Больно пошло и смешно

Трусики ваших ****ей чище моих историй.
Во влагалищах ваших жен теплее, чем в моей комнате.
Ваш абажур светит ярче солнца в моём городе.

Вчера мне позвонили из морга и попросили забрать тело Ивана Петровича. Патологоанатом рассказал мне, как этот старый алкаш выжег себе внутренности неразбавленным спиртом и захлебнулся в кровавой луже собственной рвоты. Я махнул рукой.
В нашем городе так принято. Если в течение двух часов не объявляются близкие родственники покойника, то специальная робот-машина в приёмной морга набирает случайный номер и просит позаботится о теле. Отказ уголовно наказуем.
...и я приехал. Расписался где нужно. Усадил Ивана Петровича в кресло рядом с водительским сидением, пристегнул и хлопнул дверцей. Что с ним делать я еще не придумал.
После того, как подписаны бумаги, я вправе распоряжаться трупом как угодно. Похоронить, бросить с моста, отвезти к таксидермисту и сделать веселое чучело.
Машина подпрыгивает на разбитом асфальте. Иван Петрович трясет заплывшей бесцветной головой.

Сегодня последний день зимы. Завтра всё закончится. Завтра снова захочется жить.

- Иван Петрович, - говорю, пытаясь объезжать злые кочки, - а Софьюшка не берет трубку. Вот уже зима почти закончилась, а ей насрать. Нашла, наверно, нового мужика и позабыла обо мне. Я всегда любил. И никогда не был любим. Что ж за напасть?

Иван Петрович молча кивает облезшей головой.
Я говорил:
- Знаешь, давно не читал книжек. Давно людей. Не выходил на улицу. Одиночество - опустошает, оно пожирает ресурсы, потрошит, вываливая в снег твои внутренности. В туалете закончилась бумага. В кошельке - деньги. Вот так приходит ****ец. Сначала в квартиру, потом в душу. Или наоборот...

Иван Петрович молча кивает головой.
- Знаешь, Вань. Никогда у меня не было такого понимающего приятеля, как ты. Вот с Семеном сядешь за бутылочкой водки поговорить душевно, а он и слова вставить не даёт. То про Любку свою брюхатую, то про политику, то про баб, которых упустил по молодости. А мою то душу тоже грузик отчаянья тянет. Хочется высказать накипевшее, а не можется. Как же быдлу сказать, что одиночество хуже любой брюхатой Любки. Когда в туалете не закрываешь. Когда боишься ночей, как бесплодная баба месячных. А они все равно приходят.

Город посерел. Клубочек света закатывался за горизонт. Я забросил тяжелый вздутый труп на плечи и вошел в подъезд.

- Меньше кушать нужно, Иван Петрович. Четвертый этаж как-никак. А я то не грузчик и не бодибилдер. Я ведь продавец-консультант, да еще и поэт по совместительству. Руками работать не умею. Головой да языком только.

Мы поднялись. Открыли дверь.
Я усадил на диван Ивана. Откусив фильтр, закурил сигарету.

- Знаешь, Софья ушла. Странно так. Семенова Любка, хоть и фригидная, говорит, что я лижу лучше всех друзей Семена. А Софьюшка ушла. Вряд ли конечно женщину может удержать только оральные ласки высшего качества. Но я ведь и как мужик был неплох. Пил мало. Не много требовал. **** хорошо. Что еще женщине нужно, Вань?

Труп молчал, неотрывно глядя пожелтевшими глазами в потолок. Он меня понимал. Жизнь то у него тоже тяжелая выдалась.
Я налил рюмку. Предложил. Иван Петрович промолчал.

- Что же ты как целка? Мертвый же уже - терять нечего, - сказал я и залил водку себе горло. Занюхнул рукавом. Тепло поплыло по сусекам костлявого тела.

Ночь размазалась по окну, как пьяная шалава по чужой кровати. Танцевали снежинки и падали на крыши машин. Софья снова не звонила. Но было плевать. Сегодня ночью я уже не был одинок. Пристроившись к Ивану Петровичу на диван, я целовал его сухие белые губы.