Дальше в лес - больше дров

(Фрагмент автобиографической повести «Память – мой злой властелин»)

Осень 1943 г. Лесосплав.
 Длиннющий барак с двухэтажными нарами.
 Холод, голод, непосильный труд. У мамы начался фурункулёз. Ноги распухли и покрылись язвами. Бинты прилипают, всё гноится и кровоточит, но на работу гонят.
Сплавщики – полный интернационал: ссыльные русские, венгры, российские немцы, поляки, румыны, прибалты... И каждый с упоением и ностальгией вспоминает о своей сторонке. Это были  чудные предночные мгновения, когда мы мысленно уносились в ту, далекую и прекрасную жизнь.
После ледостава жизнь пошла еще «веселей» – нас погнали на лесоповал. Идем пешком, а лёд под ногами «колыхается». Страха нет, лишь отупение.
Делянки далеко в тайге. Под пилу в основном идёт красавец-кедр. Работают лучком – это пила такая, на лук похожая, где вместо тетивы – тонкое, острое металлическое полотно. Условия те же: барак, сушилка, кухня.
 Работают в основном мужики из ссыльных раскулаченных: их на фронт не берут, да бабы молодые.
На нашей делянке таких голодранцев, как мы, больше  нет.
 Работа тяжелая, еды катастрофически не хватает. Остальным хоть из дома что-то привозят, а у нас начинается дистрофия.
Как-то, в один из вечеров папа решается-таки достать скрипку (между прочим, хорошего мастера инструмент) и помузицировать своими огрубевшими, полу-отмороженными пальцами. Его слушают, занимаясь своими делами, причём почти вслепую: камелёк всего один, и света дает очень мало.
В поставленную кем-то перед отцом на общем длинном, грубо сколоченном столе миску вальщики, бочком проходя, как бы стесняясь, кладут что-то съестное. Мы взяли и поели. Ох, как тяжело было, особенно в первый раз, перешагнуть через моральный барьер, но... голод – не тетка.
 В один из редких выходных (банных) дней исчез Гоша-Москва.  Появился он уже вечером, в сумерках. Весь закуржевевший со свёртком из старой, потрёпанной, засаленной телогрейки. Подумать только! Он ходил за 20 километров в «ближайшее» село, зная, что там у кого-то есть гитара. Её-то он и преподнёс отцу, раскрывая свой драгоценный свёрток.
 Всё население огромного барака, все эти с виду грубые и замкнутые люди были потрясены и  стояли молча несколько секунд (как в гоголевском «Ревизоре»).
 А папа с трепетностью музыканта, поражённый не менее других, бережно взял инструмент, настроил его и, показав мне несколько аккордов  (до войны я успела закончить три класса музыкальной школы), сотворил дуэт, дававший, бывало, “концерты по заявкам”.