Прости и прощай

НАЕДИНЕ С ДЕКАБРЕМ                апрель 2002 года


- Убью-ю-ю! На куски порублю-ю-ю!
Дверь резко открылась, и из избы кубарем вылетели четверо детишек.
Босые, в нижнем белье, они стремглав помчались к воротам, дружно дернули веревку, конец которой намертво был привязан к щеколде, потянули на себя деревянную ручку калитки и в мгновение ока оказались на улице.

Тяжелая, чуть покосившаяся створка калитки, будто выражая свое недовольство тем, что ее побеспокоили в столь поздний час, душераздирающе скрипнула и нехотя вернулась на прежнее место, чтобы лицезреть, как в эту самую минуту в настежь открытую дверь хорошо протопленной избы ввалился трескучий мороз, вытесняя оттуда блаженное тепло.

Послышался звон упавшего пустого алюминиевого ведра, грохот падающей посуды, и в проеме этой же двери появилась взлохмаченная голова мужчины лет тридцати-тридцати пяти.

Клубы пара плотно окутали его коренастую фигуру, и в этой кромешной тьме сеней, сотканной из плотной смеси морозного воздуха и клубящегося пара, яркие лучи полной луны, замысловато изгибаясь и выныривая в самых неожиданных местах, причудливо разрезали себе дорогу, с трудом выхватывая то одну, то другую часть тела странной личности.

Смуглое лицо со сросшимися, плотно сдвинутыми друг к другу густыми бровями, глубокая бороздка на лбу, чуть вздернутый к верху квадратный подбородок, резко очерченные губы говорили об упрямом, но в то же время решительном  и буйном характере их владельца. 

Не тяжелый крестьянский труд, а почти ежедневное пьянство с вливанием внушительной дозы самогонки медленно, старательно и безжалостно разъедало его внутренние органы  и уже успело изрядно потрепать некогда могучее тело. Но несмотря на это, все же в каждом движении мускулистого стана все еще чувствовалась природная мощь и недюжинная физическая сила.

По всему было видно, что эти натруженные жилистые руки с  мозолистыми ладонями в лихие молодые годы легко гнули подковы и без особого надрыва сажали быков на колени, а потому в часы пьянства и буйства редко кто из деревенских мужиков решался вступать с владельцем железных кулаков в спор и доказывать свою правоту, не говоря уже о чьей-то попытке его утихомирить.

Клочья от разорванных в нескольких местах кальсон лохмотьями болтались на его теле, а босые ноги, казалось, не чувствовали обжигающего холода пола, который за ночь успел покрыться заметным слоем наледи от неосторожно пролитой воды и барды.

А ведь такие трескучие декабрьские морозы заставляли уважать себя не только закаленных в борьбе за выживание крепких деревенских мужиков, одетых в дешевые фуфайки, на которых во многих мыслимых и немыслимых местах красовались разноцветные заплатки, наспех и помногу раз зашитые-перешитые проворными женскими руками, но и достаточно зажиточных людей, чьи плечи покрывали превосходно выделенные шубы из белок, норок и даже соболей.

Пар, который буквально несколько минут назад валил из избы клубками, теперь превратился в еле заметную струйку, на глазах умирая в безжалостных объятиях морозного воздуха, вобравшего в себя всю злость лютой зимы, и который, в свою очередь, беззастенчиво вломившись в избу, уже почувствовал себя здесь полным хозяином, заполняя свирепым дыханием зимы все уголки.

Мужчина, как-то странно покачиваясь, чуть боком, на нетвердых ногах, сделал шаг через порог, уперся правой рукой о косяк двери и застрял в ее проеме.
- Холера недобитая! – растянутые гласные и вымученные согласные с трудом покинули рот.

Нечленораздельное бормотание пьяного мужчины больше походило не на речь человека, а на бульканье пшенной каши, когда пузыри, надуваясь и наполняясь воздухом, водой и паром, лопаются, издавая странные замысловатые звуки.

Голова безвольно упала вперед и, наверное, так и покатилась бы вместе с телом по ледяному полу, если бы небритый подбородок не уперся в мощную грудь.

Он встрепенулся, покачал головой из стороны в сторону и, задумавшись о чем-то на мгновенье, чуть ли не боком, медленно и тяжело ступил вперед, перебирая одной рукой аккуратно выструганные мужицкими руками бревна, другой же, странно откинутой далеко назад, потянул за собой что-то тяжелое.

В эту самую минуту лунный свет, уже успевший в схватке с клубами пара пробить кромешную тьму сеней, равнодушно застыл в распахнутом дверном проеме и осветил вздувшиеся на загорелой, от того казавшейся еще более смуглой шее вены и выпяченный вперед подбородок.

Пьяное тело, неестественно переваливаясь с боку на бок, будто его качало на высоких бушующих волнах, шумно пошлепало вперед босыми ногами. И в этом грохочущем и одновременно устрашающе грозном топоте вдруг послышался жалобный, едва слышимый, почти полушепотом издаваемый стон: «Паша, отпусти, ну, пожалуйста!». 

Мужчина, словно не слыша мольбы, дернул левую руку, и через порог избы вывалилась женщина. Ее длинная коса, плотно обмотанная на его руке, натянулась, как струна. Сама же женщина, обессиленная и окровавленная, лежала  на холодном полу сеней, и лишь жалобное стенание напоминало о том, что это живое существо.

Блуждающий взгляд мужчины лихорадочно заскользил по двору.

Вот невозмутимая луна, будто гвоздем прибитая над домом, бархатным светом облила серебристый снег, который, переливаясь бриллиантовыми искорками, бережно и ласково укрыл своим пушистым одеялом аккуратно сложенные поленицы дров; вот возвышающийся чуть ли не в человеческий рост блок кирпичей, еще летом приготовленный для строительства дома; вот чуть в стороне большое железное корыто, потрескавшийся во многих местах, однако все еще продолжающий служить своим хозяевам с усердием, вывозя в огород снег и навоз; а вот и могучий пенек из трехвекового дуба с налипшей осенней грязью, примерзшим навозом и коровьими лепешками, за свое стоическое терпение изгрызенный и изрубленный со всех сторон топорами, колунами, молотками и пилами.

И только свежеколотые поленья, перебравшиеся под навес накануне, резко выделялись на фоне сверкающей белизны, и пьяный взгляд мужчины вдруг споткнулся об них, остановился и замер, будто оценивая, как они посмели нарушить эту белизну, чтобы через несколько секунд повернуть назад и вновь уткнуться в уже изрядно потрепанного и изрубленного бывшего великана леса.

- Ну, что, сука, допрыгалась? Зарубить тебя сейчас или дать еще немного подышать свободой? - сквозь перекошенные зловещей улыбкой зубы нехотя произнес Паша и со всей силы неожиданно и резко дернул за косу.

Остро наточенное лезвие топора легко и глубоко вошло в косяк.

Душераздирающий крик женщины, словно выстрел, разорвал ночную тишину и острой стрелой вонзился в детские уши.

От ужасного стона и жуткого воя, а еще больше от неожиданности и страха ребятишки разом присели на корточки, плотно закрыв своими маленькими ручонками уши.

Испуганные и уже успевшие замерзнуть, они сидели босыми ногами на жгучем декабрьском снегу и, пытаясь хоть как-то сберечь тепло постели, из которой они только что выскочили, скрючились в дугу и обхватили ручонками коленки.

Безысходность и страх читались в их глазах, и невозможно было понять, что их больше пугает и заставляет дрожать – пьяный отец,  бесчинствующий дома, или мороз, который  с каждой секундой все сильнее и сильнее вонзал свои острые колючки в нежную детскую кожу?

В этой неравной борьбе со страхом, внезапно обрушившимся на их несчастные головы,  и пронизывающим холодом, который сквозь тонкое белье свои острыми коготками пробирался до самых костей, победил все же последний, заставив дрожащие тела привстать.

Старшая девочка, лет двенадцати-тринадцати, худая, с растрепанными волосами, съежившаяся и уже изрядно продрогшая, и от того казавшаяся младше своих лет, держала на руках самого младшего пацана, который от страха и холода всхлипывал и дрожал, но заплакать громко все же не решался.

Ему было чуть больше четырех лет, но даже за такую короткую жизнь малыш успел увидеть не одну пьяную драку, пережить не одну бессонную ночь, познать  не одно буйство утонувшего в зеленом змие отца.

Второй мальчик, годика на два-три старше своего маленького братика, продрогший, в тонких шерстяных носках и уже почти не чувствовавший своих ступней, пытаясь хоть как-то согреться, неловко подпрыгивал на корточках, но одеревеневшие от мороза ноги плохо его слушались, и он раз за разом сваливался в скрипучий снег, который при каждом падении безжалостно и жестоко обжигал его маленькие ручонки.

Норовя сохранить хоть маленькую толику тепла, мальчонка то и дело прятал  дубеющие пальчонки в подмышки, но чувствуя, что это не очень-то помогает, складывал их в лодочку и дул на них неистово и шумно, однако морозный воздух успевал унести тепло его дыхания прежде, чем оно достигало его ладошек.

Третий же мальчишка, лет девяти-десяти, видимо, спавший в валенках и в них же и выбежавший на мороз, побежал к высоким воротам соседского дома. Его маленькие кулаки сначала робко, а затем все громче и настойчивей застучали по деревянным воротам, пытаясь разбудить сладко спящих соседей. Но в морозной тиши деревенской ночи требовательные детские удары умирали, не найдя возможности проникнуть в уплотненные, обитые овечьими шкурами и оттого плотно закрытые двери.

От бессилия и отчаяния мальчик начал бить калитку подошвами валенок и уже не было в его глазах той начальной робости, когда удары его едва могли слышать несчастные братья и сестра.

- Тетя Лена-а-а! - исступленно не то рыдал, не то молил мальчик. - Тетя Лена-а-а, откройте! Ну откройте же!

Через два дома, едва приподняв голову, лениво залаяла собака. Но и она, поняв, что беспокоят не ее хозяина, гавкнула для приличия еще пару раз и, сунув нос в теплую шерсть, задремала.

А мальчик тем временем все яростнее колотил ногами ворота, но в доме, казалось, вымерли все и не хотели слышать ни душераздирающего крика соседки, ни жалостного рыдания паренька.

- Тетя Лена-а-а, - уже больше по инерции, чем с надеждой, не то прокричал, не то прохрипел мальчик и бессильно опустился на колени.
Хрустящий колючий снег больно щипнул коленки, заставив мальчонка встать, и он с новой силой заколотил по воротам.

Теперь его удары были методичными, отчаянными, яростными.
- Тетя  Лена, пустите нас! Тетя Лена-а-а!

Дернулась занавеска на окне и непричесанная женская голова прильнула к промерзшему стеклу с волшебными узорами, причудливо разрисованными трескучим морозом и выползающими из незаметных щелей теплом.

Пальцы женщины проворно соскребли со стекла толстый слой инея и в маленькой, с трехкопеечную монету дырке показался глаз.

Он посмотрел прямо, потом направо, снова прямо и  медленно пополз влево, стараясь уловить хоть какое-то движение.

Не найдя ничего интересного, глаз нехотя оторвался от дырки, оставив на стекле медленно расползающиеся капли растаявшего инея.

- Причудилось, надо же такому присниться, - пробормотал не проснувшийся голос. – Пойду, попью водички.

Босые ноги нехотя пошлепали к ведру с водой, висевшему на крюке за печкой, один конец которого был плотно загнан в деревянный потолок.

Зачерпнув полную кружку, женщина жадно выпила ее содержимое и хотела было уже улечься в теплую постель, как с улицы послышался едва слышимый требовательный стук.

- Тук, тук, тук,  - кто-то методично и с равным интервалом заколотил в ворота.

Лена прислушалась.

- Тук, тук, тук, - странные удары снова и снова разрезали морозную тишину.

- Тетя Лена! - вдруг донеслось до ее уха жалобный детский голос. - Откройте же!

- Кто же это может быть? – в одно мгновенье в голове женщины пронеслись десятки предположений.

Лена торопливо шагнула к окошку и вновь прильнула к окну, однако отковырянная дырочка уже  успела замерзнуть, и сквозь нее невозможно было ничего разглядеть.

Ногтем большого пальца Лена быстро очистила образовавшуюся наледь, пристально вгляделась вдаль, но улица будто вымерла, предоставив свои просторы для шаловливой игры серебристого снега с голубым сиянием беззаботной луны.

 - Тетя Лена-а-а! – вдруг отчетливо донесся до уха жалобный детский голос.
Этот до боли знакомый голосок электрическим током пронзило тело женщины.

- Ах, батюшки, так это же Сережка!

На ходу натянуты валенки.

Наскоро накинут на голову платок.

Проворно сорвана первая попавшаяся фуфайка.

Одним махом она насажена на ночную рубашку.

Недовольно застонала самодельная вешалка из нескольких деревянных рожков.

 С грохотом слетел со скамейки оставленный на скамейке тазик с картофельными очистками.

Веером разлетелось по полу предназначенное на корм скотине содержимое.

Попавшая под ноги скользкая шелуха чуть было не опрокинула женщину навзничь, но природная ловкость, натренированная повседневным тяжелым крестьянским трудом, помогла ей удержать равновесие.

Проворно щелкнул шпингалет.

Горестно хлопнула дверь.

Надрывно зачирикали доски на веранде.

Угрюмо заскрипел снег.

Полная луна с неподдельным любопытством смотрела на бегущую к воротам взволнованную женщину с растрепанными волосами и четырех несчастных детей, до мозга костей промерзших под девственно чистым небом с мириадами звезд, которые озорно и шаловливо перемигивались друг с другом.

Деревянная щеколда поддалась легко, и Лена рывком открыла калитку.

Мальчонка, только что пнувший ворота всеми оставшимися силами, провалился в пустоту открывшейся двери вместе с занесенной ногой, чтобы в то же мгновенье бесчувственно упасть на руки спасительницы.

- Боже мой! - только и успела в ужасе воскликнуть ошарашенная женщина.

Она подняла мальчика на руки и хотела было уже побежать домой, как услышала шаги по скрипучему снегу.

Шатающиеся тени через несколько мгновений превратились в соседскую девочку Веру и Петю на ее руках и изрядно окостеневшего, странно ковыляющего рядом с ней Генку.

Посиневшие руки девочки сжимали замерзающие  Петины ножки, пытаясь хоть как-то согреть и защитить их от этого невыносимого холода, вонзающего свои острые шипы и в ее беззащитное детское тело.

- Боже мой!

Вздох отчаяния и боли невольно вырвались из уст женщины.

- Что случилось?

Этот вопрос был уже лишним, потому что по испуганным глазам детей и их синюшным рукам и лицам она поняла, что ее сосед Паша сегодня снова напился до белых чертиков и в очередной раз устроил дома погром.

Стремительно одолев двор, веранду и сени, с ребенком в руках, она вбежала в дом, кинула Сережку на постель, в которой буквально недавно сама сладко спала, и так же стремительно побежала обратно. 

Силой хлопнувшаяся дверь жалобно застонала и открылась, но Лена не стала возвращаться, чтобы закрыть ее – дорога была каждая секунда. Получив свободу, в ту же секунду из избы повалил густой теплый пар.

На снегу, ярко освещенным лунным светом, лежал Гена, а его сестра, держа младшенького братика в левой руке, свободной рукой беспомощно и вяло пыталась поднять безжизненно распластавшееся тело окоченевшего Генки.

- Генка, Геночка, ну вставай же! – едва шевеля задеревеневшими губами, с мольбой в голосе чуть слышно прошептала она. – Ну встань же, миленький!

Задубевшие конечности никак не хотели ее слушаться, и как ни пыталась Вера схватить пальцами Генку за ворот рубашки, ничего у нее не получилось.

Тем временем Петя, который, чтобы хоть как-то согреться, еще недавно изо всех сил прижимался к сестре и обнимал ее своими маленькими ручонками, тихо замер в ее объятиях. Казалось, ему уже было совершенно безразлично, что происходит вокруг.

- Петенька, Петенька! – потормошила братика Вера и в ту же минуту окоченевшее тело выскользнуло из ее ослабевших  рук и упало в сугроб рядом с братом.

Вера присела на корточки, неуклюже просунула руки под спину Пети и подняла его. Ее движения были заторможенными, как в замедленном кино.

- Вот беда-то, вот беда! – повторяла и повторяла Лена на бегу. – Господи, помоги!

Она наклонилась к Генке, быстро просунула под него руки, прижала к себе и так же, как и в первый раз с Сережей, во весь дух побежала к избе.

Следом за ней, еле-еле перебирая окоченевшие ноги, пошла и Вера. Ее ситцевое платье уже никак не могло удержать тепло: тело, буквально недавно покрытое гусиной кожей, уже изрядно побелело, а местами успело и посинеть.
Неодолела первую ступеньку, перенесла вес тела на вторую, но нога, окоченевшая на морозе до бесчувствия,  предательски скользнула по ступеньке. Девочка не сумела удержать равновесие, ударилась спиной об стенку и едва не потеряла сознание, но каким-то чудом успела удержаться свободной рукой за деревянные перила.

Из ослабевших рук чуть было не вывалился маленький Петя – он глухо стукнулся головой о плохо струганные шершавые доски.

Мальчик не заплакал и даже не всхлипнул, только руки его безвольно повисли в воздухе, а голова свалилась набок.

Сделав невероятное усилие, Вера выпрямилась, но преодолеть хотя бы еще одну ступеньку все же не смогла. Она медленно опустилась на корточки и, обессиленная страхом, морозом и неожиданно появившейся надеждой, неуклюже повалилась на бок.

Петя вывалился из ее рук, кувыркнулся под первую ступеньку, жалостливо скривил крошечные губки и тоскливо хныкнул.

Лена, опрометью выскочившая из избы, буквально сгребла Петеньку в охапку и, не дожидаясь, пока встанет Вера, побежала назад к двери, машинально и резко захлопнув ее свободной рукой.

От сильного удара дверь, захлопнувшись, так же, как и в предыдущий раз, вновь отворилась. Не до двери было Лене – скорей занести детей в дом.

Когда она вернулась, Вера все так же лежала на боку - с безжизненным лицом и побелевшими губами.

- Батюшки мои, за что же вам такое наказание? - не то себя, не то детей спрашивала Лена. - Ах, вы мои бедняги, ах, вы мои несчастные, что же мне с вами делать-то?!

С трудом подняв посиневшее от холода тело, Лена занесла девочку домой, аккуратно положила ее на постель, где уже рядком лежали Сергей, Гена и Петя, и лихорадочно соображала, что же делать.

Теперь, в тепле и в безопасности, детей неистово начала бить дрожь, а не попадающие друг на друга зубы, бешено трясущиеся губы и издаваемые  странные звуки наполняли избу непонятной, противоестественной музыкой из смеси мелкой барабанной дроби челюстей, вибрирующих не в такт детских голосов и безысходного притопывания ног.

Как под вешними лучами снег, тая от неистовой любви солнца, превращается в тонкий ручеек, чтобы потом, соединившись с тысячами собой подобных, слиться в мощный поток, который безжалостно смывает на своем пути накопившуюся за зиму грязь и несет опрометчиво оставшегося на льдине рыбака к неизвестной дали, полной опасности и невзгод, так и слезы детей, катясь по обмороженным лицам, сначала капельками, потом крошечной бороздой, затем, превратившись в бурный поток, разделили их жизнь на два берега, затиснув между ними пропасть. В одночасье их беззаботное детство осталось на том берегу, к которому уже никогда не пристать.

Нет, не осталось - у них это детство жестоко и безжалостно отняли: эту пропасть между двумя берегами вырыли взрослые, лишив малышей и отцовской любви,  и материнской ласки, и беспечных прогулок по лесным полянам и колхозным лугам.

Наскоро раздвинув все занавески на окнах, чтобы лунный свет осветил комнату, Лена чиркнула спичку, и керосиновая лампа весело заплясала беззаботным трескучим огоньком, отбрасывая на стены причудливые тени.

-Ы-ы-ы-ы, - неслось с кровати исступленная песня дрожащего вразнобой хора из четырех полуоткрытых ртов. - Не могу-у-у, бо-о-ль-но-а-а-а!!!

Руки, ноги и лица детей, при свете луны казавшиеся синеватыми, в тепле начали покрываться темными пятнами.

Лена проворно сняла с крючка висевшее за печкой ведро, почти до краев наполнила тазик водой и, сняв с Вериных ног тоненькие, местами протертые до дыр носочки, посадила девочку на низенькую табуретку, сунула ее ледяные ноги в тазик и начала быстро натирать их.

Эта   процедура, необходимая и естественная, так во всяком случае казалось Лене, должна была избавить девочку от последующих мучений, когда кровь, разгоняясь под воздействием внешнего тепла, начинает всей силой пробивать себе ту привычную дорогу, по которой она с самого рождения привыкла бегать.

Теперь же, натыкаясь на внезапно возникшие преграды в почти насквозь промерзших капиллярах, кровь вынуждена долбить эту стену со всей ей данной природой мощью, принося своему хозяину нестерпимые страдания.

От невыносимой боли девочка закричала, голова дернулась вперед, увлекая за собой и туловище, но сильные руки женщины легко удержали на табуреточке хрупкое девичье тело.

- Потерпи, миленькая, потерпи, дорогая,  - не то успокаивая девочку, не то подбадривая себя, молвила женщина. - Пусть будет тебе больно три минуты, чем потом страдать всю жизнь.

С этими словами она  начала энергично массажировать Верины ноги. Движения ее рук становились все активнее, а сильные пальцы чуть ли не насквозь прокалывали нежную детскую кожу, которая с каждым ее прикосновением становилась все краснее и краснее.

Вера, которую при каждом движении проворных рук Лены качало из стороны в сторону, медленно открыла глаза.

Ее все еще бессмысленный взгляд начал судорожно цепляться за незнакомые предметы.

Вот печка, отбеленная гашеной известкой и прорезанная изломанными линиями от вьюшки почти до самого основания, как бы напоминающая хозяину, что почти восемнадцать лет служит она верой и правдой, бережно сохраняя все эти годы тепло человеческих рук  и сгораемых в жерле дров, и что этим летом  ей пора на заслуженный отдых.

Вот стол, на котором в керосиновой лампе без колбы с треском горит пропитанная тесьма, при каждом движении воздуха выплевывая из своего чрева густой черный дым и отбрасывая причудливые тени, как бы давая понять, что и она нуждается в защите в виде какой-нибудь стеклянной колбочки.

Вот кровать, странно дрыгающаяся и урчащая и от того напоминающая тарантаску, когда она, подпрыгивая на каждой кочке, скрежещет и стонет от несмазанных колес и рессор.

До ее сознания, откуда-то издалека, начал медленно доходить весь ужас ночи. И чем яснее становилось ее сознание, тем страшнее казалась действительность: эти обезумевшие глаза пьяного отца, этот зловещий оскал его губ, этот грохот посуды, этот душераздирающий, леденящий кровь крик мамы...

Беззащитное детское тельце содрогнулось в конвульсиях.

Нещадно заколотил озноб.

То был страх не только за свою жизнь, но и за жизнь братьев, которые вместе с  ней пережили весь этот ужас.

Эта морозная декабрьская ночь, острой бритвой отрезавшая детство и бросившая их в жестокую взрослую жизнь, крепко осядет в подсознании каждого из них, а жестокие нравственные страдания, которые им пришлось пережить за свою совсем короткую жизнь, оставят в их душах глубокие шрамы, рассосать которые не смогут ни время, ни многочисленные переезды, ни социальное положение, ни даже старость.

Страшная картина так зримо нарисовалась перед глазами Веры, что ком подступил к горлу и как после сильной грозы, когда бурно стекающие со всех сторон ручьи сливаются в один мощный поток и с треском прорывают плотину, девочка всхлипнула, сначала робко и осторожно, потом чуть громче, пока не разрыдалась неистово, отчаянно, оглушительно. И в этом плаче ее худое тело бешено затряслось и свалилось на пол.

- Ах, ты моя девочка, - горько запричитала Лена, поднимая Веру с пола и прижимая к себе. - Поплачь, милая, поплачь,  легче станет на душе.

- Ну за что же нам такое наказание, тетя Лена, за что-о-о? В чем мы виноваты? В чем мы прогневали господа Бога? За что нам такие муки?

Вера в бессильном отчаянии разрыдалась еще громче. Слезы ручьем катились по зарумянившимся щекам, оставляя видные даже при таком тусклом свете следы. Вместе с ней заплакала и Лена.

И этот плач взрослой женщины, и это детское причитание, казалось, выплеснули наружу всю ту вековую боль женской доли, когда мужчины, волей или неволей, осознанно или делая это мимоходом, наносят им ту душевную рану, которая со временем хоть и зарубцовывается и затягивается, но никогда не рассасывается, а передается с кровью и молоком матери из поколения в поколение, чтобы потом, через года и века, вновь отозваться в сердцах дочерей и внучек, правнучек и праправнучек невыносимой болью тяжкой участи прекрасной половины человечества.

- А-а-а-а..., - вдруг донеслось до женского уха жалобный стон, заставив Лену буквально вскочить на ноги.

Этот отчаянный детский крик вернул к действительности и Веру. Она хотела было уже встать на ноги, чтобы помочь братикам, но жуткая боль дернула ее назад и усадила на табуретку.

- Сейчас, миленькие, сейчас, - в мгновение ока подбежав к кровати ЛенаЮ пытаясь успокоить детей. 

Осторожно, но все же очень проворно она взяла на руки Гену и, посадив мальчика между коленок, надела на свои руки рукавицы из кроличьей шерсти и начала сначала медленно и осторожно, а потом все быстрее и решительнее растирать ими сначала одну, а потом уже  и другую ногу мальчугана.

Для нее было очевидно, что если она не сумеет разогнать загустевшую на морозе кровь,  то капилляры и вены, доступ кислорода к которым преградили образовавшиеся невидимые невооруженным глазом ледяные  торосы, скоро безжизненно обмякнут и причинят мальчику невыносимую боль и страдание.

Потому-то она старательно и терпеливо терла и мяла тоненькие ножки, пока не появилась первая краснота.

- Ну, слава Богу, - с облегчением вздохнула она, увидев покрасневшую, наконец, кожу, и, изможденная и усталая, на минутку прислонилась к стене.

Переведя дух, она лишь слегка успела притронуться к Генкиным ножкам, как это легкое прикосновение отозвалось пронзительным криком мальчишки и вонзилось в ее сердце острой болью, парализовав на время разум и волю.

И тут только она поняла, откуда появилась эта краснота: от усиленного трения кожа на ногах стерлась, свисла рваными лохмотьями, а капельки крови, будто мелкие бусинки переспелой морошки, гроздьями застыли на стершейся детской кожице.

- За что же мне такое наказание, Боженька ты мой, за что? Разве я виновата в том, что они так замерзли? – запричитала она от бессилия.

Слезы крупными каплями стекали по ее разгоряченному лицу, но женщина будто и не замечала их.

- Боже, если есть ты на свете, спаси и сохрани детей этих от недугов и болезней, огради их от всяких напастей.

От бессилия и отчаяния Лена громко разрыдалась.

В унисон ее рыданию заплакала и Вера. 

Через мгновение рыдали уже все: Лена - от отчаяния, Вера - от свалившегося на нее и братьев горя, Генка - от распирающего изнутри непонятной боли в ногах, Сережка - от бившего озноба, а маленький Петя - из чувства общей солидарности.

- Что же делать, что же дела-а-а-ть? – Лена металась из угла в угол, лихорадочно ища выход из создавшегося отчаянного положения.

- Надо же бежать к Клавдии Николаевне, она-то точно поможет, - вдруг осенило ее.

Безмолвная луна с удивлением стала наблюдать, как, спотыкаясь и падая, на ходу одевая фуфайку, небрежно накидывая на голову пуховый платок, в валенках на голые ноги бежит по скрипучему снегу женщина, что-то бормоча себе под нос. Казалось, она не замечает ни жгучего мороза, который колючими иголками пытается вонзиться во все неприкрытые одеждой места, ни узкой колеи саней, по которой так неудобно бежать и в которой нет, нет, да и проскользнет нога, ни безмолвной тишины сладко спящей деревенской улицы.

Пробежав мимо трех домов, женщина замедлила бег и почти перешла на шаг. Она почувствовала, как сперло дыхание, а морозный воздух обжег горло. Растрепанные волосы слиплись на лбу, по лицу большими каплями катился пот, из рта столбом валил пар. Машинально поправив волосы, она смахнула пот, и в отчаянной надежде спасти детей снова побежала.

Клавдия Николаевна Смелова, деревенский фельдшер, жила через шесть домов, но дорога к ней Лене показалась нескончаемо долгой.

Вот, наконец-то, и знакомый дом с мощными вековыми соснами в тринадцать венцов.

В другое время Лена, может быть, и обратила внимание, как деревенские плотники умело обтесали и аккуратно подогнали бревна,  плотно забив между ними мох, который за многие годы не смогли растрепать ни сильные порывистые  ветры, внезапно налетающие со всех сторон, ни осенние дожди, косо бьющие мощными струями по стенам, ни мыши, прогрызающие даже толстые доски в амбаре в желании сожрать исходящий оттуда ароматный запах зерна.

Приземисто расположившись в пять метров в одну сторону и в семь - в другую, нахлобучив на себя сверху крышу, покрытую столь редкостными в этих местах листами оцинкованного железа, дом всем видом своим будто хотел сказать, что здесь живет деловой хозяин, привыкший делать все основательно и крепко.

Вплотную к дому был вкопан трехвековой столб из дуба, уверенно державший на своих плечах, как и четыре его кряжистых и могучих собрата, гладко выструганные слеги, к которым были прибиты неокрашенные доски.

Это могучий лесной великан, по воле деревенских мужиков закончивший свой славный путь в лесной чаще, всем своим величественным видом даже сейчас демонстрировал неимоверную стойкость, выносливость и несгибаемость характера: мощные удары кувалды, которые четыре года назад уверенно загнали в свежевыструганный ствол острое жало толстого гвоздя, конец которого был согнут в кольцо и в это кольцо просунуто еще одно кольцо, к которому то и дело привязывали лошадей, ему казалось  детской забавой перед теми суровыми прихотями природы, которые выпали на его долю за многовековую жизнь.

Его братья, такие же кряжистые и могучие, без труда держали высокие ворота, через которые зимой сновали сани, доверху груженные соломой или мешками зерна, а летом скрипели телеги с сеном или дровами.

От коренастого дуба рядом с домом, под прямым углом, с ровно обрезанными штакетниками, метра на четыре на улицу пузом выпирал палисадник, который каждое лето радовал глаз самыми разными цветами: пунцовыми маками, над распустившимися кроваво-пурпурными бутонами которых то и дело шныряли проворные пчелы, не спеша зависали мохнатые шмели, тесно кучковалась мошкара; благоухающей мальвой, которая раскидывалась ввысь разными сортами, среди которых по-королевски  выделялся куст, закрывавший все окно плотными лепестками, насыщенных густой белой, как черемуха в пору цветения, краской, беззастенчиво теснящий свою колокольчатую родственницу с разбегающимися и расширяющимися от венчиков полосками розовато-белых разводов, которая, в свою очередь, упиралась в другую родственницу, пытавшуюся робко отбиться своими нежными, еще нераспустившимися внизу стебля бутонами с сочными, багровыми головками, при утренней росе блестевшими всеми красками радуги и оттого казавшимися еще более яркими; напыщенными пионами, склонявшими надменные головы только перед солнцем и следовавшими за ним с самого рассвета до позднего вечера разворотом всего своего цветущего организма, когда последние лучи солнца, пробившись сквозь едва заметные щели лесной чащи, которая в метрах ста мощными стволами и коронами встала на защиту деревни, нет-нет, да и сверкали прощальным блеском,  будто отдавали им прощальный поцелуй; важными гладиолусами, взметнувшими свои стрелы почти до карниза дома, и оттуда, свысока, глядевшие на всех обитателей сада с чувством переполненной гордости, ибо только им в первый сентябрьский денек выпадала миссия почетного шествования  в школу через всю деревню, когда так хотелось крикнуть: «Эй, все, смотрите сюда, это только нас так бережно и нежно несут на торжество, ибо мы самые аристократичные и благородные!!!».

Теперь же от этой летней красоты не осталось и следа - палисадник был укрыт толстым пушистым слоем снега. Но перед воротами - от забора палисадника до сруба бани – снег был аккуратно вычищен, сложен и плотно утрамбован.

Чуть не упав на калитку, Лена перевела дух и изо всех сил принялась колотить в дверь.

-  Клавдия Николаевна-а-а, Клавдия Николаевна-а-а! - закричала она. – Проснитесь же Вы, беда у нас, бед…

Она поперхнулась и осеклась, и крик получился каким-то удивительно тихим и хриплым, будто звенящий мороз на полуслове проглотил ее голос.

Женщина наклонила голову, осторожно через платок глотнула воздух и что есть силы закричала:

- Клавдия Николаевна-а-а! Пашкины дети гибнут, вставайте!

И тут только она вспомнила, что дом Клавдии Николаевны оборудован электрическим звонком, первым и единственным в деревне, и Лена вдавила палец в кнопку, отпуская и нажимая ее, то и дело сопровождая каждый тычок напряжением голосовых связок.

- Клавдия Николаевна-а-а! Клавдия Николаевна-а-а!

Клавдия Николаевна, женщина средних лет, обладательница роскошных русых волос, которые волнистыми прядями раскинулись по все еще стройной фигуре, разбуженная резкой трелью электрического звонка, сразу же узнала дрожащий от волнения и немного осипший от мороза голос.

Она с трудом растолкала мужа, растянувшегося в постели в замысловатой позе. Его правая нога, согнутая в колени, чуть не упиралась в подбородок, а левая, вытянутая, как струна, распирала бревенчатую стену рядом с печкой.

Во сне Епифан сладостно причмокивал и как-то странно улыбался, будто одновременно и радовался, и хитро прикидывал, а не дурачат ли его.

- Епифан, Епифан, - трясла Клава своего мужа. - У  Лены что-то стряслось, давай вставай.

Епифан с трудом открыл глаза, нехотя поднял голову и как-то затороможенно, медленно свесил ноги с кровати.

Его нечесаные волосы, в которых то там, то здесь торчали крошечные стебельки соломы - следы его вечерней работы в хлеве - были похожи на копну сена, второпях заскирдованную перед приближающейся грозой, когда дорога каждая секунда и некогда думать о красоте и эстетике.

- Принеси попить, - хрипло шамкнул Епифан еле шевелящимися губами.

После вчерашнего застолья с Николаем, соседом и закадычным другом детства, с которым они засиделись допоздна, голова его раскалывалась и в минуту пробуждения сразу же навалилась страшная жажда.

- На, держи, горе ты луковое, - протянула Клава мужу ковш воды. - Ну, ладно, я побежала к Лене, что-то там у них стряслось, беда какая-то, а ты давай одевайся, да приведи себя в порядок.

Клавдия, знавшая по опыту, что деревенский люд, приученный стойко переносить невзгоды жизни, не будет обращаться к ней за помощью по пустякам, быстро натянула шерстяные носки, валенки, проворно влезла в вязанную шерстяную кофту и привычным движением открыла чемодан с медикаментами и инструментами, чтобы удостовериться, все ли на месте: бинты и вата мягко поглотили голубоватый свет ярко светящей луны, скальпель мгновенно отбросил искрящиеся лучи, холодно звякнули склянки и колбочки с лекарствами. 

Наспех одетое драповое пальто с подстежкой, и вот Клавдия уже не улице, где мороз, весело заигрывая с Леной, успел изрядно ее потрепать. Голые коленки, второпях забывшие облачиться в теплые гамаши, покраснели и потихоньку теряли привычную подвижность. Капли пота, еще недавно струйкой сбегавшие по лицу, успели высохнуть, оставив лишь едва заметные глазу тонкие серебристые ниточки инея, затканные в причудливые тропиночки. 

Пританцовывая на месте и хлопая валенками друг о друга, Лена всеми мыслями была уже дома и, взяв Клавдию за руку, не останавливаясь, на бегу вкратце рассказала о разыгравшейся трагедии, участниками которой невольно оказались четыре несчастных ребенка.

Детским плачем и иступленными криками от невыносимой боли приветствовал дом Лену и Клавдию Николаевну.

 Вера, заливаясь горючими слезами, от бессилия помочь своим маленьким братьям, уже в кровь искусала губы. Но она, казалось, не замечала этого и качала маленького Петеньку, завернутого в пуховый платок - вниз-вверх, влево-вправо, вниз-вверх, влево-вправо..
«А-а-а, а-а-а, а-а-а». – слетал с ее губ заунывный монотонный напев.

Сережа и Гена, скрючившись, головой укрылись пуховым  одеялом, пытаясь хоть как-то согреться теплом своего дыхания. Ни тепло, исходящее от еще не успевшей остыть печки, ни пуховое одеяло, ни старательные попытки Лены разогнать загустевшую кровь, не смогли согреть их замерзшие тела.

Клавдия Николаевна быстро сбросила с себя верхнюю одежду и как была в валенках, так в них и прошла к кровати.

При свете керосиновой лампы и луны она стала осматривать детишек, которые, все, как один, еще отогревшимися руками обхватили прижатые к груди коленки, которые почти упирались в подбородок, и дрожали – неистово, нервно, так, что колыхалось одеяло.

Внимательно исследовав Сережу, она велела приготовить горячий чай и, не мешкая ни минуты, открыла аптечку, быстро достала пузырек пеницилина и сделала укол.

При виде же Генкиных ног Клавдия Николаевна невольно охнула. Для нее было ясно, что первой медицинской помощью здесь не обойтись.

Сделав обезболивающий укол, она повернулась к Лене:

- Надо срочно везти его в больницу.

Пока сельский фельдшер складывала аптечку, Лена натянула шерстяные вязаные гамаши и достала с печки варежки.

- Я тогда побежала на ферму, там мой Веня сегодня дежурит.

Ферма колхоза «Красный фронтовик» почти с полутысячей коров находилась в полутора километрах от деревни. Снежная колея, ведущая к ней,  была хорошо накатана и утоптана и добежать до нее в обычные дни было сущим пустяком, однако волнение и беспокойство будто отняли силы, и Лена второпях нет-нет, да спотыкалась о свои ноги и падала в снег. От быстрого бега горячий пар валил изо рта столбом, а  морозный воздух начал щекотать горло. 

Одним махом преодолев замерзшую речку, Лена вбежала на горку и увидела мерцающие огоньки колхозной фермы. Ее обветшалая крыша, еще в годы Великой Отечественной войны наспех приколоченная женскими руками нетесаными досками,  плохо держала тепло, и тоненькие струйки пара весело и задорно покидали свое уютное лежбище.

Сюда бы крепкие мужские руки! Но война никого не обошла стороной, и «Красный фронтовик», получивший свое название буквально через год после выстраданной победы, так и не дождался большей части своих сыновей, ушедших на фронт. Но матери и жены, братья и сестры, бабушки и дедушки все еще верили, что  придет тот день, когда в окошко постучит их любимый человек и скажет «Здравствуйте, мои дорогие, вот и я!».

Не останавливаясь ни на секунду, уставшая женщина побежала дальше, но у нее снова перехватило дыхание, так что ей пришлось перейти на шаг.

Вконец измученная, Лена  буквально доплелась до сторожки, прислонилась к косяку и обессилено толкнула дверь. Скрипя и издавая скрежет, дверь медленно и лениво открылась, и изнеможенная женщина  шагнула в темноту.

Маленькая сторожка с низким потолком, так что человек чуть выше среднего роста непременно должен был наклониться, дабы не чиркнуть макушкой о плохо струганные доски, вмещал в себя крепко сбитые узкие длинные нары, застеленные матрасом из кошмы, который осенью был туго набит свежей соломой, а теперь же больше походил на бархан пустыни Гоби с холмами и проплешинами, чем на удобную для отдыха постель.

Нары хотя и были довольно узкими, но занимали почти все пространство от двери до противоположенной  стены, и на них запросто могли бы растянуться два невысоких человека.

Изголовье представляло собой подушку из нескольких аккуратно сложенных поленьев, покрытых все тем же матрасом из соломы и накинутой сверху разодранной чуть ли не в клочья фуфайкой.

Низенький стол, на котором гордо разместились двухлитровый бидон с недоеденным супом, четвертушка черствого домашнего хлеба и прокопченная эмалированная литровая зеленая кружка, всем своим видом напоминавшая, что она не один год верой и правдой служит не только для пития воды, молока, кваса или самогона, но зачастую заменяет горшки и кастрюли для варки  каши и супа.

И этот стол, на совесть прибитый деревянными гвоздями к огромному пеньку, заносчиво перегородил сторожку, выпирая на середину комнаты на целую доску. Разместившись как раз слева от двери, впритык упираясь в нары, так что при желании мог легко превратиться в их продолжение, стол зачастую выполнял и обязанности стула.

В дальнем углу справа разместилась печка, тепло которой разморило хозяина обители, отчего тот сладостно причмокивал во сне.

Морозный воздух, в одно мгновение сломав сопротивление тепла, ворвался в сторожку и вместе с собой занес туда и Лену.

Сделав пару шагов вглубь комнаты, она сильно стукнулась коленом об угол низенького стола, охнула от боли  и из ее глаз невольно брызнули слезы.

Потирая ушибленное колено, Лена села на злосчастный стол, чтобы услышать хриплый спросонья голос мужа:

- Кто тут?

- Да я это, Веня.  Вставай быстрее, беда.

- Что случилось-то, уж не дом ли сгорел? - не на шутку встревожился Веня. - Да говори же ты скорее, что у тебя там еще стряслось.

В одно мгновенье его сильное тело оторвалось от нар и от былого сна, казалось, не осталось и следа.

- Паша снова напился и устроил дома дебош. Ребятишки-то - Вера, Сережка, Генка и Петька - со страху на улицу в чем спали выскочили и чуть было не примерзли. Совсем худо Генке, кажется, обе ноги отморозил. Я к Клавдии Николаевне сбегала, она сейчас дома у нас хлопочет, сказала, что Генку надо срочно в райбольницу везти.

- Может, все обойдется, - со слабой надеждой посмотрел на жену Веня. - В прошлый раз тоже так же было и ничего, Бог миловал, все обошлось.

- Ну, в прошлый раз мороз-то не был таким трескучим, да и недолго они тогда на улице-то были. А сегодня просто беда, у Генки ноги задубели так, что кожа лоскутами уже отваливается.

Она хотела было продолжить свой рассказ, тем более что в ее сознании,  словно наяву, промелькнули замерзшие и заплаканные дети - слезы сами собой покатились по ее щекам, но Лена решительно взяла себя в руки.

- Да что ты стоишь, как чумной и шлепаешь губами?! - смахнула она тыльной стороной ладони слезы. – Надевай валенки, да побыстрее и запрягай лошадь, - прикрикнула Лена на мужа. – Что тут рассусоливать-то, спасать надо детей.

Женщина одним махом рванула дверь сторожки и метнулась к хлеву.

Только-только Лена закрыла за собой дверцу, как следом за ней прибежал и Веня, снял со стены хомут, вскинул его на плечо и прыткими шагами направился к Савраске, единственной кобыле на ферме. Лошадка, сытая и довольная, дремала, и на окрик Вени даже не шелохнулась.

- А ну вставай, лежебока, не то я тебя быстренько взгрею, - не то шутя, не то всерьез погрозил уздечкой Веня.

Неторопливо и без особого желания Савраска лениво поднялась на ноги, как будто предчувствовала, что сейчас ей придется покинуть теплый хлев и помчаться по морозу навстречу неизвестности, недовольно фыркнула, отряхнулась и послушно наклонила голову для хомута.

(Продолжение следует...)