было умереть в эту новогоднюю ночь.
Да, так думала и чувствовала девочка, до пятилетия которой оставалось ещё две недели. Ибо несчастья взрослят человека. Не приведи Бог взрослеть такой ценой!
Быстро отмелькали январь, февраль, март сорок четвёртого. А в апреле всё рассыпалось, развалилось… Наверное, тот чёрный, страшный день апреля пришёлся на редкий выходной дяди Феди, потому что именно он пошёл в магазин за хлебом. Видите ли, Серафима была достаточно взросла, чтобы ухаживать за маленькой сестрёнкой, но недостаточно взросла, чтобы идти в магазин с хлебными карточками. Карманники ухитрялись красть карточки даже у взрослых, не исключено, что в военные годы были карманники, которые специализировались исключительно на краже этих драгоценных бумажек. А лишиться хлебных карточек было равносильно катастрофе. Вот когда несчастные убеждались, что в этой стране не одна белокаменная слезам не верит. Так что в магазин с карточками ходила преимущественно тётя Дуся, а вот в тот день пошёл почему-то дядя. Не только ты, Ваня, но и твои родители даже приблизительно не знают, что такое очередь за хлебом в военные и послевоенные годы…
– Простите, тётя Варя, что перебиваю, но и я знаю о хлебных очередях не понаслышке. Мне было лет пять, возраст вашей Серафимы, когда дедушка брал меня с собой в очередь. Как сейчас понимаю, брал не потому, что я был нужен ему там.
– Помню и я, Ванечка, эти очереди. Это было примерно в конце девяностого года и продолжалось не так долго. Да, порой это были очень зловещие очереди, но они не идут ни в какое сравнение с теми, о которых я даже не пытаюсь подробно рассказывать. Очереди за хлебом в военные и послевоенные годы – это совершенно особые очереди. И их особенность была не только в их длине… Как рассказала потом наша соседка, стоявшая в той же очереди, до прилавка дяде Феди оставалось всего несколько метров, когда в магазин вошёл парень в сапогах и кепочке с пришитым козырьком. Он приблизился к прилавку и, втиснувшись между двумя женщинами, преспокойно протянул карточки продавщице. Тогда дядя Федя подошёл к нему и – тоже очень спокойно – взял его за шиворот. Дядя ни разу не ударил парня, он только вышвырнул его из магазина. Дядю Федю зарезали, когда он вышел из магазина. Первый удар был сзади и финкой, а второй спереди и шилом. Скончался дядя моментально. Случилось это за несколько дней до его тридцатилетия. Тётя Дуся осталась вдовой в двадцать восемь лет.
После похорон тётя не меньше трёх недель провела в больнице. Всё это время сёстры жили в детском саду, об этом позаботился сам директор завода. Вернулась тётя Дуся тихой и очень бледной. На тяжёлый разговор с Серафимой решилась только через несколько дней, предварительно отправив Ксению погулять во двор. Когда тётя Дуся обняла Серафиму и расплакалась, чутьё подсказало девочке, что сейчас будет решаться её дальнейшая судьба. Справившись с рыданиями, тётя заговорила. Сказала, что сейчас она уже не та, какой была до смерти мужа, что врачи порекомендовали ей перейти на работу, которая полегче: мол, ей нельзя работать на строгальном станке по полторы смены. “Господи! – простонала она. – Да кто же сейчас работает по восемь часов! И на какой другой работе будут давать такой паёк!” И окончательно собравшись с силами, выложила напрямик следующее. Ксению, которая и здоровьем послабей Серафимы и которой всего три года, она непременно потянет, должна потянуть, должна поставить на ноги, иначе Феденька, когда придёт такой момент, отвернётся от неё. А для Серафимы самое лучшее – детский дом. “Пойми, Серафима, – говорила тётя Дуся, вновь срываясь на плач, – ради твоего же блага – детский дом! Хочу от нищеты, голода тебя спасти! Не сладко будет там, совсем не сладко, но ведь кусок-то хлеба будет и одежонка будет! И Феденька поймёт меня, непременно поймёт, я с ним уже пробовала советоваться!..”
Другая бы девчушка пятилетняя, может, в слёзы ударилась бы, в истерику, обиду, ненависть, а Серафима всё поняла. Потому, наверное, и поняла, что по опыту ей не пять лет было, а значительно больше.
Впоследствии время показало, что иного решения проблемы быть не могло. Тётя Дуся и Ксения на протяжении многих лет жили в состоянии полунищеты. Каким-то чудом тётя смогла проработать на заводе до конца войны, а летом сорок пятого ушла в швейную мастерскую. Впрочем, и там работа оказалась не сахар. Год от года Ксения и тётя привязывались друг к другу всё сильнее и сильнее. Бедность и лишения только сплачивали их. Господи, как маленькая Ксения понимала, старалась понимать свою приёмную мать! По-видимому, тётя Дуся делала попытки устроить свою женскую судьбу, быть может, ради Ксении. Серафима помнит (хотя это было давно, ещё зимой пятьдесят третьего), как она однажды в воскресенье пришла навестить сестру и тётю. Лучше бы не приходила! Дверь после продолжительного стука открыла тётя Дуся. Смутилась страшно. За столом, на котором были остатки закуски и пустая бутылка водки, сидел какой-то грузный мужчина, подперев голову руками. Он был в сильном подпитии. Тётя засуетилась, стала помогать мужчине одеть пальто, шапку, и тут Серафима получше разглядела его. Мясистое лицо, масленые глазки, бесстыже уставившиеся на четырнадцатилетнюю девочку, на ногах белые фетры. Тётя Дуся пошла провожать его, уже через пару минут пришла Ксения. Пришла в платьице, видно, сидела всё это время у кого-то из соседей. Вошла и посмотрела на старшую сестру взглядом строгим, даже суровым. Взгляд прочитывался легко: мол, и не подумай осудить тётю Дусю!.. Серафима отвернулась от сестрёнки и стала рассматривать фотографию дяди Феди, стоявшую на комоде. Возможно, она впервые подумала тогда о том, что если и суждено прийти суженому в жизнь женщины, то случается это лишь один раз. Серафима не помнит, как скатилась её первая слеза, но мокрые щёки приникшей к ней Ксении она запомнила…
Бедность отказывалась разжимать свои пальцы и тогда, когда Ксения после окончания средней школы поступила работать в проектный институт копировщицей. В ту пору тётя Дуся стала получать крохотную пенсию по инвалидности, из мастерской ушла и шила только дома, когда случался заказ. У Ксении был прекрасный рисунок, чертила она превосходно ещё в школе, но от мечты поступить в строительный институт на архитектурный факультет пришлось отказаться. Чтобы выжить, бралась за любую чертёжную работу, работала до рези в глазах. Когда-то тётя Дуся, работая на пределе сил, ставила Ксению на ноги. Примерно с шестидесятого года Ксения стала возвращать свой долг. Что ж, так живут, так поступают все порядочные люди. У меня нет возможности додумывать некоторые мысли на ходу, ограничусь замечанием: порядочность – это не только категория нравственная, порядочность – это ещё и способ выживания людей.
После замужества жизнь Ксении изменилась. В шестьдесят третьем году сотрудники института организовали какой-то капустник. Вкладом Ксении в это мероприятие было несколько совершенно замечательных дружеских шаржей, выполненных карандашом. Они ещё долго ходили по институту. Самым удачным оказался шарж на одного молодого инженера из соседней мастерской, на которого Ксения поглядывала давно. Рассматривая шарж, подолгу изучая его, молодой человек что-то понял. И всё закончилось свадьбой. Какое-то время Ксения с мужем жили у его родителей, а потом родители, люди не бедные, построили молодым кооперативную квартиру. Ксения забрала тётю Дусю к себе ещё до обмена двухкомнатной кооперативки на трёхкомнатную. Сила любви Ксении к приёмной матери была такова, что слабая здоровьем тётя Дуся дожила до семидесяти- пятилетия. Незадолго до смерти она сказала Ксении так: “Первый подарок судьбы – это Феденька, а второй – это тот колобок, закутанный в шаль, который он привёз из деревни”.
Ксения родила двух детей, мальчика и девочку. Сейчас это взрослые люди, сами уже родители. Институт, в котором Ксения и её муж проработали всю свою жизнь, к ВПК никогда отношения не имел, но и он обезлюдел на две трети. Сокращение за сокращением. Ксения уже на пенсии, а муж ещё работает, дорабатывает. Благодаря сыну, живут не худо. Несколько лет назад сын, инженер-механик по профессии, ушёл из оборонки и образовал кооператив, строящий всевозможные железные решётки, ограждения. Красивые такие решётки, ажурные, по-видимому, сыну что-то передалось от матери. И как бы ни задерживали пенсию Ксении и зарплату её мужа, а холодильник у них всегда набит.
Но вернёмся к Серафиме. С лета сорок четвёртого пошла новая полоса в её жизни. И протянулась она на целые десять лет. Ваня, я не намерена подробно рассказывать тебе о жизни Серафимы в детском доме, не хочу обжигать тебя её болью, я только позволю себе одно простое, банальное рассуждение. Человеку, даже закалённому жизнью, очень тяжко нести бремя одиночества. А уж что говорить о ребёнке! Моя простая мысль заключается в следующем: у ребёнка должны быть отец и мать! Ванечка, высшим достижением цивилизации, культуры человеческой являются не Шекспир, не Ave Maria, эта словно льющаяся с небес мелодия, не Пушкин, не Толстой с Достоевским, не Эйнштейн, не высадка человека на Луну, а семья, институт семьи! Не будь семьи, не было бы ничего из перечисленного!
Наверное, не было ни одного дня за десять лет детдомовской жизни, чтобы Серафима не думала о родителях. Но отплакала она своё по ним, поначалу громко, навзрыд, а потом ночью в подушку или тихо где-нибудь в укромном месте, лишь в пятидесятом году. Как-то в крещенский мороз пришла она к тёте Дусе и от неё всё узнала. Узнала, что отстрадали родители осенью сорок девятого. Мама скончалась в октябре, а папа в ноябре. Извещение о смерти мамы сельсовет вручил её дяде, ближайшему родственнику в селе. Через какое-то время пришло извещение о смерти отца. А ещё через неделю явился в деревню один старик с котомочкой за плечами. Возвращавшийся из лагеря домой старик (а ему было всего-то за пятьдесят) оказался посланником отца. Провёл он день и ночь у дяди, а утром поспешил на поезд. Рассказ его был скупым. Бывший военврач, он познакомился с отцом Серафимы в лагере осенью сорок пятого года. Какой-то особой дружбы между ними не было, к тому же у них был разный статус в лагере, а потому информация старика об отце была скудной. Отец попал в плен в сентябре сорок первого, освободили его союзники в апреле сорок пятого. Он не отправил домой ни одной весточки, чувствовал, видно, что второго лагеря, “родного”, уже не выдержит. Не хотел обнадёживать, как пояснил рассказчик. Но, пожалуй, и выдержал бы, сказал старик дяде, уж очень был здоров по природе своей, но однажды он сломал, напрочь сломал кисть одному блатному. И через несколько дней его придавило брёвнами. Перед смертью позвал военврача, зная, что тому скоро домой и живёт он всего в двухстах километрах от его родной деревни. Просил кланяться жене, детям, всем родственникам и передать жене кисет с её вышивкой.
Вот с такой вестью сразу после Рождества мамин дядя приехал в город к тёте Дусе. Привёз небольшой мешок картошки, немного сала, два извещения и тот кисет.
По мере взросления Серафимы её размышления о судьбах родительских становились всё более мучительными. Господи, думала она часто, да как же можно было выжить три с половиной года в плену, питаясь одной баландой и работая при этом на тяжёлых работах! Господи, да как же можно было после первого глотка свободы из одного лагеря попасть в другой, уже на родине, как можно было выдержать такое! Господи, да ведь в этой стране, думала Серафима будучи уже студенткой, в старые-то времена пленных встречали как страдальцев, как мучеников!
Но более всего воображение Серафимы не щадило её, когда она задумывалась о матери. Отец был крепким мужчиной, он мог сломать урке не только кисть. Но – мама!.. Какие испытания, какие унижения выпали на её долю, если в возрасте тридцати трёх лет она не выдержала! Когда Серафиме перевалило за пятьдесят, она прочитала “Крутой маршрут”. Читая повесть, она вновь с содроганием задумывалась о судьбе матери. Когда эта замечательная книга была прочитана, Серафиму пронзила мысль: а что если писательнице не дали сказать всю правду о женской доле  в лагерях!..
Так что, Ваня, с печалью в глазах Серафимы всё ясно. Не думаю, чтобы с такой печалью рождались.
Варвара Трофимовна взяла со стола стакан, с явным удовольствием допила чай. Алексей Алексеевич посмотрел на супругу поверх очков взглядом коротким, но внимательным и вновь продолжил свою работу. Ваня, сидевший на ковре напротив рассказчицы, поднял на неё свои большие тёмнокарие глаза и, дождавшись, когда Варвара Трофимовна сделает последний глоток, спросил:
– Но пришёл же момент, когда счастье улыбнулось Серафиме?
– Да, Ваня, пришёл. Но прежде прошло десять лет одиночества. Впрочем, оно закончилось раньше… Однако по порядку. В конце сорок четвёртого года в детском доме появилась новая воспитательница. Худая, тихая, седая. Звали её Дарьей Владимировной. Поначалу она показалась детям старухой, хотя в ту пору ей было всего сорок четыре года. Только со временем, когда она поставила первый спектакль, дети поняли, что Дарья Владимировна вовсе не старуха. Сколько жизни она внесла в этот дом своими постановками, сколько радостных часов она подарила обиженным судьбой! Почему Дарья Владимировна, доктор филологических наук, профессор, специалист по зарубежной литературе, стала работать рядовой воспитательницей в детском доме? Тут такая история, если коротко.
Родилась Дарья Владимировна в Северной Пальмире в очень интеллигентной семье. Родителей её Бог спас от террора красных царей, а потому она смогла получить хорошее образование. А в войну потеряла всё. Аллеманы окружили Северную Пальмиру ещё в начала войны. Началась блокада, которая длилась потом девятьсот дней. Два сына Дарьи Владимировны погибли в самом начале войны, а муж погиб во время бомбёжки в конце сорок второго. От голода и холода скончались почти все её ближайшие родственники и друзья. Дарью Владимировну спас её бывший студент. Этот молодой полковник, когда в январе сорок третьего наши войска прорвали кольцо блокады в одном месте, помог совершенно истощённой от голода Дарье Владимировне покинуть Северную Пальмиру. Выбрала она наш город потому, что здесь проживала её тётя. Ближе этой тёти у неё уже никого не было. Какое-то время она находилась в больнице, а потом долго, очень долго, почти до конца сорок четвёртого, жила у тёти на полном её содержании. Ни о какой работе и речи быть не могло, так она была обессилена и придавлена. Но пришёл день, когда Дарья Владимировна заговорила о работе. Тётя, человек с большими связями в городе, вызвалась похлопотать за племянницу в университете. Дарья Владимировна отказалась наотрез. “Оттаять надо. И вернуть хотя бы часть долга за своё чудесное спасение. Лучше всего это сделать среди осиротевших детей,” – сказала она тёте.
Оттаивала Дарья Владимировна в детском доме более восьми лет. Впрочем, была и другая причина, по которой Дарья Владимировна задержалась надолго в детском доме. Только в пятьдесят третьем году, когда Иосифа Рябого не стало, специалист по зарубежной литературе рассталась со своими воспитанниками и начала работать в университете. Уже в следующем учебном году возглавила кафедру зарубежной литературы, а через месяц после назначения получила однокомнатную квартиру в районе, расположенном неподалёку от университета. Вот тогда-то Дарья Владимировна и смогла реализовать свою мечту об удочерении Серафимы, к которой она привязалась давно.
Что сказать тебе, Ваня, о состоянии Серафимы, когда она обрела семью и дом… Скажу коротко: то было счастье, к которому трудно было привыкнуть долгое время. Счастье, продолжавшееся десять лет. Да, на смену десяти годам одиночества пришли десять лет счастья. Счастья несомненного, совпавшего с юностью и молодостью.
После переезда к Дарье Владимировне Серафима стала учиться в одной из лучших школ города. Но, закончив школу, подала документы не в университет, а в пединститут. И не потому, что испугалась конкурса. Есть профессорские дети, которые обычно без колебаний поступают в вузы, где работают их отец или мать, потом идут в аспирантуру, а потом на кафедру, возглавляемую их предком, а ещё потом, когда родитель уходит в отставку, бестрепетно принимают из его рук бразды правления кафедрой. И всё это называется потомственностью, династией в науке, ведь не одним же рабочим династиям быть в стране. А Серафима была крайне щепетильной. Быть может, сиротство, ранняя самостоятельность немного подпортили её характер.
Итак, жила эта маленькая семья на протяжении десяти лет с таким ощущением счастья, которое иным благополучным семьям было неведомо. Вопрос о возвращении в Северную Пальмиру Дарьей Владимировной никогда не ставился. Серафима не знает, сколько раз побывала Дарья Владимировна в родном городе до пятьдесят четвёртого года, на памяти её всего две поездки приёмной матери туда. И каждый раз Дарья Владимировна возвращалась подавленной, расклеенной.
В самом начале своей повести с претензией на сказку я сказала, что нельзя рассказывать о судьбах людских, не рассказывая при этом о судьбе страны. А несколько минут назад сказала про оттаивание Дарьи Владимировны. Но оттаивала не только Дарья Владимировна, оттаивала не только Серафима в условиях обретённой семьи, оттаивала в то время вся страна. С лёгкой руки одного литератора, время правления Никиты Лысого, продолжавшееся лет десять, было названо периодом оттепели. Всё-таки сложное, Ваня, это существо, человек. Новый красный царь только на вид казался простым и понятным. Мужик мужиком, образованьице типично красное. Быть может, и умным-то его особенно не назовёшь. А вот такое провернул! Такое удаётся только людям талантливым, люди серые на такое не способны. Помню, Дарья Владимировна всё удивлялась тому, как одна и та же черта характера в человеке сегодня может работать со знаком “плюс”, а завтра со знаком “минус”. Склонность Никиты Лысого к авантюре, говорила она, породила тот исторический съезд партии, на котором он впервые замахнулся на Иосифа Рябого. Ибо авантюрой было замахиваться даже на мёртвого пахана. Такому авантюризму – слава! Но та же склонность его к авантюре однажды чуть не угробила мир…
Так с чего началась оттепель? Возможно, с расстрела одного из выполнявших при Иосифе Рябом палаческие функции. Но главным образом с того, что из лагерей стали выпускать всех без вины виноватых. Однако со временем оттепель стала приобретать характер всё более серьёзного качественного сдвига в жизни миллионов людей. На смену почти четырём десятилетиям сурового телогреечно-коммунального быта приходила другая эпоха. Люди начали сбрасывать с себя потёртые до блеска телогрейки, а на окраинах многих городов к концу пятидесятых уже нарисовались, обозначились контуры жилых массивов, которым предстояло в будущем расти и расти и в сторону которых жители городских коммуналок, рабочих слободок и всякого рода “нахальных” посёлков смотрели со смешанным чувством зависти, восхищения и надежды. А что эти серые пятиэтажки, с их пятачком прихожей, где двое одновременно не разденутся, с их совмещённым санузлом (один моется, а другой страдает), с их проходными комнатами, маленькой кухней, потолком, нависшим над головой, что эти коробочки через каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет постигнет участь морального износа – такое не могло придти в голову простому человеку, критика простого человека в адрес “лысовок” станет позволительной роскошью только ближе к концу шестидесятых. И на смену пенсиям символическим пришли пенсии, на которые можно было жить. Именно в то время стали появляться произведения искусства, совершенно невозможные при Иосифе Рябом. Человек, общество становились более раскованными, менее лицемерными.
Но оттепель была мила не только тем, что она конкретно принесла людям. Проклёвывался ещё и завтрашний день страны, день более сытый, более добрый, более свободный, день, давным-давно заслуженный нашим человеком, выстраданный им. А если копать глубже, то – почему бы и нет! – проклёвывалась, становилась всё более реальной возможность эволюционного, то есть постепенного, без крови, без сильных потрясений, преобразования общества тоталитарного в общество правовое.
Но история рассудила так: Никита Лысый сделал максимум того, что мог сделать сам и что мог ему позволить сделать режим. И осенью шестьдесят четвёртого красные бояре свергли Никиту с престола и отправили его на пенсию, а на его место поставили Лёню Сиськи-Масиськи…
– Варенька, зачем ты его так! – сказал с укоризной Алексей Алексеевич. – Всё-таки он не был последним злодеем. Говорят, он был против введения войск в Афганистан. Всё-таки язычок твой порою…
– Говорят, Лёша, в Москве кур доят. Впрочем, ты, пожалуй, прав, нельзя иронизировать по поводу старческих недугов…
– О чём вы, тётя Варя? – спросил Ваня.
– А дело в том, мой мальчик, что у Брежнева, о котором идёт речь, в старости из-за какой-то тяжёлой болезни были проблемы с речью. Например, слово “систематически” он мог произнести так, что это невольно вызывало улыбку.
Однако вернёмся к нашим героям. Дарью Владимировну ещё в период работы в детском доме часто мучило высокое артериальное давление. Гипертоническая болезнь не отпускала её и в годы работы в университете. А работать приходилось много. И лекционная нагрузка была не типичной для заведующего, и много сил отдавала Дарья Владимировна своим ученикам, и много энергии ушло на создание особого творческого лица кафедры. Скончалась эта труженица в апреле шестьдесят четвёртого на кафедре за несколько минут до очередной лекции.
Легко представить горе двадцатипятилетней Серафимы, потерявшей уже вторую мать. Первая родила её, вскормила грудью и оберегала в этом суровом мире сколько могла, а потом на лагерных нарах молилась за неё. Вторая буквально отогрела своей любовью почти оледеневшую Серафиму, дала ей образование, сделала такой, какой она является по сей день. По-разному пытаются забыться люди в своём горе. Кто начинает пить, кто уходит в пороки похуже пьянки, кто без остатка погружается в заботы о близких, кто ищет забвения в работе. На мой взгляд, лучшим способом забвения является творчество, творческая работа, если, разумеется, человек располагает такой возможностью. Серафима после смерти Дарьи Владимировны спасалась именно так. Работай она просто училкой, ей пришлось бы худо.
Серафима была уверена, что на смену десяти годам счастья пришёл новый период сурового одиночества, но не прошло и года, как она познакомилась со своим суженым. Кто знает, быть может, это Дарья Владимировна на встрече с Богом горячо попросила Его за свою дочь. Знакомство состоялось в ноябре. Преотвратительный месяц, замечу я, его всегда хочется прожить как можно скорее, к тому же значительная его часть под знаком Скорпиона, хотя, по правде сказать, я ничегошеньки не смыслю в астрологии. Но если б всегда Скорпион покусывал людей таким образом! Его укус оказался укусом любви…
Тут Алексей Алексеевич прервал супругу:
–Варенька, в этом месте мне лучше уйти на кухню покурить?
– Иди, Лёша, хотя ты мне не помеха.
Алексей Алексеевич пошёл на кухню, а Варвара Трофимовна продолжила:
– Внешность этого молодого человека была далеко не суперменской, на таких парнях дуры и пижонки (что, в сущности, одно и то же) взглядом не задерживаются. Да, белокур, да, голубоглаз, но ростик весьма средненький и худенький такой. И в глазах никакой победительности. В глазах на самом первом плане выражение стеснительности, порой крайней стеснительности, а потом, когда присмотришься, замечаешь ещё выражение какой-то ненавязчивой, спокойной внимательности. Пожалуй, глаза человека, живущего преимущественно внутренней жизнью. И имя у него было редкое, Агафон.
За что Серафима полюбила Агафона? Кому-то такая постановка вопроса покажется странной, кто-то воскликнет: да разве любят за что-то, разве влюбляются не потому только, что влюбляются?! Такую позицию понять легко, если учесть многовековое влияние на людей поэзии, поэтов, искренне полагавших, что любовь в своей основе чувство иррациональное. Да и народная мудрость туда же: любовь зла, полюбишь и козла. Но тут явный перебор. Сам посуди, Ванечка, как можно полюбить козла или козлиху!
Так за что же?.. Да, наверное, за доброту, которую Серафима угадала в Агафоне. Доброта – это дар. Путём многолетних упражнений можно закалить тело и какой-нибудь хилый мальчик может со временем стать прекрасным атлетом. Путём упорных упражнений можно выковать целеустремлённость, волю и какой-нибудь расслабленный российский мальчик, который в детстве тратил час на одевание носка на каждую ногу, может со временем превратиться в энергичного и предприимчивого человека. Но не думаю, чтобы доброта могла явиться результатом длительного воспитания и самовоспитания. Все потуги быть добрее, чем ты есть на самом деле, лопнут мыльным пузырём в условиях экстремальных. Но доброта – это ещё и редкий дар, гораздо более редкий, чем мы думаем, потому что это качество в полном противоречии с животной, эгоистической сущностью человека. Добреньких много, а с добрыми дело обстоит сложнее. Быть может, в иерархии человеческих добродетелей доброта занимает совершенно особое место. Древние считали: мужество – вот главная добродетель. Их можно понять. Несколько труднее понять писателя, жившего в первой половине нашего истекающего века. В лучшей  своей книге он заявил недвусмысленно, чётко: трусость – это самый страшный порок. Но, Ванечка, мужественным может оказаться и гад. А вот в случае с добрым такое совпадение, естественно, исключается. Ты не согласен со мною, Ванечка, ты хочешь что-то сказать?
– Да, тётя Варя, хочу. Вот вы фактически противопоставили мужество и доброту. Понимаю, это получилось у вас невольно, ведь вы человек увлекающийся. Но нельзя противопоставлять друг другу эти две высшие добродетели…
– Так, так, Ваня, продолжай!
– Нельзя их противопоставлять, мне так кажется. Потому что быть добрым и одновременно слабым – это невозможно. Вот вы хорошо сказали про добреньких и добрых. Фундаментом истинной доброты, доброты неизлечимой, воинственной доброты может быть только огромная сила духа. Это я понял ещё год назад, когда вы дали мне почитать книгу о Дон Кихоте. Мужество не всегда предполагает доброту, в этом я согласен с вами, но доброта всегда предполагает мужество. Ведь быть добрым, тем более активно добрым – это очень опасно.
Когда Ваня закончил свой краткий монолог, в комнате стало очень тихо. Алексей Алексеевич, вернувшийся в библиотеку минуты две назад, положил на стол свою работу и внимательно смотрел на мальчика. Пристально смотрела на Ваню и Варвара Трофимовна. После долгой паузы она сказала:
– Я очень довольна, что год назад ты прочитал книгу о славном рыцаре… Ваня, я не должна об этом говорить, но скажу. Как это бывает только в сказках, ты растёшь не по дням, а по часам…
Ваня улыбнулся.
– Не надо, тётя Варя, об этом. Когда-нибудь я ещё скажу вам по поводу своего вундеркиндства… Но прежде, чем вы продолжите свою повесть о Серафиме, скажите, что; это за писатель, которого вы упомянули только что. Откровенно говоря, меня очень заинтересовало, даже заинтриговало его очень категоричное высказывание о мужестве. Ведь если трусость самый страшный порок, то мужество – это добродетель под номером один.
– Об этом писателе, Ваня, как-нибудь в другой раз. Скажу только, что он представляется мне самым ярким, оригинальным российским художником нашего истекающего века, хотя случались промашки и в его творчестве. Но если б он написал всего одну книгу, то есть ту, которую ты понесёшь сегодня домой, он и тогда вошёл бы в историю российской и мировой литературы.
– О чём эта книга?
– Ваня, никогда не задавай такого вопроса о любой настоящей книге. Тем более о творениях, попавших на небеса, на полку Господа Бога. Сегодня ты не читай книгу, начни завтра своё первое её прочтение. А потом будут следующие прочтения. Я завидую тебе.
– И я завидую! – отозвался Алексей Алексеевич.
– А вот Алексей Алексеевич запомнил её местами наизусть. Ну-ка, Лёша, не ломайся, прочитай чего-нибудь.
Алексей Алексеевич улыбнулся и, погрозив Ване пальцем, предупредил его:
– Никогда, ни-ког-да не разговаривайте с неизвестными!
Варвара Трофимовна оживлённо пояснила:
– Так, Ваня, первая глава называется, если убрать одно “никогда”.
Неожиданно для Вани Алексей Алексеевич читал хорошо, а частые паузы придавали его тону ещё бо;льшую загадочность:
– “Однажды весною… в час небывало жаркого заката… в Москве… на Патриарших прудах… появились два гражданина…”
Но Алексей Алексеевич успел произнести лишь первую фразу, потому что Ваня жалобно попросил:
– Дядя Лёша, не надо! Читаете вы замечательно, но мне так хочется самому прикоснуться к первым строчкам!
Варвара Трофимовна заулыбалась словно похвалили её.
– Лёшенька, артист ты мой не состоявшийся! Ах, вянет-пропадает, как сказал другой артист, состоявшийся…
– Тётя Варя, антракт закончился, продолжайте свой рассказ о Серафиме.
– Пожалуй. Что-то растянула я его, но конец проглядывается. Итак, Ваня, совсем не удивительно, что Серафиму, с её-то знанием жестокости этого мира, так потянуло к Агафону. Поженились они в июне шестьдесят пятого года, так что скоро будет ровно тридцать лет, как Серафима и Агафон вместе. Ваня, тебе ещё предстоит со временем узнать о роли личной жизни в этой стране. Спастись, отогреться, испытать хоть какое-нибудь удовлетворение от жизни здесь можно только в любви, в жизни семейной. Да, такой многолетний, такой устойчивый успех фильма “С лёгким паром” вовсе не случаен.
Благодаря Агафону Серафима проработала в школе до восемьдесят второго года. Другой бы муж взвыл, на дыбы встал, а Агафон терпеливо делил Серафиму со школой. Но за несколько месяцев до смерти Лёни Сиськи-Масиськи Серафима всё-таки ушла из школы. Вернее, её ушли. Тогда время было такое, Ваня, что некоторые порядочные люди из интеллигенции или сами уходили в сторожа, дворники, кочегары, или им помогали уйти. Серафиме помогли уйти. Вот я сказала, что благодаря Агафону Серафима проработала в школе довольно долго. Но ведь и благодаря директору школы тоже. Розалия Гариповна очень ценила Серафиму, опекала, защищала импульсивную, пламенную свою словесницу как могла. Иногда это было сопряжено с риском для самой директрисы. К примеру, в момент высылки Солженицына Серафима в присутствии десятка учителей назвала подонком одного известного в стране писателя за его посильное участие в травле Александра Исаевича. Не знаю, что предприняла директриса, но случай тот не имел последствий, хотя сама Розалия Гариповна относилась к писателю довольно скептически. Серафима помнит тот телефонный разговор с директрисой, который состоялся примерно за год до возвращения Солженицына в Россию. Розалия Гариповна позвонила Серафиме по случаю какого-то праздника. Говорили долго и о многом. Почему-то речь зашла и о Солженицыне. Розалия Гариповна сказала следующее. Она прекрасно понимает заслуги человека, написавшего “Архипелаг ГУЛАГ”. Но он, по её мнению, человек жёсткий. Она не уверена, что он оплакивал ту женщину из Питера, которая покончила с собой после допросов в КГБ в связи с хранением у неё его рукописей. Она уверена в том, что, если Солженицын решит вернуться на родину, Америка не увидит и не услышит его признательности за гостеприимство, оказанное ему. Я уверена, сказала она, что он убеждён в том, что не он должен быть благодарным Америке, а она ему за его выбор временного пребывания. Но самой резкой была её заключительная фраза, которую Серафима запомнила дословно: “Многие считают его гением, но гений не страдает манией величия.”
Впрочем, я опять отошла от темы. Итак, тот эпизод с несдержанностью Серафимы не имел последствий. Однако всему бывает предел. Предел наступил в восемьдесят первом – восемьдесят втором учебном году. В психушке скончался один преподаватель университета, ровесник Серафимы, которого она знала ещё со студенческих лет. Очень одарённый был парень. Талантливый биолог, талантливый музыкант и, к несчастью, талантливый автор коротких сатирических рассказов, которые в рукописи ходили по городу. Серафима вернулась с похорон и тут же гневными руками стала набрасывать тезисы статьи “Великий сумасшедший. К 125-летию со дня смерти П.Я. Чаадаева”. Лекция была прочитана перед учащимися выпускных классов. Ребята любили такие не предусмотренные программой лекции Серафимы, кто-то принёс магнитофон, поставил под стол, включил. Уверена, это было сделано не со злым умыслом, включивший магнитофон на такое не был способен. Но лекция стала тиражироваться. А ещё через несколько дней Серафима предлагает учащимся выпускных классов написать домашнее сочинение на тему: “Горе от ума. Мой взгляд на проблему”. Понимая, что далеко не каждому эта тема по зубам, учительница говорит, что написание сочинения дело добровольное. Несколько работ превзошли все ожидания Серафимы, а одна оказалась настолько блестящей, что тоже стала предметом тиражирования. Помнится, автор сочинения несколько изменил заголовок, у него было так: “Горе от ума. Возраст проблемы”. Что ж, Серафима поощряла всё, что работало на творческую мысль. Сейчас этот мальчик живёт в Англии, учит тамошних студентов физике. Кстати сказать, отец этого мальчика был полковником госбезопасности, работал в местном КГБ. Не исключено, что он тоже поспособствовал тому, чтобы продлить работу Серафимы в школе. К сожалению, в восьмидесятом году он ушёл в отставку.
Понятно, с точки зрения юридической, в лекции о Чаадаеве, несмотря на гневные руки, трудно было найти криминал (а пафос к делу не пришьёшь), но криминалом был уровень уроков Серафимы, воспитывающих совсем не совков. По-видимому, лекция о Чаадаеве и блистательное ученическое сочинение стали последней каплей в чаше терпения работников конторы, которая курировала в стране буквально всё, в том числе и просвещение.
И как-то в мае восемьдесят второго года Серафиме понадобилось решить какой-то вопрос с директором школы. Но дальше порога кабинета она не пошла, потому что напротив директрисы сидела незнакомая Серафиме женщина. Судя по всему, разговор между ними был очень серьёзный. Директриса даже не взглянула на Серафиму, а вот незнакомка, красивая и ещё молодая женщина, прервав беседу, остановилась на учительнице взглядом долгим и внимательным. Красавица была в штатском, но военная выправка ощущалась даже в положении сидя. Серафима извинилась и прикрыла дверь. Конечно, у страха глаза велики, но показалось почему-то Серафиме, что незнакомка из той влиятельной конторы и что речь в кабинете шла о ней, Серафиме.
Директриса решилась на разговор с ней только за несколько дней до выпускного вечера. Не готовая говорить начистоту, пряча глаза, разговор она начала издалека, кажется, с вопроса о здоровье своей любимицы. Серафима поняла всё, с ней случаются такие прозрения. И она решилась помочь директрисе… Надо было видеть благодарные глаза этой пожилой женщины! И вообще, говорила директриса в тот день больше глазами. Серафима тут же написала заявление об отпуске с последующим увольнением. Положив заявление в стол, директриса закрыла кабинет на ключ, достала бутылку коньяка и лимон с сахаром. После двух рюмок она не выдержала и расплакалась. Серафима деликатно ждала, когда директриса справится с нервами, и думала о том, как примерно могли давить на неё. Возможно, дали понять откровенно, грубо: мол, не освободишься от Серафимы – так и партбилет положишь на стол, и с должностью директора расстанешься. Розалия Гариповна была посредственным преподавателем, но она родилась, чтобы работать директором школы. Поверь мне, Ваня, это была совершенно замечательная директриса, её педагогические способности реализовались именно в этой должности. Расстались они друзьями, до сих пор иногда перезваниваются.
С сентября восемьдесят второго года Серафима стала работать в областной библиотеке. Так сорокатрёхлетняя женщина, привыкшая к совсем иным рабочим нагрузкам, кумир старшеклассников, оказалось в тихой заводи.
В один из ноябрьских дней того же года отгремели орудийные залпы, отгудели гудки по Лёне Сиськи-Масиськи. Державой стал править Юрий Замкнутый. Правил всего  месяцев пятнадцать, к тому же двенадцать из них был смертельно болен. У меня нет времени даже коротко остановиться на этом периоде и на личности нового красного царя, мой регламент истекает. Замечу только, что при Юрии Замкнутом, человеке, по всей вероятности, совсем не ординарном, опять забрезжила возможность эволюционного преобразования общества, то есть, повторяю, без крови, без лишённых крыши над головой, без развала страны, без утраты хозяйственных связей, которые складывались на протяжении даже не десятилетий, а веков. Но не сбылось, опять не сбылось. Один близкий друг нашей семьи несколько лет назад, когда в стране в который раз пролилась кровь, сказал печально, сидя в этой комнате: “Нет, путь наименьших потерь – это не наш путь”.
И опять, стало быть, похороны на главном кладбище страны. На смену Юрию Замкнутому пришёл Костя Сутулый, человечек незаметненький, старенький, больной. Протянул в должности царя чуть больше года.
Весной того года, в котором ты, Ваня, родился, на троне красном оказался Михаил Баюн. Относительно молодой, в ту пору ещё румяный и с блестящими глазами, весь такой живой. И стал он разъезжать по стране и сказки рассказывать. Сказки об ускорении и перестройке. И со временем сказки его становились всё слаще и заманчивее: про гласность, плюрализм, демократию, общечеловеческие ценности. Для многих он стал тогда надеждой, многие ему поверили настолько, что простили ему лихую каваллерийскую атаку на пьянство с её вырубленными виноградниками и первыми трупами. А потому поверили, что он не только сказки рассказывал, но и добрые дела делал. Он положил конец войне в одной несчастной, истерзанной южной стране, прекратил эту бессмысленную бойню, начатую ещё при Лёне Сиськи-Масиськи. В диалоге с культурными странами он положил конец традиционной для кремлёвских паханов уличной тональности типа “Полезете – в лоб получите!” При нём некогда унылые, серые, однообразные газеты и журналы стали разноцветными, живыми. При нём стали разгребаться завалы лжи, накопленные за семь десятилетий. Никогда раньше страна и нация не узнавали о себе столько правды, сколько они узнали на крохотном – длиною всего в шесть лет – временном отрезке. Конечно, право подведения итогов всегда принадлежит будущему, но вот сегодня мне кажется, что главный и безусловно положительный итог перестройки – это та мощная образовательная школа, через которую прошли все, кто способен думать и учиться. А когда не стало государства, которым руководил Михаил Баюн, его вынудили уйти в отставку. Ушёл он тихо, и тихий этот уход был, пожалуй, последним добрым делом Михаила Баюна. Ведь за редчайшим исключениями, цари, тем более цари красной выучки, никогда вот так не покидали престол. Михаил Баюн ушёл, не пытаясь оказать сопротивление ходу обстоятельств, потому что понимал, чем может закончиться гражданская война в ядерной стране.
Сильно усечённой державой стал править Боря Уральский. Впервые в истории этой страны новый царь стал царствовать с благословения бо;льшей части народа. Тогда многие ликовали: вот теперь у нас всё будет путём, теперь прорвёмся!
Но демократия, не обеспеченная золотым запасом культуры, всегда обречена превратиться в дерьмократию. Опыт последних четырёх лет очень печальный. Под прикрытием Бори Уральского один его министр в одночасье обесценил все трудовые сбережения населения страны. У бухгалтера Агафона и учительницы Серафимы были на книжке кой-какие деньги, которые они, отказывая себе в необходимом, копили на свадьбу дочери. Супруги закрыли книжку, когда на эти деньги можно было купить некоторое количество кофе и сигарет. Вот случись сейчас что-нибудь, придётся что-то продавать. Есть люди, которые кивая на нынешнее изобилие на прилавках, самым искренним образом называют акцию того министра по отпуску цен на свободу подвигом. Если это и подвиг, то очень своеобразный. Подвиг – грех. Ибо грех совершать подвиг за чужой счёт. Ты знаешь, Ваня, я всё чаще склоняюсь к мысли, что прав был Ганди, утверждавший, что без опыта страданий невозможен полноценный человек. Не думаю, что дело было только в генах, которые унаследовал тот министр от своего деда, красного командира, расстрельщика – чоновца, рубаки времён Гражданской войны. Этот пухленький мальчик потому стал рубакой своего времени, что родился он в благополучной номенклатурной семье и весь его жизненный опыт, от столично-артековского детства до кресла премьера, никогда не был омрачён страданием.
Под прикрытием Бори Уральского другой его министр так повёл вверенное ему дело приватизации, что львиная доля национального богатсва сосредоточилась в руках нескольких процентов. Бывшая номенклатура всех уровней, от секретарей ЦК партии, комсомола до красных директоров, быстро отправилась от испуга, испытанного летом-осенью девяносто первого года, и быстро смекнула, в чём суть текущего момента. И все эти вурдалаки, большие и малые, все эти носители беспокойных комсомольских сердец так впились в предложенный им историей пирог, что все эти годы только хруст и чавканье, хруст и чавканье по всей стране!
Промышленность, за исключением добывающих отраслей, развалена, заводы и фабрики фактические банкроты, конверсия в ВПК не удалась, тлеют предприятия даже абсолютно гражданские. Зарплата не выдаётся месяцами, а кое-где уже годами. Но издыхающая, не работающая промышленность штука пострашнее, чем невыдача зарплаты, намного страшнее. И не потому, что у народа есть большой опыт работать за галочку, за трудодень, а потому, что первое – причина, а второе – только следствие. Учёные, эта важная составная нашего национального богатства, покидают страну, потому что унижены до предела. Ведь какой-нибудь молодой клерк, закончивший какой-нибудь учётно-кредитный техникум и работающий в коммерческом банке, получает в несколько раз больше доктора наук. И бегут они, бегут готовые работать даже на тех гадов, на которых работать большой грех, за который им придётся отвечать перед Богом и людьми. А когда та часть интеллигенции, которой некуда бежать, потому что она никому не нужна, начинает жаловаться на свою участь, то вчерашне-нынешние хозяева жизни отвечают им с издёвкой и весёлыми искорками в глазах: господа хорошие, за что боролись, на то и напоролись, вздыхали вы по свободе, так будьте сыты ею! И армии, способной защитить страну в момент реальной опасности, у нас тоже нет. Доказательством тому события последнего времени, красноречивее и не надо. Двумя полками за два часа… Как бы не так! И вся надежда в случае угрозы извне – наше ядерное оружие, а стало быть, мы оказались ещё опаснее для мира, чем были вчера.
Наше общество стало уголовным как никогда раньше. Обыватель часто связывает разгул уголовщины с разборками на улицах и той многочисленной молодой сволочью, которая разъезжает на иномарках по улицам наших городов на предельных скоростях и кричит зазевавшемуся пешеходу с авоськой в руках: “Куда, козёл, прёшь!” Но это поверхностный взгляд. Произошло событие чрезвычайное, историческое: уголовщина ле-га-ли-зо-ва-лась! Она вышла на свет белый из своих “малин”, она, делегируя своих представителей в политику и экономику, всего за несколько лет просочилась на все этажи федеральной власти и региональных властей, она пересекла государственные границы страны, чтобы на мировых просторах обрести ещё больше силы и влияния.
Что ещё сказать о Серафиме… С той поры, когда её вышвырнули из школы как котёнка, она тлеет, тлеет все эти последние тринадцать лет. Господи, начать тлеть в сорок три года! Примерно в таком возрасте Джон Кеннеди стал президентом, примерно в таком возрасте Солженицын явился в литературу…
– Варенька, успокойся! – не выдержал Алексей Алексеевич. – Не забывай, в какой стране жил Кеннеди, не забывай, что судьба Солженицына не типична для России, гораздо типичнее судьба Шаламова, скончавшегося в доме старости. Успокойся, Бога ради!
– Не волнуйся, Лёша, сам не волнуйся. Дай поставить точку. Сегодня, друзья мои, я понимаю совершенно ясно, отчётливо: лучшие уроки Серафимы не состоялись, они могли быть только впереди. Думаю, лучшие её уроки пришлись бы на конец восьмидесятых и первую половину девяностых. Но перестройка не востребовала Серафиму. Как любое начинание сверху, она и не могла востребовать её. Из людей порядочных и одарённых перестройка востребовала, возможно, лишь считанные единицы, к тому же сделала она это единственно ради престижа своего. Так что на гребне перестроечных и постперестроечных лет оказалась та сволочь и полусволочь, которая и раньше сидела на коне.
Физические недуги стали одолевать Серафиму, когда ей едва перевалило за пятьдесят. Она вынуждена была уйти на пенсию раньше положенного срока.
У Серафимы рядом с семейным фотоальбомом находится папка, где отцовские весточки с фронта, письма матери, извещения о смерти родителей, отцовский кисет, некоторые рисунки Ксении. Есть ещё несколько пухлых папок, в которых хранятся лучшие из лучших сочинений, написанных её учениками. И есть три общие тетради, где учительские заметки Серафимы, которые она назвала “Размышлениями педагога и словесника”. Альбом, папку, ученические сочинения и “Размышления” Серафима оставит тебе, Ваня, когда придёт срок. Полагаю, это не единственное, что она оставит тебе…
Вот я начала свой рассказ о Серафиме с того, что она родилась в одном тоталитарном царстве, несвободном государстве. На протяжении двадцати лет работы в школе Серафима пыталась внести свой посильный вклад в дело преобразования этой страны в страну более свободную, более культурную и милосердную. Но весь её труд, как и труд подобных ей, где и кем бы они ни работали, оказался, как мне кажется, зряшным. Как мне кажется, Серафима и подобные ей проиграли. Случилось очередное поражение в бесконечной битве за страну. И Серафима, усталая, разочарованная, отпламеневшая, оставляет тебе, Ванечка, эту трудную, упорно не желающую меняться страну.
Да, Ваня, теперь надежда на тебя и тебе подобных. Быть может, в том, что ты родился весной восемьдесят пятого, есть какой-то знак, очень важный. И не уезжай, Ваня, на Запад. Я никогда не страдала квасным патриотизмом, но повторяю, заклинаю: не уезжай на Запад, как бы тяжело тебе здесь ни пришлось! Пусть туда бегут слабые люди, простые, но ты, Ванечка, надежда наша, не уезжай. Ведь эти пространства сотворили тебя – через твоих родителей – с такой любовью! Для себя сотворили. Ты, с твоей одарённостью, русско-татарской кровью, весь принадлежишь этим пространствам, ты неотъемлемая частица их.
И ещё  скажу, теперь уже последнее моё напутствие. Оно демографического характера. По-разному умирает культура. Смерть культуры – это не только сожжение Киева Батыем, это не только инквизиторские суды над Коперником, Галилеем, не только уничтожение кремлёвскими бандитами цвета русской интеллигенции и русского крестьянства, не только книжные костры Геббельса, не только мракобесие иранских аятолл, этих современных инквизиторов. Смерть культуры – это, если можно так выразиться, ещё и демографическое поведение культурных людей. Очень опасное поведение, если рассматривать его на фоне неукротимой плодовитости наших шариковых и зарубежных. Культурные люди всё реже идут на рождение второго ребёнка, а ведь два ребёнка – это всего лишь простое воспроизводство. А есть такие, кто вообще не оставляет после себя никого! Ваня, ты непременно женись, когда подойдёт такой момент. И непременно оставь после себя детей, как можно больше оставь. С одним-то проколоться можно… Не думай, что твоё семя принадлежит исключительно тебе и что ты волен обращаться с ним по своему усмотрению. Не ты его сотворил, не тебе его губить.
Теперь два слова о жанре. Сказки не получилось, об этом я предупредила в самом начале. Но что получилось?.. А получилось что-то вроде наказа или завещания. Его, Ваня, и понесёшь домой. Но только после чая. Лёшенька, ты поставишь чай? Я заработала это?
– Заработала, – ответил Алексей Алексеевич, внимательно вглядываясь в усталое и заметно посеревшее лицо супруги, но с места не встал. Улыбнувшись, он спросил: – Варенька, почему ты нарекла Гитлера Готтентот-Задом? Ты вспомнила “Крейцерову сонату”, реплику Позднышева в адрес задницы того типа с миндалевидными глазами?
– Догадливый ты, Лёша. Я давно обратила внимание на то, что у Гитлера по-женски развитый зад. Таков он в фильмах документальных и художественных. Ваня, а какие у тебя вопросы? Ведь их должно быть много.
– Да, тётя Варя, много. Но я не задам ни одного прежде всего потому, что вижу, как вы устали. Прошу простить меня за цену, которую вы заплатили, чтобы рассказать о Серафиме. Я сам отвечу на свои вопросы, когда долгое время буду переваривать ваш рассказ, в котором я понял самое главное. Помогут словари, поможет время. И спасибо вам не только за рассказ о Серафиме, спасибо и за отношение ко мне. Пожалуй, никто не относится ко мне с такой степенью серьёзности, как вы. Итак, я долго буду переваривать ваш рассказ, а сейчас, в порядке мгновенной реакции, только несколько реплик, если позволите…
– Непременно, – сказала Варвара Трофимовна.
– Вот вы назвали труд Серафимы и ей подобных трудом зряшным. И только на том основании, что страна-глыба, над преобразованием которой Серафима и ей подобные трудились, оказалась, по вашему мнению, им не по силам. На мой взгляд, нет ничего зряшного в этом мире, любое действие, со знаком “плюс” ли оно или со знаком “минус”, всегда имеет последствия. Лично для меня эта истина настолько очевидна, что она не нуждается в доказательстве посредством какого-нибудь лабораторного опыта. Это первое, что я хотел вам сказать…
– Второе, третье, дальше! – тихо, но с чувством попросила Варвара Трофимовна.
– Вот вы назвали Россию страной трудной, упорно не желающей меняться. Судя по вашему сегодняшнему рассказу и некоторым вашим прошлым высказываниям, Россия всегда сопротивлялась изменениям, так сопротивлялась, словно сохранение своей сущности ей всегда было дороже всего остального. Но, судя по вашему же рассказу, Россия всё-таки меняется. Пусть очень медленно, с отступлениями, но меняется. Вы раньше неоднократно говорили, называя имена конкретных исторических деятелей, что изменения в стране происходят только по воле верхов. Но ни Александр Второй, ни Михаил Горбачёв просто не состоялись бы в том качестве, в каком они всё-таки состоялись, если бы не те импульсы, которые шли снизу, от общества. А рождение этих импульсов я не представляю без людей, похожих на вас, тётя Варя. Пусть людей, похожих на вас, мало, очень мало, но без вас, без этой малочисленной породы жить было бы невозможно. Вы и подобные вам как кислород, без которого нация задохнулась бы. Нация без таких людей, если выражаться языком моего дедушки, просто скурвилась бы окончательно. Доказать это математическим путём невозможно, но это так.
И последнее. Ведь вы рассказали не только о судьбе Серафимы. Вы изложили своё видение истории страны от Крымской войны до сегодняшнего дня. И говорили вы о главном, самом главном, всё остальное отбрасывая как мусор. И на эту повесть ушло примерно два часа, всего два. Плотность вашего рассказа впечатляет. Вот в какой вы форме в свои пятьдесят пять. Да, вы были правы, когда сказали, что ваши лучшие уроки не состоялись, что они могли быть только впереди. Страна, в которой не реализуются таланты, лучшие её люди, вызывает много разных чувств, но главные из них такие: жалость, брезгливость и, конечно же, страх.
Ваня замолчал, и в комнате опять надолго воцарилась тишина. Опять супруги пристально смотрели на мальчика. Тишину нарушила Варвара Трофимовна:
– Ваня, я давеча ошиблась… Ты растёшь не по часам, а по минутам…
И вновь Ваня улыбнулся.
– Всё-таки придётся, тётя Варя, высказаться по поводу своего вундеркиндства. Правда, всего лишь одно соображение. Дело в том, что я умею слушать других. А уметь слушать других – это важная часть умения, способности всматриваться в мир. Есть люди, несомненно одарённые, которым никогда не реализовать свою одарённость только потому, что они умеют прислушиваться только к себе, умеют всматриваться только в себя. Из таких людей никогда не получится ни автор романа “Жизнь”, ни автор теории относительности.
– Наверное, ты прав, – сказала Варвара Трофимовна. Алексей Алексеевич сказал, вставая из-за стола:
– Он прав без всяких “наверное”. Я пошёл готовить чай.
Варвара Трофимовна попросила:
– Самовар, Лёшенька, поставь самовар! Пусть электрический, пусть без угольков, но так хочется посидеть за самоваром!
А Ваня попросил Варвару Трофимовну:
– Тётя Варя, пока дядя Лёша готовит чай, послушаем Баха в интерпретации Стоковского. Мне так понравилось в прошлый раз.
– Послушаем. Только убавим звук. Сегодня воскресенье, многие соседи дома.
– Но время ещё детское…
– Ванечка, соседей раздражает не громкая музыка, их-то музыка погромче. Их раздражает всё непонятное, им недоступное. Их раздражает культура.
– Тогда, тётя Варя, как-нибудь в другой раз, когда соседи будут на работе. Баха нельзя слушать с оглядкой.
После чаепития, затянувшегося на целый час, случилась маленькая сценка, которую Алексей Алексеевич запомнил хорошо. Супруги стояли в прихожей, их маленький друг менял шлёпанцы на свою обувь. Взяв с трюмо приготовленную для него книгу, на обложке которой была изображена в полёте нагая женщина, Ваня стал прощаться. Как всегда, Варвара Трофимовна расцеловала мальчика в щёки, а потом перекрестила его, чего не делала никогда. Ваня тоже поцеловал Варвару Трофимовну в щёки, затем после некоторого колебания поцеловал её в лоб, чего не делал никогда. Варвара Трофимовна только опустила глаза. Всхлипнуть она позволила себе, когда за мальчиком закрылась дверь, а супруг пошёл на кухню. Но Алексей Алексеевич услышал этот тихий всхлип.

Не вставая с пенька, Алексей Алексеевич подбросил в костёр немного хвороста и закурил. Сегодня он курил больше обычного. Впрочем, теперь это не имело никакого значения, ровно никакого. Докурив сигарету, бросил окурок на край костра. Когда сигаретный фильтр стал пеплом, Алексей Алексеевич вновь погрузился в воспоминания. Июнь 1995 года… Чернее тех июньских дней не было ничего в его жизни.



ГЛАВА 3
“ТЫ В КОМНАТУ ВОЙДЁШЬ…”
Ещё в мае обычное беспокойство Алексея Алексеевича за супругу стало перерастать в тоску и страх. Приступы меланхолии у Варвары Трофимовны случались всё чаще и длились всё дольше. Порой её до крайности раздражал какой-нибудь пустяк, на который раньше она не обратила бы никакого внимания. О дочери Варвара Трофимовна заговаривала редко, хотя мысли о ней не отпускали её. Алексей Алексеевич знал, что всю вину за нравственный выбор Дарьи Варвара Трофимовна взяла на себя. “Она приняла эту жизнь, она пошла по жизни с ними… Дарья – это моё последнее поражение,” – сказала она однажды Алексею Алексеевичу. Могла бы и не говорить, он давно научился читать её мысли. И Алексей Алексеевич, не способный облегчить внутренних терзаний супруги, с каждым днём всё больше брал быт на себя, а ко всем проявлениям раздражительности Варвары Трофимовны относился с терпением скорее родительским, чем супружеским. А ведь в тех проявлениях раздражительности дело доходило порой до какого-то психоза.
Как-то в начале июня возвратился Алексей Алексеевич с работы домой. Ещё у порога он отчётливо услышал раздававшиеся в библиотеке звуки одной популярной совковой песни. Ну, той самой, в которой один жизнерадостный тип громогласно сообщает всем, что он собирается на недельку в Комарово. “Как Варя, с её нервами нынешними, не выключит этот шлягер?” – подумал Алексей Алексеевич, запирая дверь. По-видимому, Варвара Трофимовна расслышала приход мужа, потому что из библиотеки донёсся её крик:
– Лёша, Лёшенька, Лёша!
Крик был настолько истерическим, что Алексей Алексеевич моментально оказался рядом с женой. Лежавшая на диване Варвара Трофимовна показала пальцем на приёмник, стоявший на столе, и закричала супругу:
– Комарово! Комарово!..
Алексей Алексеевич растерялся и как-то разом взмок. Со стороны приёмника уже не солист, а целый хор грозился посетить Комарово, а со стороны супруги такое исступление…
– Комарово! – продолжала кричать она. – Этот пижон там до второго! Но причём тут я! Выключи, Лёшенька, Бога ради!
Только тут Алексей Алексеевич догадался выключить приёмник. Присев на диван, нежно обнял супругу, которую трясло.
– Варенька, тебе воды?
– Да! И корвалол тоже!
Варвара Трофимовна приняла корвалол, выпила целый стакан воды, но дрожь ещё долго не оставляла её. Алексей Алексеевич начал гладить супругу по спине успокоительными движениями, потом спросил, кивнув на приёмник:
– Почему не выключила сама? Плохо себя чувствуешь?
– Да, Лёша. После обеда стало хуже. Поела-то всего ничего, а стало хуже. Побоялась встать с дивана. Как-то врасплох застало меня это “Комарово”.
Алексей Алексеевич всмотрелся в приёмник, приобретённый ещё в семидесятые годы.
– Это “Маяк”?
– “Маяк”, Лёша, это всё “Маяк”! – пожаловалась Варвара Трофимовна.
“Как ребёнок жалуется,” – подумал Алексей Алексеевич и сказал:
– А зачем ты его слушаешь?
– Я включаю его редко, только временами. Наверное, делаю это потому, что человеку свойственно верить и надеяться. Иногда кажется мне, что он вот-вот выдаст что-то хорошее, чего нет в нашей фонотеке, чего я давно не слушала. Но в ответ на ожидания опять звёзды старые, негасимые, непотопляемые, как режим, вскормивший их, и звёзды более молодые, но которые тоже плоть от плоти дети режима. То есть опять Антонов, Кобзон, Пугачёва, Ротару, Киркоров и тот, который в нос поёт, лохматенький такой…
– Леонтьев, поди, – подсказал Алексей Алексеевич.
– Возможно. И опять ушла последняя электричка, опять бредущий по шпалам, опять мильон, мильон, мильон алых роз, опять я, ты, он, она… Но иногда, Лёша, услышишь опусы, рождённые, по-видимому, не так давно. Прелюбопытные, если рассматривать их как свежую информацию о нравственном состоянии общества…
– Например? – спросил Алексей Алексеевич, не переставая гладить супругу по спине. Он был доволен, что Варвара Трофимовна начинает выходить из состояния истерики.
– А ты послушай, – улыбнулась она. – Одна пейзаночка (нынешняя, совковая, разумеется) поёт своему пейзану, невозмутимо так поёт: “Ты скажи, ты скажи, чё те надо, чё те надо, может, дам, может, дам, чё ты хошь!..” Каково!
– Превосходно, браво, бис! – весело отреагировал Алексей Алексеевич.
– А на днях, Лёшенька, я слышала такое… – тут Варвара Трофимовна нахмурила брови и, размахивая кулачком в такт мелодии, пропела: – “Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке серый селезень плывёт, ай-люшеньки, ай-люшеньки, серый селезень плывёт!..” И показалось мне, Лёша, что в мужских голосах, исполнявших песенку, смахивающую больше на марш, есть какая-то угроза, агрессия… И мощь там всё нарастает и нарастает. Тебе не кажется, что песенка эта станет со временем маршевой песней отрядов патриотов?..
“Эх, не в ту степь заехали, опять не в ту степь…” – уныло подумал Алексей Алексеевич и, продолжив мягкий массаж спины супруги, заговорил:
– Варенька, нельзя ждать от “Маяка” то, чего тебе он никогда не даст. “Маяк” – это радиостанция, ориентированная на миллионы. Отсюда его совково-пейзанский репертуар. Эстетические вкусы “Маяка” могут меняться только с изменениями вкусов миллионов. Относись к нему как к зеркалу, в котором отражается физиономия большинства, спокойно относись. Ты же, Варенька, понимаешь, что у тебя не может быть твоей радиостанции. И к этому факту надо относиться спокойно, с достоинством. Но ты подобрей взгляни на аудиторию “Маяка”. Ведь у большинства его слушателей не было многого из того, что было у тебя. Родом ты из элитной части русского крестьянства, на формирование которой ушла прорва времени, целые века. Тебя воспитала и образовала Дарья Владимировна, дворянка по происхождению, интеллигент, филолог экстракласса, артистическая натура. А что у них было?.. Ты подобрей на них взгляни, тогда лояльней будешь относиться к их музыкальным пристрастиям.
– Какой ты мудрый у меня, Лёшенька, мудрый и добрый, – откликнулась притихшая Варвара Трофимовна. – Только не переставай гладить спину, это так успокаивает. Интересно, в каком качестве состоялись бы все эти композиторы и певцы, коли б не семнадцатый?
– Ты знаешь, Варенька, я не перестаю удивляться, когда некоторые из них покусывают время от времени советскую власть. Ведь она им расчистила дорогу. Огнём и мечом расчистила. Не будь катастрофы семнадцатого, их, в лучшем-то случае, ждала бы карьера уездных знаменитостей, кумиров трактирной публики. В больших столичных залах, в больших студиях звучали бы иные голоса и мелодии. Варенька, ты испугала меня, я даже вспотел от страха. Ты поосторожней с “Маяком”. Слушай “Свободу”.
– Нельзя слушать “Свободу” постоянно, вот уж никак нельзя.
– Постоянно нельзя, – согласился Алексей Алексеевич. Он продолжил успокоительные поглаживания по спине, так как в голосе супруги вновь появились капризные нотки. – Кстати, а что тебе больше нравится в её передачах?
– Сразу трудно сообразить, там много интересных передач. Парамошу люблю слушать…
– Это который Борис? – с улыбкой уточнил Алексей Алексеевич.
– Да. Сдаётся мне, он из тех, кого зовут последними из могикан. Но рычит, а не говорит, как микрофон терпит. И кажется мне, он любит себя, – почти по-детски пожаловалась на “Парамошу” Варвара Трофимовна.
Алексей Алексеевич опять не удержался от улыбки.
– Ну, Варенька, орлу полёта Парамоши можно простить этот грешок. Обычное это дело, оно из области “ай да Пушкин, сукин сын!” Кстати, Варя, если радиожурналист, в каком бы жанре он ни работал, воспринимается ещё при жизни как последний из могикан, то он действительно многого стоит. Так было с Анатолием Гольдбергом, Уилисом Кановером. А что ещё любишь  слушать?
– Очерки Стреляного. И вообще, люблю отдыхать на его славянских интонациях. А иногда, Лёша, не знаешь, смеяться или плакать…
– Это когда же?
– Это когда у микрофона оказываются какая-то Аллочка и какой-то Игорёк, но не тот, который Померанцев. Наверное, они не из штата радиостанции. Они так забавно чирикают на “Свободе”: чирик-чирик, чирик-чирик! Вроде бы по-русски говорят, а не поймёшь. Порой стыдно становится за свою непонятливость.
– Ну, Варя, то наверняка молодёжь. Пытаются утвердиться, идя непроторёнными тропами…
Прошло ещё несколько минут в разговоре и от раздражительности, капризности Варвары Трофимовны не осталось и следа. Более того, она даже смогла взглянуть на ситуацию как бы со стороны, когда сказала:
– Лёша, у тебя природные задатки первоклассного психотерапевта – так ты умеешь привести человека в чувство.
Алексей Алексеевич только улыбнулся на комплимент.
– Варя, сейчас я приму душ, потом будем ужинать. Во время ужина послушаем, как самые именитые джазовые леди поют Дюка Эллингтона. А после ужина послушаем что-нибудь из эпохи Высокого барокко. И обязательно что-нибудь из русского романса…
– Валерия Агафонова, Лёша!
– Его-то непременно. Вот устроим себе такой музыкальный вечер. У нас нет и не может быть при нашей жизни своей радиостанции, но, слава Богу, у нас есть своя фонотека.
Во время ужина супруги наслаждались голосами Фитцджеральд, Воан, Шерилл, Холидей. А вот послушать в тот вечер музыку барокко и русский романс им не пришлось, потому что позвонила сестра Варвары Трофимовны.
Ксения Трофимовна радостно сообщила супругам, что её сын купил дачу на правом берегу Волги. Туда езды на машине всего час или чуть больше, а место почти пустынное, рядом всего-то несколько соседей. Двухэтажная дача стоит на отвесном обрыве, прямо-таки гончаровском, вид захватывающий! Дача не требует ремонта (только обои поменять и ещё кой-какая мелочёвка), а потому уже в середине июня Ксения Трофимовна с супругом и внуками будут там. Сын и невестка безустали вкалывают, приезжать на дачу будут только в конце недели, но это не имеет значения, так как места там хватит всем. Так что, дорогие Варя и Лёша, готовьтесь приехать к нам где-то в середине июня. Лёша проведёт у нас свой очередной отпуск, а ты, Варя, будешь у меня в полоне аж до осенних грибов!
Положив трубку, Варвара Трофимовна восхитилась своим племянником:
– Молодец этот Сергей! Ведь знает, прекрасно понимает, что дачничать ему дело не даст. Долго не даст, трудно сказать, как долго не даст. Для родителей купил. И для детей, конечно.
Потом супруги пошли на кухню, чтобы выпить кефир. За кухонным столом Варвара Трофимовна стремительно входила в то восторженное состояние, которое потом продлится несколько дней. Уже завтра, сказала она, надо начать подкупать продукты: гречку, овсяные хлопья, рис, подсолнечное масло и всякое другое. Ксения запретила беспокоиться относительно продуктов, но как поедешь с пустыми руками, совесть надо иметь!
А когда Варвара Трофимовна покончила с “прозой”, она начала мечтать:
– Ах, Лёшенька, я так живо представила себе это место, эти пять-шесть дачек на крутом обрыве, эти несколько лодок внизу! Давно не была на Волге, но полагаю, что история не обошла её стороной. Наверняка и теплоходов поменьше, и барж, и, возможно, чаек тоже. Печаль, запустение и тишина. Но мы и этим будем любоваться, так уж, наверное, устроен российский человек. Мы будем спускаться с тобой с обрыва к лодкам и там, на камешках, подолгу сидеть. Мы будем слушать время… Я догадываюсь, что время – это самое таинственное из всего сотворённого Богом. Быть может, это самое гениальное Его изобретение, ибо только необратимость времени может удерживать человека и человечество в целом от разрушения и саморазрушения, только это свойство времени способно напоминать человеку о том, что в его жизни не бывает черновиков, что в ней всё набело. К чему я заговорила о времени?.. Я потеряла ниточку… Наверное, к тому заговорила о времени, Лёша, что там придётся нам отметить тридцатилетие. Ты непременно завтра же купи две, а то и три бутылки шампанского…
– Куплю, Варя, куплю, я уже начал откладывать на эту дату.
– Две бутылки, Лёша, мы откроем на дачной террасе, когда вечером всей компанией сядем отмечать эту дату. А вот другую, первую, мы откроем в тот день утром, когда вдвоём спустимся к лодкам. Ты разведёшь маленький костёр и тогда мы её разопьём. Я собираюсь пить на равных. Захмелев, я поцелую тебя, как целовала тридцать лет назад. Кстати, Лёша… Мне трудно судить о том, какой я была любовницей для тебя, но факты, как мне кажется, против меня. Я ведь и в молодые наши годы не уделяла тебе должного внимания. Ты часто засыпал, когда я засиживалась с тетрадями, поурочными планами, всякими заметками…
Алексей Алексеевич прервал супругу:
– Варенька, не надо! Ты была замечательной любовницей. Нежной, деликатной, романтичной.
– Спасибо тебе, милый, спасибо! Но почему – была?..
И через минуту-другую супруги были в спальне. Их страстные любовные игры остались давно в прошлом, Алексей Алексеевич давно уже, считаясь со здоровьем супруги, занимался любовью с нею, когда это случалось, нежно и тихо, так тихо, что звуки их близости не услышали бы в соседней комнате. Впрочем, этому они научились за годы жизни в одной квартире с Зинаидой Сергеевной и дочерью. Глядя в глаза, навсегда прекрасные для него, Алексей Алексеевич медленно пошёл в раскачку, слаще которой нет ничего на свете. Закончил по-молодому, слишком по-молодому: быстро и обильно. Так орошают женщин мужчины, чей запас ещё далеко не иссяк.
Не знал, не мог знать Алексей Алексеевич, что в тот вечер он в последний раз любил супругу. И слава Создателю, что не мог знать. О подобном человек не должен знать, как не должен знать о последнем своём часе.
На протяжении нескольких дней Варвара Трофимовна находилась в том приподнятом, почти восторженном состоянии, в которое её привело предложение сестры провести лето на Волге. Она составила список продуктов и постепенно покупала их. От хождения по свежему воздуху лицо её заметно порозовело, к тому же в свободное время она сидела на балконе и подолгу смотрела на правый берег Волги, который хорошо просматривался в ясную погоду, поскольку девятиэтажка стояла на одном из самых возвышенных мест города. С выражением на лице то улыбчивым, то задумчивым Варвара Трофимовна всматривалась в поля и леса близкого Правобережья.
Нет, всё-таки далёкого, очень далёкого… Однажды утром позвонила по телефону дочь. Звонила из аэропорта. Дарья сказала, что они с мужем улетают в Будапешт. Три недели в Венгрии уйдут на отдых и некоторые деловые встречи. Дарья извинилась, что не смогла заехать к родителям проститься, пообещала навестить их сразу по возвращении. Не привезти ли вам чего-нибудь особенного, мадьярского, спросила она. Варвара Трофимовна попробовала пошутить: привези в какой-нибудь ёмкости мятежный дух мадьярский, я окроплю им наши улицы, на которых царствуют безразличие и усталость. А закончила серьёзно, сухо: у меня с твоим отцом есть всё, есть самое главное, а остальное – от лукавого. На том мать и дочь простились. Свой венгерский адрес Дарья не назвала.
После этого звонка настроение Варвары Трофимовны резко изменилось. В тот день она бралась то за одно дело, то за другое. И на балкон в тот день не выходила, ибо леса и поля Правобережья её уже не интересовали.
За вечерним чаем она спросила у притихшего супруга:
– Лёша, тебе доводилось слышать что-нибудь о разборках русской мафии в Венгрии?
Алексей Алексеевич только пожал плечами. Не дождавшись ответа, Варвара Трофимовна сказала с болью:
– А ведь Дарья в свои двадцать пять может оказаться вдовой. В одной из так называемых деловых встреч Андрея могут… А из него, с его-то напором, спортивным талантом, трезвостью, амбициями, мог получиться замечательный тренер, лучший в городе. Да что за жизнь наступила! Это прекрасно, когда человек рискует ради большой и чистой идеи. Но – ради злата, денег, мани! Впрочем, это точка зрения человека из прошлого…
Чаепитие заканчивали супруги молча, но прежде, чем отойти от стола к мойке, Варвара Трофимовна сказала:
– Дарья не была у нас недели две. И не приехать к родителям проститься… Лёша, Лёша! В кого она у нас такая деловая, жёсткая и холодная как… как рыба?! Да отвечай же!
– Не знаю, – тихо сказал супруг.
Варвара Трофимовна не спала всю ночь, забылась только под утро, а потому Алексей Алексеевич не стал её будить перед уходом на работу. Едва прикоснувшись губами к щеке Варвары Трофимовны, он вышел из спальни. Слава Создателю, Алексей Алексеевич не знал, не мог знать, что он в последний раз поцеловал живую супругу.
Картина происшедшего в тот самый страшный в жизни Алексея Алексеевича день станет для него достаточно ясной лишь через некоторое время. А было всё так. Варвара Трофимовна встала с постели поздно и не освежённой несколькими часами забытья под утро. По-видимому, она не находила себе места в душной квартире, и, решив, что обед, скорый и лёгкий, можно приготовить за час до прихода мужа, пошла на улицу, чтобы прогуляться и заодно купить в магазине самое необходимое. Вышла примерно в первом часу. По-видимому, двухчасовая прогулка в посадках, расположенных неподалёку, не дала ожидаемого эффекта, и возвращалась Варвара Трофимовна домой в таком состоянии, при котором лучше всего не замечать ничего и никого. Но она заметила. Есть, есть что-то неотвратимое в движении человека к старухе с косой. Во дворе Варвару Трофимовну ждала погибель от того человеческого мусора, от шантрапы той, предки которой, будучи шантрапой ещё комбедовской, деревенской, когда-то погубили её дедушку и бабушку по отцовской линии, а позднее и её мать. Теперь пришла очередь Варвары Трофимовны.
Дворовые завсегдатаи… Любой сколько-нибудь наблюдательный человек знает, что этой публики у нас всегда было предостаточно, что она такая же неотъемлемая черта нашего быта, как разбитые телефоны-автоматы или мертвецки пьяный мужичок на обочине дороги. Если раньше завсегдатаями двора были люди в основном пожилые, не работающие, то с остановкой заводов и фабрик контингент любителей свежего воздуха значительно помолодел. Скамейки практически у каждого подъезда современного дома, а кое-где и самодельный столик стоит за пределами пешеходной дорожки и проезжей части улицы. И сидят на тех скамейках и за теми столиками одни и те же люди. В хорошую погоду сидят часами. Ведут разговоры, иногда молчат, разглядывают прохожих. Время от времени одни уходят, на их место приходят другие, так что скамейки редко пустуют. И вся эта скамеечная жизнь продолжается весь день, а ближе к вечеру достигает своего апогея. На скамейках и за столиками у этих людей проходят дни, месяцы, годы. К скамеечным посиделкам людей приводят самые различные обстоятельства. Есть категория людей просто больных, которым необходимо длительное пребывание на воздухе. Есть люди глубоко несчастные, которые потому идут на скамейку, что чужие они в родной семье, настолько чужие и не нужные, что мукой для них является каждый час пребывания в своей же квартире. Но большинство дворовых завсегдатаев составляют люди никчемные, пустые – это факт совершенно очевидный.
Для Варвары Трофимовны никчемность, пустота людей на скамейке тоже была фактом бесспорным. Но ей трудно было ответить на вопрос, который часто возникал, когда она смотрела на эту публику: а как эти скамеечные выживают при таком образе жизни? У нормальных женщин, нормальных хозяек расписан каждый час, думала она, пытаясь ответить на этот вопрос. А если женщина ещё работает на каком-то производстве, то счёт идёт уже на минуты. Нормальные женщины часто недовольны собой и тем, что в сутках всего 24 часа. Так устроена нормальная женщина, ещё относительно здоровья и сильная. Но эти-то, эти!.. Когда они убираются в квартире? Когда они обстирывают семью и гладят? Когда они по магазинам ходят? Когда они обед готовят? Когда они свои натруженные на скамейках штанишки потные простирывают? Пусть их дети растут, как трава растёт на дворе, пусть шторы на их окнах не стираются годами, пусть их вечная молочная лапша не требует много времени, пусть… Но есть элементарные, каждодневные заботы, которые требуют нескольких часов работы, а иначе просто болезни, сползание в пропасть!.. Но сколько бы ни задавалась Варвара Трофимовна подобными вопросами, она никогда не находила на них рационального ответа. Жила – поживала – выживала эта публика, ни хрена-то с нею не случалось, а из подъезда каждый год выносили тех вечных при жизни трудяг, которым суждено было обрести покой и отдых только на многочисленных городских погостах.
Но в тот роковой для Варвары Трофимовны день, во второй половине его, завсегдатаи столика не пожелали сидеть сиднем. Они решили спилить один обречённый не жить тополь, что находился в нескольких метрах от их столика. В желании баб порезвиться, размяться таким вот образом не было ничего странного, если учесть, что именно среди завсегдатаев двора, искренне полагавших, что они выражают общественное мнение подъезда, дома, улицы, несколько лет назад родилась идея объявить маленькую войну деревьям. Деревья были посажены 25 лет назад, то есть почти сразу после сдачи дома в эксплуатацию. Со стороны двора посадили деревьев поменьше и преимущественно клён, рябину, яблоню и немного тополей, берёз, а с той стороны, где находились балконы, посадили деревьев побольше и в основном тополя и берёзки. Наверное, потому так сделали, что солнце бо;льшую часть дня припекало с балконной стороны. Тополей посадили значительно больше, чем берёз. О тополином пухе, который когда-то будет донимать людей в июне, бесконечно счастливые новосёлы тогда не подумали. По-видимому, на решение в пользу тополей повлияло мнение специалиста, руководившего посадкой. Она сказала: “Тополь растёт быстро. Для человека, который быстро стареет и уходит, тополь – это синица в его руках.” Деревья оправдали ожидания людей. За 25 лет берёзы поднялись до уровня пятого этажа, а тополя своими верхушками прикрывали даже седьмой этаж. Деревья радовали глаз, работали на лёгкие человека, принимали на себя всю пыль автострады, расположенной под горой, на которой стоял дом, и что очень важно – они защищали людей в этой душной бетонной коробке от палящего солнца в пору знойного лета. Для жильцов, многие из которых не имели ни дачи, ни садового участка, это последнее обстоятельство было очень важным. Но полезность деревьев не защищала их от свинского отношения к ним со стороны свиней в образе человеческом. Хоть и был в доме мусоропровод и стояли на лестничных площадках баки для пищевых отходов, а всё же с балконов свиньи в образе человеческом ухитрялись выбрасывать самый различный мусор. А потому на ветках тополей и берёз подолгу, порой месяцами, годами, висели какие-то пакеты, окровавленные тампоны нехитрого происхождения, презервативы, использованные половые тряпки. Безгласные деревья терпели эти унижения и продолжали верно служить людям.
И всё же находились среди жильцов такие, кого деревья раздражали. Одни ворчали: как в лесу живём, темно, свет электрический приходится включать даже днём. Другие жаловались: ветки в ветреную погоду в окна стучат, аж страшно становится. А иных замучил тополиный пух. Летом 1993 года инициативная группа написала соответствующую петицию на имя какого-то начальника из ЖКХ, стала по квартирам ходить и подписи собирать. Пришли и к Варваре Трофимовне. Она отказалась поставить свою подпись, сказала, что меры необходимо принять только в отношении тех приболевших деревьев (а их немного, их можно сосчитать по пальцам), которые представляют опасность для человека. А вечером того дня она сказала супругу: “Деревья обезглавленные, ополовиненные, без зелени… Будет в этом что-то от апокалипсиса…” И в тот же вечер, уже готовясь ко сну, сказала: “Ты знаешь, Лёша, что я не из робкого десятка. Но когда пришли днём эти с петицией… Эти толстые, ненавидящие деревья, пол-жизни проводящие на скамейке, с голосами грубыми, комиссарскими, мне стало почему-то страшно.”
А тот тополь завсегдатаи столика решили спилить вот почему. Когда Варвара Трофимовна удалилась в сторону посадок, к подъезду подкатил «КамАЗ» с холодильником в кузове. Холодильник выгрузили, шофёр стал разворачиваться. То ли водила успел пропустить кое-что, то ли ему опыта не хватало по части вождения таких больших машин, но задел он тополь, так мощно задел, что дерево затрещало и наклонилось к земле. Шофёр укатил, а бабы стали обсуждать ситуацию.
– Я слышала, что загнанных лошадей пристреливают, – сказала Файка, самая образованная из сидящих в тот момент за столиком. Эта полная баба лет сорока пяти, проживающая этажом ниже Варвары Трофимовны, когда-то работала директором овощного магазина, но из-за своего неумения пить вот уже несколько лет стояла за прилавком в качестве рядового продавца. Пришла она к столику недавно, пришла явно весёлой.
А Дунька, баба лет шестидесяти, худущая, злющая, но при этом чадолюбивая, ухватившись за детскую коляску, в которой посапывал её полугодовалый внук, и поглядывая на опасно покосившийся тополь, почти запричитала:
– Ой-ёй-ёй, бабоньки, теперь я буду бояться его! За Григория своего буду бояться! А сколько тут детей играют!
Необхватная Сонька, ровесница Файки и её соседка по этажу, высказалась категорично и с матерком:
– А спилить его на… – и все дела!
Всегда-то мрачная, Сонька в тот день была мрачнее обычного, поскольку ей очень хотелось выпить, а кошелёк не позволял реализовать это желание. Глядя на весёлую подругу, она добавила со всей откровенностью, на которую была способна:
– Но пилить в сухую – это не дело.
Файка, тонко понимавшая состояние подруги, весело рассмеялась.
– Сонька, вохра дорогая, пилить-то ты будешь в сухую, а потом расслабишься. Но ведь сами не управимся, надо мужика с пилой.
На что Машка, баба неопределённого возраста, сказала:
– А Прошка на что?
А её подруга Тонька сказала:
– Прошка за порцию этот тополёк в момент уделает.
И послали бабы чуток оттаявшую Соньку за Прошкой, алкашом из соседнего подъезда. Тот явился мигом с пилой и топором. Бабы дружно помогли Прошке в деле ликвидации тополя, помогли ему даже распились дерево на части, так как Прошка надеялся найти для дров клиента из садов, находившихся поблизости. А покончив с делом, бабы отправили Прошку в магазин. На одну бутылку сбросилась Файка, а ещё на одну Машка и Тонька. Дождавшись Прошку, все удалились в его однокомнатную, доверив Глаше с первого этажа коляску с Григорием. Эта пятидесятилетняя женщина с грустным лицом сидела на скамейке, стоявшей в самой глубине двора. Как потом рассказывала Глаша Алексею Алексеевичу, она после ухода баб настолько погрузилась в мысли о старшем сыне, прапорщике, погибшем в Чечне в мае, что очнулась, когда ”всё это началось”.
Бабы вернулись через минут сорок. Порядком захмелевшая Дунька забрала у Глаши коляску с внуком и предпочла сесть за столик, а всего лишь весёленькие Файка, Сонька, Машка, Тонька подошли к тому, что осталось от тополя. От дерева осталось примерно полтора-два метра ствола, наклонившегося в сторону восхода солнца. Прошка и бабы так спешили выпить, что не довели работу до конца. Сонька прилегла на ствол, несколько раз надавила на него всей мощью своих килограммов и невольно восхитилась:
– Ну и корни у него! Экая силища! Нам бы такие!
Вот тут-то и подошла Варвара Трофимовна. Конечно, если б знала она, что удар “КамАЗа” был причиной гибели тополя, она не ринулась бы в последнюю в своей жизни атаку. Впрочем, она не ринулась тут же, по-видимому, инстинкт самосохранения не сразу покинул её. Поначалу Варвара Трофимовна направилась к стоявшему возле двери подъезда Борису Абрамовичу, её соседу по этажу.
Борис Абрамович проживал в трёхкомнатной квартире с женой, тёщей и семьёй младшего сына. К жене Бориса Абрамовича, очень склонной поберечь себя женщине, Варвара Трофимовна относилась прохладно. Ещё прохладнее она относилась к двум его сыновьям, в которых угадывала чутьём педагога эгоизм и потенции хамов, пусть и тихих. А к Борису Абрамовичу относилась очень хорошо. Да и было за что его уважать. Он всю жизнь проработал инженером-конструктором на заводе, где работал Алексей Алексеевич. Деликатен и застенчив был настолько, что помалкивал, когда к его рационализаторским предложениям норовили примазаться руководители. Продолжал работать и после выхода на пенсию: за небольшую плату содержал в порядке зимой и летом пешеходную дорожку на горе. Зимой в гололёд пахал на горе столько часов, сколько нужно было для того, чтобы люди не разбивали там свои головы. Но похоже было, что Борису Абрамовичу, которому исполнилось 65, ещё долго предстояло тянуть лямку труда и забот о своей семье и семьях двух его сыновей. Жена уговорила Бориса Абрамовича на эмиграцию в Израиль. Он пытался сопротивляться: о какой новой жизни может идти речь в наши годы, у нас и места уже готовы на кладбище! Доводы жены были железными: ты смотри, что творится здесь, ты о детях, о внуках подумай, только с помощью наших пенсий, уже израильских, они смогут там встать на ноги! Борис Абрамович вынужден был согласиться. И хоть дело было фактически сделано, и до отъезда в Израиль остались всего несколько недель, а сомнения ещё продолжали одолевать его. В тот душный июньский день Борис Абрамович вышел на улицу, чтобы на воздухе дождаться старшего сына, который скоро должен был приехать после визита к одному нужному чиновнику. Варвара Трофимовна, знавшая о сомнениях своего соседа, подошла к нему, чтобы перекинуться парой фраз и как-то подбодрить его, но не успела даже толком поздороваться…
– Эх, был тополь да сплыл! – громко сказала Файка и с вызовом посмотрела в сторону Варвары Трофимовны, отказавшейся два года назад поставить свою подпись под той петицией.
А Сонька хлопнула своей лапищей по стволу и запела на мотив краковяка:
– И ма-маня Груня…
Файка, Машка, Тонька дружно её поддержали:
– И па-паня Груня, кыгда вырасту большой – тоже стану Груня!
Тут остатки самообладания покинули Варвару Трофимовну, и она двинулась к бабам с какой-то странной улыбкой на лице. Впервые Варвара Трофимовна подошла к этим бабам сама. От неожиданности они оборвали свою песенку. Варвара Трофимовна неторопливо прошлась взглядом по их лицам и только потом сказала:
– Ну что, груни, угробили дерево? Полегчало, поди! Сон будет глубоким!
Незадолго до своей смерти Варвара Трофимовна выглядела особенно элегантно, как показалось Борису Абрамовичу. Красиво уложенные густые седые волосы, всё ещё стройная фигура. Даже гнев в больших серых глазах Варвары Трофимовны не способен был обезобразить её лицо. Бабы поняли, что эта красивая, недоступная и всегда сдержанная женщина сорвалась и полетела… По-видимому, бабы были настолько рады срыву Варвары Трофимовны, который хоть как-то уравнивал её с ними, что они не сразу приняли вызов. Они только подбирались, как это делает зверь перед прыжком. Дунька встала из-за столика и с хищным блеском в глазах пошла неверным шагом на запах скандала.
А Варвара Трофимовна продолжила:
– Вот ты, Соня, восхитилась силой корней этого тополя. Да, сильны ваши корни… груневские корни, но корни дерева, пожалуй, посильней. Этот обрубок переживёт не только вас, но и ваших грунят тоже. Наверняка переживёт!
Дунька, успевшая выдвинуться на передний край сражения, всплеснула руками и запричитала:
– Это что же она говорит, ведьма-то эта?! Послухать её, так это полено моего Григория переживёт! Не позволю! Не быть этому! Зубами, зубами буду грызть обрубок этот, а не позволю ему пережить Григория!
Варвара Трофимовна брезгливо посмотрела на неё.
– Ты, на памяти моей, четверть века сидишь на этих скамейках. Когда ты штанишки стираешь, которые на мосолках твоих?
Дунька на мгновение задохнулась от негодования, потом живо повернулась к Варваре Трофимовне спиной, нагнулась и задрала юбку.
– Смотри, смотри, поганая училка! Чище моих штанов на свете не сыскать!
Сонька, Файка, Машка, Тонька залились хохотом, а Дунька, опустив подол, закричала в исступлении, демонстрируя прекрасную осведомлённость:
– Нюрка, которая полы мыла в школе, где ты работала, мне всё про тебя рассказала! Не зря, не зря тебя из училок прогнали! Ты наших детей портила, ты, говорили, их супротив советской власти настраивала! Дерьмократы проклятые, ненавижу! Страну развалили, из-за вас без зарплаты сидим! Эх, поднять бы Сталина из могилы, дал бы он всем вам под зад! Интеллигенция, сволочи, не…
Тут Дунька раскашлялась, а в сражение вступила Файка:
– Эх, бабоньки, знали бы вы, как замучилась я под ней жить столько лет! Музы;ку свою симфоническую врубала так, что хоть из дома беги. Пришлось поскандалить с ней пару раз, стала тише включать. В последнее время всё тише и тише включает. А я всё равно слышу твои симфонии, кантаты, рококо. Хоть ватой обложи квартиру, а всё равно услышу!..
Тут Файка сделала паузу, во время которой её осенило:
– И представьте себе, бабоньки, она всё ещё сигарится со своим Лёшкой!
– А с этого места подробнее! – потребовала Тонька.
– Подробнее никак не могу, я девушка скромная, – жеманно откликнулась Файка, но всё же продолжила весело лгать: – Спальня ихняя, как сами понимаете, прямо над нашей спаленкой. И часто бывает так: только начинаешь засыпать, как над нами скрип-скрип, скрип да скрип! А Шамсетдину моему в четыре вставать, чтоб в шесть быть в гараже как штык. И ведь старики уже! Тьфу!
– Да какие они старики, какие старики! – пошла Дунька в очередную атаку. – Вы посмотрите на неё, она же не ломаная! И Лёшка её, бухгалтер, тоже, видно, не ломаный! Поработали бы они на швейной фабрике, как я, поглотали бы пыль с моё, подвигали бы утюгом с моё, так не смогли бы пихаться в эти-то годы! Так что…
Дунька опять задохнулась от негодования, а Машка весело резюмировала за неё:
– Так что сигарить надо тебя, дорогая учительница, во все дырки! Сигарить, сигарить и сигарить!
Бабы заржали, а сидевшую на обрубке Соньку опять потянуло на фольклор. Отмерив одной рукой другую по локоть и выразительно двигая этой фигурой, она запела:
– Ритатурик похажива-е;ть да ритатуреньку поглажива-е;ть…
– Эх, учительница, пионерочка – пенсионерочка! – криком закричала Файка, чтобы перекричать Соньку. – Перестилайте с Лёшкой полы, меняйте кровать, коли хотите спокойно сигариться! Иначе услышу! Поставит тебя Лёшка раком, чтобы скрипа не было слышно, всё равно услышу, сопенье его услышу! У меня слух такой музыкальный!
А Машка сказала:
– У них, может, денег нет на полы с кроватью.
– Как нет денег, как нет! – вновь атаковала Дунька, продолжая демонстрировать свою осведомлённость. – У неё же зять мафиозник! Её Дашка сюда только на иномарках приезжает! Дашкин муж в посёлке Зелёном такой особняк строит! Дворец! Но ничего, будет и на нашей улице праздник! Мы по тем особнякам с красным петушком пройдёмся, с красным петушком! Ох, пройдёмся!
– Ку-ка-ре-ку! – закричала Сонька.
– Мир хижинам, война дворцам! – провозгласила Файка.
Всё это время Варвара Трофимовна стояла не пошелохнувшись, она лишь переводила взгляд с одной бабы на другую. У неё не было сил не только прекратить этот шабаш, но и просто уйти от него. Между Варварой Трофимовной и обезумевшими бабами должен был кто-то встать, как несколько дней назад между нею и  раскомаровшимся “Маяком” встал Алексей Алексеевич. Запоздалая помощь пришла в лице Глаши.
– Уймитесь, нелюди! – решительно прикрикнула на баб Глаша. – Ей же плохо! Вы в глаза её загляните!..
Да, в глазах Варвары Трофимовны от гнева не осталось и следа, в них было одно безмерное страдание. Она побледнела, лоб её покрылся испариной. Кто-то из баб закричал, что не они первые начали, но Глаша уже переломила ситуацию. Она взяла Варвару Трофимовну за плечи и сказала:
– Домой, Варя! Пойдём домой.
Варвара Трофимовна с некоторым удивлением посмотрела на Глашу и медленно, с запинкой спросила:
– До… до… домой?..
– Домой, Варя, а куда же ещё!
Глаша взяла Варвару Трофимовну под руку и осторожно повела её в сторону подъезда. Когда они поравнялись с Борисом Абрамовичем, он вытянулся в струнку, как если бы мимо него проходила скорбная процессия.
Бабы приутихли, только вконец окосевшая Дунька не могла успокоиться:
– Люди добрые! Училка мою жопёночку мослами назвала! Так она ж у меня как яблочко наливное! Коль не верите, щас покажу!
– Я те покажу, срамница старая, я те покажу! – пригрозила помрачневшая Сонька. – Выпила полстакана, а пьяная на цельный литр. Тебе же пить нельзя! Хрен тебе в следующий раз нальём!
– Какая наливальщица нашлась! Сама же на шару выпила!
К счастью, лифт работал. В лифте и на площадке перед дверью, с которой Глаша с непривычки возилась долго, Варвара Трофимовна ещё держалась, но стоило ей оказаться в квартире, как её сильно бросило на дверь туалета. Пришлось Глаше взять Варвару Трофимовну на руки.
–Не надорвёшься, донесёшь до дивана? – прошептала Варвара Трофимовна.
– Выдержу, я же до замужества крестьянствовала, – ответила коренастая и сильная для своего возраста Глаша и осторожно понесла больную в библиотеку.
Уложив Варвару Трофимовну на диван, Глаша дала ей две таблетки нитроглицерина, а потом и корвалол с водой. Минут через пятнадцать Глаша поняла, что больной легче не стало. Лоб у Варвары Трофимовны стал совсем горячим, а дыхание очень учащённым. Наклонившись над ней, Глаша сказала:
–Варя, а ведь “скорую” надо вызывать… Придётся. И Лёше надо позвонить.
Варвара Трофимовна ответила с трудом:
– Погоди Лёшу беспокоить… И со “скорой” погоди… Ксении позвони, сестре… Шестьдесят восемь, шестьдесят восемь, тринадцать… Позвони…
Ксения Трофимовна оказалась дома. Глаша отчётливо слышала, как она охнула… Справившись с собой, Ксения Трофимовна попросила Глашу вызвать “скорую”, продиктовала номер рабочего телефона Алексея Алексеевича и обещала через минут тридцать, максимум сорок быть у сестры. Вызвав “скорую”, Глаша вернулась к больной, взяла её за руку и сказала, что скоро Ксения будет здесь. Варвара Трофимовна ответила бредом:
– Ксения… Легко запомнить… Дважды весна и окаянное число… Совсем легко…
Тут Глаша заплакала и возвратилась в прихожую, чтобы позвонить Алексею Алксеевичу. Когда она в нескольких словах рассказала соседу о состоянии его супруги, на том конце провода не охнули. Лучше бы там охнули и заплакали, только бы не ответили таким затянувшимся немым отчаянием и мольбой… “Еду”, – выдавил из себя, наконец, Алексей Алексеевич и тихо положил трубку.
Когда Глаша подошла к дивану, к Варваре Трофимовне вернулось сознание.
– Глаша, милая… Открой окна, все… Тут, там… Тяжело дышать… Что эти сетки…
Глаша удивилась просьбе Варвары Трофимовны, так как знала, что она никогда не терпела присутствия в квартире даже одной мухи, но просьбу выполнила. Потом она положила носовой платок, охлаждённый водой, на лоб Варвары Трофимовны и спросила:
– Где, Варя, болит, что болит-то?
Варвара Трофимовна с видимым трудом положила правую руку на грудь.
– Тут болит, но больше слева.
Через несколько минут она опять стала бредить:
– Слышу… Как хорошо слышу… Не знала, что так можно…
– Что слышишь-то? – спросила Глаша. А не дождавшись ответа, заплакала вновь.
Первыми приехали Ксения Трофимовна с сыном. Сергей со страдальческой гримасой на лице поцеловал руку тёти и тут же вышел из квартиры, чтобы в машине дождаться “скорой”. А Ксения Трофимовна склонилась над сестрой.
– Варя, Варюша! Я приехала!
Или сила любви Ксении Трофимовны была такова, или просто момент пришёл, но к Варваре Трофимовне на несколько секунд вернулась сознание.
– Ксения… А где Лёша?..
– Скоро будет! Глаша вызвала его.
… За минуту до смерти Варвара Трофимовна открыла глаза, посмотрела на Ксению Трофимовну, затем на Глашу. Последний взгляд был направлен вновь на сестру. Глядя на неё, умирающая сказала достаточно отчётливо:
– Она… оказывается… приготовление… Приготовление… несбыточному… Очень просто… А сбывается… да…
Эти последние слова были сказаны не в состоянии бреда, в том Ксения Трофимовна была уверена абсолютно. Но чего стоило сестре это последнее напряжение воли и ума – вот этого ей не дано было знать. Когда печаль в глазах Варвары Трофимовны застыла навечно, Ксения Трофимовна заплакала навзрыд. Глаша заплакала вслед. Глаша и не заметила, как её плач стал приобретать характер плача деревенского, обрядового.
“Скорая” приехала, когда Ксения Трофимовна закрыла глаза покойной. После констатации смерти Варвары Трофимовны врач и медсестра удалились, чтобы поспеть к тем, кто ещё нуждался в их помощи. А через несколько минут в прихожую вошёл Алексей Алексеевич. Он был бледен и надеялся на чудо, пока не заглянул в глаза Ксении Трофимовны и Сергея.
– Когда?!. – спросил он.
– Несколько минут прошло, Лёша… Не помню, не посмотрела…
В глазах Алексея Алексеевича стало темнеть. С чуть вытянутыми вперёд руками он пошёл на кухню, где сел на ближайший стул.
– Кто закрыл её глаза? – почему-то спросил он после очень долгой паузы.
– Я, – сказала Ксения Трофимовна, всматриваясь в Алексея Алексеевича.
– Интересно, очень интересно… А ведь это должен делать муж… Муж от слова “мужчина”…
И только тут Алексей Алексеевич заплакал. Он не решился подойти к жене, не освободившись от самых первых слёз.
Скончалась Варвара Трофимовна в четверг, а похоронили её в субботу. Из того, что происходило на протяжении этих трёх дней, Алексей Алексеевич что-то запомнил отчётливо, а что-то очень смутно.
Сильное впечатление произвёл такой эпизод. Когда Алексей Алексеевич пролил свои первые слёзы и поцеловал жену, пришла пора действовать. В первую очередь надо было подготовить для покойницы твёрдое ложе. Ксения Трофимовна попросила Сергея снять с петель дверь спальной комнаты и положить её на диван-кровать. Чтобы она могла заняться подготовкой дивана-кровати, потребовалось временно перенести покойницу на кресло-кровать. Алексей Алексеевич взял супругу на руки и тут, как показалось ему, раздалось что-то похожее на вздох… И ещё покойница обильно помочилась в этом положении, а потом на кресле-кровати пролились остатки мочи. Но не вздох произвёл на Алексея Алексеевича впечатление (по-видимому, решил он, это вышли из лёгких остатки воздуха) и не последнее мочеиспускание. Сильное впечатление на него произвело другое: на лице Варвары Трофимовны, как показалось ему тогда, проступила гримаса боли, неудобства и крайней досады, словно он чему-то помешал, чему-то очень важному… Впоследствии Алексей Алексеевич долго казнил себя: может, ему стоило повременить с переносом, выдержать более продолжительную паузу?..
Запомнил Алексей Алексеевич, что, положив жену на кресло-кровать, он удалился на кухню. Там выпил полстакана водки, потом сказал себе: “До поминок ты не имеешь права даже на рюмку!” Алексей Алексеевич знал, что пришли дни, которые будут самыми трудными из всех, что он прожил на этом свете. И не должно быть никаких истерик, никаких сбоев. Он должен работать в эти дни как машина. Вот бывают такие машины: истерзанные, на грани окончательной поломки, но – работающие. А что было потом, то есть до утра следующего дня, он помнил очень смутно.
Смутными были воспоминания и о пятнице. Лучше всего Алексей Алексеевич запомнил своё чувство благодарности к Сергею. Вечером в пятницу он сделал попытку представить себе, чем мог закончиться для него этот жаркий день, если бы не Сергей и его машина. Пришлось им пометаться по большому городу: поликлиника, завод, загс, кладбище, почему-то вновь загс, а вечером опять завод, чтобы забрать приготовленный гроб. Помог Сергей и с деньгами, расплачиваясь везде сам. “Дядя Лёша, не вынимайте кошелёк, – сказал он ещё в загсе. – Успеете.” А на кладбище Сергей ухитрился сделать так, что Алексей Алексеевич совсем не участвовал в переговорах с могильщиками. По дороге в загс Алексей Алексеевич сделал попытку узнать, сколько потребовали за рытьё могилы. Но немногословный и сосредоточенный на дороге Сергей сумел уйти от внятного ответа. По-видимому, в тот момент ему очень не хотелось ранить Алексея Алексеевича рассказом о кладбищенских бандитах и неизбежными своими размышлениями о бандитах кремлёвских. Ведь кладбищенские бандиты заломили за рытьё могилы сумму, равную стоимости двух ваучеров, то есть столько потребовали, сколько другие бандиты, кремлёвские, выделили Алексею Алексеевичу и Варваре Трофимовне в качестве их доли в национальном богатстве.
Запомнил Алексей Алексеевич и чувство, которое он испытал, когда в пятницу вечером помытую и одетую Варвару Трофимовну положили в гроб. То было чувство удивления. В выражении лица покойной не было и намёка на боль и досаду, в гробу лежал красивый и очень умиротворённый, почти сияющий человек. “Нет, нет, нет, выражение боли, досады мне не пригрезилось вчера! – думал Алексей Алексеевич, глядя на жену. – Да, да, лицо покойного не бывает статичным, не бывает!..”
День похорон, за исключением вечера, Алексей Алексеевич запомнил хуже предшествующих дней. В памяти остались только отдельные сценки. Например, запомнил он Ваню у гроба. Ваня держался, как держатся сильные и взрослые мужчины. Глаза мальчика были полны слёз, но он не плакал, а если и плакал, то совсем беззвучно. Быть может, так держаться помогали мощные руки деда, лежавшие на плечах внука. Эти руки Михаила Ивановича тоже запомнились. В кладбищенской церкви, механически запомнил Алексей Алексеевич, отпевали ещё двух покойников. Но по мере приближения процессии к приготовленной могиле состояние транса усилилось. Из горячих речей, произнесённых у последнего пристанища, Алексей Алексеевич не запомнил ни слова. Запомнил только, что первой взяла слово бывший директор школы, в которой Варвара Трофимовна проработала 20 лет. А что эти речи, произнесённые коллегами Варвары Трофимовны по школе и библиотеке, её учениками, были горячими, проникновенными и умными, Алексей Алексеевич понял из тихого восклицания Глаши, стоявшей рядом с ним: “Господи, как красиво, как душевно они говорят!” И память сохранила ответную реплику Ксении Трофимовны, произнесённую так же тихо: “Какими раскованными они стали за эти годы!..”
А субботний вечер Алексей Алексеевич запомнил хорошо. Поминки закончились, ушли все, кроме ближайших родственников и Глаши. Ксения Трофимовна, её дочь, невестка, Глаша заканчивали мыть посуду и наводить в квартире порядок. К Алексею Алексеевичу, курившему на балконе, подошёл Сергей. Он тоже закурил, помолчал, потом сказал:
– Дядя Лёша, поймите меня правильно… Мама сидит сейчас на диване после очередной порции корвалола, ей по-настоящему плохо. Две почти бессонные ночи, больше двух дней напряжения, которого она не испытывала давно. Я очень хотел бы, чтобы она провела эту ночь дома. Поймите, она мне дорога… Сдаётся, я никого так не любил… не люблю…
Сергей замолчал, а Алексей Алексеевич посмотрел на профиль молодого человека. Сергей был очень похож на свою мать и тётю: такая же стройная фигура, такие же большие серые глаза, та же ранняя седина. “Сергею тридцать один, у Вареньки в эти годы тоже было много седых волос, это у них фамильное,” – подумал Алексей Алексеевич.
– И я не могу остаться, – продолжил Сергей. – Эта подлая жизнь на выживание… Заказчики не ждут, а сваркой, как вы знаете, я порою вынужден заниматься сам. Завтра я обязан быть на работе. В форме. Ведь от меня зависят заработки других людей. К тому же я должен заняться решёткой для могилы тёти Вари. Вы уж поймите, дядя Лёша…
Алексей Алексеевич порывисто поцеловал Сергея в щёки, затем, не выдержав, расплакался.
– Я так благодарен вам всем! – горячо заговорил он, когда успокоился и закурил очередную сигарету. – В особенности тебе и твоей матери. Коли б не вы…
Сергей перебил его:
– Не надо, дядя Лёша, слов благодарности. Это наш долг.
– Долг, говоришь? Правильно, долг! Но только для тех, кому ведомо это слово! Я, Сергей, прожил на свете пятьдесят восемь, мне довелось участвовать в похоронах многих людей. И приходилось наблюдать, как вели себя порой ближайшие родственники покойного. Они приходили в дом усопшего… Заявлялись важные, траурные, в чёрном. И нередко внутренне злые и раздражённые. Женщины прикладывали платочки к глазам, мужчины курили в трагическом молчании, и все они сидели и стояли эдакими траурными монументами. И помощи от них не было никакой, даже материальной, то есть той, которая даётся людям легче всего остального. А вы…
– Не надо, дядя Лёша! Только о деньгах не надо! Об этом говне не надо! С нас достаточно того унижения, что на зарабатывание этого говна уходят наши лучшие годы, дядя Лёша…
– Да что дядя Лёша! – воскликнул Алексей Алексеевич, готовый вновь расплакаться. – Я давно уже дядя Лёша!..
Сергей выходил из квартиры последним. У двери он задержался, чтобы сказать:
– Дядя Лёша, постарайтесь принять душ, вам легче станет. Ведь вы такой чистюля. Помните, как тётя Варя с юмором прохаживалась иногда по поводу вашей чистоплотности? И постарайтесь больше не пить. Если можно…
Стало быть, вечерние часы субботы запомнились Алексею Алексеевичу совершенно оголённой правдой. Правдой, состоящей в том, что он остался один. Отныне и навсегда – один.
Не было сил не только капитально помыться, но и просто, раздевшись до пояса, помыть голову, шею. Алексей Алексеевич выпил полстакана водки, чем-то закусил, вышел на балкон, закурил. Он курил и тихо плакал. Устав плакать, Алексей Алексеевич положил руки на балконное ограждение, на руки положил голову и скоро заснул. Проснулся он, когда стало совсем темно. Пошёл на кухню, выпил ещё немного водки. Покурив, отправился в спальню. Не раздеваясь, лёг на постель. Горел свет на кухне, горел в спальне. Грязный, безмерно уставший, Алексей Алексеевич спал. Встал он, когда стрелка часов перевалила за двенадцать дня. Началась жизнь без Варвары Трофимовны. Трудная, разом лишившаяся смысла.
Поначалу помогали выживать хлопоты всякого рода. В понедельник Алексей Алексеевич поехал на завод, чтобы оформить отпуск без содержания до конца июня и очередной с первого июля. На следующий день, благодаря хлопотам начальника расчетной части, он смог получить в заводской кассе 200 тысяч рублей в качестве материальной помощи. В среду вечером, согласно договорённости с Сергеем, Алексей Алексеевич поехал к нему на работу. Ещё на поминках Сергей сказал, что сделает ограду для могилы сам, сделает её так, как на заводе не сделают. Сергей сдержал своё слово: решётки получились замечательными и сделаны были “из расчёта на двоих”, как попросил об этом Алексей Алексеевич. В четверг Сергей с двумя помощниками погрузил в кооперативную машину ограду, инструмент, цемент, кирпич, скамейку и поехал на кладбище, забрав по пути Алексея Алексеевича.
Молодые и сильные ребята работали быстро, ловко, качественно. Чтобы не путаться у них под ногами с имитацией своей помощи, Алексей Алексеевич в конце-концов отошёл в сторонку. Он курил, смотрел на работающую молодёжь повлажневшими глазами и думал тоскливо, недоумённо: “Ничего не понимаю… В стране столько толковых работников, столько талантливых рук, столько светлых голов! Но почему же страна живёт так, как если не было этих рук и голов?.. Ни-че-го не понимаю!”
Завершив работу, мужчины вернулись в машину. Алексей Алексеевич достал из сумки три бутылки водки, хлеб, колбасу, огурцы. Ребята взяли угощение, но пить тут же не стали. Как сказал Сергей, им необходимо вернуться в мастерскую, где их ждёт срочная работа.
Пятница была очень хлопотной, так как на следующий день предстояло отметить девятый день. С утра Алексей Алексеевич поехал на Колхозный рынок, а после обеда помогал Ксении Трофимовне и её дочери. А в субботу ближе к вечеру, когда все ушли, пришёл Борис Абрамович, приглашённый на поминки ещё в пятницу. Борис Абрамович извинился, что не смог прийти в назначенное время, а когда Алексе й Алексеевич засуетился, гость, кивнув хозяину на стоящие на плите блины, сказал, что этого ритуального блюда ему будет вполне достаточно. Алексей Алексеевич подогрел блины, быстро приготовил салат из редиски со сметаной, выставил мёд, бутылку водки. Сели на кухне, как пожелал того гость.
– Варвара Трофимовна была моложе меня почти на десять лет, – сказал Борис Абрамович, подняв рюмку. – Язык не поворачивается сказать “была”. Такая моложавая, умная, воспитанная, тонкая и красивая женщина… Что ж, такова, видно, воля Бога. Пусть земля ей будет пухом, а вам, Алексей Алексеевич, я желаю терпения, много терпения!
Мужчины выпили, закусили, опять выпили, потом закурили. Борис Абрамович курил мало, но в процессе выпивки сигареты уже не считал. Раскурив сигарету, он сказал, глядя в глаза соседу:
– А ведь я был очевидцем всего, что произошло в тот четверг.
– Знаю.
– От Глаши?
– Да. От Глаши и Ксении я знаю о том, как Варя умирала. От Глаши знаю о той сцене, которая спровоцировала такой исход. Но Глаша – это одно видение, а вы – несколько другое. Расскажите мне всё, как было. Вплоть до мелочей. Только не щадите меня. Если вы спросите, для чего мне это надо, я отвечу одним словом: надо. В сущности, речь идёт о моём праве на правду. А потому, повторяю, не щадите меня.
Говорил Алексей Алексеевич спокойно, чётко выговаривая каждое слово. Видно, выпитая на поминках водка не подействовала на него.
– Вы просите не щадить вас, – сказал после некоторого молчания Борис Абрамович. – Хорошо, я попробую. Но для этого мне потребуется не щадить и самого себя. Вы так убедительно сказали о своём праве на правду, что отняли у меня моё право на ложь во спасение. Что ж, слушайте…
И Борис Абрамович рассказал о сцене у поверженного тополя так, как об этом попросил Алексей Алексеевич: беспощадно и подробно. Хозяин выслушал рассказ молча, ни разу не прервав Бориса Абрамовича. Когда рассказчик замолчал, Алексей Алексеевич встал, взял тряпку, смахнул ею со стола в пепельницу пепел, упавший с его сигареты. Прикурив потухшую сигарету, спросил у гостя:
– Борис Абрамович, может поменяем эти кокетливые рюмочки на добротные российские стаканы;?
– Нет, я предпочитаю из рюмки. И вам советую.
– Я только стопочку.
Гость выпил рюмку и съел несколько блинов с мёдом, хозяин опрокинул полстакана и закусил кусочком ржаного хлеба.
Затянувшееся молчание прервал Борис Абрамович:
– Вы, Алексей Алексеевич, наверное, осуждаете меня… Дескать, почему давний ваш сосед не встал между Варварой Трофимовной и бабами, потерявшими остатки разума?.. Но ведь всё произошло так стремительно! И в стремительности происходящего было что-то фатальное! Нет, нет, Алексей Алексеевич, я не пытаюсь оправдать себя! Я отдаю себе отчёт в том, что я старый, усталый, отравленный страхом и трусостью российский еврей. В моих жилах течёт кровь предков, бежавших сюда с Украины от погромов очень страшных. О, Алексей Алексеевич, я понимаю, конечно, что мясник из Охотного ряда мало чем отличается от украинского живодёра, но не верьте сусальному изображению хохлов! Вишнёвые сады, белые мазанки, вышитые полотенца, ленивые, добродушные, склонные поспать и выпить хуторяне, красивые дивчины и парубки в хороводах!.. Даже Гоголь, склонный идеализировать свою родину, сорвался в “Тарасе Бульбе” на некоторые жуткие детали… Впрочем, закрываю эту тему, ибо чувствую, вижу, она вам не нравится. Я только хотел сказать, что я, родившийся здесь, на берегах Волги, о погромах знавший только от старших, страхом отравлен с момента рождения, он у меня в крови. Потом пришёл страх перед вооружённым отрядом партии, страх, от которого я не избавился окончательно даже в августе девяносто первого. Когда я закончил институт, распределился на завод, пришёл страх перед начальством. Чем более зычным был голос хама в директорском кресле, тем сильнее у меня тряслись поджилки. Всю жизнь боялся визита к чиновнику, даже маленькому. Сейчас, когда перед отъездом в Израиль приходится заниматься имущественными вопросами, испытываю страх перед уголовниками. А в четверг эти файки–соньки–дуньки–машки–тоньки… Нет, я и раньше испытывал страх перед этой публикой, только был он безотчётным, интуитивным. Но в четверг я испугался их иначе… Видите ли, Алексей Алексеевич, в тот день я понял, что Россия, которая от Чаадаева и Пушкина до Сахарова и Солженицына, вот эта Россия, которой я гордился и которую любил, она значительно слабее другой России, России Ивана Грозного, Малюты Скуратова, Пугачёва, Хлопуши, матроса Кошкодавленко, пакостного чиграша Ежова, негромкого, немногословного Хозяина с кавказским акцентом, истеричного златоуста Проханова, шарикоподобных анпиловых и всех этих фаек–сонек–дунек–машек–тонек! В четверг я понял, что как бы ни были унижены, придавлены и опущены нынешней российской жизнью эти файки–соньки–дуньки–машки–тоньки, они всё же живут, стоят на своей земле. А вот я здесь не свой. Но не только я, еврей, судя по тому, что произошло в четверг на моих глазах… И если раньше, даже когда механизм эмиграции моей семьи был запущен, я продолжал испытывать некоторые сомнения, то в тот день я понял окончательно: отсюда надо не просто уезжать, а бежать, бежать, не тратя времени и энергии на прощальный поворот головы у пограничного столба! Ведь эта публика, когда пробьёт её час, не ограничится разгромом особняков новых русских. Возможно, более всего достанется тем, кто живёт к ним поближе…
Тут Борис Абрамович замолчал. Его остановил взгляд Алексея Алексеевича. Уж слишком пристальным и затяжным был тот взгляд голубых глаз. Умному Борису Абрамовичу понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять значение этого взгляда. Покраснев, он в тихом отчаянии покачал головой, затем сказал:
– Да, Алексей Алексеевич, эгоистическая природа человека отвратительна. Получается так, что в тот страшный четверг Варвара Трофимовна заплатила жизнью за моё окончательное прозрение, а меня это обстоятельство… Да, человек отвратителен, а я человек, делайте вывод… Простите меня, простите!..
В глазах, во всём облике Бориса Абрамовича было столько самого искреннего страдания, что Алексей Алексеевич испытал желание хоть как-нибудь утешить его.
– Вы не виноваты в том, что произошло у останков того тополя, – сказал Алексей Алексеевич, собравшись с мыслями. – Случилось неизбежное. Варенька всю свою жизнь шла к этому тополю. А что касается вашей трусости, которую вы так живописали… В большинстве случаев настоящие трусы никогда не говорят о своей трусости, они чаще хорохорятся. Вы мне представляетесь нормальным человеком, в котором вполне понятные страхи уравновешены необходимой дозой жизненной смелости. Я не технарь, Борис Абрамович, но от специалистов слышал, что ваши рацпредложения всегда отличались смелостью решений. Ради внуков вы не боитесь – в свои шестьдесят пять! – начать всё с нуля. Но главная ваша смелость – вы упорно тянули и до последнего дня будете тянуть тяжелейшую лямку жизни. А ведь сейчас у многих эта смелость на исходе… Кстати, Борис Абрамович, матрос Кошкодавлено – это что такое?
– Однажды так Чехов улыбнулся…
Допивая водку, покуривая, мужчины посидели ещё с полчаса. Закрыв за гостем дверь, Алексей Алексеевич вернулся на кухню. Плеснул в стакан немного водки, выпил и вышел на балкон. Так он сидел и вспоминал рассказ Бориса Абрамовича.
Изменив своим привычкам, воскресное утро Алексей Алексеевич начал с водки. Пил помаленьку, пользуясь только рюмкой, но до вечера. В понедельник сумел взять себя в руки. Выпив утром стакан крепкого чая, он отправился на кладбище, чтобы покрасить ограду. Работал там медленно и тщательно, таков был стиль его работы. Через пару часов он почувствовал, что проголодался. Подкрепившись, покурив, Алексей Алексеевич продолжил красить. Ближе к вечеру работа была закончена. “Экая прелесть этот кузбасслак!” – подумал он, любуясь оградой.
Возвратившись домой, Алексей Алексеевич принял душ. За ужином выпил не меньше трёхсот граммов водки. И уже в постели подумал: “А с водкой надо завязывать… Но об этом – утром.”
Действительно, на следующий день после лёгкого завтрака Алексей Алексеевич сел за письменный стол в спальной. У каждого человека, склонного анализировать свои поступки, есть излюбленное место для разговоров с самим собой. Таким местом для Алексея Алексеевича был этот небольшой письменный стол. Откинувшись на спинку стула, он стал размышлять о своих взаимоотношениях с водкой…
В молодости Алексей Алексеевич выпивал очень редко и понемногу. Но есть что-то такое в жизни этих огромных просторов, именуемых Россией, что заставляет с возрастом даже такого человека, каким был Алексей Алексеевич, почаще прибегать к водке. Стало быть, в зрелые годы он выпивал почаще, чем в молодости, но всё ещё весьма умеренно. В глазах сослуживцев, соседей, он вообще-то был трезвенником, а в глазах людей, знавших его поближе, человеком с хорошими, надёжными в этом отношении тормозами. Впрочем, таким он представлялся и самому себе. Алексей Алексеевич искренне полагал, что со стороны водки ему ничего не грозит. Однако ближе к 55 годам он всё чаще стал прибегать к водке. Любой стресс он снимал водкой, иное средство ему было неведомо. Но даже тогда он продолжал верить в свою способность контролировать ситуацию. Смерть Варвары Трофимовны, более десяти дней жизни без неё разрушили эту веру.
“Скоро будет две недели, как нет Вареньки, а я всё пью и пью! Пью каждый день и помногу, – думал Алексей Алексеевич, закрыв глаза. – От тюрьмы да от сумы не зарекайся… Нет, нет, и от многого другого тоже! Каким глупым, самонадеянным я был! Как жить дальше? Продолжать пить, сжечь себя дотла водкой в течение года-двух? Что ж, в принципе это тоже выход… Сегодняшняя моя беда в том, что у меня нет ничего, что привязывало бы к жизни. Другая женщина… женщина воскресного пирога ради, вариант “стакана воды”?.. Нет, это не для меня, это для розовощёких стареньких жизнелюбцев! И нет внука, внучки, в личиках которых я отыскивал бы черты моей Вареньки! Которых я лизал бы, облизывал, над которыми трясся бы! Нет ничего, что могло бы стать моим последним убежищем! Вся моя жизнь заключалась в Варе, только в ней. Так что делать, Алексей? Пить или не пить… Поистине российский вариант шекспировского “быть или не быть.” Так за что же ухватиться, где спасение?.. Оно, наверное, в гордости… Пожалуй, только гордость может спасти. Вот давай, Алексей, разберёмся хладнокровно. Предположим, смерть – это самое последнее, окончательное поражение человека. Впрочем, это не предположение, так оно есть на самом деле. Но в этом поражении нет ничего позорного, ибо оно предопределено самой природой, от этого поражения не уйти никому. А вот смерть от водки – это позор. Совсем может быть, что смерть не поражение, а смерть от водки – это уж точно поражение! И вот тут гордость человеческая должна восстать! А в тебе, Алексей, достаточно этой гордости, я продолжаю верить в тебя, Алексей. С этой-то верой и пойду сейчас в церковь!”
И, быстро собравшись, Алексей Алексеевич поехал в центр, где в уголке довольно тихом и малолюдном находилась церковь Святого Николая Чудотворца, которую он посещал с молодости. Подав на ремонт храма, поставив поминальную свечу, Алексей Алексеевич повёл тот свой разговор с Богом, который он и называл молитвой. С каждой минутой его молитва становилась всё более свободной и горячей.
Не пил Алексей Алексеевич дней десять, никак не меньше. Он сорвался, когда его навестила дочь. Утром того дня Алексей Алексеевич после первого своего завтрака, состоящего всего из чашки кофе с молоком и бутерброда с сыром, отправился по магазинам. Возвращаясь домой, задержался в тех посадках, где Варвара Трофимовна совершила последнюю в своей жизни прогулку. Задержался, чтобы полюбоваться строящейся здесь мечетью.
– Рождение красавицы, – раздался за его спиной молодой девичий голос.
Алексей Алексеевич обернулся. Перед ним стояла девушка лет шестнадцати. Простенько одетая, милое лицо, ясные, улыбчивые глаза. И в руках букет полевых цветов. Такие девочки ещё встречаются в русской глубинке.
– Причём деревенской красавицы, – уточнил Алексей Алексеевич.
– Почему деревенской? Потому что деревянная?
– Не только. Прежде всего потому, что красота её не будет вызывающей, кричащей, броской. И ещё потому, что, как мне кажется, если бы не семнадцатый год, то в каждой большой процветающей татарской деревне непременно стояла бы примерно такая мечеть.
И вот тут девушка удивила Алексея Алексеевича. Она ответила ему так мудро, как если бы ей было не шестнадцать лет, а намного больше. Она сказала, задумчиво глядя на мечеть:
– Что делать. Случилось так, как случилось.
Заинтересованный Алексей Алексеевич спросил:
– А вы здешняя?
– Нет, я с Урала. Южного. Но здесь бываю почти каждый год, тут у меня родственники.
Алексей Алексеевич кивнул на стройку.
– Вы слышите… Звучит татарская, русская речь. Строят вместе. Возможно, завтра здесь будет хуже, чем сегодня, но здесь никогда не будет Чечни.
Девушка убеждённо подтвердила:
– Да, здесь никогда не будет Чечни! Кстати, а у татар принято давать храмам имена собственные?
– Принято, судя по этой мечети. Имя ей дали поэтичное и одновременно без претензий…
– Какое?
– Мадина;.
– Мадина;… Мадина;, – повторила девушка с улыбкой. – Да, красиво и просто.
– Да, девушка, здесь много проявили вкуса. И в выборе места постройки, и в архитектурном решении, и даже в выборе имени.
Попрощавшись, девушка ушла с улыбкой на лице, а Алексей Алексеевич пошёл в сторону дома, навсегда унося с собой воспоминание об этой девочке, её улыбке, её полевых цветах, недетской её мудрости.
Он медленно шёл домой и думал: “Никак не могу понять, почему новыми русскими называют вчерашних партийных и комсомольских деятелей, ныне растаскивающих страну… Ведь это понятие непременно должно содержать в себе хоть какую-нибудь надежду. А надежда, если она совсем не иллюзорна, только в таких, как Ваня, как эта девочка…”
Телефонный звонок раздался около тринадцати часов, когда Алексей Алексеевич мыл посуду после второго завтрака. Звонила Дарья.
– Папа, я звонила вам… тебе с половины десятого. С тобой всё в порядке?
– Даша, ты где?
– Сейчас у тёти Ксении. Жди, буду через четверть часа.
“Через четверть часа, всего через четверть… Значит, устроит сейчас гонку,” – рассеянно думал Алексей Алексеевич, заканчивая мыть посуду.
Однако Дарья вошла в квартиру минут через 30 после звонка. Загоревшая, в белом брючном костюме, на изящных чёрных туфельках, она выглядела очень эффектно. От неё исходили спокойствие, властность и лёгкий аромат безумно дорогих духов. Алексей Алексеевич всхлипнул, но не расплакался, прижался к дочери, но всего на несколько секунд. Отец и дочь прошли на кухню, сели за стол. Дарья выложила пачку каких-то американских сигарет, закурила, взглянула на часы.
– Задержалась у цветочного магазина… Итак, приехали мы сегодня утром. Позвонила. Молчание. Опять позвонила, опять молчание. Позвонила тёте… И сразу к ней. Надо навестить маму. Собирайся. Мне не найти могилу без тебя. Прихвати банку и воду.
– А мне не надо собираться, дочка. Туда я всегда готов.
Дарья гнала свой «Форд» так, словно преследовала заклятого врага. Алексей Алексеевич только жмурил временами глаза от страха. После очередного опасного обгона он покосился на профиль дочери и подумал: “Ей бы мужиком родиться. В кого она?.. А ведь был кто-то из моего рода или Варенькиного, кого она скопировала. Коли б у нас было другое отношение к своим родословным, мы наверняка знали бы, кого она повторила…”
У ограды могилы дочь сказала:
– Я тут приберусь немного, положу цветы, посижу, а ты, пап, вернись к машине. Как бы не угнали её.
Алексей Алексеевич понял, что Дарья хочет побыть наедине с матерью. “Там нечего прибирать, там всё вылизано. И ты, Даша, за машину не боишься,” – мысленно говорил отец дочери, возвращаясь к машине.
Вернулась Дарья через полчаса. Отец внимательно взглянул на дочь. Глаза её показались ему сухими, но на коленях тщательно поглаженных белых брюк Алексей Алексеевич заметил крупицы жёлтого песка, которым он несколько дней назад посыпал землю внутри ограды. “На коленях стояла гордая и холодная, на коленях!..” – возликовал он.
Вернувшись домой, они помыли руки и прошли в библиотеку.
– Здесь? – спросила дочь, лёгким кивком показывая на диван-кровать.
– Здесь, – ответил отец.
– Пап, ты приготовь чай, что-нибудь поесть. Только лёгкое что-то. Я посижу.
Алексей Алексеевич пошёл на кухню, поставил на плиту чайник и занялся приготовлением овощного салата. Минут через пятнадцать подошла Дарья, взглянула на большую тарелку, в которую отец складывал компоненты салата, и заметила:
– Чего тут только нет. Не каждая женщина способна на такое терпение.
– Для себя, дочка, я готовлю попроще.
Дарья молча курила, Алексей Алексеевич молча заканчивал готовить салат. В таком же духе и поели. После еды Алексей Алексеевич подошёл к мойке, чтобы прополоскать рот, а дочь занялась тем же в ванной комнате.
– Рассказывай, – сказала Дарья, когда они уселись за стол и закурили.
Алексей Алексеевич рассказал только то, что посчитал возможным рассказать. То есть он ни единым словом не дал понять Дарье, какую роль она сыграла в смерти матери. И о сцене у поверженного тополя упомянул очень кратко.
– Так… – сказала дочь, когда отец замолчал. – Рассказ тёти Ксении был более объёмным и откровенным. А ты, папа, не столько дипломат, сколько философ… Видишь ли, я всегда была свободна от религиозного чувства. Маму и тебя это шокировало. Как тот тургеневский герой, я всегда считала, что после нас будет только лопух. Но ничто живое не стоит на свете в положении каменного изваяния. Меняюсь и я. Сегодня я склоняюсь к мысли о неизбежности суда над каждым человеком – каждым, ибо ангелов не бывает. Что-то не могу собраться с мыслями, папа…
Дарья замолчала, а растерянный и удивлённый Алексей Алексеевич отметил про себя, что его решительная и рациональная дочь говорит сегодня в манере, совсем её не свойственной. Дарья, не вставая, открыла почему-то холодильник, посмотрела на его содержимое, а на бутылке водки, стоявшей в нижнем ряду дверцы, остановилась взглядом особенно пристальным. Закрыв холодильник, продолжила:
– Понимаю, что случайностей на свете не бывает, что кирпич на голову человека не сваливается просто так. Понимаю, что смерть мамы, несмотря на её пятьдесят шесть и моложавую внешность, вполне закономерна. Она перешла ту самую красную черту. То был роковой момент, когда гнев оказался сильнее инстинкта самосохранения, сильнее брезгливости. Будь в ней побольше брезгливости и поменьше демократизма, она не переступила бы ту черту. Всё понимаю. И всё-таки велик соблазн найти, обозначить круг виновных, даже если там… Да, папа, да… Сегодня, ещё у тёти Ксении, я подумала вот о чём. Ещё не пришёл тот день, когда Аннушка пойдёт в магазин, чтобы купить подсолнечное масло для меня, но для той сволоты масло уже куплено, его осталось только пролить! У тебя нет желания рассказать мне подробнее о том, что случилось у того несчастного тополя?
– Я рассказал тебе всё, что знаю, – ответил Алексей Алексеевич, опустив глаза.
– Ты боишься, папа, что я испачкаюсь ещё и этим… – сказала Дарья с усмешкой. – Боишься. Да, я могу их наказать, но не сделаю этого. И знаешь почему?
– Не знаю.
– Моё сердце, которое ты считаешь холодным, подсказывает мне, что конец у этих грязных баб будет скверным независимо от моей воли. Сделает это кто-то другой. И сделает изощрённо, сладострастно. Так будет, ибо интуиция моя такова, что я порою сама её боюсь… Но хватит философствовать. Теперь о реальности. Вся жизнь твоя была заключена в маме. Как дальше будешь жить, папа? Пил, пьешь?
– Пил, – ответил честно Алесей Алексеевич и, не выдержав, всхлипнул. – Потом опомнился. Десять дней уже не пью, хотя водка стоит в холодильнике. Даша, Даша, никогда тебя об этом не просил, а сейчас прошу!.. Хочешь продлить мне жизнь – роди мне внука или внучку! Бога ради, роди! Ведь вам и няньки-то, гувернантки не понадобится, всем буду!
Алексей Алексеевич сидел и плакал навзрыд, а Дарья, закурив очередную сигарету, ждала, когда он отплачется. Алексей Алексеевич пошёл в ванную комнату, там долго сморкался и ополаскивал лицо холодной водой.
– Тебе лучше? – спросила дочь, когда отец вернулся на кухню и закурил.
– Да.
– Тогда слушай. Я рожу тебе внука или внучку. Скорее, это будет внук. Непременно рожу. Но это случится, когда мы достроим свой дом. Ведь строить начали только весной.
– А когда, дочка, это будет?
– При наших нынешних возможностях строительство продлится год или несколько больше. В самом центре мы открываем ещё один магазин. Если надежды на этот салон-магазин оправдаются, дом будет построен через год. Видишь ли, папа, строится не просто какой-нибудь заурядный коттедж с полисадничком. В посёлке Зелёном на берегу реки находится большой огороженный участок. И вот там возводится дом, в котором предусмотрено будет всё и который будет нашей крепостью…
– Дочка, ты о крепости вполне серьёзно?
– Разумеется. А почему ты сомневаешься?
– Но ты посмотри, Даша, что творится в стране… В любой момент возможен откат, и тогда ваша крепость рухнет. Сейчас у вас уютная двухкомнатная квартира, вы в состоянии купить более просторную квартиру в каком-нибудь элитном доме, но зачем людей дразнить, зачем выпячиваться-то? В стране, где красный петух…
– Брось, папа, оставь эти страсти про красного петуха. Тот бородатый классик мудро заметил, что история повторяется лишь в виде фарса. А фарс он и есть фарс. Для любого решительного действия, тем более революционного, требуется хотя бы минимум решительных и мужественных людей. А где он, этот минимум? Предположим, подъезд, в котором ты живёшь, – это наша страна, нация в миниатюре. Это тридцать шесть квартир, в которых, предположим, проживают человек сто, сто двадцать. Из этой сотни я знаю, знала только двух людей с бойцовским характером. Это моя матушка и Михаил Иваныч с восьмого этажа. Мамы нет, а Михаил Иваныч доживает. Ну, пусть я ошибаюсь, пусть ещё найдутся трое людей, способных на решительный поступок. Вот и получается, что подавляющее большинство – рабы. Рабы, способные изматерить в общественном транспорте главу государства, если он, конечно, это допускает. Да ещё способные поднять руку на слабого. Будучи студенткой, я иногда задумывалась над таким вопросом: а в чём же всё-таки состояла главная сила того грузина, который вовсе не был суперменом. Подчёркиваю – главная, самая главная. И в конце-концов ответила так: его главная сила – в бессилии нашего народа. Нет, папа, если и есть сейчас в стране решительные, рискованные и мужественные люди, то они не в среде униженных и оскорблённых, а в структурах власти и в сфере первоначального накопления.
Алексей Алексеевич печально покачал головой.
– Даша, нельзя рассматривать огромную страну, нацию через эти тридцать шесть квартир. Учёный человек такой подход назвал бы далёким от науки. И ещё ты забываешь о коллективной силе слабых, отчаявшихся, которым скоро терять-то будет нечего. Совсем забываешь. Впрочем, откуда тебе, выросшей в достатке и во времена стабильные, знать, на что способна женщина, у которой дети умирают от голода. Такая на танки пойдёт с голыми руками…
– Не уверена, что пойдёт. Ведь не шли же люди с голыми руками против армии во времена голодомора при том грузине. Предпочитали коренья жрать или друг друга. Хорошо, папа, допустим на минуту, всего на минуту, что случился тот откат, хотя я предпочитаю называть такое не откатом, а очередным рецидивом старого российского погрома. В стране, где всё продаётся и покупается, непременно останутся коридоры, через которые люди со средствами будут уходить. Уйдём и мы с Андреем. Но пока этого не случилось, мы будем жить. Не существовать – а жить. Ведь мы с ним не привязаны к жизни ради самой жизни. Люди в большинстве своём так цепляются за жизнь, что в погоне за долголетием забывают о качестве жизни. Долголетие – единственное утешение для людей, живущих бедно, тускло, тяжело. Но мы опять, папа, ударились в философию.
–Да, опять. Вернёмся, как ты говоришь, к реальности. Я одного не могу понять: почему надо тянуть с рождением ребёнка до окончательной постройки вашего дома-крепости? Это что, дочка, каприз?
– Нет, это не каприз, это принципиальная позиция. Я не хочу, чтобы мой сын родился в той отвратительной демократической общаге, в которой мы живём сейчас.
– Дочка, что ты говоришь! Помнится, Хрущёв гордился тем, что положил начало массовому строительству домов с изолированными квартирами. Помнится, то был предмет его гордости под номером два…
– Господи, мы говорим с тобой на разных языках, папа!.. Тем массовым строительством режим окончательно сломал все сословные перегородки. Папа, ты прекрасно понимаешь, кем была твоя жена. Ведь она была очень редким школьным преподавателем литературы. В этой огромной стране, где всё ещё большое количество образованных и талантливых людей, сегодня в лучшем случае наберётся несколько десятков школьных словесников её уровня. И вот такого специалиста режим заставлял жить в одном доме со всяким плебсом. А ведь сами-то они, эти слуги народа, предпочитали жить за забором. Уверена, мама прожила бы больше, живи она среди себе подобных или совсем особняком. Ведь наступившие времена хороши уже тем, что состоятельный человек может позволить себе жить среди своих или за забором. Состоятельный человек может сегодня позволить себе отгородиться от всякой шушеры…
Алексей Алексеевич не выдержал:
– Даша, откуда в тебе столько презрения?..
– А не исключено, что от вас, родителей своих. Просто я откровеннее вас. Сейчас я вслух презираю тех, в презрении к которым ни мама, ни ты не в состоянии были признаться даже самим себе. Короче, я и Андрей не собираемся жить даже в элитном доме, потому что абсолютно своих не бывает. Я хочу, чтобы мой ребёнок, мой сын родился в крепости, где с одной стороны река, а с трёх других вековые сосны. И я хочу, чтобы ты был возле моего сына с самого его рождения. Мы поделим обязанности. Благодаря мне сын будет владеть английским в совершенстве. Отец возьмёт на себя его физическое воспитание. И ещё я и Андрей дадим ему силу, благодаря которой он никому не позволит себя подмять, сломать. А ты, папа… Вот ты сказал, что будешь внуку вместо няни и гувернёра. Нет, ты будешь бо;льшим!.. Ты дашь ему то очень важное, что будет согревать меня и Андрея всю нашу жизнь, особенно нашу старость. Думаю, что именно благодаря тебе сын будет лучше своих родителей. Я очень надеюсь на тебя, папа…
В глазах Алексея Алексеевича вновь проступили слёзы. Ведь Дарья никогда не была с ним такой откровенной и нежной, никогда… Заметив слёзы отца, дочь поспешила взять с холодильника свою сумочку.
– Папа, у тебя была масса расходов. Тут миллион. Это пока. Я принесла, что оказалось под рукой. Впереди сороковины, пусть тебя эти расходы не волнуют. И установка капитального памятника пусть не заботит. Когда будем ставить?
– Через год. Так будет лучше.
Уже в дверях Дарья сказала:
– Дважды весна и окаянное число… Что показалось Глаше бредом, вовсе не бред. Это мамин способ запоминания. Ведь тёте Ксении месяца три назад поменяли номер…
Алексей Алексеевич сидел на кухне и долго смотрел на десять новеньких денежных купюр. Потом он сложил их аккуратно и пошёл в библиотеку. Достав “Вехи”, сборник статей о русской интеллигенции, приобретённый года три назад, он положил туда деньги и поставил книгу на место. Вернувшись на кухню, Алексей Алексеевич достал из холодильника бутылку водки. Вспомнив, как он целовал дней десять назад икону с изображением Николая Чудотворца, вернул бутылку в холодильник. А через час что-то заставило его позвонить дочери. Дарья не сразу подняла трубку, и говорила она медленно, еле ворочая языком:
– Алло… Алло?.. Я слушаю… Я вся… слушаю…
Алексей Алексеевич тихо положил трубку. Было совершенно очевидно, что Дарья, всегда употреблявшая только шампанское и только в умеренных дозах, сегодня употребила что-то посильнее. Не отходя от телефона, Алексей Алексеевич расплакался. Это были слёзы радости за дочь. Он плакал и в паузах говорил с женой в полный голос:
– Варенька! Она напилась первый раз в своей жизни! Она не холодная, как рыба, в ней нормальная человеческая кровь! Наша кровь!
Телефонный звонок раздался, когда Алексей Алексеевич вновь достал из холодильника бутылку водки.
– Папа, ты… ты забыл или не знал, что у нас с этим… определителем… А ты поймал меня!..
– Даша…
– Поймал, поймал! Даю честное пионерское, что больше не буду… У меня только язык окосел, а сама я… сама не пьяная. Я вот что хотела сказать… Да, тебе не надо было брать маму на руки тогда… Надо было подождать ещё… Целую.
Пить Алексей Алексеевич начал около восьми вечера. Пил из чашки. К одиннадцати бутылка была пустой, и Алексей Алексеевич заснул за кухонным столом. Проснулся около часа ночи, когда с грохотом свалился со стула. Инстинкт чистюли заставил его быстро подняться. Осмотрелся. На столе пустая бутылка водки, остатки салата, а на полу валялся сигаретный окурок. И он подумал тоскливо: “Вот так мы и сгораем. Сгораем во всех смыслах…”
Как человек чистоплотный, Алексей Алексеевич снял с себя спортивное трико, в котором побывал на полу, бросил его в бак. Сил хватило на то, чтобы помыть голову и принять горячий душ. Только в ванной он заметил, что в падении сильно ушиб голову.
Утром Алексей Алексеевич встал поздно. Воспоминание о сигаретном окурке на полу не давало ему покоя. Наспех проглотив чашку кофе с молоком, он прошёл в библиотеку, где на коленях перед образом стал молиться. Просил Богородицу о прощении и о том, чтобы в результате его слабости, если ей суждено повториться, никогда не пострадали бы другие люди.
С того дня Алексей Алексеевич ни разу не напивался до потери сознания. Конечно, на сороковой день выпил, но весьма умеренно. В конце июля он вышел на работу. Работа на заводе, а вечерами бесконечные домашние хлопоты аккуратного Алексея Алексеевича способствовали тому, что он вошёл-таки в русло нормальной жизни. Близкие Алексею Алексеевичу люди были уверены, что он постепенно адаптируется к жизни без Варвары Трофимовны. Временами даже ему так казалось. Но, увы, это было не так. И что это было совсем не так, он чётко осознал 31 декабря 1995 года.
30 декабря ему позвонила Ксения Трофимовна и пригласила встретить Новый год у них. Алексей Алексеевич слушал её и думал: “Да как же я уйду из дома завтра вечером! Да ведь душа Вареньки непременно прилетит! Она прилетит, а меня нет дома?!” И Алексей Алексеевич отказался от приглашения. 31 декабря после обеда он достал небольшую искусственную ёлку, которую купил ещё в ту пору, когда Дарья подросла и стала встречать Новый год в кругу друзей. Поставив ёлочку на стол в библиотеке, украсил её игрушками, потом остановился взглядом на увеличенной фотографии жены. Варвара Трофимовна, какой она была в 25 лет, когда они поженились… Ещё в начале июля Алексей Алексеевич остановил свой выбор на той небольшой фотографии и отнёс её в фотоателье. А Сергей приклеил потом увеличенную фотографию к картону, поставил стекло, рамку, и перед сороковым днём он же укрепил получившийся фотопортрет на стене библиотеки.
“Какой я всё-таки молодец, что догадался заказать портрет Варин! – думал Алексей Алексеевич, глядя на миг жизни, запечатлённый чудом фотографии. – Так с ней и разговаривать легче. Нельзя же говорить в пустоту!”
Несмотря на всегдашнюю печаль в глазах Варвары Трофимовны, общее выражение её лица на фотопортрете было улыбчивым. Но вот что заметил Алексей Алексеевич, общаясь с фотопортретом практически ежедневно на протяжении пяти месяцев… Казалось ему иногда, что выражение лица супруги не является неизменным. Варвара Трофимовна могла улыбаться, но могла и грустить, даже хмуриться, могла благословлять, но могла и осуждать. Алексей Алексеевич ни с кем не делился этим впечатлением, только однажды не выдержал и поделился им с дочерью. Реакция рациональной Дарьи была неожиданной и краткой: “Представь, и мне так кажется…”
В тот час на улице было ещё светло, и Варвара Трофимовна смотрела на мужа с улыбкой, словно благословляла его на встречу Нового года без неё. И Алексей Алексеевич пошёл на кухню.
Поставив “ножки Буша” в духовку, Алексей Алексеевич принялся перебирать рис. Подготовив рис, тщательно помыл несколько мандаринов: сначала тёплой водой с мылом, потом холодной. Так же поступил и с бутылкой водки, потому что брезговал того количества рук, через которые прошли и мандарины, и бутылка. В последнюю очередь занялся селёдкой. Когда “ножки Буша” и рис поспели, он выключил духовку, отнёс собравшийся за день мусор в мусоропровод, чтобы уже не выходить этим вечером на лестничную площадку. Приняв душ, Алексей Алексеевич решил немного подремать. Провалявшись в постели около часа, встал. В огромном доме было очень тихо, до Нового Года оставалось чуть больше четырёх часов. Алексей Алексеевич знал, что по какой-то программе скоро начнётся демонстрация фильма “С лёгким паром”. Он и Варвара Трофимовна любили этот телефильм, смотрели его каждый год. Но в этот раз Алексей Алексеевич отказался от очередного просмотра любимой ленты.
Варвара Трофимовна и Алексей Алексеевич никогда за всю свою супружескую жизнь не опускались до того, чтобы встречать Новый год в будничной одежде, они всегда одевали лучшие свои платья и костюмы. В этот вечер у Алексея Алексеевича не было никакого желания переодеваться, однако он решил, что не стоит нарушать традицию. И минут через двадцать он стоял перед трельяжем в прихожей совершенно преображённый: чёрный костюм, белая рубашка, чёрная “бабочка”, чёрные туфли. Он стоял перед зеркалом и расчёсывал свои седые волосы.
А тишина всё сгущалась и сгущалась. В девятиэтажном шестиподъездном доме, в котором проживало население большой деревни, было так тихо, что порою казалось, что все жители покинули его, чтобы встретить Новый год в другом месте. Временами раздавался шум воды в кранах – единственный, пожалуй, звук жизни. Алексею Алексеевичу стало не по себе от этой тишины, и он решил включить телевизор и выпить. Включив телевизор, пошёл на кухню. Пил Алексей Алексеевич из рюмки, ибо время чашек, как он твёрдо решил, для него миновало. Он закусывал мандарином после третьей рюмки, когда из библиотеки донёсся истошно-дебильный вопль: “Кто не знает – тот отдыхает!” Алексей Алексеевич резко поднялся и поспешил в библиотеку. Он не стал испытывать судьбу, а потому просто выключил телевизор. Возвращаясь на кухню, задержался в прихожей у трельяжа. Разглядывая себя в зеркале, подумал: “И чего это ты, Алексей, разоделся? Вареньки нет, а ты разоделся как какой-нибудь тусовщик-сластёна. Ах да, традиция! Долой её!”
Переодевшись в спортивное трико, Алексей Алексеевич пошёл в библиотеку, чтобы поставить на проигрыватель что-нибудь из барокко, потому что уже физически не мог выдержать тишину. Но у самого порога остановился…
Алексей Алексеевич стоял и внимательно рассматривал комнату, которую они называли библиотекой. Вот сервант, приобретённый ещё в 60-е годы. Вот массивные старинные часы, доставшиеся от Дарьи Владимировны. Вот стереопроигрыватель рижского производства с двумя динамиками. Вот два книжных шкафа, занимающих собой всю стену. Вот чёрно-белый телевизор “Чайка”. Вот молитвенный уголок. Вот диван-кровать. Вот любимое кресло жены. Вот в центре комнаты круглый стол с настольной лампой. Кроме фотопортрета, здесь всё так, как было при Варваре Трофимовне. А её уже не будет никогда. Ни-ко-гда. И Алексей Алексеевич вспомнил фотографию, которую видел несколько дней назад в “Литературке”. Он долго тогда не мог оторваться взглядом от удивительного женского лица. И вспомнив это прекрасное лицо, он вспомнил и прекрасные строчки, написанные той женщиной. Алексей Алексеевич и не заметил, как прочитал эти строчки вслух:
– Ты в комнату войдёшь – меня не будет. Я буду в том, что комната пуста…
И Алексей Алексеевич расплакался. Плача, он подошёл к фотопортрету и заговорил:
– Да, пуста, пуста! И говорит, говорит со мною немота… Варенька, как ты могла оставить меня, как могла! С твоим ли умом не понимать, что женщина лучше переносит одиночество, что она сильнее мужчины! С твоим ли умом не понимать, что мужчина должен уходить первым! Как ты могла, Варенька!..
Выплеснув свои претензии жене, он ретировался на кухню, где почти без интервала выпил две рюмки. Закурив, задумался…
Алексей Алексеевич понял совершенно отчётливо: сегодня рухнули остатки надежды на то, что он сможет когда-нибудь привыкнуть к жизни без Вари. От вопроса, чем всё это может закончиться для него, усталый Алексей Алексеевич просто отмахнулся. И ещё он понял: этот Новый год он встречать не будет. Он не желает выслушивать казённых поздравлений от другого пожилого, усталого человека, он не будет торжественно стоять с рюмкой в руке и ждать, когда державные часы пробьют полночь, не будет за жратвой и выпивкой смотреть истуканом, как на телеэкране люди радуются бегу времени, не будет… Все эти игры закончились для него, отныне он оставляет их тем, кто ещё не устал играть в жизнь. Скоро он ляжет спать. Вот только звонки… Алексей Алексеевич знал, что после полуночи по традиции будут звонить по телефону Ксения Трофимовна, её дети, Дарья, ещё несколько друзей. И Михаил Иванович с Ваней непременно зайдут на полчаса. Надо было предупредить эти звонки и визит. И он позвонил Дарье, Ксении Трофимовне, Сергею и трём давним друзьям. Поздравил их с наступающим и сказал, что из-за небольшой температуры вынужден лечь спать. Затем поднялся на восьмой этаж. Уже через минут тридцать вернулся домой. В начале одиннадцатого он сел за кухонный стол. Есть ему не хотелось, хотелось только выпить. Вслух вспомнив выражение “зарекалась свинья говно не жрать”, Алексей Алексеевич отставил рюмку и налил водку в чашку. Махнул почти полную чашку, закусил селёдкой и хлебом. Покурив, пошёл в ванную комнату чистить зубы. Не было одиннадцати, когда он лёг в кровать. Уснул быстро и крепко. То была последняя в его жизни новогодняя ночь, которую он провёл в этом городе, в этой квартире, в этой широкой супружеской кровати и в своей обычной материальной оболочке…

“Так когда же всё это началось, когда?”.. – подумал Алексей Алексеевич, машинально доставая сигаретную пачку. Но закуривать не стал, так как почувствовал, что проголодался.  Сегодняшний его завтрак дома состоял всего из чашки кофе с молоком, кусочка белого хлеба и варёного яйца, а с тех пор много времени прошло. Постелив на землю газету, Алексей Алексеевич стал раскладывать на ней содержимое сумки. А подготовился он к своему обеду на траве капитально: чекушка дорогой водки, бутылка пива, чай в термосе, четвертушка белого хлеба, овощной салат в поллитровой банке, кусок копчёной курицы. Конечно, не смог бы он позволить себе такой богатый стол, если бы не рассчитали его на заводе самым неожиданным образом.
Налив в стаканчик первую порцию водки, Алексей Алексеевич задумался. Думал о тосте. Через минуту-другую сказал:
– За то, Алексей, чтобы процедура эта не была болезненной… Болезненной и противной!..
Лицо у Алексея Алексеевича вытянулось, когда он осушил стаканчик. Схватив чекушку, сделал несколько глотков из горлышка. Вода! Не водка, а вода, вода! Он отхлебнул ещё пару раз. Нет, не просто вода, а минералка, хорошая, даже отличная минеральная вода… Алексей Алексеевич сидел ошарашенный. Наконец-то с ним случилось то, что до сих пор случалось с другими. Впрочем, с другими-то случалось и похуже. И Алексей Алексеевич стал думать. Водку он купил в магазине “У тёти Насти”. В трёх минутах ходьбы от его дома этот частный магазин. Построили его полгода назад, строительство было стремительным, почти молниеносным. Хороший получился магазин, жители микрорайона полюбили его. Да и было за что: чистота отменная, продавщицы молодые, миловидные, сдержанные. И люди туда шли, потому что там не обвесят, не нахамят. Нет, тут что-то не то, решил Алексей Алексеевич. Магазин имеет дело с надёжными поставщиками, вот разве что грузчики… Нет, и этот вариант исключён, потому что грузчиками в магазине работают не дебильные и полупьяные мужики, а трезвые ребята студенческого вида. И вдруг Алексея Алексеевича осенило…
Разгневанный, он вскочил с пенька и, погрозив кулаком в сторону далёкого своего дома, закричал:
– Какой ты в манду далёкий человеческий предок! Ты свинья, обыкновенная грязная свинья! Это же последняя в моей жизни бутылка водки! Ну, погоди, доберусь я до тебя!
Трясущимися от гнева руками Алексей Алексеевич открыл бутылку пива, налил полный стаканчик, выпил. И обомлел: то было не пиво, а вино, прекрасное вино, какого он в жизни не пил!.. Да и пены-то не было вовсе, как он этого не заметил! Он осторожно налил в стаканчик ещё немного и медленно продегустировал. Вино, удивительное вино! Повернувшись на своём пеньке в сторону города, заговорил примирительным тоном:
– За свинью пардона не прошу, ибо мерзавец ты всё равно отпетый. Как минимум – хулиган. В случае с водкой точно хулиган. А может, ты и прав. Впрочем, не может, а точно прав. Заглотай я сейчас чекушку, вечером потянуло бы продолжить. И завтра процедура могла бы не состояться. И потеряли бы мы с тобой день. А чего тянуть резину, коли всё равно не уйти от судьбы. Мочи нет терпеть ни у меня, ни, как догадываюсь, у тебя. А за вино спасибо. Пью такое в первый раз и в последний. Я хреновы й ценитель вин, да и откуда мне знать эти тонкости, но хочу поделиться таким соображением: самое божественное вино – это такое, которое даёт радость, не отнимая при этом разум. Ладно, завтра с утра начнём. А сейчас я продолжу своё прощанье…
Алексей Алексеевич стал обедать. Он знал, что это последний в его жизни обед, что дома вечером выпьет всего лишь стакан любимого топлёного молока, а перед сном примет слабительное. А потому он кушал как никогда медленно, смакуя каждый глоток вина или чая, каждый кусок еды. Закончив обед, он сложил бутылки в сумку, затем туда же и термос, банку из-под салата, предварительно помыв их в озере, а газету с куриными косточками скомкал и положил в костёр. Добавив в костёр хворост, тщательно помыл руки с мылом и закурил. Он курил и долго расхаживал вдоль берега. Вернувшись к костру, уселся на пень.
“Так когда же это всё началось!” – задался прежним вопросом Алексей Алексеевич. Изумительное вино, утолённый голод и ходьба помогли ему предельно собраться. И, вновь закуривая, вспомнил он отчётливо о самом первом случае внезапной сердечной боли. Было это перед сороковым днём, то есть в июле 1995 года…



ГЛАВА 4
РАЗ… ДВА… ТРИ!
В тот день пришли Ксения Трофимовна, её дочь и невестка, чтобы помочь Алексею Алексеевичу с подготовкой поминального стола. Ближе к вечеру молодых женщин увёз на машине Сергей, а Ксения Трофимовна осталась ночевать, так как с утра её предстояло заняться последними приготовлениями. После ужина она расположилась в любимом кресле покойной сестры и стала смотреть телевизор, а Алексей Алексеевич удалился в спальню с томом Достоевского, решив, что до сна он успеет перечитать “Бобок” и речь о Пушкине. Он прочитал страницы четыре, а когда герой рассказа прилёг на тот длинный камень, раздался голос Ксении Трофимовны:
– Алёша, где ты, поди-ка сюда!
Алексей Алексеевич быстро поднялся, пошёл в библиотеку. Ксения Трофимовна смотрела на телеэкран, сильно сощурившись и подавшись в его сторону.
– Что, Ксения?
– Алёша, забыла я дома очки для телевизора. Объясни, что это за зверь там такой?
Алексей Алексеевич взглянул на экран. На нём крупным планом было дано изображение карты СССР, а голос ведущего звучал за кадром. По-видимому, шла передача политического характера. Алексей Алексеевич давно уже заметил, что своими контурами карта СССР напоминает какое-то животное. А вот сегодня это заметила и Ксения Трофимовна. И он вновь внимательно вгляделся в знакомые очертания. А ведь действительно – зверь…
Что-то вроде громадного – с одну шестую часть суши – зубра. Он опустил свой короткий хвост в Берингов пролив, одной задней ногой упёрся в Курилы, а другой то ли в Китай, то ли в Корею. Верхушкой своего горба он разделил холодные воды на Карское море и море Лаптевых. Передними конечностями упёрся в земли всяких там персов. А всей мощью своего туловища и головы, этой громадной и панцирной непробиваемости головы, увенчанной рогом Кольского полуострова, он был устремлён на Запад. Неукротимый зверюга, изготовившийся для решающего броска. И кажется: одно только движение этой массы, налитой ненавистью и первобытной мощью, –  и всё, что западнее её, всё это крохотное пространство, весь этот остаточек европейского континента в один миг станет Атлантидой.
“ Бог всегда метит шельму”, – подумал Алексей Алексеевич и сказал:
– Это мы. Это карта страны, в которой мы жили ещё вчера.
– Разве?! Господи, из-за моей проклятой работы иметь такое зрение в пятьдесят четыре!
Алексей Алексеевич возвратился к письменному столу, но уже не читалось. В голову пришла нелепая мысль: а как выглядела бы карта мира, не будь этого зубробизона?.. Поскольку географию Алексей Алексеевич знал отлично, он довольно живо представил себе карту Евразии, которая получилась бы в случае такого изъятия. Откинувшись на спинку стула, он думал: “Конечно, тогда не было бы и Пушкина. Но не было бы и свободы, гения и славы палачей. Да, не было бы и Солженицына. Но не было бы и ГУЛАГа. И вообще, не было бы той беспрерывной вереницы страданий, которые и составляют по преимуществу историю России. И плавали бы в этих громадных просторах несостоявшиеся слава и позор России рыбками, рыбками, невинными рыбками. И если уж никак нельзя без моей скромной персоны, то и я отплавал бы тут пескариком положенное мне время. Всё лучшая судьба…”
И вот тут он охнул от боли в области сердца. Алексей Алексеевич схватился за грудь и широко раскрыл рот. Боль длилась всего мгновение: кто-то словно коснулся его сердца остриём иголки и тут же её убрал. На смену боли пришёл страх, на лбу проступил пот. Несколько минут Алексей Алексеевич сидел всё в том же положении, то есть откинувшись на спинку стула. Потом встал и неверным шагом пошёл в прихожую к трельяжу, в ящиках которого находились всякие лекарства, оставшиеся после Варвары Трофимовны. Положив под язык первую в своей жизни таблетку валидола, вернулся к письменному столу. Когда таблетка рассосалась полностью, он вышел на балкон, чтобы посидеть на свежем воздухе. Постепенно страх стал покидать Алексея Алексеевича, однако закуривать он не спешил. Он сидел и думал о том, что же это было с ним. Алексей Алексеевич никогда в жизни не жаловался на сердце, он просто не чувствовал его, о своём сердце он знал только то, что оно находится в левой половине его грудной клетки. Наконец, он решил, что случившееся с ним есть реакция на все переживания последних сорока дней. Через час сидения на балконе он закурил, и сердце на сигарету никак не отреагировало. Именно тогда и так прозвучал первый звонок.
А второй звонок раздался месяцев пять спустя. Да, это было за день-два до Рождества, потому что ту старушку Алексей Алексеевич поздравил тогда с наступающим праздником. Покупая утром в магазине хлеб, он обратил внимание на старуху лет восьмидесяти, бедно одетую, худую, с выражением на лице равнодушия и усталости. Долго она смотрела на плюшки, но купила четвертушку ржаного хлеба. И за столиком, на котором покупатели обычно укладывают свои покупки, она и Алексей Алексеевич оказались рядом. Уложив хлеб в сумку, старая женщина подумала вслух:
– Зачем я только родилась?..
Это был тихий бунт, какой только и могут позволить себе такие люди. Или тихое богохульство, с точки зрения иного религиозного человека. Поймав взгляд Алексея Алексеевича, она опять подумала вслух:
– Как дальше жить будем?
– Не уходите, – застенчиво попросил Алексей Алексеевич. – Погодите минутку, хочу вас поздравить…
Стремительно купив две плюшки, мягкий батон и пачку индийского чая, он вернулся к столику.
– Пожалуйста, примите. Подарок очень скромный, но от всей души. С наступающим вас Рождеством Христовым!
Старуха несколько секунд смотрела на него, потом сказала:
– Спасибо, сынок. Храни тебя Господь.
И показалось Алексею Алексеевичу, что в глазах старой женщины, когда она пристально рассматривала его, появилось что-то похожее на сострадание. Весь день он провёл под впечатлением от этой встречи, несколько раз возвращался памятью к тихому бунту старого человека. А вечером сорвался на бунт и сам.
Канал местного телевидения показывал в тот вечер две серии фильма “Звезда пленительного счастья”. Алексей Алексеевич считал фильм очень большой удачей отечественного кино, он относился к нему с нежностью человека, влюблённого не только в декабристов, но и вообще в эпоху, на которую пришёлся, по его мнению, величайший в истории страны взлёт русской духовности. И при каждом просмотре этой ленты у него навёртывались слёзы. Не мог Алексей Алексеевич удержаться от слёз и в этот раз. Фильм закончился, а он продолжал сидеть на диване. Вытерев слёзы платком, подумал: “Зачем надо было Богу, создавая земной шар, создавать и физические предпосылки для возникновения в будущем России?! Пусть бы на её месте были воды Мирового океана. И водилась бы там рыба. И не было бы гнилых верёвок, из-за которых смертная казнь превращается в пытку. И не было бы печального тракта, по которому проезжала когда-то в нескольких километрах отсюда юная Марьюшка наедине со своими мыслями. И не было бы сегодняшнего кроткого бунта в хлебном и всего, что за ним стоит. И не было бы меня. Лучше прожить каким-нибудь карасём, пусть даже мальком, чем…”
Но довести мысль до конца Алексей Алексеевич не успел. Как и в июльский вечер прошлого года, он охнул от сердечной боли. Однако в этот раз боль длилась не мгновение, в этот раз остриё иголки подержали на сердце несколько секунд. Когда иголку убрали, всё было, как в прошлый раз: страх и пот на лбу. Только страх был намного бо;льший. Боясь пошевелиться, Алексей Алексеевич посидел несколько минут, откинувшись на спинку дивана, и только потом осторожно прилёг. Несмотря на сильное потрясение и работающий телевизор, Алексей Алексеевич заснул. Спал больше часа. Проснувшись, осторожно встал с дивана. Кажется, всё в порядке, вот только страх… Выключив телевизор, пошёл в ванную комнату. Почистив зубы и ополоснув лицо холодной водой, он лёг в постель с таблеткой валидола под языком.
Проснулся Алексей Алексеевич рано утром. И первой его мыслью было: “Господи, я живой! Оказывается, это был сон!..” Не вставая с постели, он сделал попытку вспомнить сон, приснившийся ему ночью, если не под самое утро. Сон был страшный. Возможно, самый страшный из всех, которые приснились ему на протяжении всей его жизни. Мука этого сна состояла в том, что он, ещё здоровый и с несомненным запасом жизненных сил, должен умереть. Он должен умереть ради какого-то соглашения. И уйти из жизни должен не с помощью каких-то лёгких подручных средств, а чрезмерным напряжением воли, только воли… Кажется, он и начал напрягаться, непременно начал, потому и проснулся. “Тьфу, какая гадость! – подумал он. – Какая-то противоестественная смерть, противоестественнее и быть не может!..”
После лёгкого завтрака Алексей Алексеевич пошёл в поликлинику. Врач прослушала сердце, измерила давление и сказала Алексею Алексеевичу, что дай Бог каждому мужчине его возраста иметь такое сердце, а потому нет никакой необходимости ни в кардиограмме, ни в серии уколов, а вот корвалол ему стоит принимать в случае стрессовой ситуации. И, написав рецепт, отправила его в процедурный кабинет, где медсестра сделала ему какой-то успокоительный укол. Алексей Алексеевич купил по пути домой пару пузырьков корвалола, принял его всего раза три, на том лечение и закончилось.
Да, так вот всё и было, и до третьего звонка оставалось около девяти месяцев. И в течение этого времени жизнь делала всё, чтобы последний звонок состоялся.
В мае Алексей Алексеевич уволился с завода, на котором проработал 31 год, хотя до пенсии осталось немногим больше года. Так поступить его вынудили обстоятельства. Работала у них в расчётной части Нина Светлова. Совсем молодая, моложе дочери Алексея Алексеевича года на два. Девушка заметно отличалась от прочих девиц, работающих в бухгалтерии: тихая, застенчивая, начитанная, неизменно вежливая, работящая. Если Алексею Алексеевичу требовалось поднять себе настроение, он всего на несколько секунд останавливался взглядом на профиле этой интеллигентной девчушки, рабочий стол которой находился справа  от него. Как-то в конце февраля она на работу не вышла. Говорили в группе, что Нину положили в больницу с воспалением лёгких. Весь март она была на больничном, вышла на работу только в начале апреля. После болезни Нина сильно изменилась. Алексей Алексеевич мысленно ахнул: “Господи, была девочкой, за месяц стала женщиной!” Но главные изменения произошли не во внешности. От прежней Нины, тихой, вежливой, доброжелательной, ничего не осталось. Новая Нина была насмешливой, бесцеремонной, циничной. И очень скоро Алексею Алексеевичу довелось на себе самом прочувствовать всю очевидность неприятной метаморфозы, случившейся с Ниной Светловой.
19 апреля исполнилось 15 лет со дня смерти Хамита Закировича, бывшего главного бухгалтера объединения, которого Алексей Алексеевич помнил, любил и уважительно называл своим учителем. По установившейся традиции, он всегда 19 апреля доставал из нижнего ящика своего рабочего стола счёты, подаренные ему Хамитом Закировичем, и держал их на столе до ухода на кладбище. Это были старинные счёты, массивные, прочные и надёжные, как их прежний владелец. Как всегда, Алексей Алексеевич пришёл на работу раньше всех в группе, а потому была возможность несколько минут посидеть в одиночестве. Прежде всего он достал счёты, протёр их влажной тряпочкой. Положив счёты рядом с компьютером, задумался. Вспомнил кабинет главного бухгалтера объединения в июньский день 1971 года, когда Хамиту Закировичу до ухода на пенсию оставалось всего несколько дней. Вспомнил сказанные тогда слова старого бухгалтера: “Счёты ушли, Алексей Алексеевич. Я сам тому активно способствовал. Не за горами то время, когда нынешний уровень механизации учётных работ сменится иным, совершенно немыслимым с позиции сегодняшнего дня. Но как бы ни совершенствовалась техника, человеческий фактор останется главным. Храните эти счёты, пусть они напоминают вам о том времени, когда с их помощью рабочих рассчитывали с точностью до копейки…”
Алексей Алексеевич отвлёкся от воспоминаний и принялся за работу, когда стали приходить женщины. Начальник расчётной части Вера Борисовна, высокая блондинка лет 45, увидела счёты на столе Алексея Алексеевича сразу как только вошла в комнату. Давно кто-то из заводских острословов прозвал её Мраморной. Кличка закрепилась за Верой Борисовной, потому что в её внешности было что-то от мраморного изваяния: рост, прямая спина, высокий и по-девичьи тугой бюст, кожа ослепительной белизны и словно не способные мигать холодные голубые глаза. Эти холодные глаза потеплели, когда Вера Борисовна подошла к столу Алексея Алексеевича и коснулась пальцами костяшек счёт.
– Всё верно, ведь сегодня девятнадцатое апреля, – сказала она, улыбаясь одними глазами. – Так сколько же лет прошло, Алексей Алексеевич?
– Ровна пятнадцать, Вера Борисовна.
– А сколько он жил на пенсии?
– Около десяти лет.
– То есть двадцать пять прошло, как он ушёл с завода? Как летит время! А ведь кажется, что это было вчера… Сильный был главбух, хороший человек, пусть земля ему будет пухом. Ведь вы пойдёте сегодня к нему?
– Да, как всегда. Вера Борисовна, мне бы сегодня в три…
– Знаю, знаю, могли бы и не говорить. Можете уйти раньше трёх, до татарского кладбища ещё добраться надо. Кстати, Алексей Алексеевич, сегодня пятница, а пятница у татар хороший день. В хороший день вы пойдёте к Хамиту Закировичу. Кланяйтесь ему и от меня. Ведь пигалицей взял меня на работу. Ну, я пошла по начальству.
Алексей Алексеевич так углубился в работу, что не заметил, как Нина Светлова подошла к его столу. Она взяла счёты в руки, высоко подняла их и сказала насмешливо:
– Экий динозаврчик! Нет, без “чик” – динозавр, динозаврище! Алексей Алексеевич, вам бы сдать их в заводской музей трудовой славы, а ещё лучше в областной краеведческий.
Несколько женщин угодливо хихикнули. “Кто-то уже побаивается её,” – отметил про себя Алексей Алексеевич и сказал:
– Во-первых, вы не впервые видите эти счёты, но вы никогда не реагировали на них так…
– Естественно, не впервые. Но сегодня я взглянула на них свежим взглядом, взглядом проснувшегося во мне истинного музейного работника, ценителя старины. Впрочем, простите, что перебила. А во-вторых?
Тут в голову Алексея Алексеевича закралась вполне справедливая мысль: “А не поехала ли у неё чуток крыша после тяжёлой болезни?.. Если так, то надо отмолчаться!” Но помимо своей воли он продолжил:
– А во-вторых, положите их на место и никогда к ним больше не прикасайтесь.
Светлова с нарочитой осторожностью вернула счёты на место и укоризненно покачала головой.
– Ба, Алексей Алексеевич! Вы такой интеллигентный, такой вежливый, такой, я бы сказала, тишайший – и вдруг такая грубость! Не ожидала, никак не ожидала!
– Нина, – примирительным тоном сказал Алексей Алексеевич, – придёт время, когда наши компьютеры тоже постигнет участь музейных экспонатов.
– Придёт! – быстро согласилась Светлова. И, пристально глядя на Алексея Алексеевича, спросила вкрадчиво: – А это правда, что Хамит Закирович, будучи одним из лучших главбухов в городе, оставил после себя всего “хрущёвку” да облупленную от времени мебель конца пятидесятых?
Разум подсказывал Алексею Алексеевичу, что он участвует в сцене, затеянной Светловой неизвестно ради чего, и что надо совершить над собой всего одно усилие, чтобы она заткнулась и ушла на место. Но он почему-то не совершил этого усилия:
– Правда, стопроцентная правда, – ответил он устало.
– Так где же справедливость! – патетически воскликнула Светлова.   - Нынче какой-нибудь посредственный главбух, не стоящий и мизинца Хамита Закировича и работающий на каком-нибудь скромненьком предприятии, живёт так, как Хамиту Закировичу и не снилось! Эх, жить бы и работать ему в это время!
– Это время – не его время, – заметил Алексей Алексеевич всё с той же усталостью.
– Не его, не его, – печально закивала головой Светлова. – Но допустим, Алексей Алексеевич, допустим всего на минуту, что выпала ему судьба жить и работать в эту эпоху. Смог бы он работать сегодня на этом заводе.
Светлова оперлась на стол руками и, подавшись в сторону Алексея Алексеевича, до предела погрузилась своими синими глазами в его глаза.
– Не думаю. Полагаю, он нашёл бы в себе силы покинуть завод.
– А как же наша Галина Ивановна работает?..
Под взглядом Светловой, направленном на Алексея Алексеевича подобно лучу следовательской лампы, он ответил с прежней честностью:
– Галина Ивановна человек не самый плохой. Но она слабый человек.
– Галина Ивановна слабый человек, – медленно и чётко повторила Светлова и, удовлетворённо улыбнувшись, отвалилась от стола Алексея Алексеевича.
И вот тогда он почувствовал себя свободнее. И пришло чувство досады. Не будучи в силах сдержаться, Алексей Алексеевич заговорил:
– Вы знаете, Нина, я всегда к вам хорошо относился. Но после вашей продолжительной болезни вы так изменились. Вас словно подменили…
Светлова, собравшаяся было идти к своему столу, остановилась и насмешливо сказала:
– Подменили? Это – любопытно!
– Да, как подменили. Вы стали… стали…
– Кем, чем, какой? – быстро спросила Светлова.
– Я понимаю, что всякое сравнение хромает, но, глядя на вас сейчас, я вспоминаю такое народное выражение: конь с яйцами…
Все в комнате рассмеялись, а Светлова, нисколько не обидевшись, тоже рассмеялась.
– Да, наш народ умеет выразиться, слепить образ, – весело сказала она, усевшись за стол. Выдержав паузу, назидательно добавила: – Уж очень художественной натуры народ, отсюда, возможно, его вечная неустроенность.
В три часа Алексей Алексеевич ушёл с завода. Внешне всё было так, как и в прежние годы: покупка цветов по пути на татарское кладбище, уборка зимнего хлама и стояние с непокрытой головой у могилы Хамита Закировича, раздача милостыни нищим при выходе. Но не было настроения, с которым Алексей Алексеевич всегда проводил этот день. Воспоминание о неприятной утренней сцене не отпускало его. По пути домой он купил бутылку водки. Состояние было настолько скверным, что пить водку он начал ещё до приёма душа.
После того эпизода Светлова не делала никаких попыток задеть Алексея Алексеевича. А он старался не замечать её, хотя было это делом не самым лёгким, ибо гораздо легче не замечать нормального, самого обычного человека, чем человека дурного, от которого исходит опасность. Как-то в конце апреля, когда отопительный сезон ещё не закончился, а термометр показывал на солнце выше 20 градусов тепла, Алексей Алексеевич обострённо почувствовал, что к специфически женскому запаху, который царил в расчётной части, примешался и запах рыбы. И однажды он заметил, что с уходом Светловой из комнаты на долгое время исчезает и запах рыбы. С того дня его брезгливое отношение к ней перестало носить характер исключительно нравственной брезгливости. Нет, не смог он не замечать её, он мог только стараться это делать.
Однажды, когда прошли все майские праздники, Вера Борисовна попросила Алексея Алексеевича задержаться после работы. В предчувствии чего-то недоброго он уселся напротив своего начальника, когда они остались в комнате одни. Но прежде, чем начать разговор, Вера Борисовна поднялась и пошла к двери. Убедившись, что за ней никто не стоит, вернулась на место и сказала настолько же искренне, насколько и непонятно:
– Боюсь, я её…
Алексей Алексеевич невольно улыбнулся.
– Не помню, Вера Борисовна, чтобы вы боялись кого-нибудь так панически.
– Да, было время, не боялась… Алексей Алексеевич, мы знаем друг друга давно, я очень уважаю вас, а потому буду говорить напрямик. Вы помните тот разговор, на который, как мне рассказали, Светлова спровоцировала вас утром девятнадцатого апреля?
– Помню, прекрасно помню.
– Стало быть, помните свои слова о том, что Хамит Закирович нашёл бы в себе силы уйти с завода, если бы ему пришлось работать в это время, а Галина Ивановна не может этого сделать, потому что она слабый человек?
– Помню, Вера Борисовна, помню.
– Да как же вы могли сказать такое, Алексей Алексеевич, при вашей-то сдержанности? Ведь я не сомневаюсь, что вы знаете о нынешнем положении Галины Ивановны…
– А я сам до сих не пойму, как меня угораздило ляпнуть такое на публике.
– В общем, Алексей Алексеевич, донесли весь этот разговор до Галины Ивановны. Уверена, сделала это сама Светлова. Всего за несколько недель после больничного она очень приблизилась к главбуху, если не сказать сильнее. Как говорят, без мыла в задницу… А положение у Галины Ивановны близкое к критическому, как вы знаете. Правда, ещё не было ни одного вызова в органы. И вот в это самое время один всеми уважаемый на заводе бухгалтер, человек безупречной репутации произносит слова, которые работают в пользу циркулирующих на заводе слухов… Догадываетесь, какой была реакция Галины Ивановны? Ведь не исключено, что Светлова что-то и преувеличила.
– Догадываюсь.
– Так вот, Алексей Алексеевич, реакция Рафката Садыковича была такой же.
– Как… неужели Светлова подкралась и к заму по режиму?
– Нет, пока не подкралась. Это Галина Ивановна поделилась с ним своим настроением. Алексей Алексеевич, у вас есть сигареты?
– Конечно, конечно.
Коллеги закурили, после чего Вера Борисовна продолжила:
– Мнение Рафката Садыковича однозначное: вы должны уйти. Мол, не мытьём, так катаньем. Галина Ивановна ещё месяц назад говорила мне, что в нашей группе необходимо сократить двоих. Сегодня она это повторила. Поскольку готовиться приказ об очередном сокращении во всех цехах и отделах, я должна уже в ближайшие дни окончательно определиться в отношении…
– Простите, что перебиваю вас, Вера Борисовна, но в отношении меня вы можете окончательно определиться, – твёрдо сказал Алексей Алексеевич. И добавил: – И вовсе не потому, что я испугался мытья и катанья.
– Господи, вы даже не пытаетесь сопротивляться! – тихо воскликнула Вера Борисовна. – Ваша фотография на Доске почёта, вам всего год до пенсии… Администрация может сократить в группе кого угодно, но только не вас! Вы это понимаете?
– Понимаю. Но я понимаю и другие обстоятельства. Сейчас люди усталые, отчаявшиеся могут уйти на пенсию несколько раньше положенного срока. Я знаю такие случаи, так что у меня проблем с этим не будет. Да, отдаю отчёт в том, что на пенсию трудно будет прожить, но выдаётся она, слава Богу, пока ещё без задержек. Итак, на кусок хлеба у меня будет. Теперь представьте, что сокращают не меня, а кого-то из наших молодых женщин. Кто-то из них растит ребёнка в одиночку, у кого-то муж пьёт, а у кого-то он тщетно ищет работу, то есть у каждой свои проблемы. Но главное заключается в том, что молодые должны работать. Иметь статус работающего для них, возможно, гораздо важнее своевременно получаемой зарплаты… – тут Алексей Алексеевич растерянно замолчал, потому что увидел слёзы в глазах Веры Борисовны.
И всё-таки не зря начальника расчётной части прозвали Мраморной. Вера Борисовна сумела-таки взять себя в руки и не расплакаться.
– Да что вы за человек, Алексей Алексеевич! – заговорила она с горячностью, ей не свойственной. – Какой-то вы не вполне нормальный, простите, человек! Все знают, что ваше место не здесь, а многими ступеньками… ступенями выше! Авы вечно сторонитесь, вечно уступаете! Если бы  вы только в дверях уступали! Да как вы прожили таким блаженным пятьдесят девять лет!
– Вот прожил, и, стало быть, не такой уж я блаженный, – ответил Алексей Алексеевич с улыбкой. – И другой жизни мне не надо. Потому что у меня была Варенька.
– Да, да, Алексей Алексеевич! Видела я её всего два раза, а влюбилась в неё! Элегантна, умна, воспитанна. Вам повезло. Дайте спички.
Вера Борисовна прикурила потухшую сигарету и сказала с недоумением:
– Всё не могу понять одного… Ведь вы не конкурент Светловой, почему она напакостила именно вам? Ещё можно было бы  понять её, если бы она постаралась подсидеть меня, начальника группы.
– Вера Борисовна, лично у меня нет никакого желания понять логику поступков той Светловой, которая пришла после болезни. Ведь это совсем другой человек пришёл. Сейчас я озабочен другим. И в связи с этим у меня к вам просьба.
– Слушаю вас.
– Итак, я решил уйти. Решение твёрдое. Разумеется, не по собственному желанию, а по сокращению. Моё материальное положение такое, что я не могу отказаться от пособия за три месяца…
– Алексей Алексеевич, это само собой.
– Моя просьба такая. Объединение задолжало мне за четыре месяца. Могу я рассчитывать, что вы поможете мне получить эти деньги без нервотрёпки и унижений?
– Можете рассчитывать. Сию минуту денег нет, но генеральный сказал чётко: уже в начале июня деньги должны поступить на наши счета. Вы знаете, последний заказ оказался для нас удачным. К тому же завод продал свой конференц-зал, а это деньги немалые. Я рассчитаю вас с января по день увольнения и плюс пособие за первый месяц. Пособие за второй месяц и за третий вы будете получать своевременно. Я обещаю вам. Только не судите меня строго, Алексей Алексеевич, за роль, которую мне навязали…
– Не волнуйтесь, Вера Борисовна. Не судите да не судимы будете. Это я всегда помню.
Через несколько дней после этого разговора, 17 мая 1996 года Алексей Алексеевич вышел на работу последний раз в своей жизни. Вечером того дня он вновь напился.
Чтобы справиться с очередным приступом отчаяния, Алексей Алексеевич поспешил заняться самыми неотложными делами. Прежде всего он сходил в районное бюро труда и занятости, где его зарегистрировали в качестве безработного. Затем занялся надгробным памятником для Варвары Трофимовны, поскольку 15 июня предстояло отмечать год со дня её кончины. Ещё не зная, где он достанет необходимую сумму, Алексей Алексеевич вышел на одну частную мастерскую, расположенную рядом с кладбищем, и заказал там скромный памятник из мраморной крошки. За 350 тысяч хозяин мастерской обязался не только изготовить памятник, но и установить его. Такие условия устраивали Алексея Алексеевича вполне. Договорились, что 10 июня он принимает работу и тогда же рассчитывается. Повезло ему и с деньгами. До миллиона, который Дарья дала по возвращении из Венгрии, он не прикоснулся ни разу. (Похоже было, что проницательная дочь ещё в прошлом году окончательно поняла, что отец брезгует их деньги. Во всяком случае, она никогда больше не предлагала деньги. И похоже было, что тому прошлогоднему эпизоду душевной близости между отцом и дочерью не суждено было повториться.) Алексей Алексеевич решил, что не прикоснётся к этому миллиону и сейчас: пусть будет скромный памятник, зато чистый. Выручили две  швейные машины. Одна, фирмы “Зингер”, осталась ещё от матери Алексея Алексеевича, а другую, советского производства, купила Варе, когда она была студенткой, её приёмная мать, полагавшая, что девушка обязана уметь шить. Обе машины были в хорошем состоянии, так что в комиссионном магазине они простояли недолго. На деньги, вырученные от их продажи, Алексей Алексеевич мог не только поставить памятник, отметить годовщину, но ещё и прожить месяц, а то и полтора, если сжаться в расходах.
В таких вот заботах Алексей Алексеевич, спасаясь от отчаяния, провёл вторую половину мая и первую декаду июня. Согласно договорённости, 10 числа он встретился с хозяином мастерской. Работой мастера Алексей Алексеевич остался доволен и, вернувшись в мастерскую, отсчитал 350 тысяч, а сверху положил ещё бутылку дорогой водки. В последующие два дня он навёл полный порядок на могиле супруги: сначала покрасил ограду остатками кузбасслака, а на следующий день посыпал землю внутри ограды свежим песком. Осталось купить продукты и провести поминки.
Только спустя несколько дней после поминок Алексей Алексеевич решился поехать на завод, не дожидаясь более звонка от Веры Борисовны. Расставаясь с ним, Вера Борисовна сказала, что позвонит ему сразу после поступления денег. Скорее всего, предположила она, деньги придут в начале июня. Но прошло более половины июня, а начальник расчётной группы всё не звонила. Алексей Алексеевич сделал несколько попыток дозвониться до расчётной части, но служебный телефон либо был занят, либо трубку не брали. Он успокаивал себя: коли не звонит такой обязательный человек, как Вера Борисовна, нет, стало быть, денег. И всё же глухое, необъяснимое беспокойство стало постепенно овладевать им. Что интуиция не обманула его, подтвердилось ещё по пути на завод. Алексей Алексеевич вышел из дома в два часа дня, предварительно сделав несколько безуспешных попыток дозвониться до завода. В трамвае встретил Аллу Николаевну, от неё и узнал новость, которая ошарашила его. Аллу Николаевну, работавшую на том же заводе экономистом, сократили несколькими днями позднее Алексея Алексеевича, но полностью рассчитали уже в начале июня. И главное: Вера Борисовна уволилась с завода по собственному желанию ещё в конце мая, как-то стремительно уволилась, а начальником расчётной группы назначили кого-то из молодых, какую-то Светлову…
Когда трамвай остановился у завода, Алексей Алексеевич решил проехать ещё одну остановку, чтобы в роще, расположенной у железнодорожного полотна, немного погулять и успокоиться. Около часа бродил по роще, однако с успокоением ничего не получилось и пришлось зайти в бистро. Удивился себе: ведь ни разу в жизни не приходил на завод даже после бутылки пива!.. После полстакана водки полегчало, и, выкурив сигарету, Алексей Алексеевич пошёл в сторону завода. Он знал, что охрана пропустит его и без разового пропуска, но, будучи человеком законопослушным, зашёл в отдел кадров, чтобы выписать пропуск. Инспектор отдела кадров обрадовалась ему:
– Алексей Алексеевич! Какими судьбами?
– Надежда Ивановна, а я ведь до сих пор денег не получил.
– Так получают сокращённые, получают! Вы болели?
– Нет, просто был занят. Теперь вот пришёл разведать. Сейчас половина пятого, деньги-то вряд ли получу, но зайти в расчётную часть надо. Скажите, Надежда Ивановна, а почему уволилась Вера Борисовна?
– Не знаю, сама до сих пор в удивлении, – искренне ответила инспектор. – Сколько лет она проработала на заводе, выросла здесь. В одночасье уволилась, Алексей Алексеевич, в одночасье.
Алексей Алексеевич неторопливо шёл в бухгалтерию, мысленно разговаривая с инспектором и самим собой: “В одночасье, Надежда Ивановна, умирают, а увольняются в один день… Стало быть, Алексей, Вера Борисовна пережила тебя на заводе дней на десять. Это при её-то заводских связях, при её-то сорока пяти годах! Ничего не понимаю…” А неторопливо он шёл оттого, что хотелось почему-то застать Светлову одну. Так оно и получилось. В полном одиночестве она сидела за столом начальника и что-то писала.
– Здравствуйте, Алексей Алексеевич, – сказала Светлова вежливо, но не глядя на вошедшего и продолжая писать. – Проходите, садитесь.
Алексей Алексеевич сел напротив неё и неожиданно для самого себя спросил:
– Ну и куда же вы подевали Веру Борисовну?.. Тоже попала под сокращение?
Светлова прекратила писать и посмотрела на него. Её синие глаза заискрились весельем.
– Алексей Алексеевич, разве такие кадры, как Вера Борисовна, попадают под сокращение?! Уволилась по собственному. По-видимому, поступило какое-то выгодное предложение. Уволилась быстро, мгновенно, молниеносно. Вот вы спросили, “куда подевали” Мраморную, то есть, простите, Веру Борисовну. А вы, Алексей Алексеевич, дьяволизируете, если  можно так выразиться, ситуацию, дьяволизируете! Впрочем, это так естественно, если принять во внимание вашу начитанность вообще и некоторые ваши литературные пристрастия в частности. Итак, Вера Борисовна для вас факт, увы, имперфектный, и стало быть, все ваши проблемы могу решить только я. Вы с каким вопросом пришли?
– Ведь вы же знаете, с каким вопросом я пришёл, – сдержанно ответил Алексей Алексеевич. – Сокращённые получают деньги с начала июня.
Светлова важно кивнула головой.
– Стараемся, изо всех сил стараемся не обидеть эту категорию. Но сегодня-то вы не сумеете получить деньги, касса уже закрыта. Приходите завтра. Нет, лучше послезавтра. А ещё лучше будет, если вы дождётесь моего звонка, у меня есть ваш номер.
Внимательно вглядевшись в смеющиеся глаза Светловой, Алексей Алексеевич понял, что она просто издевается над ним. И с его уст тихо слетела фраза, которая удивила его самого:
– Издеваешься, стерва!..
Реакция Светловой была неожиданной. Нисколько не обидевшись, она улыбнулась и сказала с чувством самого полного удовлетворения:
– А ведь вы, Алексей Алексеевич, впервые в жизни назвали женщину стервой. Впервые!
– Да, впервые, – печально отозвался Алексей Алексеевич.
Светлова, подавшись всем корпусом в его сторону, глубоко потянула носом и тут же выдала результат своего обследования:
– А вы пьяны, Алексей Алексеевич. Вы впервые в жизни пришли на завод в нетрезвом виде! Отсюда и “стерва”. Что с вами происходит? И как вас пропустила в таком качестве охрана? Надо бы позвонить начальнику ВОХР, надо непременно позвонить…
Алексей Алексеевич с какой-то странной улыбкой на лице смотрел, как Светлова берётся за трубку местного телефона. А она продолжала издеваться над ним. Держа трубку, спросила лукаво:
– Звонить, не звонить? Что будет, если…
И вот тут она перехватила взгляд Алексея Алексеевича. А он смотрел уже на хрустальную вазу для цветов, стоявшую на подоконнике справа от него. Ваза тяжёлая, в несколько килограммов, такой можно расколоть не только человеческий череп. Не слыша Светловой, Алексей Алексеевич завороженно смотрел на вазу. Она притягивала его как магнит… Совсем не исключено, что вся эта сцена могла бы закончиться для бедного Алексея Алексеевича самым трагическим образом, если бы Светлова не изменила резко своё поведение.
– Не делайте глупостей, Алексей Алексеевич, – тихо сказала она, положив трубку на место. И продолжила убеждённо и с неожиданным состраданием в голосе: – Это не выход из положения. Поймите, ваш выход другой… Идите домой, Алексей Алексеевич, и ждите, когда я позвоню.
И Алексей Алексеевич оторвался взглядом от вазы. Через несколько секунд достал платок и вытер обильный пот со лба, затем поднялся и пошёл прочь.
– Звонок ждите! Звонок! –услышал голос Светловой, когда взялся за ручку двери.
На лестничной площадке он закурил. Курил жадно. Потом отправился в приёмную генерального директора объединения. Там ему сказали, что директор в заграничной служебной командировке. В профкоме тоже никого не застал.
Невмоготу было терпеть до приезда домой, где в холодильнике стояла целая бутылка водки, и Алексей Алексеевич опять отправился в бистро. Взяв сто пятьдесят и чебурек, встал за свободный столик. Рядом с ним устроился со стаканом водки и без закуски высокий парень очень несвежего вида. Алексей Алексеевич махом выпил водку и стал закусывать горячим чебуреком. Парень не торопился пить водку и смотрел в рот Алексея Алексеевича так пристально, что тот не выдержал и спросил одними глазами: чего тебе?
– Полпирожка, – сказал парень.
Алексей Алексеевич подвинул ему остаток чебурека и вышел на улицу. Рядом с комком закурил. Но и курить спокойно не дали. Подошёл мужичок лет пятидесяти, совсем уж потёртый, и тихо, застенчиво так попросил:
– Командир, на денатурку не хватает. Совсем тяжело…
Алексей Алексеевич дал мужичку пятисотрублёвую бумажку и поспешил к трамваю. Спокойно напиться можно было только дома.
Пил он в течение всего вечера. На следующий день похмелялся пивом. День похмелья завершился тяжёлой бессонной ночью. Измученный Алексей Алексеевич забылся только под самое утро. И скоро явилась в комнату Светлова. В длинном голубом платье и с распущёнными волосами. Насмешливая. Двигалась плавно. Когда она остановилась у кровати, насмешливое выражение исчезло, лицо её стало строгим.
– Вот такие-то тихони и становятся убийцами. Или я ошибаюсь, Алексей Алексеевич? – начал разговор Светлова.
Алексей Алексеевич молчал, а Светлова, не дождавшись ответа, продолжила:
– Всю жизнь такой тихий да смирный, а в пятьдесят девять на бунт потянуло, ваза, видите ли, приворожила. Нешто так может быть.
Алексей Алексеевич всхлипнул и ответил:
– Стало быть, может. Всему есть предел. Я смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потом и несмирный, взбунтовался!..
Светлова поморщилась.
– Во-первых, не “взбунтовался” у классика, а “сгрубил”. Во-вторых, фи, какая это пошлость – цитировать классиков. Обычно их любят цитировать образованные ординарности, а вы к таковым не относитесь. Вы, Алексей Алексеевич, человек не раскрытых возможностей. Впрочем, как и страна, в которой вы живёте. Но я пришла к вам не ради философствований по поводу России. Вы были очень возбуждены в последний раз, и я пришла сказать, что не успела, не смогла…
– Что именно?
– А вот что. Поймите, Алексей Алексеевич, уразумейте следующее. Я признаю ваше право на бунт, но ваш бунт не должен быть сопряжён с кровью и расколотыми черепами. Оставьте это другим. Ваш бунт, если вы не хотите изменить себе, своей сущности, должен быть иным. Он должен быть тихим, то есть в полном соответствии вашей натуре. И только тогда он будет впечатляющим, более впечатляющим, чем какая-нибудь баррикада, ибо это уже проходили. Только вам нужно созреть для такого бунта, окончательно созреть. Но чтобы созреть, вы должны устыдиться самого себя, устыдиться, устыдиться…
Светлова удалялась так же плавно, как и пришла. Алексей Алексеевич проснулся весь в поту. Сходив по малой нужде, прошёл на кухню, достал из холодильника последнюю бутылку пива. После стакана пива и сигареты вновь лёг в постель, страшась начать новый день. Но желанное забытьё так и не пришло, Алексей Алексеевич вынужден был встать. На кухне за остатками пива и сигаретой он сидел и думал о сне, дивился ему. Ведь сновидения в большинстве своём бывают очень расплывчатыми, неясными, многие вообще трудно вспомнить после пробуждения. А тут такая чёткость происходящего, ясность. И такая запоминаемость: весь диалог со Светловой он готов был повторить слово в слово. Странный, уж очень странный сон, таков был его вывод.
Остаток того дня прошёл опять с пивом, на водку Алексей Алексеевич уже не сорвался. Конечно, он понимал, что от водки, как средства ослабить сильнейший стресс, ему никогда не уйти. Но, как всякий умный и культурный человек, он понимал и другое: в борьбе с желанием забыться в водке, как в борьбе и с другими своими пороками, нельзя знать усталости, борьба эта должна быть постоянной, перманентной, до той точки, которую так или иначе поставит сама жизнь. К тому же водка требует денег, а их-то осталось у Алексея Алексеевича всего дней на десять, если жить очень скромно, то есть до конца июня, а не до середины июля, как он рассчитывал. Чутьё подсказывало ему, что бессмысленно хлопотать на заводе о причитающихся деньгах, что придёт день, когда всё разрешится само собой. И ещё бросало в пот при одном только воспоминании о магнетическом притяжении нескольких килограммов хрусталя. Итак, чтобы прожить, надо было подумать и о других ресурсах. И Алексей Алексеевич стал думать. В бюро труда и занятости ему сказали, что направят его в собес только 19 августа. Стало быть, до первой пенсии далеко, ой как далеко. Пустить квартирантом студента из богатеньких? Нет, это не для него. Попытаться подзарабатывать на каком-нибудь рынке грузчиком? Нет, не выдержит конкуренции, там тележки катают ребята молодые и здоровые. Остаётся одно: что-то постепенно продавать. Основное богатство – это, конечно же, книги. Но на книги, которые Дарья Владимировна, Варвара Трофимовна и он сам приобретали на протяжении нескольких десятилетий, отказывая себе во многом, рука не поднималась. Да и продешевил бы Алексей Алексеевич, ведь книжный рынок, как он догадывался, дилетантов по части коммерции не терпит. И решил он продавать потихоньку тот небольшой запас столового серебра, который украшал собой сервант. Мол, серебро не хлеб наш духовный, как книги, а роскошь, без которой можно обойтись. И в один из последних июньских дней понёс он в комиссионный магазин комплект чайных и столовых ложек.
Возвращаясь из комиссионного, Алексей Алексеевич присел на скамейку в одном садике, чтобы отдохнуть и спокойно покурить. И оказался свидетелем такой сцены. На соседней скамейке трое солдат выпили по бутылке пива и ушли, прислонив бутылки к кусту. Вскоре мимо Алексея Алексеевича неторопливо прошёл мужчина, прилично одетый и с спортивной сумкой через плечо. Алексей Алексеевич обратил внимание на мужчину из-за его взгляда, отрешённого и одновременно будто бы на чём-то сосредоточенного. Заметив бутылки, мужчина подошёл к кусту и, не торопясь, положил их в сумку. Две девочки, по виду старшеклассницы, занявшие скамейку после ухода солдат, удивлённо посмотрели на него и тут же деликатно отвели глаза. Но мужчина, по-видимому, не нуждался в деликатности такого рода, он, по-видимому, уже научился делать своё дело, ничего не замечая вокруг, кроме бутылок. Он удалился из садика, а Алексей Алексеевич сидел и растерянно думал о нём: “А ведь молодой ещё, ему, судя по всему, нет и пятидесяти, такому пахать да пахать… И лицо интеллигентное, лицо человека из НИИ, КБ… У человека с таким лицом наверняка за плечами один из лучших вузов города. Что случилось, что заставило?.. Господи, почему разбираясь с этой страной, Ты испытываешь на прочность простых людей и совсем не торопишься с наказанием…” Во;время поймав себя на соблазне побогохульствовать, Алексей Алексеевич резко встал и пошёл к выходу.
Дома, попивая крепко заваренный чай, Алексей Алексеевич задумался. А чем он лучше того мужчины из садика, а почему бы ему самому не собирать бутылки?.. Ведь занятие честное, нужное, почти санитарное, а главное – честное. Только в безнадёжно больном обществе, подумал он, могут считать собирание бутылок делом позорным и последним, а торговлю собой делом едва ли не престижным. Вечером Алексей Алексеевич поделился своими соображениями с Михаилом Ивановичем, когда тот зашёл к нему, чтобы угостить друга викторией, выращенной в его садовом участке.
– Что ж, позорного в этом деле нет ничего, – сказал Михаил Иванович, выслушав своего друга. – Тут только одна штука тебе помешает… Ведь я знаю тебя, Лёша, лет двадцать пять. У того мужика из садика нервы такие, что он ничего не замечает вокруг, кроме бутылок. Лицо-то интеллигентное, а нервы мужицкие. А у тебя нервы совсем другие. Походишь ты день, другой по улицам, а потом бросишь всё и напьёшься, даже если не схлопочешь по морде где-нибудь. Доводилось слышать, что и в этом деле все хорошие участки поделены и чужих там не терпят. Ты больше потеряешь, чем найдёшь. Нет, Лёша, давай сделаем так. Ты знаешь наше автохозяйство, бывал там у меня. Конечно, предприятие уже не то, что было, но всё ещё большое. И пьют там так, как не пили в хорошие времена, когда аванс и получку давали день в день. Сергеич, наш автоэлектрик, за пару часов собирал несколько сумок. Неделю назад его уволили, отправили на пенсию. Классный был электрик, голова, руки золотые, и уволили его не из-за возраста, а потому что пьяница был беспросветный. Директор всё боялся, что однажды Сергеич напьётся, ляжет в своей мастерской и там ночью отдаст концы. Приходи, Лёша, ко мне за бутылками, когда я дежурю. Лучшего места тебе не сыскать. Пока я там работаю, тебя никто не обидит, там я давно за домового. А лучших корешей из шоферов попрошу бутылками не разбрасываться, оставлять их в одном месте. Первого июля, то есть послезавтра, выхожу на дежурство, вот и приходи.
Когда Михаил Иванович собрался уходить, Алексей Алексеевич спросил:
– Миша, вот ты сказал про мужицкие нервы. Как ты их понимаешь, если подробнее?
– А это такие нервы, которые помогают выжить. Вот ты давал мне читать Солженицына, потом Шаламова. И мне показалось тогда, что тот Иван Денисович непременно выживет, дождётся конца срока, потому как нервы у него рабоче-крестьянские, мужицкие. И Солженицын с Шаламовым потому выжили, что нервы у этих интеллигентов тоже были мужицкие. Только мужицкие нервы позволяют терпеть лагерное пойло, холод, а главное – унижения. Унижения от вохры, урок. Я со своими нервами вряд ли бы там выжил. Множил бы и множил себе срок, замочив одного блатного, второго. Или от ихней заточки погиб бы. Думаю, и ты не выжил бы.
– Не знаю, не знаю, как повели бы мы себя там, – задумчиво сказал Алексей Алексеевич. – А Солженицын с Шаламовым потому, наверное, выжили, что цель перед ними стояла великая, что чувствовали они, что главная их драка впереди.
– Главная драка, неглавная драка – вот этого, Лёша, я не понимаю. Когда тебя за человека не считают, когда тебя какая-нибудь татуированная падла под нары загоняет или к параше, когда на твоих глазах хорошего человека обижают, надо драться, а иначе ты только выживальщик.
– Не знаю, не знаю, – повторил Алексей Алексеевич . – Но знаю, что ты ради Вани на многие компромиссы способен пойти.
Через день, прихватив рюкзак, Алексей Алексеевич отправился в автохозяйство, где его взору открылась картина повпечатлительней нарисованной Михаилом Ивановичем. Судя по первой жатве, собранной Алексеем Алексеевичем, работяги пили так много, так отчаянно, словно конец света уже подошёл к порогу. Всего через час он принёс в рабочее помещение Михаила Ивановича более двух десятков бутылок и примерно столько же ещё через полтора часа. От третьей ходки Михаил Иванович его отговорил. Внимательно посмотрев на друга, он сказал:
– Ты, Лёш, силы свои и время правильно распределяй. Собрать бутылки – это половина дела, причём на этой территории не самая трудная. И помыть их не тяжело. Самое трудное для тебя будет отнести их на своих плечах в приёмку и сдать так, чтобы тебя там не слишком ограбили.
С непривычки около двух часов Алексей Алексеевич тщательно мыл и, если надо было, скоблил бутылки. Только в пятом часу вечера отправился с первой партией в ближайший приёмный пункт. Простояв в очереди, получил немногим больше семи тысяч. Что ж, на хлеб, молоко и пачку сигарет хватит. Вторую партию бутылок в тот день он не успел сдать.
Так постепенно под опекой своего друга Алексей Алексеевич стал осваивать свой маленький и честный бизнес. Поскольку собирал он бутылки только в дежурство Михаила Ивановича, рабочий график друга стал и его графиком, т.е. приходил он в автохозяйство через три дня на четвёртый. Свой рабочий день Алексей Алексеевич начинал с посещения тех помещений, где шофера, по просьбе Михаила Ивановича, оставляли в условленном месте бутылки, выпитые накануне. В двух старых и вместительных сумках он относил бутылки в комнату дежурного механика. Тщательно помыв их, отправлялся бродить уже по всей территории автохозяйства. Профессиональное чутьё приходит только в процессе опыта. Со временем Алексей Алексеевич научился находить бутылки там, где их, казалось бы, бессмысленно искать. Обычно после второй ходки он садился обедать с Михаилом Ивановичем. Затем опять мытьё бутылок. В третью ходку Алексей Алексеевич отправлялся лишь в том случае, если был уверен, что добычей будет не меньше десятка “гусей”.
Действительно, самой трудной частью работы оказалась её вторая половина: отнести бутылки в приёмный пункт и сдать их с наименьшими потерями. В рюкзак помещалось около 20 бутылок, но и этого веса было достаточно для не привыкшего к тасканию тяжестей Алексея Алексеевича, ибо до ближайшего приёмного пункта надо было шагать в жару минут двадцать. С тем пунктом ему очень повезло, там работала приёмщицей пожилая осторожная женщина, клавшая себе в карман с каждого десятка бутылок всего триста рублей (цена одной бутылки). А вот во многих других приёмных пунктах, в особенности там, где приёмщиками работали молодые приблатнённые парни, с каждой бутылки лупили по сто рублей. И люди, жившие “гусиным” промыслом, мирились с этим, иначе замучаешься сдавать. Отстояв очередь, Алексей Алексеевич отправлялся за второй партией. Следующая ходка в приёмный пункт была потяжелей, на неё уже уходило минут тридцать. Алексей Алексеевич опять набивал рюкзак до предела, а оставшиеся бутылки складывал в две сумки. С рюкзаком за плечами, как с огромным горбом, с сумками в руках, всегда одетый, несмотря на жару, в плотную куртку (это чтобы не натереть плечи), он медленно брёл по пыльной дороге, смотря слезящимися глазами только под ноги. Домой приходил в восьмом часу вечера, совершенно вымотанный работой, жарой. Но пуще работы и жары чистоплотного Алексея Алексеевича угнетало давнее отсутствие горячей воды. Её отключили ещё в середине июня. Прошёл срок, указанный в объявлении, а горячей воды всё не было. Так что по возвращении домой Алексей Алексеевич первым делом ставил на газовую плиту ведро с водой. Пока не торопясь курил, вода подогревалась до нужной температуры. Тщательно помыв над ванной голову и шею, он вставал в ванну и остатками подогретой воды мыл только наиболее потные места. Из-за жары вода в трубах была вполне терпимой, а потому мытьё своё Алексей Алексеевич завершал в течение нескольких секунд душем. Съев ужин, приготовленный ещё накануне, он шёл к телевизору. Выслушав новости, сразу ложился в постель. И снились ему сны, которые он прозвал бутылочными. Снился ему гараж, даже запахи гаражные ощущал во сне. Видел себя осторожно передвигающимся в высокой траве с сумкой через плечо и палкой в руке (совсем как сапёр с миноискателем). Снились ему стайки вечно голодных собак, рождённых на территории автохозяйства. У них глаза, в которые трудно смотреть. В глазах даже совсем молодых собак, ещё неуклюжих подростков, столько тоски-печали, терпения, ожидания, недоумения, что кажется, что они вовсе не вчерашние щенки, а взрослые собаки, старые, уже отжившие свой короткий собачий век. И часто снилась пыльная дорога, заканчивающаяся у двери приёмного пункта, в котором работала немногословная Настя, берущая “по-божески”…
В день дежурства своего друга зарабатывал Алексей Алексеевич в среднем тысяч пятнадцать, иногда двадцать. Их хватало только на то, чтобы покупать в течение следующих трёх дней хлеб, молоко, кефир и сигареты. Разумеется, он быстро протянул бы ноги, коли б жил на пять тысяч в день. Выручали остатки давних запасов муки, риса, гречки, гороха, манки, овсяных хлопьев, сахарного песка и даже чая. А по части витаминов ощутимо помогал Михаил Иванович: он нёс и нёс другу все овощи и фрукты со своего садового участка по мере их поспевания. А те триста тысяч, которые Алексей Алексеевич получил в середине июля за серебряные ложки, разошлись быстро. На радостях купил он бутылку водки и килограмм пельменей. Похмелившись на следующий день пивом, заплатил за квартиру, коммунальные услуги, телефон, а на оставшиеся деньги подкупил кое-что из продуктов. Вот и все деньги, если не считать тридцать тысяч, оставленных на всякий случай. И, чтобы выжить, Сапёру (так прозвали Алексея Алексеевича шофера) надо было вновь вкалывать на бутылочной ниве.
Так прошли июль и первая декада августа. За это время Алексей Алексеевич стал худее прежнего, лицом и шеей сильно загорел, даже почернел. После десятого августа жить стало легче, потому что спала жара и одновременно с установлением прохладной погоды подали горячую воду после почти двухмесячного её отсутствия. О, каким праздничным был для Алексея Алексеевича тот день появления горячей воды! Прежде всего он устремился к фотопортрету супруги, чтобы с ней поделиться своей радостью:
– Варенька, воду горячую дали! Господи, много ли надо совку: включили воду горячую – вот и счастье! Ты уж прости меня, но я отмечу это дело водочкой, отмечу! Вот сейчас и побегу за ней, только ты не серчай, ты и при жизни не серчала за это, всё понимала, всё!..
Приняв первую порцию водки, Алексей Алексеевич долго лежал в ванной в пассивном положении замачивания, затем остервенело драил себя мочалкой и обливал водой из душа, опять драил и опять обливался. После ужина с водкой он достал два диска со стихами Тютчева. Сидя на диване, слушал голоса любимых актёров и временами плакал. И было бы ошибкой назвать эти слёзы исключительно пьяными слезами.
А в перспективе жизнь обещала стать ещё полегче. 19 августа Алексея Алексеевича сняли с учёта в бюро труда и занятости и отправили в собес. Через несколько дней ему вручили там пенсионное удостоверение и сказали, что пятого сентября он получит свою первую пенсию.
И всё-таки внутренне состояние Алексея Алексеевича продолжало оставаться скверным. Ведь он принадлежал к той очень малочисленной категории людей, для которых недовольство самим собой было самым тяжёлым, непереносимым недовольством, всегда преобладавшим над недовольством внешней средой. Его обычное состояние недовольства самим собой, к которому он давно привык, было нарушено, когда так неожиданно появилось желание проверить на прочность голову Светловой тяжёлым хрусталём. С того-то июньского вечера недовольство Алексея Алексеевича самим собой пошло, покатилось по нарастающей. Потому что и к нему пришла наконец-то НЕНАВИСТЬ, та самая, с которой многие люди жили уже давно. Сидя у телевизора, он ненавидел мелькающие на его экране холёные морды респектабельных госдумцев, правительственных чиновников, ненавидел генералов от журналистики и прочих СМИ, так ловко, так естественно ставших апологетами “демократических ценностей”, ненавидел так называемую художественную элиту московскую за её вызывающе жизнерадостные телетусовки на глазах у всей растерянной и озабоченной выживанием России. А когда он встречал директора автохозяйства, то ненавидел и его, потому что знал от Михаила Ивановича, за счёт каких средств этот паук возводит особняк в центре города и дачу на Волге. Он ненавидел бесконечный парад легковых автомобилей на городских улицах, так ненавидел, что избегал заглядывать в их окна, словно боялся, что от его взгляда там всё воспламенится. Он ненавидел гаражи, что росли как грибы после дождя в окрестностях его дома. Он ненавидел “погоду для богатых”, деятелей из тепловых сетей. Многое и многих стал он ненавидеть. И однажды, когда август был на исходе, накопившаяся в Алексее Алексеевиче агрессия выплеснулась в одном ночном сне…
Михаил Иванович пришёл к нему за полночь. Заявился довольный такой и порядком возбуждённый. И сразу говорит:
– Я достал пару лимонок.
– Где? – удивился Алексей Алексеевич.
– Да на работе. Там многое можно достать. Собирайся. Сейчас порезвимся с мордастыми, то бишь с иномарками.
Через несколько минут друзья вышли из подъезда. Алексей Алексеевич, зная особенную ненависть друга к автомобилям, мчащимся рядом с пешеходными дорожками, сказал:
– Ну не здесь же будем ждать мордастых.
– Само собой, Лёша. Здесь могут невинные пострадать.
Стало светать, когда они пришли на опушку какого-то леса. Прилегли на траву, закурили. Шоссе рядом, до него метров десять-пятнадцать. Движения никакого. Михаил Иванович сказал:
– Должны, должны быть мордастенькие. Сейчас самая пора им возвращаться из загородных кабаков.
Однако шоссе было попрежнему пустым, и друзья задремали. Очнулись, когда слева показались два автомобиля. Но то были не блестящие новенькие иномарки, а два старых автомобиля отечественного производства. Михаил Иванович протянул другу лимонку и распорядился:
– Ты возьми на себя вишнёвые “Жигули”, а я тот серенький “Москвич”, который позади.
Алексей Алексеевич попробовал возразить:
– Миша, ведь перед нами не мордастые…
Михаил Иванович заорал:
– А – бензин?! Откуда у них деньги на бензин!
Когда два обречённых автомобиля приблизились к друзьям, они метнули в них лимонки. И два точных попадания, два взрыва. Пылали автомобили как факелы. На серый “Москвич” смотреть было не так страшно: в салоне не было людей, даже водителя не было. А вот на “Жигули” вишнёвого цвета… За рулём силуэт женщины. Рядом мужской силуэт. Они сидят неподвижно, отстранённо, без малейших признаков жизни и желания драться за жизнь. Так сидят в музее восковые фигуры. Сидели и потихоньку пылали. В их очертаниях ещё ничего не менялось, но ясно было, что скоро они должны расплавиться, исчезнуть. Когда ужас, переполнявший Алексея Алексеевича, и чувство вины достигли своего апогея, свершилось чудо: фигуры ожили, встрепенулись, затем спокойно вышли из автомобиля. Мужчина и женщина оказались красивой пожилой парой. Мужчина обнял женщину за плечи, и они пошли вперёд по дороге, прочь от догорающего автомобиля, прочь от несчастья. Шли невредимые. Возможно, счастливые. И всё ещё таинственные из-за неубывающего выражения грусти и малой причастности к жизни.
Утром Алексей Алексеевич погрузился в невесёлые размышления. “Господи, какую красивую и интеллигентную пару я чуть было не угробил этой ночью! Ну что из того, что случилось это во сне! Господи, не снимаю я с себя ответственности за сон, ибо догадываюсь, что не только за поступки, совершенные наяву, но даже за сны, которые мы видим по ночам, – и за них мы в ответе! И ещё: сегодня я сорвался на агрессию во сне, а завтра?! Ведь была же ваза, была! Да откуда же на меня свалилась эта ненависть, откуда! Господи, как я мог опуститься, пусть во сне, пока во сне, до этих фаек-сонек-дунек-машек-тонек с их мечтой о красном петушке! И сны не врут, не врут! Совсем не случайно, что жертвами моей лимонки оказалась не какая-нибудь крутота, возвращавшаяся из загородного кабака, а эта милая интеллигентная пара из стареньких “Жигулей”. В периоды большой ненависти именно такие первыми попадают под нож. Так всегда было, так будет и впредь…”
А в сентябре недовольство Алексея Алексеевича самим собой достигло высшей точки. Пятого числа, когда он получил первую пенсию, ему окончательно стало ясно, что отказываться от сбора бутылок, дела уже испытанного и верного, никак нельзя. Впервые он подумал об этом ещё в августе, когда ему вручили пенсионное удостоверение.
Итак, 7 сентября (запомнил, хорошо запомнил Алексей Алексеевич эту дату своего великого грехопадения) он пришёл утром в автохозяйство. Как всегда, с рюкзаком, двумя сумками и приготовленным дома обедом. Работа в тот день спорилась, и ещё четырёх не было, когда он собрался идти во вторую и последнюю ходку в приёмный пункт. Туи подошёл Михаил Иванович и, протянув деньги, сказал:¬¬
- Лёша, купи бутылку водки, какую-нибудь фанту и возвращайся, посидим немного. Сегодня суббота, день тихий, начальство ещё до обеда укатило.
В таком предложении не было ничего необычного, друзья иногда посиживали за бутылкой, когда дежурство Михаила Ивановича приходилось на субботу или воскресенье. После приёмного пункта Алексей Алексеевич¬¬ купил водку, фанту и возвратился в автохозяйство. Друзья выпили по стопке, закусили овощным салатом и закурили. Алексей Алексеевич, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, с видимым удовольствием отдыхал после рабочего дня.
- Что у тебя с рукой? - спросил он, заметив, что Михаил Иванович время от времени морщится и поглаживает левой рукой костяшки правой.
Тот улыбнулся.
- Вчера, Алексей, твой давний кореш и старый дурак подрался.
- Это в шестьдесят восемь-то?! Ну, рассказывай.
- Да чего там рассказывать. Прошёлся я вчера по продуктовым магазинам, потом зашёл в тот, где технику всякую продают. Я часто захожу туда, любуюсь на компьютеры, слежу за ценами. Ведь я говорил тебе, что мечтаю купить компьютер для Ванюшки?
- Говорил.
- Давно откладываю на компьютер, иногда на грех иду, но об этом потом… Сейчас не так много осталось копить, а ведь был момент, когда хотел даже письмо написать Солженицыну, но ведь не умею красиво говорить, писать тем более, больше руками приучен работать…
- Письмо?.. Но о чём?
- О Ване. Мол, на дадите ли денег на компьютер для сверходарённого внука. И вообще, хотел рассказать о Ванюшке, а если понадобится, то и привезти его в Москву. На смотрины, стало быть. Ведь Солженицын, ты говорил, по образованию сам математик, он наверняка понял бы, что; такое мой внук. Может, принял бы участие какое.
- Господи, какой ты, Миша, большой ребёнок, - сказал Алексей Алексеевич. - И как хорошо, что ты не написал.
- Но почему?
- Во-первых, твоё письмо не дошло бы до него самого, оно застряло бы в заботливом окружении, в секретариате, так сказать. Во-вторых, там политика благотворительности имеет завершённый, законченный характер, она достаточно рациональна, чтобы не реагировать на подобные письма. В-третьих, этот редкий труженик заслужил покой, не отягощённый раздумьями о совершенно конкретном, живом и талантливом мальчике из провинции. Он заслужил покой и тихую тусовку в своём узком кругу. В-четвёртых, вспомни Булгакова, ведь ты прочитал его после Вани. Никогда и ничего не просите! Это хорошо, что ты не написал ему. Так с кем же ты подрался?
- Да с бакланом одним. Выхожу я из магазина, закуриваю и иду домой. У кинотеатра, где сейчас кино не показывают, подходит парень и просит прикурить. Лет двадцати пяти, ростом с меня, крепенький такой. Ну, я протягиваю ему руку, в которой сигарета. Лёш, ты как прикуриваешь у человека на улице?
- Странный вопрос. Как обычно.
- Правильно, как обычно, то есть из рук того, у кого прикуриваешь. А этот баклан быстренько так, что я и отреагировать не успел, забирает у меня сигарету из рук и прикуривает. И держит мою сигарету за самый фильтр… Лёша, мне многие привычки не нравятся у нынешних молодых. К примеру, как они голосуют на дороге. Мы останавливали машину, такси так: поднимали руку и держали её где-то на уровне плеча. А эти держат руку у ноги, на уровне яиц и ладошкой так вниз, вниз, они как бы прижимают машину к земле…
Алексей Алексеевич улыбнулся.
- Миша, в жизни многое меняется, в том числе и манера голосовать на дорогах.
- Не нравится мне эта манера. Но мне до лампочки, как тот парень останавливает машины, и не до лампочки, как он у меня прикуривает. Прикурил он и отдал мне сигарету, которую я только до половины выкурил. Понятное дело, я плюнул на сигарету, бросил её и говорю: “Неужели ты, сучара молодая и невоспитанная, думаешь, что я после твоим спидовских пальцев суну этот фильтр в рот!” А он говорит мне так весело: “Будь ты, дед, не дед, я тебя за сучару тут же удавил бы своими спидовскими пальцами…” Лёша, я и сам не знаю, как сорвался на удар. Брызнул я ему правой, от всей души саданул. Он лёг на травку, отключка полная. А я ушёл в посадки. Вот и всё.
Алексей Алексеевич устало спросил:
- А когда ты перестанешь драться?
- Наверное, когда вся сила уйдёт из меня, - ответил Михаил Иванович, широко улыбаясь. - Вот только с рукой что-то не то стало. Видно, на кости и все эти суставы возраст действует быстрее, чем на характер.
- Миша, надо было к хирургу сходить, снимок сделать.
- А когда? Вчера я сгоряча не почувствовал. Почувствовал только под утро, а утром на работу. Завтра воскресенье. Если так и будет болеть, зайду в травмпункт. Вот только как сегодня я управлюсь с работой…
- Как-нибудь. Ведь тебе не мешки таскать.
- В том-то и дело, что таскать. Только не мешки, с ними я левой бы управился. Ты видел у кооператива, где двери и окна делают, доски, много досок?
- Я видел, как “КамАЗ” с досками заехал. Полный кузов да ещё в прицепе. Примерно в три заехал.
- Правильно, около того. Водила “КамАЗа” сказал мне, что его только в воскресенье ждали, а потому работяги ушли спокойно из кооператива в два часа, суббота всё-таки. Ну, водила обратился к нашим с хорошим самогоном, они живо помогли ему свалить груз. Наверняка завтра кооперативщики придут и станут укладывать доски. Штабель получится аккуратным и легче будет заметить утечку досок. Если брать, то только сегодня, когда…
Алексей Алексеевич перебил друга, спросив его тихо и с прежней усталостью:
- Миша, и ты участвуешь в нынешнем безумии?
Михаил Иванович ответил не сразу. Сначала он налил по второй стопке, потом закурил. После нескольких затяжек сказал:
- То безумие, Алексей, которое ты назвал нынешним, не сегодня началось. Ты сам рассказывал мне про Карамзина, про его “воруют”. И не мне рассказывать тебе, как воруют на самом верху. Там счёт идёт на миллионы зелёных…
- Больше, - поправил Алексей Алексеевич.
- Виноват, Лёша, больше. Откуда они такие состояния сколотили всего за несколько лет? Ты как-то давал мне почитать книжку о Генри Форде. Лёша, сколько лет понадобилось этому владельцу маленькой мастерской, механику-самоучке, сколько пота он пролил, чтобы построить свою автомобильную империю и стать миллионером?!
- Строго говоря, Миша, на это ушла вся его жизнь.
- Правильно, вся жизнь. А эти-то, наши-то!.. Ты посмотри на их рожи по телевизору, похоже, чтобы они проливали пот не за коньяком, не на бабах, не в саунах?! Продукция Форда видна, её пощупать можно, на его заводах сколько рабочих и инженеров кормилось и кормятся, а где продукция нашей-то сволоты, кого они-то кормят, кроме охранников своих, подстилок, адвокатов и прочих шестёрок! Однако хрен с ними, они далеко от нас. Но Петька-то, директор автохозяйства, он рядом, он…
Алексей Алексеевич опять перебил друга:
- Михаил, не кивай на них, это походе на самооправдание. Они своё получат, в этом я не сомневаюсь. Каждый должен отвечать за себя.
- Получат, говоришь? Ну, Лёша, тебе жить легчен с твоей верой. Эту страну надо оккупировать, чтобы её грабители, паханы получили своё. А коли ядерную державу оккупировать невозможно, то они не получать своё никогда. А что касается самооправдания… Мне и подобным мне оправдываться легче. Мы берём по мелочи и для того, чтобы выжить, а те акулы растаскивают страну, чтобы стать ещё богаче и ради власти. Ты знаешь моё положение. Часто бывает так, что семья живёт больше на мою пенсию и зарплату. Молодых я не виню, они не виноваты. Из Володьки моего, ты знаешь, коммерсант не получился и вернулся он в КБ. А не так давно устроился подрабатывать ночным сторожем в детсад. Сейчас сентябрь, а я получил на днях только за апрель. Как жить-то, спрашиваю я тебя? К тому же эта мечта моя о компьютере для Вани.
Михаил Иванович замолчал и потянулся к зажигалке, чтобы прикурить потухшую сигарету. Алексей Алексеевич хотел сказать, что не нужен Ване компьютер, купленный на такие деньги, но сказал другое:
- В детстве ты поворовывал, потому что голодал. А сейчас, чтобы купить дорогую вещь для внука. Это разные вещи.
- Разные, Лёша, разные. Человек я неучёный, а вот чувствую, что эта дорогая и мудрёная вещь нужна Ване примерно так, как когда-то вашему брату бухгалтеру деревянные счёты. И не обеднеет хозяин кооператива, если я возьму у него сегодня несколько досок. Я давно у него потихоньку таскаю, так ведь не стал же он банкротом, за два года две машины поменял.
- Миша, ты как-то сказал, что давно знаешь его?
- Юрку я с восемьдесят пятого знаю. По заводу. Тогда он стал инженерить у нас в цеху после института. В начале девяносто четвёртого встретил его как-то на улице. Рассказал он про свой деревянный кооператив, пожаловался на помещение. Вот тогда я навёл его на наше автохозяйство, устроил ему встречу с директором. Стало быть, помог ему. А однажды ночью я случайно спугнул двух парнишек. Они пытались проникнуть в кооператив через окна, которые на улицу смотрят. Уже решётки сняли, готовы были полезть, а я тут с бутылкой возвращался из одной точки. После того Юрка даже ключи мне дал от кооператива, просил посматривать ночью.
- Вот видишь, Миша, он тебе доверяет.
- А что из того. Жадный он оказался, за два с половиной года всего несколько раз привёз водку. Вот ты, Лёша, готов пожалеть его. А мне его не жалко. Ты вспомни его иномарку мордастую, вспомни его глаза, руки его волосатые. А как он к рабочим относится… В обычные дни они пашут по десять часов, в субботы выходят, а если надо, вот как завтра, то и в воскресенье. И болеть они права не имеют. А заболеть там проще простого, этот жмот до сих пор вытяжку не поставил. Вот почему и они воруют, если выражаться твоим языком. Я несколько раз замечал, как некоторые из них потихоньку вывозят двери и окна, приготовленные втихаря. По-твоему – это воровство, а по-моему – это справедливое дело. Просто они берут то, что хозяин им явно недодал. Видно, Юрка почувствовал, что работяги обкрадывают его. Но на всякий случай он пару месяцев назад у меня ключи забрал под одним предлогом. Но поздно, подобрать ключи дело не самое хитрое. Так что нечего его жалеть.
- Я не его жалею, а тебя, - сказал Алексей Алексеевич.
- Не надо меня жалеть. А вот в помощи твоей я нуждаюсь сегодня. Видишь ли, обычно мне помогает в таких делах Женька, охранник наш. Само собой, я честно делюсь с ним. А на днях он сорвался в запой. На работу явился сегодня, но толку от него никакого. Шура, его напарница, так и будет дежурить на первом посту до утра. А в следующее дежурство, когда Женька, возможно, будет нормальным, с того аккуратного штабеля много не возьмёшь. Я знаю тебя, Алексей, и не попросил бы помочь, коли б не рука, к тому же правая. Уж очень серьёзные, тяжёлые доски: широченная пятидесятка, каждая метров шесть длиной. В годы молодые для меня этот вес был посилен. Да я бы и сейчас один с ним управился, даже с больной правой. Сашка ключи мне оставил, подогнал бы его машину к доскам, потихоньку да полегоньку погрузил бы. Но я решил пропустить доски через станок, ведь обработанные они дороже стоят. Стало быть, тащить доски надо метров тридцать, если не больше. Вот тут помощь мне и нужна. А дальше будет легче, поставлю машину вплотную к мастерской, когда доски будут готовы. У Сани завтра срочная работа левая, он предупредил: приходит в пять утра и тут же уезжает, то есть доски должны быть в кузове. Клиент у меня есть, давний клиент. Деловой парнишка, трудяга. Чтобы не платить налоги, строит кое-что тихо и без рекламы. Живёт в своём доме в пяти минутах езды отсюда. Так что в шесть я буду здесь. С деньгами. Тебе деньги не помешают, ты хоть несколько дежурств отдохнёшь от этих бутылок. Что скажешь, Алексей?
Алексей Алексеевич не отвечал, он сидел и очень сосредоточенно смотрел в окно. И Михаил Иванович решил, что друг не расслышал его вопрос.
- Лёша, ты слышишь меня?
- Слышу, - ответил Алексей Алексеевич, встрепенувшись. И спросил тоскливо: - У вас никто не работает сегодня из молодых женщин? С минуту назад прошла одна. Как проплыла…
- Бог с тобой, Лёша! Сегодня здесь из женщин только Шура может находится. Только она могла пройти. И не плавает она, а переваливается уткой. А за ночь не ручаюсь. Ближе к ночи могут вернуться из дальняка две машины. За баранками мужики ещё молодые, вот разве что они привезут каких-нибудь русалок. Так можешь ты сегодня остаться до утра и пособить мне?
- Шуру-то я знаю. Значит, пригрезилось, - задумчиво сказал Алексей Алексеевич. А на вопрос друга ответил согласием так просто и без колебаний, словно всю свою предыдущую жизнь он только и делал, что воровал и помогал воровать: - Могу пособить, потому как видел я эти доски. Ты хоть и русский богатырь от рождения, но возраст есть возраст. С этими досками не каждый молодой атлет справиться в одиночку. Уйди я сейчас домой, ты всё равно от этих досок не отступишься. Падать будешь, а не отступишься.
Михаил Иванович утвердительно кивнул головой.
- Не отступлюсь, уж очень удобный момент. Давай выпьем по паре стопок, потом я схожу к клиенту. Пусть он приготовится, Саня будет торопиться утром. А ты отдохни без меня.
Друзья допили водку, доели салат, после чего Михаил Иванович отправился к своему клиенту, а Алексей Алексеевич прилёг на старый диван, на котором спали дежурные автомеханики.
Проснулся Алексей Алексеевич около одиннадцати. Михаил Иванович заваривал чай. За чаем с яблочным вареньем он доложил обстановку:
- Женька, пьяный в жопу, спит в комнате охраны. Шура устроилась спать на посту. Вернулись две машины из командировки. Двое водил и две русалки будут пить и тереться в гараже до утра. Больше никого на территории. После двенадцать и пойдём.
Решив, что не стоит мелочиться, Михаил Иванович выбрал из кучи не меньше десятка досок. При переноске досок в помещение кооператива он ухватывался за них с таким расчётом, чтобы его другу, идущему позади, было полегче. И всё-таки Алексея Алексеевича шатало от необычной для него тяжести. Но только эта тяжесть и была для него необычной, только она. В остальном всё было так, как если бы он занимался такими делами не в первый раз. Не было ни страха, ни нравственных мук.
Около четырёх утра Михаил Иванович констатировал:
- Так, следы замели, кооператив закрыли. Доски в машине, машина на месте. У нас есть минут сорок на чай.
Шофёр пришёл немного раньше обещанного, уже в пять заспанная Шура открыла ворота “КамАЗу”. После безуспешной попытки заснуть Алексей Алексеевич отправился бродить по территории автохозяйства. У двухэтажного здания, в котором помещались мастерские, бытовки и служебные кабинеты, он остановился. Из окна на первом этаже доносилась песня. Пел мужчина. Текст был матерным, озорным, но исполнялась песня голосом усталым, вялым. Постояв с минуту, Алексей Алексеевич двинулся дальше. Возвращаясь, опять остановился у того здания. Молодой шофёр, оперевшись руками о стену, блевал. Видно было, что он блеванул всем, что съел за ночь, но всё ещё продолжал блевать. А тощие молодые собаки постперестроечной эпохи стояли неподалёку… Алексей Алексеевич смотрел на страдающего так же тупо и безучастно, как минут двадцать назад слушал песню.
Михаил Иванович вернулся около шести. Поставив бутылку водки на стол, стал отчитываться:
- Итак, Лёша, за десять обработанных досок получил двести пятьдесят штук и сверху бутылку водки. Пятьдесят штук Сане дал, нам по сто.
Алексей Алексеевич молча положил деньги в кошелёк и занялся приготовлением закуски. Михаил Иванович после первой стопки стал проклинать тех, кто заставил его воровать в таком преклонном возрасте. Алексей Алексеевич слушал молча, оцепенело, без каких-либо признаков сочувствия другу. Бутылку они не допили, поскольку Михаил Иванович решил обратиться в травмпункт с правой рукой, которая после ночных трудов стала ныть ещё больше.
После сдачи дежурства друзья пошли к трамвайной остановке, где их пути разошлись: Алексей Алексеевич поехал домой, а Михаил Иванович в травмпункт. Однако у ЦПКО имени Горького Алексей Алексеевич вышел из трамвая и направился в парк. Купив там литровую ёмкость пива, устроился на скамейке. Без единой мысли в голове он отдыхал: пил пиво, покуривал, иногда впадал в дрёму. Он всё ещё находился в том состоянии умственного и нравственного оцепенения, которое наступило вчера, с того момента, когда ему пригрезилась молодая женщина, очень напоминающая Светлову. Когда начался сильный дождь, Алексей Алексеевич ушёл под крышу ближайшей закусочной. Там допил пиво и купил ещё один литровый баллон “Жигулёвского”. Дождавшись окончания ливня, он продолжил свой путь домой под моросящим дождиком. Но даже дождь не освежил его. Квартира Алексея Алексеевича находилась во втором подъезде, а он растерянно прошёл в третий. Лифт не работал, и он стал подниматься по лестнице. На втором этаже догнал старушку в тёмном одеянии. Когда обошёл её, она забормотала:
- В церкву ходила. Дожжык-то хорош. Шшас приду, чаю напьюсь. Не, поссу сперва, опосля чаю напьюсь. С баранками, сахаром. Господи, как жить-то хорошо!..
Алексей Алексеевич остановился, пропустил старушку. А она продолжала бойко топать наверх, бормоча:
- И пушшай дожжык идёт. Я в церкву ходила…
До Алексея Алексеевича дошло наконец, что он не в своём подъезде, а в третьем, в котором давно проживает эта старушка. Впрочем, известная всему дому дурочка Таня вовсе не была старушкой, её не было и пятидесяти. И во всём этом огромном доме не было существа несчастней дурочки Тани. Она проживала в однокомнатной квартире со своей сестрой Пашей, которая была младше её лет на 10. Паша, по-своему решая квартирный вопрос, часто издевалась над больной сестрой и делала это довольно изощрённо. Но Тане иногда доставалось и от приходящего хахаля сестры. Тот по пьянке мог прибить её и даже изнасиловать, если в квартире отсутствовала его пассия. Таня терпела издевательства сестры и её хахаля только потому, что была дурочкой, нормальный человек не выдержал бы этого ада. И находись Алексей Алексеевич в тот момент в ином состоянии, он непременно подумал бы о том, что даже такое несчастное, опущенное жизнью существо может в какие-то моменты радоваться жизни и в предвкушении чая с баранками, сахаром говорить, как хорошо жить. Но не пришли ему в голову подобные мысли, не могли придти в тот день.
Как всегда, мылся Алексей Алексеевич в ванной долго, тщательно. Позавтракав глазуньей с пивом, лёг в постель. После бессонной и трудной ночи заснул почти моментально. И во сне к нему явилась Светлова. Опять в каком-то длинном платье, насмешливая. Склонясь над ним, сказала: “Сильно не переживайте. И какой русский не стырит чего-нибудь хоть раз в своей жизни!..” Проснулся он только в седьмом часу вечера. Проснулся с ясным сознанием. Закончилось состояние умственной и нравственной летаргии, в котором он пребывал почти сутки.
Сидя на кровати, взявшись руками за голову и закрыв глаза, Алексей Алексеевич стал вспоминать. Вспомнил всё содеянное ночью, вплоть до мелочей. Господи, лучше бы он не просыпался!..
Да, конечно, вспомнил он (не мог не вспомнить) и то июньское сновидение, в котором Светлова на прощанье обронила загадочную фразу: “Чтобы созреть, вы должны устыдиться самого себя…” Однако тут же и ушёл от этого воспоминания, чтобы не было соблазна искать причины падения вне себя. Всегда беспощадный к самому себе, Алексей Алексеевич решил, что в случившемся ночью он повинен от начала и до конца.
Наконец он встал с кровати, оделся и пошёл в ванную комнату. Освежив лицо холодной водой, достал кошелёк. Рассматривая две 50-тысячные купюры, Алексей Алексеевич отметил, что он автоматически положил их отдельно от чистых денег. Появилось желание немедленно отдать деньги Михаилу Ивановичу, но потребность побыть одному, никого не видеть возобладала. Он положил 100 тысяч в карман старого плаща и помыл руки с мылом. Потом достал бутылку с остатками водки, которую Михаил Иванович положил ему в сумку перед уходом домой. В бутылке примерно порция, принять её сейчас самый момент, но Алексей Алексеевич вылил водку в унитаз, а бутылку выкинул в мусоропровод, после чего опять помыл руки с мылом.
Кушать не хотелось, было желание только пить. Алексей Алексеевич выпил чашку “Жигулёвского”, потом долго сидел за кухонным столом и курил. Когда ощущение безысходности достигло своей высшей точки, он подумал вслух:
- Кажется, это крах. Теперь уже окончательный.
Через минуту он поспешно в туалет. Мочился долго, обильно, но безболезненно. Закончив мочеиспускание, поведал стене тихо и отчаянно:
- Устал я! Очень устал! До точки дошёл! Чёрт меня побери…
И вот тут Алексею Алексеевичу стало плохо: лоб мгновенно покрылся потом, в глазах потемнело, и он потерял сознание. Обморочное состояние продолжалось недолго, всего несколько секунд. Падая, Алексей Алексеевич ударился головой о туалетную дверь, затем грохнулся спиной на пол прихожей. Этот второй удар и привёл его в чувство, инстинкт чистюли заставил его быстро подняться с пола. Пришла пора мыться вновь.
После душа Алексей Алексеевич допил пиво и рискнул закурить. Первую затяжку сделал осторожно. Ничего, кажется, курить можно, кажется, сердце нормально отреагировало на никотин. На сей раз страха почему-то не было. И даже не было естественного желания разобраться в причинах первого в его жизни обморока. Постепенно приходили совсем иные ощущения. К ним-то Алексей Алексеевич и прислушивался в течение того часа, который он провёл у телевизора, глядя на него отсутствующими глазами. В постель он лёг с абсолютно необъяснимым доверием к грядущему дню, с большой надеждой на него.
Проснулся Алексей Алексеевич около семи утра. Впервые после смерти Варвары Трофимовны он встал с постели голодным и с хорошим настроением. С голодом всё понятно: вчера за весь день он съел только глазунью с кусочком хлеба да чуток колбасного сыра. А вот настроение его нельзя было объяснить сколько-нибудь рациональным образом. Впрочем, он и не пытался этого делать, просто он радовался своему душевному состоянию, как радуются после долгих пасмурных дней приходу ясной, солнечной погоды. Завтрак его был на редкость плотным: тарелка каши из овсяных хлопьев на молоке, куда он положил столовую ложку сливочного масла, варёное яичко, два кусочка белого хлеба и чашка кофе с молоком. Он и забыл, когда ел такой сытный завтрак в последний раз.
Поскольку запас сигарет у Алексея Алексеевича кончился, он решил поехать к ЦУМу, неподалёку от которого находились табачные киоски, где сигареты стоили значительно дешевле, чем в других местах города. А от ЦУМа до Центрального рынка рукой подать, там Алексей Алексеевич собирался купить немного говядины, чтобы побаловать себя, по случаю первой пенсии, мясным супом.
Добирался он до ЦУМа минут сорок пять, и в течение всего этого времени в нём всё нарастало предчувствие, что сегодня с ним произойдёт что-то очень важное. А когда Алексей Алексеевич купил блок сигарет и направился к Центральному рынку, предчувствие это настолько в нём окрепло по дороге, что подошёл он к рынку в состоянии изрядно возбуждённом.
А рынок шумел, бурлил. Вопреки антисанитарии и другим недостаткам, он был великолепен изобилием и разнообразием продуктов. В мясном ряду, где совсем недавно, всего каких-нибудь пять лет назад, можно было долго простоять в очереди и уйти домой с пустой сумкой, там Алексей Алексеевич спокойно купил облюбованный им кусок парной говядины весом около двух килограммов. Нынешний Центральный рынок, в особенности в период с июля по сентябрь, настолько поражал покупателя своим богатством, что даже обладатели тощих кошельков бродили по нему просто так. Алексей Алексеевич не был исключением из правила, и, подчиняясь магии рынка, занялся тем же. И очень скоро оказался у рыбного ряда.
Тот молодой мужчина, что торговал в самом конце ряда, сразу привлёк внимание Алексея Алексеевича. Огромного роста и пламенно рыжий, он стоял и ухмылялся. Алексей Алексеевич протискался к нему. Оказалось, что мужик стоит не за прилавком, а чуть в стороне от него. Действительно, внешность его была не самой обычной. Двухметровый детина, широченные плечи, волосы, густые и рыжие, острижены под горшок. На детине косоворотка, заплатанные джинсы и заношенные кроссовки. Алексей Алексеевич подумал, что будь на мужике не джинсы, а какие-нибудь домотканые портки, подпоясанные бечёвкой, а на ногах вместо кроссовок лапти, он точно сошёл бы за пришельца из минувших времён. Но товар, который мужик, по-видимому, продавал, поразил Алексея Алексеевича по-более. У могучих ног детины стояла лёгкая белая ванночка, в какой обычно купают детей. В ванночке, заполненной водой, лежала живая рыбина. Почти шесть десятков лет прожил Алексей Алексеевич на этом свете, а такую рыбу ему не доводилось видеть. От головы до хвоста сантиметров шестьдесят, если не больше, от брюшного плавника до спинного сантиметров примерно двадцать-двадцать пять. Но не размеры её поразили Алексея Алексеевича. На него произвели впечатление цвет рыбы и её голова. Рыба была не просто белой, а какой-то необыкновенной, ослепительной, искрящейся белизны. И очень большая, как бы раздутая голова.
Алексей Алексеевич восхищённо заметил:
– Экая лобастая!
Мужик молчал, продолжая чему-то ухмыляться.
– Первый раз я вижу такую, – сказал Алексей Алексеевич.
– И я впервой, – откликнулся мужик.
Стоило ему раскрыть рот, как в воздухе, пропитанном запахами всяких копчёностей, нестерпимо запахло продукцией фабрики “Аромат”.
– Да не может быть такой рыбы в природе! – горячо сказал Алексей Алексеевич.
– Не могёт быть, – согласился продавец.
– И всё-таки вот она! Перед нами! – продолжил с той же горячностью Алексей Алексеевич.
– Тута, – согласился продавец, – в корыте ентом.
– Да где же ты поймал её, парень?
А мужик только плечами пожал в ответ.
– Господи, да ведь где-то ты её поймал! На Волге, в другой какой реке, в озере, пруду? – допытывался Алексей Алексеевич.
Мужик поскрёб лапищей в своих рыжих зарослях и сказал самым искренним образом:
– Не помню, где пымал. Отец, хлебом клянусь, не помню. Одно помню: начинали мы с Митькой с водки, всё путём было, а кончили фанфуриками. Эх, отец, похмелиться бы!..
– Понятно, понятно, – сказал Алексей Алексеевич, хотя ему ничего не было понятно. И, посмотрев на рыбу, он вновь восхитился: – Экая лобастая!
И вот тут рыба подняла свою крупную голову из воды и глянула на Алексея Алексеевича глазами, которые оказались чёрными, цвета спелой смородины. Взгляд длился всего мгновение, но и его было достаточно, чтобы Алексей Алексеевич решился. Он так захотел купить эту рыбу, что у него даже голос охрип от волнения, когда спросил:
– И сколько ты просишь за неё, парень?
– А сколько в лопатнике твоём?
Сообразив, что лопатником мужик называет кошелёк, Алексей Алексеевич честно признался:
– Ровно сто штук. А мелочь на дорогу.
– Эх, задарма отдаю! Бери её вместе с корытом ентим. Ведь меня Митька ждёт, нам бы похмелиться, – доверительно поделился мужик.
“Дёшево, дёшево, тут одна ванна чего стоит! Да, задарма парень рыбу отдаёт!” – мысленно возликовал Алексей Алексеевич и вынул кошелёк. Отдав мужику деньги, он растерянно сказал:
– Да как же я доберусь домой с таким грузом! Ведь на двух транспортах…
Детина с улыбкой посмотрел на Алексея Алексеевича с высоты своих двух метров.
– Гы! Да не боись, отец, я тя до трамвая провожу, а там, глядишь, помогут люди добрые. А Митька-то подождёт.
Мужик взял ванночку и понёс, держа её перед собой на вытянутых руках и без всякого напряжения. Алексей Алексеевич поспешил за ним.
– Ты, отец, мне пондравился сразу, ты, я вижу, с понятием, – сказал мужик, когда они вышли из главного здания рынка. – А остальные, кто подходил, без понятия. Цельный час простоял с рыбой ентой. Подойдут, глянут и тут же уйдут. Быдто кто их отшивает. А ты сразу глаз положил на рыбу, ты, видно, учёный человек, потому и хлипкий такой…
Когда они подошли к трамвайной остановке, Алексей Алексеевич посочувствовал мужику:
– Ты бы поставил ванночку на землю, пока в трамвай меня не подсадил. Ведь тяжело.
– Не, отец, ещё наступит кто в корыто.
И к самому себе Алексей Алексеевич проникся большим сочувствием. “Господи, какой петух клюнул меня в темечко! – подумал он. – Да не добраться мне домой без посторонней помощи, не…” Но он и додумать не успел, как пришла помощь из старой “Победы”, остановившейся в нескольких шагах от него. Её водитель, открыв дверцу, крикнул:
– Лексеич, сосед! Ты случаем не домой?
Алексей Алексеевич обернулся на голос и узнал в водителе жильца из пятого подъезда. Не веря своей удаче, он сказал робко и не трогаясь с места:
– Домой.
– Так садись, я тоже домой.
– Я с грузом, – и Алексей Алексеевич кивнул на ванночку.
– Да не велик груз, занимай всё заднее сиденье.
Мужик слил на землю немного воды из ванночки, затем осторожно установил её на заднем сиденье. Затем на краешек сел Алексей Алексеевич.
– Спасибо тебе, парень, что проводил. А Митьке привет. Непременно передай, – сказал повеселевший Алексей Алексеевич.
– Передам, – широко улыбнувшись, сказал мужик и захлопнул дверцу.
Хозяин “Победы”, которого жильцы дома звали Петькой Таксистом, удивился рыбе:
– Лексеич, да что это за невидаль! Мне сорок шестой пошёл, а такую вижу впервые.
– И я впервые, а я намного старше тебя. Ты уж извини, Пётр, если вода немного прольётся.
– Ничего, я поаккуратнее поеду.
Сосед уже несколько лет не работал таксистом, а кличка за ним сохранилась. Нехитрую историю его жизненных неудач Алексей Алексеевич знал со слов Михаила Ивановича. Жена ушла от Петра, когда он заразил её триппером во второй раз. Вот тогда он стал пить больше обычного, и всё кончилось тем, что начальство показало ему на дверь. При жизни матери у него не было проблем с тарелкой супа и куском хлеба. После её смерти стало совсем худо, перебивался Пётр случайными заработками, потом удалось устроиться куда-то сторожем, а в те периоды, когда он не пил, подрабатывал и на старенькой “Победе”, приобретённой ещё в годы молодые.
В центре Пётр обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на покупку соседа.
– Ишь ты какая, – почему-то с неодобрением сказал он. – Видно, есть у тебя, Лексеич, деньги.
Алексей Алексеевич улыбнулся.
– Лишних денег у меня нет, а вот купил…
– Нет, стало быть, есть, коли купил такую невидаль, – убеждённо сказал Пётр. И пообещал: – Буду подыхать с похмелья, к тебе приду занимать на бутылку.
По дороге Пётр рассказал, как хорошо ему живётся, когда он в завязке.
Главное – аппетит волчий. Сегодня ему с утра фартит, сейчас бомбить бы да бомбить, а вот домой поехал, потому как жрать захотелось. Как ни хотелось Петру поскорей сесть за обеденный стол, он всё же помог Алексею Алексеевичу донести покупку до самой квартиры. Поставив ванночку на пол в прихожей, он заглянул во все комнаты. Изумился:
– Ну и книг же у вас! Неужели ты всё прочитал?
– Из художественной литературы всё или почти всё.
Ошеломлённый таким фактом Пётр вернулся к ванночке и, уставившись на рыбу, сказал:
– Головастый ты мужик, Лексеич, и рыбу головастую купил. Однако пойду. – И взявшись за ручку двери, опять пригрозил: – Тяжко будет, к тебе приду занимать.
Но, перешагнув через порог, он остановился, обернулся. На его лице было выражение недоумения и обиды.
– За что, Лексеич?..
Алексей Алексеевич, взявшийся за хозяйственную сумку, стоявшую на полу, выпрямился.
– В чём дело, Пётр?
– Так ты же сказал сейчас: мол, а хуху не хохо…
Алексей Алексеевич, внимательно вглядываясь в соседа, тихо заговорил:
– Бог с тобой, Пётр! Не в моей манере так благодарить людей. Конечно, я люблю прозу Шукшина, но сказать так не мог. Поверь мне на слово, Пётр: я за всю свою жизнь никого не посылал.
На лице соседа выражение обиды сменилось выражением тоски.
– Да, не мог ты сказать так, не мог, культурнее тебя, может, нет мужика в этом доме. Значит, с крышей моей что-то не то… А ведь неделю уже не пью. Завязывать надо капитально, завязывать!..
Алексей Алексеевич, чтобы не думать об этой сценке, которая несколько расстроила его, не стал курить и сразу занялся делом: сначала заткнул пробкой ванну, включил кран холодной воды, затем, поточив на бруске нож, поделил говядину на несколько кусков. Он выключил воду, когда ванна заполнилась до самого отверстия. Совсем обмякшая было рыба ожила, оказавшись в чистой прохладной воде. Глянув на человека своими смородиновыми глазами, рыба, не замечая накрошенного для неё хлеба, погрузилась на самое дно. Алексей Алексеевич слил воду из ванночки в унитаз, ванночку отнёс на балкон. Покурив там, пошёл на кухню, собираясь заняться приготовлением супа. И вот тут раздался телефонный звонок.
– Слушаю, – сказал Алексей Алексеевич, подняв трубку.
– Алексей Алексеевич! Наконец-то я вас застала! – радостно кричал на том конце провода женский голос. – С вами Светлова говорит!
Не здороваясь, Алексей Алексеевич сухо сказал:
– Я догадался. – И, не выдержав, сделал предположение: – По-видимому, вы замучились мне звонить.
– Ах, сколько иронии, сколько иронии! Конечно, нельзя сказать, что я замучилась звонить, однако звонила несколько раз, звонила, – продолжала радостно лгать Светлова. – Итак, по поводу денег. Они ждут вас давно, а если быть точнее, они пришли спустя день-два после вашего приезда на завод. Берите паспорт и приезжайте. Расчёт полный: всё заработанное за четыре с половиной месяца, компенсация за неиспользованный отпуск и пособие за три месяца. Чистыми вы получите пять миллионов триста пятьдесят тысяч. В расчётную часть можете не заходить, все бумажки на моём столе, я лично препровожу вас в кассу, так что сразу ко мне.
– Погодите, а разве вы не в расчётной части?..
– Ах да, вы и не знаете… С первого августа я работаю в должности главного бухгалтера объединения. Жду вас.
Из трубки доносились короткие гудки, а ошеломлённый Алексей Алексеевич всё не клал её на рычаг. Решив, что суп придётся отложить до завтра, он быстро собрался и поехал на завод.
– Как, вы всё ещё не получили расчёт?! – поразилась инспектор отдела кадров.
– Сегодня, Надежда Ивановна, непременно должен получить. Скажите, а почему ушла Галина Ивановна? Что, она так же в одночасье уволилась, как и Вера Борисовна?
– Хуже, – тихо сказала инспектор, хотя в комнате они были одни. – Ещё в июле её арестовали. Идёт следствие.
Алексей Алексеевич вынужден был сесть на стул. Заговорил после долгой паузы:
– Нашли стрелочника… Типично российская история… Какая подлость!..
Надежда Ивановна молчала, но взгляд её был красноречивым. Многое прочитал Алексей Алексеевич в этом взгляде, в том числе и то, что ей пятьдесят два года, до пенсии целых три, а потому она молчит и будет молчать. И всё-таки он задал вопрос, на который, по его мнению, ответить было легко:
– Но почему Светлову назначили главбухом, а не, предположим, зама?
Надежда Ивановна позволила себе скептически улыбнуться.
– Генеральный выразился примерно так: если мы хотим очищения атмосферы, не надо бояться самого резкого омоложения кадров…
Алексей Алексеевич вышел на улицу покурить. Выкурив сигарету до самого фильтра, пошёл к центральной кабине. Оказавшись в заводском дворе, подошёл к Доске почёта. Его фотография ещё висела, но покосилась, как, впрочем, и некоторые другие фотографии. Он посмотрел по сторонам. Неприбранность, запустение везде. Фонтан не работает, мусорные баки переполнены. Нет хозяина, есть только кучка хищников, имена которых известны всему заводу, а стало быть, и прокуратуре. Но они не сядут, а сядет, по всей вероятности, Галина Ивановна. Размышляя о том, какую роль могла сыграть Светлова в судьбе бывшего главного бухгалтера, Алексей Алексеевич направился к зданию управления. Шагая по его длинным и пустым коридорам, он вглядывался в таблички на дверях некоторых бывших отделов, кабинетов. Теперь тут много арендаторов. Алексей Алексеевич шёл по коридорам, окончательно ставшим ему чужими, в сторону кабинета, где сидело чужое и непонятное ему существо, в какое превратилась Нина Светлова после своей болезни.
Светлова с демонстративной любезностью привстала с мета и, широко улыбаясь, показала Алексею Алексеевичу на стул для посетителя. Не садясь, он пристально взглянул на хозяйку кабинета. И сразу понял: она хочет, чтобы он оценил ситуацию… 24-летняя главный бухгалтер объединения, подчиняющегося непосредственно Москве. Не только молода, но и хороша собою. И какой вкус и чувство меры: строгое платье, на лице минимум краски (только чуть-чуть в районе глаз). И вся заряжена энергией, напором и целеустремлённостью женщины новой формации. И вот такая новая русская приглашает его, такого старого русского (во всех смыслах старого), приглашает личным телефонным звонком на завод, чтобы он получил наконец долгожданные деньги, которые не получил до сих пор по причине излишней своей гордыни. А вот она, несмотря на всё её великолепие, не страдает такой гордыней, она готова даже лично сопроводить его до кассы…
Алексей Алексеевич сделал усилие над собой, чтобы не улыбнуться. Чуть склонив голову набок и держа перед собой портфель обеими руками, он стоял и ждал.
– Про Галину Ивановну не спрашиваете? – нарушила молчание Светлова.
– Не спрашиваю, – отрезал Алексей Алексеевич.
– Значит, знаете, – понизила голос Светлова. – Что делать, что делать! Сокрушаются многие, жалеют её, но, увы, помочь ничем нельзя. А ведь вы оказались правы, назвав её слабым человеком. Да, вся её вина, беда именно в этом… Но оставим сию тяжёлую тему. Советую вам, Алексей Алексеевич, от всего сердца советую, – тут она вновь понизила голос, – перевести деревянные в зелёные. Непременно и сейчас, не заходя домой. Впрочем, соловья баснями не кормят. Пойдёмте в кассу. Вот ваш расчётный листок.
– Но я знаю дорогу туда.
Светлова затараторила:
– Видите ли, Алексей Алексеевич, сегодня касса не работает, а для вас, только для вас, она откроется на несколько минут, об этом я позаботилась. К тому же я, как человек обязательный, да обязательный, что бы вы ни думали обо мне, хочу собственными глазами убедиться в том, что вы получили деньги.
Действительно, в кассе их ждали. Деньги выдала молодая женщина, которую Алексей Алексеевич видел впервые. Деньги новенькие, в банковской упаковке, пересчитывать их было легко. Пожалуй, было бы надёжнее разместить деньги в карманах пиджака, поверх которого был лёгкий плащ, но Алексей Алексеевич положил их в портфель. Железная дверь кассы захлопнулась, когда Алексей Алексеевич и Светлова вышли в коридор. На лестничной площадке, где их пути расходились, они остановились.
– Ну вот и всё, дорогой Алексей Алексеевич. Теперь моя совесть перед вами чиста. Только вот кажется мне, – и тут голос Светловой чуть дрогнул от обиды, – что я испытываю бо;льшее удовлетворение, чем вы. И где ваше спасибо? Хотя бы из элементарной вежливости…
Нет, поспешил Алексей Алексеевич несколькими часами раньше возгордиться тем, что он никого никогда никуда не посылал, сильно поспешил… Глядя на Светлову, он вновь вспомнил Галину Ивановну. Да как же она, немолодая уже женщина, человек физически чистоплотный, вот уже второй месяц живёт в общей камере среди всякой уголовной шушеры?!. И опять, как и в июне, он поразился себе самому, когда сказал тихо, но с чувством:
– А пошла ты на … !
И опять, как и в июне, реакция Светловой была неожиданной. Ни капельки не обидевшись, она ухватила Алексея Алексеевича за рукав и, наклонясь к нему, горячо зашептала:
– А я только утром была там! Только в седьмом часу с него соскочила! Уж как хорошо-то было! Как сладко! Ни за что не соскочила бы, коли не на работу!..
Ошарашенный Алексей Алексеевич стал спускаться на второй этаж, а молодая женщина, не уходя с площадки, весело смеялась ему вслед. Вдруг, резко оборвав смех, она окликнула его:
– Алексей Алексеевич!
Помимо своей воли он остановился, поднял голову. Светлова смотрела на него доброжелательно и, как показалось ему, с какой-то неожиданной серьёзностью в лице.
– Прощайте, Алексей Алексеевич. Желаю вас новых жизненных впечатлений. И не страшитесь их, даже если они окажутся очень сильными… – сказала она и пошла в сторону своего кабинета.
Алексей Алексеевич покидал завод, погрузившись в размышления о Светловой и последней её фразе. Эти мысли не отпускали его и в продуктовом магазине, где он купил пакет самых дорогих пельменей, литровую бутылку минеральной воды и бутылку коньяка “Белый аист”. Только по пути к трамвайной остановке он сообразил, что сделал что-то не так. Пришлось возвратиться в магазин, чтобы купить ещё одну бутылку “Белого аиста” на случай прихода Михаила Ивановича.
И без совета Светловой Алексей Алексеевич понимал, что деревянные надо поменять на зелёные, однако решил, что сегодня этого делать не стоит. Его старенький телевизор на ладан дышит, вот купит он завтра какой-нибудь японский или южнокорейский, а послезавтра непременно пойдёт с оставшимися деньгами в сбербанк. Так что поехал он после магазина прямиком домой. А дома прежде всего прошёл в ванную комнату. На появление человека рыба отреагировала лишь коротким взглядом.
– Что, съела хлеб? – обратился к ней Алексей Алексеевич. – Вижу, что съела. Сейчас ещё накрошу, а там посоветуюсь с Михаилом на предмет разнообразия твоей кормёжки. Ведь он рыбак, а не я.
Накрошив на кухне хлеб, он вернулся в ванную комнату.
– Всё не могу понять, почему я тебя приобрёл, – задумчиво сказал  Алексей Алексеевич, побросав хлебные крошки в ванну. – Быть может, потому что почудилось мне на базаре, когда ты посмотрела на меня, что в глазах твоих проглянули несомненный ум, лукавство и какая-то тайна. А может, от великой тоски купил. Устал я один, ведь больше года один. А одному никак нельзя, человек, если он нормальный, должен обязательно о ком-нибудь заботиться. Если не может быть рядом человека, должна быть собака, а нет собаки, должна быть кошка, а нет кошки, должна быть хоть какая-нибудь канареечка. Ума не приложу, что я буду делать с тобой, поскольку ты тут не в своей стихии, а в обычный аквариум тебя не поместить. Но я тебе обещаю: на стол гурмана ты не попадёшь.
Попивая время от времени коньяк из маленькой серебряной рюмки, Алексей Алексеевич готовил обед. Сначала приготовил салат из помидоры, перца и репчатого лука, потом запустил пельмени в кипящую воду. Обедать решил в библиотеке и с музыкой, поскольку обед приобретал характер торжественной, по случаю получения денег, трапезы. Достав два диска с записями ансамбля скрипачей Большого театра, Алексей Алексеевич включил проигрыватель и сел за стол. Во время затянувшейся своей трапезы он наслаждался всем. Наслаждался коньяком, салатом, пельменями, которые были как домашние, прекрасными мелодиями и догорающим за окном на фоне “Осенней песни” прекрасным сентябрьским днём. Однажды сорвался на слёзы. Всякий раз, когда он слушал в исполнении поразительно ясного и серебристого голоса Галины Олейниченко романс Власова “Фонтану Бахчисарайского дворца”, у него почему-то влажнели глаза. Но на сей раз он откровенно расплакался.
Алексей Алексеевич встал из-за стола, когда солнце опустилось за правый берег Волги. Помыв посуду и почистив зубы, включил телевизор и сел в кресло, в котором так любила сидеть его супруга. Но телевизор “Чайка”, купленный в кредит около 20 лет назад и многократно побывавший в ремонте, в этот вечер капризничал больше обычного. Вот уже с месяц он отчаянно барахлил: то изображение пропадёт, то звук. Поскольку трубку заменили на новую в конце восьмидесятых, причина неисправности заключалась, по-видимому, в чём-то другом. Надо было вызвать мастера, но из-за отсутствия денег Алексей Алексеевич этого не сделал. Однажды, когда изображение исчезло в самый интересный момент, он в отчаянии ударил кулаком по телевизору сверху. И к великому его злорадству (мол, советская техника, деланная молотком, кулак любит), изображение появилось. С тех пор он стучал по аппарату. Однако в этот вечер стучать пришлось едва ли не каждые четверть часа. В последний раз Алексей Алексеевич ударил по телевизору в десятом часу, когда первый канал показывал программу “Время”. Но изображение не появилось, к тому же и звук пропал. Алексей Алексеевич выключил стабилизатор и сказал, обращаясь к телевизору, который, скорее всего, замолчал навсегда:
– Вот и всё, старина одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года рождения, место рождения город Горький. Вынос тела покойного состоится завтра.
Казалось, всё было за то, чтобы в квартире непременно воцарилась тишина, а хозяин её, изрядно уставший после суетного дня, немного отдохнул в этой тишине. Алексей Алексеевич сел в кресло, укрылся пледом и очень скоро заснул.
Проснувшись, взглянул на часы. Без двадцати пяти двенадцать. Стало быть, спал около двух часов. Значит, ему обеспечена бессонная ночь, если не примет таблетку димедрола. Алексей Алексеевич бросил взгляд на бутылку, стоявшую на столе. Там не меньше двухсот граммов. Но пить не хотелось. Он сходил в туалет по малой нужде, покурил на кухне и вернулся в библиотеку. Усевшись в кресло, вспомнил, что забыл выключить свет в ванной комнате, но нежелание вставать оказалось сильнее педантизма. Вновь укрывшись пледом, он стал перебирать впечатления истекшего дня: радостное пробуждение утром и ожидание чего-то необычного, Центральный рынок, странная покупка, звонок Светловой, встреча с ней, деньги… Нет, день не оправдал его ожиданий, решил Алексей Алексеевич. Ведь не с получением же денег, пусть и долгожданных, необходимых, было связано его утреннее предчувствие, почти убеждение, что сегодня с ним должно случиться что-то очень важное. Что ж, очередное и самое обычное разочарование. И стоило ему подумать об этом, как раздался бой старинных часов Дарьи Владимировны. Алексей Алексеевич застыл в кресле, ибо ему показалось, что от удара к удару бой этих часов, много повидавших всего на своём веку, становился всё более торжественным и грозным. Он встал, когда отзвучал последний удар. Встал как по команде. И побледневший, безотчётно двинулся в сторону ванной комнаты. Несмотря на бледность, шёл твёрдым шагом, как и положено мужчине, когда он идёт навстречу своей судьбе.


ГЛАВА 5
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
На её пороге Алексей Алексеевич остановился в том состоянии крайнего изумления, за которым часто вплотную следует страх. Было совершенно очевидно, что белая рыба ждала его. Ждала во всём своём великолепии. От былой её вялости не осталось и следа, её смородиновые глаза сосредоточенно смотрели на человека, а чешуя ослепительно блестела подобно тому, как блестит чистейший январский снег в морозную и ясную погоду.
Не отрываясь от неё взглядом, Алексей Алексеевич сделал ещё шаг. “А ведь не почудилось мне тогда на базаре… – подумал он, всматриваясь в глаза рыбы. – Да, и ум, и лукавство, и тайна. А теперь ещё и ожидание. Она вся…” Но додумать он не успел, так как тишину нарушил молодой мужской голос:
– Милости просим, Алексей Алексеевич! Пришла пора познакомиться…
Нервы Алексея Алексеевича не выдержали: охнув, как если бы его сильно ударили, он стал терять сознание. От нежелательных последствий падения его спасла теснота ванной комнаты “ленинградки”. Стена поддержала теряющего сознание Алексея Алексеевича, по ней он медленно сполз на пол…
Очнувшись, он увидел себя сидящим на полу. По лицу стекали капли воды, местами намокла одежда. “А не она ли привела в чувство?..” И всё тот же молодой мужской голос подтвердил его догадку:
– Да, пришлось мне повозиться с вами, Алексей Алексеевич. А вы вставайте потихоньку, пол-то холодный.
Вне всякого сомнения, голос принадлежал рыбе. И был он не механическим, каким говорят роботы, а самым настоящим, со всеми модуляциями, свойственными истинно человеческому голосу.
Держась за ванну, Алексей Алексеевич стал медленно подниматься. Ещё тряслись руки, ещё тряслось что-то внутри, но его хватило на то, чтобы подняться во весь рост и уставиться на рыбу самым пристальным образом.
– Ничего, минут через пять вы будете в обычной форме, – уверенно сказала рыба.
“Интересно… Говорит, а рот, пасть вроде бы не открывает,” – подумал Алексей Алексеевич, продолжая разглядывать рыбу. А она, лукаво скосившись на него своим смородиновым глазом, заметила:
– Какой вы, однако, нервный и впечатлительный. Да, не в отца.
Охрипшим от волнения голосом Алексей Алексеевич спросил:
– Ты про какого отца?
– Про вашего, разумеется.
– А что ты знаешь про него? И откуда можешь знать?
– Ну, на ваш первый вопрос ответить значительно легче, чем на второй. Скажу, что знаю о нём несколько больше того, что его звали Алексеем Фёдоровичем и что он с тринадцатого года рождения.
“Впечатление хочет произвести, вижу, что хочет. Но мне лапшу на уши не повесишь,” – подумал Алексей Алексеевич и спросил:
– Несколько больше, ты сказал?
– Значительно больше. Продемонстрировать?
– Валяй.
– В июле пятьдесят второго года отец взял вас с собой в лес, который в часе ходьбы от деревни Шмелёвка. Вот там-то у костра вы спросили Алексея Фёдоровича о том, когда он впервые увидел мёртвых, оказавшись на фронте, и что он при этом ощутил. Вспоминаете?
– Да.
– Стало быть, вы помните, что Алексей Фёдорович ушёл от ответа на ваш вопрос?
– Да.
– Отлично. А теперь я кратенько расскажу вам о том, о чём умолчал ваш отец. Было это в июле сорок третьего в районе Северского Донца, ещё до его форсирования. Ваш батюшка в составе небольшой группы, выполнявшей приказ командира полка, шёл в тот солнечный день по просёлочной дороге. До одного лесочка оставалось с километр, если не меньше, когда они наткнулись на тринадцать девичьих трупов. Это было отделение связи. Двенадцать девиц на дороге, а немного сбоку тринадцатая, старший сержант. То есть как они шли по дороге, так и легли. Самые опытные в группе быстро сообразили, что; тут произошло совсем недавно, ибо девушки ещё не успели остыть. По-видимому, какой-нибудь “Мессер” вышел на них так внезапно, что они и “мама” не успели сказать. По-видимому, тот Ганс был прирождённый охотник и прошёл хорошую школу по этой части в небе Европы ещё до июня сорок первого. Так вот, обнажив головы, стояли солдаты и смотрели на связисток. А девочки, надо сказать, были все симпатичными и молоденькими. Только командиру отделения было за двадцать, а остальные с двадцать четвёртого года рождения, даже с двадцать пятого. Ясли – детсад, школа, фронт – вот и вся биография. Кто-то из солдат, даже бывалых, слезу проронил, а у батюшки вашего глаза сухими остались, у него только желваки ходуном ходили. Вот при таких обстоятельствах он впервые увидел на фронте покойников. Теперь легко догадаться, что; он почувствовал при этом.
Алексей Алексеевич безоговорочно поверил рассказу рыбы, но в его ещё слабом голосе прозвучало сомнение, когда он сказал:
– Я не знаю, кто ты и что ты, но рассказывать ты умеешь. Есть в тебе эта жилка.
Рыба явно обиделась:
– То есть вы хотите сказать, что я, мягко говоря, сочиняю? Обижаете, Алексей Алексеевич, обижаете! Я вам могу сообщить даже такие детали. Дивизия, в которой начал воевать Алексей Фёдорович, была восемьдесят восьмой и к тому же гвардейской. Командиром полка, который отправил группу на задание, был Евсюков, красавец и бабник. А комиссаром полка был Мороз, отчаянная головушка, он водил солдат в атаку с пистолетиком в руке. Рассказ-то мой проверить, конечно, нельзя, но номер дивизии и приведённые фамилии с потолка не возьмёшь, всё это можно проверить в архивах минобороны.
– Да верю я тебе, рыба. А почему, сам не знаю. Не пойму только, зачем отец не рассказал об этом эпизоде сыну, которому было почти пятнадцать.
– Ничего странного, Алексей Алексеевич. Ведь вы же помните, что он вообще не любил касаться фронтовой темы. И, надо сказать, в том был большой резон…
– Ты что хочешь сказать, рыба? Давай без тумана.
– Хорошо, давайте рассеем туман. Вы помните, как ещё в сорок шестом, когда Алексей Фёдорович вернулся домой, вы спросили его, сколько приблизительно фрицев он отправил на тот свет?
– Помню. И помню его жёсткий ответ.
– А иначе, Алексей Алексеевич, он и не мог поступить, потому что такой был человек. Скажите, ваша сестра Валентина никогда не делилась с вами впечатлением о встрече с одним Героем Советского Союза?
– Вот этого не припомню.
– Когда Валя училась ещё в седьмом классе, в школу на двадцать третье февраля пригласили бывшего снайпера, на счету которого были сотни солдат и офицеров вермахта. Имя, известное всей стране, а потому актовый зал был полон. На сцену вышел худой, небольшого росточка, скромно одетый мужчина лет пятидесяти пяти. Почти лысый череп, вставные зубы, но с огоньком в глазах и довольно весёлый. Наверняка уже принял чуток на грудь по случаю праздника. Поздравил всех с праздником и стал рассказывать о себе, своих подвигах. Рассказывал весело, раскованно, примерно так: “Верите ли, тот фриц полчаса просидел в гальюне. Ну, думаю, непременно взял с собой “Майн кампф” и почитывает. И всё-таки дождался я его, для меня полчаса ничто, я часами мог ждать. Выходит он, а я ему про себя “с облегчением, фриц” и нажимаю. Он кувырк и в дамки! Повезло фрицу, ведь ушёл туда налегке…” И вот в таком духе он, хмелея от воспоминаний, своей известности и, хи-хи, юности, той юности, что сидела в зале в белых передничках, проговорил более часа. Он даже не заметил, что между ним и некоторой частью аудитории возникла стена. Видите ли, Алексей Алексеевич, надо быть профессиональным говоруном, чтобы заметить эту стену, а таковым наш герой не был. Когда гостя проводили и завуч по воспитательной работе осталась наедине с директором школы, она сказала откровенно: “Я жалею, что организовала эту встречу.” Ну, понятно, к чему я рассказал об этом снайпере. Есть бывшие солдаты, которые не только не делают секрета из того, сколько врагов на их счету, но и бравируют этим числом, ждут от общества похвал и привилегий. Но есть и другие солдаты, которые счёт свой уносят в могилу как великую тайну. Таким был и ваш отец. Интеллигентнейшим человеком был этот простой монтажник, его духовности, культуры хватило бы на несколько академиков. Впрочем, Алексей Фёдорович и не вёл никакого счёта. И не потому, что он был разведчиком, а не снайпером. А хотите знать, скольких фрицев он отправил на тот свет или, выражаясь модным нынче уголовным сленгом, замочил?
Алексей Алексеевич несколько секунд рассматривал рыбу, а та, лукаво скосившись на него, ждала ответа.
– Так он же не вёл счёт, ты говоришь.
– Он не вёл, а счётец-то есть. И причём с точностью стопроцентной. Так хотите знать?
Алексей Алексеевич сказал тихо, но решительно:
– Не хочу. Такова воля отца.
– А что если назову цифру? Вот возьму и ляпну!..
Рыба явно дразнила Алексея Алексеевича, и он рассердился:
– Только попробуй. Сам я тебя жрать не буду, но других ты здорово выручишь.
– Алексей Алексеевич, ведь вы же всего несколько часов назад почти клятвенно обещали мне, что на стол гурманов я не попаду! А такие, как вы, должны держать слово.
– Речь шла о гурманах, а ты попадёшь на стол в бедную и большую семью, так что слову своему я никак не изменю.
– Нет, дорогой Алексей Алексеевич, этого вы не сделаете, – с чувством возразила рыба. – Не сделаете! Сколько бы промахов я еще ни совершил, беседуя с вами, сколько бы вы ни сердились на меня в процессе беседы, вы не посмеете, не сможете отдать меня на стол в бедную многодетную семью. Ибо я ваша судьба!
После очень долгой паузы Алексей Алексеевич спросил:
– Судьба?!.
– Судьба, Алексей Алексеевич. Нам предстоит этой ночью долгий разговор, а вы стоите. Принесите стул и продолжим беседу, к которой вы неотвратимо шли. Вы шли, прежде всего вы, а я только навстречу двигался…
– Загадками говоришь?
– Никаких загадок не будет. Сходите за стулом.
– Сейчас. Ты только доведи до конца тот эпизод со связистками.
– А там больше нечего рассказывать.
– Но солдаты похоронили их?
– Ах, Алексей Алексеевич, сразу видно, вы не воевали. А ведь кое-кто из ваших ровесников погиб в Венгрии, а кто даже на Кубе. Нет, девочек они не похоронили, их должны были предать земле другие. Постояли ребята несколько минут в траурном молчании, а перед уходом старший лейтенант поправил некоторым покойницам юбки – вот и вся забота об усопших… – И тут с рыбой что-то случилось. Как-то странно задёргавшись, она забормотала: – Старлей… старлей юбочки поправил… Уж очень они задрались у кой-кого… У кого-то выше колена, намного выше… Девичьи колена… Двадцать четвёртый тире двадцать пятый… совсем девочки…
Алексей Алексеевич недоумённо смотрел на рыбу: ведь только что звучала её чеканная русская речь – и вдруг такое бессвязное, почти болезненное бормотание… Но в этом состоянии рыба пребывала недолго, меньше полминуты.
– Девочек жалко, – внятно и кратко пояснила она, как-то разом прекратив дёргаться и бормотать. И напомнила: – Сходите за стулом, в ногах правды нет.
– Сейчас я приму остатки коньяка, потом закурю и вернусь.
– Алексей Алексеевич, не надо принимать коньяк, – мягким и вкрадчивым тоном попросила рыба. – Да, был стресс, ещё какой. Но сейчас-то вы в форме. Дело в том, что предстоящая беседа потребует от вас максимальной ясности сознания. Поймите, Алексей Алексеевич (тут в интонациях рыбы, всё ещё мягких, появилось и что-то стальное), поймите, дорогой: вы в форме, хорошей, даже отличной форме, ваш ум должен быть ясным, незамутнённым…
– Странно, рыба… Иной стресс я глушил бы водкой целый день, а вот сейчас пить не особенно хочется. Больше по привычке потянуло к стакану. Но перекурить надо.
Явно довольная тем, что Алексей Алексеевич передумал принять коньяк, рыба воскликнула:
– Перекурить – а почему бы и нет! Что-то вроде антракта. Но давайте проведём его порознь.
– Ты, рыба, не любишь табачный дым?
– Не люблю. Конечно, мы, белые рыбы, существа закалённые, выносливые, но ванная комната так мала, что я буду признателен вам, если вы покурите на кухне.
Но Алексей Алексеевич не сразу отправился на кухню, сначала он прошёлся по всем трём комнатам, затем остановился в прихожей у трельяжа. Минуту, две внимательно разглядывал себя в зеркале. Нет, ничего не изменилось в его облике, всё было так, как это было до той минуты, когда рыба заговорила. Алексей Алексеевич прошёл на кухню, сел и закурил. Несмотря на всю невероятность случившегося, в голове не было ни одной мысли. По-видимому, серое вещество Алексея Алексеевича отказывалось приступить к осмыслению случившегося. По-видимому, где-то в черепной коробке его автоматически сработал один очень важный “клавиш”…
Когда Алексей Алексеевич докурил сигарету и встал, ему было понятно лишь одно: случившееся с ним не сон, а реальность, и предстоящая беседа с белой рыбой будет продолжением этой реальности. Прихватив с собой стул, он пошёл в ванную комнату.
– Что скажешь? – начал Алексей Алексеевич, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки.
– Прежде всего скажу, что вы не обманули моих ожиданий, – живо откликнулась рыба. – Вот давеча я сказал, что вы не в отца. Но в чём-то вы и в батюшку. Во всяком случае, мужества вам не занимать. Уверен, многие люди, очень многие, окажись они на вашем месте, плохо кончили бы сразу после моей первой фразы. У кого-то необратимо поехала бы крыша, а кто-то скончался бы, сидя в собственном дерьме. А вы выстояли. Вот вам и худенький пожилой клерк, рядовой бухгалтерского учёта! Нет, вы покруче тех, кого нынче крутыми зовут и кто сам себя считает таковым. Но дело не только в мужестве. Вы, в отличие от некоторых персонажей одного полюбившегося вам художественного произведения, персонажей самоуверенных и тупых, как и вся эпоха, их породивших, вы готовы к встрече с явлениями необыкновенными, чудесными. Уверен, нынешним утром, после нескольких часов освежающего сна, вам не потребуется щипать себя, вы ни на минуту не усомнитесь в реальности ночного разговора с таким необычным собеседником. Пардон, вы хотите что-то сказать? Прошу простить меня за многословие, его легко понять, если учесть, что я с начала своего приключения не общался с существом разумным. Итак, спрашивайте.
– Вопросов много к тебе, рыба. Только сейчас почувствовал, что от них голова трещит, она их не вмещает.
–А чтобы она не трещала, вы освобождайтесь от них. Ну, освободитесь хотя бы от первой партии.
– Попробую. Прежде всего: откуда у тебя эта способность говорить. Ну, читал я в детстве про щуку, которая человеческим голосом говорила. Но это же сказки. Своими ушами доводилось слышать, как попка говорила. Слышал я, что некоторые птицы тоже могут говорить не хуже попугаев. Но ведь за этим не стоит ничего серьёзного, тут феномен пересмешника, феномен чисто механический, а интеллекта у этих пташек, надо полагать, намного меньше, чем у собак, но ещё ни одна собака не заговорила. А ведь ты не просто говоришь человеческим голосом. Мне ровным счётом от тебя ничего не нужно, однако я вынужден сделать тебе комплимент: твой русский хорош. Твоему русскому языку, его словарному богатству, его интонационной выразительности могут позавидовать миллионы чистокровных русаков, не исключая и тех, кто окончил вузы, в том числе и гуманитарные. Уж ты поверь русскому человеку, которому за пятьдесят девять лет его жизни много довелось послушать косноязычных политиков, инженеров, учителей, врачей , учёных и даже писателей. Так откуда у тебя это? И далее: откуда у тебя такое знание человеческой жизни, которая для тебя, обитателя глубин, должна быть, что называется, за семью печатями? И, наконец, откуда это совершенно невероятное, абсолютно фантастическое знание давным-давно прошедшего? Конечно, можно придумать и ту просёлочную дорогу в июле сорок третьего, и номер дивизии, фамилии командира полка и комиссара, хотя, как ты говоришь, это поддаётся проверке, и того старого снайпера, резвящегося в актовом зале школы где-то в начале шестидесятых, хотя и это можно проверить, стоит только позвонить Валентине, но зачем всё это выдумывать тебе?! Нет, уверен я, так оно всё и было. И ещё одна деталь, поразившая меня… Действительно, мой отец не мог вести тот самый счёт, даже приблизительный, он был бы не он, коли б пытался это делать. Но счёт этот, я с тобой согласен, есть, он должен быть. В том, что он существует, я убеждён самым мистическим образом. Но как ты, рыба, какой бы необыкновенной ты ни была, подкралась к этому тайному счёту, как “распечатала” его?! – Алексей Алексеевич замолчал, так как возникла потребность перевести дух. А после некоторой паузы спросил в лоб: – Ты Воланд, что ли? Ну, что-то подобное…
том, что он существует, я убеждён самым мистическим образом. Но как ты, рыба, какой бы необыкновенной ты ни была, подкралась к этому тайному счёту, как “распечатала” его?! – Алексей Алексеевич замолчал, так как возникла потребность перевести дух. А после некоторой паузы спросил в лоб: – Ты Воланд, что ли? Ну, что-то подобное…
– Нет, я не Воланд, я другой, – ответила рыба скромно и с достоинством.
– Так ты и классику нашу знаешь?! – поразился Алексей Алексеевич и тут же постыдился глупости своего вопроса.
Коротко рассмеявшись, рыба заметила резонно:
– Если я знаю Булгакова, то почему мне не знать и Лермонтова. Благодарю вас за лестное сравнение с могущественным Воландом, но я действительно другой.
– Ну-с, и кто же ты, “ещё не ведомый избранник”?
Рыба с чувством продолжила:
– “Как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой”. Однако оставим поэзию. Алексей Алексеевич, я постараюсь ответить на ваши трудные вопросы, но прежде позволю себе две такие реплики. Если сравнение с мессиром мне польстило, то к вашему комплименту в адрес моего русского языка я отнёсся довольно прохладно. Ежели мой русский действительно хорош, то только на фоне справедливо отмеченного вами повального косноязычия, которое, увы, является естественным и неизбежным следствием советской власти, задержавшейся в стране на три четверти века. Ведь и сегодня высокопоставленные шариковы, в погонах или без них, громогласно говорят с телеэкрана “осу;жденный”, “возбу;жденное” или что-нибудь в этом роде. Конечно, на их фоне я безусловный носитель великого и могучего. И второе. Вот вы сказали, что вам равным счётом ничего не надо от меня. Дорогой Алексей Алексеевич, не торопитесь с таким заявлением. Мы оба нужны друг другу, а иначе меня здесь и не было бы. Вот с чётким пониманием этого факта вы и приготовьтесь выслушать меня. Ваши вопросы действительно трудные, потому что все они сводятся к одному: откуда? Откуда эта способность говорить человеческим языком, откуда это знание человеческой жизни, откуда эта фантастическая способность…
Алексей Алексеевич перебил рыбу:
– Не могу понять, почему они трудные. Тем более для тебя.
– И вновь спасибо, Алексей Алексеевич, за комплимент. А трудные они потому, что автоматически приведут к главному вопросу: откуда я, что я такое? То есть разговор наш неизбежно коснётся темы, которая, выражаясь языком ваших чиновников-особистов, является закрытой…
– То бишь секретной, – с улыбкой уточнил Алексей Алексеевич.
– Совершенно верно. Вот только не стоит иронизировать,  я с первой минуты нашего знакомства ещё не давал вам повода для иронии. Итак, приготовьтесь выслушать меня. Мой рассказ будет очень кратким, сдержанным. Это продиктовано и характером, как я сказал, закрытой темы, и ещё дефицитом времени, отпущенного нам на этот разговор. И прошу вас не поддаваться соблазну узнать больше того, что вам положено знать. Вы готовы?
– Вполне.
– Тогда слушайте. Я принадлежу к великому племени Белая Рыба. Человечество нас не знает, и бессмысленно искать в трудах самых выдающихся этологов хоть какое-нибудь упоминание о нас. В классе костных рыб, насчитывающем около двадцати тысяч видов, мы отсутствуем. Своей внешностью мы лишь частично напоминаем некоторых рыб, известных человеку. Вот вы ещё на базаре восхитились моей головой, моим лбом. Этим мы похожи на рыб их семейства цихловых, которое этологи считают наиболее “интеллигентным”. Да, у некоторых цихлид самцы лобастые, но у них это всего лишь знак мужского достоинства, вторичный половой признак. А за лбом белой рыбы скрывается могучий интеллект. Вот почему и наши самки все лобастые. На вашем лице, Алексей Алексеевич, буквально написан вопрос: да как же могущественный и пытливый homo sapiens, оформившийся в таком качестве свыше сорока тысяч лет тому назад, как он за такой срок мог проглядеть существование племени Белая Рыба? Отвечаю. Вы проглядели нас в силу двух причин. Первая кроется в вас, а вторая в нас. Я давно уже знаю вас, Алексей Алексеевич, а потому уверен, вы не обидитесь, если я скажу, что человек в некотором смысле самозванец, потому что произвольно, самоуверенно, нагло объявил себя венцом природы, высшей ступенью живых организмов на Земле. Но он не только самоуверен. Поэт изрёк однажды: “Мы ленивы и не любопытны”. И предполагается, что эта характеристика относится исключительно к нации, к которой принадлежал сам поэт. Увы “ленивы и не любопытны” – это относится, пожалуй, ко всем homo sapiens. Я не намерен утверждать, что сорок тысяч лет срок достаточный для того, чтобы человек изучил вдоль и поперёк планету, на которой он живёт. Но ведь и желания-то особого не наблюдалось. Вы только представьте себе, Алексей Алексеевич: человечество живёт, вернее, ютится на одной четвёртой планеты, а три четверти её составляет мировой океан, а много ли знает человек об этих трёх четвертях?! Но дело не только в перечисленных пороках homo sapiens. Человек ещё и одержим той гордыней, которая проявляется в его давней устремлённости к далёким звёздам. Беспорядочный торопыга, он вышел в космос, затем высадился на Луне, не исчерпав и половины своих возможностей по исследованию собственного, родного дома. Он, мечтающий о встрече с разумными существами с других планет, напоминает мне ту чеховскую дамочку, которая в своей тяге к людям одарённым, необыкновенным проглядела такового в собственном муже. Но существует, как я сказал, и другая причина, которая заключается уже в нас, белых рыбах. Да человечество просто не в состоянии узнать о существовании нашего племени, даже если бы оно проявило бо;льшую пытливость и целеустремлённость в освоении водных просторов Земли. Уровень цивилизации, созданной нашим племенем, таков, что человеческая наука, разнообразная техника бессильны обнаружить нас. Ещё ни одна белая рыба не попадала в ваши тралы, даже самые глубоководные, а случись такое, от трала остались бы одни лохмотья. Человечество не обнаружит нас и в том случае, если каждый тысячный из вас станет Жаком Кусто. Как вы догадываетесь, Алексей Алексеевич, это не меня пымали тот рыжий верзила с базара и его закадычный друг Митька, это я их пымал, когда они пьяные и, простите, сраные валялись на берегу. Итак, всё дело в высочайшем уровне цивилизации, созданной нашим племенем. В своём рассказе об этой уникальной цивилизации я намерен опустить всё, что вам, уважаемый Алексей Алексеевич, понять будет трудно…
Усмехнувшись, Алексей Алексеевич перебил рыбу:
– А ты попробуй рассказать, может, что-то и пойму.
– Только не обижайтесь, Алексей Алексеевич, на обиды вам времени не отпущено. А рассказать я вам хочу о том, что можно назвать трагедией племени Белая Рыба… Вот вы, Алексей Алексеевич, как человек верующий, привыкли произносить некоторые слова с придыханием и писать их с заглавной буквы. Я не хочу оскорблять ваших религиозных чувств, но приготовьтесь к тому, что от меня вы не дождётесь ни почтительного придыхания, ни заглавных букв, когда я буду употреблять слова “бог”, “творец”, “создатель” и прочее…
Алексей Алексеевич вновь перебил рыбу:
– Это естественно, как может верить рыба, даже такая! Вера в Бога – это то, что отличает человека от остального животного мира.
Рыба откликнулась тихим смехом.
– Сказав “даже такая”, вы признали меня существом разумным. Так сказать, рыбой sapiens. Но продолжу свой рассказ. Итак, не верую я в бога, и все мои соплеменники не веруют. Ибо если бог есть, то он не должен ошибаться. Но давайте допустим всего на минуту такую абсолютную бессмыслицу: он всё-таки существует и при этом может ошибаться. В таком случае исправить ошибку – его прямая обязанность, дело чести, так сказать. Тогда почему он не исправил своей ошибки в отношении нас? Времени на исправление ошибки у него было более чем достаточно, если учесть, что костные рыбы появились на планете более четырёхсот миллионов лет назад. Несмотря на все наши потенции и достижения, мы за миллионы лет эволюции так и не вышли на земную поверхность, мы…
И опять Алексей Алексеевич перебил рыбу:
– Бог часто, если не всегда, метит шельму. Его отношение к вашему племени совсем не случайное. Он не выпустил вас из глубин – так, значит, и надо!
Рыба ответила с очевидным раздражением:
– Ба, какая, казалось бы, завидная уверенность в непогрешимости бога! Но я-то вас знаю, причём знаю, как было сказано, давно. И вас, Алексей Алексеевич, посещают сомнения, посещают! Кое-что могу напомнить. Всего один примерчик. В период горбачёвской перестройки вышел на экран художественно-документальный фильм Говорухина “Так жить нельзя”. В вашем городе этот шедевр кинематографической публицистики в центральных кинотеатрах не показывали, так что вам и вашей супруге пришлось поехать в клуб строителей. Вспоминаете?
Алексей Алексеевич прикрыл глаза и в ответ только кивнул головой.
– Как вы помните, свободных мест не было, кто-то даже стоял, прислонившись к стене. И помните тишину во время просмотра фильма, которая бывает, когда в зале собирается подготовленная публика, какой всегда было предостаточно в вашем городе, очень вузовском, а потому и с неизбежным диссидентским духом. Тихо и расходились, когда зажёгся свет. И был в фильме такой эпизод. Иллюстрируя маразм советского общества, Говорухин рассказал о том, как несколько молодых парней изнасиловали девушку, свою одноклассницу. Девочка была не просто хорошенькой, с фотографии глядело на мир одухотворённое лицо юной “народоволки с чистым детским лбом”. И вот такую – хором. А потом убили. И чтобы замести следы, её расчленили, а части побросали в какой-то канализационный люк. Вскоре после раскрытия убийства умирает, не выдержав такого испытания, её…
– Да помню я, помню! – сказал сквозь зубы Алексей Алексеевич.
– Прекрасно. Стало быть, и помните, как эти изверги рисовались на суде перед телекамерой. Судя по физиономиям, раскаяние их не посетило. Чтобы не мучить вас этим воспоминанием, буду покороче. Вышли вы с Варварой Трофимовной из клуба на вечернюю улицу, пошли к трамвайной остановке. Надо заметить, что вы и ваша супруга из тех наиболее подготовленных зрителей, которым Говорухин своей лентой не открыл ничего нового. Но по вашим нервам он, как истинный художник, вдарил, ваши эмоции он хорошо встряхнул. Вы молча шли и молча вспоминали, но, вспоминая фильм, вы постоянно возвращались к тому эпизоду, вы буквально зациклились на нём. В тот вечер супруга почему-то не взяла вас под руку. Может, потому, что не хотела передать вам свой озноб. А знобило её, трясло не потому, что погода была отвратной. И всё-таки её озноб передался вам. К счастью, дома была водка, вы тогда пили значительно реже, чем сейчас. Полстакана вы жадно махнули ещё до чая. За чаем даже Варвара Трофимовна выпила пару рюмок без обычного для неё содрогания. Потом она ушла к телевизору, а вы остались на кухне наедине с бутылкой. Сидя в любимом кресле, Варвара Трофимовна смотрела механически на телеэкран и время от времени переводила взгляд на икону. Вы же пили рюмку за рюмкой, закусывали лимоном, сигаретой и смотрели на слабенькое пламя одной газовой камфорки. И вас обоих мучил, терзал один и тот же вопрос: “Господи, да за что же ей такая смерть! Господи, да как ты, при твоём-то могуществе, мог допустить такое! Господи, да объясни, снизойди и объясни!!!” Но не было вам ответа и быть не могло. Вот такой примерчик. Но я могу привести и другие примеры ваших сомнений, причём подраматичнее…
Алексей Алексеевич остановил рыбу движением руки:
– Уймись, смени пластинку. Лучше продолжи свой рассказ.
– Сейчас продолжу. Только скажите мне: вы никогда не обращались со своими сомнениями к какому-нибудь попу?
– Рыба, мне не нравится твой тон. Не поп, а батюшка. Поп – это из лексикона коммунистов.
– Ну, в таком случае Пушкин тоже коммунист. Так вы не пробовали поделиться своими сомнениями?
– Нет, рыба, не пробовал. Человек обречён мучиться в одиночку.
– Правильно, лучше мучиться в одиночестве, чем уйти от попа с подозрением, что ты дурак, не способный понять важных вещей. Ах, представляю, какую лапшу теологического свойства он повесил бы вам на уши! Однако продолжу свой рассказ. А о ваших сомнениях я потому упомянул, чтобы вы были почестнее со мной. Разговор наш настолько серьёзен, что без взаимной и абсолютной честности нам никак нельзя.
Итак, о трагедии племени Белая Рыба вы получили хоть какое-то представление. Теперь очень коротко о некоторых особенностях цивилизации, созданной нашим племенем на протяжении миллионов лет. В словарях даже самых развитых народов нет слов, с помощью которых я мог бы вполне адекватно говорить о нашей цивилизации и её особенностях. Что ж, придётся использовать слова, которые лишь отчасти помогут вам понять меня. В силу целого комплекса причин наша цивилизация складывалась, развивалась как цивилизация технократического характера. Тут я вынужден сделать маленькое отступление. Алексей Алексеевич, что будет, если погаснет лампочка в этой ванной комнате?
– Будет темно, придётся зажечь свечку. Остался у меня огарок.
– Огарок – это хорошо. А что будет, если каким-нибудь чудесным образом изъять электричество из жизни современного человечества, причём изъять, если использовать одно известное выражение, всерьёз и надолго?
– Страшные ты вещи говоришь, рыба. Будет катастрофа. Ещё не Страшный суд, но катастрофа.
– Правильно, катастрофа. Наступят холод, голод, отчаяние, мрак, а во мраке этом будут буйствовать… Ах, лучше не говорить о возможных последствиях! А ведь к разгадке электричества пришли учёные умы, физики. Ведь учение об электричестве является одним из разделов физики, а не какого-нибудь богословия или какой-нибудь политологии-болтологии. Как вы понимаете, дорогой Алексей Алексеевич, у истоков истинного прогресса всегда стояли учёные, а не попы-муллы, не политики и всяческие вожди народов. Все эти последние, за редчайшими исключениями, только и делали, что тормозили прогресс, замораживали историю. У средневековых мракобесов, которые отправляли на костры учёных, отстаивавших гелиоцентрическую систему мира, у идеологов фашизма, сжигавших на кострах книги, у Ленина и Сталина, уничтожавших цвет нации, у иранских аятолл, повернувших страну спиной к будущему, – у всех у них одна и та же суть, инквизиторская, одно и то же мурло, инквизиторское. Таким образом, Алексей Алексеевич, и у вас история, прогресс делаются в конечном итоге учёными, в их кабинетах и лабораториях. Вы только представьте: нынешнее состояние человечества, экономическое, производственное, культурное, бытовое и любое другое, – это результат деятельности, возможно, всего нескольких сотен людей, живших в разные эпохи. И завтрашний день человечества зависит не от римского папы, не от патриарха всея Руси, не от седобородых старпёров в чалмах, не от клинтонов и ельциных, а от того, что происходит сегодня в головах учёных. Так-то вот.
– Какой ты всё-таки задира и полемист, – заметил Алексей Алексеевич с невольной улыбкой.
– Уж какой есть, – сказала рыба, гордо поведя своей лобастой головой. – Вы сказали “какой”, а не “какая”… Разумной рыбой вы меня уже признали, а теперь близки к тому, чтобы признать моё мужское происхождение. А я действительно самец, и подтверждением тому не только мой голос, но и… – тут рыба стремительно перевернулась вверх брюхом и продолжила: – Алексей Алексеевич, взгляните на мой копулятивный орган. Вы видите палочковидный придаток у заднего края брюшного плавника? Вот этим-то органом я и продолжаю свой род, по нему стекает жидкость, когда я ввожу его в клоаку самки.
Алексей Алексеевич рассмеялся.
– Не буду я разглядывать твой совокупительный орган. Перевернись, срамник, твой трёп мне интереснее твоего рыбьего пениса.
– Не трёп, не трёп, – возразила рыба, так же стремительно вернувшись в обычное положение, – а очень серьёзный разговор, который будет иметь самые серьёзные последствия для нас обоих. Так вот, Алексей Алексеевич, ваши учёные, несмотря на то, что они давно уже являются фактическими двигателями прогресса, они никогда не стояли у руля власти. Возьмём того же Сахарова Андрея Дмитриевича. Уж как он влиял на умонастроения передовых и мыслящих людей в последний период его жизни, но представить его руки на кремлёвском штурвале никак невозможно. Те, кто говорит “осу;жденный” и “возбу;жденное”, не позволили бы. Костьми бы легли, а не позволили. И так не только в России. А у нас, белых рыб, самые выдающиеся учёные всегда стояли бы во главе общества. И не выжить нам в условиях океана, коли бы мы позволили себе менее рациональный способ организации общества. Но у нашей цивилизации есть и такая особенность… Говорить о ней горько, но надо. Искусство выживания в тяжелейших, суровейших условиях Мирового океана оказалось, в сущности, единственным искусством, доступным великому племени Белая Рыба. Если очень коротко, нам не дано было создать такие прекрасные мелодии, которые вы слушали сегодня во время своего ужина, у нас никогда не было и быть не могло того ансамбля, который напел бы на скрипках эти прекрасные мелодии, в нашем рациональном и высокоорганизованном обществе никогда не могло бы родиться весёлое имя Пушкин. Возможно, тут кроется одна из причин, в силу которых мы, белые рыбы, сознавая крайнюю однобокость нашей цивилизации, когда-то потянулись к людям и…
Тут Алексей Алексеевич не удержался от ехидного вопроса:
– И не потому ли ваша цивилизация приняла со временем характер подслушивающей, подсматривающей цивилизации. Это к вопросу об её особенностях.
Рыба ответила на реплику после долгой паузы:
– Нельзя иронизировать по поводу вещей трагического порядка. Причём это не ваш стиль.  Но опять повторю: беседовать с вами легко и приятно.
– Скажи, рыба, а когда вы потянулись к людям?
– Давно, Алексей Алексеевич, давно. И вот тут мы подошли с вами к очень важной части беседы. Однажды наша тяга к людям породила одну безумную мысль… Да, жестокую шутку сыграла с нами, белыми рыбами, эволюция, не дав нам возможности оказаться на земной тверди в качестве полноправных разумных существ. Но нельзя ли исправить такое положение?!. Согласитесь, Алексей Алексеевич, мысль безумная. Но что делать, многие великие мысли поначалу кажутся безумными. Разве какой-нибудь обыватель, ровесник Циолковского, даже знавший понаслышке о некоторых его идеях, разве мог он представить, что, спустя всего тридцать с небольшим лет после смерти калужского учителя, человек ступит ногой на Луну?
И вот начались, по вашей терминологии, мозговые атаки. Одна за другой, одна за другой. В ходе мозговых атак было выдвинуто множество блистательных идей. Объединённый учёный совет племени остановил свой выбор на той, которая отличалась наибольшей простотой, реалистичностью и, что очень важно, максимальной гуманностью по отношению к потенциальным донорам. Увы, победившая идея не решала проблему самым радикальным образом, то есть ни о какой широкомасштабной экспансии племени и речи быть не могло, но идея эта вселяла надежду, некоторым из белых рыб она давала шанс. И пошли исследования, опыты, занявшие собой десятилетия. Впрочем, и сейчас, спустя двадцать семь лет после важной победы нашей науки, опыты, исследования продолжаются, так как не всё ещё ладится в этом деле… Теперь, Алексей Алексеевич, я хочу сказать вам об одном поразительном совпадении. Вы не помните, кто и когда первым оказался на Луне?
– Знаю, что это был гражданин США. Кажется, Армстонг. Но в каком году это было, не помню. Наверное , лет двадцать, двадцать пять назад.
– Ах, Алексей Алексеевич, какие вы, люди, в массе своей действительно ленивые и не любопытные, равнодушные к собственным достижениям! Вы и фамилию-то командира “Аполлона-11” запомнили только потому, что он однофамилец Луи Даниела, звезды джазовой. Нил Армстонг ступил на Луну двадцать первого июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. И в этот же день наше великое племя высадило свой первый десант на земную твердь. Именно в этот день одна белая рыба вышла на улицу Праги в облике человека. Это был наш Нил Армстонг! Вижу, Алексей Алексеевич, вижу ваше изумление, готов удовлетворить ваше любопытство, насколько это возможно. Задавайте свои вопросы.
– Видишь ли, рыба, расскажи мне всё это какой-нибудь человек, реакцией с моей стороны были бы восхищение перед его фантазией и одновременно острая жалость к бедняге, место которого в доме скорби. Но ведь рассказываешь ты, рыба, и ты передо мной! Я могу защипать себя до огромных синяков, но ты никуда не денешься, ты не растаешь в воздухе на манер Коровьева! Стало быть, это не бред, что ты говоришь. А коли не бред, то объясни: каким это образом та белая рыба в июле шестьдесят девятого приняла облик человека?
– Алексей Алексеевич, вопрос по существу, но ответить на него трудно. У вас очень ясный и живой ум, что я заметил давно. За семьдесят лет советской власти, чрезвычайно сильной по части воздействия на умы человеческие, поглупели миллионы людей, имевших от рождения неплохие интеллектуальные данные. А вот вы не сломались. Но, поверьте, вы не поймёте меня, если я попытаюсь дать исчерпывающий ответ на ваш вопрос. И дело не в ваших умственных возможностях, а в низком уровне некоторых ваших наук, а ещё вернее, в полном отсутствии у вас тех отраслей знания, в которых преуспели мы, белые рыбы. Каким образом!.. Вы этого не поймёте даже тогда, когда из слушателя превратитесь в участника той удивительной трансформации… Так что задавайте вопросы попроще.
– Хорошо, рыба. Тогда как понять твою фразу о потенциальном доноре? Это-то можно расшифровать?
– Не только можно, но и нужно, Алексей Алексеевич. Без донора никак нельзя. Чтобы белая рыба стала человеком, нужен донор. Вы привыкли понимать под донором человека, который по своей воле сдаёт кровь или какой-то орган для пересадки. Но нам, белым рыбам, для совершения необходимой трансформации (будем использовать этот термин за отсутствием лучшего) требуется донор стопроцентный. Стопроцентный, вы понимаете?
– Кажется, понимаю, кажется, догадываюсь… Человек отдаёт вам не только своё тело, всю материальную оболочку свою, но и биографию, семейные связи, дружеские привязанности. Он уступает вам своё место в жизни.
– Ах, Алексей Алексеевич, как с вами легко говорить! – горячо прошептала рыба. – Только в процессе беседы с вами я начинаю до конца понимать всю безошибочность выбора Варвары Трофимовны, который она однажды сделала. Конечно, не всё так, как вы сказали. К примеру, дружеские связи и даже семейные нам далеко не всегда нужны. Но про материальную оболочку и место в жизни вы сказали замечательно, хотя и не совсем правильно…
– Погоди, рыба. Но что происходит с человеком, донором этим? Он умирает? Тогда в чём проявляется максимальная гуманность по отношению к донору? В лёгкой, безболезненной смерти?
– Нет, Алексей Алексеевич, в том-то и дело, что не умирает. В том и состоит максимальная гуманность по отношению к донору, что он не умирает. Видите ли, когда безумная идея на каком-то этапе исследований перестала быть безумной, были созданы “Правила”, имеющие характер закона, обязательного для всех белых рыб, мечтающих о трансформации. И требование максимальной гуманности по отношению к донорам в тех “Правилах” находится в самом первом ряду. Нет, Алексей Алексеевич, донор уступает своё место не в жизни, а в человеческом обществе.
– Не понимаю.
– И не догадываетесь?
– Не догадываюсь.
– А ларчик-то просто открывается. Донор, человек становится рыбой, белой рыбой.
Тут ошарашенный Алексей Алексеевич выругался. По этому поводу рыба тихо заметила:
– Алексей Алексеевич, в последнее время вы чаще стали вот так выражаться. Вы помянули мою мать… Конечно, предполагается, что рыбы не могут знать своих матерей. А ведь мы, белые рыбы, существа живородящие.
– Рыба, не обижайся. Действительно, с некоторых пор я испортился в этом отношении. А выругался потому, что никак не ожидал такого поворота. Но скажи мне, неужели находятся такие идиоты среди людей, которые согласны поменяться с вами своим местом в жизни?! Это до какой степени отчаяния надо дойти, чтобы согласиться на такое!
– Нет, уважаемый Алексей Алексеевич, не идиоты наш донорский контингент, а, как вы хорошо поправили самого себя, люди отчаявшиеся, то есть дошедшие до крайней степени отчаяния. Вы обратите внимание на место и дату высадки нашего первого десанта. Прага, двадцать первое июля шестьдесят девятого года. О, если б знали вы, сколько отчаявшихся людей было в Чехословакии в тот период! И один из них, коренной пражанин, ещё молодой человек (ему не было тридцати пяти), решился на отчаянный шаг. В годовщину подавления Пражской Весны он намеревался перед зданием советского посольства облить себя бензином и поджечь. Нашему Нилу Армстронгу удалось предотвратить трагедию… И от этой сделки никто не проиграл, никто! Тот чех до сих пор безмятежно плавает в одном из лучших озёр своей родины, он, наконец, обрёл ту степень свободы, о которой и мечтать не мог. А наш первопроходец, став человеком, много сделал для науки, его книги по экологическим проблемам Балтийского моря выдержали несколько изданий на Западе ещё до Бархатной революции восемьдесят девятого года. Сейчас он уважаемый учёный, профессор Пражского университета, парламентарий. Так что выиграли обе стороны.
– Да, ну и дела! – промолвил Алексей Алексеевич. Ему захотелось курить, но разговор был настолько интересным, что он отказал себе а перекуре. – Скажи, рыба, и как много вашего брата с той поры трансформировалось в людей?
– Гораздо меньше, чем хотелось бы. Людей, дошедших в своём отчаянии до предела, на свете много, но далеко не каждый их них готов для трансформации.
– А откуда вам знать доподлинно о степени готовности человека? Тьфу, опять глупый вопрос задал!
– Да, Алексей Алексеевич, не самый умный. Белым рыбам не надо выходить их глубин, чтобы знать, созрел тот или иной человек или ещё не созрел. Белая рыба приходит к донору только тогда, когда уверена в успехе абсолютно.
– Что ж, рыба, людей понять можно. Как человек ни отчаялся, а всё же терять своё “я” страшно. Ведь это всё равно что душу свою продать дьяволу.
На эти слова рыба рассмеялась, и в её смехе было больше удовлетворения, чем веселья или иронии. Отсмеявшись, она заговорила веско, не торопясь:
– Знаем мы ваши литературные байки о продаже души дьяволу. Они всего-то являются отображением той продажности, которая существует в вашей реальной жизни. Берёт ли чиновник взятку, пишет ли молодая или уже бальзаковского возраста стерва диссертацию на коленях своего шефа, женится ли провинциальный альфонс на московской квартире, отказывается ли главный редактор какого-нибудь журнала опубликовать откровенно понравившуюся ему рукопись по той причине, что его кресло ему дороже интересов литературы и читателя, продолжает ли какой-нибудь генерал бросать и бросать своих солдат в бессмысленные атаки потому, что генеральские погоны ему дороже жизней вчерашней школьников, – всё это и до бесконечности многое другое и есть самая обыкновенная, самая будничная продажа души дьяволу. А другой не существует. Что же касается согласия отчаявшегося человека на трансформацию, то в этом случае нет никакой продажи души дьяволу. В том-то и дело, дорогой Алексей Алексеевич, что человек, прошедший через трансформацию, не утрачивает своего “я”, став белой рыбой. Он как был homo sapiens, так им и остается, приняв облик белой рыбы. Он сохраняет свой интеллект, характер, язык, память, а стало быть, и все дорогие ему по прошлой жизни привязанности. Душа!.. Это понятие одно из самых странных, малопонятных самому человеку и тем не менее из ряда наиболее дорогих ему понятий, всё ещё дорогих. Душа, с точки зрения идеалистической и поповской, есть некая нематериальная субстанция, настолько независимая от тела, что отлетает от него, когда оно умирает. Да ничего не отлетает, с последним ударом сердца в человеке умирает всё, в том числе и то, что условно называют душой. Так вот, Алексей Алексеевич, если из этого понятия изъять всю поповщину и подразумевать под душою внутренний мир человека, то, уверяю вас, человек не расстаётся с нею, обретая облик белой рыбы.
– Что ж, щадящие условия, вполне щадящие, – заметил Алексей Алексеевич. – Почему-то я верю тебе, хотя допускаю, что ты можешь и солгать.
– Алексей Алексеевич!..
– Да не обижайся, рыба. Моё предположение носит  больше теоретический характер. Твоя возможная ложь – в недоговорённости чего-либо. Но пойдём дальше. Итак, ты говоришь, что далеко не все из отчаявшихся людей готовы для трансформации. Но кто обычно бывает готов, кто эти немногие, чем они отличаются от других отчаявшихся?
– А тем, Алексей Алексеевич, что их отчаяние на каком-то этапе перерастает в бунт. Самым надёжным нашим донором является человек, созревший для бунта. Да, для бунта. Но бунт, о котором я говорю, он очень тихий, даже не тихий, а абсолютно бесшумный. И в этом тихом, бесшумном бунте столько отрицания, что порой куда до него бунту громкому с его телами-факелами или стрельбой из “калашниковых”. Как вы понимаете, чтобы человеку дорасти до такого бунта, нужен характер, особый характер.
Алексей Алексеевич спросил с усмешкой:
– То есть речь идёт о товаре дефицитном?
– Да, именно дефицитном. Вот почему наш донорский контингент мал даже в нынешний период российской истории.
– Почему “даже”?
– А потому, что в периоды стабильные шансов на трансформацию у белых рыб мало. Сейчас, когда в России происходит большая ломка, наши шансы увеличиваются, но, увы, разница между спросом и предложением всё ещё большая. И…
Алексей Алексеевич перебил рыбу вопросом в лоб:
– И вот ты, пользуясь моментом большой ломки, решил, что пришёл твой час, да?
Рыба ответила твёрдо и без промедления:
– Да.
– И я твой возможный донор?
–Да.
– И вот ты, пользуясь моментом большой ломки, решил, что пришёл твой час, да?
Рыба ответила твёрдо и без промедления:
– Да.
– И я твой возможный донор?
–Да.
– Так, так… Ты хоть и наглая рыба, зато откровенная, а это уже кое-что. Ты когда начал меня пасти?
– Выбирайте слова, Алексей Алексеевич, вы всё же не овечка, а я не пастух. В бесчисленный раз перебирая свои варианты, я остановился на вас взглядом долгим и задумчивым ещё в середине восьмидесятых, когда мне стало понятно, что Варвара Трофимовна, супруга ваша, долго не протянет. Ну, от силы лет десять, прикинул я. Так оно и случилось.
– Но ведь тогда Варвара чувствовала себя хорошо, не болела!
– Это вам так казалось да врачам. За недосугом не буду говорить о том примитивном состоянии, в котором находится ваша медицина, но ещё раз повторю, что у Варвары Трофимовны были серьёзные проблемы со здоровьем ещё в середине восьмидесятых. Скажите, в пору работы в библиотеке она рассказывала вам о том, что часто видит сны, в которых преподаёт литературу?
– Нет, не рассказывала. Это я запомнил бы.
– Что ж, это похоже на неё. Вынужденный уход из школы она переживала очень тяжело и в одиночку. Вы были абсолютно правы, когда сказали давеча, что человек обречён мучиться в одиночку. Видите ли, это истинная трагедия для талантливого человека, когда непреодолимые преграды мешают ему реализовать свой талант. Это был крик души Варвары Трофимовны, когда она сказала Ване и вам, что лучшие её уроки не состоялись, они могли быть только впереди. А жизненные впечатления более позднего времени и главным образом выбор, который сделала её дочь (я имею в виду выбор в самом широком смысле этого слова), уже доконали её. Уж очень впечатлительным она была человеком.
– Скажи, рыба, а ты… ты не помог… ты не причастен к её раннему уходу?..
– Типун вам на язык, типун! Да как вы не отвергли такую мысль с порога! Допустим, всего на секунду допустим, что я полное нравственное ничтожество или живое воплощение зла, но вспомните о “Правилах”, которые для меня закон! Нет, случаются иногда нарушения “Правил” белыми рыбами, но лишь очень не значительные. В случае серьёзного их нарушения не было бы меня в этой ванне, ничего не было бы!
Рыба так тряслась от негодования, что Алексею Алексеевичу искренне стало жаль её.
– Да перестань ты трястись, успокойся, – сказал он сочувственно. – Коли б мои сомнения были серьёзными, лететь бы тебе с пятого этажа. Внизу много голодной твари ходит.
Только успокоившись, рыба продолжила говорить:
– Знаю, вы и сами не верите в то, что сказали. Вы поймите такую вещь. Да, белые рыбы являются безусловными хозяевами морских глубин. Нам не страшны самые крупные и самые хищные обитатели подводного мира, мы научились локализовать действие очень многих опасных нам явлений в нашем мире. Нам не страшны на только извержения подводных вулканов, но даже подводные испытания людьми ядерного оружия, потому что мы научились точно определять, где и когда случится то и другое. Но мы, несмотря на все наши достижения и могущество, не можем, не в состоянии влиять ни на историю человечества в целом, ни на судьбы отдельных людей. Наше влияние на людей возможно только после прихода сюда, после трансформации. Вот это вы поймите.
– Да чего тут не понять. Я это почувствовал на собственной шкуре.
– Вы имеете в виду некоторые поступки Светловой?
– Да. Теперь козе понятно, что она из вашего племени. Хороши же ваши гуманные “Правила”, если они позволяют грубо воздействовать на волю человека, подталкивать его к трансформации.
– Нет, Алексей Алексеевич, не позволяют! За это и Светлова, оказавшая мне медвежью, по сути дела, услугу, и даже я, ни о чём подобном её не просивший, ещё ответим в положенное время. Правда, штрафные санкции будут не самыми суровыми, потому что проступок не самый тяжёлый. Да, Светлова помогла вам уйти с завода, который задолжал вам за четыре месяца, с завода, который стремительно становился для вас чужим. Так велик ли грех? Да, Светлова подтолкнула вас помочь другу утащить несколько досок у обладателя волосатых рук. Вот Михаил Иванович упрекнул того Юрку в том, что он до сих пор вытяжки не поставил, рабочим мало платит, но если б знал Михаил Иванович, откуда у того бывшего инженеришки первоначальный капитал объявился!.. Так что и этот грех не велик. Но я до сих пор не могу оправиться после высказанного вами сомнения, пусть и не самого серьёзного с вашей стороны. Алексей Алексеевич, кроме того, что мы, белые рыбы, не можем влиять на судьбы людей, находясь в своей стихии, вам надобно знать и другое. Белая рыба должна полюбить своего донора… Вы улыбаетесь, а это очень серьёзно. Дело в том, что без любви к донору, самой искренней, глубокой, трансформация не получится. Не получится!.. Влюбляться в вас я начал в середине восьмидесятых. Именно начал, а не втрескался сходу. Вы, Алексей Алексеевич, из тех людей, которые забирают медленно, зато уж прочно, навсегда. И влюбившись в вас со временем окончательно, я не мог не полюбить и вашу супругу. Так мог ли я быть причастным к её преждевременному уходу ещё и поэтому! Да, белые рыбы существа сильные, не знакомые с обморочным состоянием, но когда в день смерти вашей супруги с вами случился обморок, я испытал что-то подобное. Вот я и расставил точки над “i” в этом вопросе, была такая потребность. О чём призадумались?
Алексей Алексеевич встрепенулся.
– Кое о чём… Не могу понять твоей любви ко мне, если, конечно, она не носит какой-то специфический характер любви к своему донору. Ведь мы с тобой, насколько я понимаю и догадываюсь, существа очень разные, причём я имею в виду не столько биологическую сторону нашей разности. Видишь ли, у нас любовь основывается обычно на взаимной тяге очень близких по духу людей…
– Очень односторонний взгляд, очень! – стремительно возразила рыба. – Давно наблюдая людей, я заметил, что иногда любовь одного человека к другому порождается желанием быть причастным к тому, чего у влюблённого нет, в чём ему отказано со дня рождения. Я никогда не остановился бы любовным взором на каком-нибудь Чубайсе именно потому, что во мне слишком много от этой породы.
Алексей Алексеевич заметил с улыбкой:
– Ну, положим, названная особь в доноры никак не годится.
– Не надо, Алексей Алексеевич, не надо! Я искренне, бескорыстно полюбил бы вас даже в том случае, если бы понял, что у вас хватит терпения, чтобы и дальше тянуть лямку жизни, а следовательно, вы никогда не сгодитесь на роль донора.
Алексей Алексеевич пристально посмотрел на рыбу.
– Так ты считаешь, мои силы на излёте?
– Вы не внимательны, Алексей Алексеевич, – с мягкой укоризной ответила рыба. – Я не сказал про силу, я сказал о терпении. Я с почтением отношусь к такому жизненно важному для человека качеству, каким является терпение, но терпение беспредельное – это, увы, удел раба, а не свободного и сильного человека. А вы не слабый человек, коли для бунта созрели. Вот мы с вами и подошли к ещё одной важной части нашей беседы. Выслушайте меня терпеливо, стараясь не раздражаться, ибо я, в силу своей откровенности, невольно буду временами раздражать вас.
Алексей Алексеевич, я не буду перечислять всего, что сделало вашу жизнь в течение последних четырнадцати месяцев абсолютно невыносимой. Скажу только, что вы подошли к последней черте. Да, физические силы в вас ещё есть. Но грош им цена, коли нет сил иного свойства. Впрочем, есть в вас эти силы иного свойства, но они предназначены уже не для жизни, а только для бунта. Однако, являясь христианином, вы отвергаете бунт в форме добровольного ухода из постылой вам жизни. Вы так гоните эти мысли, с такой силой, что они даже не появляются в ваших внутренних монологах. И вот тут вы встречаетесь со мною, и я подбрасываю вам идею тихого, бесшумного бунта. Конечно, идея эта вам не кажется безупречной, но другого-то выхода нет. Тут должен вам сказать, что я, будучи стороной заинтересованной, всё же не в восторге от того, что из этой жизни может уйти такой человек, как вы. Подумать только!.. Сейчас, когда в этой стране не продаётся преимущественно тот, кого не покупают, когда в России воруют едва ли не все, начиная от высокого начальства и кончая последними бомжами (о славная, почти целомудренная эпоха Карамзина, где ты, ау!), вдруг в это самое время находится человек, который своё невольное соучастие в экспроприации нескольких досок расценивает как катастрофу, как окончательный крах всей его жизни! Со скорбью признаюсь: Россия больше нуждается в вас, Алексей Алексеевич, чем вы в ней. Говорю об этом со скорбью истинно российского патриота! Вот вы вопросительно, даже с недоумением вскинули брови по поводу моих последних слов, хотя я однажды уже намекнул вам о своём патриотизме, о своей русскости, когда процитировал Лермонтова в начале нашей беседы. Но сейчас объясняюсь несколько подробнее.
На мой взгляд, патриотизм является больше инстинктом, нежели чувством. Да, тем инстинктом, который присущ большинству живых организмов. Как ни хорошо птицам в тёплых заморских краях, всё же по весне они отправляются в места, где они родились. И ничто их не останавливает: ни тысячи километров изнурительного полёта, ни подстерегающие опасности. Но если в животном мире патриотизм существует на уровне безусловного рефлекса (наподобие продолжения рода), то у homo sapiens, конечно же, всё обстоит значительно сложнее. Понятие “Родина” с давних времен стояло в ряду наиболее дорогих и священных для человека понятий. Самые яркие, самые выдающиеся личности, повлиявшие на судьбы своих отечеств, а стало быть, и на развитие всей мировой цивилизации, всегда были пламенными патриотами. Классический пример – Жанна д’Арк. Трудно представить, как сложилась бы судьба Франции, а следовательно, и судьба остальной Европы, коли б не эта крестьянская девочка. Алексей Алексеевич, я хоть и российский патриот, но волнуюсь всякий раз, когда задумываюсь о феномене, имя которому – Жанна д’Арк. Многим она представляется человеком-чудом, человеком-загадкой. А ведь её загадка разгадывается просто: она в редкостной концентрации в Жанне па-три-о-тиз-ма! Уверен, не бог помог этой в высшей степени религиозной девушке сотворить чудо спасения Родины, а исключительно любовь к дорогой её сердцу Франции. Любовь к Родине – вот истинная религия Жанны! Руанский костёр осветил эту любовь на вечные времена.
Но по мере развития того, что у вас принято называть цивилизацией, во всём мире постепенно происходила девальвация многих прежде священных человеку понятий, в том числе и патриотизме. А с некоторых пор этот процесс девальвации патриотизма стал слишком очевиден. В качестве иллюстрации возьмём две войны, которые в России приобрели характер отечественных: войну двенадцатого года и сорок первого – сорок пятого. Я не собираюсь давать даже в тезисах сравнительный анализ этих войн, тут, как вы понимаете, пахнет предметом солидного исследования. Я остановлюсь только на степени проявленного в этих войнах патриотизма. Достаточно сказать, что история Отечественной войны двенадцатого года не имела аналога генералу Власову, не имела аналога РОА, она не знала полицаев из предателей, не знала многочисленных предателей-старост в оккупированных территориях, она не запятнала себя позором заградотрядов. А ведь расстояние между этими двумя войнами всего сто тридцать лет, срок ничтожный! Можно представить, чем закончилась бы война для сталинской России, если бы Гитлер не бросил перчатку всему миру, а сосредоточил бы всю мощь германской экономики и вермахта лишь на восточном направлении.
Некоторые серьёзные изменения в общественной морали, в нравственном здоровье человека находили порой своё отражение в устном народном творчестве. Я не знаю времени рождения пословицы “рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше” (увы, и белые рыбы не всё могут), но предполагаю, что выражение “патриотизм – прибежище негодяев” родилось значительно позднее, на совсем свеженьком этапе маразматирования человечества. Если первая пословица, при всей циничности, беззлобна и носит характер спокойный и рациональный, то второй афоризм, наверняка рождённый в кругах образованных, весь кипит ненавистью и отрицанием. Примерно той ненавистью, какой захлёбывался Иван Бунин, когда в августе двадцать первого года записал в своём дневнике буквально следующее: “И как надоела всему миру своими гнусностями и несчастьями эта подлая, жадная, нелепая сволочь – Русь!”
Но то, что творится в нынешней России!.. Нелюбовь к Родине, антипатриотизм стали нормой поведения очень многих россиян. Выражение “страна дураков” запросто слетает с уст даже настоящих, всамделишных дураков! Многие, у кого только есть такая возможность, бегут на Запад. Вот я не могу представить себе, Алексей Алексеевич, чтобы вы или ваша покойная супруга сбежали от больных матерей своих. А ведь Родина – это та же мать. И всё-таки бегут от этой матери, бегут как крысы с тонущего корабля! “Эка невидаль! Из России, догоняя солнце, бежали испокон веков,” – может возразить мой потенциальный оппонент. Да, бежали, но кто бежал?! Начиная с Андрея Курбского и кончая диссидентами брежневской эпохи, из России бежали люди, которым на Родине грозила смертельная опасность из-за их конфликта с властью. И уж не за жратвой и комфортом они бежали туда, а часто за возможностью послужить Родине хотя бы за кордоном, как это было с Герценом и его другом. А эти-то, нынешние, за жратвой бегут, за комфортом и покоем! И никаких фиговых листочков! Лишь самые хитрожопенькие, лицемерные из них изобретают всякие листочки: одни, работая под демократов, говорят, что вера у них в Россию поистощилась, что здесь, мол, красные непременно вернутся, другие (это кто в Израиль навострился) говорят о проснувшейся в них тоске по родине их далёких предков. Но таких мало, большинство бегущих без фиговых листочков обходится. Вот тикает такой обыватель на Запад и при этом имеет наглость грозить Родине пальчиком: выздоравливай, а иначе не вернусь!
Но хватит об этой шушере, с ними всё понятно. А вот как прикажете понимать и принимать позицию совсем иной категории россиян, людей мне очень симпатичных?.. Я имею в виду тот тоненький культурный слой, к которому принадлежите вы, Алексей Алексеевич, и ваша супруга. Да, эти россияне никогда не покинут Родину, дорогие могилы, как бы тяжело им здесь ни было, но зараза скептического отношения к России проникла и в них. О, если б только скептического отношения, ибо порою уместнее говорить о ненависти! Да, о ненависти. А разве это не ненависть – видеть в очертаниях карты России неукротимого зверюгу, готового подмять под себя старушку Европу!.. Натяжка, Алексей Алексеевич, натяжка! Вот Скандинавский полуостров, колыбель викингов, действительно напоминает тигра, готового прыгнуть на грудь Европы, а с Россией-то явная натяжка получается. Огорчила меня и супруга ваша, искренне уважаемая мною Варвара Трофимовна. Мне довелось послушать в марте прошлого года её рассказ о жизни Серафимы. Рассказ получился растянутым и насквозь политизированным, а потому, если говорить откровенно, я порою скучал. Но ещё больше – огорчался. В своей запальчивости Варвара Трофимовна часто была несправедливой. Чего стоит её ирония в адрес пухленького мальчика, внука рубаки времён Гражданской войны, ставшего рубакой нынешнего времени… А ведь Егор Гайдар войдёт, уже вошёл в историю России в качестве великого камикадзе! И какой мрачный конец у рассказа, какой мрачное видение настоящего и будущего России, этой “трудной, упорно не желающей меняться страны”. Как тут не вспомнить одно стихотворение Иосифа Бродского о свободе. Там он называет свободу “восьмым днём недели” и “пятым временем года”. Конец стихотворения совсем печален: если всё-таки придёт свобода, её не примут. И каким пророческим оказалось стихотворение, написанное в шестьдесят пятом году! Свобода пришла спустя четверть века, а её действительно не приняли многие, не приняли даже такие, как Варвара Трофимовна. Что ж, в этом есть своя логика, если учесть эклектичность Варвары Трофимовны, её темперамент, её принадлежность к типу вечных бунтарей и диссидентов. Уверен, родись ваша супруга лет на сто раньше в интеллигентной семье, в Трёпова могла бы стрелять она, а не Вера Засулич. Конечно, я изо всех сил старался и сейчас стараюсь понять Варвару Трофимовну. История прошлась страшным катком по близким её людям, самые первые шаги её детских ножонок сопровождались постоянными потерями, затем сиротский дом, слёзы в подушку, обретение второй матери, вновь утрата, а в расцветные сорок три года вынужденное расставание с любимой работой. Но это ещё не основание видеть в Родине не мать, а злую мачеху!
Видите ли, Алексей Алексеевич, я убеждён в том, что Россия умеет быть благодарной по отношению к верным и любящим её детям. Взять судьбу Сергея Михалкова. Ведь тоже дворянского рода, как и Бунин, но Россию сволочью не обзывал и никогда не пытался слинять за границу. Он сумел найти свою нишу даже в сталинской России, став любимым детским писателем. На его стихах выросло несколько поколений российской детворы, даже нынешние интеллигентные мамы и бабушки, при всей их озабоченности выживанием, покупают-таки своим детям и внукам его прелестные стихи. Вот злые, ехидные языки говорят, что все премии, высокие должности, звания он получил из рук Сталина и Брежнева. Да, из рук этих смертных людей, а фактически – от благодарной и бессмертной России. И так же счастливо сложились творческие судьбы его сыновей, Андрея и Никиты. Некоторые их ленты уже сегодня можно смело назвать классикой российского кино. И как органично, без сомнительных метаморфоз они, состоявшиеся ещё в советскую эпоху, вписались в сегодняшний день страны. Вот так вкусно и счастливо живут все поколения этой славной фамилии, ибо Россия умеет быть благодарной. И пусть, пусть все они долго живут, но когда придёт последний час каждого из них, Россия и тогда продемонстрирует своё умение быть благодарной. Убеждён, за их гробами будут идти не группочки из полутора десятка людей, мечтающих побыстрей похоронить да выпить, а многотысячные толпы искренне скорбящих москвичей… Вот вы улыбаетесь, Алексей Алексеевич, почти весело улыбаетесь, а мне не до смеха, потому как говорю о наболевшем!..
Захлебнувшись от полноты чувств, рыба замолчала. Продолжая улыбаться, Алексей Алексеевич разглядывал её в течение долгой паузы, затем сказал:
– Ты, рыба, не только наглая, но и большой шут гороховый. Впрочем, ты не шут, боюсь, что не шут. Предположим, тебе удастся номер с трансформацией и ты станешь человеком. Скажи, как поведёшь себя, если к власти вернутся красные?
– Возврат не возможен, – отрезала рыба.
– Но предположим, что всё вернётся на круги своя. Что, вступишь в партию, как тот любимец российской детворы?
– Что ж, и поступлю. И буду парткомить, секретарствовать или директорствовать. Буду план выбивать, в конце месяца ночевать буду на работе. Родине, Алексей Алексеевич, надо служить при любом режиме, ибо режимы приходят и уходят, а Родина остаётся. Однако, судя по всему, не это вас беспокоит.
– Не это, совсем не это… Вот ты недавно говорил о деле, затем как-то очень естественно, незаметно сорвался на лекцию о патриотизме. Я терпеливо выслушал твою вдохновенную импровизацию, чтобы получше понять, насколько ты будешь опасен для общества. А сейчас вытри свои патриотические сопли и вернёмся к главной теме.
– Давайте вернёмся, если вы не считаете её исчерпанной. Видите ли, дорогой Алексей Алексеевич, я хоть и патриот России, но вынужден с горьким чувством констатировать: таким людям, как Варвара Трофимовна и вы, жить в России тяжело. Так всегда было, так есть, а за будущее не ручаюсь. Возможно, такое бывает не только в России, и это единственное, что я могу сказать в её защиту. Ведь бремя культурного человека, просто культурного и просто порядочного человека совершенно не сопоставимо по своей тяжести ни с бременем белого человека, ни с каким-либо другим бременем. Да, супруга ваша и вы люди далеко не слабые, но ни в ней, ни в вас не было, нет той защитной корочки, которая помогала бы вам долго выживать в этой стране порознь. Варвара Трофимовна и вы выживали исключительно потому, что нашли друг друга, ваш союз и оказался той защитной корочкой. Но и она не спасла вашу супругу, стоило ей в момент, когда сердце её сильно подустало, столкнуться с файками-соньками-дуньками-машками-тоньками, этой беспощадной стихией российской жизни. Лишившись супруги, вы лишились и привычного защитного слоя. Всё, тупик, конец. И не за что зацепиться. И вы это понимаете.
– Да, рыба, понимаю. Я понимаю всё, что касается меня. Но вот ты…
– А что я?
– А вот тут не всё понятно. Ясно, что тебя не страшит жизнь на земной тверди, несмотря на то, что вы, белые рыбы, знаете о человеческой жизни всё. Но какой смысл тебе, молодой, судя по голосу, рыбе, становиться на моё место? Ведь мне скоро шестьдесят, мог бы найти донора и помоложе. Затратить столько энергии ради десяти, пусть двадцати лет жизни в таком преклонном возрасте – вот этого я не понимаю!
– Резонный вопрос, Алексей Алексеевич, вполне резонный! Объясняю. Прежде всего ещё раз напоминаю о том условии, без соблюдения которого трансформация не получится: донора надо полюбить. А любовь к вам оказалась сильнее всех прочих вариантов любви, попавших в мой “компьютер”. Мне нравится в вас всё, даже ваша фамилия. А в будущем полюблю её ещё больше – за её оригинальность, за вызов, в ней заключённый. И очень коротко о таком обстоятельстве. Белые рыбы из разряда долгожителей. Если, например, белуги, рыбы из семейства осетровых, могут жить до ста лет, то продолжительность жизни белых рыб достигает ста сорока лет. Но это не всё. Ещё пражский опыт трансформации, то есть самый первый, показал, что нам удаётся сохранить наш возраст с точностью до одного года. Да, вы правы, в качестве белой рыбы я молод, мне нет и тридцати пяти. И в ходе трансформации я сохраню свой возраст, так что мне предстоит долгая, очень долгая и полноценная жизнь, если к тому же учесть, что белые рыбы, став людьми, не курят, не употребляют наркотиков и пьют только шампанское.
– Ты сохранишь свой теперешний возраст?! – спросил поражённый Алексей Алексеевич.
– Совершенно верно. А вы сохраните свой возраст, и это прекрасно, ибо мои года моё богатство, как сказано в одной песенке, которую исполняет человек кавказской национальности. Не забывайте и того, что став белой рыбой, вы значительно продлите свою жизнь.
– Удивительно! – продолжал поражаться Алексей Алексеевич. – Казалось бы, превращаясь в человека, белая рыба должна утрачивать свои генетические свойства, в том числе и способность к такому долголетию, а вот поди же!.. Конечно, я человек неучёный, мне трудно понять…
– Да, Алексей Алексеевич, наши учёные много поработали в этом отношении, – самодовольно сказала рыба. – Правда, не обошлось без обидных недоработок.
– Например?
– Какой вы, однако, любопытный, Алексей Алексеевич! Впрочем, скажу. Пришлось с кой-чем смириться. К примеру, белые рыбы даже после трансформации, уже став человеком, в моменты сильного потовыделения издают специфический запах рыбы. Очень сильный недостаток! Сейчас наши учёные интенсивно работают над этой проблемой. Придёт день, когда они успешно решат её.
– Так чего же ты поторопился?
– Ах, Алексей Алексеевич, вспомните прекрасную строчку: “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!” Удивительный период наступил в истории России! Варвара Трофимовна ушла из жизни с мрачным взглядом на сегодняшний день страны, вы его тоже не принимаете, а ведь наступивший-то период действительно удивительный. Абсолютно согласен с вашей супругой, когда она сказала Ване, что большевики начали замораживать историю. Да, не было тогда никакой революции, а была лишь рвотная реакция наиболее кондовой части России, поддержавшей большевиков, на те революционные преобразования, которые начались, по сути дела, ещё при Александре Освободителе. То есть в октябре семнадцатого фактически была контрреволюция. А вот то, что происходит сейчас в стране, это действительно революция. Да, Алексей Алексеевич, с восемьдесят пятого и по сей день в России происходит революция. Пусть медленная, зато необратимая. И что важно – почти бескровная по российским меркам. Благодаря Михаилу Сергеевичу минимум крови был пролит на первом этапе революции, благодаря Борису Николаевичу всё обошлось без гражданской войны на её втором этапе, если не считать октябрьского эпизодика девяносто третьего года. И хочется, очень хочется принять непосредственное участие в преображении России. Приходить на всё готовое – это удел нытиков, лентяев и вообще импотентов!
– И в каком качестве ты собираешься принять участие в преображении России? В науку пойдёшь? – поинтересовался Алексей Алексеевич.
– Нет, в науку я не подамся. Ведь по своей натуре я не учёный, во мне сильна предпринимательская жилка, прежде всего предпринимательская, а уже за нею следует жилка политического деятеля. Находясь под влиянием моего рассказа о нашем великом племени, вы полагаете, что белые рыбы сплошь учёные. Это не так. Мы, белые рыбы, очень разные, такие же разные, как и люди. Разные не только по наклонностям к той или иной сфере деятельности, но и по своим интеллектуальным, волевым и прочим возможностям. Так-то.
– Ну и каким же бизнесом ты собираешься заняться?
– На первых порах займусь рыбами, то есть тем, что знаю лучше всего. Я хоть и морская рыба, но о пресноводных знаю предостаточно.
– Не понял?..
– Чего уж тут не понять. Рыболовным промыслом займусь. Возьму в аренду…
– Предатель! – в гневе закричал Алексей Алексеевич.
– Полноте, полноте, Алексей Алексеевич! Предают только своих. А что может быть общего у белых рыб со всякими ельцами, карасями, ершами, краснопёрками, окунями, этой безмозглой тварью, самой судьбой предназначенной для пропитания человека. Я завалю этот город свежей, копчёной, солёной, сушёной, консервированной рыбой, и скоро, очень скоро многие мои конкуренты поспешат укрыться под моим крылом, будут работать на меня. Но вы ошибаетесь, если полагаете, что я буду только брать у природы. Значительную часть своего времени, своих сил я отдам рыбоводству. Сколотив необходимый капитал, займусь разведением эксклюзивных пород. Естественно, рыбоводство будет поставлено на солидную научную основу. И учтите, вся эта деятельность даст рабочие места в тех районах области, в которых люди деградируют, спиваются без дела. А когда будут налицо очень значительный капитал и связи, двинусь дальше. В этом городе, несмотря на разрушительную стихию последних лет, ещё сохранились предприятия, без которых невозможно представить завтрашний день страны. Это прежде всего предприятия авиационной промышленности, основы которой были созданы в годы Великой Отечественной. Правда, сейчас они испытывают немалые затруднения, нуждаются в подпитке деньгами. Так будет эта подпитка, будет! Россияне всегда умели делать прекрасные самолёты, военные и гражданские, а завтра они будут выпускать ещё более прекрасные. И человек с вашей внешностью приложит к этому свои руки. Вот такой я оптимист. Были бы деньги, а с деньгами я займусь не только самолётостроением, но и душами человеческими займусь. Мне, российскому патриоту, всегда было очень грустно видеть, как Варвара Трофимовна отдаёт предпочтение радиостанции, которая является детищем американского конгресса. И ведь так поступала не только она, так поступают миллионы россиян, уже миллионы. Конечно, я понимаю, что физиономия какого-нибудь “Маяка” удручающе совковая и провинциальная, и всё-таки я порою недоумевал: как это Варвара Трофимовна, при её-то независимости ума, часто настраивается на волну “Свободы”, неужели ей не осточертели все эти самоуверенные и капризные голоса москвичей, всё тех же москвичей?! Я уверен, придёт момент, когда не без помощи моих денег будет основана вещающая все двадцать четыре часа радиостанция, которая прочно войдёт в жизнь не только таких слушателей, как ваша покойная супруга, но уже миллионов российских граждан! И вот тогда американские конгрессмены, народ достаточно рациональный, сами же и отправят “Свободу” на свалку истории.
У меня нет времени, то есть у нас его нет, чтобы набросать хотя бы поверхностную картину моих жизненных планов, но ещё раз повторю: я оп-ти-мист. Вот всего несколько минут назад мы затронули тему о возможном возрасте красных. А ведь они, строго говоря, и не уходили из власти. Это совершенно очевидно, стоит только взглянуть на лица кремлёвских и региональных владык, на глав государств, входящих в СНГ. Даже Борис Николаевич, внесший огромный вклад в разгром коммунизма, даже он не смог преодолеть в себе коммуниста до конца. И пока эти люди у власти, страна будет топтаться на месте, поскольку по-настоящему они умеют делать только одно – драться за власть, выживать, мимикрировать, как это происходит у некоторых животных и растений. Вот почему необходим приход к власти совершенно новой генерации политиков и управленцев. И только с их приходом Россия отряхнётся от очередного застоя, покончит с блатным, номенклатурным капитализмом и рванётся вперёд подобно гоголевской тройке! И случится это, непременно случится! И перспектива пахнуть рыбой в моменты сильного потовыделения меня не остановит, так как я хочу быть не зрителем, а участником преображения России!
Так что не сибарита, одержимого вульгарной жаждой жизни, вы пустите, Алексей Алексеевич, на своё место, а существо деятельное, созидателя, строителя. А что касается вашей дальнейшей судьбы, то это далеко не худший вариант. Впрочем, давайте подведём итоги во всём, что касается вас. Вы родились от трезвых, порядочных и любящих вас родителей – разве это не счастье? Вы нашли, как-то случайно набрели на свою “половинку”, чего не случается со многими, очень многими, – разве это не счастье? Вы прожили с Варварой Трофимовной долгую (без нескольких дней тридцать лет!) и счастливую супружескую жизнь – такой участи можно только позавидовать, особенно тем горьким одиночкам, которые не знали ни дня супружеского счастья! И вот теперь, когда всё лучшее позади, а впереди только худшее, когда вы из последних сил боретесь с греховным соблазном громко хлопнуть дверью, вдруг появляюсь я с своим предложением. Интересным, заманчивым предложением! Приняв его, вы не только благополучно уходите от величайшего греха, но и значительно продлеваете свою жизнь, сохранив в себе всё дорогое вам, человеческое, кроме внешней материальной оболочки. Перед вами, Алексей Алексеевич, открывается перспектива иной жизни, представляющей собой удивительную смесь покоя и нового, интересного приключения.
– Перестань, рыба, меня уговаривать. Побереги своё красноречие, оно тебе ой как пригодится.
– То есть?..
– То есть я принимаю твоё предложение. Ты всё трещишь и трещишь, а я давно уже решился.
– Вот так просто? И вы ничего не хотите сказать ещё?!
– Ничего.
Рыба долго молчала, потом сказала с неподдельным восхищением:
– Сколько презрительной, прекрасной недоговорённости! Оказывается, сколько эстетики может быть в тихом бунте!
Алексей Алексеевич махнул рукой.
– Брось, рыба, это не бунт. Сдаётся мне, это не бунт, а бегство, то есть самая обыкновенная слабость. Во всей этой ситуации меня смущает только одно…
– Что именно?
– Кого я пускаю вместо себя в эту жизнь. Вот слушаю я тебя уже более двух часов, а всё затрудняюсь определить степень твоей опасности для мира, в который ты стремишься. Нет, сегодня меня волнует не столько благополучие этого мира, сколько возможная тяжесть моего очередного греха. Одно успокаивает: это будет мой последний грех перед Богом, моя последняя подлость.
Рыба рассмеялась. Посмеявшись долго, весело, искренне, она сказала с чувством:
– Голубчик Алексей Алексеевич, юмор состоит в том, что вы, будучи наименьшим грешником из всех людей, которых я когда-либо знал, на полном серьёзе говорите о своей греховности и даже подлости! Очень прошу не смешить меня более такими высказываниями. К тому же и время нашей беседы истекает. Теперь поговорим о такой деловой стороне. Я уже упоминал о “Правилах”, которые являются законом для белых рыб, прошедших через трансформацию. Согласно этим “Правилам” я обязан быть вашим душеприказчиком, если вы того пожелаете. Поверьте мне, никто из людей не выполняет волю завещателей так педантично и честно, как это делают белые рыбы. Ваша последняя воля?
– Вот это уже разговор. В этом отношении я почему-то верю тебе, рыба. Я слушал тебя долго, терпеливо, послушай и ты меня.
– Я весь внимание!
– Прежде всего о Галине Ивановне, главном бухгалтере объединения. После трансформации ты и Светлова сделаете всё, чтобы эта несчастная стрелочница покинула тюрьму, а дело её было прекращено. Уразумел?
– Какое благородство! – тихо, почти шёпотом сказала рыба. – Она вас вышвырнула с завода, а вы… Я вас люблю, Алексей Алексеевич, люблю, наша трансформация будет успешной!
– Отвечай по существу! – прикрикнул Алексей Алексеевич.
– Буитсде!
– Буитсде или будет сделано, паяц презренный?!
– Да шутю я, шутю, как говорил дед Ерошка. Разумеется, будет сделано. Во-первых, сделать это будет довольно легко, учитывая современные реалии. Во-вторых, мне придётся заплатить слишком дорогую цену, если я этого не сделаю. Но главная ваша воля, надо полагать, впереди, а потому я опять весь внимание.
– Я не успел приватизировать квартиру, ты сделаешь это сам. Когда договор будет готов, отправишься в нотариальную контору, чтобы сделать завещание, так как все ходят под Богом, в том числе и белые рыбы. Завещание составишь на известного тебе Ваню Дмитриева с восьмого этажа. Квартира эта и имущество, которое находится в ней, всё должно со временем принадлежать ему. Я верю в твой предпринимательский гений, но какое-то время тебе потребуется для занятия стартовой позиции и первого успеха. Так вот, пока не заработаешь собственных денег, живи в этой квартире и пользуйся моей пенсией. Конечно, пенсия ничтожна, но на хлеб, молоко и оплату коммунальных услуг хватит, к тому же есть какой-то запас продуктов. Думаю, в период адаптации ты бедствовать не будешь, поскольку, как я догадываюсь, поддержка со стороны твоих соплеменников, уже пришедших в этот мир, тебе обеспечена. На деньги, полученные вчера на заводе, не рассчитывай, им уже есть применение, а вот миллион, который лежит у меня больше года, можешь использовать. Он в библиотеке.
– Знаю, Алексей Алексеевич, где. “Вехи”, сборник статей о русской интеллигенции.
– Всё-то ты знаешь, шпик беспардонный. С такими навыками ты и в ГБ мог бы сделать карьеру. Ну, слушай далее. Когда разбогатеешь настолько, чтобы жить на свои доходы и купить квартиру, опять ступай к нотариусу. Завещание переделаешь на договор о дарении квартиры и всего содержащегося в ней имущества Ване. Естественно, все сопутствующие расходы возьмёшь на себя. Хоть юрист я никудышный, а объясняюсь, полагаю, понятно. И пенсию мою начнёшь отдавать мальчику, пусть пользуется ею, пока не встанет окончательно на ноги. А судьба этих кутарок в дальнейшем меня не интересует. Вопросы есть?
– Есть, Алексей Алексеевич. Но прежде всего должен поблагодарить вас за проявленное вами понимание и участие по отношению ко мне, чужестранцу и эмигранту, так сказать. Вот только жить в вашей квартире и пользоваться вашей пенсией я не буду. Дело в том, что “Правила” обязывают меня, ка и любого другого представителя моего племени, не злоупотреблять добротой своего донора и как можно быстрее выполнить его волю. Через два, максимум три дня после трансформации я покину вашу квартиру. Поживу в доме своего шефа ровно столько времени, сколько понадобится, чтобы выполнить вашу волю. И только выполнив её, с головой окунусь в свою работу, где и буду жить в какой-нибудь деревянной хижине. Но выполнять вашу волю я буду стремительнее, чем вы предполагаете. После приватизации квартиры не стану составлять завещание на Ваню, а сразу оформлю дарственную. Ваня и Михаил Иванович смогут жить в этой квартире где-то уже в октябре. Тогда же Ваня получит вашу октябрьскую пенсию. Теперь мой вопрос. Конечно, ваша воля для меня священно, и я выполню её самым строгим образом, но, пожалуйста, удовлетворите моё любопытство: почему всё Ване, совсем не родственнику? Кроме того, что вашим прямым наследником является ваша дочь, в этом городе есть и другие близкие вам родственники, а в Риге проживает ваша сестра. И тем не менее всё Ване. Почему?
– А потому, рыба, что все, кого ты перечислил, люди или состоятельные, или не испытывающие серьёзных материальных затруднений. Видишь ли, Ваня очень талантливый ребёнок. Возможно, гениальный. А какую ценность представляет для общества гений, ты, конечно же, понимаешь. И если помочь, то только такому. Деньги мальчику понадобятся, коли в России станет совсем худо и ему придётся уехать на Запад для получения высшего образования. Моя трёхкомнатная стоит сейчас примерно двадцать пять тысяч долларов или даже тридцать. Сумма не ахти какая, но эти деньги помогут ему. Но если в России можно будет учиться, квартира опять-таки пригодится Ване, будет жить в ней. Не исключено, что родители его, люди ещё молодые, решатся на рождение второго ребёнка. И пусть Володя и Гюзель рожают, таким сам Бог велел рожать.
– Да, сперма у них замечательная, преотличнейшая, – с уверенностью знатока сказала рыба. – И следующий ребёнок у них получится непременно талантливым. Ведь талант, как эрудицию, никакими штанами, которые на заднице, в читалке не высидишь. Талант, как известно, с родительской спермы начинается. Но продолжайте вашу мысль, я слушаю вас внимательно и с удовольствием.
– Да чего продолжать, кажется, ответил на твой вопрос. Впрочем, поделюсь ещё одним соображением. Только сейчас я понял по-настоящему, как это важно иметь достойного наследника. Вот я только что назвал эту квартиру моей. А ведь это далеко не так. За этой трёхкомнатной квартирой стоит труд двух поколений: труд моих родителей, труд Дарьи Владимировны, затем труд Вари и мой. А строго говоря, за ней проглядывается труд всей страны, труд миллионов людей, десятилетиями живших в коммуналках и всяких насыпушках. За нашей библиотекой, у которой есть все шансы войти в первую сотню лучших частных библиотек этого города, стоит труд родителей Дарьи Владимировны, старых петербургских интеллигентов, самой Дарьи Владимировны, Вареньки и в последнюю очередь мой. И очень важно передать всё это в руки человека достойного. И когда не оказывается такого достойного человека, то как бы прерывается связь времён. А отсюда ощущение трагедии… да, трагедии, не побоюсь употребить это слово. Я несказанно рад, что плоды трудов нескольких поколений достанутся Ване. Он достойный наследник. Судя по некоторым высказываниям Вареньки, она думала так же.
– Алексей Алексеевич, я продолжаю восхищаться вами! – воскликнула рыба. – Мне не хочется осквернять вашу волю холодным анализом, раскладыванием её достоинств по полочкам, я остановлюсь только на том, что меня поразило в ней более всего. Её неординарность, её независимость, её презрение к обычному порядку вещей, её, если хотите, аристократичность! Оставлять всё нажитое наиболее близким по крови – вот обычная позиция подавляющего большинства людей. А вы с высокомерием истинного аристократа духа наплевали на эту плебейскую позицию, наплевали на кровное родство, потому что духовное родство для вас всегда было выше кровного! Я восхищён вами! Теперь, с вашего позволения, я хочу остановиться на фигуре Вани, поговорить о его дальнейшей судьбе. Насколько я знаю, с первого сентября он учится у известного Закира Исламовича в математической школе. Закир Исламович был поражён мальчиком ещё летом во время собеседования. И тогда же он сказал Михаилу Ивановичу буквально следующее: “Эта школа для детей с чётко выраженными математическими способностями, не более того. А в случае с вашим внуком я встретился с чем-то иным, с чем никогда ранее не сталкивался. Буду заниматься с ним особо, но через год, максимум два делать ему здесь будет нечего.” Выходит, Алексей Алексеевич, уже в тринадцать лет Ваня может закончить среднюю школу. Разумеется, дальше – университет. Разумеется, Михаил Иванович, не желая расставаться с внуком, будет настаивать на поступлении в местный университет, а родителям мальчика, озабоченным выживанием и всё ещё помешанным на любви друг к другу, будет как-то всё равно.
Конечно, университет с большим прошлым, меньше десяти лет осталось до его двухсотлетнего юбилея, когда-то в его стенах трудились учёные, чьи имена известны всему миру. Но всё это в прошлом. Университет переживает полосу трудностей, которые свалились на всё высшее образование страны. И бегут российские учёные кто куда: кто за кордон, кто в политику, кто в бизнес. И ошибаются те, кто полагает, что в бегство ударилась худшая часть учёного мира, настроенная, мол, наиболее меркантильно. За примером далеко ходить не надо…
– Что ты предлагаешь? – перебил рыбу Алексей Алексеевич.
– Я предлагаю отправить мальчика на Запад сразу после окончания школы. Естественно, не одного, а с дедушкой. И для этого не требуется продавать квартиру. За два года я так смогу окрепнуть, что вполне потяну все расходы, связанные с обучением Вани. Страну обучения пусть мальчик выбирает сам, хотя лично я за Соединённые Штаты.
Алексей Алексеевич усмехнулся.
– Что-то не пойму тебя, рыба. Ты, российский патриот, стоишь за обучение Вани в Штатах. Не пойму.
– Что тут не понять, Алексей Алексеевич. Да, я патриот, но достаточно зрячий, чтобы видеть, что вашему любимцу лучше получить высшее образование в Штатах, чем в России, где высшая школа испытывает временные трудности. Нет, не это вас смущает. Дело в том, что вы брезгуете моих денег. Вот из миллиона, который Дарья дала вам на скорбные расходы, вы не потратили ни рубля на поминки и установку памятника, потому что посчитали их грязными, рэкетирскими, деньгами на крови. Но мои-то будущие деньги будут чистыми! Ведь я не блатной и не из породы номенклатурных деток, я начну всё с нуля.
– Нет, рыба, нет. Ваня в любом случае обойдётся без твоих денег, – твёрдо сказал Алексей Алексеевич.
– Хорошо, пусть будет так, пусть так и будет, – согласилась рыба, но в её голосе прозвучали нотки явного раздражения. – В таком случае буду откровенен с вами до конца. Ведь я несколько слукавил, когда спросил вас, почему всё Ване. Ещё в марте прошлого года я понял, чем является мальчик для Варвары Трофимовны и вас. Надеждой, как выразилась ваша супруга. Надеждой с большой буквы. Да, большие надежды и она, и вы, Алексей Алексеевич, и подобные вам возлагают на тот тип ребёнка, к которому принадлежит Ваня. И всех вас математические способности Вани интересуют меньше всего, они для вас лишь интеллектуальный инструмент, тот рычаг Архимедов, с помощью которого мальчик, став взрослым мужем, когда-нибудь перевернет Россию. Ох, так и хочется проорать изо всех сил: да не надо, господа, переворачивать Россию, однажды её так перевернул один нервный ребёнок, круглый отличник из Симбирска, что она до сих пор не может вернуться в исходное положение! Итак, в Ване вы видите главным образом будущего общественного, политического деятеля, а в конечном итоге – главу государства Российского. Но мальчику ничего не светит в том качестве, в каком вы все хотите его видеть. Ничего, кроме больших неприятностей, если прогнозировать самый мягкий вариант…
– Ты угрожаешь, рыба? – спросил встрепенувшийся Алексей Алексеевич.
– Ни в коем разе, Алексей Алексеевич, ни в коем разе! Я просто пытаюсь размышлять вслух. Предположим, Ваня не из той разрушительной симбирской породы, предположим, он из категории созидателей. Но его созидательные потенции могут реализоваться только в науке, только в качестве математика. Поймите, дорогой Алексей Алексеевич, следующее обстоятельство, которое я понимаю каждой клеточкой своего мозга: в России в сколько-нибудь обозримом будущем у высоколобых интеллектуалов нет никаких шансов стать первым лицом государства. Избиратель будет голосовать за тех, кто ближе и понятнее ему, а стало быть, даже у какого-нибудь серенького клерка шансов будет неизмеримо больше, чем у Вани Дмитриева или Вацлава Гавела отечественной выпечки. Увы, демократия такова, что на самом верху оказываются на самые достойные, а те, кто, повторяю, ближе и понятнее большинству избирателей. И ещё те, у кого больше денег. И так не только в России. Прошли, канули в вечность времена, когда будущий шестнадцатый президент США за всю свою предвыборную кампанию потратил своих личных денег всего на бочонок эля. Да, Россия только начинает знакомиться с минусами системы, о которой так долго вздыхали за рюмками чая в интеллигентных кухнях. Вот почему я считаю, что Ваня должен направить свои стопы туда, куда кумиры толпы никогда не сунутся. Я убеждён, Ваня защитит кандидатскую ещё до своего двадцатилетия, если не раньше, а доктором наук и лауреатом премии Филдса станет, когда ему не будет и двадцати пяти. Конечно, это может произойти и в России, но я стою за Штаты, потому что хочу, чтобы ваш любимец думал не о хлебе насущном, а о материях более высоких. Ах, Алексей Алексеевич, разве это не карьера – лет эдак в двадцать пять возглавить какую-нибудь математическую кафедру в одном из лучших американских университетов! Нет, Алексей Алексеевич, если вы действительно хотите добра своему любимцу, вы должны благословить его путь в математику, ибо дело мальчика в будущем доказывать теорему Ферма и всё такое прочее, а не иссушать бесплодно свой мозг над выработкой нестандартных решений для страны, которую сам мальчик не без страха назвал глыбой. Эта глыба, если её не взрывать методично изнутри, сама за себя постоит, на то она и глыба.
– Сладкие ты вещи говоришь, сладкие… – задумчиво сказал Алексей Алексеевич. И, помолчав, высказал предположение: – Кажется мне почему-то, что ты боишься присутствия в российской жизни людей типа Вани.
Пристально разглядывая человека, рыба ответила коротко:
– Пора бы вам, Алексей Алексеевич, понять, что я никого и ничего не боюсь.
Усмехнувшись, Алексей Алексеевич спросил:
– И если ты вообще можешь испытывать страх, то только за Россию?
– Совершенно верно. Только имейте в виду: мой патриотизм – не предмет для иронии. А закрывая тему о Ване, скажу…
– О Ване закончили, – жёстко сказал Алексей Алексеевич. – Как он распорядится своей жизнью и отпущенными ему возможностями – это не мне решать и уж тем более не тебе. Что дальше в нашей ночной повестке?
– А всё то же – ваша последняя воля.
– Я её изложил. Это освобождение Галины Ивановны и распоряжение об имуществе.
– И всё?..
– Всё.
– Всё-таки странный вы человек, Алексей Алексеевич. Странный и необычный в суровых условиях нынешней России. Не в обиду вам будет сказано, но, глядя на вас, поневоле вспомнишь мысль Тургенева о том, что излишняя терпимость в человеке часто сопряжена с отсутствием в нём нравственного чувства…
– Что ты хочешь сказать?
– А то, что всякий раз, когда вы встречаете на своём пути Файку, Соньку, Дуньку, Машку, Тоньку, вы, к чести вашей, не опускаете глаза, а смотрите сквозь них, как смотрят на пустое место. Вы их в упор не видите – вот и всё ваше наказание. Неужели вам никогда не хотелось поквитаться с этими бабами? Я до сих пор всё ждал и надеялся, что одним из пунктов вашей воли будет требование наказать их. Ведь вы же догадываетесь, какой я, скажем так, большой озорник и какие у меня большие возможности по этой части. Вы только намекните мне, и я сделаю так, что эти грязнульки проклянут тот день, когда шли в этот мир головкой вперёд.
– Нет, рыба. Не буду подробно объяснять свою позицию, скажу только, что их накажет Бог. Непременно накажет.
– Да перестаньте, Алексей Алексеевич, молоть чепуху! Больше года прошло со дня смерти Варвары Трофимовны, а ваш боженька всё не торопится с наказанием. Он не торопится останавливать злодеев даже в том случае, когда от их рук в страшных муках умирают дети. Почему ваш боженька не остановил вашего Чикатило хотя бы на пятой жертве, почему он позволил ему и дальше терзать и терзать юные тела и души?!! Молчите, не отвечаете, потому что вам нечем крыть, нет у вас такой козырной карты!
– Рыба, я не намерен полемизировать с тобой, богохульником, но ещё раз повторяю: не ты судья этим несчастным, так что не трогай их.
– Хорошо, так и сделаю, одной заботой будет меньше. Я их и пальцем не трону, но горе им, если они тронут меня. Вот ежели тронут, я посчитаю себя свободным от обещания. Вы о чём-то задумались?
– Да, рыба. Ты сказал о приходе головкой вперёд… А вот уносят человека ногами вперёд. Такая странная мысль мелькнула. Теперь вот о чём. Скоро на место седого и тихого пенсионера Алексея Алексеевича в этот мир придёт совсем другое существо. Только внешностью оно будет напоминать молодого Алексея Алексеевича. И меня интересует реакция близких мне людей, то есть моей дочери, Ксении Трофимовны и её семьи, Михаила Ивановича, Вани на то немыслимое омоложение и вообще на всю эту чудесную метаморфозу. Нет, даже не реакция их интересует, сколько другое… Я понимаю, ты сможешь воздействовать на них так, что они не заподозрят подмену. Ты хоть и не Воланд, а сможешь, на то хватит твоих сил. И вот что меня беспокоит: не отразится ли твоё воздействие самым негативным образом на их самочувствии?
– Алексей Алексеевич, считаю ваш вопрос больше риторическим или из разряда для очистки совести, ибо вы не решились бы на трансформацию, коли б с самого начала не уверовали в наши “Правила” и по-настоящему сомневались в безопасности близких вам людей. Уверяю вас, вреда от воздействия, о котором вы упомянули, будет не больше, чем от таблеток, которые ваши близкие принимают в своей повседневной жизни. И уверяю вас, нового Алексея Алексеевича они воспримут с удивлением неизмеримо меньшим, чем падение берлинской стены и воссоединение Германии. Есть ещё что-нибудь, что вас беспокоит, но только всерьёз?
– Нет. Осталась только самая последняя деталь. Хочу, чтобы последним моим пристанищем стало Щучье озеро. Оно находится…
– Знаю, где находится. Учтите, что проблем с доставкой нет никаких. Пожелаете, вас отвезут даже на Дальний Восток. А что касается вашего выбора, он прекрасен. И Щучье озеро, и лесной массив, в котором оно расположено, – всё это удивительный, полный таинства заповедник покоя и красоты. К тому же город, в земле которого лежат дорогие вам останки, совсем рядом. Прекрасный выбор. Не забыли ещё чего?
– Есть вопрос.
– Слушаю вас.
– Неужели ты рискнёшь взять, оставить после трансформации мою фамилию? Ведь это вызов в твоём положении.
– А я люблю бросать вызов, а потому сохраню вашу фамилию. Варвара Трофимовна взяла её при регистрации брака не только из любви к вам, а ещё потому, что её интуиция подсказала, насколько фамилия жениха подходит ей. Вся последующая жизнь и обстоятельства её смерти подтвердили правильность решения Варвары Трофимовны. Есть ещё вопросы?
– Теперь всё.
– Отлично. Тогда пришла пора назначить конкретную дату начала трансформации. Сколько вам потребуется времени, чтобы проститься с этим миром?
– Совсем мало, так как проститься я намерен только с мёртвыми. Из живых сделаю исключение Михаилу Ивановичу и Ване. И то потому, что они рядом и есть кой-какие дела к ним.
– Разумное решение, Алексей Алексеевич, очень разумное. В таком уходе по-английски много мудрости. Итак, сколько же дней вам понадобится?
– Давай считать. С ноля часов начался вторник, десятое число. Надеюсь, засну после коньяка, встану поздно…
– Вы и без коньяка хорошо заснёте, – уверенно сказала рыба.
– А с коньяком ещё лучше. Короче, остаток сегодняшнего дня уйдёт на общение с Михаилом Ивановичем и Ваней. Весь завтрашний день пройдёт на кладбище. А послезавтра, то есть в четверг, я намерен побывать на Щучьем. Есть потребность посмотреть на своё последнее пристанище глазами ещё человека. Вот и все дела.
– Стало быть, в пятницу с утра вы готовы приступить к трансформации?
– Да. А ведь получается, рыба, что приходится это на окаянное число?.. Что ж, подходящая дата для такого мероприятия.
– Для нас, белых рыб, нет окаянных чисел, для нас все числа одинаковы. Итак, утром тринадцатого сентября?
– Да.
– Голубчик, Алексей Алексеевич, у меня к вам просьба. Я с пониманием отношусь к тому, что сегодня и завтра вам придётся употребить крепкие напитки. Но в четверг, когда будете на Щучьем, не пейте водяру, убедительно об этом прошу. Побалуйтесь там пивком, ещё лучше сухим вином, иначе наша трансформация отодвинется. Не забудьте моей просьбы. И запомните вот что. Когда вернётесь с Щучьего, ваш ужин должен состоять только из кефира. А перед сном обязательно примите слабительное, желательно сенны листья. И сигарета, которую вы закурите перед сном, должна быть последней вашей сигаретой. Утром тринадцатого, когда опростаетесь до конца, тщательно почистите зубы и садитесь в ванной комнате на стул, вот как сейчас сидите. Но садитесь голеньким, в чём мать родила. И трансформация начнётся.
– Скажи, рыба, как это будет? Больно не будет?
– Давно ждал этот вопрос. Успокойтесь, Алексей Алексеевич, больно не будет, потому как скальпеля не будет. Я всегда восхищался профессором Преображенским, как если бы он был реальным человеком, а не литературным персонажем, но должен вам сказать с гордостью за достижения нашего великого племени: хирургическое искусство Преображенского и весь его инструментарий – это каменный век по сравнению с той операцией, которую я называю трансформацией. Мы с вами начнём с того, что просто посмотрим друг другу в глаза, внимательно так заглянем друг в друга… А теперь пришла пора расходиться. Ложитесь спать, я тоже нуждаюсь в отдыхе, ибо за всю свою жизнь столько не говорил. Время, Алексей Алексеевич, время, я чувствую его острее вас, острее человека вообще…
– Тебе положить что-нибудь из еды?
– Нет, завтра, выключайте свет, всё… – поспешно ответила рыба и погрузилась на дно ванны.
Торопливость рыбы передалась Алексею Алексеевичу. На кухне он одним махом выпил чашку коньяка, быстро доел остаток салата, покурил и отправился в спальню. Уже засыпая, услышал он крик петуха, раздавшийся в частном секторе, который находился неподалёку, всего-то за оврагом.



ГЛАВА 6
ТРАНСФОРМАЦИЯ
Проснулся Алексей Алексеевич в одиннадцатом часу. Надев спортивное трико, поспешил в туалет с малой нуждой. Там вспомнил, что ночью, поневоле поддавшись торопливости рыбы, он оставил в ванной комнате стул.
Действительно, стул был там. Алексей Алексеевич внимательно взглянул на рыбу. Она находилась в том положении, в каком он оставил её ночью, то есть погруженной на дно ванны. Чуть приподняв лобастую голову, рыба отреагировала на взгляд человека ответным взглядом. Выражение её глаз было серьёзным, даже суровым. Некоторое время человек и рыба смотрели друг на друга, смотрели до тех пор, пока Алексей Алексеевич не понял, что его словоохотливый и красноречивый ночной собеседник более не произнесёт ни слова. И что так будет до трансформации и во время её. И что диалог их продлится только после того, как они поменяются местами.
- Проголодалась, поди? – спросил Алексей Алексеевич, не рассчитывая на ответ. – Ничего, скоро приготовлю тебе что-нибудь жратеньки.
Прихватив стул, он пошёл на кухню. Достал из холодильника литровую ёмкость с остатками минеральной воды, уселся за стол. Он пил минералку, покуривал сигарету и время от времени улыбался. А улыбался потому, что сделал попытку представить исход своего визита к какому-нибудь современному профессору Стравинскому, которому он рассказал бы о ночной беседе с представителями великого племени Белая Рыба …
Допив минералку и докурив сигарету, Алексей Алексеевич встал из-за стола.  Надо было чистить зубы, пить кофе, варить гречневую кашу для рыбы, сходить на местный базар, потом заняться приготовлением борща. Ведь в седьмом часу непременно заглянет после сада Михаил Иванович, к тому времени борщ должен быть готов.
Но друг пришёл несколько раньше, в самом начале шестого. Правая его рука была на перевязи, а ладонь в гипсе.
- Кости с возрастом уже не те, - поделился он своим открытием с Алексеем Алексеевичем. И сделал горестный вывод: - Так что  пришла, видно, пора сносить плевки в рожу и душу. Да, старость не радость.
Алексей Алексеевич готовил сложный салат и слушал нехитрый рассказ друга о том, как тот провёл дни после дежурства. Из-за руки Михаил Иванович в сад не ходил ни разу, в воскресенье там хозяйничали сын с невесткой.  Больничный лист врач ему выписал, так что на работу он завтра не пойдёт, но на бутылочном бизнесе Алексея Алексеевича это никак не отразится, об этом он уже позаботился, позвонив по телефону механику, который заменит его на период больничного.  И это даже хорошо, что он какое-то время не будет ходить в сад и на работу, поскольку с Ванюшкой надо что-то делать …
Нож замер в руке Алексея Алексеевича.
- А что с Ваней? Какие проблемы могут быть с ним?
- Эх, Лексей, ты думаешь, если он вундеркинд, то и проблем не должно быть с ним никаких…
- Нет, я так не думаю. Но что случилось?
- А случилось то, что его чуток подраздели и вдобавок морду набили. Ну, слушай.  Математическая школа, я тебе говорил, находится неподалёку от центра.  Второго сентября (это понедельник был) я проводил его в школу, но как бы для благословения.  А больше не провожал.  Конечно, будь он девчонкой, я провожал бы его и встречал.  Но ведь он пацан.  В его годы я ночами и часто в одиночку в частных садах пропадал, получал там витамины, так необходимые моему молодому и бурно растущему организму.  Улыбайся сколько хочешь, Лексей, а поворовывать я начал уже тогда и, понятно, не от хорошей жизни.  Короче, выходит вчера Ванюшка из школы один (подзадержался с Закиром Исламовичем) и направляется к трамваю.  Пошёл коротким путём, мимо гаражей, а место это глухое, народ там редко ходит. Вот там его и пристопорили.  Трое их было, причём пацаны постарше его.  Он ничего худого не ожидал, а потому первый удар пропустил чисто. Вскочил с земли тут же, стал отмахиваться, мальчонка-то он крепенький. Избили его в кровь, сняли кроссовки новенькие и смылись.
Ванюшка, что мне понравилось, криком не кричал, на помощь никого не звал, хотя сразу за гаражами столик стоит напротив дома, там часто мужики в домино играют.  И в школу он вернулся не за жалостью, а тайком, через чёрный ход, чтобы только кровь отмыть.  Помылся, одел вторую обувь, в которой в школе ходит, и пошёл к трамваю опять мимо гаражей.  Мол, не боюсь я вас, бакланов позорных.  Знаю я его, так и будет ходить тем коротким путём.  Кажись, хороший мужик растёт, настоящий.  Ты чего? – спросил Михаил Иванович, заметив в глазах друга проступившие слёзы.
- Да ведь с луком вожусь, -  нашёлся Алексей Алексеевич. И, справившись со спазмой плача, подтвердил с чувством: - Да, настоящий!
- А ведь я даже рад, что так получилось, - сказал с улыбкой Михаил Иванович.
Нож опять остановился в руке Алексея Алексеевича.
- То есть?..
- Я, Лексей, давно уже думал над тем, что внук растёт не очень правильно, как-то в одну сторону, головой только растёт.  А ведь жизнь штука жестокая, ей на голову наплевать.  И вчера, когда увидел Ванюшку с фингалом да носом распухшим, я решил, что брошу все дела и поведу его в секцию бокса, борьбы или каратэ.  И уже сегодня побывал у Саньки …
- А это кто?
- Друг детства, хотя несколько моложе меня. Жизнь его сложилась полегче моей. И отец у него вернулся с фронта, и за станком ему не пришлось стоять в сопливом возрасте, и институт спортивный закончил. Боксом стал заниматься в пятнадцать лет, мастером стал, когда в институте учился.  Потом всю жизнь тренером проработал.  Несколько лет уже на пенсии, но постоянно где-то заседает, посещает соревнования, так что связи сохранились.  Знает тренеров не только по боксу, но и по борьбе, каратэ.  Он лично сопроводит внука в секцию, но сказал, что пусть мальчонка сам определится, чем будет заниматься.
- Он обратил внимание на твой гипс? – не без ехидства поинтересовался Алексей Алексеевич.
Михаил Иванович заулыбался.
- Обратил. Пришлось рассказать. Ясное дело, молодость вспомнили. Ты, сказал Санька, всегда был прирождённым боксёром, твоей правой колотушки, говорит, многие бздели в слободе, особенно во вражьей.  Если бы ты, говорит, занялся боксом, тебя и на ринге многие бздели бы.  Я, говорит, настоящим был профессионалом, но не уверен, что в свои шестьдесят шесть так чисто вырубил бы молодого и здорового баклана.  Я его успокоил: мол, ежели я косточку повредил, то и мне чистотой хвастаться не приходится.
- Выпили с ним?
- Нет. У Саньки диабет обнаружили, к тому же он в какой-то комитет должен был пойти.  Он предложил мне водку, коньяк, но я отказался пить один.  Так что скажи мне, Лексей, правильное я дело затеял с Ваней?
- Мне кажется, правильное.  Ты, как говорится, университетов не кончал, а педагогического чутья тебе не занимать.  Это ты настоял на математической школе, теперь ты решил всерьёз заняться его физическим воспитанием.  Правильное ты дело затеял … - Алексей Алексеевич отставил нож, закурил и продолжил говорить: - В последние годы я часто думаю вот о чём…  Большевики оставили после себя огромное и самое разнообразное наследство.  Но что в нём преобладает… вернее, что является наиболее бесспорным… вернее, что в нём производит самое сильное впечатление?..  И однажды я ответил себе так: наверное, жестокость.  Вот почему так называемый переходный этап проводится с такой жестокостью.  Вот почему российский уголовный мир, воспитанник ГУЛАГа, так феноменально жесток у себя дома и за границей. Ровесники Вани, дети обычные, нормальных способностей, просто не понимают, в какой мир они пришли одиннадцать лет тому назад.  Но даже Ваня, при всём его вундеркиндстве, пока ещё не имеет ясного представления о жестокости этого мира.  И очень хочется, чтобы он не опоздал…  А его математика от спорта не пострадает, даже выиграет.  По сестре своей знаю, спорт, особенно большой спорт, не терпит инфантильности, он взрослит, организует человека.  Возможно, Юрий Власов не стал бы писателем, коли б не его штанга.  Ну, закончит Ваня математическую школу не в рекордный срок, зато потом его математика будет в выигрыше.  Правильное ты дело затеял.  Погоди, Миша, что мне ещё осталось добавить в салат?  Конечно же, солёный огурчик, вот же я его приготовил.
Алексей Алексеевич вновь взялся за нож, а Михаил Иванович посмотрел в тарелку.
- У тебя истинно бабье терпение.
- Это мне уже говорили.  Но для себя я такие салаты не готовлю, ленюсь.  Я ведь ждал тебя.
- Теперь, Лексей, вот ещё что.  Чем Ванюшке заняться: боксом, борьбой, каратэ?
- Нашёл у кого спрашивать.  Спортом, ты знаешь, я никогда не занимался, спортивных передач практически не смотрю, вот разве что самое-самое. Фанатизм и эмоции болельщиков, особенно когда кровью всё кончается, расцениваю как реликт, отрыжку античного мира с его колизейскими страстями, животным рёвом пятидесятитысячной толпы.  Не по адресу обратился.
- Но есть же у тебя мнение.
- Ну, если угодно…  Представить себе Ваню на борцовском ковре почему-то не могу.  Гора мышц, бульдожья хватка и прочее.  Мне кажется, это не его стиль, не в его натуре.  Остаётся бокс или что-нибудь из восточных единоборств.  Думаю, Ване лучше заняться каратэ.
- Почему?
- В боксе, Миша, ноги работают только как средство передвижения. Каратэ основано на использовании всей ударной мощи, которая заключена в человеческом теле.  Образно говоря, боксёр – это боец, вооружённый одним стволом, а в арсенале каратиста таких стволов поболее.  Но это не всё. Доводилось слышать, что неотъемлемым компонентом постижения искусства каратэ является постоянная работа духовного порядка.  Возможно, это только в Японии, возможно, у нас этого нет, но Ваня мальчик обстоятельный, серьёзный, интеллигентный, он непременно со временем выйдет на этот духовный аспект.  Такое моё мнение.
- А ты говоришь, ничего не понимаешь в спорте.  Нет, что-то понимаешь.  И я почти точно так же думал, вот только не смог бы так сказать складно.  Ведь толком излагать свои мысли я научился благодаря тебе и книжкам твоим.  Всё, пойдёт внук каратэ изучать.  За это и выпьем.  Я бутылку принёс, она, поди, не успела согреться.  В сумчонке она…
- Оставь свою бутылку, сегодня угощаю я.  Борщ с парной говядиной, салат сложный, коньяк «Белый аист».
- Настоящий праздничный обед! – восхитился Михаил Иванович. – Но…
- Но, ты хочешь сказать, откуда у меня говядина и коньяк?  А меня на заводе полностью рассчитали.  Потом подробнее расскажу, а сейчас положу этот мусор в ведро.
Алексей Алексеевич вернулся на кухню с двумя пятидесятитысячными купюрами.
- Михаил, это те самые, которые ты дал мне утром в воскресенье. Возвращаю их, возражений не принимаю.
Михаил Иванович смутился.
- Но ведь ты заработал…
-Возражений не принимаю, - повторил Алексей Алексеевич и положил деньги в карман пиджака Михаила Ивановича. – Во-первых, друзьям помогают бесплатно.  Во-вторых, воровать грешно.  Даже у таких, как Юрка.
Всё более смущаясь, Михаил Иванович горячо заговорил:
- Все эти дни думал, как это меня угораздило попросить тебя пособить в таком деле!  Ведь я знаю тебя давно, знаю, как ты относишься к этому делу!  Видно, бес попутал!
Алексей Алексеевич улыбнулся.
- Ну, если не бес, то уж точно какой-нибудь бесёнок… Так, одно дело сделано, а перед другим надо рюмашку принять, душа того давно просит.
После нечистых денег Алексей Алексеевич помыл руки над мойкой, потом нарезал хлеб, достал коньяк и сходил в библиотеку за двумя серебряными рюмками.
Михаил Иванович встал из-за стола.
- Мне бы левую свою помыть.
- В ванную, Миша, не ходи, помой тут.
Наполнив рюмки, Алексей Алексеевич сказал:
- Итак, пьём за каратэ для Вани.  Мы с тобой своё отжили, а у него всё впереди.  Сдаётся мне, жизнь его будет сложнее нашей, так что пусть он войдёт в неё во всеоружии, гармонично развитым. Поехали.
Друзья выпили, но закусывать не спешили, хотя салат был прекрасен.
- Да, это не водяра! – с чувством сказал Михаил Иванович.
- Может, сходу по второй? – предложил хозяин. – Ведь рюмочки-то маленькие.
- Можно.
Алексей Алексеевич налил по второй.
- Я хочу добавить к твоему тосту, - сказал Михаил Иванович, подняв рюмку.  – За то, чтобы Ванюшка никогда больше не получал в морду.  За то, чтобы в морду он бил сам.
- Так, Миша, в жизни не бывает.  Но пожелание деда уважить надо. Поехали.
Друзья выпили по второй и принялись за салат.  Алексей Алексеевич ел салат и думал о том, как начать и как более щадяще провести с другом неизбежный разговор.  Последний, как он понимал, разговор в их жизни.  В конце-концов решился.
- Ты накладывай себе ещё, салат не должен оставаться, коньяк налей, а я сейчас, - сказал он и пошёл в библиотеку, где хранились деньги, полученные на заводе.
- Это тебе. Вернее, Ване, - сказал Алексей Алексеевич, положив на стол пакет из-под молока.
- Что это?
- Это деньги, которые я получил вчера на заводе.  Завод рассчитался со мной полностью.  Пять миллионов триста пятьдесят тысяч.  А тут ровно пять миллионов.  На компьютер для Вани.
Первой реакцией Михаила Ивановича были растерянность, недоумение.  Он отставил ложку в сторону, медленно закурил.  После нескольких затяжек заговорил:
- Ничего не понимаю…  Я куплю Ване компьютер, а ты будешь ходить в ботинках, по которым мусорный бак давно плачет, и бутылки собирать?!.
Алексей Алексеевич тоже закурил.
- С бутылками покончено.  Видишь ли, Михаил, мне неожиданно улыбнулась фортуна…  Вот почему у меня появилась возможность купить Ване компьютер, о котором ты, похоже, мечтал больше самого Вани.
Михаил Иванович на какое-то мгновение просиял.
- Тебе предложили в какой-нибудь богатенькой фирме работу главбуха?!  Ведь ты бухгалтерскую работу вдоль и поперёк знаешь! Поздравляю!  Но нет, Лексей, я эти деньги не возьму, тебе ещё до первых заработков дожить надо.
 - Не совсем так, Миша, далеко не так.  Фортуна улыбнулась мне несколько иначе, её улыбка оказалась более широкой и приветливой, чем ты думаешь.  О содержании этой улыбки говорить пока не буду, поскольку боюсь искушать судьбу.  Расскажу потом, когда всё примет самые реальные очертания.  А сейчас выслушай меня и не обижайся…  Я хочу, чтобы компьютер был куплен именно на эти деньги.  А деньги, которые ты поднакопил… должны уйти на что-то другое.  Например, на удобрение, на какие-то другие садовые расходы.  Только, пожалуйста, не обижайся…
Грустно усмехнувшись, Михаил Иванович сказал:
- Я не обижаюсь, я слишком давно и хорошо тебя знаю.  До сих пор не пойму, как меня бес попутал в ту проклятую субботу ввязать тебя в это дело. А деньги ты погоди давать, потому как всякое бывает.
- Погодить не могу, потому что времени у меня больше нет, - последовал твёрдый ответ. И далее почти беспощадно: - Начиная с завтрашнего дня, я весь ухожу в свои дела.  Несколько недель тебе вообще не имеет смысла заходить ко мне, дома ты меня не застанешь. И вот что ещё… - Алексей Алексеевич замолчал, раздумывая о том, стоит ли говорить о квартире. Но сказать конкретно не решился, ограничился намёком: - Не удивляйся, если со временем, когда деньги перестанут быть для меня проблемой, я сделаю подарок поценнее компьютера.  Не удивляйся и прими. Хотя бы ради Вани, его обучения.
Занятый тушением сигареты в пепельнице, Михаил Иванович молчал. Окурок давно уже погас, а он всё мял и мял его мощными пальцами своей левой.  Наконец, он перевёл взгляд с пепельницы на друга.  В глазах его была нарастающая тоска.
- О чём задумался? – спросил Алексей Алексеевич с состраданием.
- О разном… Вспомнил, как письмо хотел Солженицыну написать.  А ещё вспомнил твоего любимого писателя.
- Какого?  Ведь их у меня поболее одного.
- Никогда и ничего не просите…
- А-а… Да, Миша, никогда и ничего.  Жизнь сама преподнесёт, если посчитает нужным.  Он выстрадал этот совет.  А ещё о чём? – допытывался Алексей Алексеевич, внимательно глядя на друга.
- Ещё о том, что время не остановишь.
- А хочется?..
- Иногда очень.
- Это невозможно.  А теперь, Михаил, пришла пора отведать борщ.
Алексей Алексеевич наполнил тарелки горячим борщом, налил туда много сметаны, а на отдельные тарелки положил большие куски говядины.
- Как-то не по-русски пьём, - сказал гость, когда хозяин взялся за бутылку.  – Давай из тех маленьких чашек.  К тому же и с аппетитом что-то…
Алексей Алексеевич, прекрасно понимая состояние друга, тут же заменил рюмки чашками.  Налив по полчашки, он поднял свою.
- За что пьём?  За улыбку фортуны, за мой успех?
- Так получается, - ответил Михаил Иванович и, забыв чокнуться, выпил коньяк.
Борщ получился очень вкусным, молодая говядина была нежной и ароматной, но гость кушал как-то автоматически, совсем не замечая прелести еды.  И очень быстро отношение гостя к еде передалось и хозяину. Ужин друзья заканчивали молча, замечательный «Белый аист» не выполнил своего прямого предназначения.  Молча и курили.  Алексей Алексеевич не делал никаких попыток расшевелить  друга, так как догадывался о  происходящем сейчас в его душе.  Чуток разговорились где-то на последних затяжках.
- Что труднее, Лексей, находить или терять? – спросил Михаил Иванович.
- То и другое трудно.  Но терять труднее, - ответил Алексей Алексеевич, опустив голову.
Михаил Иванович встал из-за стола трезвым и, как показалось его другу, заметно состарившимся.
- Спасибо тебе, Лексей, за всё.  За всё…  А я пойду, пожалуй.
- Деньги, - напомнил Алексей Алексеевич.
Михаил Иванович положил молочный пакет в карман пиджака и направился к выходу.  Взявшись за ручку двери, сказал, не глядя на Алексея Алексеевича:
- Сейчас Ванюшку пришлю.  Славу Богу, Ваня есть.  А иначе зачем всё…
Алексею Алексеевичу было невыразимо жаль друга, он жалел его в ту минуту больше самого себя.
Ваня пришёл не сразу, примерно через полчаса.  За это время Алексей Алексеевич успел помыть посуду, заварить чай.  Действительно, мальчику здорово попало: аккуратный его нос распух, а под левым глазом был большой синяк.
Прошли на кухню.  Положив на стол ученическую тетрадь, Ваня остановился на лице Алексея Алексеевича внимательным взглядом.  Взгляд его тёмно-карих глаз был не по-отрочески сосредоточенным и задумчивым. Наконец, он сказал:
- Прежде всего, дядя Лёша, я хочу поблагодарить вас за щедрый подарок…
Ваня поцеловал Алексея Алексеевича в щёки, а тот после поцелуев попридержал мальчика за плечи.
- Ваня, когда я был маленьким и больно ушибался, мама дула на ушибленное место и целовала его, приговаривая, что скоро пройдёт.  Позволь, я проделаю ту же процедуру.
Алексей Алексеевич подул на Ванин нос, поцеловал его, затем подул на синяк и тоже поцеловал.
- Скоро пройдёт? – спросил Ваня с улыбкой.
- Пройдёт! – убеждённо заверил Алексей Алексеевич, доставая из холодильника тарелку с тремя пирожными, купленными специально для мальчика. – А ну-ка, Ваня, садись, сейчас будем пить чай.  Ты с твоими пирожными и вареньем, а я только с вареньем, поскольку плотно поужинал с дедушкой.
- Как всегда, цвет у чая вашей заварки прекрасен, - отметил Ваня, когда чай был разлит по чашкам.  - Дядя Лёша, я по поводу вашего подарка, очень щедрого, чрезвычайно щедрого, - сказал он, сделав несколько глотков и вновь устремив на Алексея Алексеевича внимательный взгляд. – Ещё недавно вы были в очень затруднительном положении, а сегодня вы даёте мне на компьютер деньги, которые вы ждали так давно.  Как мне объяснил дедушка, эти деньги составляют значительную часть вашего годового заработка.   Могу ли я принять такой подарок?..
- А дедушка объяснил тебе, почему я оказался в состоянии сделать такой подарок?
- Очень неопределённо.  Сказал, что вам неожиданно и крупно повезло на какое-то деловое предложение.  И вообще, вёл он себя как-то странно. Придя от вас, сразу полез в холодильник, где у него стояла бутылка с остатками водки.  Он вёл себя так, словно что-то безвозвратно потерял…  Вы можете как-то прояснить?
- Не могу, Ваня, не могу, дорогой.  Я не могу сказать тебе больше того, что сказал дедушке, ибо боюсь искушать судьбу.  И очень прошу тебя оставить все сомнения и принять мой подарок.  Поверь мне, Ваня, я достаточно рационален, чтобы не расставаться с деньгами, которые мне нужны.  А эти деньги мне не нужны.  И оставим эту тему, и чтобы компьютер был куплен завтра же.  Ты лучше ответь мне на такой вопрос: почему вчера, когда тебя избили и сняли кроссовки, ты вновь пошёл мимо гаражей?  Ведь аппетит у той шпаны мог разыграться.
- Скажу вам откровенно, дядя Лёша: я боялся повторить путь мимо гаражей, но страх по поводу своего страха оказался намного сильней.  Ещё должен вам сказать, что точка зрения Понтия Пилата на мужество, вполне возможно, не является преувеличением. Без мужества остальные добродетели могут просто не работать.
- То есть мужество как топливо? – задумчиво спросил Алексей Алексеевич.
- Можно и так.  А что касается вчерашней истории, то более всего меня поразила в ней ненависть.  Ненависть, на мой взгляд, беспричинная.  Пацаны, совсем меня не знавшие, были меня больше, чем этого требовало завладение кроссовками.  И когда кроссовки были сняты и пацаны пошли прочь, один из них вернулся, чтобы нанести ещё один удар ногой.  Видели бы вы его глаза!..
- Ваня, дорогой, беспричинная ненависть встречается в природе очень редко.  Уверен, ненависть, о которой ты рассказал, имела чётко выраженный классовый характер.  Увы, это так, ибо у нас классовая ненависть наиболее распространённый вид ненависти.  А иначе большевики не разгулялись бы на этих просторах.  И эта классовая ненависть заражает наших людей ещё в юном возрасте.  Вот ты сказал про глаза того пацана, и я тут же вспомнил другие глаза…  В районе, где я родился и провёл детство, молодые годы, проживали преимущественно рабочие и служащие огромного военного завода, основного кормильца района.  Одни жили в каменных домах.  Это ещё не хрущёвки были, там преобладал коммунальный быт, но были центральное отопление, вода, тёплые туалеты и кое-где даже ванны.  Каменная часть района находилась в окружении его деревянной части, где за водой надо было ходить на колонку, печки топить и туалет во дворе.  Однажды, когда мне было лет тринадцать, я навестил своего одноклассника, проживавшего в той деревянной части.  Пошли мы с товарищем зачем- то на луга, где тогда пасли скот.  Подошли к группке пацанов нашего возраста, знакомых моему товарищу.  Они покуривали возле какой-то свежевырытой ямы.  Своими ровными краями яма очень смахивала на могилу, вот только глубина её была не могильной, а поменьше.  Не знаю, ради чего и кем она была вырыта, не помню деталей общения с этими пацанами, запомнил только одно…  Пацан с волосами цвета соломы и каким-то недетским, порочным лицом сказал, обращаясь явно ко мне, но глядя не на меня, а в яму: «Ты сюда поместишься, даже лишнего останется.  И ищи потом тебя, свищи…»  Запомнил я и тишину, наступившую после слов этого пацана, наверняка лидера компании. И запомнил охвативший меня страх.  Я не намерен делать опасных обобщений, ведь именно в деревянной части района проживали мои лучшие друзья.  Но в позиции того пацана с жестоким, недетским лицом совершенно очевидно проглядывала классовая ненависть.  Казалось бы, откуда?  Мой отец простой монтажник, отец пацана, если он у него был, тоже вкалывал работягой на том же заводе.  Но классовая ненависть штука тонкая.  Для этого будущего висельника оказалось достаточно того, что я с асфальтовой, каменной части района, где жизнь несколько полегче, что я чище его лицом, получше одет, что не курю, не матерюсь, не сплёвываю сквозь зубы, что я тих и не злобен.  Спустя лет пять после того случая тот луг стал частью новой Волги..
- Вы хотите сказать, дядя Лёша, что снявшие с меня кроссовки испытывали что-то подобное?
- Да.  Не сомневаюсь, что в глазах тех бойлерных, подвальных пацанов ты, ученик элитной школы, являешься представителем другого мира.  Тебя должно не только грабануть, но и  побить.  К проявлениям такой ненависти ты должен быть готов во всей дальнейшей жизни.  Да ты кушай пирожные, давай ещё чая налью.
- С удовольствием выпью ещё, - согласился Ваня.  И, дождавшись возвращения Алексея Алексеевича к столу, спросил: - Дядя Лёша, кажется, вы положительно отреагировали на желание дедушки отдать меня в какую-нибудь спортивную секцию?  Вы высказались за каратэ?
- Да, Ваня.  Добро должно быть с кулаками.  И это не просто красивая фраза, а выстраданная людьми мысль.  Подтверждением её правоты является вся история рода человеческого.  Я не считаю себя глупым человеком, но сию истину уразумел только ближе к закату.
- Но ведь тогда мне придётся ещё больше спрессовать своё время?
- Придётся.  Видишь ли, мой мальчик, есть люди, которым на роду написано быстро расстаться со своим детством.  Ты из этой категории, ты давно уже стремительно выходишь из него.  Но день, когда ты впервые придёшь в спортивный зал, окажется днём, когда ты расстанешься с последними остатками своего детства.  И паниковать по этому поводу не стоит.  Во всяком случае, лучше укороченное детство, чем детство до седых волос.  Затянувшееся до седых волос детство никому не сулит ничего хорошего.
- Что ж, пожалуй, дедушка и вы правы. Впрочем, дедушка часто оказывается прав. Это я понял ещё во время летного собеседования с Закиром Исламовичем.  А теперь я должен извиниться перед вами…
- За что?
- Дядя Лёша, я никогда не задерживал надолго книги, которые брал у тёти Вари и вас.  Даже те, с которыми очень трудно было расстаться.  А вот эту тетрадь продержал у себя полтора года.  Возможно, вы о ней забыли, потому что дала её мне тётя Варя.
- А что там?
- Это домашнее сочинение ученика тёти Вари.
- Теперь вспоминаю, «Горе от ума. Возраст проблемы».  Володина работа, совершенно блестящая.  Тебе понравилась она?
- Не то слово…  Я не то чтобы забывал вернуть сочинение в архив тёти Вари, я испытывал время от времени потребность возвращаться к нему. Отчего?..  Может, потому, что меня заинтересовала фигура этого Володи, его судьба.  Что вы знаете о нём вообще?
- Мало. Варины ученики часто бывали у нас, но он ни разу не приходил, так что я не знаю его даже в лицо.  Знал я, что он очень талантлив, что очень нелюдим, что самый младший и очень поздний ребёнок в семье. Отец его работал в КГБ, вышел в отставку в чине полковника, а кем работала его мать, не знаю.  Я читал многие его сочинения, но это прочитал несколько раз.  Там меня поразило всё: образованность, глубина мысли и, конечно же, литературные достоинства.  Помню, мне трудно было соотнести всё это с семнадцатилетним возрастом автора.  Помню, что, размышляя о Володе, его будущем, на ум мне приходили имена Белинского и Лакшина.  Но эти сравнения всегда были в пользу Володи, так как я был уверен почему-то, что ни Белинский, ни Лакшин не могли так думать, чувствовать, писать в свои семнадцать.  Помню реакцию Вари, когда она узнала, что Володя поступил не на филфак университета, а на физфак.  Недоумение, потом гнев, затем вновь недоумение, а закончилось всё какой-то задумчивостью.  Понимаю, почему фигура Володи, его судьба так заинтересовала тебя.  Видишь ли, человеку больше свойственно упорно искать себя, но случается, что иные с тем же упорством бегут от себя.  Ты, даже ты, Ваня, рано взял на себя груз этих раздумий, рано…
Какое-то время хозяин и его маленький гость пили чай молча.
- Да, а кто такой Лакшин? – прервал молчание Ваня.
- Известный литературовед и критик.  Был близок к Твардовскому.  Его работы ты найдёшь в нашей библиотеке…
- Найдёшь, найдёшь…  - повторил задумчиво Ваня и вдруг спросил:        - Дядя Лёша, вы когда уезжаете и как надолго?
- Когда?.. Точно не знаю, возможно, завтра.  Как долго буду отсутствовать, тоже точно не знаю.
Мальчик поднялся.
- Что ж, вам, по-видимому, надо собираться, а потому не буду мешать. Спасибо за чай.
Алексей Алексеевич тоже встал и засуетился:
- Да ты, Ваня, съел-то всего одно пирожное.  Остальные кладу в этот чистый пакет.  Съешь потом, тут их кушать некому.
В прихожей, когда мальчик поменял обувь, Алексей Алексеевич неожиданно для самого себя горячо попросил: 
- Ваня, Ванечка… запомни меня таким, каким знал все эти годы, каким видишь сегодня, сейчас!..
Ничего не сказав, Ваня со строгим выражением на лице поцеловал Алексея Алексеевича в лоб.  Как и Варвара Трофимовна в конце марта прошлого года, Алексей Алексеевич позволил себе всхлипнуть только после того, как за мальчиком закрылась дверь.
Минуту-другую он стоял, тупо глядя на вешалку.  Наконец, заметил на ней небольшую сумку.  Михаил Иванович оставил, там должна быть бутылка водки, сообразил он и пощупал сумку.  Да, бутылка. Что ж, это кстати, очень даже кстати…  Но с выпивкой надо было подождать, прежде надо позвонить Дарье и Ксении Трофимовне.  Алексей Алексеевич прошёл на кухню, ополоснул чашки, заварочный чайник и сел курить.  За сигаретой задумался. Итак, Михаила Ивановича и Ваню он предупредил о своём долгом отсутствии, так что шум они не поднимут.  Осталось подстраховаться в отношении родственников.  Что и как говорить, что и каким тоном?.. Обдумав эти «что» и «как», Алексей Алексеевич потушил окурок и направился к телефону.  Сначала позвонил Дарье, потом Ксении Трофимовне.  Про какую-то особую улыбку фортуны говорить не стал. Умеренно весёлым тоном сказал, что нарисовалась возможность хорошо подзаработать, что в связи с этим он отбывает из города на несколько недель, примерно до конца сентября, что по возвращении непременно навестит их и расскажет подробности.  На это ушло не более десяти минут. Возвратившись на кухню с бутылкой, Алексей Алексеевич достал из холодильника тарелку с остатками салата.  Уф, вот теперь, кажется, с ложью покончено, за это стоит выпить!  Он выпил рюмку водки и стал закусывать салатом.  Потом его осенило: ведь покончено не с суточной дозой необходимой лжи, теперь с ложью покончено уже навсегда!  Он выпил ещё рюмку, ибо за это стоило выпить особо.  На том и остановился, так как завтра предстоял день прощания, который потребует от него физической и моральной собранности.
Не было одиннадцати, когда Алексей Алексеевич пошёл в ванную комнату, чтобы почистить зубы.  При его появлении рыба тут же всплыла на поверхность и уставилась на человека глазами цвета спелой смородины.  Как показалось Алексею Алексеевичу, глаза рыбы выражали не только удовлетворённость тем, как он провёл этот день, но и самое искреннее сочувствие.
 - Вот и прошёл день, - сказал рыбе, выдавливая пасту на зубную щётку.  – Ты должна быть им довольна.  Лишнего не болтал, до потери пульса не напился.  Всё идёт по плану.  А ты помоги мне бесовской своей силой встать завтра не позднее восьми и чтобы головка моя не бобо.
Трудно сказать, помогла ли рыба или бесовская её сила вовсе не понадобилась, а проснулся Алексей Алексеевич, когда не было и половины восьмого, и голова у него не болела.  И всё-таки принять пиво надо было: не столько ради похмелья, сколько для аппетита.  Не одеваясь, он пошёл на кухню, чтобы выставить пиво из холодильника.
В восемь Алексей Алексеевич сел за кухонный стол.  Выпив стакан пива, автоматически включил приёмник.  Диктор радиостанции «Свобода» читал последние новости.  Алексей Алексеевич слушал его, но не слышал. Сообразив тщетность попытки услышать голос из прошлого, выключил приёмник.  Он потягивал пиво, курил, пока не почувствовал, что готов к завтраку.  Наступивший день обещал быть трудным, а потому завтрак походил больше на обед: тарелка борща со сметаной, кусок говядины, чашка кофе с молоком.
Приехав на кладбище ближе к полудню, Алексей Алексеевич прошёл на хоздвор, где наполнил водой 1,5-литровую ёмкость из-под пива.  Этой воды было достаточно для купленных по пути цветов и мытья рук. Прихватив ещё и грабли, он направился в сторону родительских могил, находившихся неподалёку от хоздвора.
Закончив последнюю в своей жизни уборку родительских могил, Алексей Алексеевич стал прощаться с отцом и матерью, то сидя на скамейке, то опускаясь на колени.  Благодарил за всё, просил прощения за всё.  Около двух часов пополудни пошёл в самый дальний уголок кладбища, где на возвышенном месте, с которого открывался вид на речку и восточные окраины города, лежала его Варенька.  Там пробыл ещё дольше, ушёл оттуда, когда заметил, что чувство вины, испытанное ещё у родительских могил, вновь начинает преобладать над чувством любви…
Уставший от слёз и стояния на коленях у родных могил, Алексей Алексеевич недолго находился в кладбищенской церкви.  Раздавая по пути милостыню нищим, он покинул пределы кладбища в шестом часу вечера.
Не в силах терпеть до дома, Алексей Алексеевич зашёл в бистро, находившееся через дорогу.  Приняв сто пятьдесят и закусив водку всего одной конфеткой, он, чтобы не курить на ходу, устроился на скамейке в небольшом саду.  Теперь между ним и кладбищем пролегала широкая дорога, по которой транспорт двигался бы бесконечно, если бы не светофоры.  Глядя на дорогу, он подумал об иной дороге, проходившей когда-то здесь, примерно здесь.  О дороге страданий, которая после 1825 года стала ещё и дорогой в вечность. «Да – в вечность. К примеру, тот человеческий мусор, который проносится сейчас мимо меня в этих машинах, он скоро испарится, исчезнет бесследно.  И лишь на Колыме и Соловках Россия та, что будет жить в веках…»
Попрощавшись с дорогим его сердцу трактом, былые очертания которого он пытался себе представить, Алексей Алексеевич пошёл к трамвайной остановке.
Неподалёку от дома он заглянул в магазин «У тёти Насти», где купил кое-что из продуктов для завтрашнего обеда на Щучьем озере.  Там же купил и бутылку водки, совсем не придав значения просьбе рыбы пить на озере что-нибудь послабее «водяры»…

Костёр тлел.  Ещё оставалось немного хвороста, но Алексей Алексеевич решил, что надо собираться.  Вылив на тлеющий костёр несколько банок воды, закурил.  Он курил стоя, смотрел на огромное озеро, которое скоро должно стать его последним приютом, и думал о том, что осень наиболее подходящая пора для того, что его ждёт.  Он давно уже не любил лето за его нечистоты, отключённую горячую воду и тот вид суеты, который называется временем отпусков и отдыха.  Чистоплотный Алексей Алексеевич заметно оживал, когда потихоньку начинали дохнуть мухи.  И осень давно уже не казалась ему порой увядания, приготовления к зимней спячке, она давно уже представлялась ему как начало, как старт, как некалендарный Новый год.
Докурив сигарету и в последний раз взглянув на озеро ещё человеческими глазами, Алексей Алексеевич пошёл в сторону лесной дороги.
Добирался домой более трёх часов.  Минут пятнадцать уставший Алексей Алексеевич сидел на кухне, не торопясь курил и прислушивался к звуку падающих в мойку капель горячей воды.  «Словно время отсчитывают, как секундная стрелка будильника…» - подумал он.
Покончив с приготовлением слабительного, Алексей Алексеевич поужинал стаканом топлёного молока с кусочком хлеба, затем пошёл в ванную комнату.  Несколько секунд он смотрел на рыбу взглядом сосредоточенным и суровым.  На взгляд человека рыба никак не отреагировала.
- Покойников принято обмывать, не так ли? – нарушил молчание Алексей Алексеевич.  – Так уж заведено у людей.  В былые времена даже в полевых условиях солдаты перед решающим сражением приводили себя в порядок, брились, одевали чистые рубахи.  К великому сожалению, я не воин.  Был бы воином, тебя здесь не было бы.  Короче, помыться мне надо, а ты побудь в ванночке, в которой я тебя с базара привёз.  Заодно подышишь свежим воздухом на балконе.
Спустя минут тридцать Алексей Алексеевич лежал в ванной, тщательно помытой стиральным порошком.  Через час вышел из ванной комнаты таким же суровым и сосредоточенным, каким вошёл туда.  Одев свежие трусы, трико, носки, пошёл на кухню, где, покуривая, ждал, когда ванна наполнится водой.
- Насладись свежей водичкой, - сказал он рыбе, возвращая её в ванну.  – А за вино спасибо, никогда такого не пил.
Приняв слабительное и выкурив последнюю в своей жизни сигарету, Алексей Алексеевич лёг в постель.  Заснул так быстро и крепко, что полночного боя старинных часов ему не довелось услышать ещё раз.
Слабительное сработало быстро, первый позыв Алексей Алексеевич почувствовал около пяти утра.  Он давно уже не занимался собой в этом отношении, так что стул получился очень обильным.
- Сколько грязи в человеке, сколько грязи!  Но если б только такую грязь он носил в себе!.. – тщательно намыливая руки, говорил он рыбе, безучастно покоившейся на дне ванны. – И ты, недоумок, хочешь стать человеком!
Зная по опыту принятия слабительного, что будет второй позыв, а возможно, и третий, Алексей Алексеевич вернулся в постель.  В шесть часов повторно сходил в туалет и вновь лёг.  В начале восьмого после третьей ходки он понял, что кишечник очистился до конца.
Алексей Алексеевич почистил зубы и стал заправлять постель.  Делал это с привычной тщательностью, словно и не собирался покинуть привычный ему мир.  Затем прошёл на кухню, чтобы убедиться, что ещё вчера он перекрыл газ.  «Так, что ещё осталось? – подумал он, стоя на кухне. – Надо добавить масла в лампадку, отключить звонок и телефон. Отключать холодильник нельзя…»
Часы стали бить восемь, когда Алексей Алексеевич, суровый, чистый, раздетый донага (только шлепанцы на ногах), держа в одной руке стул, а в другой 1,5-литровую ёмкость с минеральной водой, вошёл в ванную комнату.
Рыба, всплывшая на поверхность ещё до прихода человека, словно застыла в ожидании его. Алексей Алексеевич поставил на пол ёмкость с минеральной водой и опустился на стул. Как и в ту удивительную ночь, откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки. И решительно заглянул рыбе в глаза. А там не было ничего похожего на самоуверенность или торжество дождавшегося своего часа загадочного и сильного пришельца из морских глубин. В смородиновых глазах были любовь и волнение творческого порядка…
Сила любви, исходившей от рыбы, была такова, что уже через минуту-другую суровое выражение лица человека сменилось на улыбку. Когда Алексей Алексеевич решительно устремил взгляд на рыбу. две глубокие складки, начинавшиеся чуть выше ноздрей и достигающие уголков рта, образовывали вместе с верхней губой что-то вроде равнобедренного треугольника. Но уже через минуту-другую треугольник дрогнул, углы его стали закруглёнными. Седой 59-летний мужчина улыбался как ребёнок, доверчиво и радостно. Однако недолго улыбка озаряла его лицо, скоро она уступила место другому выражению. Алексей Алексеевич смотрел в глаза рыбы с нарастающей пристальностью, что, впрочем, тоже делало его похожим на ребёнка.
Пошли минуты, часы, дни… Благодаря жару любви белой рыбы Алексей Алексеевич прежде всего перестал ощущать холод, ему было тепло, как если бы он сидел в одежде. И чувство времени он тоже утратил, и совсем не хотелось есть, хотелось только погружаться и погружаться в глаза рыбы. Спал ли он временами? Конечно же, спал, но это был не сон в обычном понимании, это было забытьё с открытыми глазами, не отрываясь от глаз рыбы, непременно не отрываясь. Он и воду пил, и мочился в приготовленный горшок, не отрываясь от её глаз. Похоже было, что трансформация протекала удачно.
И всё-таки по истечении некоторого времени рыба заволновалась, так как в её облике и облике человека не произошло никаких заметных изменений. Случилось это ночью, когда Алексей Алексеевич находился в состоянии забытья. Почувствовав волнение рыбы, он очнулся и с виноватой улыбкой поглубже погрузился в её глаза. И рыба довольно скоро справилась с волнением, близким к панике. В глазах её вновь отразилась работа мысли, пожалуй, наиболее упорная за все истекшие дни. Тогда Алексей Алексеевич опять впал в забытьё. И впервые за время трансформации ему приснился сон…
Место действия – широкая супружеская кровать в однокомнатной квартире, где царствуют книги и чистота. Время действия – молодость. Варенька сидит верхом, слегка откинув голову назад, чему-то улыбается, иногда поправляет причёску, а вернее, просто касается волос руками. Она явно медлит, продлевает удовольствие перед тем, как пуститься вскачь. Время от времени она усаживается поудобнее. Там у неё, как птица в тесной клетке, трепетно вздрагивает от нетерпения и истомы горячая плоть Алексея Алексеевича. Это её и забавляет, и возбуждает, и она, склонившись к нему, шепотком обещает: «Сейчас… сейчас…»
Картинка исчезла, сон прервался в самом интересном месте, но напряжение было так велико, что поллюция состоялась. Даже в такой ситуации сработал инстинкт чистюли: Алексей Алексеевич успел направить напрягшийся член в сторону ванны. Поскольку сидел он вплотную к ней, касаясь её коленями, семя достигло ванны. К тому же извержение было подобно выстрелу. И было оно чрезвычайно обильным, такого количества спермы Алексей Алексеевич не выделял в лучшие свои годы. Вот когда в глазах рыбы появилось выражение восторга и торжества победителя… А обмякший после такого выброса Алексей Алексеевич вновь впал в забытьё.
Ранним утром он почувствовал, что рыба отпускает его на некоторое время. Впервые за всё время трансформации он оторвался глазами от рыбы и взглянул на себя. И мысленно ахнул: руки, грудь, живот, ноги за ночь покрылись слоем белой чешуи! Слой ещё тонкий, очень тонкий, но чешуя безупречно белая, она блестела… И вспомнил он затасканную в прошлой жизни фразу: «Процесс пошёл…» Абсолютно убеждённый в том, что на рыбе чешуи поубавилось, Алексей Алексеевич не стал её внимательно разглядывать и снова погрузился в глаза партнёра по трансформации.
А процесс шёл с нарастающей силой. Вечером, когда туча, пришедшая со стороны Волги, обрушилась на город сильнейшим ливнем, Алексей Алексеевич стал задыхаться. «Изменения в лёгких, жабры!..» - догадался он и понял, что пришла пора перемещаться в ванну. Он встал со стула с лёгкостью, которой никак не ожидал после долгого и почти неподвижного сидения. Рыба тут же изменила своё положение в ванне, с центра она переместилась к самому краю. Продолжая тяжело дышать, Алексей Алексеевич лёг в ванну и погрузил голову в воду. Отдышавшись, он увидел рыбу над собой и вновь погрузился взглядом в её глаза. Только глаза рыбы были уже не цвета спелой смородины, а значительно посветлевшие. А свои потемневшие глаза Алексей Алексеевич держал в воде открытыми с лёгкостью необыкновенной. И во всём остальном тоже был полный комфорт.
Но наступил день, момент, когда отпала необходимость смотреть друг другу в глаза. С наступлением того момента Алексей Алексеевич впал в состояние бесчувствия. Только очень редко и очень смутно до его сознания что-то доходило. Лучше всего прочего он запомнил стоны. Стонал человек, но Алексею Алексеевичу больно не было.
По-видимому, трансформация шла к концу. Сколько дней и ночей ушло на неё, об этом точно знала только рыба. Ведь она совсем не хвасталась, когда сказала Алексею Алексеевичу, что чувствует время острее людей.
Очнулся Алексей Алексеевич, когда процесс трансформации закончился полностью. Он активно зашевелил плавниками и тут же оказался на поверхности. В ванной комнате всё так же горел свет и так же было тихо, как и в день начала трансформации. Только вот человек и рыба поменялись местами. Преображённый Алексей Алексеевич плавал в ванной, а на стуле сидела белая рыба в облике 35-летнего Алексея Алексеевича. Белая рыба сидела голой, если не считать большого махрового полотенца на плечах, и, судя по мокрым ещё волосам, не так давно покинула ванну. Откинувшись на спинку стула, она смотрела на очнувшегося Алексея Алексеевича. А тот с любопытством уставился на неё своими чёрными, цвета спелой смородины глазами. Чудно было Алексею Алексеевичу смотреть на самого себя, к тому же молодого. Да, именно таким он был в свои тридцать пять. Абсолютно точная копия!
Впрочем, точная ли?.. И Алексей Алексеевич внимательно вгляделся в глаза рыбы. Нет, нет, он поспешил с выводом об абсолютной точности копии! В голубых глазах белой рыбы были уверенность, мощная жизненная энергия. Такого содержания в глазах оригинала отродясь не было. А ещё Алексей Алексеевич смог уловить в глазах рыбы ту затаённую готовность к прыжку, которую он в прежней своей жизни прочитывал в глазах людей с уголовным сознанием, т.е. существ диких, первобытных, несмотря на то, что внешность их была порой вполне респектабельной.
И тем не менее Алексей Алексеевич невольно залюбовался своей копией. «А я, несмотря на худобу, был ничего в тридцать пять, вполне даже ничего!» - самодовольно подумал он. И ещё подумал о том, как ему называть существо, сидящее перед ним… «Для меня он вовсе никакой не Алексей Алексеевич. Он такой же Алексей Алексеевич, как я белая рыба. Так и буду звать его Белой Рыбой и никак иначе».
Молодой мужчина, только что прозванный Белой Рыбой, нарушил молчание:
- Добрый день, Алексей Алексеевич! Вернее, добрый вечер. И поздравляю вас со вторым днём рождения!
- Полагаю, мой второй день рождения совпал с твоим, - сказал Алексей Алексеевич, прислушиваясь к своему голосу. – Ты давно из ванны?
- Минут пятнадцать. Вот сохну, адаптируюсь. В одежду залезать не спешу, с этим надо подождать. Как вы себя чувствуете?
- Прекрасно, лучше быть не может. Но я совершенно потерял ориентацию во времени.
- Вас интересует, как долго продолжалась трансформация?
- Да.
- Извольте. Трансформация, как вы знаете, началась в восемь утра тринадцатого сентября, а закончилась девятнадцатого сентября около шестнадцати часов. Через несколько секунд часы Дарьи Владимировны дадут о себе знать. Стало быть, продолжалась она семь суток и неполных восемь часов.
- А какой сегодня день?
- Четверг…
Тут из библиотеки донёсся бой часов. Выслушав последний удар, Алексей Алексеевич поинтересовался:
- Как прошла трансформация? Оказалось она вполне стандартной или были какие-нибудь трудности?
Белая Рыба снисходительно улыбнулся.
- Да будет вам известно, что стандартных трансформаций не бывает, у каждой трансформации своё лицо. Да, трудности были, однажды пришёл момент, когда я запаниковал. Дело в том, что вы, несмотря на все ваши старания, ваше искреннее участие в процессе трансформации, вы всё же долго сопротивлялись мне. Это сопротивление сидело в вас помимо вашей воли. Зная ваше твёрдое желание трансформироваться, я недоумевал какое-то время: откуда это сопротивление, каково его происхождение? А потом понял естественность, неизбежность сопротивления такой силы. Видите ли, Алексей Алексеевич, вы человек, во многом не реализовавший возможностей, в вас заключенных. Возможностей работника, творца, самца. Да, и самца тоже, ибо ваши сексуальные потенции тоже оказались далеко не реализованными. И виной тому не вы, не Варвара Трофимовна, а просто жизнь. Школа, труд словесника и педагога имели, пардон, вашу супругу по максимуму, а вы её имели по жёсткому минимуму. Вы много не додали жене спермы, принадлежащей ей по праву любви. И результатом всей этой нереализованности явилась та дремлющая в вас сила жизни, сопротивление которой я ощутил. Что мне было делать? Ослабить, хотя бы в малой степени, силу ваших не реализованных потенций работника и творца я не мог, такое даже мне не по силам в такие-то сроки. Но ослабить ваши сексуальные потенции, организовав выброс спермы, самый мощный за всю вашу жизнь, я мог. Тогда я спровоцировал одно воспоминание…
- Так это воспоминание было, не сон?!
- Какая разница, Алексей Алексеевич, сон это был, воспоминание или воспоминание во сне. Важно то, что после такого выброса трансформация перестала буксовать. Всего через несколько часов вы стали покрываться моей чешуёй.
- Интересно, интересно, - пробормотал Алексей Алексеевич.
Белая Рыба важно кивнул головой.
- Конечно, интересное решение. Как видите, существуют только общие законы трансформации, но каждая отдельно взятая трансформация индивидуальна и требует предельного напряжения мысли, творческой мысли. Но теперь это в прошлом. Скажите, Алексей Алексеевич, у вас когда-то было сломано ребро справа?
- Давно это было. Хулиганы. Так ты, стало быть, ощутил? Господи, как бил Михаил Иванович того хулигана в резиновых сапогах! А ведь ребро-то сломал другой. Бедный Михаил Иванович…
Бела Рыба улыбнулся.
- Бедный не Михаил Иванович, а тот парень в резиновых сапогах.
- Это почему же?
- Последствием ударов Михаила Ивановича явилась опухоль мозга. Сгорел парень за год. Не выдержав адских головных болей, выбросился с пятого этажа больницы.
- Так выходит, Михаил Иванович убийца! – воскликнул поражённый Алексей Алексеевич. – Бедный, бедный Михаил Иванович!
И опять Белая Рыба улыбнулся.
- Дорогой Алексей Алексеевич, давние наблюдения нашего племени показывают, что убийц среди людей гораздо больше, неизмеримо больше, чем принять здесь думать. Просто прокуроров не хватает, хороших, образованных, с живым воображением, тонко мыслящих прокуроров. Ежели б самые аналитические умы шли в юстицию, то, поверьте мне, человечество больше узнало бы о себе горькой правды. И какой же убийца Михаил Иванович, если он, защищая вас, отмахивался от трёх бакланов. Лично я признателен ему за то, что он сохранил вас для меня. Ах, чего стоит одна внешность, которую я унаследовал! Когда я впервые увидел вас в середине восьмидесятых, я тут же вспомнил некоторые гравюры и портреты, выполненные ещё в первой четверти прошлого века. Я нашёл, что в вашей внешности очень много от европейских поэтов-романтиков той поры. Та же одухотворённость, та же погружённость в самого себя. Вот заговорил об этом и тут же захотелось посмотреться в зеркало вновь.
Белая Рыба встал и, с видимым удовлетворением рассматривая себя в овальном зеркале, стал причёсываться, нежно водя расчёской по белокурым и с лёгкой волной волосам. Любуясь собой, спросил:
- Как вы думаете, Алексей Алексеевич, буду я смотреться с такой внешностью на фоне всяких там шандыб?
- Так ты ещё и в госдуму собираешься?!
- А почему бы и нет. Ведь сказал же я вам, что роль зрителя меня не устраивает. А чтобы стать активным участником преображения России, в этой стране мало заниматься только бизнесом. Конечно, со временем придётся перебраться в Москву. Увы, придётся… - Белая Рыба сел на стул и живо продолжил: - Почему «увы», спросите? А потому, что я в душе своей, вполне возможно, большой провинциал. Для некоторых тайничков моей души и этот город непомерно громадный. Я с удовольствием поселился бы в каком-нибудь старинном русском городишке типа Плёса. Тишина, герань в горшочках, палисаднички с сиренью, левитановские красоты. Женился бы на местной училке или сотруднице дома-музея и, вдохновляясь жениными веснушками, делал бы и делал ей детей. Занимался бы этим и в душный летний день, и зимним вечером под завыванье ветра в трубе. Но у каждого своё предназначение, и во имя моего предназначения я должен пожертвовать этими некоторыми тайничками души. Итак, через несколько лет – белокаменная. Видите ли, я преотлично знаю Москву, а потому не испытываю особой нежности к ней. Но меня, как истинного патриота, не может не шокировать уж очень дружная нелюбовь к Москве. Ведь Москву, если вдуматься, не любят многие на свете, не любят примерно с той силой, с какой многие любят Париж. Её не любит внешний мир, особенно Запад, всё ещё не доверяющий ей. Но чёрт с Западом, Москву не любит та родная одна шестая, которая от Финского залива до Сахалина! И раздаются время от времени голоса, что пора, мол, перенести столицу в другое место. Если внимательно прислушаться к этим голосам, то чеченский акцент уловить будет не трудно. И с этой хасбулатовщиной я намерен побороться, когда у меня будут деньги, положение и выход на СМИ. Я постараюсь доказать лживость мнения о том, что современная Москва не Россия, а нечто другое, я постараюсь доказать России, что не сгинула ещё Москва в качестве её столицы, лидера. Слова Батюшкова о том, что «Москва есть вывеска или живая картина нашего отечества» актуальны до сего дня. Послушайте, Алексей Алексеевич, строчки, написанные этим современником Пушкина выше приведённых. Вот они: «Дивное, непостижимое слияние суетности, тщеславия и истиной славы и великолепия, невежества и просвещения, людскости и варварства…»
- Встань, - сказал Алексей Алексеевич тихо, но внятно. Ему не интересно было слушать трёп о Москве, его больше интересовала одна деталь, на которую он обратил внимание, когда Белая Рыба впервые встал перед ним в полный рост.
Белая Рыба вскинул брови, затем улыбнулся и встал. Алексей Алексеевич откровенно и пристально стал разглядывать его пенис…. Да, он не ошибся: пенис копии был несколько длиннее пениса оригинала. И он вопросительно посмотрел на Белую Рыбу. А тот сказал с улыбкой:
- Заметили?
- Заметил. Ты мне вот что объясни…. Насколько я понимаю, результатом трансформации может быть только точная копия, абсолютно точная. Единственным исключением является, пожалуй, выражение глаз, поскольку глаза отражают наше внутреннее содержание, они не могут его не отражать. Но как случилось такое?.. Объясни.
- Придётся объяснить, придётся, коль вы уловили это несоответствие. С вашего позволения я сяду. Я давно уже обратил внимание на, простите, весьма скромный размер вашего пениса. Возможно, он явился некоторым отражением скромности его владельца, возможно. Мне надо было напрягаться зрением в своих морских глубинах, чтобы разглядеть его в спокойном состоянии, когда он дремал, как говорится, свернувшись калачиком. А в состоянии возбуждения его длина достигала максимум десяти сантиметров. Конечно, функцию деторождения он выполнять мог, но –хи-хи-хи! – есть ведь и другие функции… Но я счёл этот недостаток несущественным на фоне других ваших достоинств. Да, как вы правильно заметили, продуктом трансформации должен быть точный слепок с оригинала. А иначе штрафные санкции, совершенно неизбежные. Мой пенис в возбуждённом состоянии будет достигать двенадцати сантиметров – это всё, чего я мог добиться в процессе трансформации, пойдя на нарушение правил. Об увеличении пениса в диаметре я и не мечтал. И каждый лишний сантиметр будет стоить мне трёх лет жизни. Не говоря уже о том, что мне было очень больно, когда я отступил от правил, так больно…
- Так это ты стонал?
- Я, кто же ещё. У вас всё протекало безболезненно.
- Но ради чего ты, так неистово влюблённый в жизнь, пошёл на потерю шести лет, чего ради?!
- Ради качества жизни, - с серьёзным видом ответил Белая Рыба.
- Ради качества жизни, - отозвался эхом задумавшийся Алексей Алексеевич. – Как-то дочь моя тоже говорила о качестве жизни…
Белая Рыба кивнул головой.
- Ваша дочь очень умная женщина. Очень современная, деловая. Уверен, я найду с ней и её супругом общий язык.
Алексей Алексеевич вышел из состояния крайней задумчивости и сказал разочарованно, печально:
- Так ты е…..я в этот мир пришёл! Стало быть, я пустил на своё место не работника, строителя, а просто элементарного, банального ё…я!
На эти слова Белая Рыба отреагировал весёлым смехом. Потом заговорил серьёзно и с нарастающей страстностью:
- А ведь вы, Алексей Алексеевич, стали позволять себе такие выражения только после смерти Варвары Трофимовны. Как она подкосила вас! Теперь по существу предъявленного мне обвинения. Нет, уважаемый, я пришёл сюда в первую очередь как заряженный мощной энергией строитель нового общества. Но ничто человеческое мне не чуждо, коли уж я стал человеком, а потому в редкие часы отдыха буду наслаждаться жизнью. В числе моих наслаждений будет и то, которое вы назвали таким неприличным словом. Всё-таки есть в вас, Алексей Алексеевич, что-то от ханжи. Вы способны комплексовать по поводу того, что не вся пища усваивается организмом и человек вынужден каждый день какать. После кончины вашей супруги прошло четырнадцать месяцев, а вы за этот период ни разу не расслабились, хотя сколько в этой суровой жизни одиноких женщин примерно вашего возраста и значительно моложе, вполне достойных вас, воспитанных, образованных и с миловидной внешностью. Впрочем, позиция ханжи, а то и скопца, вообще характерна для некоторой части российской интеллигенции, всегда была характерна. Взять, к примеру, автора «Крейцеровой сонаты». Для него любовь и половая страсть – это «страшное зло, с которым надо бороться», это «нечто мерзкое, свиное». И человек для него – это «поганый царь природы». Вот побывать бы ему в шкуре животных, которые обречены спариваться всего несколько раз в году!.. Это каким же скопцом и мизантропом надо быть, чтобы мечтать о прекращении рода человеческого, пропагандировать эту идею! Более человеко -ненавистнической вещи в художественной литературе, чем эта повесть, я не знаю. Но самое отвратительное то, как пришёл граф к позиции скопца. В холостой молодости будущий автор «Воскресенья» и «Дьявола» прошёл через большой и типично барский опыт растления и распутства, затем, женившись на молодой и невинной, сделал ей много детей. А вот ближе к старости, вполне нажрамшись и сильно подустав, о душе задумался. Вот уж метко говорят в народе: не согрешишь – не покаешься. Вот вы, Алексей Алексеевич, не понаслышке знавший о каторжном труде своей супруги, щадили её, берегли как только могли, то есть на практике ещё в молодости занимались воздержанием, но при этом вы никогда не опускались до позы ментора. А вот граф…
Алексей Алексеевич не выдержал:
- Замолчи!
- Дорогой мой демократ, а как быть со свободой слова? - иронически парировал Белая Рыба.
- А для меня свобода слова никогда не была свободой лаять или шипеть!
- Субъективный взгляд, Алексей Алексеевич, субъективный! Истинная свобода слова не знает ограничений такого рода!
- И всё равно замолчи! Замолчи. Я и раньше, ещё в ту ночь, когда ты разглагольствовал об извечной вашей тяге к людям, я и тогда почувствовал, что не всё тут чисто. А теперь не сомневаюсь в порочном характере этой тяги. Ваша тяга – это главным образом влечение к человеческим порокам. Вот ты пожалел, что Льву Николаевичу не довелось побывать в шкуре животных, обречённых спариваться всего несколько раз в году. Это ты хорошо, замечательно проговорился! Господи, как просто ларчик-то открывается! И последнее, что я тебе скажу, хотя сказать мне хочется гораздо больше, вот только время меня поджимает, теперь уже меня. Ты, несмотря на твои интеллект, образованность, бесовскую твою силу, ты был рыбой и рыбой останешься до конца дней своих. А граф из львиной породы, его очередному рыку внимал весь культурный мир. Конечно, покусывали его при жизни, вот как ты сейчас, и даже отлучали, но вот только где они все (от них, поди, и надгробных камней не осталось) и где он!
Реакция Белой Рыбы на монолог Алексея Алексеевича была серьёзной, даже с оттенком печали и очень краткой:
- Дорогой Алексей Алексеевич, вы не справедливы к нам, белым рыбам. Нельзя так всё упрощать. И ларчик тот вовсе не открывается так просто. Скажите, а вас действительно поджимает время?
- Да. Я хочу домой, - твёрдо заявил Алексей Алексеевич.
После долгой паузы Белая Рыба сказал тихо и с чувством:
- Всё-таки удивительный вы человек!
- Нет, с девятнадцатого сентября сего года я рыба.
- Нет, Алексей Алексеевич, даже в облике рыбы вы остаётесь человеком. Что ж, пришла пора собираться. Пойду одеваться.
- Полагаю, если ты разглядел из морских глубин мою письку в сморщенном состоянии, то ты знаешь, где одежда, деньги?
- Само собой. Ваш гардероб в спальне, деньги в библиотеке. Но сначала позвоню своему собрату. Миша живёт неподалёку, минут через тридцать будет здесь на своей видавшей виды «Волге».
- Так он собрат или браток? – съехидничал Алексей Алексеевич.
- Собрат, соплеменник, - сказал Белая Рыба, поднимаясь со стула. А братва, братки – это из лексикона аборигенов.
Белая Рыба подошёл к телефону, стоявшему в прихожей на тумбочке, подключил его к сети, словно проделывал это много раз, и набрал номер. Когда на другом конце провода подняли трубку, он сказал всего два слова:
- Я пришёл.
Из всех костюмов Белая Рыба выбрал самый старый, поношенный и надел те самые ботинки, в которых Алексей Алексеевич ездил на Щучье озеро, хотя была обувь и поприличнее. С минуту он постоял у трельяжа, рассматривая себя и чему-то улыбаясь. Потом пошёл в библиотеку, где в сборнике статей о русской интеллигенции лежал с июня прошлого года миллион Дарьи. Стоило ему зайти в библиотеку, как лампада перед иконой Казанской Божьей Матери тут же погасла. Иной и не заметил бы этого бесшумного обстоятельства, а Белая Рыба заметил с чуткостью существа, всегда готового к прыжку. Повернувшись к иконе, он сказал громко и с вызовом:
- И всё равно не верю! Просто маслице кончилось.
Забрав все десять новеньких купюр, Белая Рыба вернулся в ванную комнату.
- Как выгляжу, Алексей Алексеевич?
- Странно выглядишь. Мог бы что-нибудь и новее одеть. В твоём выборе есть что-то демонстративное.
- Совершенно верно. Смысл демонстрации прост: вот с чего я начинаю. А вы хотите увидеть себя в новом облике?
- Один раз можно.
Белая Рыба снял со стены овальное зеркало и установил его перед Алексеем Алексеевичем.
- Довольно, - сказал Алексей Алексеевич через несколько секунд.
Возвратив зеркало на место, Белая Рыба пошёл подключать звонок, так как должен был заявиться Михаил. Тот пришёл, когда Белая Рыба сделал пробный звонок. В прихожей соплеменники пожали друг другу руки.
- Моё первое рукопожатие, - сказал Белая Рыба.
- А я занимаюсь этим почти каждый день в течение трёх месяцев.
Соплеменник Белой Рыбы оказался молодым человеком лет тридцати с ничем не примечательной внешностью: рост средний, лицо круглое, волосы тёмные, прямые, довольно жидковатые. На нём был короткий плащ, дешёвый спортивный костюм, отечественные кроссовки, в руках он держал целлофановый пакет с буханкой ржаного хлеба.
- С приходом тебя. И вот твой новый хлеб насущный, - сказал Михаил, протягивая пакет собрату.
Белая Рыба вынул буханку из пакета и благоговейно поцеловал хлеб. После этого ритуала соплеменники прошли на кухню. Михаил сел за стол, а Белая Рыба наполнил чайник водой, поставил его на газовую плиту, открыл кран, зажёг горелку, затем положил на стол доску, на которой Алексей Алексеевич обычно резал хлеб.
- Тебе не жарко в плаще? – спросил Белая Рыба, доставая из ящика стола нож.
- Сейчас сниму, только отдам это, - и Михаил достал из внутреннего кармана плаща небольшую коробочку. Цвет коробочки с поразительной точностью передавал цвет чешуи белой рыбы, коробочка блестела, как блестит чистейший январский снег в морозную и ясную погоду. Михаил нажал на невидимую кнопку, крышка коробочки плавно поднялась…
- Это тебе, Алексей, от всех твоих собратьев, пришедших сюда раньше тебя. Носи долгие годы. И пусть это произведение искусства всегда будет вдохновлять тебя на служение делу нашего великого племени. Бери.
Содержимым коробочки оказалось выполненное из серебра изображение лобастой белой рыбы, подвешенное на серебряную цепочку.
- Да, это подлинное произведение искусства! – восхитился Белая Рыба, осторожно держа цепочку в руках. – И коробочка тоже искусство! Эх, не оскудела ещё Россия по части талантов! Так мы будем, Михаил, впереди планеты всей?!
- Должны быть. Это часть нашей веры, - тихо ответил Михаил. – Дай я повешу, это обязан делать вручающий.
Белая Рыба поцеловал лобастую голову и отдал цепочку Михаилу. Тот торжественно водрузил цепочку на шею явившегося в этот мир соплеменника.
- Всё как положено, - сказал Белая Рыба, когда Михаил вернулся из прихожей без плаща. – Каждому по куску хлеба, в том числе и донору. Ах, какой мягкий, ещё тёплый хлеб!
- Купил в магазинчике при хлебозаводе, - сказал Михаил.
Пока Белая Рыба крошил на тарелке хлеб для Алексея Алексеевича, вода в чайнике закипела.
- Ты, Миша, завари чай, а я отнесу хлеб.
В глазах Алексея Алексеевича было нетерпение, когда Белая Рыба вошёл в ванную комнату.
- Скоро поедем, скоро, - успокоил его Белая Рыба. – Вот только поужинаем хлебом и чаем. Покушайте и вы хлеб, придётся ли вам ещё когда-нибудь полакомиться им.
- На ваш ужин только хлеб и чай? – удивился Алексей Алексеевич.
- Да.
- Но ведь в холодильнике колбаса, сыр, масло вологодское, яйца. В морозильнике окорочка куриные, остаток говядины.
- Большое спасибо вам за заботу, эти продукты не пропадут. А вот сейчас только по куску хлеба и чай. Это как ритуал. Покушайте, Алексей Алексеевич, на дорожку, кушайте не спеша, с чувством.
Наступил момент трапезы, скромной, но торжественной. В ванной бывший хозяин квартиры задумчиво и не торопясь заглатывал хлебные крошки, на кухне нынешний хозяин квартиры и его гость пили чай с хлебом так же задумчиво и не торопясь. По окончании трапезы Белая Рыба помыл посуду и пошёл на балкон за ванночкой, в которой Алексей Алексеевич привёз его с базара и в которой теперь предстояло ему отправиться к своему последнему пристанищу.
Белая Рыба вошёл в ванную комнату и почтительно спросил:
- Алексей Алексеевич, нет ли дома какой-нибудь вещицы, с которой вы хотели бы уйти туда? Но она должна быть маленькой, чтобы мы смогли её закрепить на вас.
Ответ был суровым:
- Мы ничего не принесли с собой в этот мир, и ничего не возьмем с собой, умирая.
Усмехнувшись, Белая Рыбы сказал:
- Первое Тимофею, глава шестая, стих седьмой.
- Так ты и Писание знаешь?!
- Я должен знать позицию своего врага.
- Но разве может быть врагом тот, кого, с твоей  точки зрения, нет?! Впрочем, надоело мне полемизировать с тобой, богохульник. Заполняй водой ванночку, время не ждёт!
Словно в подтверждение этих слов часы в библиотеке, сделанные петербургским мастером ещё в конце прошлого века, пробили шесть раз. И минут через пять дверь квартиры, в которой Алексей Алексеевич прожил 26 лет, захлопнулась за ним навсегда. Лифт не работал уже с неделю, лампочки горели не на каждом этаже, а потому Белая Рыба и Михаил спускались со своей ношей медленно и осторожно. На площадке второго этажа Белая Рыба заметил:
- Ни одного соседа не встретили. А всего каких-нибудь семь лет назад повстречали бы многих, потому как самое время возвращаться с работы.
- Да, ломать не строить, - отозвался Михаил. – Ты пришёл очень своевременно.
А вот и дверь подъезда, через которую весной 1980 года вынесли Зинаиду Сергеевну, спустя 15 лет Варвару Трофимовну, а теперь выносили Алексея Алексеевича. Дверь разбитая, латаная, лёгкая, почти невесомая, открывающаяся одним пальцем. Дверь  в подъезд, грязь которого постепенно убывает только к девятому этажу. Дверь, рядом с которой исчезают последние остатки желания жить.
А вот обрубок того самого тополя, который стоил жизни Варвары Трофимовны. Рядом с ним стояла чёрная «Волга». Положив ванночку с Алексеем Алексеевичем на заднее сиденье, предусмотрительно покрытое плёнкой, Михаил и Белая Рыба заняли свои места.
- Через центр поедем или улочками потемнее? – спросил Михаил друга.
- Через центр. Хочу уже сегодня увидеть университет и Кремлёвский холм живьём. Хотя бы со стороны фасада.
Автомобиль тронулся с места и через несколько секунд серое безобразие девятиэтажной шестиподъездной коробки осталось позади в темноте. Михаил включил магнитофон и зазвучала «Маленькая ночная серенада». «Интересно, кто исполняет…» - подумал Алексей Алексеевич, а Михаил сказал, обращаясь к Белой Рыбе:
- Венский филармонический оркестр, дирижёр Карл Бём.
«Тьфу, бесовская сила, словно прочитал мою мысль! – изумился Алексей Алексеевич. – А губа у этого Михаила не дура. Казалось бы, с такой внешностью Пахмутову слушают, но внешность, по опыту знаю, порою так обманывает».
Отзвучала «Маленькая ночная серенада», Михаил сменил кассету и сказал, глядя перед собой на дорогу:
- Алексей Алексеевич, Моцарта я включил потому, что не успел дослушать кассету, когда ехал к вам. А теперь до самого Щучьего озера будет звучать музыка, которая больше соответствует вашему настроению.
С первых тактов Алексей Алексеевич узнал «Nisi Dominus» Антонио Вивальди. А когда раздался голос солистки, он узнал в ней Тересу Бергансу. Этот «россиниевский» голос он научился узнавать безошибочно.
Белая Рыба, занятый своими мыслями и разглядыванием города, молчал. Подъезжая к университету, Михаил сбавил скорость почти до пешеходной. Белая Рыба, внимательно вглядываясь в окна и могучие колонны alma mater, спросил:
- Как по-вашему, Алексей Алексеевич, есть, живёт в университете некая душа?..
«Стоило ему обрести человеческую оболочку, как он во второй раз за сегодняшний вечер заговаривает о душе», - подумал Алексей Алексеевич с раздражением. Белая Рыба, не дождавшись ответа, сказал задумчиво:
- Что ж, если и живёт, то только в пределах старого здания. Вряд ли она заглядывает в те современные университетские высотки, которые через дорогу. Там она не выдержала бы и часа. Кабины лифтов, стены на лестничных площадках испещрены такими надписями, что порою страшно становится за будущее России. А ведь такого не было ещё в ту пору, когда вы, Алексей Алексеевич, посетили университет в первый и последний раз в своей жизни. Впрочем, тогда и высоток не было. Вот чем в конечном итоге заканчивается раскрепощение пресловутой кухарки. Вместо того, чтобы ей, известной своей плодовитостью, надёжно законопатить то место, которым она рожает, взяли и выпустили джинна из бутылки…
Белая Рыба что-то ещё ворчал в адрес кухарки и её покровителей, а Алексей Алексеевич вспомнил единственное в его жизни посещение университета. Он вспомнил один февральский вечер 1959 года, когда был ещё Алексеем….
Светлана Тихвинская, бывшая одноклассница Алексея и студентка университета, пригласила его на платный вечер танцев, проходивший в актовом зале химкорпуса. Алексей обомлел, когда вошел в зал с подругой юности. Он, парнишка из рабочего района, словно попал в иной, совсем иной мир. На многих парнях чёрные костюмы, белые сорочки, «бабочки», на девушках дорогие вечерние платья. Неужто это «бедные студенты»?! Видя его изумление, Светлана, улучив момент, объяснила ему, что на платных танцевальных вечерах половину публики, если не больше, составляет молодёжный бомонд города. Мол тут не только университетские, но и студенты из других вузов города, из Москвы, Питера, и приходят они сюда ради джаза Олега Аюрского.
Но самое сильное изумление было впереди. Раздались аплодисменты, когда на сцену поднялись парни, одетые, в отличие от публики в зале, просто, почти по-домашнему. Поприветствовав публику, они уселись за свои инструменты. Светлана продолжала объяснять Алексею: все ребята в оркестре с её родного физмата, а за фортепиано сел Олег Аюрский, душа джаза. Танцевальный вечер начался с вальса – бостона. В школе, которую закончили Светлана и Алексей, работал учителем рисования и черчения Андрей Иванович, бывший фронтовик, представитель уцелевших нескольких процентов 1924 – го года рождения. Прирождённый хореограф, он бесплатно, своего удовольствия ради научил танцевать несколько поколений учащихся. Алексей и Светлана, прошедшие через его уроки бального танца, ещё в школе танцевали отлично. И когда раздались звуки прекрасной мелодии из знаменитого фильма «Мост Ватерлоо», они смело вступили в круг танцующих. Зал очень скоро заметил эту скромно одетую и красивую пару. Кто-то даже прекратил танцевать, а Олег Аюрский, по-видимому, сознательно продлил время вальса – бостона, чтобы присутствующие полюбовались пластикой танца Светланы и незнакомого ему блондина. Танец закончился, раздались хлопки, а Олег Аюрский послал Светлане воздушный поцелуй. Смущённый Алексей довел Светлану до ближайшего свободного стула и тут же удалился в коридор, чтобы покурить. Докурить папиросу он не успел, потому что оркестр заиграл легко узнаваемую «Жимолость» Уоллера. Он вернулся в зал, но не танцевать, а слушать. И рядом со сценой в группе таких же любителей только послушать он провел большую часть вечера. Господи, как играли ребята! К тому времени Алексею довелось дважды побывать на концертах оркестра Олега Лундстрема и однажды на концерте Эдди Рознера. Но профессионалы из известных всей стране и за рубежом коллективов не доставили ему того удовольствия, которое он испытал от игры маленького джаза Олега Аюрского, известного главным образом в узкой студенческой среде Советского Союза. Только потом, когда Алексей разобрался в своих впечатлениях, он понял, почему ребята с физмата так сильно подействовали на него своей игрой. Все дело в том, что джаз – это свобода, не совместимая с цензурой, с репертуаром, спускаемым сверху, и не знакомая со страхом, испытываемым обычно хотя бы однажды поротыми задницами. А ребята с физмата, эти дети оттепели, были внутренне свободны. Они были свободнее лундстремовцев, рознеровцев и, пожалуй, свободнее своих ровесников с некоторых других факультетов. И дело было ещё в том, что они играли только американский джаз: обстоятельство очень важное, ибо, по мнению Алексея, только американский джаз и есть настоящий джаз.
Светлана, прекрасно понимавшая состояние своего школьного друга, нисколько на него, похоже, не обиделась за его партнёрскую пассивность, к тому же желающих потанцевать с ней было предостаточно. Время от времени она подходила к Алексею, чтобы коротко обменяться впечатлениями, ответить на его вопросы.
Кульминацией вечера стал момент, когда на эстраду поднялась совсем юная девушка в простеньком свитере, обтягивающем её тугую грудку. Судя по разрумяненным щёчкам, она только что пришла с улицы.
- Люсенька Ермилова, ученица английской школы, - шепнула на ухо Алексею подошедшая Светлана.
Девушка обменялась с Олегом Аюрским несколькими фразами, затем он подошёл к микрофону.
- Многие из вас знают восходящую в нашем городе звездочку джазового вокала. Представляю Люсю тем, кто видит её в первый раз. Людмила Ермилова, сегодня десятиклассница, а завтра студентка инъяза или консерватории, она еще не решила. Не скажу,  в какой школе она учится, чтобы влюблённые не топтались там у парадного. Поскольку Люсенька у нас несовершеннолетняя и строгие папа и мама обязали её быть дома в десять часов, она исполнит всего пару мелодий, обречённых на вечную жизнь. Итак, «На солнечной стороне улицы», а затем, чуть переведя дыхание, «Если я отдам тебе моё сердце»!
Ах, как проникновенно пела Людмила, ах, каким чувством джаза и английского языка природа наделила это юное городское создание с внешностью девчушки из северной русской глубинки! И мало кто танцевал, в основном слушали. Певица и оркестр, ставшие одним целым, закончили одновременно. И, выдержав какую-то паузу, зал взорвался аплодисментами. Несовершеннолетняя певица, которую строгие папа и мама ждали дома в десять, сделала попытку уйти, но зал аплодисментами не отпускал её. Кто-то из толпы парней, стоявших рядом со сценой, громко крикнул:
- Люсенька, малышка, «Леди би гуд»!
И зал стал дружно скандировать:
- Ле-ди би гуд, ле-ди би гуд, ле-ди би гуд!..
Олег Аюрский подошёл к микрофону, поднял руку.
- Наша юная леди будет к вам добра, выполнит вашу волю, но при одном условии. Минут тридцать назад я заметил появление в зале Гули и Фарида Каримовых, молодых артистов нашего театра оперы и балета. Люди они занятые, бывают у нас редко и при этом всегда опаздывают. Пусть они загладят своё опоздание исполнением рок-н-ролла под вдохновенный вокал Люси!
Зал отреагировал на предложение рёвом восторга. Певица вернулась к микрофону, когда наступила полная тишина, а на освобождённую перед сценой площадку вышли стройные супруги Каримовы. Алексей впервые в жизни видел в непосредственной близости такое блестящее исполнение рок-н-ролла, и все-таки смотрел он больше на поющую. Куда подевались недавние нежность, мягкость, лиричность Людмилы Ермиловой! Её голос, уподобившись солирующему инструменту, звучал мощно, даже агрессивно, в нем выплеснулась страсть, которую трудно было заподозрить в 17-летней девочке…
В свой район молодые люди возвращались в полупустом троллейбусе. Алексей горячо делился своими впечатлениями с бывшей одноклассницей. Ах, сколько красивых лиц, какая удивительная, доброжелательная атмосфера! И ни одной пьяной рожи, ни одного матерного слова, ни одного мордобоя, как это обычно бывает в рабочих клубах! Но главное – музыка, музыка! Она ведь не просто прекрасная, она еще и урок свободы! Нет, нет, до сегодняшнего дня он и догадываться не мог о самой возможности существования такого крошечного мирка!..
А неожиданно загрустившая Светлана ответила на восторженные слова Алексея очень коротко и  опустив голову:
- Что ж, это, наверное, не всё, о чем ты не догадываешься…
Светлана жила в глубине деревянной части района, от остановки троллейбуса до её дома ходьбы было минут двадцать. Оказавшись среди родных сугробов, она понемногу разговорилась. А у своего дома с грустью произнесла слова, которые Алексей запомнил на всю жизнь:
- На вечере я часто смотрела на тебя со стороны. Глядя на твое изумлённое, радостное  лицо, я подумала вот о чем… Учиться в университете – это счастье. И даже не важно, как потом сложится профессиональная судьба человека, но быть пять лет среди своих, а не в рабочей среде или среде клерков  - это уже счастье. Вот только далеко не каждый студент  это понимает, а я сегодня поняла. Как мне хочется, Алеша,  всю жизнь прожить среди своих…
Вот так отчетливо вспомнил Алексей Алексеевич один февральский вечер 1959 года. И, вспомнив, мысленно произнёс фразу, с которой опоздал на 37 лет: «Что ж, дай Бог, Света, чтобы мечта твоя сбылась…» Когда он вернулся сознанием в сентябрьский  вечер 1996 года, Белая Рыба сказал негромко, но с чувством:
- Спасибо вам, Алексей Алексеевич, за это ностальгическое воспоминание.  Стиляги, стиляги, эти милые, веселые, воспитанные мальчики и девочки… А ведь они продукт той эпохи, которую один номенклатурный писатель назвал оттепелью. Многие читатели его давно забыли, его, возможно, не забыли только несколько литературоведов из старшего поколения, чьи работы никто не читает. От всего его литературного наследия осталось только слово «оттепель». А это много, очень много, если учесть, что от других конформистов ни осталось ни словечка. Да, да, если пишущий человек хочет сладко пожить, он должен примириться с моментальным и вечным забвением после смерти. Что делать, что делать, такова жизнь… А хотите, Алексей Алексеевич, я кратенько расскажу вам о том, как сложились судьбы некоторых персонажей из вашего воспоминания? Впрочем, не стоит, купайтесь безмятежно в звуках барокко…
От университета до Спасской башни автомобиль двигался очень медленно. Так же медленно он спустился с холма, а Белая Рыба задумчиво смотрел на белые крепостные стены и башни, освещённые в это время суток прожекторами. Уже остался позади мост, «Волга» уже мчалась по дамбе, но Белая Рыба так и не вышел из состояния задумчивости. Похоже было, что мыслями своими, воображением он перенёсся из конца двадцатого века в эпоху, когда Кремлёвский холм выглядел совсем иначе и когда дальнейшая судьба этого древнего поселения была определена навсегда…
Михаил вёл машину мастерски, как если бы сидел за рулём не несколько месяцев, а многие годы. Да и «Волга» его была только на вид старой, мотор её работал прекрасно, словно новенький. Дамбу они проскочили за несколько минут, а ещё через минут двадцать остановились на окраине города у последнего на их пути светофора. Только после него началась настоящая гонка. Чёрная «Волга» почти летела в вечерней тьме по шоссе, по обе стороны которого был лес, знакомый Алексею Алексеевичу с детских лет. В этом тесном коридоре Михаилу не было равных, он обгонял всех, если впереди не маячила реальная опасность. Стоило какому-нибудь встречному большегрузному автомобилю с рёвом и свистом пронестись мимо «Волги», как Михаил вновь шёл на обгон. Но Алексей Алексеевич,  в последний раз наслаждавшийся музыкой великих итальянцев, не заметил бешеной гонки. Не заметил он и осторожной езды по деревне Шмелёвка, а затем по просёлочной дороге. Он вышел из этого состояния, когда «Волга» остановилась у опушки Шмелёвского леса перед дорогой, ведущей к Щучьему озеру, и Михаил выключил магнитофон.
-Волнуешься, Миша? – раздался голос Белой Рыбы.
- Да, - ответил Михаил откровенно.
- Но ведь ты знаешь, что с ним нас Хозяйка пустит.
- Знаю, но дух перевести надо.
Автомобиль медленно тронулся по лесной дороге, а Белая Рыба, не оборачиваясь, сказал:
- Через несколько минут, Алексей Алексеевич, будем на месте. Убеждён, что, несмотря на небольшое количество воды в ванночке, чувствуете вы себя вполне сносно. Я вам уже говорил, что белые рыбы существа закалённые, но не говорил, что они, как и анабасы, могут вылезать из воды и ползать по суше, дыша атмосферным воздухом. Но если анабасы могут жить вне воды дней шесть, то белые рыбы на влажной почве терпят до двух недель. Так что за ваше самочувствие я нисколько не беспокоюсь.
Минут через десять «Волга» остановилась неподалёку от пенька, на котором несколько дней назад Алексей Алексеевич вспоминал свою жизнь. Михаил и Белая Рыба открыли двери, в салон хлынули запахи озера и леса. От близости большой воды и глубины Алексей Алексеевич так разволновался, что несколько раз ударил хвостом по дну ванночки.
- Я понимаю ваше нетерпение, Алексей Алексеевич, - почтительно обратился к нему Михаил, - но кассета ещё не закончилась. Выслушайте на прощание произведение, которого нет в вашей богатой фонотеке. Пусть и Хозяйка послушает.
На протяжении нескольких минут звучала виолончель в сопровождении камерного оркестра. Слушая эту поразительную по красоте мелодию, Алексей Алексеевич беззвучно плакал. Но отзвучала мелодия и в салоне воцарилась тишина. Справившись с собой, Алексей Алексеевич заговорил ослабленным голосом:
- Чувства грусти, печали, скорби красивы изначально, по природе своей. Но так красиво грустить могут только единицы. Кто он, один из этих избранных?
- Джузеппе Тартини, - ответил Михаил. – Концерт для виолончели с оркестром. Финальная часть не прозвучала. Я, простите за самоуверенность, посчитал, что она не будет отвечать вашему настроению.
- Аллегро, поди?
- Да.
- Что ж, спасибо за тот изумительный концерт, который звучал на протяжении всей дороги. Особенно за прощальные, последние пять минут спасибо.
- Не пять, а семь, - уточнил Михаил.
- Да, да, время вы чувствуете острее нас, это мне говорили. Ну-с, пришла пора…
Белая Рыба отнёс ванночку с Алексеем Алексеевичем на берег без помощи друга, поставил её у самой воды и выпрямился, после чего фары погасли. Для Белой Рыбы и Алексея Алексеевича, освещённых теперь только лунным светом, наступил момент прощания.
- Вот вы и дома, на пороге его, - сказал Белая Рыба. И, помолчав, попросил: - Не торопитесь, Алексей Алексеевич, ведь никогда больше не увидимся…
- Но о чем говорить? Разве не переговорили обо всем? – спросил Алексей Алексеевич.
- Обо всем переговорить вообще не возможно, - возразил Белая Рыба. – Более того, не возможно порой поговорить даже о самом главном. Вот мы с вами говорили, в общей-то сложности, более четырех часов. Говорили о многом, но только не о самом главном, хотя практическая сторона дела была решена. А ведь четыре часа – это целое состояние.
Алексей Алексеевич грустно заметил:
- Ты пришел в мир, где четыре часа не являются состоянием и где о самом важном думают и говорят очень немногие, а большинство травит анекдоты.
- Да, Алексей Алексеевич, всё так. Вы хоть скажите, не держите ли обиды на меня? На мой взгляд, я всё сделал правильно. Судите сами. Вы и ваша супруга из породы людей чистоплотных, почти стерильных. Вам чистота дороже жизни. Обычно такие уходят рано. Удивительно, как Варвара Трофимовна дотянула до пятидесяти шести, а вы до пятидесяти девяти. Я помог вам уйти из мира, который стал для вас непереносимым после смерти супруги. Так держите ли обиду на меня?
- Нет. Чего нет, того нет. Вот когда вы выносили меня через ветхую дверь в подъезде, я подумал о том, что через нее выносили когда-то маму, а в прошлом году Вареньку. Выносили в гробах, как и положено христианам. А вот меня в этом жалком корыте. А все почему? А потому, что терпеть не захотел и тем самым совершил огромный грех. Нет. во всем виноват я сам, а не демон-соблазнитель в облике белой рыбы.
- И в последний раз подумайте, Алексей Алексеевич, не забыли ли о чем попросить. Я исполню все.
- Нет, ничего не забыл. Вот только скажу последнее…
- Да!
- Ты много разглагольствовал о патриотизме. Неужели ты, с твоими-то возможностями, не понимаешь, что это пошлость говорить на такую тему после автора «Апологии сумасшедшего»?! Вот ты вслушайся в эти мудрые строки, звучащие для меня почти как музыка: «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть нечто более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не чрез родину, а чрез истину ведет путь на небо».
Когда Алексей Алексеевич замолчал, наступила долгая пауза. Ее прервал Белая Рыба:
- Кажется мне, это не самое последнее, что вы хотели сказать.
- Тебе правильно кажется.
- Я слушаю вас, - тихо сказал Белая Рыба.
- Ваше великое племя, которому уготована была роль фактически безраздельного хозяина трех четвертей планеты, еще пожалеет о своей гордыне, с которой оно подвергло ревизии волю Творца. Случится это, возможно, не скоро, но случится непременно. Я убежден, что инициаторами этой ревизии стали не самые лучшие из вас. Я убежден, что сюда, на твердь земную стремятся не самые лучшие, не самые умные из вашего племени. Сюда приходят самые авантюрные и самые любопытные из вас. И еще сюда приходят те из вас, кто испытывает странное влечение к человеческим порокам. Но рано или поздно ваша жажда новых ощущений, ваше любопытство завершится прозрением. Когда вы с предельной ясностью поймете трагическую суть человеческого бытия – вот тогда и наступит момент прозрения. И вот тогда Двадцать первое июля из победной, праздничной даты превратится в дату поражения, черную дату!
Белая Рыба опустился на корточки и нежно погладил Алексея Алексеевича по спинному плавнику.
- Мой тонкий, мой чистый Алексей Алексеевич, мне будет очень не хватать вас! Пове…
Из-за воя, донесшегося откуда-то издалека, Белая Рыба замолчал на полуслове. Оставаясь на корточках и радостно оскалившись, он с видимым наслаждением слушал эту ночную песню, полную тоски, вызова, угрозы. А когда вой оборвался и автомобильные фары трижды мигнули, он поделился с Алексеем Алексеевичем своей догадкой:
- Это Хозяйка через серого предупреждает меня и Михаила. Ладно, хозяин-барин, не будем испытывать ее терпение. К тому же матерый так выразительно напомнил мне, в какой мир я пришел и чего ради. Что ж, меня ждут радости борьбы, а вас, Алексей Алексеевич, ожидают тихие, светлые радости покоя, покоя истинного, совсем не похожего на унизительное существование на собесные кутарки в неприятном вам мире. Прощайте, Алексей Алексеевич, прощайте, моя любовь, не поминайте меня лихом!
И Белая Рыба медленно – почтительно – торжественно перевернул ванночку.



ГЛАВА 7

ТРИНАДЦАТЫЙ

Оказавшись в воде, Алексей Алексеевич поплыл медленно, неуверенно и по поверхности озера, словно боялся расстаться с лунным светом. Отдалившись от берега метров на двадцать, он, мелькнув хвостом, пошёл в глубину. Господи! Унылый мир блеклых тонов, сумеречное царство призраков!.. Однако недолгим было его разочарование. Михаил направил в сторону нырнувшего Алексея Алексеевича прощальный свет фар, работавших в тот момент с мощностью прожекторов. И вот тогда всё заиграло вокруг Алексея Алексеевича ярчайшими красками, и он ахнул от восторга.  Через несколько десятков секунд исчез прощальный свет, но и этих секунд было достаточно, чтобы новый обитатель озера оценил открывшуюся ему красоту. Возбудившийся Алексей Алексеевич почувствовал в себе силы, которые немедленно требовали какого-то выхода. Он вынырнул на поверхность и поплыл к дальнему берегу, стремительно набирая скорость. Считанные минуты ушли на то, чтобы достигнуть противоположного берега и вернуться обратно, так как нёсся он со скоростью примерно 50 километров в час. Но и вернувшись на прежнее место, он долго ещё не мог успокоиться. Всячески забавляясь, Алексей Алексеевич неожиданно обнаружил, что плавать он может и вверх брюхом, и даже хвостом вперед, и выбрасываться из воды может не хуже дельфинов. Наконец, почувствовав усталость, Алексей Алексеевич решил, что пришла пора отдохнуть. Но прежде, чем уйти в глубину, он вспомнил строчки из любимого автора и гаркнул звёздам изо всех сил:
- Свобода, новая жизнь, воскресенье из мёртвых! Экая славная минута!
Отдыхал Алексей Алексеевич в одной красивой рощице подводных растений. Только оказавшись там, он ощутил всю меру своей усталости.
Под утро ему приснился такой сон. Вокруг него на расстоянии метров трёх расположились такие же белые рыбы, как и он сам. Их с десяток или чуть более, они молчат, поглядывая в его сторону. В их взглядах много нежности, сострадания и ничего похожего на любопытство. «Слава Богу, я не один!» - подумал с радостью Алексей Алексеевич, и тут одна белая рыба нарушила молчание, тихо сказав голосом пожилой женщины:
- Друзья, он очень устал. Так пусть поспит. Уйдём пока.
- Нет, он сейчас проснётся. Впрочем, он уже не спит, - уверенно, но так же тихо возразила другая рыба мужским баритоном.
И тогда Алексей Алексеевич проснулся. Вот только кольцо из белых рыб не исчезло. «Так, стало быть, это не сон, а явь!» - возликовал он и робко, всё ещё не веря себе до конца, произнёс:
- Здравствуйте…
Кольцо дрогнуло, правильные интервалы нарушились, белые рыбы устремились к Алексею Алексеевичу. Одни смеялись, другие плакали, но плакали тихо, сдержанно, и все они старались приласкаться к новичку, потереться о него боком или хоть как-нибудь прикоснуться к нему.
- Так, стало быть, вы мне не приснились? – спросил Алексей Алексеевич, когда белые рыбы несколько успокоились и вновь расположились вокруг него кольцом. Вот только радиус этого кольца стал короче.
- Увы, не приснилось, - сказала рыба, обладавшая приятным мужским баритоном. – Однако позвольте представиться: Владимир Евгеньевич, в далеком прошлом доцент университета, где читал историю философии.
Алексей Алексеевич сделал движение, похожее на поклон.
- Алексей Алексеевич, в недалеком прошлом бухгалтер. Прибыл сюда вчера поздно вечером.
- Знаем, что вчера. Музыка бесподобного Тартини прозвучала достаточно громко, чтобы её услышать. Но потревожить решили вас только утром. От имени всех ваших новых друзей говорю вам: добро пожаловать, Алексей Алексеевич, в ваш новый дом, коим является это удивительное озеро!
- Спасибо, Владимир Евгеньевич. А вы здесь за старшего?
Реакцией на этот вопрос со стороны присутствующих был тихий и деликатный смех, в котором не было никакой обидной для новичка иронии.
Владимир Евгеньевич пояснил:
- Здесь нет старшего в том смысле, какой вы имели ввиду. Всякие иерархические отношения мы оставили там, откуда сбежали, а здесь все равны. Будучи тридцать пятого года рождения, я старший здесь только по возрасту. И ещё по стажу пребывания в озере.
- Вы здесь давно?
- С осени семьдесят пятого.
- Двадцать один год!.. – воскликнул Алексей Алексеевич.
- Увы. Мне было всего сорок, когда попал сюда. Вы, конечно же, знаете, с какой интенсивностью люди, известной вам категории, уходили в семидесятые в сторожа, дворники, кочегары. А я вот ушёл в белые рыбы, поскольку моя ситуация была  потяжелее. И оказался в озере первым. В течение почти двух лет пионерствовал один.
- А теперь много вас… то есть нас? – поинтересовался Алексей Алексеевич.
- Вас пришла приветствовать вся наша маленькая колония. Вы, простите, тринадцатый…
- Ничего. Что-то это число преследует меня в последнее время: трансформация началась тринадцатого, здесь я оказался тринадцатым. Но меня эта цифра не волновала в прежней жизни, тем более не волнует сейчас. За двадцать один год всего тринадцать… Не маловато ли это для нашего времени, тем более для такого прекрасного озера?
- Трудный вопрос, Алексей Алексеевич, ибо наш с вами способ бегства от действительности уж слишком неординарный. Конечно, для Щучьего озера мало, но наших братьев и сестёр по несчастью, когда-то проживавших в этом городе, значительно больше. Ведь кто в иные озёра уходит, кто в Волгу и её притоки, а кто подалее. Истинный счёт знают только заменившие нас существа. Однако, Алексей Алексеевич, мы удаляемся, чтобы не перегружать вас впечатлениями. Впереди у нас уйма времени для более тесного знакомства, а вы пока помаленьку займитесь адаптацией, различными бытовыми проблемами, которые, увы, присутствуют и здесь.
Оставшись один, Алексей Алексеевич в течение получаса приходил в себя, размышляя о встрече, которая, несмотря на ночной рассказ Белой Рыбы, всё-таки явилась для него неожиданностью. Затем, почувствовав голод, он спустился пониже в поисках пищи. Позавтракав проживающими в иле всякими рачками, червями, моллюсками, Алексей Алексеевич отправился в путешествие по озеру, чтобы выбрать место, наиболее подходящее для рытья норы. И скоро позади раздался молодой женский голос:
- Алексей Алексеевич!..
Голос показался очень знакомым, Алексей Алексеевич замер, потом стремительно развернулся. Медленно приближавшаяся к нему белая рыба повторила:
- Алексей Алексеевич!
И тут его осенило:
- Нина!.. Нина Светлова!
- Она самая! – сказала Нина и, не выдержав, заплакала.
Алексей Алексеевич тоже расплакался. Несколько успокоившись, он спросил:
- Так это вы в той красивой рощице дольше и нежнее других ласкали меня?
- Я, Алексей Алексеевич, я. Благодаря божественной музыке, на звуки которой я приплыла, я ещё вчера узнала вас, когда ваш двойник прощался с вами на берегу. Ведь я была всего в нескольких метрах от вас и слышала всё. Я жадно вслушивалась в каждое ваше слово, а ваш коротенький монолог о том, что их великое племя еще пожалеет о гордыне, с которой оно подвергло ревизии волю Творца, я запомнила дословно. И потом я неслась вслед за вами к дальнему берегу и обратно, и любовалась вашими забавами, и потом благословила вас на сон в той рощице. Мне плохо дремалось в эту ночь, я всё думала и думала о вас. Думала о том, что привело вас сюда. Супруга ваша скончалась летом прошлого года, когда я находилась в полосе ещё прежней жизни. И я пришла к выводу, что именно её смерть надломила вас окончательно. Это, простите, так?
- Вы правы, Нина. Коли б Варенька была жива, мы сейчас не беседовали бы.
Тут в разговоре наступила пауза. Алексей Алексеевич, отчётливо понимавший, что только необычное по силе потрясение могло заставить молодую, полную сил, цветущую девушку пойти на столь отчаянный шаг, не решался задать Светловой свой вопрос. А потому он заговорил о другом:
- Меня поразило отсутствие в моих друзьях по несчастью элементарного любопытства. Вы все так быстро удалились. Допускаю, что из деликатности меня не спросили тотчас же о том, как я дошёл до такой степени отчаяния. Но совсем не атаковать меня вопросами о жизни там, над водой, в городе, стране, мире – вот этого я не понимаю! Ведь истекающий год был полон событиями. К тому же июньско-июльские выборы президента России…
Алексей Алексеевич остановил смех Светловой. Как и в той прелестной рощице, смех был тихим и совсем не обидным. Отсмеявшись, Нина принялась объяснять:
- Дорогой Алексей Алексеевич, я испытала такое же недоумение, когда оказалась здесь в начале апреля. Всё думала, что потом-то непременно станут, перебивая друг друга, расспрашивать о жизни в мире, который они оставили. Нет, не дождалась этого. И очень скоро самым естественным образом сама стала такой. Так что не будут вас спрашивать ни о чём подобном, тем более о президентских выборах. Нам это просто не интересно. Даже о вашей судьбе, к которой здесь все не равнодушны, никто вас расспрашивать не станет, ибо тут не принято лезть в душу. О ней вы расскажете сами и тому, перед кем откроется ваше сердце.
- В моей истории нет ничего интересного. В этой маленькой колонии наверняка есть судьбы подраматичнее.
- Разные всё судьбы, Алексей Алексеевич, очень разные. Похожи они только одним: финалом, итоговым отрицанием жизни в человеческом обществе.
- А вот, к примеру, Владимир Евгеньевич, первопроходец здешний, он как сюда попал?
- Как-то в начале июня я разговорилась с Владимиром Евгеньевичем, и он рассказал мне свою историю. Закончил МГУ, философский факультет. Вернувшись в родной город, стал работать в университете. Через несколько лет защитил кандидатскую, женился на своей бывшей студентке, выпускнице истфака, родилась дочь. Ему не было тридцати пяти, когда развёлся с женой. Застал её с директором той научно – исследовательской конторки, в которой она работала. Занимались любовью прямо в директорском кабинете. Но этот удар судьбы выдержал относительно легко. Он не страдал дефицитом внимания со стороны женщин, так что ощущения одиночества не было. Все настоящие несчастья начались в феврале семьдесят четвертого года, когда работа над докторской была в самом разгаре. Как мне объяснил Владимир Евгеньевич, то был период организованной демонстрации солидарности советской интеллигенции с решением правительства о высылке Солженицына из страны. На собрании, спасая докторскую и своё положение, он повёл себя не лучше прочих «разгневанных» мужчин и женщин, единогласно одобривших правительственное решение. И начались его переживания. Помню, он сказал так: «Нина, было бы легче, если бы предали меня, но ведь предал-то я, предал человека, который своим творчеством завершил великую русскую литературу».
После февральского падения Владимир Евгеньевич, до той поры умеренно потреблявший спиртное, пить стал значительно чаще,  а потому работа над докторской затянулась. И очень скоро пришёл момент, когда отвращение к докторской, спасённой такой дорогой ценой, достигло своей предельной точки. Пить Владимир Евгеньевич стал так безобразно, что пришлось расстаться с университетом. Какое-то время пил, продавая всё, кроме книг. На помощь пришел один трезвый и энергичный человек. Он взял Владимира Евгеньевича в свою социологическую лабораторию. Но никакой социологией Владимир Евгеньевич там не занимался, под прикрытием лаборатории он писал диссертации для номенклатурной публики. Такая задача ему была поставлена завлабом. Так пришла пора продавать свои мозги, знания, талант. Сроки были жёсткие, работать приходилось много. Когда становилось невмоготу, уходил в запой, но его срывы терпели, потому что он был нужным человеком. Однажды, когда Владимир Евгеньевич выходил из очередного запоя, с ним случилось то, что случилось со мной и с вами. В его жизнь пришла белая рыба. Владимир Евгеньевич, уставший от жизни в сорок лет, не колебался ни минуты. За материальное положение дочери он не волновался, потому что бывшая его жена успешно написала кандидатскую на директорско-докторских коленях и вообще оказалась очень приспособленной к жизни стервой. Стремительно  составив документ, по которому его однокомнатная кооперативная квартира становилась собственностью дочки, Владимир Евгеньевич пошёл на трансформацию. Вот и вся его история. Правда, у меня сложилось впечатление, что он рассказал не все. Дело в том, что после своего доверительного рассказа он, уже расставаясь со мною, сказал такую странную фразу: «Нельзя в КГБ во время беседы-допроса даже смотреть на графин с водой, ибо первый выпитый стакан воды может стать точкой отсчета вашего падения…» И сказал это так, словно перед ним была не я, а какая-то большая аудитория.
- Да, Нина, он, скорее всего, не решился рассказать вам всю свою историю. Но одно я могу вам сказать уверенно, без колебаний: Владимир Евгеньевич совестливый человек, перед таким можно и шляпу снять. Нина, а кто эта белая рыба, что давно и упорно держится неподалёку от нас, часто поглядывая в нашу сторону? Ваша подруга?
- Нет, друг. Наиль Паж.
- Странная фамилия.
- Это не фамилия, а прозвище. Пажем его прозвали здесь за то, что часто сопровождает меня повсюду. Этот Наиль, самый немногословный в нашей колонии, очень привязался ко мне почему-то. Иногда его привязанность кажется обременительной, но чаще она приятна.
- Он старше вас?
- Да, ему тридцать три.
- И давно он здесь?
- Пришел на год раньше меня.
- А что его сюда привело?
- История Наиля уникальна не только в пределах нашей маленькой колонии. Вполне возможно, она самая уникальная за всю историю трансформации людей в белых рыб. Целью Наиля было сбежать от того, что его мучило, унижало. Порою ему снились сны, оскорбляющие его достоинство и разрушающие его представление о человеке, как лучшем создании Бога. Но было нечто пострашнее: его мучили некоторые… как бы помягче сказать… некоторые непрошеные мысли. Он стыдился их поболее своих снов. Вот так, если коротко. Но подробнее я и сама не знаю.
- Нина, послушайте строчки, которые я сейчас вспомнил. Вот они:
«Я чертей из тихого омута
знаю лично – страшны их лица;
в самой светлой душе есть комната,
где кромешная тьма клубится».
Светлова, задумчиво повторив последние две строчки, спросила:
- Кто автор?
- Игорь Губерман.
- Не читала его, не успела. Не успела, как и многое другое…
Намечалась тягостная пауза, а поэтому Алексей Алексеевич поспешил сказать:
- Этому Наилю к хорошему психотерапевту сходить бы в свое время, тогда, возможно, не было бы такого трагического исхода.
- Вы вполне серьезно о психотерапевте? – спросила Нина. И, не дождавшись ответа от смутившегося Алексея Алексеевича, продолжила: - Вы давно должны были догадаться о том, какие блестящие диагносты эти представители племени Белая Рыба, и о том, что они никогда не сделают своими донорами по-настоящему и безнадежно больных людей.
- Я с вами согласен, Нина, согласен, но теперь хочу сказать о другом. Наиль, став белой рыбой, утратил только человеческую оболочку. Стало быть, цели своей он не мог достигнуть так, как этого ему хотелось. И весь ужас и грех ночных сновидений и непрошеных мыслей…
- Да, да! – нетерпеливо прервала его Светлова. – Вы в точку попали. Вы и в прежней жизни иногда поражали меня тонкостью некоторых ваших замечаний. Наиль понял свою ошибку только здесь. И, простите, не будем больше о нём.
- Это вы меня простите, Нина. Конечно, я тоже утрачу своё прежнее любопытство, тут дело времени. Да, совестливая и гордая публика собралась здесь, судя по этим двум примерам. Куда мне до них со своей банальной историей.
- А что же вы обо мне не спрашиваете? Боитесь? – тихо спросила Нина.
- Боюсь, - откровенно и так же тихо ответил Алексей Алексеевич.
- За меня или за себя? Кому хочется боль чужую на себя принимать…
- Больше за вас. И вы для меня не чужая.
- Полгода прошло, Алексей Алексеевич, полгода. Рана не зажила и никогда не заживёт… Но рассказать вам надо. Наш с вами случай, когда двое сослуживцев друг за другом попадают сюда, тоже по-своему уникальный. Ведь я пришла сюда двенадцатой, а вы через полгода, словно вдогонку. Вот как связала нас судьба. К тому же вы мне были очень симпатичны в той жизни. Рано лишившаяся отца, я порою смотрела на все украдкой со своего стола и воображала своим отцом. Было такое, было… Так кому же еще рассказывать, как не вам. Расскажу, но скажите прежде, Алексей Алексеевич: как повела себя мой двойник, когда явилась на работу, насколько разительной была перемена, возникли ли у вас и других какие-нибудь сомнения?
Пришлось Алексею Алексеевичу рассказать. Рассказ получился коротким, но щадящим он не получился, потому что факты, как известно, вещь упрямая. Выслушав рассказ, Нина сказала в отчаянии:
- О, если бы слабости человека били только по нему самому и не отражались на судьбах других людей! Виновата я перед вами, Верой Борисовной, Галиной Ивановной и перед другими будущими жертвами! Виновата!
- Успокойтесь, Ниночка, успокойтесь! Передо мной вы нисколько не виноваты, моя судьба всё равно была решена. Ну, пришёл бы я сюда чуть позже. С Верой Борисовной, надо полагать, ничего страшного не случилось. Больше всех пострадала Галина Ивановна, но я обязал своего двойника освободить её. И он выполнит мою волю, будьте уверены. И ещё не известно, Нина, кто из всех нас, согласившихся на трансформацию, больше виноват перед людьми, кто большего хищника пустил на свое место.
- Ах, слабое это утешение, мой добрый Алексей Алексеевич! Однако пришла пора рассказать вам о своей беде. Начну издалека, потому что вы, в сущности, ничего не знаете обо мне. При всех наших взаимных симпатиях и очевидном духовном родстве, наше общение так и не вышло за рамки общения коллег, хотя проработали мы вместе около пяти лет. А иначе, пожалуй, и быть не могло. И причиной тому не только большая разница в возрасте, принадлежность к разным поколениям. Как мудро заметил Фазиль Искандер:
«Ребёнок тянется к ребёнку,
Подонок тянется к подонку.
И только мыслящий тростник
К собрату так и не приник».
Да, Алексей Алексеевич, подобные нам люди обычно не кучкуются, не тусуются, не приникают друг к другу.
Алексей Алексеевич не выдержал и сказал то, что давно хотел сказать:
- Господи, как вы повзрослели за эти полгода! Представляю, какой ценой!..
- Нет, Алексей Алексеевич, не представляете. Но выслушайте мой коротенький рассказ о моей прежней жизни длиной всего-то в двадцать три года. Родилась я в семье инженеров, папа и мама закончили один и тот же вуз, работали на одном предприятии. Папа погиб, когда мне было десять лет. Он и трое его друзей ехали на легковом автомобиле на рыбалку, а какой-то пьяный подонок за рулём большущей машины решил их судьбу. Четверо образованных, сильных и молодых людей скончались моментально. Так что я рано начала постигать зависимость людей культурных от низколобой сволочи. Мама вышла замуж через два года. Моим отчимом стал папин начальник, мужчина разведённый, старше мамы лет на десять. Ко мне он был равнодушен, а в остальном грех на него жаловаться, не обижал меня. Сдаётся мне, он был равнодушен и к маме. Просто в лице мамы, женщины интеллигентной, сдержанной, чистоплотной и мастерицы по части всякой стряпни, он нашёл тихую и удобную гавань после первой жены, не обладавшей мамиными достоинствами. Жить он стал у нас, в свою квартиру заглядывал редко. Родившаяся в семье технарей, я, насколько помню себя, росла и формировалась как будущий гуманитарий. К математике и прочим точным наукам относилась как к неудобству, которое надо терпеть до окончания средней школы. Ещё в начальных классах читала запоем, в старших классах стала посещать концерты классической музыки. Естественно, закончив школу, подала документы в университет на филологический факультет. Мама, занятая, как всегда, работой, хозяйством, не высказалась определённо по поводу моего шага, а вот отчим сказал о моём выборе в присущей ему рациональной и грубой манере: «Филфак – хреновый фак. Даёт высшее образование, но не даёт специальности». На дворе шёл девяностый год, когда я сдала все вступительные экзамены на «отлично» и первого сентября с трепетом пришла на первую лекцию. Но трепет этот быстро прошёл. Не буду говорить о всех моментах своего разочарования, скажу только, что меня привела в ужас перспектива продираться к великой русской литературе, ради которой я пришла в университет, через изучение истории КПСС, через мертвечину латыни, старославянского языка и прочую муть. Не знаю, отравляла ли потихоньку моё сознание характеристика, данная отчимом филфаку, но знаю, что стало мне скучно, так скучно, что мысль покинуть университет закралась уже в зимние каникулы. Собравшись с духом и решив, что изучением русской литературы и других ведущих литератур мира можно заняться и самостоятельно, я забрала документы сразу после весенней сессии. Стала готовиться к поступлению в медицинский институт, хотя о тамошних продажных нравах наслышана была вполне. Не прошла по конкурсу из-за четвёрок по химии и английскому. В том, что оценки эти были занижены, сомнений у меня не было, а окончательно я убедилась в своей правоте, когда встретила в институтском коридоре свою бывшую одноклассницу, в тот момент уже студентку второго курса лечфака. Не стоит тратить красок на описание этой девушки по соображениям элементарной гуманности, скажу только, что некоторые наши учителя в конце каждой четверти в отчаянии решали для себя проблему: на каком основании они могут всё же поставить ей итоговую тройку. Я решила утроиться на какую-нибудь работу и на следующий год вновь подать документы в медицинский. И опять реакция моего отчима была в высшей степени рациональной и,  как показало потом время, основанной на предвидении. Ещё не прошла эйфория, вызванная исходом августовских событий, ещё только впереди были реформы по Гайдару и приватизация по Чубайсу, а мой рационально-циничный отчим уже догадывался, какие грядут времена. Никогда-то не подслащавший пилюлю, он с какой-то особенной, почти сладострастной прямотой выложил мне и маме одним весенним вечером примерно следующее. Не ждите капитализма с человеческим лицом, к которому западные люди шли долгим, изнурительным путём. Не ждите даже того российского капитализма, который помре в октябре семнадцатого. Возможно, в этой стране будет что-то другое, ещё не известное человечеству. И надо быть готовым к самому худшему. Тебе, Нина, надо быть готовой к тому, что твоё поколение станет очередным в российской истории потерянным поколением, что оно наверняка попадёт, уже попало под металлические гусеницы наступающей эпохи. Конечно, мединститут не филфак, специальность он даст. Но судьбе медиков не позавидуешь, их постигнет судьба прочих работяг. Надо овладевать какой-то специальностью, пусть на вид скромненькой, но одной из тех, которые нужны будут завтрашним хозяевам жизни. Возможно, такой специальностью является работа бухгалтера. Овладение компьютером, изучение бухгалтерского дела – вот чем ты, Нина, должна заняться в ближайшее время. И лучшей школой будет работа в бухгалтерии крупного предприятия. А там время покажет. Станешь хорошим профессионалом, тебе открыта будет дорога в солидные фирмы. И можно, не теряя времени, учиться на вечернем или заочном отделении финансово – экономического института. А твоя гуманитарная подготовка не пропадёт, она, как часть твоей внешности, будет работать на тебя. У тебя есть, будет всё, чтобы не стать неудачником и показать со временем с высоты своего солидного положения победный кукиш беспощадной к твоему поколению истории. Так что поди-ка ты, Нина, в бухгалтера.
Разумеется, Алексей Алексеевич, вот это «поди-ка ты, Нина, в бухгалтера» не прозвучало на манер известной горьковской фразы. Мой отчим, при всей его жесткой рациональности, не озлобленный разорившийся мещанин Каширин, а я не молодой Пешков, меня кормила моя родная и прилично зарабатывающая мать. Но осенью девяносто первого я поняла, что время, отпущенное мне на молодые метания, истекает. И я пошла в бухгалтера. Закончила бухгалтерские курсы, потом мама устроила меня на завод, где работали её приятели ещё по студенческим годам. Там я впервые увидела вас. Прирожденному гуманитару трудно втягиваться в бухгалтерскую работу, но постепенно я втягивалась. Со временем стал вдохновлять ваш пример. Как-то летом девяносто второго во время обеденного перерыва мы впервые с вами разговорились о литературе. Не помню, как мы вышли на Достоевского, но помню, что вы заговорили с присущей вам стеснительной улыбкой о юморе… да, о юморе в его творчестве. Достоевский, которого я всегда воспринимала как самого трагического русского писателя, – и вдруг юмор!.. За каких-то пятнадцать минут вы набросали мне тезисы целой статьи. Меня поразила не столько ваша память, сколько тонкость ваших суждений. Потом я долго не могла сосредоточиться на работе, всё думала ошарашенная: ему бы читать студентам какие-нибудь спецкурсы по  Достоевскому, а он всю жизнь в бухгалтерии пашет! Да, Алексей Алексеевич, ваш пример меня как-то успокоил.
Осенью девяносто третьего года я стала учиться на вечернем отделении финансово – экономического института, так что на всякие метания, неудовлетворенности у меня не оставалось времени. График жизни стал напряженным: работа, лекции, какие-то домашние обязанности, чтение в любую свободную минуту. Мой жизненный график стал ещё напряженнее, когда мама с отчимом после ремонта его квартиры в девяносто четвертом стали жить там, оставив меня в нашей двухкомнатной квартире. В числе мотивов их переезда, конечно же, был мотив и педагогического характера: мама с отчимом хотели приучить меня к самостоятельной жизни и всё чаще заводили разговоры о моем замужестве. Быть может, потому заводили, что догадывались, как трудно будет мне, воспитанной на литературе прошлого века, найти свою половину. В среде бывших одноклассниц и подруг, обретенных после школы, я была белой вороной. Некоторые из них вышли замуж, а кто не вышел, они давно уже жили половой жизнью. А я все еще оставалась девственницей. Кажется, именно в перестроечные годы глагол «трахаться» стал одним из наиболее популярных  выражений в молодежной среде. Мне не трахаться хотелось, а любить и рожать детей в браке, освященном церковью. Вот и вся моя позиция. Да, Алексей Алексеевич, я хотела дождаться прихода своего принца и донести до отца моих будущих детей свою девственность, донести её не в качестве какого-то исключительного подарка, а как неотъемлемую часть своего приданого. Конечно, кровь играла, ведь я существо живое. Ах, Алексей Алексеевич, какая девушка не думает об этом, особенно о том, как это будет в первый раз!.. Думала и я. Но мое представление о назначении женщины, о долге христианки было сильнее голоса плоти.
Итак, став бухгалтером и затем студенткой вечернего отделения, я оказалась при деле. Постепенно начала понимать, насколько прав был отчим во многих его оценках и прогнозах. Действительно, поколение, родившееся в семидесятые, становилось очередным в нашей истории потерянным, загубленным поколением. Я не говорю о молодых людях, закончивших вуз, но обреченных ни дня не работать по специальности, мыкающихся в поисках своего места в жизни. На мой взгляд, они еще везунчики. А вот иным не позавидуешь. Кто пристрастился к наркотикам, кто подался в криминал, а судьбы тех и других коротенькие, многим из них не суждено дожить до своего тридцатилетия. Но всю благополучность своего положения я оценивала в должной мере, когда оказывалась на продуктовых и вещевых рынках и смотрела на девушек своего возраста, торгующих в палатках. Уверена, Алексей Алексеевич, вы тоже задумывались об их судьбе…
- Да, задумывался, - печально откликнулся Алексей Алексеевич. – Уже к сорока пяти годам их ждет судьба отработанного материала. А что касается перспектив их материнства… - тут он замолчал, не закончив свою мысль.
А Нина продолжила свой рассказ:
- Но только где-то в январе девяносто пятого я вспомнила и по-настоящему оценила слова отчима о металлических гусеницах наступающей эпохи. Тогда шла пятая неделя, как российские войска вошли в Чечню. Грозный всё ещё не был взят полностью, танки стреляли по президентскому дворцу с трехсот метров. Помню, что более всего меня поразила такая деталь… Никого из мертвых, разумеется, и наших солдат тоже, похоронить не было возможности, для этого требовалось прекратить огонь. Ребят моего поколения глодали собаки и клевало воронье… А ведь кто-то из них, возможно, и был моим несостоявшимся принцем… Простите, Алексей Алексеевич, я, оказывается, даже сейчас не могу спокойно об этом говорить, простите… Да, мал еще срок моего пребывания здесь. Я сейчас возьму себя в руки, взять надо, потому что вплотную приблизилась к рассказу о своей беде. Так вот, только в январе девяносто пятого я по-настоящему поняла, что не имею права на хныканье, недовольство, ибо судьба милостивым жестом отводит и отводит меня от лязгающих гусениц металлических на безопасное расстояние. Похоже было, что я и в самом деле смогу показать победный кукиш беспощадной к моему поколению истории. Похоже было… Алексей Алексеевич, у каждого своя шкала наиболее тяжких преступлений, совершаемых против человека. Какое место занимает изнасилование в вашей шкале?
Вопрос был не только неожиданным, но и проясняющим суть беды, случившейся с Ниной Светловой. Алексею Алексеевичу стало плохо, так плохо, что очертания Светловой мгновенно стали расплываться. Волнение сказалось не только на зрении, но и на слухе, так как голос Нины прозвучал словно издалека, когда она спросила:
- Вы поняли мой вопрос?
- Кажется, я понял не только ваш вопрос… - слабым голосом отозвался Алексей Алексеевич. – Отвечаю, Нина, отвечаю… Мёртвые срама не имут…
- Можно ли это понимать так, что изнасилование вы считаете преступлением пострашнее убийства?
- Именно так и никак иначе.
- Что ж, другого ответа от вас я и не ожидала. Алексей Алексеевич, как вы себя чувствуете?
- Плохо, Нина. Что-то со зрением и слухом случилось. Я буду вам признателен, если вы в дальнейшем своем повествовании пожалеете себя и заодно меня. Но больше себя.
- Что ж, вашу просьбу я услышала. Услышала, а потому придется мне как-то перестроиться. Минутку, Алексей Алексеевич, минутку…
После большой паузы Светлова продолжила свой рассказ:
- Случилось это двадцать четвертого февраля, а уже тридцать первого марта я оказалась в Щучьем. Теперь коротко о том, что было в промежутке. Вот я сказала вам, что отчим был равнодушен ко мне и, возможно, к маме тоже. А ведь напраслину сказала. Есть люди, чувства которых раскрываются только в условиях экстремальных. Кузьма Александрович, отчим мой, один из таких. Он, лежебока и сибарит, взял на себя не только устройство всех дел, связанных с медиками и милицией, но и все разнообразные обязанности по дому, поскольку у мамы моментально обострился гастрит, давняя её болячка, и к тому же заявило о себе артериальное давление. На протяжении всего этого времени Кузьма Александрович испытывал такие физические, нравственные, психические нагрузки, от которых взвыли бы мужчины помоложе. Преобразившийся, ставший сгустком энергии отчим включил все свои связи. Больше всех помог ему давний институтский приятель, в былые времена работавший в обкоме партии, а сейчас занимающий солидный пост в правительственном аппарате. Благодаря этому человеку уже через несколько дней в следственном изоляторе оказались оба гада. Редкая в этой стране оперативность. Вот что такое блат, вот что такое власть. Благодаря Кузьме Александровичу мною занимались лучшие врачи города. А ведь я нуждалась не только в помощи гинекологов. Помню, вернувшись домой из больницы, я вновь стала остервенело мыться. Как вы понимаете, это было опасное состояние. Не покидавшие меня мама и отчим следили за мной со стороны, следили молча, с надеждой. Их надежды оправдались, моя психика выдержала, мои отношения с мочалкой и мылом постепенно стали принимать прежний, нормальный характер. Но оказалось, что нормализация отношений с мочалкой, мылом и водой дело не самое трудное. Трудным оказалось другое…
Тут я должна сказать вам, что мама после моего возвращения из больницы рассказала мне историю Оксаны, одной её знакомой. По случаю окончания университета Оксана отправилась с подругой отдыхать на черноморское побережье Грузии. Там несколько горбоносых аборигенов надругались над ней. Поскольку обращаться в местную милицию оказалось делом безнадежным, Оксана там не задержалась. Свое унижение она переживала долго и очень болезненно, но в конечном итоге справилась, не сломалась. Сейчас ей сорок шесть. Интересная женщина, но замуж не вышла, живет одна. Прекрасный в прошлом программист, она занялась бизнесом, возглавляет фирму по продаже компьютеров. Построила не так давно дачу на Волге. Мама, побывав на той даче, спросила, не боится ли она жить в таких хоромах одна. Я давно уже ничего не боюсь, ответила Оксана. Мамино резюме было таким: жизнь дается однажды, а потому надо карабкаться, бороться со своим отчаянием  и жить, особенно когда найдешь то, ради чего стоит продолжать жить. Поспорили мы тогда. Я сказала, что в словах Оксаны много бравады, что думающий человек, особенно на Руси, всегда подвержен той или иной степени страха, что страх перед жизнью он проносит через всю свою жизнь, что у думающих людей страх этот с годами может только увеличиваться. Мама горячо возражала. Да, страхи явление естественное, но жизнь, возможно, и состоит в ежедневном преодолении страха перед ней! Отчим прекратил наш спор, объявив, работая под лакея, что кушать подано.
Поскольку в моем самочувствии наметился перелом к лучшему, я попросила отчима переключиться целиком на маму, так как врачи настаивали на её госпитализации. Он сказал, что есть возможность устроить маму в бывшую обкомовскую больницу, а потом отправить её в санаторий, который специализируется на лечении желудочных заболеваний. И уже через пару дней после этого разговора он отвез маму в больницу. Больше я маму не видела.
Ах, как трудно быть порой наедине со своими мыслями и чувствами! Ах, как хочется порою выплеснуться! Я так полагаю, Алексей Алексеевич, что к некоторым интеллектуальным сферам деятельности люди приходили и будут приходить в силу великого своего одиночества и желания хоть как-нибудь освободиться от того, что  их переполняет. Но это между прочим. Будучи человеком очень одиноким, свое желание выплеснуться я могла реализовать только в обществе отчима, отношение которого ко мне сильно изменилось после случившегося. Что я и сделала, когда он навестил меня на следующий день. В тот вечер он впервые назвал меня дочкой, назвал прямо с порога. Это обращение окончательно растопило меня, я и выплеснулась. Начала с того, что вспомнила разговор с мамой об Оксане. И вот что я сказала отчиму. Судьба Оксаны, как она сложилась после беды, случившейся с ней, мне не светит. Оксана из той категории людей, которые после надругательства над ними утираются, а потом потихоньку да помаленьку возвращаются к жизни. Я же из другой породы. Возврат к нормальной жизни для меня не возможен. Для меня возможны два варианта лишь ненормальной жизни. Первый заключается в том, чтобы побыстрее сгореть: алкоголь, наркотики и логический конец. Это самый легкий способ подвести черту. И унизительный, потому что представляет собой разновидность все того же утиранья. Второй вариант заключается в том, что остаток жизни я посвящаю мести. Впрочем, не совсем мести, а тому, что намного выше и неизмеримо серьезнее обыкновенной мести… Да, намного выше и серьезнее. Судите сами, а я постараюсь быть предельно лаконичной. Я достаточно молода, чтобы закончить какое-нибудь учебное заведение, после которого смогу работать в милиции. Информация – вот что прежде всего мне даст работа в милиции. Без информации избранная мною стезя пустой звук. Но стезя потом, а сначала, чтобы не рисковать, дождусь выхода из зоны той мрази. Сделать должна все чисто, очень чисто, а иначе стезя может не состояться. А вот как их закопают, так сразу и начнется стезя. Стезя возмездия, народного мстителя, простите за высокий слог. Специализация будет очень узкой – насильники. И работать буду в полном одиночестве, ибо, как справедливо заметил Мюллер – Броневой, «что знают двое, то знает свинья». Погибнуть на той стезе не боюсь, я, если честно, боюсь одного: сойти с ума… Уж очень стезя-то кровавая…
  Пришел отчим несколько навеселе, а в ходе моей исповеди стал быстро трезветь. Крепкий чай доделал дело, так что реакция отчима на мои признания была вполне серьёзной. И одновременно в ней присутствовал романтизм, которого я не ожидала от него.
Да, дочка, ты не Оксана, ты из другой породы, но на нее ты не смотри свысока, не бери на себя этот грех, не бери… В сущности, в судьбе Оксаны отражается судьба большинства россиян. Нас трахают и трахают на протяжении всей нашей тысячелетней истории, а мы, утёршись, тащим и тащим из века в век лямку жизни. Да, алкоголь и наркотики вариант унизительный, разновидность все того же утиранья. Это дело слабаков. А вот возможность второго варианта жизни впечатляет. Месть стоит того, чтобы ей посвятить жизнь, оставшуюся жизнь. Если бы человечество не зашло далеко в своей лжи, своем лицемерии, оно наверняка многократно воспело бы месть, святую месть во многих жанрах искусства. А лично я знаю только один прекрасный гимн такой мести – это «Граф Монте-Кристо» Дюма – отца. Явно маловато для униженных и оскорбленных на протяжении всей истории человечества. А ты, дочка, как человек русский, широкий, пошла в своем воображении дальше мести только за свою погубленную жизнь. И вот эта родившаяся в тебе идея тихого, индивидуального джихада против уголовщины очень впечатляет. Джихад одиночки… Да, это впечатляет! Но груз такой войны посилен только киногероям, а на практике в стапятидесятимиллионной России  груз этот способны протащить, хотя бы на протяжении нескольких лет, разве что единицы. Ты уверена, что ты одна из них?.. Чтобы встать на тропу такой войны, потребуется полностью перестроиться. Размеры этой перестройки ты, надо полагать, представляешь. От смены профессии, чтобы быть рядом с необходимой тебе информацией, и до изматывающей физической и прочей подготовки. И вечная потребность в деньгах, без которых, как без информации, и шагу не ступить в таких делах , и многое другое. Ежедневная черновая работа, терпение, сжатые зубы. После редкой радости ликвидации опять черновая работа, опять терпение и сжатые зубы. Выдержит ли русский человек тягомотину подготовительной работы, не сорвется ли русский человек на красивенько – нелепую гибель в духе тургеневского Рудина?!
Дочка, я обязан был высказать тебе свои сомнения. А в принципе я за. Ты можешь рассчитывать на мою самую разнообразную помощь. Уже в ближайшее время я узнаю, в какое учебное заведение тебе лучше поступить. А маме мы, конечно же, ничего не скажем…
В тот вечер Кузьма Александрович домой не пошел, остался ночевать у меня. Перед сном он принял коньяк, так что уснул довольно быстро. Моя ночь была бессонной и в раздумьях. В четыре часа пошла на кухню, налила из запасов отчима пол – стакана коньяка. Выпила по-мужски, махом. Выкурила сигарету, потом вторую. И только после этого пришло забытье. Утренние сборы отчима, его сборы на работу я не слышала.
Ближе к вечеру того дня я убедилась, что наметившийся в моем самочувствии перелом к лучшему очень хрупок. Эта баба пришла, когда я вернулась из поликлиники. Я сняла шубу, сапоги снять не успела, так как раздался звонок в дверь. Женский голос спросил, здесь ли живет Нина Светлова. Я впустила неожиданную визитершу. Ею оказалась приземистая, полная, грудастая женщина лет тридцати пяти с недобрым лицом. Знаете, Алексей Алексеевич, есть люди с тем правильным расположением мышц на лице, которое формально относит их к категории людей внешне симпатичных. Но вот симпатичными они не воспринимаются из-за выражения, разлитого по всему лицу и в особенности сосредоточенного в их глазах. Такой была визитерша. Да, я не сказала про её живот. Судя по его размеру, беременность где-то в последней стадии. Передам только самую суть многословного монолога вульгарной тараторки. Она оказалась женой одного из них. Будто бы мужа на такое дело подбил его корешок, наркоман проклятый, зоны не нюхавший. А муж лет семь назад вышел из зоны, куда попал по глупости молодой. Вот тогда они и поженились. Жизнь стала налаживаться, когда квартиру купили в хорошем доме, когда забеременела она наконец-то. Несколько лет лечилась, кучу денег извели на врачей, чтобы забеременела. Теперь ждать осталось два месяца. Плохо будет пацану (а будет непременно пацан), ежели его отец опять загремит в зону. Что случилось, то случилось, теперь ничего не вернешь, а ты уж пожалей ребенка-то. А за компенсацией мы не постоим, сбросимся все, тот козел тоже…
Тут монолог её оборвался. По-видимому, она замолчала из-за выражения на моем лице. По-видимому, эту наглую, тёртую, много повидавшую бабу что-то сильно напугало в нем. Не знаю, каким было мое лицо в тот момент, но помню, что я переводила взгляд с конца своего сапога на живот бабы, словно примеривалась перед ударом… Видите ли, Алексей Алексеевич, уголовный мир страшен дважды, так как он не только калечит, убивает людей, но ещё и вынуждает людей порядочных становиться убийцами. То есть речь идет, как вы понимаете, об уголовном микробе, самом страшном продукте уголовного мира. Что меня спасло?.. То ли Бог спас, то ли в последние секунды я испугалась самой себя. Думаю, Бог спас, потому что только Он помогает нам испугаться самих себя. «Побереги долгожданного вашего ублюдка», - сказала я и открыла дверь. Открыла стремительно, чтобы не случилось непоправимое…
 Она не ушла, она выскочила. А я, прикрыв дверь, села на стул, стоявший в прихожей. Хотелось снять сапоги и начать мыть руки, но сильнее этого желания было желание покоя. Кузьма Александрович, открывший дверь через несколько минут после ухода бабы, застал меня сидящей на стуле в состоянии прострации. Умный, все замечающий отчим не поздоровался, а сразу спросил:
- Что-то случилось?
- Случилось, Кузьма Александрович. Но прежде надо снять сапоги и помыть руки. Пожалуйста, поставьте чайник, а я пойду в ванную.
За чаем я рассказала отчиму о том, кто приходил ко мне, с какой целью и чем все это могло закончиться.
- Я видел эту ведьму с титьками, похожими на коровье вымя, - сказал Кузьма Александрович, когда я закончила свой рассказ. – Она стояла у подъезда, когда я подходил к нему. Я не мог её не заметить, потому что беременная женщина курила, причем затяжки были жадными, глубокими. И еще она, не обращая на меня внимания, тихо материлась. И я на ходу отметил: передо мной метр пятьдесят говна, злобы, лжи, зависти. Да, это была натуральная ведьма.
- Кузьма Александрович, я давно заметила вашу способность мимоходом ставить человеку диагноз. Вы прирожденный гуманитарий, а стали технарем.
- Ниночка, я потому пошел на химфак, что не хотел стать проститутом как мой дядя, профессиональный журналист. Он писал одно, думал другое. В конце – концов спился. Но это отдельный разговор. А сейчас предстоит другой очень важный разговор. Я внимательно выслушал тебя, и вот к какому выводу пришел… Мы вчера горячо помечтали о выбранной тобой стезе народного мстителя, а сейчас взглянем на наши вчерашние грезы с позиции уже сегодняшнего дня. Ты испытала сильнейший соблазн ударить эту ведьму сапогом в живот, но ты не сделала этого. Прекрасно понимая, что под сердцем ведьмы посапывает ублюдок, продукт уголовной спермы, ты все-таки сдержалась, потому что ты по рождению своему интеллигент, полагающий, что ребенку, кем бы он ни был зачат, нужно дать шанс. Но ты не только удержалась от смертельного удара, ты даже не отвесила звучную, душевную пощечину ведьме, которая унизила тебя своим предложением. Даже пощечина не состоялась! Нина, доченька, ты не боец и, стало быть, не годишься на роль народного мстителя. Народный мститель, если такой вообще существует в природе, не делает свое дело в белых перчатках. Всегда могут случиться ситуации, когда ради продолжения своего дела народный мститель вынужден будет совершить грех. Очень большой грех, самый настоящий. Нина, итог таков: ты не боец и уж тем более не народный мститель. Даже среди мужиков в этой стране нет ни одного народного мстителя. Бойцы есть, их немало, а народного мстителя ни одного. Одержимый борец со злом – это не наш менталитет, а говоря по-русски, это не наш национальный характер. Так что не переживай. Неужто, неужто, неужто, неужто нет для тебя ничего иного!..
Видно, докричался отчим своим страстным и четырехкратным «неужто» до необходимого адресата. Позвонил мне вечером следующего дня с дороги: «Еду к тебе в машине директора. Еду не один, а с дорогой гостьей. Принимай через десять минут». И очень скоро звонок. Стоит Кузьма Александрович в дверях, улыбается. Как говорится, рот до ушей. И при этом чрезвычайно хитрое выражение лица. Так смотрят люди, приготовившие какой-то сногсшибательный сюрприз. Я уставилась на него, молчу. А он говорит, что Саша, водитель директора, сейчас поднимается с гостьей. И тут открывается дверь лифта, появляется Саша с какой-то детской ванночкой, заносит её в прихожую и уходит. «Поехал на вокзал встречать шефа своего»,- почему-то шепотом объясняет отчим быстрый уход водителя. Он что-то еще говорит, а я уже не слышу его, потому как вся ушла в созерцание своей лобастой, белоснежной гостьи с её удивительными смородиновыми глазами, в которых ум, лукавость, тайна. «Понравилась, вижу, что понравилась тебе гостья», - прошептал отчим, когда я перевела на него взгляд. «Где?» - спросила я. Отчим говорил восторженно, но по-прежнему тихо: «А на базаре, а на Центральном! Страна только вступает в рыночную экономику, а там, на Центральном-то, уж чего только нет! Но я пойду, голубушка, не буду вам мешать, не имею права! Чудится мне, дочка, что гостья неспроста заявилась, что тут, может, судьба твоя!..» Отчим уходил пятясь и с той же хитроватой улыбкой, с которой пришел. Больше Кузьму Александровича я не видела.
Далее события развивались самым стремительным образом. Уже ночью состоялась беседа с гостьей. Уговаривать меня пойти на трансформацию долго не пришлось. Я и без аргументов красноречивой белой рыбы осознавала свое тупиковое положение. Понимала, что я, тонкокожая интеллигентка, способная сорваться всего лишь из-за хамского тыканья, не потяну всех тягот войны, о которой размечталась. А белая рыба четко озвучила то, о чем я только смутно догадывалась: у меня не выдержала бы «крыша», когда я раздвинула бы рамки своих знаний о мерзостях и уголовного мира, и тех структур, в которых мне пришлось бы работать.
Я дала согласие на трансформацию, когда поверила обещанию моей белой рыбы расправиться с погубившими меня подонками. «Они будут подыхать так, как никто еще не подыхал на протяжении всей истории рода человеческого», - сказала она. Сказала просто, без клятвенных интонаций, и я поняла, что так оно и случится. Весь следующий день ушел на элементарные приготовления к трансформации. Никакими имущественными делами заниматься не пришлось, поскольку мама приватизировала квартиру и была там прописана. Вот и вся моя история. Впрочем, не вся. Моя рыба, когда давала обещание расправиться с подонками, даже срок расправы назначила: ровно через месяц после окончания трансформации. То есть это должно было случиться тридцатого апреля…
- Убежден, Нина, что так оно и было, -заметил Алексей Алексеевич.
-Да, так и было. В тот день я с самого утра не находила себе места, и где-то в полдень меня словно током ударило. Удар был сильным, на какое-то время я потеряла сознание. Когда очнулась, тут же поняла, что моя белая рыба подает мне сигнал, приглашает на связь. Наш телепатический сеанс общения был коротким, белая рыба сообщила мне самое главное. Вот что передал мне чудесный телеграф: «В известном тебе Царицынском лесу только что свершилась казнь. С подонками сделали то, что они сделали с тобой, но происходило все так, что лучше тебе не знать об этом. Просто поверь, что они подыхали, как никто еще не подыхал на протяжении всей жестокой истории рода человеческого. Я сдержала свое слово. Нина, я люблю тебя! Прощай!»
И после этого я торпедой помчалась к поверхности озера. Порою мы балуемся здесь, соревнуемся в том, кто выше выпрыгнет из воды. В этот раз я побила собственный рекорд, причем совместила прыжок с криком. Мне сказали потом, когда я успокоилась, что этот крик торжества был настолько страшным, что лес отреагировал на него голосами всех его обитателей. Вот теперь все. Вы что-то хотите сказать!
- Нет, нет, - поспешно ответил Алексей Алексеевич.
- Что ж, утомила я вас, Алексей Алексеевич. Вам бы немного отдохнуть. К тому же Наиль стосковался, видите, как близко подошел.
Действительно, Наиль Паж был на расстоянии всего несколько метров, во всем его облике угадывались любовь и сострадание.
- Ступайте к Наилю, - сказал Алексей Алексеевич. –А меня простите, что невольно стал причиной…
- Вы тут не при чем, - прервала Светлова. – Я должна была вам все рассказать.
Алексей Алексеевич смотрел вслед удалявшейся от него паре. Вдруг Нина остановилась, развернулась в его сторону и громко крикнула:
- Алексей Алексеевич, так зачем уголовникам дети?! Поразмышляйте на досуге!
И Алексей Алексеевич подумал: кажется, Нина истерикой будет расплачиваться за свой рассказ, кажется, её верный и чуткий друг Наиль догадывался о таком исходе. И еще подумал, что он мудро поступил, не рассказав Нине об одной статье в вечерней городской газете, которую он прочитал где-то в мае. Содержание статьи под заголовком «Что случилось в Царицынском лесу 30 апреля?» было таким. Ранним утром 30 апреля из следственного изолятора сбежали два преступника, но в тот же день их нашли мертвыми в Царицыном лесу. Осмотр трупов и ряд других обстоятельств привели следователей к мысли, что преступники не сбежали из сизо, а их оттуда похитили, затем казнили в лесу. Казнь была немыслимо жестокой, изощренной. Есть свидетель казни, но помочь следствию сегодня он не в состоянии. В тот роковой день он пошел в Царицынский лес собирать ранние грибы. Ему повезло, что он не вышел на ту поляну, успел замереть, притаиться в кустах. Видел почти все. Увиденное его потрясло. По-видимому, он поседел еще в кустах. Во всяком случае, этот 45-летний мужчина был совсем седой, когда добрался до ближайшего отделения милиции. Но седина была только началом. Когда мужчина сделал попытку заговорить с дежурным, то у него ничего не получилось. Но он успел с помощью записки объяснить дежурному офицеру, куда необходимо отправить наряд. Сопровождать наряд он не смог, потому что с ним случился инсульт. Статья заканчивалась вопросом: сможет ли такой свидетель, немой и недвижимый, помочь следствию?
По мнению Алексея Алексеевича, нельзя было рассказывать близкой к истерике и совестливой Нине о том, как пострадал неповинный человек, когда её белая рыба вершила свой правый и жестокий суд.
Появилось сильное желание вернуться в ту красивую рощицу подводных растений, в которой Алексей Алексеевич провел ночь, чтобы там забыться, забыться… Но он усилием воли справился с этим желанием, ибо понимал, что новая жизнь совсем не отменяет самодисциплины. Необходимо было, по выражению из прежней жизни, взять себя в руки и заняться первоочередным делом. А таковым являлось строительство норы. Ее надо было вырыть, а потом стенки укрепить всякими ракушками и камушками. Много работы. И Алексей Алексеевич продолжил прерванный появлением Нины Светловой поиск красивого и удобного места.


ГЛАВА 8
БЕЛАЯ РЫБА НАЧИНАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ
В то время, когда Алексей Алексеевич, оказавшись в озере, всячески резвился там, Михаил и Белая Рыба мчались в вечернем лесу на чёрной «Волге» в сопровождении стаи волков. Михаил, весь сосредоточенный на том, чтобы не перевернуться на ухабистой лесной дороге, на серых не смотрел, а Белая Рыба, радостно оскалившись, жадно заглядывал в глаза матёрому, который словно прилип к стеклу правой дверцы. Эскорт прекратил свою бешеную гонку только на опушке Шмелёвского леса, когда «Волга» выскочила из территории, опекаемой существом, которое Белая Рыба почтительно называл Хозяйкой.
- Устрой тайм-аут после такой гонки, - предложил Белая Рыба.
Михаил остановил машину и достал из кармана водительского сиденья бутылку шампанского, плитку шоколада и два стакана. Белая Рыба открыл бутылку так ловко, словно занимался этим не в первый раз. Наполнив стаканы, спросил:
- За что пьём?
- За твой приход. Мы с нетерпением ждали тебя. Но в особенности ждал тебя наш шеф, который видит в тебе своего преемника. Бориса Львовича поджимает не столько возраст, сколько его научные дела, творчество. Да, ты будешь нашим лидером в этом городе, это ясно для всех. И сдаётся мне, что на этом твоё лидерство не ограничится. Ведь ты лучший в нашем племени исследователь Москвы. Я помню, какую высокую оценку дали когда-то твоему докладу.
Друзья выпили шампанское, закусили шоколадом, после чего Белая Рыба вновь наполнил стаканы.
- Теперь, Михаил, я хочу выпить за твой успех. Но прежде скажи, ты по-прежнему мечтаешь о литературной  деятельности?
- Да.
- Странно. Я не понимаю твоей давней тяги к литературе, музыке, вообще к искусству. Ведь нам, белым рыбам, это не дано. Да, мы можем прекрасно разбираться во всём этом, но мы не можем всё это создавать. Верь я во всякие реинкарнации, я допустил бы, что ты в прошлой жизни был человеком. По-видимому, ты мыслишь себя в качестве критика, издателя, редактора?
- Примерно так. Видишь ли, я хочу основать в Москве журнал, принципиально не похожий на обычные «толстые» журналы. Это будет журнал литературных дебютов, назначение которого пропагандировать авторов, которые раньше нигде не печатались. Коротко о том, как я пришёл к этой мысли. Я убеждён, что главным богатством России являются не её природные ресурсы, которые на земле и под нею, а таланты людей, населяющих её, будь это таланты кулибинского характера или шукшинского, или какого-то иного…
- Согласен с тобой! – живо отреагировал Белая Рыба. – В основании твоей идеи лежит абсолютно верная мысль о главном богатстве страны. Продолжай, Михаил.
- Продолжаю. Страна не просто давно, а давным-давно нуждается в таком журнале. В современных литературных журналах правят балом люди, совсем не похожие на Некрасова или Твардовского. Этой публике наплевать на интересы широкой читательской аудитории, они живут в сфере исключительно своих интересов. Но если у какого-нибудь талантливого москвича есть хоть какой-то шанс в современной Москве с её «окнами» на Запад, то у талантливых людей в провинции такого шанса нет. Талантливому провинциалу бессмысленно отправлять свою рукопись в блатную Москву, она просто сгинет там. Вот почему я придаю большое значение основанию в Москве журнала литературных дебютов. Такие планы.
- Что же, Михаил, я согласен с твоими мрачными оценками. Уверен, современный Мастер так же ищет в Москве пятый угол, как это было когда-то с булгаковским героем. Автор одной из лучших книг двадцатого века награждает своего многострадального героя покоем. Но ведь такое возможно только в литературе. А фактически в лице Мастера создан тип творческого человека, обречённого на непокой, на вечные поиски пятого угла. Такова реальность. Ты когда собираешься в белокаменную?
- Я дождался тебя, встретил, как и договаривались. Могу отправиться туда уже в ближайшее время. Впрочем, побуду около тебя ещё какое-то время, помогу тебе. Кстати, и Светлова скоро туда отправится. Ей предложили работу в министерстве.
- Что же, Михаил, я пью за твой успех.
Когда в стаканы были налиты остатки шампанского, Михаил предложил такой тост:
- За твои успехи здесь, за нашу неизбежную встречу в Москве!
- Спасибо. Туда, Михаил, я переберусь, когда стану депутатом Госдумы. Не раньше.
Ещё не было девяти вечера, когда Белая Рыба вернулся в квартиру Алексея Алексеевича, хотя он мог сразу же поселиться в уютной однокомнатной квартире, находившейся в самом центре города. Тут пришла пора сказать, что колония белых рыб в Городе-на-Волге каждому новому своему члену предоставляла на время однокомнатную квартиру со всей необходимой обстановкой и стипендию сразу в день его прибытия. Квартирой и стипендией новый член братства пользовался в период его адаптации, который длился недолго, часто меньше года, так как пришельцы из океанских глубин были существами на редкость энергичными и предприимчивыми.
Так почему Белая Рыба решил провести ночь в квартире своего донора? Если честно, у автора нет сколько-нибудь рационального ответа на этот вопрос, а залезать в область иррационального у него нет желания.
И вернулся Белая Рыба не один. В центре города Михаил остановился у одного кафе, где по вечерам несколько столиков занимали девицы «горизонтальной профессии». Белая Рыба выбрал стройную блондинку лет 17. И чутьё не обмануло его: Полина не успела сильно испачкаться, она занялась этим ремеслом всего-то неделю назад.
Сила желания Белой Рыбы была такова, что он не успел угостить Полину ни шампанским, купленным в том кафе, ни едой, которой был забит холодильник. На супружеской постели, на которой когда-то спали и занимались любовью два очень чистых человека, в тот сентябрьский вечер творилось такое, о чём нет желания рассказывать. Автору надо быть жестоким по отношению к своему читателю человеком и, возможно, вообще дурным человеком, чтобы решиться на подробное описание такого. Когда заканчивался второй час сексуального истязания, девушка стала стонать, но когда существо, пришедшее из морских глубин, настолько вспотело, что от него нестерпимо запахло рыбой, она стала срываться на крик…
И вот тогда пришли Файка с мужем Шамсетдином, жившие этажом ниже, и Дунька, жившая этажом выше. Есть категория людей (увы, многочисленная), которых волнует чужой секс. Файка была из этой категории. Она активно потребляла алкоголь, выглядела значительно старше своих лет, но ей всё ещё хотелось. Сильно устающий на работе Шамсетдин не мог удовлетворить её должным образом. Как-то сильно поддатая Файка сказала подругам по скамейке: «Мой Шамси давно уже кидает мне палку раз в неделю, обычно в субботу это происходит, можно в календарь не заглядывать. Да и не палка это вовсе, а какая-то палчонка. Кинет её кое-как и тут же баиньки. Не высыпается он у меня…» Даже Дунька, несмотря на её 60, была из той же категории озабоченных. По-видимому, это было следствием того, что мужа своего она похоронила 15 лет назад. А замены ему некрасивая, худая, злющая Дунька не смогла найти.
Когда Полина стала срываться на крик, Дунька тут же спустилась на четвёртый этаж. Шамсетдин, невысокий, широкоплечий, на сильных и кривых ногах водила лет 50-ти, которому, по словам Файки, надо было вставать в четыре, чтобы в шесть быть в гараже как штык, жаждал покоя, а потому настроен был решительно. «Шкет, бля, старый шкет, а что творит!» - говорил он, беспрерывно звоня в дверь квартиры Алексея Алексеевича.
Белая Рыба открыл дверь лишь через несколько минут. В первый момент Файка, Шамсетдин, Дунька оторопели, когда увидели своего соседа необычно помолодевшим, абсолютно голым и с направленным в их сторону пенисом, с кончика которого свисала тонкая ниточка нехитрого происхождения. Немая сцена длилась долго, нескоро пришедшие вновь обрели дар речи.
- Ну и пидор! – изумился Шамсетдин, для которого слово «пидор» было самым ругательным.
- .. твою мать! – воскликнула Файка, пожиравшая глазами вытянутые в её сторону напряжённые двенадцать сантиметров.
- Ах, сволочь, ах, супостат! – восхитилась Дунька и даже взвизгнула от восторга.
Да, да, трудно сказать, чего было больше в их реакции на открывшуюся им картину – осуждения или восхищения. А свисавшая с кончика пениса Белой Рыбы ниточка то опускалась, то возвращалась назад, и Шамсетдин, Файка, Дунька завороженно следили за её движением, пока Белая Рыба не скомандовал:
- А ну, шушера совковая, в глаза мне смотреть!
И они покорно заглянули в его глаза. Спустя минуту Белая Рыба сказал:
- За испорченный мне праздник долгожданный, за пидора, за ..твою мать, за сволочь, за супостата и, если откровенно, ещё за кое-что – ответить придётся. А теперь пшли вон. Брысь!
Всего-то минуту Файка, Шамсетдин, Дунька смотрели в глаза Белой Рыбы, но этих секунд им хватило с избытком. Пришли громкими, агрессивными, а уходили тихими, покорными. Даже Шамсетдин уходил покорной овечкой. Уходили не оглядываясь, сгорбившись, почти на цыпочках.
Увы, угроза Белой Рыбы оказалось не пустой: Файке, Шамсетдину, Дуньке пришлось заплатить самую дорогую цену за свой ночной визит. Дунька первой заплатила эту цену. Поднявшись на шестой этаж, она не зашла в свою квартиру, а прошла к окну, которое возле мусоропровода. С высоты шестого этажа долго смотрела на тот остаток тополя, который она летом в запальчивости обещала  перегрызть зубами, чтобы он никогда не пережил её Григория.
- А ведь и перегрызу, перегрызу, а не дам этому полену пережить моего внука! – с чувством, но тихо сказала она, однако к лифту не пошла, задержалась на несколько минут у окна из-за подъехавшего к подъезду такси.
Примерно через час один молодой человек нашёл Дуньку возле двух метров ствола, наклонившегося в сторону восхода солнца. Рот её был весь в крови и древесной коре. И временами в бреду повторяла одну и ту же фразу: «Внучок… Вот таперича жить долго будет… Долго…» Спасти её не удалось, через какое-то время она скончалась в больнице от заражения крови.
Файка быстро, почти стремительно бросилась вдогонку за своей подругой по скамейке. На поминках Дуньки она выпила больше обычного, а дома ешё добавила. Потом легла на диван и умерла. Шамсетдин так объяснил людям причину смерти своей супруги: мол, много на грудь приняла, мол, сердце отказало. А люди говорили так: мол, очень уж неудобно легла на диван, мол, в таких случаях нельзя на спину ложиться…
Последним из жизни ушёл Шамсетдин, переживший супругу на целый месяц. После того ночного визита к Белой рыбе Шамсетдин, самый крутой мужик во всём гараже, которого побаивались, несмотря на его пятьдесят лет, молодые и сильные водилы, стал большим трусом и плаксой. Это новое его качество в гараже почувствовали быстро, и его стали обижать даже те, кто ещё недавно боялся его кулаков размером с детскую головку. Шамсетдин терпел их издевательства и только тихо плакал, когда оставался один. И вот тогда Белая Рыба пожалел этого вечного трудягу. Действительно, Шамсетдин был из тех трудяг, на которых стоит этот мир. Родился он в татарской деревне, пахал там в домашнем хозяйстве и в колхозе как вол, не познав толком ни детства, ни юности, а после армии стал пахать как вол в этом городе. И вообще, за все свои 50 лет Шамсетдин не сделал ничего такого, за что его можно было строго наказать. Ну а что касается битых им морд – так ведь он никогда не начинал первым, по натуре своей он не был бакланом. Словом, было за что его пожалеть.
Как-то возвращался Шамсетдин в шестом часу вечера в гараж на своём «Камазе». У ворот автохозяйства увидел иномарку, совсем новенькую, словно только что сошла с конвейера. Он остановился в метрах пяти от неё, потому что с некоторых пор стал панически бояться ещё и столкновения с дорогими автомобилями. Иномарка беспрерывно сигналила, но ворота ей не открывали. «Видно, сегодня у нас только один охранник работает, не успевает, что-то его задерживает,» - подумал Шамсетдин. Наконец, из иномарки вышел стандартно одетый (тёмный костюм, белая рубашка, непременный галстук) верзила и направился в проходную. «Видно, шестёрка, пошёл права качать, - продолжал размышлять Шамсетдин. - Его хозяин приехал к моему хозяину по своим тёмным делам, ждать не любит. Новые хозяева жизни, иху мать…» И стоило ему мысленно произнести «иху мать», как по всему его телу – от головы до пяток – прошла волна какой-то сладкой истомы. И вот тут он стал прежним Шамсетдином, то есть тем джигитом, который на протяжении всей своей жизни, от детства и до первой седины, умел постоять за себя. И он наполнился такой радостью, какой не испытывал никогда в прежней жизни. О, если бы пришла только радость безмерная! Пришёл… нет, накатил ещё и гнев. Шамсетдин, несмотря на его неполное среднее образование, которое он получил в сельской школе, где один учитель мог преподавать математику, литературу и физкультуру, совершенно отчётливо понимал следующее: вот та шобала, которая сидит в иномарке и ведёт себя как избалованный, капризный котяра, не мог честным путём заработать свои деньги, не мог, потому что он, Шамсетдин, знает цену каждому рублю, даже деревянному! И Шамсетдин, вцепившись в баранку мёртвой хваткой, ринулся в атаку на новенькую иномарку, в которой находились три человека. Господи, какой страшной была эта последняя в его жизни драка! Уцелел только тот верзила, который ушёл в проходную. Он выскочил оттуда и всадил в Шамсетдина несколько пуль, когда тот уже закончил своё дело.
Один из очевидцев поразился выражению лица покойного Шамсетдина: оно было умиротворённым, спокойным, почти счастливым. Так ведь было чему радоваться Шамсетдину: не алкашом он помер, захлебнувшись, как его супруга, собственной блевотиной, не трусливым рабом, а погиб джигитом в драке, ради которой, вполне возможно, он и пришёл в этот мир. Это ли не счастье?! Счастье, счастье, счастье – без примеси вопросительного знака! Умереть джигитом – это счастье.
Хороший был мужик этот Шамсетдин, вот только на жену ему не повезло, из-за неё он и ушёл из жизни в пятьдесят. Надо уметь выбирать жён, если, конечно, человек свободен и в таком деле.
Сильно не повезло и ни в чём не виноватой Полине. Закрыв за ночными визитёрами дверь, Белая Рыба не стал продолжать свою «первую брачную ночь». Даже такому существу хватило всех впечатлений этого дня, даже ему требовалось восстановить свои силы в ночном сне. Щедро расплатившись с Полиной (отдал ей весь миллион Дарьи) и отправив её домой на такси, он принял душ и лёг спать. А для 17-летней девушки стресс, который она испытала в тот осенний вечер, оказался испытанием непосильным, и в результате она долго лечилась в психиатрической больнице. Вела там себя замкнуто, а когда в столовой подавали какое-нибудь рыбное блюдо, её неизменно начинало тошнить и она убегала в туалет. Из больницы девушка вышла человеком верующим, стала исправно посещать церковь, а через некоторое время ушла в монастырь навсегда.
Белая Рыба проснулся в седьмом часу утра. И сразу подумал: «Такое – в первый и последний раз. Вставать буду в пять, ни минутой позже».
Уже в девять он, одетый в лучшее, что нашёл в гардеробе Алексея Алексеевича, вышел из подъезда и сел в ожидавшую его чёрную «Волгу».
- Куда? – спросил Михаил.
- В посёлок Зелёный. Начну с визита, который нельзя откладывать. Надо входить в роль отца и тестя.
В посёлке они оказались через минут сорок. Михаил уехал, а Белая Рыба сел на скамейку, стоявшую напротив пятиэтажного дома, построенного ещё в конце пятидесятых. Он сосредоточился всего на минуту, затем улыбнулся, встал и направился к дому.
- Здравствуй, дочка! А у вас, как всегда, мило, очень мило, - сказал он, когда вошёл в двухкомнатную квартиру на пятом этаже.
Дарья и Андрей нисколько не удивились тому, что перед ними стоял не усталый, простенько одетый 60-летний старик, каким они привыкли видеть своего отца и тестя, а подтянутый, со вкусом одетый молодой человек. Не удивились и его неожиданному, без предварительного звонка визиту. Дарья сразу захлопотала на кухне, хотя супруги уже позавтракали. Белая Рыба остановил её:
- Дочка, я сыт, вы, должно быть, тоже позавтракали. Я привёз пару бутылок шампанского, фрукты. Вот с тем и посидим.
- Папа, ты же всегда пил водку….
- Доченька, ничто не вечно, в том числе и наши вкусы. Поменялись и мои вкусы, как и многое другое. Вот об этом и расскажу, но только на кухне. Ах, что за прелесть эти российские кухни! Сколько умного, высокого в них прозвучало, когда там сиживали интеллигентные люди!
И на кухне за шампанским и фруктами состоялась первая беседа Белой Рыбы с Дарьей и Андреем. Разумеется, говорил больше он. Начал с того, что депрессия, наступившая после смерти супруги и длившаяся больше года, закончилась. Да, помнить, любить Вареньку он будет до конца своих дней, но депрессивное состояние закончилось. Надо, надо жить, и он глубоко уверен, что Варенька благословляет его оттуда на жизнь, на новый этап жизни. И вот на этом новом этапе жизни он намерен заняться бизнесом, и его бухгалтерское прошлое поможет ему в новом для него деле. И поскольку у него в бизнесе нулевой опыт, он хочет посоветоваться с ними, владельцами уже трёх магазинов, известных во всём городе. Ведь любой бизнес, в том числе и рыболовный, которым он хочет заняться, начинается с хождения по инстанциям, с посещения кабинетов чиновников, погрязших в коррупции. Информацию об этих первых шагах (возможно, и вполне конкретную помощь) он и хочет получить от них, лукавил Белая Рыба.
Поначалу супруги слушали его просто внимательно, но когда Белая Рыба заговорил о своих планах на ближайшие пять лет, они слушали его уже с нарастающим изумлением и восхищением. Ему понадобился всего час, чтобы покорить своих слушателей. Однако самое большое впечатление на супругов произвела не перспектива их возможных доходов, если они присоединятся к бизнесу вдохновенного оратора, а его фигура, личность. «Так вот я в кого, - думала Дарья. – Конечно, во мне есть что-то и от мамы, но в основном я папина дочь!» Сильное впечатление Белая Рыба произвёл и на Андрея, которого не обманула романтическая внешность гостя. Андрей не был большим психологом, но в голубых глазах Белой Рыбы он смог увидеть то, что увидел Алексей Алексеевич сразу после трансформации. Да, увидел в них Андрей и уверенность, и мощную жизненную энергию, и смог разглядеть ту готовность хищника к прыжку, которую он часто наблюдал в глазах людей своего круга. «Разное и разных я видел, - думал он. – Но такого встречать ещё не доводилось».
Спектакль вхождения  в роль отца и тестя продолжался до вечера, потому что Дарья и Андрей уж очень хотели, чтобы папа посетил строительство их особняка, возводимого на берегу реки за пределами посёлка. Лишь поздно вечером Белая Рыба покинул посёлок Зелёный. В квартиру Алексея Алексеевича он не вернулся, свою вторую после трансформации ночь он провёл в той однокомнатной квартире, которую предоставила ему на время адаптации местная колония белых рыб.
На следующий день начались трудовые будни Белой Рыбы. Прежде всего он занялся выполнением воли Алексея Алексеевича. Начал со звонка той своей соплеменнице, которая стала Ниной Светловой. Он поставил ей условие: в Москву она сможет уехать только после освобождения бывшего главного бухгалтера объединения Галины Ивановны и полной её реабилитации. И дал ей на это месяц. (Надо сказать, что уже через две недели приказ этот был выполнен.)  Всего за несколько дней Белая Рыба выполнил волю Алексея Алексеевича и в отношении квартиры. Михаил, временно исполнявший обязанности секретаря Белой Рыбы, вручил Ване Дмитриеву в присутствии его деда договор о дарении приватизированной квартиры Алексея Алексеевича и всего содержащегося в ней имущества, а также сберкнижку, на которую должна была поступать, начиная с октября, пенсия Алексея Алексеевича.
Читатель может спросить: а как отнеслись Михаил Иванович, Ваня, Ксения Трофимовна и члены её семьи к фантастической метаморфозе, случившейся с Алексеем Алексеевичем? Несколько преувеличил Белая Рыба, когда сказал перед трансформацией, что «нового Алексея Алексеевича они воспримут с удивлением неизмеримо меньшим, чем падение берлинской стены и воссоединение Германии». Да, преувеличил, а вернее, недооценил свои возможности, потому что с их стороны не было ничего похожего на удивление, когда они впервые увидели Белую Рыбу. Прежний Алексей Алексеевич, которого они знали и любили, для них словно умер, а этот молодой, энергичный, какой-то одержимый парень с внешностью 30-летнего Алексея Алексеевича и его именем, отчеством, фамилией не имел, в их глазах, ничего общего с тем прежним, кроме внешности и паспортных данных. И никто, в том числе Дарья и Андрей, не удивились тому, что квартира была подарена Ване.
Выполнив волю Алексея Алексеевича, Белая Рыба стремительно приступает к реализации своих планов. Не только во всей России, но, возможно, и во всём остальном мире не было никого, кто мог бы работать так, как работал Белая Рыба. За месяц он мог выполнить тот объём работы, который другой энергичный предприниматель осилил бы за год. Капитал, с которым Белая Рыба начал своё дело, был очень скромным, состоявшим из небольшой суммы, данной Андреем, и тех денег, тоже небольших, которые выделили ему его соплеменники, проживающие в Городе-на-Волге. Конечно, его стартовый капитал мог быть гораздо больше, но он сознательно взял у Андрея и местной колонии белых рыб только необходимый минимум. Смысл устремлённой в будущее амбициозной позиции Белой Рыбы состоял в том, чтобы доказать всем-всем-всем, что он не какой-нибудь блатной москвичок из президентского окружения, а трудяга, тот талантливый трудяга из провинции, который всеми своими успехами обязан исключительно самому себе.
Быстро проделав необходимую работу бюрократического и организационного характера, Белая Рыба покидает город. Фантастический трудоголик, он в течении всего первого года работает на промысле наравне со своими рабочими, не гнушаясь никакой черновой работой. Он вкалывает по 12 часов в сутки, а иногда и больше того, заражая своим примером рабочих, наивно убеждённых в том, что они работать могут не хуже хозяина, «потому как тоже не пальцем деланы». Эти мужики в расцвете лет, истосковавшиеся по труду, никогда в прежней жизни не зарабатывавшие столько, сколько им платил Белая Рыба, пахали без надрыва, с прибаутками типа «мы пришли сюда не еться, а подработать и одеться».
Если Белая Рыба предоставлял рабочим один выходной в неделю, то себе он позволил расслабиться лишь раз в декаду. Обычно вечером он отправлялся в город на своём стареньком «москвиче» и возвращался на промысел уже вечером следующего дня. Прежде всего расслаблялся плаванием в спортивных клубах для богатых. На его фантастическое, бесподобное плавание люди приходили смотреть, как приходят на спектакль. Потом расслаблялся шампанским, вкусной едой и, конечно же, женщиной. Постоянной подруги у него не было и быть не могло, так как даже самая корыстная, хищная женщина не способна была выдержать более одной встречи ни его сексуальных аппетитов, ни его запаха в момент сильного потовыделения. Так что подруги у него были все разовые. Девчонки со слабой психикой в какой-то мере повторяли судьбу Полины: ночь в постели с Белой Рыбой заканчивалась для них депрессивным состоянием и, разумеется, отвращением ко всему рыбному на всю оставшуюся жизнь. Даже бывалые женщины, закалённые большим опытом грязной жизни, расплачивались за ночь с Белой Рыбой несколькими днями беспробудной пьянки и, разумеется, отвращением ко всему рыбному на всю оставшуюся жизнь.
Ах, как быстро летит время и – чтобы люди не сходили с ума от его свиста в ушах – одновременно как вкрадчиво! Эта вкрадчивость – одно из самых гениальных изобретений Создателя. А вот белые рыбы, принявшие человеческий облик, очень остро чувствовали стремительный ход времени и при этом с ума не сходили.
Сказано было про Белую Рыбу, что он за месяц мог выполнить тот объём работы, который другой энергичный предприниматель осилил бы в лучшем случае за год. Стало быть, его год по своим результатам равнялся 12 годам работы обычного предпринимателя. А потому не удивительно, что Белая Рыба, пришедший в эту жизнь вместо Алексея Алексеевича в сентябре 1996 года, всего за 3 года стал одним из самых богатых людей не только в области. Уже в 1998 году он становится на пространствах Поволжья самой крупной фигурой в рыбной промышленности и рыбоводстве. А в 2000 году он станет ещё и обладателем значительных процентов акций самых перспективных и прибыльных предприятий области, прежде всего авиационных и химических.
Итак, дела Белой Рыбы шли прекрасно и согласно плану. В соответствии с его жизненными планами он должен был в результате декабрьских выборов 1999 года непременно стать депутатом Государственной думы третьего созыва. Уже в октябре 1997 года, когда миновал первый и самый трудный год его жизни на земной тверди, Белая Рыба задумался о том, как он будет завоевывать симпатии избирателей. В результате раздумий родились идеи трех проектов. К реализации этих трех проектов сначала на бумаге, а в ближайшей перспективе и в самой жизни Белая Рыба привлек самых подготовленных для такой работы людей в Городе-на-Волге. Для Белой Рыбы не было проблемы найти таких людей, потому что отличительной чертой всех белых рыб было умение разбираться в людях, умение, развитое в процессе их длительных поисков необходимого донора. Но планы Белой Рыбы существенно изменились, когда в декабре 1998 года он в очередной раз встретился с Борисом Львовичем.
Борис Львович был первопроходцем белых рыб в Городе-на-Волге, где его трансформация состоялась еще в 1970 году. Естественно, со временем он стал руководителем колонии белых рыб в этом регионе. И Борис Львович с нетерпением ждал прихода в город Белой Рыбы, в котором он видел своего преемника. Все-таки в 1996 году ему было под 70 и хотелось полностью сосредоточиться на написании книги, которую он считал главным своим трудом. Первая их встреча состоялась в сентябре 1996 года. Спустя всего несколько дней после своей трансформации Белая Рыба пришел к Борису Львовичу в его дом, находившийся в самом тихом и зеленом уголке города, где с давнего времени проживала городская научная элита и где Борис Львович поселился вскоре после того, как он возглавил кафедру отечественной истории в строительном институте. Встреча длилась несколько часов. Во время затянувшегося обеда гостю удалось убедить хозяина в том, что он сможет стать полноценным преемником лишь через два или три года, когда будут преодолены первые трудности в становлении его бизнеса. Незадолго до своего ухода Белая Рыба не удержался от такого вопроса:
- Говорят, основной темой вашей очередной книги, написанию которой вы придаете большое значение, является Михаил Горбачев и перестройка в СССР. Это так?
- Да, так говорят, и я обычно не возражаю. Но вам я скажу правду. Пусть о Горбачеве и перестройке пишут аборигены, такие книги им по зубам. А я работаю над книгой, которую люди не потянут. Тема моей книги отражена в её заголовке, а он такой: «Будущее России».
Наступила долгая пауза, после которой Белая Рыба уточнил:
- Вы пишете о России в двадцать первом веке?
Задумчиво покачав большой и совсем лысой головой, Борис Львович сказал:
- Это как минимум. А если честно, я хотел бы заглянуть и подальше.
- Но ведь такое, Борис Львович, боюсь, не по силам даже нам…
- Время покажет, время. Правда, тогда нас не будет.
- Мне уже захотелось прочитать вашу книгу.
- Прочитаете, если успею её написать.
- Вы должны успеть, ведь мы долгожители.
- Дорогой Алексей Алексеевич, мы долгожители в родной стихии – это, как и многое другое, я понял давно. Вам тоже еще многое предстоит понять…
Поскольку Белая Рыба и Борис Львович понравились друг другу, встречались они, несмотря на свою занятость, не реже одного раза в месяц. Им было о чем поговорить, Белой Рыбе было чему поучиться у своего старшего соплеменника. В ноябре 1998 года три проекта, с помощью которых Белая Рыба надеялся завоевать симпатии избирателей, были готовы на бумаге окончательно, и он дал их Борису Львовичу для ознакомления и отзыва. И следующая их встреча состоялась за несколько дней до Нового года в просторном деревянном доме Бориса Львовича, где он жил фактически один, так как его экономка (она же и повар) была приходящей. После вкусного и обильного ужина с шампанским хозяин и его гость прошли из столовой в кабинет, где расположились в креслах у письменного стола. Борис Львович достал из стола коробку дорогих гаванских сигар.
- Закурите? – спросил он у гостя.
- Спасибо, воздержусь, - отказался Белая Рыба.
- Молодец, Алексей Алексеевич, так и дальше держать. А я закурю. За двадцать восемь лет жизни среди людей я научился у них многому, в том числе и кое-чему дурному.
Раскурив сигару, Борис Львович протянул гостю лежавшую на столе папку с его тремя проектами.
- Алексей Алексеевич, я ознакомился с вашими проектами. Написаны они аборигенами, но в них отражены ваша воля, ваша фантазия, ваша дерзость. Проекты впечатляют. Проект благотворительности впечатляет щедростью, продуманностью, жесткостью, даже жестокостью по отношению ко всем, кто попытается украсть у ваших подопечных, то есть у детей, стариков, инвалидов. Этот проект принесет вам большую популярность и, что очень важно, он вполне реалистичен. Чего не скажешь о втором и третьем проектах. В них столько вызова, порою идеализма, они настолько дерзкие, что я ни на минуту не сомневаюсь в том, что они обречены на провал. Кстати, вы очень дерзкий, Алексей Алексеевич. Дерзким вы были с самых первых своих шагов в этом мире, когда решили сохранить такую намекающую фамилию своего донора. Итак, второй и третий проекты советую предать огню, а вот проект благотворительности начинайте претворять в жизнь еще до отъезда в Петербург. Поймите: дети, старики, инвалиды ждать не могут.
- О каком отъезде в Петербург вы говорите?
- О вашем, о вашем, но по порядку. Прежде всего скажу вот что: расстаньтесь на какой-то период с мыслью о депутатстве и переезде в Москву…
- Вы предлагаете мне не участвовать в декабрьских выборах в следующем году?
- Вы правильно меня поняли. Воздержитесь.
- Но почему?
- Сейчас объясню. Меня буквально распирает от желания прочитать целую лекцию. Но я понимаю, что имею дело не со студентами, аспирантами и вообще аборигенами, а с вами, и потому постараюсь быть предельно лаконичным.
Итак, заканчивается эпоха Ельцина, которая началась не в июне девяносто первого, когда его избрали на пост Президента России, а на год раньше, когда на первом съезде народных депутатов РСФСР его избрали на пост Председателя Верховного Совета и тогда же была принята Декларация о суверенитете России. Поскольку в девяностые было совершено не только много славного, но и много бесславного, эпоха Ельцина закончилась значительно раньше окончания его полномочий. Полагаю, его эпоха закончилась в июле девяносто шестого года, когда состоялся второй тур выборов президента России. Если в девяносто первом он одержал победу над пятью кандидатами еще в первом туре, то в девяносто шестом понадобился второй тур. Но беда не в том, что понадобился второй тур, а в том, как он проходил в стране, в особенности в сельских районах. В деревнях нашего региона местная администрация выкручивала сельчанам руки, заставляя отдавать голоса Ельцину. Ведь в первом туре деревня в большинстве своем голосовала за Зюганова. Чиновники грозили отключением электричества, газа, намекали о кормах и тому подобное. И водка шла в ход: проголосовал за Ельцина – держи бутылку. Надо полагать, примерно так же было в деревнях и других регионов России. Так что если Ельцин и одержал победу над Зюгановым во втором туре, то разницей не в тринадцать процентов, а значительно меньше. Морально он проиграл в июле девяносто шестого. Уже тогда было ясно: Ельцин сделал свое дело, Ельцин должен уйти.
Что впереди, то есть после июля двухтысячного? Если очень коротко, попытка режима с помощью новых имен спасти и себя, и страну, которая давно уже живет в состоянии латентной гражданской войны. Я нисколько не преувеличил, сказав о латентной гражданской войне. Сегодня в России более восьмидесяти процентов населения имеют низкие доходы, из них двадцать процентов живут в нищете, а еще двадцать в полной нищете.  Вот и получается, что те, кто создавал в прошлом экономическую мощь страны, сегодня отброшены на обочину жизни. Взрыв неминуем, если в самом начале двадцать первого века во власть не придут новые фигуры и не внесут в политику существенные коррективы.
Так что, Алексей Алексеевич, сейчас не самый удачный момент для вхождения в политику, для работы в думе. Как вы понимаете, замараться легко, отмываться труднее. Вы до сих пор не замарали себя членством в какой-либо партии, так и не замарайте же себя депутатством. Было бы большой ошибкой с вашей стороны нести ответственность, пусть только моральную, за преступления, к которым вы не имеете никакого отношения. Я советую вам проигнорировать декабрьские выборы девяносто девятого года. Алексей Алексеевич, ваше время как политика должно начаться где-то в новом веке.
И вот что еще посоветую вам. Вы, как и все белые рыбы, изучали Россию, находясь в родной стихии. Как бы мы ни гордились своими достижениями в таких делах, а все же наше знание России, полученное на нашей родине, далеко не идеальное. В этом я убеждался много раз за двадцать восемь лет жизни среди людей. Если вы хотите со временем стать большим, очень большим политиком, вы должны своей сегодняшней шкурой, всеми клетками своей новой материальной оболочки почувствовать, ощутить то пространство, которое называется Россией…
- И что вы предлагаете, Борис Львович?
- Я предлагаю следующее. Двадцать седьмого мая девяносто четвертого года в Россию возвратился Александр Исаевич Солженицын. Из Аляски прилетел с семьей в Магадан. Меня всегда поражала степень информированности Александра Исаевича о России. Но даже такой человек решил, что после многолетнего отсутствия есть смысл ехать в Москву через всю страну на поезде. Мудрое решение, солженицинское. В Москву он прибыл двадцать первого июля. Итак, почти два месяца пути по России. Если так поступил родной сын этой земли, то вам, пришельцу, тем более должно так поступить. Если писатель двигался за солнцем, вы будете двигаться навстречу светилу. Но ваш маршрут должен быть подлиннее: из Санкт-Петербурга до Дальнего Востока, от моря до моря. И ваша поездка по стране должна сильно отличаться от поездки нобелевского лауреата. Солженицын вернулся на родину победителем, героем, он ехал через всю страну в отдельном вагоне, с охраной, произнося речи, давая интервью. Вы должны двигаться на восток без охраны, инкогнито, скромненько, не в мягком, даже не в купейном, а в плацкартном вагоне, где запахи и храп демоса, где неизбежный российский хулиган с его истерикой и прочие прелести. И ваше путешествие займет тоже не меньше двух месяцев, потому что вы должны много встречаться с людьми, но не учителем, пророком, как Солженицын, а учеником, скромным и внимательным собеседником. С кем вы будете встречаться – это ваше дело, однако я убедительно советую вам встретиться с представителями сибирской науки. Перед вашим отъездом я непременно дам вам рекомендательные письма тем ученым аборигенам из Академгородка в Новосибирске, которых я знаю лично. Уверяю вас, эти встречи вам дадут очень много. И еще. Ваше путешествие по бескрайним просторам Сибири, богатым нефтью, газом, рудами, лесом, алмазами, золотом и многим другим, поразят ваше предпринимательское воображение. Но мне очень хотелось бы, чтобы одной из ваших итоговых мыслей по возвращении сюда была такая: у страны с сырьевой экономикой нет будущего. Если вы действительно хотите послужить России, вы должны вкладывать деньги в развитие самых современных отраслей промышленности, знания и прежде всего в развитие нанотехнологии, биотехнологии, новой медицины, робототехники.
Сибирь, Сибирь… Я волнуюсь всякий раз, когда думаю о ней. Будущее России, если оно вообще есть у неё, - в Сибири. Вот почему ее нельзя отдавать желтой расе. Возможно, ваше место в будущем там… Вы подумайте об этом, ведь вы не успели, как я, привязаться к городу, где состоялась ваша трансформация. И не торопились бы вы в Москву. Депутатство для карьеристов, болтунов, не умеющих делать настоящее дело. Вы только тогда состоитесь в качестве большого политика, когда страна вас сама востребует в качестве политика. Вы меня слышите, Алексей Алексеевич?
- Я слушаю вас очень внимательно. Правда, порою заползают мысли не совсем по теме.
- Какие?
- Одна о возвращении Солженицына. Скажите, Борис Львович: когда писателя выдворяли из Союза, вы догадывались о его возвращении в будущем?
- Я не догадывался, а был уверен в этом. В конце февраля семьдесят четвертого я прочитал в «Литературке» печально известный опус Яковлева. Сделал это не потому, чтобы поближе познакомиться с интеллектуальными возможностями «профессора» и его нравственным уровнем, а потому, что он вынужден был цитировать писателя. Прочитав статью, я с молодой горячностью написал на её полях: «Отправить автору через энное количество лет…»  И положил газету на полку. Я уже тогда был уверен, что Солженицын вернется в страну. И когда он прилетел из Аляски, я вспомнил свой молодой жест. Вспомнил, улыбнулся и оставил газету в покое. Решение не напоминать еще живому мерзавцу, кто он такой, далось мне легко, на ходу и без раздумий. Вот так.
- А как по-вашему, Борис Львович, Солженицын сможет повлиять своим присутствием на развитие России или все его влияние в прошлом?
- Во-первых, вы затронули очень большую и важную тему – о совместности гения и России. Во-вторых, вы сами знаете ответ на свой вопрос.
- Пожалуй. Он, конечно, не Диоген Синопский, но будет до конца дней своих жить в своем московском доме, как в пифосе.
- Да, судя по тому, как его приняли в думе, так и будет. О чем еще подумали?
- О вас.
- Я слушаю.
Вы из первопроходцев, вы пришли в мир людей двадцать восемь лет назад. Вы хоть и называете их до сих пор аборигенами, а сами, на мой взгляд, очень приблизились к ним. Настолько приблизились, что мне кажется порою, что вы один из них.
- Вам правильно кажется. В семидесятом году я был очень похож на вас сегодняшнего: та же бьющая через край энергия, та же непродуманность, неэкономность в её расходовании, та же склонность к агрессии, та же гиперсексуальность. Сегодня я совсем другой. Сегодня я равнодушен к женщине, а вернее, сегодня у меня совсем другое отношение к ней, о котором я вам как-нибудь расскажу. Сегодня я не способен к агрессии, разрушению, я давно нацелен на созидание. Не сегодня, а значительно раньше я понял, на что я должен употребить свои силы. И я не помню, когда в последний раз пахнул рыбой в момент сильной потливости. И сегодня, Алексей Алексеевич, сегодня мне знакомо чувство усталости.
Влияние людей, жизни среди людей на нас, белых рыб, - тут ведь, Алексей Алексеевич, предмет очень серьезного исследования. Да, жизнь среди людей меняет нас. Кого-то в худшую сторону, кого-то в лучшую, кого-то медленно, кого-то быстро, а кого-то очень быстро. Взять Михаила, вашего приятеля, который дождался вашей трансформации в сентябре девяносто шестого, а в начале ноября отбыл в Москву. Уехал туда с целью реализовать идею, достойную великого подвижника в области редакторско – издательского дела. Ведь в сегодняшней России, как и в Советском Союзе, многие талантливые люди продолжают писать в стол. Вот почему план Михаила основать в Москве журнал литературных дебютов, в котором должны были публиковаться произведения талантливых и никому не известных авторов, мне был очень симпатичен. И вот неделю назад один мой бывший студент рассказал мне такое, что озадачило меня. Диме за тридцать, он уже несколько лет пишет рассказы и повести. Прочитав всего один его рассказ, я понял: по профессии он строитель, а по призванию писатель. Я не буду подробно делиться с вами своими впечатлениями о его творчестве, скажу только вот что. Прочитав еще несколько его рассказов и небольшую повесть, я вспомнил, как один из героев Хемингуэя собирался написать «хорошую, простую и честную книгу» (цитирую по памяти). Именно такой мне показалась проза Димы: хорошей, простой и честной. Кажется, зимой девяносто шестого я впервые познакомился с творчеством бывшего моего студента. И, кажется, тогда же я как-то вечером в момент усталости и равнодушного отношения к отстукивающим минутам жизни включил телевизор. Пожилая литературная дама в претенциозном наряде читала одну из своих «сказок». Я слушал её и не знал, смеяться ли мне или плакать… И подумал тогда: кто бы ни паясничал в наше смутное время на широкой публике, госдумовец ли, толстый, сытый, шумный и озорной, или стареющая литературная дама московская, но все это уже было на Руси, было, было… И было это в начале века, перед октябрем семнадцатого. И тогда же подумал: центральные журналы могут опубликовать сексуальные откровения писаки из р-р-революционеровов или еще какой-нибудь литературный выпендреж, но только не прозу Димы. Он раза три или четыре отправлял в «толстые» журналы свои вещи. И лишь однажды из какого-то журнала (кажется, «Знамени») через месяц пришел коротенький ответ, в котором отказ был смягчен, как мне показалось, какой-то внутренней теплотой: «к сожалению, Вашу повесть опубликовать не сможем». А со стороны других журналов всегда было молчание, то ли таинственное, то ли хамское…
- Борис Львович, их молчание не так уж трудно понять, но редакции все-таки обязаны сообщать авторам о своем решении. Во всяком случае, так было при советской власти.
- Увы, Алексей Алексеевич. Проходил месяц, второй, но вместо ответа – тишина. Тогда Дима просил своих московских знакомых зайти в тот или иной журнал и забрать рукопись. Рукопись молча отдавали. Видно, современные лапшенниковы  предпочитают не раскрывать рот. И вдруг появилась надежда, когда где-то в марте  этого года Дима во время ужина включил приемник. Радиостанция «Свобода», программа «Поверх барьеров»… В беседе с радиожурналистом участвовал некий Михаил Александров. Он представился как главный редактор журнала «Дебют». Из беседы Дима понял, что журнал публикует только тех авторов, которые нигде раньше не печатались. Разумеется, если рукопись понравится редактору. И причем публикует только один раз. И еще Александров предупредил: гонорары не выплачиваются, рукописи не возвращаются. Александров то ли не назвал адрес журнала, то ли обрадованный Дима прозевал эту информацию, так что  пришлось ему отправиться в Центральную библиотеку, чтобы там, полистав несколько номеров журнала «Дебют», ознакомиться с его уровнем и узнать адрес. Но в бывшей Ленинке, где есть если не все, то очень многое, журнала не оказалось. Тогда он вынужден был отправить письмо своей бывшей однокурснице в Москву с просьбой отыскать и выслать ему адрес редакции. Долго он ждал от неё ответа, письмо пришло лишь через несколько недель. Письмо Луизы начиналось таким восклицанием: «Ну и задал ты мне задачу!» Журнал «Дебют» она не нашла ни в одной библиотеке, ни в одном книжном магазине, не обнаружила его и с помощью телефонного справочника. Тогда решилась позвонить в «Литературную газету». Там ей и дали телефон Александрова, будто бы рабочий. Луиза не застала Александрова, а из разговора с женщиной, которая назвалась его соседкой, поняла, что телефон этот дачный и редакционного помещения, пусть и крошечного, вообще не существует. Как не существует никаких других сотрудников, кроме него самого. Заканчивалось письмо Луизы указанием московского адреса Александрова и некоторыми её размышлениями о личности главного редактора журнала «Дебют». Суть её размышлений была такова: он, Александров, или редкий филантроп, почти подвижник, или же Остап Бендер нашего смутного времени, эдакий Мавроди от литературы, а потому она советует Диме быть осторожным, отправить Александрову те произведения, с потерей которых он готов смириться. И Дима отправил на домашний адрес Александрова несколько ранних рассказов и свою первую повесть. Отправил в мае, а сейчас конец декабря. От Михаила ни привета, ни ответа.
Что случилось с нашим соплеменником и твоим приятелем? Я уже сегодня позволю себе предположить такое… Не исключено, что через год, два какое-нибудь российское или западное издательство начнет выпускать книги, которые дадут повод какому-нибудь глубокомысленному критику заметить, что они написаны автором, уникальность которого состоит в том, что он может работать в самых разных творческих манерах. Теперь немного арифметики. Трансформация Михаила состоялась в этом городе осенью девяносто третьего года. Стало быть, всего пять лет жизни среди людей, из них всего-то два в Москве, среди москвичей проворных. Вот такая арифметика.
- Борис Львович, не будем спешить с вынесением приговора Михаилу и заодно москвичам проворным. Воровством, в том числе литературным, в России промышляют везде. Самая впечатляющая литературная кража века совершена не в столичных центрах каким-нибудь краснобаем с университетским образованием, а на южной окраине империи молодым, почти юным, необразованным казачком. Но поговорим об этом бесспорном плагиате как-нибудь в другой раз. А сейчас я хочу сказать кое-что по поводу судьбы вашего Димы и судеб ему подобных. Истинные таланты не взращивают. Они не нежные оранжерейные растения. Они крепнут и расцветают только в суровых испытаниях, в борьбе с их подавлением. Такова реальность. Судьба Солженицына – вот самый убедительный пример в пользу моей мысли. Я убежден, убежден, убежден – не сложись судьба Солженицына так, как она сложилась, из него получился бы литературный пустоцвет, каких были тысячи в Советском Союзе. По слогам говорю: пу-сто-цвет!
- Очень жестокая точка зрения, Алексей Алексеевич!
- Борис Львович, она всего лишь отражение жестокой реальности. Но возвратимся в Диме. Несмотря на высказанную  мною точку зрения, я все же хочу помочь ему. Чтобы он поверил в себя…
- Он верит в себя, несмотря ни на что, - отрезал Борис Львович.
- Хорошо, чтобы он поверил в себя еще больше, давайте устроим ему встречу с читателем…
- Каким образом?
- Я помогу вашему протеже с изданием, возьму на себя все расходы. В качестве первого шага опубликуем его избранные произведения тиражом всего в тысячу экземпляров. И пусть оценку ему дает читатель, а не какая-нибудь редакторская шушера.
- Алексей Алексеевич, когда вы сможете принять Диму?
- Так хоть завтра.
- Я буду вам очень признателен. Очень. А теперь я хочу задать вам один вопрос…
- Да.
- Я давно заметил, что вы не любите критические отзывы о Москве и москвичах…
- Борис Львович, объясняю. Я знаю Москву лучше многих своих соплеменников, потому что потратил не один год на поиски донора среди москвичей. Я знаю болевые точки этого города, его нравственное состояние, но знаю также и то, что альтернативы ему в качестве столицы в современной России нет. Борис Львович, вы прекрасно осведомлены о том, как ударил распад Советского Союза по простым людям в бывших его республиках, если не считать прибалтийские республики…
- Знаю, знаю, Алексей Алексеевич! Существуют уличные картинки, которые каждый день напоминают мне об этом. Вот одна из них. На ближайшем ко мне базарчике сапожничает один молодой выходец из Таджикистана. Сидит со своим хозяйством под зонтиком круглый год, в морозы трескучие и жарким летом. От работы у него руки черные и шершавые как наждачная бумага, лицо нездоровое, на нем вечное выражение тоски и готовности к терпению ради тех кутарок, которые он здесь зарабатывает и которых он не заработает на родине. И думаешь порою: неужели находятся среди местной шпаны подонки, способные обидеть своими поборами вот такого?! А сколько, Алексей Алексеевич, по всему городу и по всей России вот таких несчастных под зонтиками и без зонтиков?! Распад Союза ударил по простым  людям в бывших республиках  страшной кувалдой, от распада выиграла только региональная номенклатурная сволота. Я знаю, к чему вы клоните, Алексей Алексеевич. Вы хотите сказать, что в случае ослабления Москвы, в случае распада уже России опять выиграют только региональные власти, которые покажут своим подопечным такую кузькину мать, что никому мало не покажется. Знаю это и я, знаю не хуже, а лучше вас. И потому говорю: пусть Москва, в которой крутятся восемьдесят процентов всех денег, пусть она и дальше хавает, жрет в три горла за счет остальной России, пусть, но только пусть она и дальше остается той силой, которая удерживает Россию от развала!
- Так в чем ваш вопрос, если вы знаете все это?
Борис Львович помедлил, затем, не выдержав, съехидничал:
- Почему ваши поиски донора среди москвичей не увенчались успехом?
Белая Рыба улыбнулся.
- И опять, Борис Львович, в вашем вопросе антимосковская направленность. Вот бывает же такое… Вы блестящий лектор, на ваши лекции приходят не только ваши студенты, в актовом зале, где вы читаете лекции, свободных мест не бывает. Вы решились на написание книги, которая по плечу, по-видимому, только вам. И при этом вы, простите меня, типичный провинциал с вашим отношением к Москве и москвичам. Ваш вопрос скрывает в себе такие два вопроса: неужели нельзя испытать к москвичу то чувство любви, без которого трансформация не состоится? неужели в Москве нельзя найти человека, готового покинуть привычный ему мир?  Что ж, отвечаю. В Москве еще есть люди, которых можно полюбить. В Москве очень много порядочных людей, в ней очень много одаренных людей, являющихся гордостью всей России. В таких нельзя не влюбиться. А вот на второй вопрос ответить труднее. Конечно, в Москве можно найти человека, созревшего для ухода из опостылевшего ему мира. Можно. Но для этих поисков требовалось много времени, а терпение мое кончалось. Но и это обстоятельство говорит в пользу Москвы. Пока москвичи одержимы жаждой жизни…
Борис Львович быстро дополнил собеседника:
- Пока большинство москвичей одержимо, по выражению классика, «иступленной и неприличной жаждой жизни»…
Белая Рыба опять улыбнулся.
- Пусть будет так. Впрочем, большинство – это слишком. Если один из ста москвичей, всего-то один из ста, будет владеть михалковским искусством выживания, приспособления к изменяющемуся миру, михалковской жаждой успеха и вообще жизни, михалковско – кончаловской сексуальной потенцией, - Москва будет, сможет оставаться лидером единой и неделимой.
Конец общению друзей в тот декабрьский вечер положил звонок личного шофера Белой Рыбы. Расставаясь, хозяин сказал гостю:
- Алексей Алексеевич, по возвращении из поездки по России вы должны будете заменить меня. Возраст обязывает меня сосредоточиться на своих творческих делах. О работе над книгой «Будущее России» вы знаете. Но я вам не говорил о том, что уже полгода параллельно занимаюсь другой очень важной работой. Её возможный заголовок такой: «Как трудно быть человеком». Работа очень интересная, важная, она захватила меня. Возможно, она будет лебединой моей песней…
И наступила долгая, очень долгая пауза, которую нарушил Белая Рыба:
- Борис Львович, кому будет адресована эта работа?
- Разумеется, не аборигенам. Разумеется, океану, разумеется, родине. Вы удивлены замыслу такой книги?
- Удивлен – не то слово, не то, уважаемый Борис Львович…
И уже в машине Белая Рыба отчетливо вспомнит слова Алексея Алексеевича, сказанные им за несколько минут до погружения в озеро: «Но рано или поздно ваша жажда новых ощущений, выше любопытство завершится прозрением. Когда вы с предельной ясностью поймете трагическую суть человеческого бытия – вот тогда и наступит момент прозрения».
На протяжении всей дороги домой, затем дома, готовясь ко сну, Белая Рыба будет думать о Борисе Львовиче. И за минуту до погружения в сон подумает: «Интересно, а каким я стану через двадцать восемь лет жизни среди людей?..»
Почти весь 1999 год ушел у Белой Рыбы на повседневные дела и многообразную подготовку его путешествия по России. Но в первую очередь он выполнил обещания, данные Борису Львовичу. Реализацией проекта благотворительности занялся сразу после новогодних праздников. И тогда же встретился с Дмитрием. Молодой человек произвел на Белую Рыбу приятное впечатление уже тем, что он не стал торопить события, а занялся самой тщательной подготовкой сборника. 1000 экземпляров книги молодого писателя поступили в книжные магазины города в начале сентября, а через три недели все были раскуплены.
Вся первая половина октября 1999 года была в Городе-на-Волге на редкость солнечной и сухой, иногда температура достигала 20 градусов. В газетах писали, что подобное было в 1923 году. В один из таких дней, в субботу, Белая Рыба приехал в Борису Львовичу еще до полудня, чтобы забрать приготовленные для него рекомендательные письма и выслушать перед путешествием последние наставления старшего друга. Домработница, молчаливая женщина лет 50, накрыла друзьям стол в саду. Разговор поначалу зашел об изданном сборнике Дмитрия. После первого бокала шампанского Белая Рыба спросил у хозяина:
- Вы ознакомились с книгой вашего протеже?
- Да, Дима подарил мне экземпляр еще в начале сентября. Отличная подборка повестей и рассказов, добротное издание. И замечательное предисловие, написанное местным литератором. Если откровенно, я очень боялся, что Диму может постигнуть судьба одного поэта, его старшего современника и земляка, который погиб от удара молнии в сорок семь лет, так и не увидев ни одной изданной книги. А ведь стихи этого поэта недавно были включены Евгением Евтушенко в поэтическую антологию «Строфы века». Да, боялся, уж слишком у них много общего в судьбах, характерах.
- Борис Львович, я вот чему поразился… Книгу раскупили за три недели, если не быстрее того. А ведь с творчеством Дмитрия был знаком только очень узкий круг людей, в этом я убежден. Тогда откуда такая стремительная и безошибочная читательская реакция?
- А тут, мой друг, вот что имеет место: «Где мне о нас прочесть, о нас!»
Белая Рыба догадался:
- Вы что-то процитировали?
- Разумеется. Это восклицание персонажа из «Ракового корпуса». Но этот вопль характерен не только для солженицынского героя. Современный читатель тоскует по литературе о нем. Вот почему «литература Садового Кольца» (выражение одного умницы из аборигенов, моего знакомого) продолжает лежать на полках книжных магазинов, а книгу Димы моментально расхватали. Еще не перевелся читатель серьезный, ориентированный на реалистическую литературу, читатель, как вы выразились, со стремительной и безошибочной реакцией. Убежден, будь тираж в десять тысяч экземпляров – быстро расхватали и его. – И, выдержав большую паузу, Борис Львович сказал с чувством: - Мерзавцы!
Белая Рыба понял, о ком речь, понял и промолчал. А Борис Львович перешел к другой теме. Он заговорил о том, как важно его молодому другу начать путешествие по России с Петербурга. И как-то очень естественно состоялась блестящая лекция о сотворении Санкт-Петербурга, о влиянии этого события и всей первой четверти XVIII века на последующую историю России.
Спустя несколько дней Белая Рыба отбыл в Петербург, расставшись на длительное время со своей богато обставленной трехкомнатной квартирой, которую он купил еще в конце 1997 года в доме для богатых, в элитном районе и с видом на речку и Кремлевский холм. После недельного пребывания в северной столице он, один из богатейших людей на пространствах Поволжья, отправился из Петербурга на Восток, по совету Бориса Львовича, без охраны, инкогнито, в плацкартном вагоне.
Успехов ему в нелегком деле познания России и её народа!
А мы же вернемся к главному герою этой истории, бедному Алексею Алексеевичу, знание которого о его стране и его народе вполне хватило для того, чтобы сознательно и добровольно сделать последний в своей жизни выбор. Вот только выбор, который он сделал в сентябре 1996 года, оказался не последним, а предпоследним…
ГЛАВА  9
«ПОЙМИТЕ, ПРОСТИТЕ, ПРОЩАЙТЕ!»
Белая Рыба, расставаясь с Алексеем Алексеевичем в сентябре 1996 года на берегу Щучьего озера, сказал, что здесь его ожидают «тихие, светлые радости покоя, покоя истинного». Не соврал он, нисколько не преувеличил, так оно и случилось. В этом на редкость чудном озере затягивались душевные раны Алексея Алексеевича. А иначе и быть не могло, всё тому способствовало: и целебные свойства воды в озере, и прекрасный Шмелёвский лес, окружавший озеро со всех сторон, и высочайшая культура друзей Алексея Алексеевича по несчастью, и, конечно же, невидимая опека Хозяйки, распространявшаяся на всех обитателей Шмелёвского леса и Щучьего озера.
Лечил и тот образ жизни, который вели члены местной колонии «белых рыб» (по поводу кавычек: какие же они белые рыбы, у них только внешность белых рыб). Никогда в прошлой жизни, когда они много трудились и многообразно суетились, у них не было столько возможностей для жизни интеллектуальной, духовной, сколько их оказалось здесь. И эти возможности увеличивались по мере увеличения численности колонии. А численность эта росла темпами самыми стремительными. Первопроходца Владимира Евгеньевича судьба забросила в озеро осенью 1975 года. Алексей Алексеевич, тринадцатый по счёту член колонии, оказался здесь осенью 1996 года. Стало быть, понадобились 21 год на образование колонии из 13 членов. А вот к августу 2000 года в озере насчитывалось колония уже из 49 членов. Итак, всего за 4 года сюда прибыло ещё 36 несчастных. Само собой, в Щучье озеро прибывали личности преимущественно нестандартные, образованные, талантливые. И как бы они ни были придавлены несчастьями, приведшими их сюда, они всё же втягивались со временем в сложившийся в озере образ жизни. А втянувшись в него, они делали жизнь колонии ещё более интересной.
Всё началось когда-то с лекций Владимира Евгеньевича. Его аудитория состояла всего из пяти слушателей, когда он стал читать лекции по истории философии. Уже первые его лекции, рассказывающие о философских учениях Древней Индии, Китая показали, насколько доступным может быть самый серьёзный материал, если за дело берётся талант. Со временем в озеро стали поступать специалисты из самых различных областей знания и деятельности. И лекции, на чтение которых отваживались некоторые из них, были тоже очень высокого уровня. Это были лекции по литературе, истории, психологии, иудаизму.
Почти после каждой лекции Алексей Алексеевич какое-то время предавался печальным размышлениям. Он с грустью думал о том, что такие блестящие лекции возможны, пожалуй, только в университете Щучьего озера, где нет никаких ограничений, где лекторы свободны так, как они никогда не были свободны в прошлой жизни. И с ещё большей грустью думал о том, что из жизни, которая за пределами озера, выдавливаются лучшие…
А с некоторых пор в озере образовался ещё один уголок духовной жизни. В июле 1998 года в Щучье озеро прибыл очередной несчастный, которому суждено было сделать жизнь колонии ещё интереснее и богаче. Немного о нём. Егор Леонидович Усков закончил консерваторию в Городе-на-Волге. Будучи ещё студентом 4 курса дирижёрско-хорового факультета, он становится руководителем университетской хоровой капеллы. Через 5 лет упорной работы капелла стала лауреатом Всероссийского смотра, ей присвоили звание «Народный коллектив», а дирижёра наградили серебряной медалью. Как-то после концерта в Рижском университете один известный латвийский хоровой дирижёр, мнением которого Усков очень дорожил, назвал его хор одним из лучших в стране. В девяностых годах университетская хоровая капелла часто выезжает за границу. Её репертуар поражает своим разнообразием: сложные произведения хоровой классики, хоровые произведения в жанре спиричуэлс, русские песни, русский романс. Егора Ускова любят в университете, гордятся им, ревнуют его к консерватории и ко всему, чем он занимается вне стен университета.
И вдруг несчастье.… Хотя почему «вдруг»? Разве в глазах Ускова нельзя было угадать неизбежность беды?!.  Вот что сказала однажды о его глазах одна умная университетская дама: «Меня всегда поражали глаза Егора. Глубоко посаженные, они редко улыбались, излучали раннюю мудрость и скорбь, обаяние и тоску». В 39 лет, в пору наивысшего расцвета своего дарования, Егор Леонидович вынужден был пойти на трансформацию.
В конце июля 1998 года Усков оказался в Щучьем озере. Август ушёл на его адаптацию, но уже в начале сентября этот великий труженик взялся за организацию хора из собратьев по несчастью. А выбирать было из кого, потому что после события, потрясшего страну в августе, численность колонии «белых рыб» в Щучьем озере стала стремительно увеличиваться. После самого строгого отбора был создан коллектив из десяти хористов. И начались многочасовые репетиции… О, только Егор Леонидович знает, как трудно было ему работать с хором в условиях Щучьего озера! И всё-таки его ученики в результате многомесячного труда получили основательную слуховую подготовку, освоили гибкую вокальную технику.
Первый концерт хора Ускова состоялся год спустя после создания коллектива, т.е. в сентябре 1999 года. В северной части Щучьего озера есть пещера, которую обитатели озера называли актовым залом. Там они проводили свои собрания, там читались лекции, там и состоялся первый концерт хора. Вступительное слово произнёс Владимир Евгеньевич. Вот что сказал один из лучших ораторов Щучьего озера:
- Объясняю, почему открываю долгожданный концерт я, а не тот, кому мы будем обязаны сегодняшним праздником. Во-первых, Егор Леонидович из породы молчунов, он преображается в трибуна только на репетициях. Во-вторых, он устал. Я был вчера на генеральной репетиции, а потому знаю, что говорю. Всего несколько слов по поводу причин его усталости. Я далёк от музыки, но даже я понимаю, что Егор Леонидович совершил подвиг. Без концертмейстера, без нот, без текстов он сотворил то, что я услышал на последней репетиции. Всё это стало возможным благодаря трём слагаемым: таланту дирижёра, его энтузиазму и его феноменальной памяти. Итак, первый концерт посвящён исключительно русскому романсу. Второй концерт будет посвящён русской народной песне. В третьем прозвучат хоровые произведения в жанре спиричуэлс. Четвёртый будет посвящён джазовой классике. Егор Леонидович очень надеется, что на пятом концерте прозвучат сложные произведения хоровой классики, несколько произведений Глинки и Рахманинова, Глюка и Дворжака. Таковы планы нашего маэстро. Сколько времени потребуется на их реализацию, сегодня сказать трудно. А сейчас вас ожидает не только праздник красоты, художественного совершенства. Прозвучат произведения, которые напомнят вам о существовании когда-то той России, которую мы потеряли в семнадцатом. По своему вчерашнему опыту знаю, что сегодня здесь прольются слёзы. Не стесняйтесь этих слёз, господа! Они неизбежны потому, что мы не рыбы, а люди!
А сам Усков произнёс всего одну фразу:
- Посвящается памяти Валерия Агафонова, моего старшего друга.
И начался концерт. И случилось то, что озадачило артистов. Прозвучал первый романс – а в ответ тишина в зале, какая-то напряжённая тишина. Даже Усков – с его-то опытом! – ничего не понимал. А ларчик открывался просто: публика была в шоке от услышанного, ей трудно было поверить в реальность происходящего…. И только к концу второго романса слушатели вышли из шокового состояния. Как плотину прорвало, скажет потом Владимир Евгеньевич. Концерт шёл часа два, потому что восторженные «бис» звучали после каждого романса. А вот «Утро туманное» и «Белую песню» хор вынужден был исполнить три раза. Романс «Утро туманное» произвёл на публику огромное впечатление из-за его оригинальной трактовки, а трагическая «Белая песня» оказалась очень близка слушателям, потому что им, как и героям Борисова, тоже «не нашлось места» в России.
Да, не ошибся Владимир Евгеньевич, когда сказал, что слёзы прольются непременно. Слушатели так плакали от восторга, что пресная вода в пещере стала солёной. В прежней жизни Усков всегда заканчивал свои концерты в университете старинным студенческим гимном «Гаудеамус». Он решил сделать это традицией и здесь. И актовый зал Щучьего озера, как когда-то актовый зал университета Города-на-Волге, вместе с хористами исполнил этот гимн. Наступили такие минуты духовного единения, что не удержался от слёз и суровый маэстро.
(Действительно, человек предполагает, а Бог располагает. До августа 2000 года с интервалами в несколько месяцев состоятся обещанные второй, третий и четвёртый концерты. Вот только пятому концерту, запланированному на зиму 2000 года, не суждено будет состояться…)
То ли вот эта творческая атмосфера, царившая в Щучьем озере, так подействовала на Алексея Алексеевича, то ли просто наступил час пробуждения в нём его творческих потенций, но со временем он занялся… сочинительством. Алексей Алексеевич стал сочинять сказки. Происходило это преимущественно зимой и во сне. С образованием уже тонкого, хрупкого ледового покрытия жизнь в озере замирала на три месяца. Вот тогда-то Алексей Алексеевич и сочинял свои сказки, погрузившись во тьму глубин и сновидений. Он творил, находясь в дремотном оцепенении, едва двигая хвостом.
Алексей Алексеевич сочинял сказки исключительно для самого себя, а если быть точнее, сочинял их потому, что не мог не сочинять. Он занимался бы этим делом даже в условиях абсолютного одиночества. Чего не скажешь о подавляющем большинстве так называемых писателей. Вот окажись кто-нибудь из этой публики на необитаемом острове без малейшей надежды вернуться в привычный ему мир, он сочинять не будет, у него просто не будет такой  потребности, он будет озабочен решением таких трёх насущных для него проблем: что пожрать, где укрыться в непогоду и что делать с голосом плоти, с этим возникающим временами нестерпимым зудом в ширинке…
И всё-таки так получилось, что творчество Алексея Алексеевича стало известным всей колонии. Как-то весной проницательная Нина Светлова обратила внимание на необычное для сдержанного Алексея Алексеевича возбуждённое состояние, с которым он вышел из зимней спячки. Женщина, если пожелает, узнает всё. Короче, Алексей Алексеевич рассказал Нине о своём первом творческом опыте. Восхищённая Нина поделилась своими впечатлениями с Владимиром Евгеньевичем. Всё кончилось тем, что в один прекрасный апрельский день вся колония собралась в актовом зале Щучьего озера, чтобы послушать Алексея Алексеевича. И все сочинённые им зимой пять сказок, «Столб», «Чашка», «Франтик», «Воронёнок Кар», «Шпала», были очень тепло приняты аудиторией. Их доброта, чистота, мудрость, грусть произвели на слушателей большое впечатление. Но, пожалуй, самое большое впечатление на них произвела та способность автора одушевлять вещи самые неодушевлённые, результатом которой явились образы железного, несгибаемого, самоуверенного до поры до времени фонарного столба, его соседки, нежной, женственной, хрупкой берёзки, кроткой труженицы чашки и одинокой, трагической шпалы, беда которой заключалась в том, что на заводе, где делали шпалы, её недостаточно пропитали ядом. И, конечно же, слушатели были очарованы прекрасным русским языком сказочника.
Растроганный Владимир Евгеньевич, закрывая этот вечер сказок, сказал:
- Дорогой, скромнейший наш Алексей Алексеевич! Спасибо вам за сказки. Особое спасибо за их язык. О, до чего разным может быть русский язык! Он может быть фантастически грязным, плюющим на всё самое святое и, стало быть, разрушающим основы жизни. И он может быть целомудренным, помогающим выживать вопреки всему. Мы все очень надеемся, что следующей весной выслушаем всё, что пригрезится вам зимой. Пусть та зима окажется вашей болдинской осенью! Вдохновенья вам!
А спустя месяц или чуть больше в том актовом зале состоялась неожиданная, как гром и молния в ясную погоду, встреча Алексея Алексеевича с его далёким прошлым. Колония собралась в полном составе, потому что лекция по психологии обещала быть очень интересной. Владимир Евгеньевич за несколько минут до её начала обратился к собравшимся:
- Дамы и господа! Пока лектор Александр Владимирович собирается с мыслями, разрешите представить вам Светлану Матвеевну Тихвинскую, нового члена нашей колонии…
И Алексей Алексеевич оказался в состоянии, близким к обмороку: ведь Светлана Матвеевна была его одноклассницей, той самой, которая пригласила его в феврале 1959 года на платный танцевальный вечер в университете, воспоминание о котором он пронёс через всю свою жизнь…. Лекция была превосходной, но даже она не помогла Алексею Алексеевичу справиться до конца со своим волнением. И наступила очередь Светланы Матвеевны оказаться в полуобморочном состоянии, когда после лекции Алексей Алексеевич приблизился к ней и сказал:
- Здравствуй, Света! Сколько лет, сколько зим! Видно, не сбылась твоя мечта всю жизнь прожить среди своих, коль оказалась здесь….
После долгой, очень долгой паузы Светлана сказала, а вернее, прошептала:
- Алексей?!.
- Увы, он самый...
И когда с волнением справились обе стороны, пошли часы, а потом и дни, заполненные рассказами, воспоминаниями.
По настоянию Светланы Алексей Алексеевич первым рассказал свою историю, затем его подруга юных лет рассказала свою. Вот её рассказ.
«Да, Алексей, ты прав: не сбылась моя мечта всю жизнь прожить среди своих. Если шестнадцать лет я прожила с чужим мне человеком, то, выходит, не сбылась моя мечта. Вышла я замуж в тридцать лет, когда аспирантура и защита кандидатской были лет пять как позади. До тридцати я всё ждала свою половину и надеялась. Но, видно, я не умею ждать. Строго говоря, по-настоящему умеет ждать свою половину лишь тот, кто умирает, не дождавшись её. Итак, вышла я не по любви. Ведь я тебя любила. Я тебя ещё в школе полюбила. Почему я не проявила необходимую активность? Конечно же, не потому, что ты простой бухгалтер, а я мыслила себя в будущем Софьей Ковалевской, никак не меньше. Конечно же, не потому. Дело в том, что ты меня не любил. Ты хорошо ко мне относился, но не любил. И моя юность не помешала мне понять это. По мере взросления я всё острее ощущала тот режим ожидания своей половины, в котором ты жил все годы, пока не нашёл свою Вареньку.
Возможно, я продолжала бы ждать суженого, но мне очень хотелось иметь ребёнка. И я поторопилась. А торопиться в таких делах нельзя, потому что в этом состоянии человек может совершить одну из самых тяжёлых своих ошибок. Что со мной и случилось. Но дело было не только в моей торопливости. В этом мужчине спортивного телосложения, с маленькими проницательными глазками, с жирной кожей, рыжеватой растительностью на руках и в прочих местах, с нерусским именем Эдуард было что-то такое…  Что-то от удава было в этом Эдике. Хороший психолог, он раскусил меня сразу. А раскусив, стал заглатывать меня, как, наверное, заглатывают своих жертв гигантские удавы. Не прошёл и месяц после нашего знакомства, как мы поженились. Быстренько заглотал. Но был он, скорее, из породы вампиров. В чём проявлялась его вампирская природа? Во многом. Мне тяжело говорить об этом подробно, я приведу в качестве примера всего один факт. Со временем муж настолько подчинил меня себе, что я легко, без какого-либо сопротивления отдала ему свою докторскую. Вот я назвала его удавом, потом вампиром. А Марьям, моя университетская подруга, увидела его иначе. Ты сейчас, Алёша, приготовься к тому, что Света Тихвинская, когда-то домашняя девочка и золотая медалистка, употребит одно нехорошее слово и сделает это не  один раз. Как-то Марьям, которая после окончания университета постоянно проживала в Москве, навестила меня, когда я уже несколько лет была замужем. Мы целый вечер провели втроём. Эдик, стараясь понравиться Марьям и совершенно не считаясь с моим присутствием, распустил перья, пел соловьём на самые разные темы. Через несколько дней я вновь встретилась с университетской подругой. Сидели у меня на кафедре, потом в кафе. Марьям, человек прямой, жёсткий, без обиняков поделилась своим мнением о моём муже. «Боюсь, Светка, тебе не повезло на супруга. Этот Эдик типичный п….бол. Объясню, как я понимаю значение этого слова. Поскольку вторая половина этого сложного образования является первым слогом слова «болтун», думаю, что это образование обозначает пустого человека, краснобая, лишённого какого-нибудь таланта, но способного к имитации серьёзных задатков. Где, в какой среде родилось это слово? Судя по форме, оно родилось в толще народной жизни. Но это лишь на первый взгляд. Думаю, это слово родилось в больших городах, где много возможностей не только для получения серьёзного, основательного образования, но и для того, чтобы нахвататься верхушек. О подготовке таких п….болов ещё классик хорошо сказал: «Понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Но Эдик не только п….бол, он ещё и самовлюблённое ничтожество и, конечно же, пакостник.  Он без раздумий переспал бы со мной, будь у него такая возможность. Так что, Света, как бы однажды он не занёс какую-нибудь бяку в твою постель».
Вот так. А ведь видела его моя подруга всего один раз. Но этого было достаточно, чтобы понять его и к тому же напророчить…. Но не буду забегать вперёд. Ещё до Марьям я догадывалась, что однажды припавший ко мне вампир не отвалится, пока не заберёт до конца мою жизненную энергию. Но после общения с Марьям процесс разочарования в муже стал набирать темпы. Меня раздражало в нём многое. Но в первую очередь, пожалуй, его самовлюблённость, какая-то нездоровая самовлюблённость, близкая, если говорить очень мягко, к потере чувства реальности. Вот такой характерный пример. Однажды он увидел сон, в котором он, Эдик, произносит речь на церемонии вручения ему…. Нобелевской премии. Разумеется, он рассказал мне это сон. Рассказывал важно, без намёка на юмор. Он во сне вообразил себя лауреатом самой престижной в мире премии – это он-то, и глазом не моргнувший, когда защищал докторскую диссертацию, рождённую мозгами супруги!.. Я слушала его и чувствовала, как щёки горят от стыда за него, за себя, за свой выбор... Уверена, ты думаешь: а почему я терпела и не послала его куда подальше? Своё терпение объясняю прежде всего тем комплексом вины, который возник во мне ещё в первые годы замужества. Всё дело в том, что я оказалась неспособной к деторождению. Не он, а я – тут с медициной не поспоришь. Я долгие годы лечилась, но всё бесполезно. И опять вспомню Марьям. В тот свой приезд она высказала такую мысль: вполне возможно, что дело не столько во мне, а в том, что Бог не пожелал продолжения рода от Эдика. И тут же предложила: а ты попробуй, Светка, переспать с мужчиной, от которого, на твой взгляд, Бог не отвернулся.
Эдик, будучи эгоистом по природе своей, вряд ли страдал от отсутствия в семье ребёнка, но моим чувством вины пользовался. Со временем у моего терпения появились и другие факторы: накопившаяся усталость, инертность….
Но даже моему терпению пришёл конец, когда сбылось пророчество Марьям. Да, наступил день, когда муж занес бяку в мою постель. Было ему пятьдесят, от его былого спортивного вида ничего не осталось к тому времени. Уже тогда он весил под сто, уже тогда часто выпивал и много ел. Хотя он всегда много ел. Когда я обнаружила бяку, я недоумевала: какая женщина могла пожелать такого? Впрочем, если в утверждении, что женщина любит ушами, есть доля правды, то могла и найтись дура….
Бяка, которую он принёс, не была венерическим заболеванием, но она тоже передаётся половым путём, её тоже надо упорно лечить, чтобы спасти себя от возможных осложнений. Кажется, эту бяку называют трихомонозом. Я на всю оставшуюся жизнь запомнила ухмылку женщины врача, свои переживания и разговор с мужем. Помню, как хладнокровно он выдержал мои эмоции, а потом, когда я, задохнувшись от гнева, замолчала, он как-то поганенько улыбнулся и сказал: «А я люблю свои желания!..» И тут я поняла, что передо мной сидит законченный маразматик, от которого надо бежать немедленно, не тратя времени на слова. И всё-таки я потратила пару секунд, чтобы сказать ещё одно слово: «Мразь!»
Ушла я от него в тот же день. К счастью, было куда и к кому уйти. В двухкомнатной квартире, которую мои родители получили после сноса их дома в частном секторе, жила состарившаяся мама. Забрала я с собой в новую жизнь только личные вещи, уже в день ухода твёрдо решив, что не буду претендовать на раздел квартиры и имущества. Самое главное – бежать, а всё остальное пустяки.
Итак, в восемьдесят четвёртом году началась жизнь, имевшая смысл. Видишь ли, шестнадцать лет жизни, отданные Эдику, я считаю лишёнными смысла, оправдания. Наша жизнь только тогда имеет смысл, она только тогда оправдана, когда мы отдаём её людям и делам, достойным того бесценного дара, которым являются годы нашей жизни.
Если я и в годы супружества была единственной опорой мамы, то можешь себе представить, чем я стала для неё, когда возвратилась домой. В восемьдесят седьмом мамы не стало. Не выразить, как я благодарна Богу за то, что Он дал мне возможность быть рядом с мамой в последние годы её жизни.
И свалилось одиночество. К этому состоянию одни люди постепенно привыкают, а другие не привыкают никогда. Я из последней категории. Слава Богу, моему одиночеству пришёл конец довольно быстро, всего-то через год с небольшим. Видно, Бог сжалился надо мной и решил сделать мне, в мои-то пятьдесят, подарок длиной в десять лет.
Пошла я как-то в хозяйственный магазин, чтобы купить новые замки для квартирной двери. Продавщица, совсем молодая девушка, показалась мне плохим консультантом. Замки помог выбрать мужчина, оказавшийся рядом. Примерно моего возраста, немногословный, глаза грустные, усталые, военная выправка. И чувствовалось хорошее воспитание. Вот он-то и оказался подарком длиной в десять лет
Его тоже звали Алексеем. Родился он в семье известного в нашем городе учёного. К биологии, которой посвятил себя его отец, Алексей был равнодушен, он с детства грезил о военных самолётах, так что стал профессиональным военным лётчиком. Воевал в Афганистане с первого дня этой авантюры. После нескольких ранений вышел в отставку. Вся грудь в орденах, а на пенсию не проживёшь. Друзья позвали его работать на вертолётный завод, где он стал руководителем полётов на лётно-испытательной станции. Всё складывалось хорошо, но в восемьдесят шестом году умирает от тяжёлой болезни жена.
Итак, встречаются в хозяйственном магазине два человека, убеждённых в том, что в их жизни наступила пора доживать.  Поспешили они с таким выводом, потому что после той встречи в их жизни наступила прекрасная пора. Я наслаждалась каждым днём жизни с настоящим мужчиной, каким был Алексей. Мужчин в этом мире много, а настоящих мужчин значительно меньше. Что Алексей из породы настоящих мужчин я прекрасно понимала, потому что у меня был шестнадцатилетний опыт жизни с самовлюблённым, лживым, эгоистичным п….болом. Но Алексей был не только настоящим мужчиной.  Есть люди, мужчины и женщины, которые со временем мельчают, утрачивают в какой-то мере свои былые достоинства. И есть люди, которые, наоборот, со временем становятся крупнее, значительнее. Алексей был одним из тех, кто рос, а не уменьшался. А это, на мой взгляд, признак подлинной интеллигентности. На протяжении всех десяти лет жизни с Алексеем я видела его рост, была свидетелем ему.
Скончался Алексей мгновенно, легко, без мучений. Вышел после работы из проходной, подошёл к автомобилю и тут его сердце остановилось. После вскрытия врач сказал: «Удивительно, как он после таких ранений прожил столько лет…»
Психоз со мной случился не сразу. Смерть человека обязывает его близких к самодисциплине. Она нужна, чтобы похоронить человека и провести все необходимые поминки. Меня хватило ещё на то, чтобы составить завещание в пользу дочери Алексея, поскольку близких родственников у меня не осталось. Когда мы поженились, Алексей перебрался ко мне из своей трёхкомнатной квартиры, где он проживал с дочерью, зятем и внуком. Я настолько была поражена смертью Алексея, что решила не медлить с составлением завещания, в котором свою квартиру я завещала падчерице. В общем, я смогла продержаться до сорокового дня, я даже на работу вышла после девятого дня. Возможно, я выдержала бы этот удар судьбы в свои шестьдесят, если бы не нашла записки Алексея, когда разбиралась в его вещах. Две тетради, каждая по сорок восемь листов, я обнаружила где-то после сороковин. Это были воспоминания и размышления Алексея о войне в Афганистане, которые он начал писать в конце восемьдесят третьего, когда после очередного ранения вернулся в Союз. Немногословный и сдержанный Алексей становился ещё немногословнее и сдержаннее, когда речь заходила об этой войне. Вот почему его записки повергли меня в шок. О, какая чушь часто публикуется в этой стране! О, какая большая литература лежит в столах некоторых ее  людей! Казалось бы, я, выросшая на великой русской литературе, должна была быть готовой к самой запредельной искренности и глубине, но я, по-видимому, оказалась не вполне готовой, потому что психоз начался после прочтения записок. Помню, всё началось с желания оказаться на той площади, которую называют главным кладбищем страны, - оказаться там единственно для того, чтобы плюнуть на могилы тех нескольких кремлёвских старпёров, которые давно сгнили, а жертвы их рокового, слабоумного решения продолжают умирать и ещё долго будут умирать….
Нет, Алёша, я не буду подробно рассказывать тебе о моём психозе. Тем более не буду рассказывать о попытке покончить с собой, которая оказалась неудачной из-за вмешательства одного джигита с кавказской внешностью. Не понимаю, зачем этот джигит с кавказским акцентом спас меня от верной смерти. Он же и принёс мне мою рыбу, лобастую, белую как первый снег, с глазами цвета спелой чёрной смородины. Вот, Алёша, и вся моя история».
Так летом 1998 года закончилось одиночество Алексея Алексеевича, ведь за все время пребывания в озере он не сблизился тесно ни с кем из его обитателей, если не считать приятельских отношений с Ниной Светловой, за которой всегда неотступно следовал Наиль Паж. С того летнего дня Алексей Алексеевич и его подруга юности много времени проводили вместе, им всегда было о чем поговорить. Но их объединяло не только прошлое, но и настоящее, ибо в Щучьем они встретились как сложившиеся творческие личности. Светлана Матвеевна быстро адаптировалась к новым для нее условиям жизни, недавний доцент кафедры теории относительности месяц своего пребывания в озере отметила тем, что в университете Щучьего озера прочитала первую свою лекцию. Затем с короткими интервалами последовали другие лекции. Будучи не только талантливым ученым, но и прирожденным популяризатором, Светлана Матвеевна так говорила о сегодняшнем дне физики, что далекая от проблем этой науки аудитория долго не отпускала ее с «кафедры» после каждой лекции.
А разбуженные Щучьим озером творческие потенции Алексея Алексеевича продолжали давать свои плоды. В декабре 1998 года, когда озеро покрылось тонким льдом, он, погрузившись во тьму глубин Щучьего, вновь занялся сочинительством. Но в этот раз не сказки стали результатом его сновидений, а что-то другое. Когда собравшиеся в актовом зале выслушали произведение Алексея Алексеевича, на сочинение которого ушли все зимние месяцы, слово взял Владимир Евгеньевич. Вот что он сказал:
- В апреле прошлого года здесь прозвучали сказки, а год спустя, вопреки нашим ожиданиям, прозвучало что-то другое. Что ж, это хорошо, это означает, что автор не стоит на месте. Так что же прозвучало, к какому жанру отнести последнее сочинение Алексея Алексеевича? Уже в его сказках присутствовала, обозначилась тема одиночества. Одинок оторванный от родной среды вороненок Кар, который оказался способным к наукам, но так и не научился летать. Изгоем, одинокой среди себе подобных чувствует себя шпала, которую на заводе – изготовителе «маленько ядом недопитали». Но в этом сочинении уважаемого Алексея Алексеевича тема одиночества очень органично сочетается с темой мечтателя. А где мечты, там и фантазии. Я убежден, что родным жанром Алексея Алексеевича станет фантастика. Подозреваю, что одним из любимых его авторов является автор «Белых ночей». Но вот подражательности я не заметил, его фантастическая повесть «Письмо из Мельбурна» абсолютное оригинальное произведение. Это все, что я могу сказать в данный момент. Удачных вам свершений, Алексей Алексеевич!
Затем слово взяла Светлана Матвеева:
- Я во всем согласна с Владимиром Евгеньевичем, но что-то хочу добавить от себя. И в своих сказках, и в повести «Письмо из Мельбурна» автор упрямо бежит от действительности. Он убегает от нее по мере своих сил. Но он не только декларирует это бегство от действительности в своих произведениях, он реально сбежал от нее, постылой. Вот на такое, когда художественные декларации автора и другие его реальные поступки не противоречат друг другу, - на такое способны только единицы.  И еще. Я знаю Алешу с детства. Он очень талантлив, в той жизни он мог стать серьезным писателем или ученым, о чем говорят самые первые строчки «Письма из Мельбурна». Но он не стал ни тем, ни другим. Россия страна не только перемолотого в ее тайных приказах человеческого мяса и костей, она еще и страна несбывшихся талантов, она всегда была такой. С каждым днем пребывания в этом озере я все отчетливее понимаю, что сбежала сюда не только из-за моих личных несчастий. Вполне возможно, это еще мое бегство от России. Спасибо за внимание.
- А вы, я вижу, все не можете забыть постылую…- с грустью заметил Владимир Евгеньевич. И посоветовал: - Голубушка, забывайте ее поскорее. Ведь здесь нам так хорошо, так интересно жить.
Ничуть не приукрасил первоходец, истинную правду сказал. Да, хорошо, интересно было жить в Щучьем озере. В его актовом зале читались лекции, порою немыслимые где-нибудь за пределами озера; там же, начиная с сентября 1999 года, замечательный коллектив Егора Ускова периодически дарил своим слушателям огромную радость.
Жизнь в Щучьем была замечательной еще и потому, что здесь не было бедных и богатых, здесь все были равны, здесь не было никакой власти кроме власти Хозяйки, которую никто не ощущал, а потому и не ценил.
Здесь – представьте себе, уважаемый читатель, - даже влюблялись! Иногда можно было увидеть эти влюбленные парочки целующимися. А происходило это так: они губы трубочкой вытянут и надолго их смыкают в крепком поцелуе. Но заметить их можно было только случайно и в очень укромных местах, ведь публика в озере собралась в высшей степени интеллигентная, культурная, солидная – это вам, уважаемый читатель, не те молодые, примитивные пижоны, которые, работая на публику, застывают в поцелуе на улицах ваших городов.
Да, безмятежной, спокойной, духовно богатой, почти прекрасной была жизнь обитателей Щучьего озера до лета 2000 года, а если быть точнее – до 12 августа 2000 года.
А лето в том году было в стране очень жарким, настолько жарким, что некоторые из упрямых скептиков стали тоже поговаривать о потеплении климата на планете. А когда наступил август, в России начались всякие неприятности: то в каком-нибудь подземном переходе в Москве с такой силой громыхнет, что на южном конце федерации тут же раздается восторженное «Аллах акбар!», то красный петух где-нибудь во всю силу прокричит свое страшное «кукареку»… Впрочем, ничего удивительного, просто российский август, каким он был в последние годы, остался верен самому себе.
Но обитателей Шмелевского леса и Щучьего озера жара не донимала, а напасти августовские, как и всегда, обходили стороной эту территорию. А вот утром 12 августа что-то совершенно непонятное случилось с Щучьим озером и Шмелевским лесом. В погоду солнечную, ясную, безветренную зашумели, заволновались деревья Шмелевского леса, что вызвало сильный переполох среди его обитателей. А поверхность Щучьего озера покрылась на минуту какой-то рябью, затем пошли волны, какие случались только в штормовую погоду. И продолжалось все это минут пять, потом все стихло. О пятиминутном волнении напоминали только рухнувшие кое-где мачтовые деревья, простоявшие в лесу не один век, и еще страх, поселившийся во всех обитателей территории, опекаемой Хозяйкой. Именно этот страх заставил членов колонии «белых рыб» не сговариваясь собраться в актовом зале. После переклички выяснилось, что не хватает только Нины Светловой, Наиля Пажа и Николая Арефьева. Тут пришла пора рассказать историю 49-го члена колонии «белых рыб», оказавшегося в Щучьем озере совсем недавно, в апреле 2000 года.
Николай Петрович Арефьев родился в 1960 году в селе Осиновка, расположенном неподалеку от Города-на-Волге, в семье сельских интеллигентов: отец работал в колхозе агрономом, а мать учительницей в местной школе. Закончив в 22 года педагогический институт, Николай возвращается в родное село, отказавшись от лестного предложения работать в престижной математической школе Города-на-Волге, в которой он проходил практику. И с 1982 года начинается та полоса в его жизни, в которой несомненными приоритетами были работа и спорт. Николай преподает физику в родной школе со страстью, на которую способна, наверное, только молодость. А в периоды летних отпусков он путешествует на байдарках по рекам России в компании подобных ему бродяг и романтиков, с которыми подружился еще в годы студенческие. Так прошли, отмелькали 10 лет. Летом 1992 года Николай женился на бывшей его ученице. Впервые он обратил внимание на Ольгу, когда она была еще 13-летним подростком. Потом Ольга призналась, что молодой учитель физики произвел на нее сильное впечатление тогда же. На выпускном вечере, когда объявили дамский танец, она подошла к учителю. Выпускница двигалась в медленном танце, доверчиво положив руки на плечи учителя.
Другого танца не было, но Николай ушел домой счастливым, твердо уверенным в том, что дождется своего часа. И этот час пришел, когда Ольга, закончив институт культуры, вернулась в родное село.  В то лето друзья Николая путешествовали по рекам России без него. А вот на следующее лето он отправился с друзьями в Карелию, чтобы познакомиться с нравом тамошних рек и заодно опробовать новое снаряжение. Беременной Ольге Николай обещал вернуться через месяц. Но вернуться пришлось через несколько дней, сразу после прибытия в Карелию.
Несчастье приходит почти всегда неожиданно. Так случилось и с молодыми супругами Арефьевыми. В тот день Ольга возвращалась из города, куда ездила по делам сельской библиотеки, заведующим которой она работала уже несколько месяцев. От автобусной остановки до Осиновки всего километр пути вдоль опушки леса. Попутчиков не оказалось, Ольга шла одна, но страха не было, потому что было светло, дорогой этой она ходила еще с детской поры. Где-то на полпути встретила Семена, которого в Осиновке прозвали Безухим, потому что в зоне, куда он попал за воровство, ему отрезали ухо. Будь в тот момент Безухий трезвым, беды, скорее всего, не случилось бы…
На следующий день родители Николая отправили в Карелию телеграмму. Написали ее осторожно, так что Николай только в Осиновке узнал всю правду. Пока он добирался из Карелии в родное село, милиция успела найти Безухого и посадить в следственный изолятор. А потому до суда Божьего, сотворенного руками Николая, наметилась дистанция в несколько лет.
Безухому дали 6 лет – вот так российский суд оценил урон пострадавшей. Но урон оказался неизмеримо большим. Через несколько дней после окончания суда умирает Ольга: случился выкидыш, затем кровотечение, которое не смогли остановить.
Вот такая беда обрушилась на 33-летнего Николая. Фактически в 33 года закончилась его жизнь, наступила полоса непрерывного страдания. Надо быть почти извращенцем, мазохистом, чтобы считать, что жизнь неполноценна без страдания. Мысли такого рода все чаще навещали Николая. Да, несчастье очень изменило еще молодого человека. От было его страсти, с которой он преподавал физику, ничего не осталось. Увлеченный преподаватель умер, на смену ему, в лучшем-то случае, пришел преподаватель просто добросовестный. Умер в нем и спортсмен-романтик. В летние походы на байдарках он продолжал ходить, но делал это только из желания забыться.
33 года вполне счастливой жизни Николая проскочили быстро, а вот годы страдания, 6 лет ожидания часа возмездия тянулись мучительно долго. На последнем этапе жизни в человеческой оболочке умственные интересы Николая были очень не похожи на прежние. В эти годы он много размышлял о том, о чем раньше никогда не задумывался.  Однажды Николай прочитал в региональной газете небольшую статью о преступлении, в которое трудно было поверить. 22-летний парень, недавно вернувшийся из Чечни, где он провел два армейских года, свернул своему годовалому племяннику шею за то, что тот своим плачем мешал ему смотреть футбольный матч по телевизору. Суд приговорил детоубийцу к 13 годам заключения. Мера наказания поразила Николая. За преступление, даже возможность которого трудно представить нормальному человеку, всего 13 лет! Ведь подонку будет всего 35, когда он освободится!
И через несколько дней Николай, слушая новости по телевизору, узнает о трагедии, случившейся за океаном. Гражданка США забивает до смерти свою приемную двухлетнюю дочь, которая родом из России. Американский суд приговорил детоубийцу к 35 годам лишения свободы. Зная, что в некоторых штатах эту женщину могли приговорить и к высшей мере, Николай тем не менее удовлетворен: 35 лет – это фактически пожизненное заключение.
С той поры он внимательно следит в СМИ за похожими сообщениями о преступлениях, совершаемых в России и США. И через некоторое время приходит к выводу: уголовникам, мерзавцам всех мастей  предпочтительнее жить в России, чем в США.
Пытаясь понять истоки такого либерального отношения современного российского государства  к своим уголовникам, Николай приходит к выводу, что «ноги» растут из того времени, когда «первое в мире государство рабочих и крестьян» недвусмысленно продемонстрировало свое отношение к «социально близким» мерзавцам. И однажды в разговоре с Игорем Алексеевичем, бывшим своим преподавателем истории, он изложил эту точку зрения. Игорь Алексеевич уже несколько лет был на пенсии, но Николай общался с ним часто, их прежние отношения преподавателя и ученика давно переросли в дружбу. Николай очень ценил дружеские отношения с этим умным и образованным человеком.
Игорь Алексеевич внимательно выслушал бывшего своего ученика, потом сказал:
- Николай, я понимаю всю непраздность твоего внимания к этой проблеме… И я хочу, чтобы ты понял ее глубже. Ты не просто школьный учитель физики, у тебя мозги физика, благодаря которым ты способен копать намного глубже. Но для этого надо читать, учиться. У меня лучшая не только в Осиновке библиотека, мне завидуют в этом отношении многие мои коллеги из города. А ты совсем ею не пользуешься. Возьми-ка ты для начала Петра Чаадаева.  К сожалению, когда ты учился в школе, я не мог свободно говорить о Петре Яковлевиче. Познакомься с ним сам, без посредников. У этого мыслителя, который еще в первой четверти прошлого века заметил, что нас, русских, характеризует «полное равнодушие к добру и злу, к истине и ко лжи», есть чему поучиться.
В тот же день Игорь Алексеевич дал Николаю для прочтения второй том сочинений и писем П. Я. Чаадаева, изданный еще в 1914 году под редакцией М. Гершензона. С того дня началось погружение Николая в мир русской философской мысли девятнадцатого века и начала двадцатого. Так физик стал превращаться в гуманитора. Что ж, не первый он и не последний, такое в России бывает.
Безухий вернулся в Осиновку в ноябре 1999 года, когда еще не выпал снег. Ему бы не возвращаться, ему бы прямехонько из зоны отправиться куда подальше, завербоваться куда-нибудь. Но он ведь не головой думал, а тем поганым своим отростком, и с интуицией у него было хреновато.
Вернулся Безухий в село, когда в школе начались осенние каникулы, так что у Николая было время последить за ним. И однажды, когда Безухий пошел в сторону автобусной остановки, Николай не торопясь отправился за ним на стареньком отцовском автомобиле. Николаю повезло, потому что по той дороге, которая рядом с опушкой леса, шел только Безухий. «Совсем как в тот страшный июльский день», - подумал Николай. И примерно там, где насильник встретил Ольгу, автомобиль Николая обогнал его и встал поперек дороги.
Николай медленно подходил к Безухому… Еще не перевелись в Осиновке сильные мужики, но вряд ли у кого был такой удар правой по корпусу, каким обладал Николай. Безухий, этот здоровый бугай, вырубился моментально. Николай положил его в багажник «Жигулей», затем автомобиль покатил в сторону лесной дороги.
В Осиновском лесу состоялось возмездие, о котором Николай мечтал шесть лет наяву и во сне. Мститель предусмотрительно захватил с собой на казнь все необходимое: охотничье ружье, охотничий нож, веревку, скотч, резиновые перчатки. Когда Николай вытащил Безухого из багажника, тот еще не оклемался толком после страшного удара. Он окончательно пришел в себя, когда был уже привязан к дереву. И вот тогда в его глазах появился страх, но кричать он не мог, он мог только мычать. Когда Безухий увидел, как Николай достает из автомобиля ружье, выражение его глаз стало сложнее, потому что в них отразилась еще предсмертная тоска. Но Николай не торопился его расстреливать. Похоже было, что сценарий казни не предусматривал легкую смерть насильника, так как Николай одел резиновые перчатки и достал из ножен охотничий нож. Он остановился в шаге от Безухого и, глядя ему в глаза, произнес свою короткую речь. Судя по глазам Безухого, он не только ничего не понял, но и ничего не услышал, потому что был в состоянии сильнейшего шока. Но если бы он и не был в шоковом состоянии, он и тогда ничего не понял бы, потому что был рожден по пьянке в той среде, которую характеризует, если говорить высоким чаадаевским стилем, «полное равнодушие к добру и злу». Мститель произнес свою короткую речь потому, что судил не только Безухого. Вот что он сказал:
- Ты убил Ольгу, моего ребенка и фактически меня. И сделал несчастной старость Олиных родителей и моих. А возмездием были до этого момента всего шесть лет зоны. Почему всего шесть… Все эти годы я думал об этом, и вот к какому выводу я пришел: та Россия, которая судила тебя, любит своих подонков. Любовь эта то ли потаенная, то ли безотчётная. Она любит таких, потому что ощущает их частью себя, своей сущности. Но Россия – она разная. Я из другой России, той, которую гнобили и недогнобили. И вот в моем лице эта другая Россия сейчас будет вершить свой суд. Ну, где у тебя твой… поганый!..
Николай отрезал насильнику пенис и бросил его под ноги обмякшему Безухому. Он хотел бросить туда же окровавленные перчатки, но снимать их не стал, передумал… Раздвинув с помощью ножа челюсть Безухого, он сунул ему в рот поднятый с земли пенис. «Вот такой кровавый тебе минетик», - сказал Николай, снимая перчатки.
Холодное оружие сделало свое дело, наступила, согласно плану, очередь огнестрельного. И вот тут Николай решил внести изменения в сценарий казни. Глядя на истекающего кровью Безухого, он вспомнил при каких обстоятельствах скончалась Ольга. «Сберегу пулю. Легкую смерть надо заслужить, подохнет и так», - подумал он и направился к автомобилю.
Николай возвращался в Осиновку для того, чтобы поставить машину в гараж, написать родителям прощальное письмо, взглянуть на них в последний раз (только взглянуть, а не поцеловать, чтобы не дай Бог…), затем, взяв приготовленный рюкзак, тихо уйти из родного дома навсегда. Случилось это в последний день школьных осенних каникул.
Безухого никто не искал, его останки совершенно случайно обнаружили через два дня. Да, останки, потому что над трупом сильно потрудились обитатели Осиновского леса. А вот Николай как в воду канул. Только когда нашли останки Безухого и эксперты сделали заключение о причине его смерти, всем в Осиновке стало понятно, почему так внезапно исчез из села учитель физики.
Но родители Николая узнали о причине его исчезновения значительно раньше. После бессонной ночи, в течение которой они тщетно ждали сына, мать обнаружила утром в комнате Николая его прощальное письмо следующего содержания:
«Дорогие мама и папа! Сегодня я рассчитался за Ольгу, любимую Ольгу, прекрасную Ольгу, мою бедную Ольгу… Иначе поступить не мог. Я решил наказать зло в соответствии с моими представлениями о справедливости, а не теми, которые навязывают мне люди, пишущие законы. В школе я был учителем физики, предметником, и только в лесу, когда вершил суд, состоялся как Педагог… Не ищите меня, когда-нибудь увидимся, если повезет. Понадобится вам помощь молодых и сильных людей, обращайтесь к Виктору и Ренату, самым близким моим друзьям, с которыми я ходил в походы на байдарках. Их домашние телефоны у вас есть. Простите меня. Спасибо вам за все, мне так повезло на вас!»
И в тот же день отец Николая стал звонить Виктору и Ренату в надежде, что они знают что-то о сыне. До Виктора, который работал журналистом и часто бывал в командировках, он не смог дозвониться, а Рената, заводского инженера, застал дома вечером. Разговор их будет длиться две, три минуты. Петр Кузьмич скажет Ренату, что ему хотелось бы встретиться с ним и Виктором. Ренат поймет, что с Николаем случилось что-то такое, о чем по телефону Петр Кузьмич говорить не хочет. И его ответ будет лаконичным: они приедут в Осиновку сразу после возвращения Виктора из командировки. Петр Кузьмич и Ренат принадлежали к разным поколениям, но, как и все люди, сформировавшиеся еще при советской власти, они не доверяли телефону, а потому их разговор не мог быть иным.
Друзья приедут в Осиновку на машине Рената через три дня после телефонного разговора. Всякое повидавшие за свои сорок лет, они будут потрясены всем: и прощальной запиской Николая, и рассказом его отца. И будут потрясены отчаянием родителей их друга, отчаянием тихим, безмерным… Приехали они в Осиновку в полдень, покинули ее поздно вечером. На прощанье Виктор скажет Арефьевым:
- Человек с развитым нравственным чувством не станет осуждать вашего сына. Николай, какой он есть, не мог поступить иначе. Будь в России подобных ему побольше – страна была бы иной.
А Ренат скажет:
- И живите. Живите ради дочери, внучки, ради неизбежной в будущем встречи с сыном. И во всем рассчитывайте на нас.
Ренат не уточнил, какое будущее он имеет в виду, но в этой жизни супругам Арефьевым уже не суждено было встретиться с сыном.
Подавленные всем, что свалилось на них, друзья большую часть пути в город будут молчать. Лишь однажды сидевший за рулем Ренат нарушит молчание:
- Медицинский диагноз Безухому совершенно очевиден: дурак, которому нельзя пить ни капли. По пьянке он загремел в зону и в первый раз. Таких в психушках надо держать до гробовой крышки. Но сколько надо построить и содержать психушек, чтобы всех таких семенов там держать пожизненно. И потом… Советская психиатрия предпочитает иметь дело с другим контингентом, ей подавай клиентов типа Валерии Новодворской…
Трудными были для друзей часы, проведенные в доме Арефьевых, но снять напряжение они позволят себе только в городе, когда окажутся в гараже Рената. После первой порции они будут молча закусывать, разговорятся только после второй. Говорить будет больше Виктор.
- Где Колька сейчас? – скажет Ренат.
- Один Бог знает, откликнется Виктор. – Хочется думать, в надежном месте залег. Ведь не только мы с тобой его любим. Его уважают и обожают многие ученики, которых он учил в Осиновке. А после случившегося они зауважают его еще больше. У него много доброжелателей в этом городе. Он мог укрыться здесь, но скорее где-то в окрестностях Осиновки. Одно только знаю: он такое выбрал укрытие, чтобы укрывший его нисколько не пострадал. Не знаю, Ренат, о чем ты думал, когда крутил баранку, а я всю дорогу думал вот о чем… Николаю дадут не меньше восьми лет, а возможно, и больше. Значительно больше, чем дали насильнику. Ведь я не первый день думаю о природе нашего государства… Государство в лице его судебных органов боится мстителя. Государство снисходительно, с презрительным пониманием относится ко всякой уголовной шушере, но человека внутренне свободного, каким является мститель, оно боится. И вот это государство отблагодарит нашего друга за его полезную санитарную работу большим сроком пребывания в зоне. Но предположим, Николай уйдет от наказания. Ему, даже если очень повезет с документами и прочим, никогда не вернуться  к прежней жизни. Учитель физики умер в нем еще шесть лет назад. И мститель родился в нем не сейчас, а шесть лет назад. Но есть ли у мстителя будущее? После всех впечатлений этого дня мне трудно размышлять на эту тему. Но вот кажется мне почему-то, что у Николая в качестве мстителя и защитника всех униженных и оскорбленных нет будущего. И дело не в возрасте, сорок лет это зрелый, прекрасный возраст. Дело в том, что он слишком интеллигентен, раним, а на той стезе стальные нервы надо иметь. И вот еще важный фактор: на той стезе нельзя быть героем – одиночкой. Наказывающий зло одиночка - это прекрасная американская мечта, романтическая выдумка Голливуда. В реальной жизни, чтобы наказание зла было не разовым, а продолжительным, постоянным, необходимы союзники, коллеги, соратники по борьбе со злом. Такие союзники, возможно, были бы и у Николая, коли б он родился в прошлом веке и его зрелость пришлась бы на пореформенную эпоху, когда российский человек стал выпрямляться. Но красное колесо так поработало на протяжении семидесяти лет, что наш человек опять согнулся. Николай опоздал или, наоборот, поспешил родиться. Нет, Ренат, у него не может быть будущего…
Да, сильно устал Виктор в тот ноябрьский день, а все же пророческими станут его слова о том, что у Николая нет будущего. Потому что в первые дни апреля 2000 года Николай окажется в Щучьем озере в качестве 49-го члена тамошней колонии «белых рыб».
Итак, после переклички выяснилось, что в актовый зал еще не прибыли Нина Светлова, Наиль Паж и Николай Арефьев. Прошли пять минут, десять, пятнадцать, а их все не было. Владимир Евгеньевич, по традиции выполнявший роль председателя, пришел к такому решению:
-Будем ждать их. Подозреваю, что их отсутствие не является случайным. Убежден, что они принесут с собой разгадку как волнения в озере и Шмелевском лесу, так и того страха, который поселился во всех нас.
Решение председателя было мудрым – это почувствовали все присутствующие в актовом зале и все погрузились в состояние тревожного ожидания.
А с троими отсутствующими произошло вот что. Как только закончилось волнение в озере и лесу, каждый из них совершенно отчетливо услышал такое:
- Говорит Хозяйка! Та самая, которой озеро обязано своим названием. Николай, Нина, Наиль, немедленно явитесь ко мне. Есть важная для всей вашей колонии информация. Я буду вести вас.
Прозвучавший голос был властным, настолько властным, что неразлучные Нина Светлова и Наиль Паж, а также Николай Арефьев, находившийся на расстоянии несколько километров от них, тут же устремились в заданном направлении. Встретились они, когда ведомые волей Хозяйки достигли северной части озера и пошли в глубину. Достигнув самого дня, они медленно поплыли туда, куда продолжала их вести воля Хозяйки. Остановились, когда возле какой-то большой кочки раздался все тот же властный голос:
- Вы пришли. Приветствую вас.
Николай, Нина, Наиль стали озираться в поисках той, которой озеро обязано своим названием, то есть щуки, но ничего не находили. Тогда голос продолжил:
- Вы, конечно же, ищите щуку, изящную, тусклоглазую, с острым рылом. Что ж, когда-то я была такой, но было это давно. Сейчас я старая, вернее, древняя щука, утратившая былые формы. Я, гости мои, не кочка, я Хозяйка.
Николай, Нина, Наиль внимательно вгляделись в то, что они приняли за часть дна. Да, это была не кочка, а густо поросшая мхом щука, необычно большая щука, длиною примерно около метра от головы до хвоста. По-видимому, она была настолько стара и обессилена, что, опустившись на самое дно, уже не могла оторваться от него. И всем троим пришла одна и та же мысль: «Господи, сколько же ей лет?!» И тут же получили ответ на свой вопрос:
- Щуки живут обычно до пятидесяти, максимум до восьмидесяти лет. Но я, как вы догадываетесь, необычная щука. Мой возраст составляет примерно триста лет. И родилась я не в этом озере, а в том, которое находится неподалеку от верховьев Волги, если двигаться в северо-западном направлении. Да, мне примерно триста лет, что-то около того. Я так думаю, потому что в моей памяти порою всплывают какие-то звуки… В этой сложной звуковой картине преобладают звуки строительства, свидетельствующие о начале великого созидания, строительства новой России…
Тут Хозяйка замолчала, так как почувствовала, что гости ее находятся в шоковом состоянии и нуждаются хотя бы в минутной передышке. Действительно, гости были поражены всему: и способности щуки читать мысли, и ее возрасту, и ее великолепному русскому языку. А Хозяйка, продолжавшая читать мысли своих гостей, после некоторой паузы стала отвечать на их непрозвучавшие вопросы:
- Ну, свои соображения о своем возрасте я сказала. А по поводу моей способности читать мысли, моего хорошего русского языка скажу коротко: все это, как и мой возраст, результат того чуда, которое появилось на свет около трехсот лет назад, чуда, которое уже лет пятьдесят, если не больше, в здешних краях называют Хозяйкой. Впрочем, по поводу моего русского языка хочу сказать еще несколько слов. Мой язык менялся по мере тех изменений, которые происходили в русском языке на протяжении всей моей долгой жизни. Легко догадаться, что, например, в эпоху матушки Екатерины мой русский отличался от сегодняшнего. Я живой свидетель того чуда, которым является русский язык. Да, русский язык я считаю чудом. Объясняю свою точку зрения. По всем законам логики, великий язык может быть рожден только великим народом. Но не может быть великим тот народ, который дважды в своей истории получал свободу от своих правителей и никогда благодаря себе…
И вот тут Николай, прочитавший главные работы П. Чаадаева и помнивший некоторые строчки из них наизусть, набрался храбрости не только перебить Хозяйку, но и возразить ей. Он сказал:
- Позвольте, Хозяйка, привести вам слова одного из самых умных, образованных русских людей. Еще в первой трети прошлого века им было сказано: «Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим народом». Так все-таки стали великим народом.
- Николай, разница в нашем возрасте такова, что я позволю себе обращаться к вам на «ты» и без отчества…
- О, между нами не только разница в возрасте!.. – сказал, почти прошептал Николай, смущенный той теплотой, которая явно прозвучала в интонациях Хозяйки.
- Так вот, Николай, я помню и уважаю автора работы, которую ты только что процитировал. Но я не только уважаю его, я еще и люблю его. Петр Яковлевич есть частичка той России, которую я любила всегда и любовь к которой очень скоро унесу в вечность. Но при всём своем отношении к этому мыслителю я сохраняю за собой право иметь свою точку зрения. Впрочем, ошибаться могу даже я, древняя щука, ставшая свидетелем многих исторических эпох. Вполне возможно, что прав Чаадаев, а не я. Видите ли, гости мои, нельзя пытаться все понять и объяснить исключительно с позиции логики. Нельзя. Но я отвлеклась от главного. Постараюсь приблизиться к тому, ради чего я позвала вас.
В том мире, который вам не дано знать, меня когда-то называли Щукой Путешественницей. По-видимому, страсть к путешествиям, к перемене мест была заложена во мне с момента моего рождения. На познание северо-запада России, этой огромной территории, я потратила большую часть своей жизни. А где-то в середине двадцатого века меня занесло в Поволжье. Меня понесло бы и дальше в восточном направлении, если бы страсть к путешествиям не сменилась другой страстью. Этой иной страстью стало возникшее во мне какое-то воинственное желание защитить природу и все живые организмы от человека, от последствий его деятельности. Свидетелем загрязнения российской природы я стала еще в последней четверти прошлого века, когда был совершен рывок в промышленном развитии страны. Затем я наблюдала этот процесс в сталинской России, когда индустриализация страны была продолжена со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но то были цветочки. А вот создание и все испытания атомной, затем водородной бомбы, а потом строительство атомных электростанций я расценила уже как объявление экологической войны всему живому, в том числе и мне. И я приняла этот вызов, я подняла брошенную мне перчатку, потому что я по натуре своей боец. Да, гости мои, уже более полувека в том мире, которого вам не дано знать, меня зовут не Щукой Путешественницей, а Щукой Воительницей. Более полувека назад я бросила якорь в этом чудесном озере с целью жить здесь до конца своих дней. У меня нет времени на рассказ о том, как я сделала это озеро и окружающий его Шмелевский лес единым природным комплексом, недоступным для всего, что способно было его разрушить, осквернить. Скажу одно: сделала это качественно, жестко и, когда была в том необходимость, жестоко. Конечно, были у меня в этом деле союзники, помощники. Несколько поколений волков Шмелевского леса помогали мне сделать лес надежным кордоном. Но в самых трудных делах я была одинокой. Только благодаря моим чудесным способностям влиять на решения людей вблизи Шмелевского леса на протяжении полувека не было создано ничего, что могло бы привести к разрушению созданной мной экосистемы.
Гости мои, последние пятьдесят лет стали лучшим временем моей жизни. И не потому, что это было время творчества, а потому, что в это время я жила не только для себя. О, какое это счастье, когда удается жить не только для себя! Существам эгоистичным, примитивным не понять моей мысли, моего ликования…
Но всем живым существам когда-нибудь приходит конец. Возможно, я прожила бы еще лет пятьдесят, коли б не усталость. Живые существа умирают по разным причинам. Кто просто от возраста, кто становится жертвой войны, стихийных бедствий. И так далее. Но есть еще такая причина – усталость. Очень серьезная причина. В смерти по причине усталости есть сильный элемент камуфляжности. Взять, к примеру, двух ваших великих  художников слова, один из которых ушел из жизни в тридцать восемь лет, другой всего-то в двадцать семь. Казалось бы, оба погибли от пули. Но ведь дуэли, на которых они погибли, – это чистая видимость. Я убеждена, к дуэлям их подтолкнула громадная душевная усталость. Видите ли, гениальность очень тяжкий, часто непосильный груз…
Однако вернусь к собственной усталости. Трудно, невозможно перечислить все, от чего я устала. Скажу о главном. Нельзя устать от любви, но можно устать от ненависти. Я не устала от любви к одной России, но безмерно устала от ненависти к другой России. Я не устала от любви к одним людям, но безмерно устала от презрения и ненависти к другим людям. Я устала от своих давних и тщетных попыток понять кому и зачем понадобилось то чудо, тот феномен, которым являюсь я. И, конечно же, я устала нести огромный груз знания об этом мире. И эта усталость довела меня до того состояния, в котором вы меня застали. Возможно, это состояние фактической агонии продолжалось бы долго, но случилось в стране нечто, случилось всего час назад, что положит конец моей агонии очень скоро. Час назад до меня дошли сигналы бедствия. Они пришли со стороны севера, со стороны холодного моря. И всего через несколько минут я поняла, почувствовала, что в очень тесном, замкнутом пространстве происходит какая-то трагедия. И, наконец, я отчетливо услышала биение сердец молодых людей, не желавших умирать. Я попыталась сосчитать эти сердца. Их было больше ста… Да, я продолжала оставаться чудом даже в таком состоянии.
Поскольку жить мне осталось всего ничего, я поспешила позвать вас. Почему именно вас, я объясню позднее, а теперь коротко расскажу вам о том, что случится с Щучьим озером и Шмелевским лесом после моей смерти.
Более полувека благодаря моей опеке все обитатели озера и леса горюшка не знали, жили, по выражению людей, как у Христа за пазухой. В пределы созданной мной экосистемы ни одна сволочь не могла заглянуть. Такое положение сохранится после моей смерти примерно в течение двух недель, максимум месяца. А потом начнется экспансия внешнего мира. И будет у нее характер какого-то злобного реванша. Первыми придут в лес и на берега озера жители окрестных деревень. Поскольку молва быстро сделает свое дело, за ними потянутся люди из миллионного города. Ну, вы хорошо знаете, как обращаются с природой многие представители человеческой породы. Начнутся пожары из-за непотушенных костров и окурков. Начнется то истребление обитателей Шмелевского леса и Щучьего озера, которому не смогут помешать немногочисленные работники органов охраны природы. Обитателей озера, которых я любовно охраняла на протяжении полувека, всякая… ты прости, Ниночка, меня, старую матерщинницу, всякая шобала – ё…а будет глушить толовыми шашками, травить борной кислотой. И очень скоро, всего через несколько месяцев, на берега озера придет еще одна шобала – ё…а, которую почему-то принято называть новыми русскими. Гости мои, в стране нет новых русских, а есть старая русская вороватая сволочь – это говорит вам древняя щука, прожившая несколько исторических эпох и заставшая еще нечистого на руку Алексашку Меншикова. Вот в пору Петра никому не пришло в голову назвать сына придворного конюха и подобных ему вороватых парвеню из новой элиты новыми русскими. Понятие «новые русские» рождено в нынешней России, его придумали умы лукавые, продажные, получившие негласный заказ романтизировать очередное поколение русских воров. И вот эта шобала – ё…а, состоящая из недавних партийных, комсомольских, советских работников, красных директоров и просто уголовников, догадавшихся расстаться с малиновыми пиджаками, - вся эта мразь начнет через несколько месяцев строить на берегах Щучьего озера замки и причалы для своих яхт и катеров. И очень скоро эти замки, яхты, катера будут сливать в озеро все отходы жизнедеятельности их похотливых и жизнелюбивых хозяев. Итак, скоро в Шмелевский лес и на берега этого чудного озера придет российский плебс. Да, гости мои, и люмпены и нувориши, которые придут сюда, они все из одной колоды, имя которой - плебс. Вот и выходит, что очень скоро всех сорок девять членов здешней колонии «белых рыб» настигнет здесь та Россия, от которой они сбежали. Вернее, пытались сбежать. И уже сегодня перед вашей колонией встанет извечный российский вопрос «что делать». Перед вами всего два пути, два варианта, третьего нет. Первый заключается в том, чтобы остаться здесь, согласившись с тем, что невозможно сбежать от людей. Второй заключается в продолжении бегства. Ваша колония уже сегодня вынуждена будет сделать свой выбор…
- Но возможно ли сбежать от людей в принципе? – неожиданно подал голос всегда замкнутый и молчаливый Наиль Паж.
- Возможно, Наиль, возможно, вот об этом сейчас и пойдет речь. Я уже сказала вам, что родилась в озере, которое находится неподалеку от верховьев Волги, всего-то в километрах пятнадцати – двадцати, если двигаться в северо – западном направлении. Но я не сказала ни слова об этом удивительном озере. Итак, очень коротко о нем. Это озеро подземное, невидимое человеческому глазу. Озеро поразительной красоты благодаря роскошной растительности на его берегах и непередаваемой чистоте его воды. Но главная уникальность озера состоит в его недосягаемости для человека. Человек не был там никогда и не будет никогда. Он будет осваивать космос, высаживаться на иные планеты, но его нога никогда не ступит на берега этого озера. Ни-ко-гда. Теперь вы, по - видимому, догадались, что ваш второй вариант состоит в том, чтобы добраться до моего родного озера и сделать его своим последним надежным пристанищем. Понятно, я не рассталась бы с этим чудесным озером, если бы сама не была чудом. Врождённая страсть к перемене мест помогла мне отыскать тот узенький коридор, через который я однажды протиснулась в этот огромный, ослепительный мир. Большую часть своей жизни я, как было сказано, провела в путешествиях по северо-западу России, а в середине этого века неутоленная жажда познания привела меня сюда. Пятьдесят лет прошло со времени моего дерзкого путешествия, а я так помню весь этот маршрут, словно это было вчера. Конечно, вам будет намного труднее совершить это путешествие, потому что вы не я. Но у вас есть я. В заключительной части нашей беседы я самым подробным образом расскажу вам о маршруте, который я прошла полвека назад и который помню в мельчайших деталях. И еще у вас есть то качество, о котором вы не догадываетесь: вы можете приспособиться к образу жизни амфибий. Это качество поможет вам преодолеть те пять километров, которые отделяют Щучье озеро от Волги. Затем родная стихия, бросок по Волге к ее истокам. И оттуда до вожделенного озера максимум двадцать сухопутных километров. Итак, в общей сложности приблизительно двадцать пять километров продвижения по суше. От ручейка к ручейку, от лужи к луже… Дождавшись росистых или дождливых ночей, вы будете вылезать из воды и передвигаться по суше. Около недели, если почва влажная, вы можете жить без воды. Вашей пищей на суше будут дождевые черви, насекомые, слизни. Да, путешествие ваше будет очень трудным, но другого способа уйти от так называемого homo sapiens у вас нет.
Ваши друзья собрались в актовом зале, они ждут вас. Вы должны рассказать им все услышанное от меня. И пусть решают, как им поступить после моего ухода.
А позвала я именно вас вот почему. Если колония решится на второй вариант, нужны ведущие в той цепочке, которой вы отправитесь к моему родному озеру. На роль головных, ведущих я выбрала тебя, Николай, и тебя, Наиль. Николай должен быть первым номером, Наиль вторым, а между вами пусть будет Нина, учитывая потребность Наиля постоянно видеть ее. Объясняю свой выбор ведущих… Я чувствую, Нина, вы хотите что-то сказать?
- Да, хочу. Конечно, уважаемая Хозяйка, вам виднее, но, на мой взгляд, было бы логично поставить ведущим Владимира Евгеньевича несмотря на его возраст. Все-таки первопроходец, его все уважают, он наш бессменный председатель.
- Нина, ты права только в одном: действительно, мне виднее. Я против кандидатуры Владимира Евгеньевича на роль ведущего не потому, что он самый старый в вашей колонии, а потому, что в прошлой жизни он дважды проявил слабость. Ах, Нина, нельзя во время бесед-допросов в КГБ выпивать даже глоток воды, выкуривать даже одну сигарету! А он выдул целый графин, потерял счет выкуренным сигаретам. И все-таки я уважаю его, ибо он не потерял совесть. Именно совесть привела его к трансформации и Щучьему озеру. Но при всем моем уважении к нему я не могу рекомендовать его на роль ведущего. Дрогнувший дважды может дрогнуть и в третий раз.
Итак, я хочу честно и жестко объяснить свой выбор ведущих. Ваша колония насчитывает сорок девять беглецов. В прежней жизни все они были людьми высокой культуры. Но все они, повторяю и говорю по слогам, бе-гле-цы. Мало быть носителем высокой культуры, благородных нравственных принципов, нужно еще уметь защищать эти ценности и себя как носителя этих ценностей. А для этого требуется быть воином, бойцом. И все сорок девять членов колонии сбежали сюда, потому что не оказались воинами, бойцами. Я сказала «все», однако считаю, у Николая хватит бойцовских качеств, чтобы выполнить роль первого ведущего. Я много размышляла о Николае, когда он прибыл сюда в апреле. Ему хватило бойцовских качеств, чтобы участвовать в рискованных походах на байдарках, из которых некоторые не возвращались. Ему хватило бойцовских качеств, чтобы отомстить за жену и нерожденного ребенка. Но одно дело ампутировать письку Безухому и совсем другое дело заняться теми, кто методично трахает Россию, поставив ее раком. Я понимаю, что для борьбы с такой публикой нужна очень серьезная организация, состоящая из очень подготовленных людей. Но время таких организаций для России еще не пришло. Однако я верю в возможность одинокого Робин Гуда, я верю в возможность эскадрона смерти, состоящего всего из одного народного мстителя. Просто задачи надо ставить в таком случае выполнимые, посильные одному воину.  Это только кажется совкам, что герой – одиночка есть продукт голливудской фабрики грез. Герой – одиночка может быть вполне реальным явлением. Разве тот же Александр Солженицын не является героем – одиночкой?!
Ты, Николай, не стал воином, потому что отчаяние, преждевременная усталость (это в сорок-то лет!) оказались сильнее веры в себя, в свое предназначение. И еще потому ты не стал воином, что слишком брезглив. Впрочем, вы все тут в Щучьем собрались брезгливые, за это я вас и люблю. Итак, ты не стал воином, но в тебе достаточно бойцовских качеств, чтобы выполнить роль первого ведущего.
И несколько слов о Наиле. Нина была абсолютно права, когда однажды сказала, что история Наиля уникальна не только в пределах вашей колонии, но, возможно, она самая уникальная за всю историю трансформации людей в белых рыб. Всем известно, что Наиль сбежал сюда от снов, оскорбляющих его достоинство и разрушающих его представление о человеке, как лучшем создании Творца. Но никому не известно, что он пошел на трансформацию еще из-за бесстыдства мыслей, иногда посещавших его в периоды бодрствования. Миллионам, огромному количеству людей на свете снятся такие же сны и приходят в голову такие же мысли, но они живут и, как говорится, в ус не дуют. А вот Наиль восстал. Наиль, ты будешь надежным вторым ведущим.
Теперь пришла пора рассказать вам о том пути, который приведет вас к озеру, навсегда закрытому от человека. Гости мои, соберитесь и выслушайте меня внимательно…

Несколько часов ожидания показались вечностью собравшимся в актовом зале, но не было ничего похожего на ликование, когда они дождались трех своих товарищей. Просто одно напряжение сменилось другим.
Мудрый Владимир Евгеньевич молча уступил Николаю председательское место, хотя тот не вымолвил еще ни слова. Сообщение Николая, прирожденного учителя, во многом было похоже на урок. Прежде всего он рассказал о необычной судьбе Хозяйки, затем о судьбе Шмелевского леса и Щучьего озера после ее смерти. В заключение он сказал:
- Всем, кто согласится отправиться к родному озеру Хозяйки, напоминаю еще раз: путешествие будет трудным, кто-то не выдержит его, погибнет в пути. Думайте, делайте свой выбор.
Когда Николай замолчал, наступила долгая пауза. Чуть больше четырех месяцев он находился в Щучьем озере, но уже научился читать даже молчание своих друзей по несчастью. Николай понимал, что после смерти Хозяйки с ним уйдут из озера абсолютно все, и что их теперешнее молчание говорит лишь о шоке, вызванном его рассказом.
Паузу нарушил Владимир Евгеньевич:
- Нас не испугать смертью. Яснополянский мудрец как-то сказал: «Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавиться от нее».
Нина Светлова, не успокоившаяся даже после страшной казни ее мучителей, сорвалась на цитату из Бальмонта:
-«Только смерть – только смерть успокоит!»
Остальные молчали, но их молчание было красноречивее всяких слов.
Было это 12 августа, а на следующий день скончалась Хозяйка. В полдень 13 августа в самом центре озера взметнулся в небо столб воды высотой в несколько десятков метров, а в Шмелевском лесу дружно, как по команде, завыли самые разумные его обитатели. И вспомнили Николай и Нина с Наилем слова Хозяйки, сказанные при расставании: «Озеро и лес тут же дадут вам знать о моем уходе».
И опять колония собралась в актовом зале. Председательствовал Николай, его предложение было таким:
- Сегодня воскресенье. Пусть этот день станет днем прощания с этим удивительным озером, приютившим нас,  ставшим вторым нашим домом. А завтра с утра в путь. И вперед, только вперед! Даешь прекрасное озеро, в котором человек не был никогда и не будет никогда!
И все 49 членов колонии покинули актовый зал. Многие из них предпочли в одиночестве попрощаться с Щучьим озером. Алексей Алексеевич решил начать прощальную прогулку с посещения того места на берегу, на которое он пришел в сентябре 1996 года. В нескольких метрах от берега Алексей Алексеевич увидел такую картинку. Неподалеку от пенька, на котором он провел несколько часов 12 сентября 1996 года, на раскладных походных стульчиках сидели мужчина и женщина, уже немолодые, лет шестидесяти. Они слушали музыку, звучавшую из старенького автомобиля, стоявшего в нескольких шагах от них, и задумчиво смотрели на догорающий костер. Музыка была прекрасной. Алексей Алексеевич моментально узнал голос Ирины Архиповой, которая была одной из любимых его певиц. В ее исполнении звучали произведения Вольфа, Брамса, Дебюсси, Шуберта, Листа. Сентиментальный и музыкальный Алексей Алексеевич долго крепился, он сорвался на беззвучный плач, когда певица исполняла «AVE MARIA» и «Грезы любви». Потом после некоторой паузы раздались звуки ноктюрна ми бемоль мажор, соч. 9 № 2, который Алексей Алексеевич считал лучшим из того, что было в фортепианной лирике Шопена. И тогда женщина поднялась и стала танцевать. Это была талантливая импровизация. «Почему мне никогда в голову не приходило, что под этот ноктюрн можно вальсировать?» - подумал Алексей Алексеевич, глядя на женщину влюбленными глазами. А с раскладного стульчика на нее смотрела еще пара любящих глаз.
Когда магнитола замолчала, гости Щучьего озера стали собираться. Мужчина поднял капот и стал заниматься мотором, женщина отнесла стулья в багажник, затем вернулась к костру. Тлеющий костер не представлял опасности, но женщина решила подстраховаться. Она достала из автомобиля большую банку и вошла в озеро. Наполнив банку, она минуту, другую стояла в воде и смотрела на чудо природы, которое называлось Щучьим озером. Алексей Алексеевич, находившийся неподалеку от нее, смотрел на эту женщину, в чем-то очень похожую на его Вареньку, и размышлял: «Но ведь они разные, так в чем же их сходство, в чем?.. Похоже, эта женщина, как и Варенька, принадлежит к тому типу женщин, который неуклонно исчезает, типу малочисленному, почти реликтовому. Да, да, она из этого типа!..»
Пока гости Щучьего озера продолжали готовиться к отъезду, Алексей Алексеевич пытался вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах он видел эту красивую пожилую пару и эти старенькие  «Жигули» цвета вишни. А в том, что он видел их в прежней жизни, Алексей Алексеевич нисколько не сомневался. И еще его мучила уверенность в том, что он был виноват перед ними в прежней жизни, сильно виноват…
Алексей Алексеевич провожал взглядом автомобиль, увозивший двух пожилых людей в тот мир, от которого он сбежал. За несколько секунд до исчезновения «Жигулей» в лесу он сказал, вернее, прошептал:
- Поймите, простите, прощайте!


Вот и закончилась история о бегстве бедного Алексея Алексеевича, вот и расстался автор с дорогим его сердцу героем. Казалось бы, и точку поставить можно. Но хочется автору проститься и с Ваней Дмитриевым, и с дедом его, и побывать в последний раз на могиле Варвары Трофимовны. А потому не избежать еще одной главы, которую точнее будет назвать главкой.
;
ГЛАВА 10
СПУСТЯ ТРИ НЕДЕЛИ
Напомню читателю, что осенью 1996 года Михаил Иванович и Ваня вселились в трехкомнатную квартиру Алексея Алексеевича после завершения там евроремонта, сделанному по распоряжению Белой Рыбы. Михаил Иванович к тому времени уволился с работы по многим причинам: и возраст солидный, и садовый участок держался на нем, и внучку приходилось порой нянчить, но самое главное – он старался создать все условия для учебы Вани в математической школе и прочих его занятий. Да и пенсия Алексея Алексеевича, поступавшая на сберкнижку Вани, при всей ее скромности помогала выживать в те нелегкие времена. Итак, Михаил Иванович, труженик с юных лет и уличный боец с большим стажем, превратился в 69 лет в обычную домашнюю хозяйку. Впрочем, эстафетную палочку уличного бойца из рук состарившегося деда принял его внук. Подрастая, Ваня все больше напоминал деда: та же сильная колотушка (что правой, что левой), та же нетерпимость ко всем, кто обижал слабых.
Ваня закончил математическую школу с золотой медалью в 1999 году, то есть в 14 лет. Он мог закончить ее и раньше, но этого не случилось, так как Закир Исламович, его математический наставник, с пониманием отнесся к просьбе деда своего ученика. А просьба Михаила Ивановича заключалась в следующем: не будем, Закир Исламович, гнать лошадей, то бишь жеребенка нашего молодого, продлим Ваньке детство, насколько это возможно. Наверное, Михаил Иванович был прав. Не стоило форсировать события, ибо его внук был ребенком исключительно занятым. Помимо учебы в математической школе Ваня еще занимался спортом и много читал. Дед хотел, чтобы внук занимался каратэ, но тот почему-то отдал предпочтение плаванию, и его тренер уже после нескольких месяцев занятий считал Ваню самым многообещающим своим учеником. Но литература была самым страстным его увлечением, на чтение уходила большая часть его времени. В тот ноябрьский день 1996 года, когда дед и внук перебрались с восьмого этажа на пятый, Михаил Иванович, разглядывая шкафы, содержавшие в себе одну из лучших частных библиотек города, которую собирали три поколения российских интеллигентов, сказал внуку:
 - Вань, а ведь эта библиотека целый университет. Это первый твой университет, а тот, в который ты поступишь после школы, будет только вторым.
На что внук ответил:
- Нет, дедушка, это не университет, это что-то большее.
И Ваня продолжил осваивать это богатство, доступное ему еще при Варваре Трофимовне и Алексее Алексеевиче. Это освоение было настолько интенсивным, что Ваня, когда он в 1999 году поступил в университет на мехмат, по степени начитанности превосходил многих первокурсников филфака того же университета.
Совершенно очевидным было превосходство подростка и над его мехматовскими однокурсниками. Впрочем, и не только над ними. Весной 2000 года известный в стране и за ее пределами математик посетил университет Города – на – Волге по приглашению университетской администрации. Он провел семинары на кафедре общей математики для старшекурсников факультета. На семинаре присутствовал и первокурсник Ваня Дмитриев. Выдающийся ученый и опытный педагог не мог не заметить талантливого мальчика. И в разговоре с заведующим кафедрой он сказал, что главным результатом его визита стало, пожалуй, знакомство с Иваном Дмитриевым. Вывод ученого был таким: этот студент должен стать его учеником, это в интересах как мальчика, так и науки. Ваня уже в конце августа 2000 года был бы в Москве, если бы летом ученый не оказался неожиданно на операционном столе. Переезд Вани в Москву просто отодвинулся до возвращения профессора на работу.
Разумеется, Михаил Иванович радовался успехам внука, но страх перед расставанием с ним оказался сильнее гордости за своего Ваньку. Ученый из Москвы не только отнимал у Михаила Ивановича внука, он отнимал у него и смысл жизни. Михаил Иванович все чаще заводил разговоры про «жадную беспредельщицу» Москву, которая обирает страну не только по части материальных благ. Превратившись в 1996 году исключительно в домашнюю хозяйку, Михаил Иванович и выпивать стал умеренно, принимал перед обедом скромную дозу, которую называл своими фронтовыми ста граммами. Но летом 2000 года он нередко стал выходить за пределы этой дозы. Ваня прекрасно понимал состояние дедушки, но он понимал и неизбежность продолжения своей учебы в Москве.
Только в июле 2000 года Ваня обнаружил в одном из самых укромных мест библиотеки «Размышления словесника и педагога». Многолетний труд Варвары Трофимовны содержался в трех больших тетрадях, по 48 листов каждая. Читал Ваня «Размышления» не торопясь, смакуя праздник новой встречи с Варварой Трофимовной. В конце августа, всего за несколько дней до посещения могилы Варвары Трофимовны он закончил прочтение рукописи и задумался. Несмотря на его 15 лет, он так знал и понимал Россию, как не знали и не понимали ее многие взрослые люди. И он был убежден: даже в сегодняшней России нет такого журнала, такого издательства, которые посмели бы опубликовать заметки, написанные пером неистовой Варвары Трофимовны. Возможными были только два варианта публикации «Размышлений»: за рубежом или в России за свой счет. Оба варианта были для Вани недоступными, но пока недоступными…
Могилу Варвары Трофимовны Ваня навещал каждый год в одно и то же время: в первое воскресенье сентября. Не нарушил он эту традицию и в 2000 году. Утром 3 сентября Ваня купил на базаре, по установившейся традиции, четыре роскошные хризантемы, после чего пошел к трамвайной остановке. В начале одиннадцатого он добрался до самого старого в городе русского кладбища. Наполнив банку водой, направился к тому дальнему уголку кладбища, где на возвышенном месте, с которого открывался вид на речку и восточные окраины города, находилась могила Варвары Трофимовны. Повесив спортивную сумку на ограду могилы, мальчик стал убираться. Уборку начал с того, что протер влажной тряпкой памятник. Затем он собрал в пакет весь накопившийся за год мусор. Общение Вани с Варварой Трофимовной началось, когда он ополоснул руки остатками воды.
Ваня стоял и смотрел на фотографию усопшей, находившуюся в верхней части памятника, сделанного из мраморной крошки. Ниже фотографии бронзовой краской были написаны имя, отчество и фамилия покойной: Варвара Трофимовна Чужая. И еще ниже – даты рождения и смерти. И больше ничего. Скромный такой памятник, без претензий. Ведь памятники помпезные, с многословными надписями ставятся обычно людьми некультурными, плебейского типа.
Ваня долго смотрел на фотографию Варвары Трофимовны. О чем он думал, о чем мысленно говорил с покойной? Автор, незримо стоявший рядом с мальчиком, не в состоянии ответить на эти вопросы, но он уверен в том, что думы 15 - летнего подростка были недетскими, что разговор его с Варварой Трофимовной, если он был, проходил на равных. И еще он был уверен в том, что кладбища огромной страны, которая от Балтики до Тихого, за всю свою историю не видели другого такого мальчика, который каждый год, начиная с 12 лет, приходил бы один убираться на могиле человека, с которым он не был связан кровными узами.
Перед уходом Ваня положил две хризантемы на могильный холмик у основания памятника. А другие две хризантемы положил туда, где только со временем должен был лежать Алексей Алексеевич Чужой. И так он делал каждый раз при посещении этой могилы. Мудрый отрок.
Обратно Ваня опять шел через старинную часть некрополя, хотя эта территория принадлежала к числу самых таинственных и мрачных мест города, о которых в народе ходили разные слухи. Но мальчик был не из робкого десятка и некрофобией не страдал, он пошел этой дорогой, чтобы сократить путь.
У выхода раздав нищим все приготовленные заранее рубли, Ваня покинул кладбище. Автор долго провожал взглядом этого отрока, чистого, девственного, спортивного и не по годам мудрого.
Ваня уходил в будущее, автор же попытался заглянуть в это будущее. Он думал о том, как распорядится Ваня тем, что подарил ему Господь Бог. Станет ли он в будущем известным на весь мир американским ученым? Или он всего себя, без остатка, отдаст служению тем пространствам, которые, по словам Варвары Трофимовны, сотворили его с такой любовью, для себя сотворили? Были и другие вопросы, на которые автор ответить затруднялся.
Вот и закончилось, теперь, кажется, уже окончательно, прощание автора с героями своего романа. Нелегкое, очень грустное прощание. Чем более одинок автор, тем труднее прощаться ему со своими героями. Грустно, грустно… Все-таки много в это мире грусти, дамы и господа. Так много, что порою это становится несовместимым с жизнью.

Казань, 30 ноября 2014 года

Примечания
Стр. 42. …известный советский классик в известной трилогии. – Алексей Алексеевич имеет в виду М. Горького и его автобиографическую трилогию.
Стр. 60. …и назвали ее Серафимой. – Серафима - пламенная (евр.).
Стр. 65. …если бы… министра Божьей милостью не оборвала бесовская пуля… - Речь о Столыпине П. А. (1862 – 1911), русском государственном деятеле, убитом эсером Д. Г. Богровым.
… стал бы со временем отечественным Гарстом. – Гарст Росуэлл (1898 – 1977), известный американский фермер. Во время визита в США Н. С. Хрущев посетил его ферму.
Стр. 81. Но та же склонность его к авантюре однажды чуть не угробила мир… - Варвара Трофимовна имеет в виду Карибский кризис 1962 года, когда мир оказался на грани ядерной войны.
Стр. 84. И имя у него было редкое, Агафон. -  Агафон – добрый (греч.).
Стр. 85. …трусость – это самый страшный порок. – из романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита».
Стр. 87. Ах, вянет – пропадает, как сказал другой артист, состоявшийся… - Варвара Трофимовна намекает на В. Шукшина, написавшего рассказ «Вянет, пропадает».
Стр. 105. Парамонов Б. М. – Родился в 1937 году в Ленинграде, в 1977 году эмигрировал в США. Философ, публицист, работает на радио «Свобода». Живет в Нью – Йорке.
Гользберг А. М. (1910 – 1982) – журналист, работавший в русской службе радиостанции «Би – Би – Си».
Уиллис Коновер ( 1920 – 1996) – американский джазовый продюсер, радиоведущий на радио «Голос Америки», проработавший там более 40 лет. Наиболее значимый человек в интернациональном джазе.
Стреляный А. И. – Родился в 1939 году, прозаик, публицист, работает на радио «Свобода».
Стр. 141. Как тот тургеневский герой… - имеется в виду Базаров, главный герой романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862).
Стр. 152. Ты в комнату войдешь – меня не будет, я буду в том, что комната пуста… - из стихотворения детской поэтессы Маргариты Ивенсен (1903 – 1977).
Стр. 177. Я смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потом и не смирный… - из рассказа Ф. М. Достоевского «Господин Прохарчин».
Стр. 192. …про Карамзина, про его «воруют». – Карамзин Н. М. (1766 – 1826), русский писатель, историк. Однажды, когда он посетил Париж, его окружили соотечественники, давно уехавшие из России. «Как там, в России?!» - спросили его. Николай Михайлович ответил одним словом, произнесенным прозаично, без восклицательного знака: «Воруют».
Стр. 204. …а кончили фанфуриками. – Фанфурик (жарг.) –это одеколон.
Стр. 209. Чистыми вы получите пять миллионов триста пятьдесят тысяч. – Немыслимые суммы, упоминаемые в романе, – это часть российской реальности, сложившейся в стране после реформ Е. Гайдара.
Стр. 232. … «народоволка с чистым детским лбом» - из поэмы Е. Евтушенко «Казанский университет»(1970).
Стр. 262. …как говорил дед Ерошка. – Дед Ерошка – герой из повести Л. Н. Толстого «Казаки».
Стр. 268. …будущий шестнадцатый президент США… - Линкольн Авраам (1809 – 1865).
…лауреатом премии Филдса… - Филдс Джон Чарлз (1863 – 1932) – канадский математик, учредивший фонд, из которого Международный математический союз присуждает премии молодым математикам.
Стр. 269. …дело мальчика в будущем доказывать теорему Ферма… - Ферма Пьер (1601 – 1665), французский математик, один из создателей аналитической геометрии и теории чисел (теоремы Ферма). Ученый, высказавший свою теорему, не оставил ее доказательств.
Стр. 274. Я всегда восхищался профессором Преображенским… - Профессор Преображенский – герой повести М. А. Булгакова «Собачье сердце».
Стр. 275. …к какому – нибудь современному профессору Стравинскому… - Профессор Стравинский – персонаж из романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита».
Стр. 295. И лишь на Колыме и Соловках Россия та, что будет жить в веках… - из стихотворения поэта русского зарубежья Иванова Г. В. (1894 – 1958).
Стр. 305. … на фоне всяких там шандыб? – Шандыбин В. И. (1940 – 2009) – депутат Государственной Думы.
Стр. 326. …Эпохи, которую один номенклатурный писатель назвал оттепелью. – Имеется в виду советский писатель Эренбург И. Г. (1891 – 1967).
Стр. 331. …после автора «Аналогии сумасшедшего»?! – Алексей Алексеевич говорит о Чаадаеве П. Я. (1794 – 1856), русском мыслителе и публицисте. Затем он читает отрывок из названного произведения.
Стр. 333. Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых! Экая славная минута! – из романа Ф. М. Достоевского «Записки из Мертвого дома».
Стр. 345. Мертвые срама не имут… - Алексей Алексеевич повторяет слова, сказанные более тысячи лет назад. В 970 году князь Киевский Святослав Игоревич перед сражением с византийцами обратился к своим воинам со словами: «Да не посрамим земли Русской, а ляжем костьми тут, мертвые бо срама не имут».
Стр. 348. …не сорвется ли русский человек на красивенько – нелепую смерть в духе тургеневского Рудина?! – Кузьма Александрович имеет в виду сцену гибели главного героя романа И. Тургенева «Рудин»(1856).
Стр. 357. …девицы «горизонтальной прогрессии». – Это выражение принадлежит одному из представителей немецкой классической философии. Возможно, Гегелю Г.
Стр. 374. …печально известный опус Яковлева, - Имеется в виду статья Н. Н. Яковлева «Продавшийся. О предательской деятельности А. Солженицына», опубликованная в «Литературной газете» 20 февраля 1974 года.
Стр. 375. Он, конечно, не Диоген Синопский… - Диоген Синопский (ок. 400 – ок. 325 до н. э.), др. – греч. философ – киник, практиковал крайний аскетизм. По преданию, жил в бочке(пифосе).
Стр. 377. Видно, современные Лапшенниковы предпочитают не раскрывать рот. – Лапшенникова – персонаж из рома М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита».
Стр. 382. … «иступленной и неприличной жаждой жизни»… - слова из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы».
Стр. 388. … после события, потрясшего страну в августе… - Имеется в виду дефолт 1998 года.
Стр. 389. Посвящается памяти Валерия Агафонова… - В. Агафонов (1941 – 1984), исполнитель русских романсов.
Стр. 390. …а трагическая «Белая песня» оказалась очень близка слушателям, потому что им, как и героям Борисова, тоже «не нашлось места» в России. – Юрий Борисов, старый друг В. Агафонова, является автором музыки и слов «Белой песни».
Стр. 391. И все сочиненные им зимой пять сказок, «Столб», Чашка», Франтик», «Вороненок Кар», «Шпала»… Перечисленные сказки написаны в реальности. Их автор Вадим Вас. Мусатов (1930 – 2009), ученый из Новосибирска, родившийся в Казани и закончивший КАИ (моторостроительный факультет). Журнал «Казань» в 2000 году, в восьмом номере опубликовал его интересный в научном отношении рассказ «Последние на Земле», а также названные сказки.
Стр. 417. Час назад до меня дошли сигналы бедствия. Они пришли со стороны севера, со стороны холодного моря. – Утром 12 августа 2000 года в Баренцевом море погиб экипаж атомной подлодки «Курск». Хозяйка Щучьего озера, несмотря на состояние агонии, почувствовала трагедию, происходившую в Баренцевом море, смогла принять сигналы этой беды.
Стр. 423. «Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавиться от нее». – Л. Н. Толстой, «Исповедь».