несчастье

Карьера Дмитрия Пименова, частного психотерапевта с безупречной репутацией, подверглась страшной угрозе: он влюбился в пациентку. Такое необходимо подавлять в зародыше, и как настоящему профи немедленно передать полюбившегося пациента коллеге, но Дима не смог. Или не захотел. А на данном этапе симптомы были так глубоки и широки, что перед страхом не увидеть ЕЕ меркло все.

За свою тридцатишестилетнюю жизнь Пименов не был избалован любовью.
То есть сам он любил людей, сопереживал их горю, и все, что касалось людей  и отношений между ними, было ему интересно. Хотел помочь им стать хоть на толику счастливее. Желание, часто возникающее у людей недоласканных, недолюбленных, хотящих себе того же, что сами щедро раздают. 

Но вот добывать любовь из других человеческих существ ему удавалось с большим трудом. Мама не научила, а природного дара, видать, не было.

Мама в его жизни присутствовала, как казалось Дмитрию, по долговым обязательствам. Из садика его всегда забирали последним. По выходным и праздникам частенько подбрасывали самым различным (близко и не очень) маминым знакомым. Воспитательницы громко возмущались, мама напоминала им, что их рабочий день длится до 19-00.

Дома сосиски, или что еще хуже – мамина стряпня. Знакомые тоже были разные…
Мама боялась, что из Димы вырастет маменькин сынок. Хотя заласкать его маме было нечем, отсутствовал такой прибор в ее душе. Поэтому мама неумело играла роль отца, совсем упустив материнскую партию.

Отдушиной было лето. Обессилевшая за долгие девять месяцев борьбы с нехваткой денег и личной неустроенностью, мама радостно отдавала сына родителям на «чистый» воздух. Шахтерский поселок, где женщины сушили белье дома, потому что на улице оно приобретало серый оттенок от поселившейся в воздухе угольной пыли, по маминым представлениям, считался чистым.  Отдушиной было то, что  Дима выезжал из их квартиры, где не то, чтобы жить, стоять  было негде!

Комната 13 квадратных метров. Здесь – мамин диван, Димина кровать, мамин рабочий стол с тумбочкой, типичный. Четыре  стеллажа с книгами (один служит перегородкой между Диминым и маминым пространством). И еще пианино. Мама перед мединститутом окончила музыкальное училище. Проходишь по комнате, словно по тропкам между скалами.

Дима честно учился прощать ее на семинарах зарубежных психотерапевтов. И всегда хотел, чтобы она стала красивою. В детстве нестерпимо, а повзрослев -  меньше.

Жизнь на угольном воздухе была вольготней, просторней, но психологически напряженной. Волей случая, а точнее по собственной удали, дед – чистокровный еврей – вынужден был жениться на гойке. Он пошутил – она надулась, в смысле – забеременела. Все это происходило в те далекие времена, когда за такую удаль могли и из партии погнать. Тогда карьера – минус.  Дед женился. Его родня окаменела, да так и не оттаяла окончательно. То есть к деду чуть помягчела, а к Анне, Диминой бабушке, повернулась крепкими налитыми задами. Анна из благодарности к дедову поступку (Димин отец такого благородства миру не явил) сносила такое отношение к себе. Дед добавлял. Он родился в Украине и умел, в своем презрении к русской бабушке, совмещать в себе украинца и еврея одновременно.
- Что ты квохчешь, глупая кацапка, - часто говорил он, - Ты - дурка и ничего себе не понимаешь.

И праздники были отдельные. Гости бабушки были шумные, радостно ели, много пили. Потом пели. Иногда выясняли отношения. Вокруг них было весело.

На дедовы праздники все приходили чинно. Много ели, пили меньше, но как-то очень недружно.  Ножки столов подкашивались от обилия блюд, а над столом – как все плохо, и когда же мы будем уезжать. Все плохо – лейтмотив. Когда уехали все, кто хотел, в телефоне со всех сторон света стоны звучали те же.

Еще Дима не любил это нарочитое, как ему казалось, коверканье дедом  языка. «Почем стоит ваше мьясо»; «расскажи мне за этот случай подробностей»; «Сема, щоб я сдох, как рад тебя видеть».

 На рынке дед выглядел глупым и наглым одновременно. Дима страдал. Слова за лето цеплялись как репейник, засоряя речь и выпрыгивая в самый неподходящий момент.  Мама одергивала.  В классе издевались.

Словом, Диме казалось, что любила его только бабушка, но так робко и вяло, что не могла утолить  детскую, огромную и требовательную, жажду любви, любви, что согревает и питает  долгие-долгие годы.

***

Объект Диминой срасти Любовь Игоревна (да какой  там «Игоревна», - Любочка,  Любонька, как давно уже про себя звал ее Дима!) – миловидная, с доверчивым ласковым взглядом, страдала психологическим бесплодием. То есть все ресурсы, все аппараты и агрегаты в организме и  Любы и мужа ее работали исправно, но чуда зачатия не происходило.
Сегодня она вышла от терапевта в каком-то неясном и непривычном для ее светлой души волнении. Ей вдруг показалось, что в самое ближайшее время она сможет забеременеть,  и эта мысль испугала ее. Повинуясь сильному, но явно не мозговому импульсу (ведь они с мужем так хотели маленького!), Люба зашла в аптеку и купила противозачаточные таблетки, которые принимала в первый год замужества.

Дима

Димина размеренная жизнь изменилась. На первый взгляд было все по-прежнему. Дом, работа,  немного спорта, друзья, любимые книги. А с другой стороны – регулярные эротические сны,  ночные и утренние поллюции и Люба, Люба, Люба -  везде и всюду.
Он осунулся, приобрел мечтательно глупое выражение лица, забывал покупки  и сдачу в магазинах,  забывал поесть, заправить машину, стал опаздывать на приемы, нагрубил своей секретарше и начал вдруг писать четверостишья любовно-эротического содержания и пририсовывать к ним очаровательные женские головки…

Люба

Теперь, в свете новых знаний, полученных на сеансах этого удивительного Дмитрия, история собственной  любви и замужества казалась Любе  тривиальной и неинтересной.
Молодая бухгалтерша и шеф-подранок. Как пошло он развелся с женой! Она разбомбила его бизнес, оттяпала большую часть денег, походя, разбила сердце и удалилась в эмиграцию с финансовым директором.

 Шеф Андрей Семенович, пережив короткий период недоверия ко всем женщинам, утонул (прости, Господи, как банально!) в Любочкиных глазах! А еще, от Любиного голоса у него наступал покой в душе.
И теперь, даже вопреки назначениям доктора не спать каждый день, он все время домогается ее. Нельзя пройти мимо – то руку в трусики запустит, а то погладит так, что Любе никак не сдержаться: вспыхнет вся и ответит на ласку. Никакой душевности – одна, хоть и приятная, но физиология!

А как он ее слушает, в пол-уха, порой снисходительно. А эта его фраза: «Не мучь мозог. Ты девочка, и должна хотеть новые туфли и шоколадку.  Остальное предоставь мне».
А Дмитрий Яковлевич видит во мне личность, со всеми моими переживаниями. Чувствами моими интересуется, и не пытается украдкой читать или смотреть в экран, когда я долго говорю. Он – весь внимание! Он единственный на свете человек, который хотя бы пытается меня понять и ему, единственному, это удается.

А Андрей? Полнеть начал, а чай!? Как он пьет чай! «Сербает»,  аж на балконе слышно. Помешает сахар и обязательно ложечку оближет.

-Стоп! – сказала себе Люба. – Это что же я делаю сейчас? Где-то, где-то это уже было…
Точно! Только вчера она от скуки взяла в руки книжку Чехова и прочла рассказ. Как же его название? Там героиня, Софья Петровна, кажется, вспоминала, как Каренина, когда разлюбила мужа, заметила, какие у него противные уши. А сама героиня… Как же там? А,  точно, вроде того, что «я люблю его и уважаю, но … зачем он так противно жует!»

- Несчастья себе, Любочка,  хочешь? – шептало изнутри.

- Да, верно! Рассказ «Несчастье» назывался. И мужа героини Андреем звали!
- Мамочки, мамочки, Господи, Господи, - все повторяла и повторяла себе Люба и поняла, что нечем  ее себя утешить.

Люба и Дима

Дима брел по супермаркету. В доме не было еды, ее нужно купить. Он рассеянно бросал в телегу единицы этой самой еды, и думал о Любе.

К мукам любовным прибавились профессиональные.  Сегодняшний прием пациентов убедил его в том, что необходимо принимать  меры по спасению. Кого спасать? Себя лучше убить, так будут спасены люди.  Они что-то рассказывают, им, вероятно, плохо, но все, что Дмитрий чувствует по отношению  к  страждущим – досада. Досада, что они мешают думать о ней!
 
А разве он помогает Любочке? Нет. Он сидит и пожирает ее части тела, почти не вникая в суть разговора, и каждый раз удивляется, что она остается целой, с неотожранными кусками лица, бедер, грудей, ягодиц.

Дима-профессионал – сгорает со стыда, Дима-человек не желал ничего менять.

-Я влюблен, - говорил он себе, но что-то скребло на душе.
Отзывалось чеховское: «Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть».

«Каким быть?» - свербело в голове.

- Здравствуйте, Дмитрий  Яковлевич! – послышался  голос, от которого душа его пела. Банка консервированного чего-то-там с грохотом вывалилась из ослабевших рук.
- Любочка, -  выдохнул он. – Вы? Здесь? Как я рад, как рад! А я вот за продуктами…
- О, Вы молодец. А я просто брожу по магазину. Мне здешний порядок на полках помогает мысли выравнивать.
- Как интересно. А давайте я Вас на машине покатаю, погода хорошая. Я так «выравниваю» свои мысли.

Дима понял, что это его шанс. Сейчас он положит конец своим многонедельным мучениям. Он решил – да-да, нет-нет.

 Они мчались в сторону аэропорта. Дима знал по дороге укромное, приличное место, где можно было объясниться. Повод – столетний дуб. Правда, очень внушительный и было на что посмотреть. Почти без вранья.

- Этому дубу более ста лет, - пытаясь выровнять дыхание, с интонациями гида говорил он.
Люба положила руку на могучий ствол, нежно провела ладонью по шершавой коре. Дима, после некоторой борьбы с природной робостью,  накрыл ее своей ладонью. Дальше – как во сне.

Прикоснувшись к вожделенной ладони, Дима  ринулся  в атаку. Целовал, трогал все подряд,  поочередно забрасывал ноги на ее талию, мял, стонал, шептал что-то и лез, лез всем телом, всем, что двигалось и могло перемещаться к  заветному…

- Мамочки, мамочки, Господи, - плакала Люба и пыталась привести в чувство Диму.

В тот момент, когда Дима навис над ней, согнув ее до боли в пояснице, Любочка нащупала в траве камень и со всей силы, что еще оставалась у нее, ударила,  куда  Бог послал.

Светлые волосы,  верхняя часть лица и рубашка доктора были залиты кровью.  Нос приобрел какой-то синеватый оттенок, нижняя челюсть мелко-мелко дрожала. Правая рука, та, что так больно мяла Любочкину грудь, поскребя  по земле, застыла, будто сведенная судорогой…
Люба трясла, ставшее вдруг необыкновенно тяжелым тело и все причитала: « Мамочки, Господи…»

«Мамочки-и-и, Господи-и-и», - эхом звучало в тихой роще.

Люба  перестала трясти обмякшие плечи Димы, внимательно посмотрела на его лицо и закрыла двумя ладонями, словно пытаясь защитить от чего-то, остекленевшие Димины глаза.