Дом памяти

                "Это было у моря, где волна бирюзова,
                Где ажурная пена и соната пажа".
                (И.Северянин)               
               
               
                Дом памяти


12 Августа 2015 г.

 Кажется, все остановилось. Замерзло. Застыло. Кажется, я слышу как во всем потрескивают, перемещаясь, частицы. Все готово рухнуть, разлететься. Сердце бьется с такой бешеной силой и быстротой, что вполне способно соперничать с мыслью. Оно разогналось, перегрелось. И если оно разорвется, весь мир поразит кипящая ядерная волна, не оставив после себя ничего кроме пепла. История умрет. Никто не смеет жить после Нее. Своим уходом Она определила срок жизни всему на планете.
 Что остается мне? Замедлять скорость и жар в моей груди? Меня сжимают тиски такой огромной силы, что могли бы расплющить Землю до необъемного эллипса. Время обещает лечить. Но, черт возьми, оно не выписывает рецепта. И я буду смеяться над временем. Над всем вокруг. Никто просто не может понять. Я здоров. Черт возьми, здоров!
   
 
  [1]
 Меня зовут Максим. Мне сорок. Вчера я вернулся в свой заброшенный маленький и обреченный на память дом. Разбираясь в вещах, я наткнулся на свой дневник.
 Сколько мне было тогда? Около тридцати. Минуло десять лет. Как много прошло времени и как мало оно изменило. Снова начался август.
 Меня не раз спрашивали, была ли в моей жизни любовь? Верю ли я в нее? Оказалось, что только дойдя до черты сорока лет, я до конца осознал этот вопрос. Как странно вспоминать всю эту историю сейчас, смотря на эти пыльные стены, покосившийся порог и постаревшие окна. Никого не было в этом доме уже больше трех лет. Когда я сбежал отсюда, за домом приглядывал мой отец. Теперь его просто нет.
 Зачем я приехал сюда? я не знаю. Что я хотел найти здесь? Все  нетронуто, неизменно: шкаф, там есть белая рубашка с выпускного, любимые когда-то  рабочие  джинсы, даже сланцы, которым больше двенадцати лет. Чайный столик, на нем так и остались следы от чашек, пожелтевшая газета. Зеркало, диски, заправленная постель. И, наверное, только я здесь лишний.

  [2]
 Я боюсь смотреть на солнце. Боюсь касаться босыми ногами горячего песка. Я боюсь чистого неба. Я обхожу стороной знакомых, не здороваюсь и никогда не прошу прощения. Ибо его не существует.
 Вот уже десять лет я задаюсь лишь одним вопросом: почему я все еще жив? Иногда мне кажется, что я буду жить вечно, потому что нет страшнее наказания, чем вечность. Вечность, хранящая память.
 Я ненавидел ее возраст, голос, характер. Но  была ли хоть одна ночь, чтобы я смог заснуть, не будь ее рядом? Что было в ней такого таинственно-женственного? Какое неведомое волшебство держало меня на расстоянии шепота от нее? Эти слезы, вмиг очищающие глаза, хранящие память, которой просто не позволено храниться в них. Непредсказуемая гибкость и легкость в движениях, длинные пальцы и короткие ногти. Губы, плечи... Как пошло и глупо звучит все это теперь. Неужели любые воспоминания сводятся всегда к одному и тому же?
 Я спрашиваю себя, где я взял силы, чтобы не переступить, остаться, плыть по течению. И почему я не нашел в себе какой-то, наверное, трусливой, но смелости, чтобы затянуть узел, захлебнуться? Только сейчас я готов признаться времени, что я мучительно болен. Что меня нужно лечить.

  [3]
        26 мая 2005 г.

 Южные ночи бархатны и непроглядны. Остывший песок приятно морозит ноги, воздух свеж, легок, он пахнет морем. Мелкие камешки под ногами, очертания песочных замков на пустующем пляже.
 На самом деле, я уже три года назад переехал в Россию. Два года назад женился. У меня хорошая жена, умная и успешная женщина. Ей 34. Она много работает, любит Москву, шумные вечеринки, где много друзей, фитнесс и почти-нашу собаку. Я так и не смог уговорить ее ехать со мной. Хотя бы на пару недель прочь из душной и шумной столицы. Она не согласилась, ссылаясь на дела, дела, дела... Порой моя жена напоминает мне бомбу с часовым механизмом.
 Но именно сейчас я совсем не жалею, что поехал один, в надежде не встретить никого из знакомых, не пожать руку, не спросить, как дела. Насколько прекрасны такие минуты!
 - Добрый вечер! - донесся чей-то женский голос. - Эй!
 Я силился  и прищуривал  глаза по направлению к нему. Наконец-то проступили какие-то очертания. Я приблизился. Да, это девушка. Наверное, у нее белая кожа, она гораздо белее моей "бронзы".
 - Добрый. Что Вы делаете так поздно на пляже?
 Теперь я понимаю, как много меняет в жизни один взгляд, одна остановка в пути, мимолетное замешательство.
 - А что в этом такого? Холодно.
 - Вполне обычно. Приятная передышка после дневного пекла.
 - Присядьте, а то Вас не видно.
 Я сел рядом. Профиль ее не был строгим: невысокий лоб, прямой короткий нос, маленький подбородок.
 - Вы живете здесь? - спросила она, не повернувшись ко мне.
 - Да, минутах в пяти. Мой дом совсем рядом с пляжем.
 - Хорошее местечко, но жить тут я бы не смогла. Вы часто гуляете один? Вы одинок? - Ой! Мари, - выпалила она - меня так зовут. Вообще, Мария, но все тогда называют Машей, сами понимаете..
 - Максим... - Меня можно звать и Максимом, и Максом. Да, бывает, брожу в одиночестве, но разве от этого я одинок?
 -  Только одинокие люди бродят ночью по пляжу. Они устают от людей и мечтают остаться в одиночестве... Ну, или убить кого-нибудь. Остальные же  сидят с друзьями где-то в кафешке, играют в карты, смотрят кино или пьют пиво. А ты - одиночка. Впрочем, как и я.
 Черт возьми, как ей пришло такое в голову, с чего делала она подобные выводы и бросала все это в лицо первому встречному? Только от ее "ты" стало как-то по-странному тепло внутри, будто я проглотил большую ложку меда и запил ее горячим молоком.
 Мари не рассказала, откуда она, из какого города. Узнал я только, что привез ее зеленый поезд, что провела она в плацкарте почти два дня и что ей восемнадцать.
 Всю ночь мы плавали в теплом море, говорили о сыре и черно-белых фильмах, о рыбалке и Агате Кристи. Иногда она что-то напевала, но как только я распознавал мелодию и начинал подпевать, она замолкала и брызгала мне в лицо соленой водой, снова и снова набирая ее в ладони.
  - Смешно и странно, что ты не боишься меня, - с чего-то заключил я, - совсем еще юная и красивая девушка, ты плещешься  ночью в море с незнакомым взрослым мужиком, а вдруг я маньяк?
 Ну вот откуда порой берутся в человеческой голове подобные наитупейшие умозаключения? Я ведь и не совсем глупый  представитель сильного пола, а веду себя...
 - Ага, позаришься ты на мокроволосую тощую девчонку, с  противным голосом и характером! - А теперь покатай меня, большая черепаха! - она запрыгнула мне на спину, оцарапав правое плечо.
 Когда вода окончательно остыла, мы отправились ко мне завтракать. Я оставил Мари на веранде, где висели качели. А когда вернулся с бутербродами, она спала.
  И не то, чтобы хрупкая и маленькая, но по истине еще не раскрывшаяся девочка лежала, слегка подрагивая от чего-то. Мокрые  волосы  волнами ложились на квадратные плечи, белый лоб, рассеченный посередине тоненькой морщинкой, узкая грудь, тонкие запястья. Вся она излучала доверие, спокойствие, которому не было основания. Я укрыл ее подсохшим полотенцем, ушел в дом и, сев в кресло, отчетливо понял, что все изменилось.

  [4]
  Проспала  Мари около четырех часов. Сам я так не смог уснуть и читал "Льва мисс Мэри", как странно совпало: имя и название книги. Но слова давались с трудом. Меня не покидали ощущения, сопротивления, доводы и оправдания. Что же, в конце концов, я делал? Как так получилось, что вот она, эта маленькая, совсем еще ребенок, девчонка сейчас спит у меня на веранде? Как так получилось, что ее плечи и губы не выходят у меня из головы уже четыре часа? Чем все это кончится? Как мы будем прощаться, что я скажу этим большим, неразочаровавшимся глазам? И почему я так и не подумал о том, что нужно возвращаться в Москву, возвращаться к жене, к  собаке, к работе...
 - Ты хоть спал? - от голоса, возникшего так внезапно, я поперхнулся кофе и залил страницу книги - Ой, прости, не хотела тебя напугать.
 - Все (кхм) в порядке. Ничего. Нет, еще не спал. А ты как, выспалась?
 Она улыбалась и села на кровать, стоящую на против моего кресла. Она молчала.
 - Выспалась. И тебе б не мешало - а, как ты думаешь, я смогу найти здесь душ? - Она подошла ко мне, села на корточки и заглянула в обложку книги. - Хем, ага. Странная вещь: всю книгу охотится только на одного льва... Но, по правде сказать, за три-четыре мысли, не касающиеся этой охоты, я люблю сей мини-шедевр Хемингуэя.   
 - Так, имей совесть и прекрати меня поражать! На твоем фоне я как-то меркну и обесцвечиваюсь!
 Мне было приятно восхищаться. Такой неподдельной гордости и чувственности я не встречал уже так давно... А может и никогда.
 - Душ, кстати, по коридору и налево, если можно назвать коридором то, что я имею в виду. И осмелюсь настоять на твоем завтраке, то бишь на изничтожении бутербродов. 
 - Мне только дай волю!
Мы пили кофе и обсуждали планы на день. Мари сидела в моей синей рубашке. Дождь испортил поход на пляж, погода убеждала нас, что и сидя дома можно с пользой провести время. Окна запотели, небо  потемнело. У меня не было камина и, по-моему, это единственное напоминало нам, что мы реальны и всё, происходящее с нами здесь и сейчас - не сказка.

  [5]
  Вообще, давно стоит рассказать читателю обо мне. Обо мне, без трех недель тридцатилетнем, скорее парне, чем  мужчине или, хуже того, мужике. Что ж, родители мои поженились еще в институте в двадцатилетнем возрасте (отец частенько ставил мне это в пример). Жили они долго и счастливо, а потом появился я. Нет, не то чтобы я сильно подпортил им жизнь, но, наверное, родился я не в самый подходящий момент. Мать бросила институт, а вскоре и мой отец просвистел над крышей того же высшего учебного заведения.  Рос я болезненным мальчиком, часто пропускал сад. Поступил в школу и продолжал пропускать. Да и как можно любить место, где изо дня в день ничего не меняется, где бесцветная одежда и обязанность давать  совершенно непонятные безадресные клятвы и обещания. Скучные и уроки, пересоленный суп на обед и неизменный будильник в семь утра? В общем, школу я не любил. Учителя думали, что после школы я уношусь курить и пить дешевый алкоголь, что потом меня обязательно посадят на всю жизнь, и что моих родителей нужно сердечно жалеть и поддерживать. Но после школы я несся совсем в других настроениях и несся я домой. Читать. Вряд ли светлые головы моих учителей посещали подобные мысли, а если и посещали, то они всеми силами их вытравливали. Я читал от Беляева до Лондона, зарывался в Янссон и Кэрролла. Страдал за Лермонтова, Грина и Ремарка, летал и любил за Экзюпери, и, конечно,  перечитал всего Хема...
 Спустя годы, подбирая себе план и систему чтения, я не раз задумывался, насколько по-своему воспитали меня книги. Все было как на ладони: дружба, честность,  любовь, смелость, страх и надежда. Никто не умирал просто так. Никто не слонялся без дела. Герои умирали за любовь или Родину. Томились в плену, живя одной лишь надеждой, одной любовью, страстью, сжигающей изнутри.  Были там и предатели, которых я искренне ненавидел, я боролся с ним, я их убивал... Теперь я знаю, что тем самым вовремя находил своих собственных, внутренних предателей и  своих врагов, и думалось мне, что я вовремя их уничтожал. Я ненавидел ложь, уныние,  страх. Порой это доходило до абсурда: как-то раз на школьном дворе я наблюдал сцену драки двух ребят, подошел к ним и хотел разнять, хотел объяснить, что не стоит тратить на подобную ерунду время, что все вполне решаемо словами и компромиссом; и о чем после долго жалел, терпя процесс заживления поломанного носа, двух ребер и разбитых вдребезги идеалов.
 Что ж, все приходит с опытом. Идеалы в какой-то момент рушатся, сменяясь другой ерундой, друзья уходят, а любовь заканчивается. Люди умирают...               
 Самым тяжелым ударом для меня была смерть мамы. Иногда я думаю, что во всем  виновен я. Когда я родился, мама бросила институт, она так и не выучилась на инженера и не могла найти работу, отвечавшую ее силам, огню, желанию и возможностям.   
 Когда денег совсем не было, мама работала уборщицей, посудомойкой и официанткой. Она меняла пепельницы и мыла стаканы. Наверное, в такие моменты больнее всего. Как-то раз в школе к восьмому марта учительница спрашивала ребят, кем работают их мамы; до тех пор я не знал, что такое
стыд и горькая детская ярость... меня засмеяли.   
 Дома я со злобой и обидой накричал на маму, а потом заперся у себя в комнате. Я плакал, бил и кидал вещи, а мама просто сидела на кухне, перебирая холодными и огрубевшими руками крупу... Ей было очень больно, но я тогда просто не понимал. Жестоки ли дети по натуре своей или жестоки они от непонимания - я не знаю. Но так оно было и, к сожалению, наверное, будет всегда.
 У мамы нашли опухоль, когда мне было тринадцать. Мне не говорили об этом целый год, а потом маму забрали в больницу. Она лежала в мрачной занавешенной комнате со стенами зеленого цвета. Там было страшно и душно, кожу на руках не отпускали мурашки, воздух был наполнен болью и запахом лекарств. Мама стала совсем  белая и худая, глаза ее не блестели, а губы превратились в две тоненькие ниточки. Она даже не плакала. Я помню, мама обещала, что обязательно выздоровеет  до моего выпускного, что выберет мне самый красивый костюм, и что обязательно будет гордиться мной, что я этого достоин, ведь я лучший. Ее выписали и отпустили домой. Тогда я осознал, как мало в жизни я понимаю, что не ценю того, что у меня есть. Что не умею чисто и бескорыстно любить. Что все, о чем я читал прежде, было почти бесполезно: все мои душевные силы остались на тех страницах, которые я даже вряд ли переверну вновь... А через восемь месяцев мама умерла.
 Странно, когда ее не стало, мир не рухнул. Соседи также ругались, папа курил сигареты, люди спешили на работу, машины сигналили, кофе также сбегал, если его варил я: все было по прежнему. Просто мамы не стало. Я не плакал, я просто не спал ночью. Наверное, мне было страшно, что я тоже не проснусь больше, а может я просто не хотел отдыхать, ведь я не заслужил. Книги  теперь я не читал запоем. Я стал по-другому на них смотреть.  Там больше не было идеального мира, там был маленький чулан, в который прячешься, если тебе страшно. В котором просто спокойно. Спокойно и темно.
 Мы остались вдвоем: я и папа. Папа почти не говорил со мной около двух месяцев, он работал и в день, и в ночь. Потом папу уволили, и он устроился  грузчиком, а после - в такси. Я закончил школу, и только спустя год, поступил в институт. Получил синюю корочку, а потом решил, что буду переводить заумных и не очень писателей с английского или французского на голодный и шершавый русский. 
 
[6]
 Пока Мари спала, я сидел на кухне и вспоминал все, что было до нее. Ну, то, что я пока помню, а может и то, что уже досочинял сам себе. Странно, все это время, проведенное на море, я ни разу не позвонил своей жене, не вспоминал о ней, да и она, наверное, тоже. Поэтому я твердо решил позвонить ей прямо сейчас и узнать, как она, чем занимается и не приедет ли сюда в ближайшее время. Долго искал в кухонной полутьме сотовый, долго сидел с ним в руке, долго слушал гудки.
 - Да, - что-то шумело, кричало, играло, скрипело,      
 - да, заяц, я сейчас немного занята.
 - Подожди, - прервал я, -  я просто спросить, как ты,  как настроение. Я ж недолго.
 - Дорогой, мы с коллегами. Ты, пожалуйста, позже...
 - Так я, - оборвался.
 - Или завтра, завтра утром или в обед, хорошо?
 - Но... Ладно, отдыхай.
 - Да, Макс. Ты тоже, - что-то жутко зашумело, и в телефон проникли голоса, - слышишь меня?
 - Да, с трудом. Ты не приедешь ко мне? - Горло с трудом выдавливало слова.
 - Максим, не сейчас. Я очень занята, - она сделала паузу и я услышал обрывок песни из колонок, - может немного позже.
 - Но... - и опять она опередила меня.
 - Все, созвонимся, целую.
 - И я теб., - она уже отсоеденилась.
 Не знаю, стоило ли мне легче после этого разговора. Но было ясно: она не скучает и сюда не заявится, как снег на голову. Мне стало даже как-то обидно и солено на языке. И тут я услышал за спиной Мари.
 - С кем ты разговаривал?
 - Я тебя разбудил?
 Я все время избегал этого разговора, но теперь было уже не убежать от него и не спрятаться. Я был как на ладони. Весь перед этой маленькой и пытливой девочкой. Весь.
 - Я бы так не сказала, - она подошла ко мне и снова  села на корточки подле меня.
 Мари заглянула в мои глаза, тело мое вдруг обмякло, руки, что были скрещены на груди, рухнули на колени. Я был готов ко всему, но только не к ее глазам, столь пристально разглядывающим меня, сверлившими мою душу, разбиравшим меня по кирпичикам.
 - Ты не хочешь говорить, - она поднялась, отошла от меня к окну и,  поворачиваясь, спросила, - Ты ведь боишься чего-то. Боишься, что кто-то узнает, что кто-то расскажет, ты ведь даже меня почти избегаешь.
 - Я не избегаю тебя.
 - Нет. И мы оба  знаем. Сколько между нами лет? Десять? Двенадцать. Но разве в этом дело?
 - Нет, конечно. Я могу рассказать тебе, если хочешь.
 - Сказать честно, я знаю, что ты расскажешь. И не очень хочу слушать, но мне интересно посмотреть на тебя, - она резко повернулась ко мне и села на пол.
 После ее слов меня прошибло молнией, но, к сожалению, не убило. Что я должен был рассказать? Про жену? Про работу? Про свое детство? Или просто взять и сказать, что я  запутался? Черт, более беспомощным я, наверное, чувствовал себя в школе, когда во мне все кипело от учительской несправедливости, но я не мог ничего возразить...
 - Я женат, у меня нет де... - Мари оборвала меня.
 - Нет, не с этого. Расскажи мне про  детство, про то, почему ты не написал еще ни одной книги, - она сделала паузу, - и почему ты так яростно защищаешь что-то невидимое, неосязаемое, прячешь его в свое одиночество.
 С чего мне было начать, я не знал, просто рассказал ей про книги и школу, про  маму, про первую переведенную статью для  научной газеты, про первый приезд в Москву. И уже перешел к самому, по моему мнению, главному,  но Мари снова меня прервала.
 - Нет, не так просто. Твоя жена не твоя первая любовь. Это я знаю точно, я даже предполагаю, что ты ее вовсе не любишь, но сейчас не об этом...
 Миллионы иголок вонзились в меня, отравляя ядом.
 - Не первая, - я упорно глядел в остывшую давно чашку, - Но, все-таки я ее любил. И люблю. наверное.
  Мари как-то болезненно улыбнулась. И, я готов поклясться, что ее взгляд останется вечной печатью на моем лице.
 - Расскажи, я прошу тебя.
 - Ее звали Женя. Да и зовут, конечно. Сейчас она живет где-то в Хорватии. Лет семь назад она вышла замуж. Кажется, у нее сын, говорят, точная копия Женьки. Я не видел его, поэтому не могу сказать. Она невероятная, она немного младше меня, но готов спорить, гораздо разумнее. Женя всегда отличалась хладнокровностью и рассудительностью. Когда мы познакомились, она уже вышла замуж. Женькин муж вполне успешный товарищ и, чего греха таить, привлекательный мужчина. Кажется, ему было тогда около тридцати пяти. Я жутко ревновал и ненавидел его, уговаривал Женю бросить мужа. Но что я мог дать ей взамен? Работу, которая то была, то не было? Маленький дом с расшатанными дверьми?  Нет, тогда мне казалось, я дам ей любовь, чувство, которого она не может испытать без меня. Прогулки по берегу, чтение вслух, фильмы, после которых просто сидишь и не можешь даже думать ни о чем. Я ведь, и правда, во все это верил...
 - Какие у нее глаза?
 - Голубые. Чистые-чистые. Большие и глубокие. Иногда они казались мне серыми, но, наверное, только когда я на нее злился. Тогда я, скорее всего, просто старался отрицать их кристальную, почти идеальную голубизну. 
 - А у жены твоей какого цвета глаза?
 - Карие... Да, точно. А что та... - Мари сорвала с языка окончание.
 - Вот видишь, - заключила Мари.
 Она встала и направилась ко мне. Ее силуэт разрезал темноту, движения были настолько резкими, что коснись ее кто-нибудь  сейчас, он обязательно бы порезался. Мари приблизилась к моему лицу не дальше, чем на пару сантиметров. И я увидел, совсем отчетливо увидел, что глаза ее были серыми. И тут она заплакала.
 - Ты чего!
 - Свет! Включи!
 Я бросился к выключателю, лампочка разорвала ночь на кусочки, норовя  также разорвать мне глаза. Я даже думал, что ослепну. Но это не могло так легко и быстро прекратиться. Моя пытка тянулась дальше. И ей не было конца.
 Мари поднялась и подошла ко мне, слезами глаза ее очистились до призрачно-голубых. Казалось, они ненастоящие, стеклянные, выдуманные...
 - Видишь! - крикнула она, - видишь... Теперь ты знаешь.
 Я смотрел на нее не моргая, не отрываясь от этих светлых, мокрых, полных соли глаз.
 - Я люблю тебя, Максим.
 Вряд ли она ждала ответа. Вряд ли она ждала  вообще чего-то. Я просто застыл, держа ее в своих руках. Я смотрел на нее. Я был готов стоять так всю жизнь. И еще жизнь, и еще, и еще...
 - Только не смей сказать, что тоже любишь меня. Не смей, - она вырвалась из моих рук и выключила свет, - Так ведь лучше?
 - Почему лучше, ты же и так знаешь, что... - Она  перебила меня.
 - я уже не усну.
 - Я тоже.
 - Тогда кофе?
 - Тогда виски.
 - И посещают же тебя иногда светлые мысли!
 Мари смеялась, я тоже улыбнулся. Отлегло ли у меня на душе после этого разговора, спросите вы? Нет. Стало ли сложнее? Тоже нет. Как будто бы ничего не изменилось, но изменилось абсолютно все.
 
  [7]
 После нашего разговора я задумался, почему я до сих пор не написал ни одной книги. Не столь важный вопрос, да и дело, в сущности, не такое, что принесло бы мне популярность, или какой-никакой доход. Но все же, почему? Вспоминая свои детские годы, я достал откуда-то из десятого года жизни маленький кусочек. Тогда у меня был друг, Артем, кажется. И мы все хотели написать книгу. Да, точно. Тогда все хотели написать что-то гениальное, небывалое. Я даже помню, что написал вступление и, вроде бы,  главу. О чем она должна была быть? О приключениях, войнах, любви? Все дети что-то пишут. Еще ни о чем толком не зная, пишут честно и по-настоящему. Так, как должны писать те, "взрослые" авторы, те, под чьей рукой  обрисовывается жизнь.  Почему же эти писатели, по большей части, просто лгут?
 Сегодня снова был дождь. Он кромсал стекло с той стороны. Из окна я видел часть пляжа. Песок казался болотом.
 - Пошли гулять, - прошептала мне на ухо Мари.
 - Так дождь же.
 - Какое жужжащее словосплетение, ты не находишь?
 - Не уверен, но если тебе кажется...
 - Так оно и есть. Пойдем, не стоит пропускать такую прекрасную погоду.
 Люди спешили в укрытие, как будто шел не дождь, а бомбежка. Они разбивали ногами асфальт и всё неслись... Кто-то шел с зонтом. Наверное, приятно слушать мелкую дробь воды над головой, когда несешь зонт. Такое псевдозащищенное чувство.
 - Не стоит так бежать, вряд ли где-то там, куда они бегут лучше и безопаснее, - оборвала мои мысли Мари.
 - С чего это ты взяла?
 - А ни с чего. Просто мне с тобой хорошо. Ты думаешь, у них там есть ты? - Она улыбалась.
 Что, интересно, в жизни теплее таких слов, такой улыбки, такой ладони в моей руке?
 - У каждой такой тебя есть такой я.
 - Люди не часто встречаются. Нет, конечно, они встречают тех, с кем им хорошо. Но настоящие встречи так редки.
 - А ты знаешь, мне ведь завтра тридцать?
 - И что, ты позовешь друзей или там, коллег? А жена твоя приедет к тебе?
 - Насчет жены - это вряд ли, - я успокоил, скорее себя, чем ее. А вот друзей можно.
 - А давай подойдем к кому-нибудь и пригласим?
 - К кому-нибудь? На улице? к не знакомому?
 - Мы чаще не знаем даже своих родителей, чем друзей или коллег. Так чем хуже прохожие?
 - Абсурд какой-то, правда.
 - Конечно, абсурд! - Мари потянула меня в кафе.
 - Постой!
 - Бежим скорее, а то всех завтрашних гостей расхватают!
 Мы вошли в кафе. С нас текло ручьем, но никто не собирался нас выгнать, наоборот, пригласили к столику у окна и принесли меню.
 - А пепельницы у них битые
 - Она нам не пригодится, - влез я.
 - Это еще почему? Ты научился курить, не оставляя пепла, а окурки после изничтожать взглядом?
 - Если бы. Просто сигареты промокли. Хоть отжимай, вот, смотри.
 Я протянул Мари промокшую пачку.
 - Да... Такие новости меня не часто могут обрадовать, - она сделала паузу, - значит, будем пить чай.
 - С чего бы?
 - А с того. Ты что, совсем из ума выжил - пить кофе на чистые легкие?
  К нам подошел официант.
 - Как Вас зовут, друг мой? - спросила Мари.
 - Дмитрий.
 - Отлично, Дмитрий. А чем Вы завтра заняты? Вы работаете?
 - Нет, завтра я свободный. У меня выходной. А что такое? - заволновался официант и зачем-то инстинктивно схватил пепельницу.
 - Ну, раз свободны, можно пригласить Вас завтра на пляж? У моего друга день рождения. И он принципиально не хочет праздновать его в кругу своих коллег-зануд.
 На месте Димы, я бы со словами  "да вы свихнулись" ушел бы восвояси. Но случай решил продолжить нашу маленькую шутку.
 - А почему бы и нет, -вдруг ответил  он, - а еще, я вижу, у вас промокли сигареты. Давайте, в счет завтрашнего подарка, я вам организую сухую пачку и два эспрессо?
 Не знаю, кто из нас был более ошеломлен: я и Мари или Дима, но мы все трое где-то с полминуты застыли в неподвижности.
 - Идет, - встал я и протянул официанту руку.
 - Наверное, я псих.
 Держу пари, он уже успел не раз пожалеть о сказанном за последние секунды.
 - Тогда мы точно по адресу! - Проснулась Мари.
 Дима ушел, а мы остались ждать нашего преждевременного подарка.
 - Слушай, Макс, а говорят, что нельзя получать подарки заранее.
 - Я оставлю ему на чай. Если ты даешь дарующему деньги - все в порядке, - пояснил я.
 - А. Понятно.
 Мы просидели в кафе не слишком долго. За все это время Дима ни разу не подошел к нам - даже поменять пепельницу. А когда я пытался всучить ему чай, мы чуть не подрались. Но я объяснил, что все по правилам, - он же не хочет, чтобы со мной случилось несчастье. И он взял. Мы договорились встретиться с ним завтра здесь в одиннадцать.
 - Интересный парень, рисковый. Его же запросто могут оштрафовать, - сказал я, когда мы вышли из кафе.
 - Да, весело с ним будут. Чем он, интересно, занимается?
 - Вот завтра и узнаешь.
 - А что, будем еще кого-нибудь приглашать? - поинтересовалась Мари.
 - Не знаю. А стоит?
 - Конечно, стоит!
 - Может на этот раз девушку? Или ты боишься конкуренции?
 - Вот сейчас как огребешь от меня по самые уши! Вот уж я тебе! - Мари кинулась на меня, и я понесся куда-то вправо.
 Конечно, я во что-то врезался. Куда ж без этого.
 - Хорошо, что не на машине! - откуда-то сверху раздался гневный голос.
 Я поднялся на ноги, передо мной стоял мужчина лет тридцати. Роста чуть выше ста семидесяти, загорелый, сероглазый, с явно когда-то сломанным носом.
 - Ой, простите, пожалуйста, я, честно, случайно, и не хотел.
 - Ну, что случайно не хотел - это я понял, - усмехнулся пострадавший, - а вот с чего это неслучайно вышло?
 - Так, Вы нам подходите!- встряла Мари, - да-да, не удивляйтесь!
 - Ну нет, еще минуты три я точно ни к чему и ни к кому не подойду! - веселился еще пока незнакомец.
 - Мари, прекрати, - прошипел я.
 - Ни за что! - она оттолкнула меня в сторону, - что Вы делаете завтра часов в одиннадцать утра?
 - Надеюсь, что не держу лед на синяке, оставленном Вашим другом, сударыня.
 - Ага! Это хорошо. А если серьезно?
 - Думаю, что сплю. Ну, или просыпаюсь после беспробудного чтения. Мне привезли совсем новые издания.
 - АГА! - завопила Мари, - вот так вот, - и показала мне язык. - Вы просто обязаны прийти завтра сюда к одиннадцати.
 - Вы мне сначала проясните, в какой области обозначились мои обязанности.
 - Мари! - снова зашипел я, - прекрати!
 - Макс, иди прогуляйся ко всем чертям отсюда и не мешайся!
 - Уже ушел...
 - Итак, у этого не в меру серьезного товарища, завтра день рождения. И мы не хотим приглашать друзей и коллег. А то выйдет очень скучно, очень банально.
 - Ясно. И вы хотите пригласить меня, надеясь искупить свою вину, так?
 - Именно! - ликовала Мари.
 - Хорошо. Как вас звать, друзья-товарищи? -
 - Я Мари, а это Макс, это у него завтра праздник.
 - Я Денис. Очень приятно. Хоть и немного больно.
 - Так это ж первый раз, ой, - запнулась Мари, - первая встреча.
 - Будем считать, что так. - улыбнулся Денис.
 - Значит, здесь завтра в одиннадцать. И да, одиннадцать утра!
 - Хорошо. До встречи, Максим и Мари. - и новый знакомый удалился, предварительно пожав мне руку.
 Мы шли вперед.
 - Я и не заметил, что кончился дождь. - Вдруг опомнился я.
 - Да, точно. Слушай, а интересно получается - ММ и ДД.
 - Ага, жаль только, что эти ДД одного пола.
 И мы долго смеялись, надеясь на нестандартность полового предпочтения наших новых знакомых, пока брели по направлению пляжа.
 
 
   [8]
 
 - Что-то сегодня не так с тобой, - произнес я, входя в ванную к Мари.
  Она выключила воду и долго молча стояла ко мне спиной.
 - Теперь ты вот так запросто входишь. Теперь ты не боишься. Теперь тебе неинтересно, - и она вышла, даже не вытерев полотенцем тело.
 - С чего ты взяла?
 - Знаешь, вот так, вдруг появляются люди, они очень хорошие. Но с ними нельзя, - Мари накинула рубашку и повернулась, - ведь нельзя привязываться. А я так хорошо это умею. Так быстро и сильно.
 Я думаю, будь она чуть-чуть слабее, она бы точно заплакала. Но эта девушка во многом была сильнее меня.
 - Перестань. Мари, все это глупости.
 - Конечно, глупости. И это самое важное в жизни. - Она долго молчала. - А после такой любви даже похмелья не бывает.
 - Что значит "после"? - волновался я.
 - Да ничего это не значит. Сначала я думала, что ты крепость, - она подошла ко мне, обняла за шею и прошептала, - А теперь я вижу, что ты просто уставший человек. - она отпустила меня и вышла на веранду.
 Постояв еще с минуту, я вышел за ней.
 - Мари, уже десять. Собирайся.
 - Да, точно. Я и забыла... - тут в ее глазах что-то всполыхнуло -  Черт! - и она унеслась в дом.
 Через минуты две Мари появилась в дверях, пряча что-то за спиной.
 - Вот. С днем рождения, - она протянула мне небольшой пакет.
 - Спасибо. - я полез уже было к ней с благодарственным поцелуем, но тут она отстранилась.
 - Эй! открой сначала.
 В пакете лежала синяя книга - "Ночной поезд на Лиссабон".
 - Открой-открой!
 Я перевернул обложку, на первой странице было написано размашистым и неровным почерком "Нельзя дарить улыбку посторонним. Ни до. Ни после. Никогда".
 - Почему из всех женщин ты? - я посмотрел ей в лицо. Оно все еще было белым, светлым и гладким. Его как будто совсем не касалось солнце.
 - Смешно, - она медлила, будто судорожно вспоминая, - Eu n;o sei (не знаю), - тихо отзвалась Мари, казалось, откуда-то издалека. - Я не допускаю, чтобы кто-то понимал меня целиком и полностью. Я хочу идти по жизни нерасшифрованной. Слепота других - моя безопасность и моя свобода.
 Мы молчали. Мари смотрела на меня пусто и легко.
 - Это из книги. Ты еще многое поймешь про меня и про себя. Но это будет после. А пока... - она отвернулась, - а пока пойдем на пляж.
 
[9]
Солнце гладило землю против шерсти, слепило глаза, ветер сушил кожу. Мы шли молча, погруженные каждый в свои мысли. Около вчерашнего кафе стоял Дима.
 - Я до последнего думал, что вы не придете!
 - Ха! разве можно от нас так легко отделаться?
 Мари подошла к Диме и обняла его так, как обнимают друзей, которых не видели года два.
 - Доброе утро, - я пожал вчерашнему официанту руку.
 - Мы ждем кого-то еще, или можем отправляться? -
 - Ага, еще одного Д, - мечтательно отозвалась Мари.
 - А, вот и Дэн, - я повернулся к приближающемуся Денису.
 Он шел медленно, не спеша и подошел к нам.
 - Доброго всем утра. Блин, и рано же вы собрались.
 - Так, друзья мои, - Мари снова перехватила инициативу, - Денис, со мной и Максом ты уже знаком, а это Дима.
 - Макс тоже в него вчера врезался? - Дэн явно получал удовольствие.
 - Нет, мы просто вчера затекли к нему на рабочее место.
 - Ага, именно затекли, - рассмеялся Дима.
 - Ну что, все знакомы. Самое время идти на пляж.
 - Эй, - остановил нас Денис, - а посмотреть, что я принес?
 У  него в руках был зеленый пакет. Я принял подарок. В нем лежала бутылка крымского вина и "По ком звонит колокол" в кожаном переплете.
 - Ого! ничего себе!
 - Да, вино ,правда, хорошее, - отшутился Денис.
 - Ну да, конечно, я про вино.
 Мари выхватила у меня из рук пакет.
 - А! какая прелесть! - и поцеловала Дениса в щеку.
 Наверное, она радовалась этому подарку гораздо больше, чем я.
 - Эм, неожиданно, - Денис покрылся красной краской по самые уши.
 - Так, - вдруг снова проявил себя Дима, - я тут подумал, что две чашки кофе - не самый желанный подарок.
 - Это еще почему? - запротестовал я.
 - Ну, не важно. Вот - Дима протянул мне маленькую карманную книжечку.
 На зеленой обложке белыми буквами было написано "Николай Гумилев. Стихи". Я по-дружески обнял Диму и убрал книжку в карман.
 - А удачное сегодня утро. Уже три книги! - я провел взглядом по собравшимся.
 - Именно. Ну всё, встали тут, как памятники деревянного зодчества, - И Мари потянула Дениса за руку.
 С собой я взял небольшую плетеную корзинку для пикника. Еще вчера мы с Мари ее собрали. Там был хлеб, сыр, маленький вафельный тортик, пластмассовая посуда и бутылка красного полусладкого. На пляже, конечно,  отдыхало много народу, но мы все же отыскали свободное местечко в тени. Солнце обжигало песок, море пахло  шампанским, люди светились, волны бились о берег. Все шло очень правильно. Время было на нашей стороне.
 - Макс, а почему ты пригласил первых встречных? - поинтересовался Дима.
 - Это лучше спросить у Мари.
 - Мари. Хм, это твое настоящее имя? - влез Денис.
 - Ну, точно, не игрушечное, - рассмеялась она, - а обозвали меня при рождении Марией, но сокращение далеко от поэтичности, вы не находите?
 - Это как сказать, душа моя, - парировал Денис.
 - Обычно ,говорят, не очень.
 - А мне нравится и Маша, и Мария, - Дима наливал вино в стаканчики.
 Почему, находясь сейчас среди почти незнакомцев, я чувствовал себя тепло и уютно? Как будто эти люди знали все мои тайны и охраняли их лучше любого швейцарского банка.
 Мари с Димой умчались плескаться. Остались только я и Денис.
 - Сколько ей лет? - вдруг спросил Дэн, провожая взглядом удаляющихся ребят.
 - Восемнадцать, - ответил я.
 - Не боишься?
 Я знал, что имел в виду Денис, и совсем не хотел услышать этого вслух.
 - Нет. Совсем не боюсь, - я медлил, - порой у меня к самому себе просыпается зависть.
 - Зависть?
 - Да. Зависть к чувству, которое бывает лишь в сказках.
 - Знаешь, все в жизни проходит. Сначала страсть, за ней симпатия... - с полминуты он молчал, - и чувство надежности и тепла тоже испаряется.
 - Не смей так говорить. Слышишь? Да, все проходит, но это не значит, что от этого нельзя получать удовольствие.
 - Некрасиво. Совсем некрасиво, друг мой.
 - Я всегда резок и черств, если речь идет о чем-то действительно важном для меня. Прости. - я поймал себя на мысли, что снова созерцаю жидкость в ёмкости.
 - Ладно. Не переживай. Знаешь, мне почему-то неинтересно, как вы познакомились, неинтересно, как долго вы вместе... Я почему-то думаю, что ты и сам этого не захочешь рассказать.
 - Не хочу. Есть тайны, которые просто необходимо беречь.
 - Да не в том дело. Не в том.
 - А в чем?
 - Кто знает. И хватит смотреть в стакан, там не появится золотая рыбка! О, ребята возвращаются.
 Наверное, он был прав. Господи, да во всем! Мне было страшно, я знал, что скоро все может кончиться. На что же я надеялся? Я шел совершенно вслепую, наощупь. Я умирал от жадности не до тела, а до души. Я сгорал.
 - Ну вот же вы зануды! - Мари обняла меня, и я весь покрылся мурашками и капельками воды.
 - А! Ты мокрая, чудо, отстань! - я повалил ее на песок.
 - Да ты! Ну я тебе! -  она накинулась на меня, надеясь защекотать до молитвы о пощаде.
 - Э, ребят, вы это, номер снимите. Ага?
 - Все, Мари, блин! - я перевернул ее животом на землю и сел на спину.
 - Слезь, слооон!
 - Все. Я слезу, только сядь и веди себя по-человечески!
 - Ни за что!
 - Тогда не слезу.
 - Ну и ладно.
 - И съем весь торт!
 - Эээээ, не! Все, я буду  хорошей девочкой.
  Я слез и сел рядом на полотенце, накинул рубашку Мари на плечи.
 - Слушай, дорогая моя, - обратился я к Мари, - почему ты все время таскаешь у меня мои вещи? Это что, мода такая сейчас у молодых женщин?
 - А по-моему, - влез Дима, - очень даже. И вполне женственно, даже хрупко.
 - Вот видишь. Ты чего, совсем пенёк? Дима-то правильные вещи говорит. Учись!
 - Ага, пока я жив, - рассмеялся в ответ Дима.
 Время неумолимо шагало к вечеру. Люди собирались по домам, пляж освобождался. Дышалось легче.
 - Какое большое солнце. Просто огромное! - Восхитился Дима.
 - Оно не больше, чем то, что ты хочешь видеть. Для меня оно вполне себе обыкновенное. Мне, в сущности, все равно. - Отозвался Денис.
  Мари достала из сумки книгу, которую мне подарила и открыла ее, видимо на память, где-то в середине.
 - Есть вещи, которые для нас, людей,  слишком огромны: боль, одиночество и смерть, но также и красота, благородство и счастье.
 - Можно я взгляну, - попросил Денис, - спасибо.
 Он еще долго листал книгу, потом вдруг замер, впиваясь в страницу глазами, и прочитал вслух:
 - Знакомы они друг с другом? Болтали? Смеялись? Плакали? Кто-то скажет: мы как случайные прохожие, пробежавшие друг мимо друга в дождь и ветер - такое сравнение может кое-что передать.
 Все молчали. Теперь книгу взял Дима. Он долго ее листал, а после заключил:
 - Мне везет гораздо меньше.
 - А ты не ищи, просто переверни любую страницу, - посоветовала Мари.
 Дима пожал плечами, закрыл глаза и перелистнул где-то с пару страниц. Остановил взгляд и долго читал про себя, а после озвучил:
 "Свет искрящегося ума заполонил комнату, я и сейчас помню, как тогда подумал: "Эти предложения слишком просты для его разума". А когда остался один, чувство гордости уступило место другой мысли: "Отныне его дух будет ярким прожектором, который беспощадно высветит все мои слабости".
 Мари взяла книгу и продолжила на той же странице:
 "Но что может человек сделать со своим лицом? Не то чтобы ничего - ведь я веду речь не о простой физиономике. И все-таки не так уж много. Мы не архитекторы нашего лица и не режиссеры нашей строгости, нашего смеха и плача".
 Она передала книгу мне, держа палец около абзаца, и я продолжал:
 "Из двух первых предложений вышли сотни, тысячи, миллионы других. Иногда мне казалось, что книги - такая же часть твоего тела, как и руки, держащие их. Однажды, когда ты читал на ступенях перед входом в дом, с улицы залетел мяч, которым играли мальчишки. Твои руки отложили книгу и бросили мяч через ограду. Как чуждо им было это движение!"- я отложил книгу, - Все, пожалуй, достаточно. Официант!
 - Ну вот куда ж вы без меня, - рассмеялся Дима и налил остатки вина в стаканчики, - пожалуйте-с!
 Мы посидели еще где-то минут тридцать и стали собираться.
 - Отличный день, спасибо вам ребята, - сказал на прощание Денис, - я живу тут, рядом, минутах в семи от пляжа в зеленом доме, приезжаю сюда на лето поработать и отдохнуть. Так что двери для вас всегда открыты.
 - Да, ребят, было очень весело, - подхватил Дима,- я, в принципе, завтра снова буду в кафе. Но запишите мой номер, идет?
 - Мне кажется, все самое интересное происходит случайно, так что, может быть, просто встретимся еще. Не стоит отяжелять себя номерами и обещаниями, - ответила Мари и поцеловала Диму в щеку.
 - Ох, как же приятно, ладно, мне с Дэном по пути, ты как, Денис?
 - Я вполне себе еще хорошо. Идем.
 - До встречи, ребята, удачи. И спасибо, - крикнул я им вслед.
 - Пойдем, - взяла меня под руку Мари, -пойдем. Знаешь, сейчас самое лучшее время для дождя... - мечтательно произнесла она, - да, самое лучшее.
 - Ну, это не от нас зависит, - ответил я.
 - Это кто тебе сказал такую глупость?


 [10]

 Август. Лето заканчивается. Люди уезжают. Пляжи редеют. Воздух прохладнее. Что-то внутри накапливалось и отяжеляло дыхание. Плечи сгибались. Я знал, что скоро должен уехать. Вчера я позвонил своей жене. Как ни странно, проговорили мы долго. Она, должно быть, соскучилась, но приехать так и не собралась. Я должен был готовить себя и Мари к отъезду. Что сейчас чувствовала Мари? Ведь она все прекрасно понимала. Она так же, как и раньше засыпала у меня на плече, так же, как и раньше крутила между пальцев локон, так же, как и раньше нехотя просыпалась и выпинывала меня с кровати. Но что-то точно изменилось.
 Сегодня выдалось новое дождливое утро. Мари сидела около окна в синей фланелевой рубашке и перебирала руками волосы.
 - Душа моя, что-то случилось? - спросил я.
 - Многое, но ты, наверное, не об этом.
 - Почему же?
 - Ты же спросил не просто так. Ты не хочешь спрашивать, ты хочешь говорить, так говори.
 - Жаль, но ты права.
 Мари сидела неподвижно, она не поворачивала головы, только руки опустились и сжали колени, как будто ей было очень холодно.
 - Ну? это тяжело, знаю. Но давай сразу. Лучше отрубить палец, чем потом руку, - она посмотрела на меня: глаза ее снова были чистыми и голубыми.
 - Я хотел поговорить с тобой о будущем, - я сел на кровать, - сейчас уже август. Скоро кончится лето, я должен работать. Я должен вернуться... - но Мари прервала меня.
 - Что ты знаешь о будущем? О старости? Ты рисуешь благородство седины? О, конечно, да!
 - Мари, постой!
 - Нет, прошу тебя, не перебивай. Я знаю, что ты должен сказать, я не хочу даже думать об этом, а когда думаю, я правда, правда, представляю себе все: вот ты, вот твоя жена, вот твоя комната; твой дом, вот твоя работа, письма, которые ты никогда не отправишь. А вот я... - она молчала, но я не мог перебить ее мысли, - Я не хочу такого будущего. Смогу ли я выйти замуж? Нет, я уже не хочу любить. Я проведу остаток дней на прокуренной кухне, поглаживая за ухом свою собаку, и буду протирать пыль с телефона. На него никто не позвонит. У меня не будет друзей, я их не желаю. Все, кто появятся рядом, потонут в боли и лжи. И в этом всегда буду виновата я. Я не хочу бороться. Я устала. Я больше не хочу винить себя.
 - Нет, давай, поезжай со мной!
 - И что, ты придешь и скажешь своей жене: "Вот, дорогая, это Мари. Теперь она будет жить с нами"?
 - Не сразу. Нет. Ты пока поживешь рядом. Я поговорю с ней, и мы разойдемся мирно.
 - Все города в России похожи. Я не люблю Россию.
 - Но я же не могу просто взять и остаться, никому не сообщив.
 - Нет. Конечно, нет. И не надо, - Мари отвернулась к окну, - прости. Это твоя жизнь. А я просто не хочу "дожить".
 В такие моменты любой градусник может взорваться. Она было полностью права. Все было СЛИШКОМ. И факты били меня по лицу своей прямотой и неоспоримостью. Что я мог сделать? Я просто обнял ее, уткнувшись носом в колени.
 - Ты знаешь... ммм, почему бы тебе не организовать нам кофе? - оживилась Мари.
 - Окей, я уже бегу, - и я отправился на кухню.
 Пока я молол зерна и крутил ручку, меня не отпускала одна и та же мысль: что все в конечном итоге сводится к одному и тому же. Ты встречаешь человека на улице и забываешь все то, что было до него. Все то, что создавало твою жизнь, твою реальность. Одного мига достаточно, чтобы забыть. А после ничего не склеить. После разбиваешься вдребезги. Но жизнь идет. Никто не умирает. Люди ходят за продуктами, рожают детей, строят дома и пишут книги. Просто для этого надо уметь переступать. Течь дальше. Как и все.
 Я сидел за столом и читал подаренную Мари книгу. Кофе только был поставлен на огонь, так что минут пять у меня было.
 - Чтение - дело небезопасное, - прервала мою погруженность Мари.
 - А, я просто ждал, пока приготовится кофе, - ответил я.
 - Давай лучше я сварю. Так уж и быть.
 Она разлила кофе в чашки и села рядом.
 - Знаешь, наверное, у меня больше нет гордости, - прошептала Мари.
 - Почему? С чего ты взяла это?
 - А, неважно. Знаешь, что самое главное в воспоминаниях?
 - Что?
 - Вспоминать только с нежностью. Без страдания. Без горечи.
 - Так, это ты к чему?
 - Да так, абсолютно ни к чему, - Мари улыбнулась и поцеловала меня в верхнюю губу, - ты навсегда запомнишь меня. И запомнишь вот такой, какой я сижу сейчас.
 - Маша, ты меня пугаешь!
 - Я тебе дам - МАША!  - Мари схватила лежащую газету и огрела меня ей по голове.
 - А! Убивают!  и это в своем-то доме!
 Мы упали на кровать, и я нежно поцеловал Мари за ухом, провел рукой по волосам и прижал ее к себе.
 Наверное, эта ночь была самая теплая за все лето. Я уснул, уткнувшись в золото рассыпанных волос, и вдыхал всей грудью до самой полноты их запах.

  [11]

Я проснулся около одиннадцати. Дождя не было, но и солнца не было тоже. Небо за окном напоминало по цвету утреннюю овсянку. Кровать была пуста. Я вскочил, выбежал на веранду - никого. Вернулся в дом, посмотрел на кухне - тоже. Я снова вернулся в комнату. Все было, как и вчера: на столе журналы, кружки, книги, разбросанные по полкам, диски. Я открыл шкаф - все на месте. Не хватало только одной синей рубашки, которую Мари одевала в холодную и дождливую погоду. Я выскочил на улицу и понесся на пляж. Людей там было мало. Море чернело, почти никто не купался. Наверное, будет шторм. Я пробежал вдоль берега, потом еще раз. Я кричал и звал Мари, на меня оглядывались только ошеломленные отдыхающие. Ее здесь не было.
 Думая, что Мари просто решила прогуляться или попить где-нибудь кофе, я направился в то кафе, где мы познакомились с Димой. Он стоял за баром.
 - Дима, - я выдохнул, -  о, хорошо, что ты здесь!
 - Привет, Макс,  - он протянул мне руку. - Ты чего такой запыхавшийся?
 - А, не важно, - отмахнулся я, - ты Мари не видел?
 - Неа, а должен?
 - Она не заходила?
 - Нет, я никого не видел. Но если увижу, обязательно скажу, что ты ее ищешь.
 - Да, спасибо. - я вылетел наружу.
 Ветер свистел и разносил пыль. Люди укрывались от него и куда-то спешили. Совсем как тогда, с дождем, перед моим тридцатилетием. Мари не было. И в глубине души я знал, что она не зайдет в это кафе и не узнает, что я ищу ее.
 Я вернулся домой. Теперь дом казался совсем брошенным. Я не закрыл окна и ветер разнес журналы, разбил кружку и теперь осколки легли по полу в карту Европы.
 - Мари! Мариии! - я кричал до тех пор, пока не сорвал голос.
 Никто не отвечал.
 Я сел на кровать и выдвинул ящик в тумбочке. Там лежала только одна наша фотография. Должна была лежать. Помню, я как-то спросил Мари, почему она отказывается фотографироваться. Тогда она ответила, что нет другой точки съемки, кроме памяти. И вот сейчас фотографии не было.
 Я рассекал комнату вдоль и поперек, но ничего не мог придумать в объяснение. Куда она могла пропасть? Она даже вещей не собрала. Значит, уехать не могла.
 Я пошел на кухню и включил кофе машину. Мари не любила ее, говоря, что кофе в ней получается пластмассовым.
 Если считать время чашками кофе и этюдами Шопена, то просидел так я  ровно четыре чашки и три этюда. Ее не было. Я вернулся в комнату, лег на кровать и  уснул (и это после четырех чашек кофе!).
 Когда я проснулся, на часах уже было без пяти десять. Прошел целый день. Я сдвинул квадратик на календаре: 11 августа. Ветер утих и небо немного посветлело, готовясь опять  почернеть. Теперь уже на всю ночь. Комната все также была пуста. Все также  были разбросаны вещи: на полу лежали осколки и журналы, шкаф открыт. Я даже сначала обрадовался, но потом вспомнил, что просто-напросто забыл закрыть дверцы. И тихо прошептал "Мари..."
 На улице было свежо. Люди гуляли, держались за руки. Вечерние огни согревали и уменьшали пространство. Все оживало. Я вышел на пляж. Там почти никого не было, песок был гладок, море слегка волновалось. Но тут мой взгляд остановился в одной точке, в самом конце пляжа. Два человека что-то вытаскивали из воды. Я подошел к ним.
 - Сань, блин! Я сейчас упаду, держи!
 - Держу, вытаскивай.
 Надо ли описывать, какие мысли сейчас обжигали мне голову, какие чувства разгоняли кровь до сверхзвуковой скорости? Думаю, нет. Я точно знал, что вытащат сейчас из воды, и чье тело окажется лежащим навзничь на холодном песке.
 - Эй! - обратился ко мне светленький паренек, - позвоните, пожалуйста,  в спасательную! Эээй! Вы чего, оглохли?
 Я не мог пошевелиться. Я просто стоял, вдыхая соленый и мокрый воздух, стараясь всеми силами разорвать себе легкие.
 - Сань, вытаскивай. О черт!
 - Давай накроем ее чем-нибудь, пока не приедет милиция.
 - Сань, это не твоя рубашка? - и светленький указал вправо.
 Я тоже повернулся.
 - Не, Жень, не моя.
 - Это моя. - Прошептал я. - Моя.

  [12]
 

 Что ж, я снова сижу в этой комнате. Сегодня десятое августа. А значит, завтра будет ровно десять лет со дня ЕЕ смерти. Я так и не понял, не хотел понимать, утонула она или утопилась. Не хотел понимать, куда делась наша фотография. Я так и не понял, почему я не ушел вместе с ней и почему я все еще здесь. Как я смог вернуться, как смог заново все это пережить. Наверное, я привык с этим просыпаться и засыпать. Я готов.
 Вернувшись в Москву, первым делом рассказал обо всем жене. Странно, она и не подумала от меня уйти. Она жалела меня. Мне не было больно, мне не было страшно. Я не стонал по ночам. Просто снова из моей жизни ушла главная женщина, как когда-то ушла мама.
 Через год я развелся. Написал книгу, но так и не издал. В доме на пляже иногда жил мой отец. Я очень боялся, что там что-то изменится, что отец перекрасит стены или сменит дверь. Я боялся, что кто-то потревожит память, навсегда уснувшую в этих комнатах. А три года назад отец умер. Я помню, Мари говорила, что я одиночка. И вот теперь я стал наконец тем, кем я и являлся всегда, где-то внутри.
 Что бы я делал, вернись она вдруг на рассвете? Проснись она со мной рядом, лаская слух ровным и легким дыханием? Готов ли я принять снова  эти круглые серые глаза, которые в миг очищались до прозрачно-голубых, если  она плакала? Чтобы со мной стало, попробуй я снова на вкус эти морские капельки, рисующие мокрые полосы на песчаного цвета лице?
 Я бы не смог. Значит, я трус. Я предатель. Я принял как данность эту новую жизнь без нее. И всеми силами отчаянно сдаюсь на волю судьбе. Склеиваю, собираю черепки памяти, охлаждаю сердце. Я сам перекрасил стены в нашем, и теперь навсегда моем, доме, в котором больше не будет "новой" памяти, не будет второго сердца. В нем навсегда поселилось трусливое и живое моё.