Клоун солнца

ПРОЛОГ

Летит, летит паутина, опутывая все серебристыми нитями, деревья стоят, как завороженные. Медленно, величаво течет река, струится, рябит на плесах, бежит к морю.
Вдоль реки бежит мальчик, лесная тропинка мелькает между высокими кленами, раз, раз — накатывает с шумом кровь к сердцу, раз, раз — стучат босые ступни о курящуюся пыль под ногами.
На дальнем берегу под багряно-желтыми кронами сидит на корточках мужик, курит, иногда привстает, чтобы проверить, хорошо ли натянута леска, щурится, закрываясь ладонью от солнца.
Длинные, размытые, янтарные тени деревьев плещутся в реке, наклонились чуть ивы, кое-где вспорхнет птица, или вдруг пролетит бабочка. Синева неба ясная, спокойная, ветер доносит из садов запах пахоты и напоённых солнцем плодов.
Лесная тропинка мелькает между деревьями, мелькает перед глазами…
Раз, раз — стучат ноги о прохладную пыль, горят ступни, раз, раз — перепрыгивает мальчик ветки и сухой валежник…
Вот он остановился, и, отдышавшись, присел на поваленный бурей ствол акации.
На мелководье, у самого берега, мальчик заметил уток-нырков, уточку и селезня, и рядом с ними целый выводок утят, которые отщипывали кусочки водорослей с длинных стеблей травы, иногда вдруг взлетали, пробуя силу крыльев, проносились несколько метров над рекой, и с радостным плеском приводнялись, окатывая друг друга брызгами; вот скользнул между камышами уж, охотясь за лягушками, которых там была тьма-тьмущая, бугристых, большелапых, буро-зеленых, пучеглазых, вот показалась над водой его острая голова с желтыми точками на затылке, и, извиваясь долгим телом, он стремительно поплыл дальше, распугивая утят.
Из-за реки подул ветер, зашелестел с сухим треском камыш, и пахнуло осенью, а мальчик все смотрел, как мальки ходят стайками у корней в прозрачной воде.
Вдалеке, на самой середине реки, всплеснул сом; это заметил и рыбак, он еще раз проверил, как натянута леска, и правильно ли установлены колокольчики на донке.
В глубине леса послышалось кукование «ку-ку, ку-ку», кукушка куковала долго, очень долго, несколько раз мальчик сбивался со счета, и, подумав, что, наверняка, это к его долгой жизни, улыбнулся.
А тем временем мама-утка, выйдя на берег, чистила перышки своему малышу, а папа-селезень кружился в воде, зорко высматривая камышового кота, которые еще водились в плавнях.
Рыбак наконец поймал крупную рыбу и, довольный уловом, бросил ее в садок.
 Предзакатное солнце золотило верхушки деревьев, рядом, на цветах кашки, важный шмель деловито зарывался в пыльцу, отпугивая берущих вечернюю взятку пчел, и так ласково пригревало августовское солнце, и так мирно бархатисто гудели пчелы, что мальчик вновь заулыбался.
— Тим!
Неожиданно раздалось в тишине и сумраке леса.
Мальчик повернулся,  и долго всматривался в смутные тени между деревьями.
— Вот ты где?
Появилась из-за кустов, споткнувшись о колючую плеть ежевики, нескладная девочка-подросток.
Выгоревшие волосы у нее ерошил ветер.
— Вера? Ты что, следишь за мной?
Поднялся он, отряхивая шорты.
— Вот еще, — отвернулась она, покраснев. — Все ужинать собираются, а тебя все нет.
— А-а, ну идем… —  бросил он, равнодушно скользнув по ней взглядом, и побрел прямо через кустарник к лагерю, где уже разводили костры.
Девочка задумчиво смотрела ему вслед.
«Странно, почему мне так плохо и хорошо, когда я вижу его, и еще я все время думаю о нем, думаю постоянно, так, что аж ноет сердце».
Девочка смутилась, пытаясь разобраться в новых мыслях и чувствах, которые вдруг нахлынули на нее.
Ей хотелось поделиться хоть с кем-то своими переживаниями, но она так боялась, что над ней подсмеются.
Смахнув с лица серебристую паутину, она встряхнула короткими кудрями и решительно зашагала вслед за ним к стоянке.

Двухместные и четырехместные палатки стояли полукругом на поляне между кленами, под обрывом на легкой зыби покачивалась моторная лодка, байдарки лежали под обрывом, у самой реки.
Солнце закатывалось за холмы, которые розовели на горизонте, а потом вдруг последний луч погас, птичий щебет смолк, и сумрак стал прятаться под деревья.
Ребята уже давно натаскали хворост, разожгли костры, и разогревали жаркое в походных котелках.
Ночь опустилась на землю быстро и неожиданно, и лиц почти не было видно в темноте, но вот костры разгорелись сильнее, и тьма отступила.
Тим уселся возле костра, и тренер насыпал ему в миску целый половник жаркого, которое отдавало пряным дымком.
Переход в тот день был долгий, ребята проголодались и ели с удовольствием.
Все шутили, вспоминали школу, и говорили о том, что кончаются последние деньки, когда можно повеселиться.
Угли рассыпались, с тихим шорохом, потрескивали сучья и ветки.
Тим смотрел сквозь огонь на струящееся расплавленное олово реки, которая сияла в свете луны и звезд.
«Наверняка, это больше не повторится», — думал он, глядя на лица друзей в отблесках костра.

На рассвете река сверкала в оранжевых лучах солнца, и приходилось жмуриться, когда они на байдарках пересекали фарватер.
Весь день они шли против течения, тренер всячески подбадривал их, а иногда, обогнув группу на моторке, шел впереди на малом ходу, чтобы они могли отдохнуть, пристроившись на волне в отработке.
Когда солнце, перевалив экватор, зависло огненным красным шаром над противоположным лесистым берегом, они совсем выбились из сил, — и тогда вдали показался белый город, сверкая куполами Воскресенского собора.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Только под вечер Тимофей оказался во дворе, который прилегал к их дому; в деревянной беседке сидели мальчишки и играли в карты, он остановился возле березы, которую они посадили с отцом, и провел ладонью по гладкой коре дерева, мелкая листва зашелестела, и на асфальт полетело несколько желтых листьев.
Из-под детской горки навстречу ему выбежала, виляя хвостом, клокастая, стареющая собака Фимка, у которой слезились глаза и пожелтели зубы, но которая каждый год исправно одаривала мир потомством, — вот и сейчас за ней выкатилось несколько пушистых комочков, совсем недавно открывших глаза и увидевших мир; Тим часто их подкармливал, и поэтому ни Фимка, ни щенки его совсем не боялись, но Фимка привечала Тима не только за кормежку, но и по старой дружбе, помня еще то время, когда они вместе ночевали в деревянной горке (Тиму тогда было лет девять, а Фимке в три раза меньше). В ту осень ушел отец, и мама возвращалась с работы очень поздно, и сидела у окна, перебирая фотографии, и Тим однажды не выдержал ее молчания и не вернулся домой…
С радостным урчанием Фимка бросилась ему в ноги, он зажал ее умную морду между колен, потрепал бугристый загривок за ушами, и она от удовольствия мелко-мелко завиляла хвостом.
— Чего ты ее постоянно чешешь? У нее ж вон, какой лишай на спине!  — заметил, с ехидцей, проходя мимо, дядя Егор, охранник с автомобильной стоянки, которого задевало, что только к Тиму собака бросалась с такой искренней радостью.
— Это не лишай, а подпалины, — отозвался Тим, улыбаясь.
— Да-а, — протянул дядя Егор, — запаршивела, а когда-то была масть, даром что ли за ней до сих пор кобели гоняются, вон опять приплод принесла, — примирительно добавил он, вытирая затылок платком.
— Напомни матери, что пора платить за стоянку, — добавил он.
— Ладно, скажу.
Тим поднялся, оттолкнув Фимку, которая бежала за ним до самого дома, путаясь под ногами и преданно заглядывая в глаза.

***

Ведро с грохотом полетело в колодец, со звоном ударилось о воду, кувыркнулось, и, зачерпнув воды, замерло, мигая серебристыми звездами.
Утолив жажду, Тим поставил ведро на сруб и огляделся.
Теперь их дом со всех сторон, как подковой, окружали высотки.
Дом был необычный: цоколь был выложен из белого пильного камня, а стены первого и второго этажа — из красного кирпича, мансарда была выполнена по проекту отца, а плоская крыша с загнутыми краями напоминала китайскую пагоду.
Когда-то здесь стоял деревянный терем, который построил еще прадед Тима; на первом этаже в зале висела на стене его фотография, на которой он был в форме железнодорожника: худощавый, прямой, с открытым лицом и ясным взглядом чуть изумленных глаз.
Он помнил, как отец сказал однажды: «Хорошо было бы жить тогда и рисовать такие красивые лица».
На что бабушка, которая, по ее словам, пострадала от прежней власти, хоть и дослужилась до высоких чинов, отрезала:
— Вот и рисовал бы лагерников с красивыми лицами в Воркуте.
Отец не спорил, с бабой Шурой лучше было не связываться.
Она много такого рассказывала, во что Тим верил с трудом: уж слишком отличался мир, в котором жили его предки, от мира сегодняшнего.
Да, их дом всегда выделялся среди прочих, которые хозяева продали без сожалений, — а они свой отстояли.
Хотя, чего только не предпринимала строительная компания, чтобы завладеть им: и сваливала мусор у ворот, и перекрывала воду, и кипятила смолу с подветренной стороны, так что дым залетал в окна, но не тут-то было: бабушка, которая последние годы тихо грустила на пенсии, обретя новую цель в жизни, развила такую бурную деятельность, что им даже дали разрешение в мэрии на еще один водоотвод, чего не удавалось добиться и в лучшие времена, когда был жив дед Тима.
Дом возвышался над рекой, с тыльной стороны его к реке сбегал крутой склон, поросший кустарником, а из окон мансарды летом были видны желтые отмели, на которые набегала пенистая волна. Зимой, когда река замерзала, на ней колко искрился зеленоватый, как медь, лед. Вдаль, по правую руку тянулся парк, усаженный липами, каштанами, орехами, голубыми елями и тополями, а на горизонте виднелся речной порт.
Двор был огорожен высоким забором, с кирпичными фигурными столбами, украшенными барельефами; летом его укрывали раскидистые кроны фруктовых деревьев, но зимой, когда листва облетала, и замерзшие ветви звенели на холодном ветру, для жильцов верхних этажей весь двор был виден, как на ладони.
Сад за последние годы так разросся, что ветви деревьев свисали через забор, и соседская ребятня с удовольствием лакомилась яблоками и сливами.
Тим заметил, что пока он отсутствовал, сливы уже осыпались, но ветви яблонь упруго клонились к земле, отягощенные сочными, сладкими плодами; в лучах вечернего солнца ярко сияла роса на траве, а по углам двора тихо стояли высокие сосны, на которых круглый год трещали вокруг своих гнезд сороки.
Казалось, осень чуть дохнула, а деревья уже расцвели яркими красками.
«Как на картинах отца», — подумал Тимофей, вспомнив, что отец больше всего любил рисовать осень, находя особую прелесть в её огненно-рыжей красе.

— А-а, — вернулся!
Раздался за спиной возглас, и лязгнула железная калитка.
У входа стояла бабушка.
— Смотри, загорел как, а! Ну, чего улыбаешься, лучше бы помог бы…
Бабушка передала ему сумки, достала из ящика матерчатые перчатки, совок, и стала окучивать георгины, которые росли вдоль гравийной дорожки.
Шагая по хрустящему гравию, Тим подумал, что зря мама пригласила жить бабушку вместе с ними.

Бросив сумки с продуктами в зале, он поднялся в спальню; внимание его привлекла девочка, которая стояла на балконе соседней десятиэтажки.
В этот момент к подъезду с шумом и треском подъехал фургон с мебелью, сдал назад, и выворотил бордюр; из «Вольво», которое сопровождало фургон, хлопнув дверцей, выскочила женщина, в желтом сарафане, и накинулась на водителя:
— У тебя что повылазило! Боже, куда мы попали! — воскликнула она, озираясь по сторонам.
— Тоже мне царица-кикимора, — подумал Тим, но его внимание вновь привлекла девочка, которая, помахав рукой, крикнула с балкона: «Мама!»
Ей пришлось встать на цыпочки, чтобы опереться о перила высокой лоджии, а потом она вдруг развернулась, взмахнула рукой, и сделала шаг в сторону Тима, как балерина.
— Артистка, — усмехнулся он, приоткрыл больше окно, и тут вдруг до него донеслось пение.
Девочка пела английскую балладу. Голос ее отражался от высоких стен, как в рукотворном театре, где сводом служило небо, она так увлеклась пением, что совсем не замечала, что за ней наблюдают, улыбка не сходила с ее лица, и Тим почувствовал, что вот сейчас она уйдет, и волшебство кончится.
Только раз в жизни он испытал такое чувство, когда собирал с родителями в лесу грибы, и столкнулся с оленем. Он столкнулся с ним нос к носу, и олень и он сам не успели сперва осознать, что случилось, и замерли на мгновение, разглядывая друг друга, и Тим успел рассмотреть его бархатистый нос, и влажные подрагивающие губы, и ветвистые рога. Олень грациозно поднял голову, и мелко подрагивая кротким пушистым хвостом, прядал ушами, прислушиваясь к звукам, идущим из глубины леса, он его совсем не боялся, и продолжал спокойно жевать мох, который в изобилии рос в подлеске. На всю жизнь Тим запомнил этот «олений» взгляд, в нем не было испуга, или изумления, в нем была спокойная грация красоты, и чистота, и готовность к прыжку и полету.
Хрустнул рядом сучок.
«Тим, ты где?» — раздался тогда вблизи голос мамы, и олень, насторожившись, гордо, с достоинством шагнул в росистый туман.

Неожиданно девочка, продолжая петь, обернулась, на мгновение их взгляды встретились, а потом она резко оборвала пение, фыркнула, и вышла с балкона, громко хлопнув дверью.
Именно тогда он заметил у ворот Веру, она сделала ему знак рукой, чтобы он спустился.
« Ну, чего ей опять?» — удивился он.
— Выйди, дело есть! — позвала она, махнув рукой.
Они учились вместе с первого класса еще на микрорайоне, а потом в один год перевелись в новую школу, и Верка всегда была рядом, где они только вместе не лазили.
Конопушки весело прыгали у нее на лице, и выгоревшие волосы летом оттеняли загар, но больше ничего примечательного в ней не было, она была такая, как все девчонки, пожалуй, только не дулась так, как другие, и все время пропадала с мальчишками, а куклы – это было не для нее.
Тим привык к ней, и всегда относился к ней, как к чему-то обычному, постоянному, тому, что всегда рядом.
«Вера? А, Вера…» — небрежно отзывался он, когда кто-нибудь из приятелей спрашивал о ней.
Правда, за последний год кое-что изменилось, непонятно почему, но иногда он испытывал странное томление в ее присутствии, и это его и волновало и будоражило, и требовало какого-то выхода, но какого, он еще и сам не знал.

— Отец приехал, — произнесла Вера с придыханием, когда он спустился. — Подарок тебе привез.
— Какой подарок?
— Идем, сейчас сам увидишь.
Когда они ехали в лифте, Тим вдруг почувствовал, как его потянуло к ней, но девочка смотрела на него ясно открыто, ее глаза сияли, и волна притяжения вмиг его отпустила.
Лифт поднимался очень медленно, и они не проронили ни слова, каждый думая о своем.

— А, привет, переплетчик! — протянул ему руку отец Веры и приветливо улыбнулся.
Этот прозвище он ему дал за то, что мальчик однажды собрал у них  журналы «Вокруг света» и переплел в мастерской за свои деньги, и теперь «подшивка» стояла в гостиной на видном месте, за стеклом старинной горки из красного дерева.
В гостиной, под антресолями, в нишах стенки  были расставлены статуэтки, лежали всякие безделушки из цветного стекла и слоновой кости, скребки, наконечники копий, но все это, на взгляд Тима, не представляло особой ценности, за исключением, конечно, монет.
Но то, что отец Веры показал Тиму на этот раз, стоило потраченного времени: маска была редчайшая, сделана из  эбенового дерева, с особой раскраской. Это была ритуальная маска мага дождя, подобные маски находили французские исследователи в Судане, на границе Сахары.
— Откуда она у вас, дядя Андрей? — спросил Тим, рассматривая, как  завороженный маску.
— Выменял у одного вождя на патроны.
— На патроны?
— Ну, у них там гражданская война, и мы помогали повстанцам.
— А-а, — протянул Тим.
Он продолжал с интересом вертеть в руках маску, а потом вдруг попросил Веру: «Примерь, пожалуйста».
Она приложила маску к лицу, и сквозь прорези в маске блеснули ее глаза.
Только сейчас Тим впервые заметил, что глаза у нее изумрудного цвета с золотистыми крапинками на радужной оболочке. Выгоревшие, светло-русые, белые, как крыло голубя, волосы, изумруд глаз и пастельно-коричневые тона маски с яркими разводами золота и охры, — все это создавало удивительное впечатление.
Но самое замечательное было то, что ему показалось, будто маска вдруг ожила, исчезла её магическая суровость, её губы ожили и расплылись в полуулыбке.
Тим стряхнул с себя наваждение и восторженно протянул:
— Ве-ещь!
— Или? — подмигнул ему отец Веры. — Бери, дарю, тебе привез специально.
Вскоре они сидели уже на кухне, и Тим с удовольствием жевал шербет, пахлаву и рахат-лукум, слушая рассказы дяди Андрея о жизни в Африке, маска лежала у него на коленях, но почему-то перед внутренним взором у него была не белая пустыня с песками, шатрами и караванами, а новый образ Веры.
Неожиданно у него зазвонил мобильный телефон.
— Тимофей, ты где!? Завтра же первое сентября! — без предисловий начала мама.
— Да, да, сейчас иду, — сказал он, поднимаясь.
— Вера, завтра же в школу!
— Ой, точно! Я совсем забыла, — прикоснулась пальцами к вискам Вера.
— Заходи, здесь тебе всегда рады! – положил ему руку на плечо дядя Андрей, когда Тимофей обулся.
— Доченька, — нежно притянул он Веру за плечи, когда за Тимом захлопнулась дверь. — Какая ты у меня уже взрослая…я тебя так люблю!
— И я тебя, папа, — прижалась она к нему, ощущая покой и умиротворение.

***
— Явился, не запылился!
Услышал с порога Тим возглас бабушки, которая раскачивалась в кресле-качалке.
Она приподняла голову, и Тим заметил, что она вновь сделала себе клубничную маску.
Бабушка наотрез отказывалась стареть, одевалась с шиком, красила волосы хной, и, по ее словам, за ней приударяли еще вполне состоятельные мужчины.
Своими нарядами она затмевала даже маму, хотя сделать это было несложно, мама в последние годы перестала обращать внимание на себя, в офис ездила в одном и том же деловом костюме, а по городу, в магазин, или к приятелям — в простенькой блузке, джинсах и сандалиях.
Мама была задумчива, прежде они всегда проводили  последний вечер августа в семейном кругу, вместе с отцом; домработницу, тетю Настю отпускали, и готовили ужин сами, отец очень вкусно готовил мясо по-французски.
— Привет! — обронил Тим, заметив маму у плиты.
Повинуясь невольному порыву, он подошел к ней и поцеловал ее в щеку.
И та почувствовала в его робком поцелуе теплоту и нежность, и по привычке, сама поцеловала его сначала в затылок, а потом слева, за ухом, уткнувшись носом в рыжие вихры, которые пахли юношеским потом и морем, почему-то именно морем.
У него всегда, с раннего детства, волосы пахли морем: сначала тем особым, пронзительно-нежным запахом, которым пахнут волосики грудничков, а потом, лет с трёх, — именно характерным запахом йода, соли и водорослей.
— Привет, сынуля! Как ты загорел! — отодвинулась она.
Тим ловко закинул себе в рот кусок сухаря.
— Погоди, аппетит перебьешь… — улыбаясь, мама слегка оттолкнула его.
Потом, когда они сидели на веранде и пили чай в сумерках, слушая, как затихает пение птиц, Тим вновь заметил девочку на балконе соседнего дома: она повесила на веревку полотенце, привстав на цыпочки, и на мгновение задержалась, окинув взглядом двор, и Тим попытался представить, кто она, и сколько ей лет, но когда он думал о ней, у него все плыло перед глазами, и вытеснялось образом Веры в маске.
Это было странно, потому что он никогда прежде о Вере так много не думал.
И ужин, и весь вечер проходил спокойно и мирно, говорили мало, и каждый думал о своем.
Бабушка, искоса, с интересом поглядывая на него, удерживалась от замечаний.
Мама была молчалива, задумчиво потягивая  банановый ликер.
Но тень какого-то изменения уже коснулась их, впорхнула в их дом, как большая ночная бабочка, и, осыпая пыльцу с крыльев, начала носиться вокруг лампы.
На город давно опустились сумерки, но веранду по-прежнему освещала только одна лампа, и лица их постепенно таяли в полутьме, и они сидели тихо, не произнося ни слова, опасаясь спугнуть тишину.