нелюбимая

*** *** ***
- А я вам говорю, что не может человек без любви, не может!- увлекаясь, начал я.- В его прямой цели жизни, в его позывах души, во всех его движениях и стремлениях, всегда он что-то ищет, и даже комфорт, порой, ему бывает не нужен, как только бы знать, что ты любим и любишь!

  Она тонко улыбнулась, как умеют только умные девушки, спокойно посмотрела на меня, но ничего не сказала, ее легкие и в то же время уверенные движения все больше заставляли меня разговаривать и вести свой монотонный и важный, наверно только для меня, разговор.

- Вот кто-то же писал, что можно и в голос человека влюбиться, в ножки или в шею прекрасную и чудную, и кажется не один я это замечал и знал,- все повторял я наседать и словно убеждать ее в своей правоте, но она мне даже не противоречила, а как будто говорила: «Ты прав, ты, несомненно, прав, говори то, что думаешь, излей все, что накопилось в твоей страдальческой душе, я пойму и буду тебя утешать всегда, даже если ты и не прав и утверждаешь неправду!» И я говорил, изливал и роптал на век:

- Вот, кто-то в естественные черты человеческие, преимущественно женские, ведь влюбляется,- я так начал говорить, потому что я мужчина, так что не взыщи, моя прелесть, что я все это до тебя довожу! Так вот, все в ножки, ручки, в тело в общем влюбляются, о душе забывая,- да и зачем она сдалась им, эта душа невещественная, возможно, нет ее вовсе, а мы все о ней печемся, все думаем, все страдаем по ней, в религию из-за нее все вступаем, все себя чувствуем плохо, когда что-то не так, и говорим, что вот, мол, «душа болит»! А как она может болеть, душа-то наша неосязаемая, бесчувственная и невидимая, когда мы даже и ответить не можем, что это такое вообще! Предмет до того сложный, до того странный, до того мне симпатичный, что я перед тобой и хочу все это надуманное пересказать. Так коли, получается, если души нет, а есть только тело и разум наш, который мы к душе уже не примечаем, а так, считаем его продолжением нашего тела, то, возможно, что те, кто вовсе не задумываются о себе и окружающих, а живут как-то до того легко, до того спокойно и всегда уверенно,- что эти люди, любящие только глазами, знающие только тело, возможно, и я так думаю, они-то и есть наша лучшая человеческая субстанция, из всего многообразия людей и общества, что существует по сей день на Земле, да и будет еще, надеюсь, так же существовать. Может, вот эти самые люди, наконец, и познали тот неведомый смысл нашего существования, как простое и вечно ускользающее от нас,- я говорю о надуманных мечтателях, к которым себя и причисляю. Что же это простое может быть, помимо того, что они мало задумываются о мире своем внутреннем, который может быть мнимым, да и вообще его может и не быть, а так, только нам все мерещится, да представляется. И вчера я, кажется, вполне понял, что же может быть этим, например то, что мы всегда упускаем,- я снова говорю о мечтателях,- что самое главное, что они никогда не задаются вопросами, не ищут везде и всюду вопроса, закрытого и тайного мира, не смотрят с разных точек зрений, а обосновываются только на одной, но кажущейся им верной, и в связи с этим спокойно шествующих по дороге жизни, прямой и ясной, тогда как нам,- опять мечтателям,- кажется и представляется эта дорога, как что-то странное, мрачное и таинственное, с неведомыми извивами, рытвинами, и обочинами, с которых легко улететь и упасть в пропасть. Мы, мечтатели, мнительны, до того считаем, что ведаем все и вся, и смотрим на все с какой-то таинственной недоступной для других сферы, что простые люди, те, кто идет просто и спокойно, кажутся нам беспечными и убогими, которые ничего не ведают и не знают, что они все обмануты ясностью пути и могут заблудиться,- да и точно заблудятся, как будто в дремучем лесу,-  тогда как мы ко всему готовы и все можем предусмотреть, так как заранее уже всего боимся. Но, моя милая, все это не так, все это глупости, все это не то…

Я помолчал, снова взглянул на нее, она все так же смотрела на меня добрым и участливым взглядом, я не мог ей сопротивляться… Я хотел говорить, говорить, говорить, чтобы она слышала и знала меня всего. Чтобы я был для нее прозрачен, хотя я при этом сам отчетливо понимал, что я и так для нее, как стеклышко, что от нее я не скрою даже самых потаенных своих мыслей. И от этого как-то страшно становилось, и одновременно радостно и счастливо, что хоть кто-то мне родня и все знает об чем я дышу.

- Я говорю о том, что мы запутались в наших мечтах и уже ничего не видим, уже давно, а может и с самого начала, ничего не видим, точно так же, как и те, кто и не хочет ничего видеть. Мы здесь, как бы, на равной ноге, и нет здесь превосходящих, так же как нет здесь и отстающих, мы все одинаково слепы в тумане, который все более и более накрывает нас. И те рытвины, те опасные обочины, те повороты, все это ждет и нас, и даже больнее скажется на нас, тем самым, что мы ранимее и что мы, как будто думали, что мы все знаем, а на самом деле, все оказалось не так, и даже хуже, нас как будто снова притянут зауши на грешную землю,- отрезвят, так сказать! Ведь все это будет двойной, если не тройной шок, ведь все это сильно и с последствиями во всем нашем бытии отразится, и не может быть по-другому.

- Я говорю… ничего не думающим, ничего не смыслящим, ничего не жаждущим, кроме собственного удовлетворения, людям, всегда все-таки привольней, лучше на этом свете, и даже любовь у них как-то простая и житейская их черта, основанная на любви плоти и похабных мыслей, и даже пошлых и до того простых, но между тем прямых и беспроигрышных, что иной раз и диву даешься, как у них все продумано и просто, как будто сама судьба им во всем благоволит. Любовь в их понимании – это красивая девушка, хваткая и способная удовлетворить лишь их потребности, способная успокоить и поддержать тот обыденный  образ мыслей и поступков, который для них очень и очень важен (а в связи с узостью этого самого образа, то для самой обычной и заурядной вполне девушки такое мероприятие не составит никакого труда, просто нужно меньше говорить и думать, а если честно, лучше вообще всегда и при любом случае молчать,- и счастье вам обеспечено!); важен же этот образ потому, что ни будь его, то весь смысл бытия тут же развалится для этих людей, и они не будут знать, как поступить в последующем. Конец света, это точно для них тот самый конец, который и прописан во всех книгах, говоривших и говорящих о том, что людской род погибнет. Вот даже в этом, эти люди эгоисты, сознающие центр всего мироздания, всего бытия человеческого, только в себе, тогда как все остальные просто тени, блуждающие и неинтересные, коль скоро они не касаются их жизни, их существования и деятельности некоторой. Эти «они», как много между нами их, как мало тех, кто подобен мне, что сомневаются и боятся, но все же как-то мы существуем вместе, хоть и не понятые и разные, и часто созерцающие друг друга с какой-то странной точки зрения, но все же как-то же мы связуемся… Но между нами пропасть, безграничная, отдаляющая навсегда нас друг от друга,- и это я ясно сознаю и не приму за противоречие, так как все испытано и не может быть иначе.

Подул теплый ветер, и тополиный пух, мерцающий и освещенный блеском чистого солнца, покружился, покружился и полетел сквозь тротуар, что был неподалеку. У меня зарябило в глазах, я на минуту отвлекся и не мог сосредоточиться на своих мыслях, которые вдруг объяли и созерцали всю успокаивающую тишину всего этого чудесного, летнего парка. «Тепло,- подумал тогда я,- тепло и хорошо, так легко и чудесно и спокойно во всей этой благодати, что не верится, что могут быть какие-нибудь сомнения и тревоги, а также и страх и вопросы, рождаемые нашим разумом!» Я тотчас посмотрел везде, на эти липы, на эти тонкие, молодые в своем цветении березы, на тополя пирамидальные, на дуб, что стоял особняком от всего этого моря зелени и жизни,- во всем чувствовалась простая уверенность, ясная простота и понятливость бытия. Пролетела птица, покружилась в высоте, прямо под объемными, набухшими облаками, висевшими так тихо, так безмятежно и так бездвижно, что можно было разглядывать их хоть целый день этот. «Ах, какие чудесные эти цветы, те, что раскрылись своими лепестками, разноцветными, ни на что не похожими, и так разносят повсюду и везде свой пряный, одурманивающий аромат.- Была вторая моя мысль, невольная, но приятная мне. Мои глаза надолго застыли на полянке, пока не соскользнули по тротуару, а потом на небольшую асфальтовую дорожку, где неподалеку или лучше сказать невдалеке стояла наша лавочка, зеленная, деревянная, колоритная в этой местности, как нечто сотворенное руками человека, хотя здесь все сотворено нашим братом…

На дороге, против меня лежала какая-то белая, не гармонирующая ни с чем деталь, я не мог рассмотреть, что это было, хотя она располагалась в каком-нибудь метре от меня. Я почувствовал животный страх, боль и отчаяние, которое никогда до этого не чувствовал. Я хотел это отогнать от себя, потому что чувствовал, что именно эта деталь была моим концом и раной бередившей мою душу, которую я так отрицал минуту назад. Эта белая деталь расплывалась и не фокусировалась, я чувствовал невероятную тяжесть во всем, но почему-то с минуту не мог отворотить от нее глаз. Внешний мир пропал, и уже не было того леса и деревьев, той чудесной и счастливой поляны, того вечного и просторного и свободного неба, весь мир мой сосредоточился на этой белой точке, размытой, тяжкой и непонятной. Я с трудом перевел свои глаза снова на нее, она как будто на секунду исчезла, но потом снова явилась, я почувствовал, что хочу говорить, говорить, говорить, и именно с нею, для нее, отдаляя что-то раковое, что должно случиться, что неминуемо должно быть когда-нибудь, но что я пытаюсь отодвинуть на позже, отгородить от себя или просто забыть.
- Я ведь понимаю, что любовь это есть всего лишь чувство, которое рождается в нас непроизвольно, как-то спонтанно, не может быть чем-то понятным и не может регулироваться мыслями, но мне до сих пор не верится в это. Например, говорят, что может полюбить только один, что другой может лишь снисходительно к нему относиться по этому поводу, может симпатизировать, но не любить, что такая именно любовь всех тверже. Тогда получается, что один искренне доверяет и поверяет все свои чувство другому, которого бескорыстно и со всем самоотвержением любит, тогда как другой или другая, просто-напросто, претворяется, находят это лицо выгодным себе, или каким иным способом симпатичным себе, поэтому смиряется и позволяет себя любить. Не кажется ли вам, уважаемые господа люди, что это некоторая игра, даже жестокая и довольно-таки гадкая и напрасная, что вы обманываете и питаетесь другим, лукаво и умышленно черпая все, что он может дать вам, в то время как вы сами ничего не можете ему предложить кроме обмана, потому что в вас нет того страстного и непонятного мне чувства, что владеет вашим партнером? Не кажется ли вам, что вы те, кто пользуется в таком случае другим, что вы пустоцвет, что вы пустыня, что вы голы и душа ваша нага, что вы никчемны и ни к чему не нужны, вы как паразит, получающий, но не умеющий отдавать, в этом ли заключается великая загадка любви, или в ином, совсем в другом,- о чем я не догадываюсь и не могу при всей моем старании дойти своим умом? Тогда любовь – это страшное оружие, о, тогда любовь это яд, который разрушает наш разум, влияет на наши поступки и сродни терроризму, только он не ужасом пытается контролировать нас, а совсем противоположным. Тогда, наверное, всем стоит не стремится познать ее, а напротив бежать от нее сколь хватит сил и возможностей, стараться никогда не испытать ее, позабыть и не встречать? Тогда, наконец, она так же опасна, как любая душевная болезнь, когда человек не может и не хочет контролировать своих мыслей и поступков, но не может сопротивляться всему тому, что на него находит!
Она молчала, улыбалась и кивала мне, ее темные и слегка закрученные кудри немного приподнялись от ветра, и блеск солнца немного упал на их кончики. Я почувствовал ее духи, такие знакомые мне, такие спокойные и легкие, не нагнетающие и приятные, что вспомнил, как мы когда-то сидели так вместе в автобусе, когда когда-то случайно встретились…

- Хм! В юриспруденции есть такое понятие как состояние аффекта, когда лицо, поддавшись внезапному и сильному чувству, вдруг совершает необдуманный и странный поступок, кажется, это связано с убийством себе подобного, то есть человека… Я в жизни такого не встречал, но раз его выделяют, значит, оно есть и служит смягчающим постулатом, признается за что-то выходящее за рамки обыденности. Так почему мы не рассматриваем это и в отношении любви, когда человек совершает что-то из любви, из помешательства, хоть и сладкого, но столь же губительного, как и иные чувства. Допустим, вдруг, не из чего, а лишь по просьбе своей любви, один молодой человек, убивает другого, но он при этом опьянен, хоть и может размышлять, но все же не может себя контролировать, хотя и контролировать он должен себя, ведь не может же он осознавать всю степень посягательства и не действовать, хотя и это вполне может быть,- в общем, я не о том (я всегда был плохим юристом, весь этот сухой прагматизм, основанный лишь на человеческом мнение и чванстве – все это не для меня)…

Любовь, в целом, получается чувством не способным к анализу, потому что каждый любит по-разному, не так, как делали и будем делать мы, а как-то по-другому, не свойственному нам. Зачем я это все говорю, спросишь ты, и почему я откланяюсь от сути разговора? Да потому, что когда я говорю с тобой, то мне кажется, что я должен разобраться во всем, что меня окружает, и в том самом, что я испытываю к тебе…

В романах, например, описывается какая-то сладкая, едкая и до приторности связанная, простая и скучная, на мой взгляд, любовь, формы ее и все те переживания, которые, наконец, рождает по себе это скверное чувство. Я говорю скверное, потому что и вправду считаю это так, потому что оно порой кроме горя людям ничего и не дает, редкий случай, когда оба счастливы,- тут я замолчал, что-то кольнуло меня в сердце, что-то тронуло струну моего подсознания, но я постарался отвязаться от нее, бестолковой болтовней, которую я вел уже целый час,- как же она еще не устала от моей притязательности, бедная моя?

Да-да, еще кое-что хотел тебе сказать, допустим много случаев было таких, когда взрослый и солидный человек вдруг поуши влюбляется в особу совсем молоденькую, по нему очень даже сохнущую, но не считает это ничем до того зазорным, что бахвалится перед всеми сделанной победой! Это и вправду некоторая победа, против которой, порой, даже и не поспоришь! Но почему же тогда общество колышется, когда слышит, что женятся люди на двадцать и то более лет разницами, значит ли это, несмотря на многочисленное число таких браков, что это все-таки противоестественно, что это нонсенс, что это гадость, наконец. Но если мужчина женится так на молоденькой пассии, то это порой и ничего, если девушка сознательно вышла за него, но тут в большинстве своем больше материальные блага влияют и замешаны, да и харизма того человека, что стал счастливцем, но вот другое, а порой катастрофически другое, мнение насчет женщины, годящейся в матери своему избраннику, здесь говорится об охмурении, о том, что молодой человек, не познавший еще себя, мир и все, что в этом мире есть, вдруг становится заложником некоторой дамы, которая завлекает и притягивает к себе, опять же только телом, и ничем более, ну, может, и связями и деньгами. Ну, пусть, бог с ним, если только деньгами, но как быть, если это его первое искреннее чувство, а женщина эта просто пользуется им, также, впрочем, может быть и с мужчиной, пользующимся юной девочкой ради своих низменных и животных целей. Вот, что страшно, вот, где опасность этой самой любви, а наша молодежь, которая дальше носа своего, порой, не видит, вдруг попадается в давно расставленные корыстные и падкие сети, более опытных партнеров. Наши дети, как мотыльки, летящие на огонь, жаждущие любви, как и мы все, ведь мы порой до конца еще и не понимаем, что дети наши выросли, а тут на тебе, и он в чужих уже руках и отказывается слушать советы более опытных, считая, что просто лезут в его жизнь, в принятое им одним решение.

Да, все это страшно, все это пагубно, но мы, глупые, даже несмотря на возраст, всегда сломя голову несемся к этому вечному огню, который обожжет наши крылышки, какими бы крепкими и взрослыми они бы ни были. Да, бывает, что человек любимый, который уже пресытился, вдруг впадает в то крайнее разочарование, что начинает, чтобы испытать что-то новое, издеваться в открытую над любящим его или ее партнером. Тут могут быть различные приказания, просьбы, пока, наконец, оба не расстаются, и мучительнее всего это осознают и терпят те, кто любит, тогда как те, кто не любит, спокойно вьют новое гнездышко. Да, а ведь многие так и не переносят расставания, многие уже и на жизнь свою покушаются, и получается, те, кто более всего мучился гниет в земле, а те, кто беспечно жил и пользовался другим, и радовался, пользуясь им, те, все так же живут и радуются… Это общий обман всех огорченных, которые считают, что смерть их все исправит, что кто-то будет мучиться из-за них и по ним, что тот, кто покинул их, будет плакать, склонясь над могильной плитой, переживать и почувствует всю пропасть, которая возникнет из-за смерти, что это вроде того, что человек, как будто осознает, что любил и что потерял… Как все это глупо, как все это по-детски, по-юношески, это все ни к чему не приведет, во-первых потому, что партнер и вправду первое время может переживать, но тут новая привязанность, тут бурлящая жизнь, и даже если он и действительно любил, или чувствовал симпатию, даже и он все забудет и будет жить, тогда как погибший уже не вдохнет чистого воздуха, не увидит сияние солнца, не попробует живительной воды,- земля ему будет пухом, глупому!.. Во-вторых, смерть – это всегда конец, а в жизни нет горя, которого бы человек не смог преодолеть, как-то я слышал, что моя соседка говорила своему сыну, уча его жизни и любви к жизни; тогда она сказала ему, что Бог, тот великий, неведомый и неосознанный дух, что витает и зиждется повсюду, всегда посылает людям столько горя, сколько они смогут преодолеть, чтобы стать счастливыми,- ведь это правильно, ведь есть же черные и белые полосы, равновесие в природе и деление на доброе и злое, так получается, что за великим горем, нам нужно найти великое счастье; тем более ведь это только отношение и личный взгляд каждого на предмет до него касающийся,- каждый из нас смотрит на все с разных точек, и что для одного невероятное горе, для другого стартовая площадка, что для одного счастье, для другого просто очередной этап и ничего сверх иного.      



Был случай один, и я все это расскажу, любви странной, любви противоестественной, мучительной и долгой, неосознанной и до того замаскированной, что понимаешь, что что-то было, тогда, когда поделать уже ничего нельзя. Эту историю приятель мне мой рассказал, а тот услышал ее от приятеля моего приятеля, а тот от другого и третьего.

Был чиновник один, работал, то ли по судейской части, то ли по административной, связанной с самоуправлением города. Дело в том, что разбирая дела, вдруг, он обнаруживает извещение о смерти одной девушки не безызвестной ему. Ну и что,- скажете вы, ну и что,- скажу я в свою очередь, но дело-то в том, что вся психология несчастного человека только в том и завершена и кроется, что он был влюблен в нее когда-то, был несколько без ума от нее, но слабохарактерность, здравомыслие, вера в то, что все будет лучше оттого, что он именно по рассудку поступит, здесь все соединилось, и просто только в одной странном примечании, что погибла она. Отчего она погибла и как это произошла, неизвестно, именуется и значится только, что от слабости своей же, по болезни, по стечению судьбы человеческой, в которую я вполне не могу поверить, так как более современный человек, чем впечатлительный и необразованный неуч, и к тому же не поклонник тех странных программ, которые утверждают, что именно колдуны, прорицатели и экстрасенсы все же есть между нами. Нет, все очень просто, она болела, болела из-за экологии нашей, из-за ханжества и пьянства наших отцов и дедов, из-за… да бог ее знает, отчего, да и не в этом дело…


*** *** ***
Сергей Николаевич перебрал свои последние бумаги, которые умышленно оставил на самый свой вечер, так как ожидал, что они будут самой легкой деятельностью, после всего того, что ему предстало испытать за день. И это его тайное желание почти исполнилось, потому что и в самом деле, те его своеобразные и оставленные на вечер дела, отпечатанные на белой бумаге формата А-4, стопкой лежавшие на краю стола, все они были просто запросами, уведомлениями и разнообразными просьбами, которые ему предстояло разобрать, отписать и выдать делопроизводителю, для дальнейшего течения всего этого бурлящего организма – бюрократии. Все шло, как по заведенному механизму, как шло и вчера и позавчера, и неделю назад, и даже месяц и год назад, так ничего и не изменилось, и идет точно и оправданно до сих пор. Дни сменяются, сезоны сменяются, года сменяются, а Сергей Николаевич даже не замечает, что уже лето,- он, наверно, не знал бы об этом вовсе, если бы не возвращался каждый божий день домой, не видел вечер с его осветительными городскими огнями, не замечал перемену в одежде в прохожих; другим его помощником в ориентации окружающего его пространства и времени, был компьютер и телефон, который уже и сам был подобен компьютеру. Эти две незаменимые в повседневной деятельности вещи, сделали его досуг до того спланированным, понятным и нужным, что он, порой, не понимал, как это наши отцы и деды и он в молодости не ведал и не знал о них и мог каким-то образом без них обходиться. Сейчас он зависел от этих предметов роскоши, которые были все-таки роскошью, а не важной составляющей бытности человека.

Сергей Николаевич потянулся в своем кожаном кресле, оно заскрежетало. Он стал протирать свои уставшие глаза, рассматривать свой коричневый и недорогой стол, каких много, какие везде и всюду есть и будут, пока мода на них не изменится. Разнообразные ручки, карандаши, пеналы, календарь, монитор, загоревшийся заставкой плавающих рыб, бумага, клавиатура, мышь от компьютера, принтер – все было у него для продуктивной и деятельной его работы, которая и заключалась только в том, что он сидел на одном месте и перебирал бумаги, выслушивал просьбы, снова делал записи в бумагах, что-то издавал, что-то передавал, что-то направлял, но все так же сидел и никуда не двигался, ничего не видел, и как будто ощущал, что что-то все-таки делает. Но что значило для него это «что-то», что он делает? Если бы ему задали вопрос, для чего все это, чем закончится его бытность, скажет ли ему спасибо кто-нибудь за эту его работу,- он бы только усмехнулся на это: полезность не важна, только то важно, что он на престижной работе, что он сыт, что он все-таки работает, что зарабатывает неплохие деньги, что обеспечен и пойдет на пенсию, которую ждет с неослабевающим рвением, как итог всего того, что он делает. Но что он делает? Перебирает бумаги, назначает проверку, направляет запросы, выносит решения и отвечает на поступающие просьбы,- наверно, он в душе своей понимает, что это может каждый, что то, что он делает, не так и важно, но это «что-то» может делать кто-то другой, а если это так, то его может и не быть, тогда кто-то иной займет пустующее место, и праздность работы не изменится, а только останется один не маловажный факт – он будет безработным. О, а это много значит!..

В наш век, в век перехода к рыночной экономики, остаться за бортом – это страшное дело. Тогда, когда все и вся стремится к процветанию, к тому, чтобы скорее нажить свой капитал, чтобы быть самому себе хозяином, чтобы все ему завидовали, чтобы он сам смог себе все позволить, все это куда страшнее, чем в прошлом,- и Сергей Николаевич все это трезво понимал, поэтому и трудился, поэтому и старался, не вкладывая, впрочем, душу во все свои дела, но мечтая о том, что наступит день, и он пойдет на покой, его дети заменят его в его реальности (страшная перспектива, но это лучше, пожалуй, чем разгружать вагоны).

Нет, конечно, он был не такой злой и черствый человек, чтобы желать своим детям того, что испытал он, как будто возмездие, как будто, чтоб и они испытали все те прелести, что были уготованы и ему,- нет, все не так, но просто Сергей Николаевич иного не знал, и не мог представить, чтобы был другой путь.

Сергей Николаевич встал, кресло вновь заскрипело, колесики на них закрутились и запищали. Он прошелся по небольшому кабинету, где был ковер, красного цвета, шерстяной и персидский,- как ему сказали когда-то,- он взглянул за жалюзи, которые закрывали большое белое и пластиковое окно. На подоконники стояли кактусы и небольшой цветок, единственный, который был прихотлив и прекрасен из всего разнообразия зелени, что было у окна. Висячие потолки, сделанные в черную крапинку на белом полотне, стены, что были нейтрального белесого оттенка, жалюзи, светлые и яркие от света солнца, все здесь было под тон какого-то захудалого чиновничьего кабинета, и даже коричневый, почти красный стол, ни мебель и черный кожаный диван, не придавали этому помещению изысканности и красоты,- сухость чувствовалось во всем. Сергей Николаевич тронул свои волосы, черные, лишь изредка поседевшие, немного курчавые и хорошо остриженные, поправил свой дорогой голубой галстук, лежавший на белой рубашке, повернулся и прошел к дивану.
Напротив дивана была картина, как в свободных просторах голубого, лазурного моря плывет абсолютно белый парусник, плывёт к пушистым, белым облакам, к сиянию солнца. Дешевая и однотипная картина, купленная и бывшая здесь уже много и много времени, еще от предыдущего владельца этого кабинета. «Хорошо бы было отправиться на море, туда, где точно вольготно, спокойно и хорошо, чтобы не чувствовать себя таким зажатым и уставшим!»- подумал про себя Сергей Николаевич, который часто, уже на протяжении двадцати лет именно так и думал всегда, когда взглядывал на парусник. Он снова почувствовал, что забывает все, что было и есть, что мир его окружающий тает, что ничего такого нет вокруг него, что могло бы его давить, ему даже сладостно от этого стало. Он абстрагировался от всего, и уже летел по волнам на своем воображаемом паруснике в своем воображаемом мире, где он сам был себе хозяином и господином, где не было для него отягчающих его жизнь проблем, лишь только бриз прохладного и пьянящего ветерка обдувал его счастливое лицо. Он невольно улыбнулся, а он уже и забыл, как это делают по-настоящему.

Вообще, существует множество различных улыбок, которые порой нам являются в помощь. Некоторые проявляются еще в детстве, радостные и счастливые, которые мы запоминаем как самые светлые и которые мы в последствие куда-то устраняем. Есть совсем им противоположные улыбки, те, которые мы приобретаем, те, которые мы учимся воспроизводить, так как они нам необходимы в повседневной деятельности. Так вот, эти приспособленческие улыбки всего разнообразнее: тут и лукавство в одном только движении, тут и ерничество и балагурство, порой и жестокое, тут и фальшивая улыбка лести и обмана, да и много чего еще, всего и не упомнишь из того арсенала полуулыбок, которым учится наш современный человек.

Так вот, Сергей Николаевич улыбнулся той улыбкой, которая была одна из настоящих, доставшихся ему с детства. Это была светлая, блаженная улыбка удовлетворения и счастья, свободы от пороков и буйства времени, которое в воображении его не текло, не шло, а просто стояло, как стоит она порой в минуту полного фиаско, так же как стоит в минуту великого счастья.

Постучались в дверь. Это была робкая, только что осваивающаяся со своей ролью девочка лет двадцати трех, поступившая секретаршей к Сергею Николаевичу. Она принесла новую корреспонденцию. Сергей Николаевич встал, нахмурился, вздохнул невольно, отстраняя свой взгляд от прельщающей его картины, и крикнул, чтобы входили. Секретарша, юное создание, совсем еще молодое существо, с чистыми глазами, ясным лицом, тонкою талией, на минуту вбежала в кабинет с легкостью газели и так же незаметно скрылась, оставляя после себя шлейф из аромата духов, свежих и пряных, которые еще долго витали в этом странном и сумрачном кабинете, как будто сейчас, только что, в этот кабинет залетело что-то живое, не растерявшее еще вкус к жизни и тут же улетело, так же как и появилось,- какое-то горькое чувство посетило душу Сергея Николаевича. «А может, к черту все,- подумал он невольно,- махнуть на все рукой, да и скрыться куда-нибудь, туда, куда глядят мои уставшие и ослабевшие глаза?!» Но тут же он отбросил эти мысли, так как схватил все то, что принесла ему его газель Ниночка.

«Так, с этим понятно,- рассуждал Сергей Николаевич про себя, перебирая письма и бумаги,- этому я отвечу, этой сам напишу, тут я уже говорил свое решение, здесь я еще подумаю, это что-то новое… Так, а это что?»- Сергей Николаевич держал в своей руке какой-то странный, черный конверт, запечатанный розовой лентой. Что-то этот конверт ему напомнил, что-то этот конверт для него значил, но что именно, он бы и сам не нашелся, что на это ответить. Он внимательно обвел конверт пытливым глазом еще раз, потом еще раз, пока не прочел запись, сделанную простой шариковой ручкой синего цвета. «Абрамову Сергею Николаевичу» прочел он на обороте, рука была явно женская, это почему-то Сергей Николаевич знал точно и сразу, адрес его, поступило из города Н., то есть того самого города, в котором он сейчас находился. «Какой знакомый почерк!»- подумал Сергей Николаевич, распечатывая конверт.

«Здравствуй, Сережа,- писалось на листке белой бумаги,- наверное, ты меня уже и не вспомнишь, столько времени прошло…- но Сергей Николаевич уже знал, чей это почерк, чье это таинственное письмо, кто та, что писала ему. Незаметно, но явственно сердце его забилось с бешенной частотой, он побледнел, руки его задрожали, какой-то прилив радости, страха, а между тем и любопытства дикого, так и пронзили его неподготовленное сознание. «Она!»- мелькнуло у него в сознании, как мелькают сотни и тысячи раз разнообразные мысли, веером носящиеся в голове людей, но эта мысль, которая принесла с собой это заветное «она», вдруг тяжким и давящим грузом, а между тем и воспламеняющей, и заставляющей работать сердце с усиленной возможностью надеждой, озарилось в Сергее Николаевиче.

- Но как это возможно,- подумал он тогда,- как ей знать, где я, и как нашла она меня по прошествии более двадцати лет?..

«…Я пишу к тебе, возможно, уже в последний раз, я не утрирую, не преувеличиваю, говоря об этом,- я больна. Вот уже три года, как жизнь покидает меня, как я чахну и вяну, сейчас сил почти не осталось, но я все-таки написала тебе перед тем, как полностью потерять их все. Да, я приготовила это письмо заранее, когда уже точно все будет кончено, я в завещании своем написала отыскать тебя, хотя я ни разу тебя и не теряла из виду… и направить конверт к тебе, чтоб и ты узнал обо мне, чтобы и ты вспомнил и помолился за меня.

Боже, как я боюсь всего того, что ожидает меня там! Как я боюсь быть там и предстать перед Всевышним, когда знаю, что грехов моих достанет на многих и многих и что я плохой человек. Ты знаешь, что я всегда была верующая, в том понимании этого слова, что я молилась и знаю, что там все-таки есть Бог и ангелы, что мы не одни и пустота не ждет нас там, но все же страшно,- Боже, как страшно… Это невыносимое чувство тоски и одиночества, чувство того, что не я покидаю этот мир, а он меня, от этого я все больше впадаю в уныние… Единственные святые вещи, что дороги мне на этом свете – это мои двое детей: Аночка и Сереженька, которым по девять лет каждому, они двойняшки, родившиеся в один и тот же день. Вторая самая дорогая вещь на этом свете – это воспоминания о тебе, о нашей любви несчастной, о том, что ты есть и будешь, что я все-таки любила.

Ты прости меня, что я пишу отрывочно, неумеющи и не прагматично, как ты любил когда-то выражаться, но я не умею писать правильно, не умею выражать свои чувства в сухом прагматизме, не умею бросать на эту чистую белую бумагу тех словосочетаний, которые отразили бы все то, что у меня сейчас на душе. Мне тяжело смириться со смертью, мне тяжело сознавать, что меня скоро не станет, то есть я хотела сказать, что я стану где-то в другом месте, но не здесь,- но все-таки это тяжело как-то. Я бы, возможно, да положим, что так бы и было, я ведь такая трусиха, что я никогда бы и не написала бы тебе, но мое отчаяние больше не видеть тебя впоследствии дает мне полное право все же писать и говорить с тобой, излить в последний раз себя тебе. 

Я знаю, что ты прочтешь все до последней страницы, знаю, что вспомнишь меня,- ты не мог меня позабыть,- я хочу, чтоб ты знал, что моя любовь живет во мне до сих пор, да и жила всегда во всем, что я знала и осознавала. Есть такая легкая и свободная любовь, которая несет в себе радость и бодрость мира, а у меня все по-другому, любовь моя, как точильный камень, который скребет и разрывает мое сердце; точит его постоянно, не умоляя хода своего и не думая останавливаться. Надсадная, детская, до боли в груди страстная, но гордая и сознающая, что никогда нам не быть вместе, любовь.

Поцеловать бы тебя, обнять, прижать бы к себе, чувствовать бы твои губы, такие добрые, мягкие, дорогие, чувствовать бы тепло твоего дыхания, снова бы увидеть твою улыбку, добрую, счастливую,- как мне хочется быть с тобой, но кажется, я увлекаюсь глупостями, как дитя... Я нередко, да почти, наверное, постоянно вижу тебя во сне, не то, чтоб ты один только мне снился и больше ничего, нет, жизнь слишком разнообразна и велика, и в этой круговерти нет ничего постоянного,- но ты мне снишься, и мне кажется, что снишься постоянно, а в последние дни я почти вижу тебя наяву, что вот-вот могу коснуться тебя! Но это все проклятый сон, я теряю уже, потихоньку связь с настоящим… 

Помнишь, как ты мне подарил розы на день рождения, тогда был май,- ты еще их так долго искал и не говорил мне, что помнишь о празднике, тогда как сам хотел сделать мне сюрприз. Я была такая молодая, наивная, но если бы все так же повторилось, я бы была все так же наивна и проста, как и тогда,- это было счастливое время. Тогда я на тебя серьезно обиделась, считала тебя эгоистом, и хотела уже плакать, и даже, кажется, плакала от досады, но ты все-таки пришел и поздравил меня, и все вмиг я позабыла и стала радостной и доброй, не помнящей ничего дурного. Так только ты на меня действовал, и только ты мог пробудить во мне наивную доброту, которая сейчас, кажется, давно уже и не проявляется.

Вот я пишу к тебе, и мне кажется, что я с тобой рядом, что мы болтаем, что ты слушаешь меня,- это так глупо, но даже так я немного рада, что говорю с тобой. Я даже не понимаю, откуда во мне такая храбрость или наглость, что я вот так вот решила тебе написать,- мне так стыдно, но я так счастлива,- прости мне мой эгоизм, это каприз умирающего человека, не сердись же на него. 

Мне как-то ясно и четко представляется то, что ты всегда держал мою руку, вспоминается парк, куда мы пришли в ожидании начала сеанса нашего фильма, кажется, мы просидели на лавочке всего каких-то десять минут, но эти десять минут, как будто въелись в меня, запали в сердце и часто являются и предстают пред мною. Была весна, мы пришли туда после учебы. Как сейчас помню, что ты был в просторной клетчатой рубахе, которая была размером больше, чем тебе было положено, помню твои пряди завивающихся черных, как смоль волос, помню твои голубые и ясные и добрые глаза, когда ты вдруг поцеловал меня, мне так хорошо тогда было, так приятно… Но ты не подумай, что я распутная девушка была, нет, все не то, мне кажется первое настоящее чувство пролилось и возникло именно тогда, как будто ручей порвался сквозь неодолимую плотину,- мне почему-то это так представляется. 

Вроде как ничего такого и не произошло, а целовал ты меня и до этого, но почему-то покрытые молодой и клейкой зеленью деревья, и щебечущие птицы, и запах травы и цветов – все это как будто слилось в один торжествующий и счастливый и полный ласки миг, который соединялся в тот момент в тебе! Больше никогда после, я не испытывала нечто подобного!
Ты не подумай, что я жалуюсь, что я специально пишу тебе, чтобы излить тебе мое раздражение или каким иным способом уколоть тебя, или специально все это написала, чтоб ты страдал и мучился как и я, такого и в мыслях у меня не было, я бы этого никогда и не подумала бы сделать,- все пишу к тебе, потому что в последний раз это делаю, потому что, как будто ты со мною рядом, прямо здесь, сейчас, что я именно тебе это все говорю, что ты со мною… прости меня грешную, прости Сережа!

Не мучайся, не убивайся, просто помолись и вспомни как-нибудь, если сложно не будет, меня… может, и на могилку придешь как-нибудь,- но такого счастья я и не предвижу вовсе.
И думали ли мы, когда сидели в том парке, когда были одни, что так вот нас судьба разведет, что из-за глупостей и свар, из-за гордости и нерешительности какой-то, что мы так и не встретимся со временем, что так четверть века и не поговорим и никогда уже не обнимемся. Прощай мой голубчик, ты как луч, что осветил мою жизнь, похожую на какой-то странный и темный коридор,- прощай и будь счастлив, а я уже не в силах держать ни ручку, ни сосредотачивать взгляд!

 PS Не забывай и знай, что даже из-за нашей размолвки, я никогда не переставала любить тебя одного! Хоть и не долго было наше счастье, но самое главное, что оно было и уже никуда не денется и останется с нами навек!
Целую и обнимаю, твоя Кристина Мелехова!»

*** *** ***
- Мелехова… Мелехова Кристина,- размышлял вслух Сергей Николаевич, представляя и вспоминая и ее, и себя в то время, как они только были знакомы и встречались.- Как странно, с чего так вдруг она мне написала? Может и вправду уже что-то страшное с нею произойдет или произошло? Да, Бог с нею, Бог, я тут ни при чем, и что за резон вот так вот, без предупреждения, ни с того ни с сего писать мне… как будто я чем-то обязан и должен ей что-то?..- Он с досадой, хоть слегка и бледный и с дрожащей рукой, но все-таки отложил конверт в сторону и стал ходить по комнате в сильнейшем волнении.

Кристина Мелехова была девушка его студенческих лет, когда он уже заканчивал учебу, то тут, вдруг, встретил существо до того поразившую его юношескую пылкость, что ради нее, кажется, он хотел даже отбросить собственные амбиции и женится. Тогда это казалось ему дерзким, резонным, но правильным решением, так как она сильно прельщала его, была тем первым увлечением, которое никогда не забывается и не уходит, а остается для нас всегда и всюду. Но любовь прошла, как проходит тополиный пух в жаркие дни июня и июля, как проходит дождь в осенние дни октября, как тает снег в весеннюю распутицу. И тут вдруг такое напоминание, которого не ждал и не думал встретить в обычный день. В общем ничего страшного и сверх того разумеющегося не произошло, допустим даже и письмо от старой подруги принесли, но ведь письмо простое и ничего не значащее между ним и ей; письмо это не попало в руки его жены, так что скандала и поз со стороны ее можно даже и не ожидать, если не говорить о случившемся; письмо хоть и грустное, но ни к чему не обязывающее, ведь не хочет же Кристина заставить его с нею свидание совершить, так по сему и не надобно волнению поддаваться, а Сергей Николаевич почему такому жару, а вместе с тем и холоду, поддался и все в одно и то же время, что и голова закружилась и мир потерял все прежнее оживление и счастье.

Сергей Николаевич присел снова на диван и снова начал смотреть на это роковое письмо, которое, он это чувствовал, поднимало в нем до того дремавшие и падкие позывы, которые он давно считал заглушенными в себе, которые он считал, что никогда в нем более и не подымуться. Но он чувствовал растерянность, что чего-то судорожно, до боли ему не хватает, как будто воздух сам отказывался проникать в его сердце, как будто рот и нос его отказывались работать верно, как отлаженный механизм жизнедеятельности. Что с ним было, он и сам бы не знал, если бы так все не сосредотачивалось на том одном злополучном конверте и письме.

«Я же не могу, в самом деле, переживать о таких глупостях?- подумал Сергей Николаевич, выпивая из графина стакан воды.- Мы уже как лет двадцать не виделись и не могли видеться. Я забыл о ней, а она обо мне, так почему именно сейчас такой поворот? Да и к чему это все? Нет, меня это не касается…»

Сергей Николаевич подошел к окну, открыл жалюзи и посмотрел на этот странный открывающийся ему вид, который он до того любил, что непременно не хотел меняться им ни с кем. Это были строящиеся здания, на фоне других высоких и стеклянных, блестящих и ровных домов, но там были и дома маленькие, старинные, те, что остались и были уже давно, которые все почти истребили, и от которых осталось всего пять строений. И из всего этого разнообразия, всегда строящихся, возникающих и вздымающихся крыш, всегда Сергею Николаевичу нравилось наблюдать за новыми и обласканными современностью высотками, но только не сейчас. Почему-то сейчас горькое чувство посетило его вдруг и эти блестящие строения, которые были модны между новыми веяниями мира и прогрессом, все они как ненужный хлам и отторгнутый природой кусок и глыба, все они были неприятны и одновременно противны, как будто дешевый фасад чего-то жалкого и притворного, как будто чья-то мелочность соединилось во всем этом, творчества не было в этом, душа исчерпала себя, и город терялся в этой фальши. Один жалкий по размерам и ухоженности дом, который ни разу до этого и не обращал внимания Сергея Николаевича на себя, вдруг предстал во всей красе, затмевая собой все, что было загорожено за всю современную бытность. Это был деревянный дом, с небольшим мезонином, черепичными карнизами и железной, зеленой крышей старого времени. На каменных его стенах виднелись архитектурные барельефы, большие деревянные окна, с массивными подоконниками, а также черты того, что стены были стары и возведены еще в прошлом столетии. От него веяло каким-то дворянским духом и старой Россией.

- Почему я никогда не замечал его раньше,- вдруг произнес Сергей Николаевич вслух,- он так прекрасен, горд и хорош, что из всего того, что есть, нет ничего того, что бы могло с ним сравниться! Как будто в нем заключена своеобразная душа и сила! Что он не меняется, не предает, а остается верен себе и своему облику, внутреннему миру, что он в себе зиждит. Он непоколебим и уверен… но не я…- Что-то вновь кольнуло Сергея Николаевича, и почему-то на глазах выступили какие-то дикие и странные слезы.- Что это? Отчего так?.. Почему я плачу?..- ответа не было, только сердце не переставало бешено стучать, а в висках начал непрерывно отдаваться его бой.- Неужели это он…

Еще секунда и Сергей Николаевич бы потерял сознание, но он вовремя спохватился и дошел до дивана. Теперь он боялся вновь смотреть на свой журнальный стол, где был конверт и письмо от той, которую он считал давно позабытой. Он вспомнил ее еще раз.



Это была аудитория… аудитория была небольшая, даже маленькая и деревянная, на потолке виднелось пятно от того, что прорвало какую-то трубу, линолеум взбух здесь, чувствовался запах извести, въедливый и сухой. Зал поднимался на подобии лестницы вверх, и зала была полупуста, сидело лишь половина из всех студентов пятого и последнего курса. Лектор, еще молодой, но уже увядающий мужчина с лысиной, в помятом и истертом коричневом пиджаке, говорил монотонно и даже не обращал внимания на аудиторию, которая мало его слушала. Всем было скучно: и этому увядающему преподавателю, который чувствовал лишь усталость и несправедливость жизни в том, что он потратил лучшие свои годы на изучение давно наскучившего ему и всему ВУЗу предмета, и этим ничего не понимающим и жаждущим вырваться отсюда студентам, считающими, что они пленники в этом учебном заведении, и что то, что они сейчас слушают и не запоминают, что это есть их наказание, которое в будущем будет способствовать их благосостоянию, но никак не то, что это знание, преподаваемое им, чтобы впоследствии вспомочь к достижению видящегося им в мечтах благосостояния. Казалось, что сами стены здесь посерели и потухли, казалось, что даже солнце, обильно наполняющее залу, было не золотым и ярким, а каким-то вялым, желтым и неприличным, совсем не таким, как точно такое же солнце на улице,- царствовала серость.
Сергей Николаевич опоздал, он вбежал уже на вторую пару этого же преподавателя, чем сразу же обратил на себя нежелательное внимание.            

- А, Абрамов, кажется?!- произнес сухо преподаватель, его рот изобразил улыбку, но такую безобразную и страшную, а вместе с тем и довольную, что все сразу же поняли, что Абрамову не повезло.- Неужели вы решили почтить нас своим вниманием? Как это благородно с вашей стороны, а мы уже и не надеялись вас созерцать! Вы, оказывается, умеете удивить?

- Извините, Рашид Юсупович,- проговорил Сергей Николаевич, робея,- я на автобус не успел сесть…

- Все ваши отговорки я заранее знаю, вам мое последнее предупреждение, садитесь на первую парту и чтобы тихо мне!..

Да, Сергей Николаевич в то время был малым стеснительным, тихим, но между тем любившим, обожавшим жизнь и между друзьями бывшим весельчаком и хорошим парнем,- а эти вещи не совместимы для получения хорошего места в жизни. Его друзья его обожали, тогда как он ничего для этого в сущности и не производил, а только вел себя так, как бы вел в кругу семьи,- вот его искренность всех и подкупала. Тем более он был не дурен внешне, даже можно сказать, что красив, только ростом не выдался, да и тело было худовато.

Его живые, светлые глаза осмотрели первую парту, как будто два огонька пробежались по ней и остановились на одном свободном месте, где сидела полная девочка в очках и какая-то незнакома в темно-лиловом платье,- он сел между ними. Прошли первые часы, осталось еще минут двадцать, до окончания занятия в этой аудитории, у этого же преподавателя, как вдруг к нему обратились. Незнакомка попросила резинку, чтобы стереть какие-то набросанные заметки, и при этом вежливо улыбнулась. Сергей Николаевич безропотно подал ей квадратной формы канцелярский атрибут, до этого не сильно заботясь о том, с кем он сейчас сидел вместе, он был увлечен лекцией, то есть старался все быстрее записывать в запачканную тетрадь, чтобы на зачете в последующем не рыться в книгах, отыскивая раз уже данный материал. Он не смотрел на нее, но когда передавал резинку, то вдруг, как будто только сейчас, увидел ее белую и тонкую руку, с длинными, ухоженными ноготками, с золотым кольцом на среднем пальце. Он невольно поднял свой взор на лицо незнакомки, которую толком до этого и не разглядывал,- и это лицо его поразило свой красотой. До конца пары он сидел как на иголках, почему-то нервничая, потея и чему-то волнуясь, пытаясь успокоиться и больше не смотреть в сторону, где сидела она. Но всем своим телом, всем своим существом и всею душой он чувствовал,- или хотел чувствовать,- ее рядом, как будто ее жар мог быть до того сильным и чувствительным, что доходил до соседей по парте. И Сергей Николаевич искренне удивлялся, почему это остальные не чувствуют, как от девушки этой тянет чем-то поразительным и сильным, забывая, что несколько минут до этого и сам не подозревал о таком таланте своей соседки.

Он впервые покраснел в жизни, когда она вернула ему резинку и поблагодарила за помощь, он гордо посмотрел ей в глаза и почувствовал, что предательская краска одолевает его. Но это стоило того, ее голубые, спокойные и ровные глаза, так и притягивали, он почувствовал, что уже долгое время смотрит на нее, не в силах оторваться. Кажется, и девушка это почувствовала, поэтому снова начала слушать лектора, больше не взглядывая на Сергея Николаевича, который был не в своей тарелке.

Когда лекция закончилась, Сергей Николаевич вздохнул свободнее, он словно чувствовал, что его что-то подавляет, как будто собственная нервозность и неуверенность; девушка уже выходила, а он проводил ее взглядом, решив уже про себя, что непременно найдет ее и познакомиться позже.
               


Предприятие его состоялось, оно не заняло так уж много времени, потому что его друзья знали, кто была эта незнакомка, тем более, что она училась на параллели. Он встретил ее вечером через день и пригласил «куда-нибудь» с ним пойти, она согласилась. Все было так, как бывает во всех подобных случаях, они начали встречаться, ходить на свидания и жить той молодостью и жизнью, что свойственна юным людям. И вроде как ничего особенного в этом нет, вроде как все было так, как было десятки раз до этого, но Сергей Николаевич привязался к этой незнакомке, которую звали Мелехова Кристина.

Ему начало нравиться то, что она была всегда счастлива, всегда беззаботна и проста. Нравилось, что она следила за собой и всегда была обворожительна, нравилось, как она спокойно и сосредоточенно взирает на всех, как будто королева созерцает всех своих подданных и бросает на всех свой величавый, покровительственный взгляд. Волосы у нее были длинные, почти до самой поясницы, светло-каштанового цвета. Сама она была худенькой и светлой девушкой, в самый расцвет своей красоты. От нее так и веяло свежестью.
Она смеялась только тогда, когда было действительно весело, при этом ее глаза искрились каким-то таинственным, поражающим блеском, она бегала, играла, прыгала, и все у нее так хорошо получалось и так обворожительно, что казалось, что по-иному она выглядеть и действовать просто не может…


В то время Сергей Николаевич был счастлив, добр и находился в каком-то фантастическом коконе, сотканном из любви и надежд. Он наслаждался их совместной близостью, и день ото дня они становились все ближе. Ему нравилось, что она была всегда проста в обращении, и не стеснялась того, чего стесняются порой иные франтоватые и делающие из всего представление девушки, она не пыталась казаться другой, а была чем-то одним целым, монолитным, выбитым из скалы, что представляло и характеризовало ее как личность.
Ее ничто не могло вывести из равновесия, из той блаженно созерцающей, доброй ко всем, понимающей всех и вся высоты, которую она как будто когда-то заняла и более не уступала никому. Даже ее походка, выразительная, величавая и покачивающая, как будто корабль плывет по просторам свободным, как будто королева шествует среди подиума,- все изобличало ее флегматичную твердость. При этой явной флегматике, она была живым и радостным и любящим жизнь существом, что как-то даже не по себе иной раз становилось, но со временем все же привыкаешь к этому и без этого ее уже не воспринимаешь.

Она не любила читать, но при этом была начитана и не глупа, плохо разбиралась в фильмах, но знала, какие сериалы сейчас в моде, любила новости и животных, не любила холод и осень, обожала мороженное и сладкую вату, была против расизма и дискриминации, но была уверенна, что нация всегда должна быть сильной. Ее вера в то, что мир возможен и вполне может быть во всем мире, была немыслимым и наивным понятием, но которого она не стеснялась, а даже отстаивала до умопомрачения.

Она говорила всегда, что обожает всех людей и весь мир, но иногда просто со злостью выражалась и говорила о какой-нибудь особе, не в самой лицеприятной форме. Она не курила и не пила, и не могла выносить, когда другие курят и пьют в ее присутствии, обожала бегать и прыгать, а также кататься на роликовых коньках. Она была в меру рассудительна, в меру безумна и без меры любившая розыгрыши, особенно, когда делала это сама, но ненавидела то, что над нею могли подшутить и подсмеяться.

Когда она обижалась, то делала это так бесповоротно и так предсказуемо, что не могло быть и предположений о мире, но каждый раз, как обидчик приходил с повинной, она первая же просила прощение за свой порыв негодования на него, что обоим становилось неловко и весело в то же время. Она любила хорошую историю, хороший фильм, и иногда хвасталась тем, что смотрит и знает хоккей, так как с детства этому ее приучил отец.
Когда она злилась, а это происходило иной раз часто, так как, несмотря на свое спокойствие, на свете было много людей и вещей, которые могли ее встревожить, все ее эмоции сразу же выступали на ее прекрасном лице и могли сразу же угадываться. При этом глаза ее были суровы и даже злы, губы бледнели и дрожали в досаде.               


Раз, возвращаясь с очередного киносеанса, они проходили возле старых, деревянных построек, одноэтажных зеленных домов, старого типа. Один дом ей очень понравился. Он стоял особняком от остальных, был мрачен и красив, своею странной, неизъяснимой, несвойственной остальным красотой. На нем были еще узоры старины, которые делали наши предки, они ей очень понравились.

- Чем, же он тебе приглянулся?- спросил Сергей Николаевич, улыбаясь.

- Не знаю, просто весь его вид…- Она призадумалась.- Просто он такой, каким был, не изменяется и стоит на своем, и если даже наступят новые времена, то он все так же будет распространять по себе какой-то колорит! Он один и надолго встал на этом месте, и если даже вся жизнь изменится, если весь фасад и все вокруг него преобразится, его очарование не ослабнет, он будет глыбой, знаменем верности старине…

- Странные мысли,- ответил я, внимательно взглядывая на дом.- Мне он таким не кажется, хотя я в этом слабо что понимаю!

- Хотела бы я, чтобы и наши чувства всегда были такими же неподатливыми, прямыми и неослабевающими! Этот дом чем-то похож на тебя…- Она невольно улыбнулась.- Мне кажется, что между вами есть какая-то непостижимая связь, а может мне это все просто показалось! Но он почему-то напоминает мне тебя…

- Тогда и я выберу тебе прообраз, вон как раз он и выплыл,- Сергей Николаевич показал на старый и поношенный сарай.

- Дурак,- ответила она надув губки. Сергей Николаевич развеселился и приобнял Кристину, она оттолкнула его, все еще обижаясь.

- Ладно, надо спешить, а то скоро стемнеет!- сказал Сергей Николаевич и они ускорили шаг.               



   Они сидели в каком-то кафе, недорогом, простом и обыденном. На улице шел дождь, теплый и ясный, такой дождь называют грибным, когда солнце просвечивает сквозь золотистые края облаков, тогда как облака эти все же являются тучами и их брюхи темные и грозные. Дождь был прямой и спокойный, все в городе покрылось каким-то блестящим лаком, как будто наряжаясь к этому странному дню. В воздухе был сладостный и свободный аромат озона и свежести.

Он допивал вторую чашку кофе и смотрел на нее грустными, виноватыми глазами, она смотрела в окно. Что-то было натянуто между ними, что-то было тяжело и отвратно, какая-то струна взвилась, вытянулась и как будто уже надорвалась.

- Ты в этом уверен?- спокойно, как всегда это она делала, сказала Кристина, ее глубокие голубые глаза были до ужаса спокойны.- Если хочешь, я не буду возражать!

- Да… давай останемся друзьями,- снова, выдавливая каждое слово, которое в нем отражалось болезненной тошнотой, произнес Сергей Николаевич.- Я уезжаю на курсы в другой город на два года, ты ничем мне не обязана, мы…- он запнулся и снова посмотрел на свою бывшую подругу, она все так же казалась равнодушной, его даже кольнуло в сердце от досады.- Я хочу сказать, что мы не обязаны быть вместе!..

- Ясно,- только и ответила она, блуждая отсутствующим взглядом по перекрестку, который открывался за окном кафе.- Это все?

- Да…- ответил Сергей Николаевич и они около двух минут просидели молча. Дождь барабанил по окну и по асфальту перекрестка.

- Вот ваш кофе,- произнес официант, поднося еще один кофе для Сергея Николаевича, Кристина ничего не заказывала. Сергей Николаевич быстро расплатился, словно радуясь, что появился шанс что-то сделать, а не просто сидеть в этой давящей атмосфере, он чувствовал, что виноват, поэтому нервничал.

Кафе было семейным, но музыки здесь не было, только тишина и разговоры двух дам, что сидели на два столика позади. Народу было не много.

- Можно задать вопрос?- неожиданно спросила она, но Сергей Николаевич, словно не ожидая этого от нее, застыл в немом вопросе, хотя и ждал до этого ее каких-нибудь слов, хоть чего-нибудь.- Почему?

- Ну, я уезжаю… я надолгу поеду в другой город…- начал Сергей Николаевич, но она его остановила.

- Скажи правду, не надо вранья!

- Хм,- Сергей Николаевич задумался, посмотрел на свой нетронутый кофе, который только что принесли и ничего не смог сказать.

- То есть, ты сам не знаешь!- вдруг сказала Кристина, внимательно взглядывая на бывшего своего парня.

- Да… но и как будто знаю…- неуверенно отвечал Сергей Николаевич, судорожно пытаясь представить в своих мыслях фразу и скооперировать нужные ему слова в предложение.- Я, можно так сказать, что я… я ничего не чувствую, быть может было что-то до этого, что-то важное, отчего я и полюбил тебя, но это куда-то делось, прошло, исчезло куда-то и мне кажется, что больше никогда не воротится. Я как будто что-то потерял, что-то важное, без чего не может существовать никаких отношений… Прости!

- Не нужно,- все так же спокойно ответила она,- я все понимаю! Ничего больше не нужно! Прощай!- Она поднялась со своего места и пропала в двери, а дождь все так же неторопливо, словно лениво, капал и плакал, и провожал…



«Да, действительно сломался какой-то стержень, то, что было важно, что как будто держало меня, всю мою душу, заставляло радоваться чему-то простому, обыденному, ничего из себя не представляющему, но делающему мою жизнь светлой и яркой. Бывало,- о, как часто это между нами бывало,- когда я увижу ее, то как-то и день весь преобразится, из вечно унылого, постылого и неопрятного, вдруг сделается ярким, дорогим и нужным. Куда же все ушло?..

Вот так вот встретишь кого-то достойного, важного в твоей повседневности и присматриваешься к нему и думаешь: «Он ли тот» или «она ли та», что уготованы тебе; судьба ли это, или опять обман, очередной, нелепый и болезненный, пока либо не проворонишь, либо действительно не ошибешься! Как сложно жить на свете, как легко все потерять и обмануться, точно так же, как легко все порой и приобрести… дается шанс, и воспользуешься ты им или нет, решать только тебе!    
               
Но если даже ты и встретил действительно настоящую любовь, которая возможно и уготована тебе судьбой, но мы ведь не можем просто верить, не можем просто принять, чувствуя, что где-то же должен быть подвох, мы уже привыкли к подвохам… Да и если она уже здесь, как точно уверится, как точно, без обиняков знать, что это именно то, что ты искал, что вот оно, что не нужно больше быть одиноким и искать! И мы ищем в каждом движении, в взгляде, в интонации и мимике то неуловимое, что нам нравится, то неуловимое, что мы алчем, и как скоро мы это найдем, так сразу же и усомнимся в праведности того в чем до этого были уверены. Странно это, но по-другому мы не можем, потому что, если не сомневаться, не искать, то нужно быть в статике, то нужно и не жить вовсе… страдальцы мы и глупые дети!   

Многие говорят, что нужно просто почувствовать, но как скоро каждый крикнет, что он познал все свои чувства и без особого труда сможет сказать, что все помыслы и тайны души его явны ему и точно известны? Кто скажет, что он познал себя, и нет для него тайн в себе более, что все ему ясно, что везде и всюду он может ходить теперь, точно не опасаясь нечаянных порывов? Кто скажет это, тот будет не человеком, а Богом, потому что ни один человек не сможет познать ни себя, ни окружающих в полной той мере, которая могла бы быть, ведь даже мозг человеческий на это не способен. Тогда как быть,- спросите вы меня,- не знаю!- отвечу я вам… а мы еще мечтаем узнать все о космосе и своей истории, когда просто в себе разобраться не умеем! Но нам нельзя оглядываться и останавливаться в жизни – это смерть наша!»
 

«Стержень мой душевный сломался, и я обидел ее, ведь я ничего не должен чувствовать, после этого, так как давно уже для себя решил, что не люблю ее,- все думал Сергей Николаевич, возвращаясь домой, после несчастного свидания,- нам давно уже нужно было разойтись; ни я, ни она, мы друг друга всего-лишь обманываем, вводим друг друга в заблуждение! Ведь не может один любить, а другой нет… хотя, встречаются же и такие случаи…   

Почему я ее разлюбил? Да, это «почему?» меня сильно подкосило, а я все думал, что она не задаст такого явного вопроса, тогда как я сам даже не знаю, что на это отвечать. Наверное, мне показалось, что ее губы побелели и задрожали… нет, она все приняла спокойно, все было более или менее хорошо, без скандалов, лишних, ненужных и саднящих для обоих фраз! И стоит ли переживать об этом, стоит ли биться и насиловать себя, когда не можешь ответить почему? Может потому, что я не достоин ее, может потому, что она достойна лучшего, может оттого, что я претворяюсь и ее, возможно, в будущем ждет что-то по-настоящему настоящее и важное для нее, а не мое фальшивое чувство, которое лишь мешает? Может я испугался, испугался чего-то крепкого и до странности взрослого, того, с чем проходят жизнь, может я не готов к этому? В любом случае, я не должен обманывать ни себя, ни ее, я должен был так поступить!

Какой-то фарс, идея недостойная, смех проведения, когда как будто и нашел и потерял и не вернешь никогда, когда все тщетно, непонятно и я все в растерянности, а между тем все помнишь и все является в размышлениях! Ах, лучше бы я полюбил и не мучился, не страдал и не жалел, не думал об этом с судорогой, не мечтал и не представлял будущего, где мы уже вместе, женаты и имеем небольшую, но дружную семью! И почему мечты и представления о будущем должны быть так безоблачны, так патетичны и вуальны, как же хочется, чтобы не было неясности в нашей жизни никогда! Почему у меня остаются только лишь одни противоречия, сомнения и ничего более?..

Еще бывает какая-то недоговоренность, какая-то пустота в сердце, вот она-то во мне и поселилась, она-то меня и заполучила в свои руки. И когда надо бы говорить искренне начистоту,- я молчу, и словно стена перед нами, незримая, созданная только нашим несчастным воображением, но это и тем более хуже, что мы не можем даже так преодолеть ее,- уж лучше бы она была физической… Мы молчим, потом снова  и снова такая же ситуация, пока не понимаем, что уже отдалились и вести чуткие, искренние беседы уже не в состоянии. Пропасть все растет, все ширится, все больше отдалят нас, и я уже один, я потерян!..»    

Сергей Николаевич, тот молодой и запутавшийся и удрученный Сергей Николаевич, даже не заметил, как прошел до своего дома несколько кварталов, а дождь все так же лил. Он лил без остановки, и тучи заполонили небо, появились грозы и пронеслись первые раскаты грома. Подул порывистый ветер, промозглый и сильно саднящий, забирающий до костей и заставляющий обо всем забыть. Лоскутки его души трепыхались и рвались на части.
Сергей Николаевич поглядел на небо, щурясь, чтобы дождь не попал в глаза, он как будто был отстранен и не чувствовал всего того, что было вокруг него, потом  подумал еще немного у подъезда своего дома, как будто размышляя входить или нет, пока не вошел в темный и затхлый проход, от которого несло паром канализационной трубы.
После этого он еще раза два встречался с ней, случайно, нечаянно, но всегда с любопытством заглядывался и следил за каждым ее движением, за лицом, за потухшими голубыми глазами. Дни стали серым обрамлением того несчастного дня, той тусклой грозы и дождя, как будто серость проникла во все души, во все мотивы и движения Сергея Николаевича, въелась во все, что представало перед его взглядом.



Сергей Николаевич снова посмотрел на журнальный стол, устланный всевозможными бумаги, в десятый или в одиннадцатый раз посмотрел на тот самый черный конверт, на то самое стандартное письмо,- душа и тело его вновь вздрогнуло. Он встал, походил по кабинету, взял сигару, которую держал на самые важные случаи и закурил, хотя это было и запрещено административным регламентом госучреждения. На улице внезапно закапал дождь, точно такой же грибной, какой лил в их последнюю встречу. «Чертов дождь, опять поливает!»- злясь на что-то, произнес Сергей Николаевич, смятение посетило его душу. Он потушил сигару и подошел к журнальному столу. «Нет, с этим нужно что-то решать!»- внутренне произнес Сергей Николаевич: «И почему я так удручен и испуган, почему так переживаю! Да, она умерла, но мы не виделись с нею давно… И что значит, что она за мной следила? Неужели это и была та любовь, что я когда-то с трепетом так искал, что я когда-то так жаждал и жду до сих пор, но почему же я ничего не чувствую, лишь усталость, смятение и страх?»
Зазвонил телефон. Он снял белую трубку и поднес его к уху, прозвучал женский голос. Это была жена Сергея Николаевича, она спрашивала, когда он будет, сказала, чтобы он купил хлеб по дороге домой и заехал за какую-то сантехнической деталью, кажется кран для раковины умывальника.

- Хорошо, хорошо,- ответил Сергей Николаевич и на секунду, пока он разговаривал по телефону, ему стало легче, смятение пропало, стало так легко и в то же время тверже стоять на земле, на полу, что он как будто вернулся к жизни и серый дождь был куда приятнее и светлее, чем был на самом деле, но и это кончилось, когда трубка упала на свое место.      

Сергей Николаевич взял письмо, положил его в свой правый карман, взял зонт, закрыл кабинет, вышел на парковочную стоянку, выключил сигнализацию и сел в свой автомобиль. Внедорожник утробно зарычал, словно пробуждаясь ото сна. Зазвучала музыка радио, разговоры ведущих, смех и жизнь, которой он в настоящую секунду был лишен.

- А ведь я хотел тогда бежать обратно, прочь от того затхлого подъезда, прочь от той тьмы и серости, которая на меня надвигалась, бежать к ней, чтобы уже никогда не расставаться, но я решил, что так будет лучше… что без меня она проживет лучше, что я мешаю ей! Наверное, я обманывал себя, наверное, я был и есть эгоист, который решил все за нас двоих?! Я обманул нас обоих!! И теперь не верится, что тебя больше нет на этой земле!   



Сергей Николаевич зашел домой, положил купленный хлеб на стол, подошел к жене, которая говорила о каких-то случившихся с нею вещах на работе. Она посмеялась о чем-то, а потом вдруг стала серьезной.

- Сергей, что-то случилось, на тебе лица нет? Что с тобой?

- Ничего, просто устал! Налей мне чаю, а я пойду, подумаю немного!

- Хорошо!

Выбежали дети, которые были с заплаканными лицами. Андрей, старший сын Сергея Николаевича, отобрал у младшей Вероники игрушку, чем вызвал возмущение и досаду сестры. Маленькая девочка, громогласно ревя и требуя игрушку назад, пошла за помощью папы, который оказался тут же. Андрей виновато поглядывал на отца и робел, не зная, как отреагирует Сергей Николаевич.

- Пап, но игрушка моя, она взяла его без спросу…

- Нет, так дело не пойдет, надо делиться, тем более ты старший, должен быть примером! Отдай ей игрушку!

- Ага, отдам, а она мне ее сломает, как было прошлый четверг, она мне сломала моего робота…- все не унимался шестилетний мальчик. 

- Отдай, будь мужчиной!

Андрей передал игрушку сестре и та сразу же успокоилась, еще немного всхлипывая правда. Андрей хоть и недовольный, что уступил, но все же тоже успокоился, как только увидел, что сестра его перестала плакать.

- Вот и молодец, пойдем со мной смотреть мультфильмы,- произнес Сергей Николаевич, и в первый раз, за все время на лице его появилась улыбка. Вся группа ушла в зал.       
   


Был теплый, светлый день, по природе прошелся блаженный ливень, тот самый грибной, при котором светит солнце. Сергей Николаевич стоял возле входа на кладбище. Из небольшого домика у входа вышел сторож, старый, сгорбившийся и худой, в запыленной, облинявшей, старой фуфайке, в грязных на коленях брюках, в черной кожаной и потрескавшейся от старости кепке. Он внимательно оглядел Сергея Николаевича, но ничего не сказал, а пошел в другую сторону, что-то, по-видимому, делать, за ним поплелась точно такая же страшная, старая и потрепанная, как и сам ее хозяин, собака.

Вдоль кладбища росли хвойные деревья, они повсюду разбросали свои мохнатые кроны, оберегая покой «спящих под землей». Это место было бы похоже на простой парк, тихий, молчаливый и приятный, если бы не металлические и каменные остовы, небольшие заборчики и возвышения земли. На остовах этих были надписи с датами жизни, фотографии тех, кто был и существовал, тех, кто когда-то ходил и любил жизнь, тех, кто чувствовал и творил добро, а также тех, кто лицемерил, кто ехидничал, врал, воровал и делал невыносимой жизнь других. Все они покоились на одном месте, в одной земле, всех ждал один и тот же закон природы, естественный переход в иной, возможно, мир. 
         
Людей никого не было, так как только что прошелся дождь, поэтому Сергей Николаевич чувствовал себя как-то уединенно. Дул прохладный и бодрящий, веселящий своею свежестью ветер, облака, полные и прекрасные при свете солнца, все абсолютно белые, ватные и высокие, проплывали, как величавые исполины, показывая свои громоздкие тела, словно корабли. На иглах сосен, лиственниц и елей, которые были неподалеку, висели капельки дождя, как миниатюрные хрусталики светившиеся и блестевшие под лучами солнца. Трава и деревья, были словно вымытые, лакированные и сказочными, они блестели, распространяя повсюду аромат лета, птицы летали по веткам и пели и переговаривались между собой, все было живым и радостным в мире, где хранились тела почивших.

Сергей Николаевич поднес к молодой, недавно сооруженной могилке, над которой водружался серо-голубой камень, с фотографией женщины с невероятно глубокими и спокойными глазами, букет роз, точно таких же, какие он когда-то ей дарил на день ее рождения. Она все так же смотрела спокойно и с тихой грустью на него, а он смотрел на нее и чувствовал, как в душе поднимается чувство тепла и одиночества.

- Вот ты и покинула меня, вот ты и ушла от меня, как того я хотел когда-то, но почему же мне грустно, а, Кристина?..- ответа не последовало, подул теплый ветер, ласкавший и сушивший лицо и слезы Сергея Николаевича.- Я принес тебе роз, какие ты любишь… А у мня все хорошо, я женился, у меня двое чудесных детей, тебе бы они точно понравились!..- он постоял так еще пару минут, после чего добавил:- Прощай!

Но на секунду он снова остановился, посмотрел на камень, на добрые глаза его любимой, на светившуюся, кроткую ее доброту, на ее всегдашнюю улыбку, словно говорившую, что я люблю всех, люблю все, и прощаю всем и все, за все свои и ваши страдания, мирюсь со всем тем, что было со мною и в моей жизни, желаю вам только добра и счастья, чтобы жизнь для вас была светлой и простой, потому что она так быстротечна, что и не замечаешь, что она подходит к концу.

- Я люблю тебя!- произнес Сергей Николаевич глухо, после чего отправился домой, по той самой тропинке, по которой и пришел в это место, а там все тот же сторож все так же недоверчиво проводил его взглядом.

*** *** ***

- И вот, поверишь ли ты, что он всю жизнь свою любил, знал, что любит, а все-таки отказался и думал, что не любил?- продолжал все я, а моя пассия все так же нежно и спокойно созерцала меня, вздыхая и соглашаясь со всем, чтобы я не сказал.- Ведь и такое повсюду встречается и есть на белом свете, а мы все привыкли, все думаем, что только есть любовь, и нет ее, а другого и не дано! Конечно, можно и в этом случае согласится, что любовь была, но ведь он ее не увидел, ведь он ее не прочувствовал, и даже увидел, но не смог распознать, так как же быть, и ведь немудрено запутаться во всем этом… Так получается, что даже и встретив что-то великое, мы не всегда способны это понять, не всегда осознать, не всегда нам даровано удержать это.

Бывало, сойдешься с девушкой,- но это было до вас и просто шалость юноши, не более,- и так после этого невыносимо и тоскливо становилось, чувствовал себя чем-то плохим, грубым, отвратным, что совершаешь грех какой-то. Нет, без любви нельзя, ведь даже растения и животные могут любить и чувствовать, так как же быть человеку, который столь сложно и по глупому сложен, ведь в нем столько миллиардов процессов в секунду совершается, столько в нем всего работает, функционирует и бьется, что не может он не знать, что такое любовь, и между тем не искать этого?! Любовь нужна, покуда жив еще человек, покуда сознает себя и окружающих, покуда бьется в нем еще сердце, и только от этого он еще не погиб в отчаянии.

И сколько между нами несчастных, таких же, как и этот Сергей Николаевич, сколько между нами тех, кто потерял, кто даже и не нашел любви,- все они страдальцы. Мне их жалко, хочется помочь, а помочь нечем, потому что не в чьих руках этого нельзя совершить, чтобы двое полюбили друг друга, а между тем, порой, и это свершается, и это либо хаос неопределенности, либо испытание, которое даровано свыше.

Я замолчал, снова оглядывая парк и снова эта бельмо на глазу, это чья-то белая и спокойно лежащая бумага на асфальте, что не по себе становится. Моя пассия, смотрела на меня, но я почему-то ощущал холодный страх перед тем, что вскоре откроется. Теплый летний вечер не изменял себе, все так же был хорош и даже слишком уж хорош… Солнце уже не палило, а было каким-то грустным и мягким, щадившим всех и вся.

- Мне нравилось иногда прогуливаться ночной порою, когда зажигались звезды на небе, они мне так прекрасны казались, а приятели мои: и девушки и парни, все странно смотрели на меня, как будто я не такой как они, как будто я искал и ждал чего-то такого, чего быть на свете не могло, они все мечтали взрослыми стать и перестать верить в чудо, а я наоборот, все больше уходил в область фантазии, в область какого-то видения! Ты была не такой, ты сразу поняла, что я такое, и что я из себя представляю,- ты полюбила это…

- Ты знаешь, я не могу до сих пор представить, чтобы полюбить можно было на всю свою жизнь, ведь это срок немыслимый, а я встречал людей, которые только и говорили и верны были только друг другу, одной любви, до какого-то самозабвения. Так вдвоем и жить и знать, что вы только друг для друга, что вы вместе, что все уже решено, ведь это противоположно всем тем сомнениям, когда человек уже точно знает, кто он и кто она, и кажется, что уже тысячу лет они знают друг друга. Никогда, нет, точно никогда, я не смогу полюбить так, как это продиктовано и запечатлено, оттиском печати в заурядных романах. Все это фантазерство, а я, какой бы ни был фантазер, все же реалист, горький и прожженный будничным тоном, этой комедией жизни. Не может быть такого, чтобы любовь была вечной, ведь если так посудить, что мы две какие-то половинки разделенные, то возникает вопрос, зачем нас стоило делить, зачем столько труда, для того ли, чтобы мы просто всю жизнь друг друга искали или оттого, что мы просто не смогли сосуществовать вместе,- все это баловство, а не вечная какая-то идея! Да, да, я повторяю вновь – что все это глупости! Если делили, то значит, что не хотели, чтобы вместе мы были, а если так, то вместе нам быть и не надобно, то получается, что если мы друг друга находим, то значит против воли кого-то, кто нас разделил, идем, а раз так, то против логики и всего сущего поднимаем свои знамена, словно дети малые говорим «нет!» на все старания более взрослого сделать мир лучше. Тогда, этим воссоединением мы делаем одно лишь зло, свой эгоизм детский растим и радуемся ему, как будто просто против запрещения одна радость нам только выступать, только на это и рассчитываем!

В общем, не верю я в любовь ту, которая утверждает, что на всю жизнь она может быть, в ту любовь, что глаголет, что она суть жизни и что без нее нельзя, но в противоположность утверждаю, что любовь есть и быть и жить без нее нельзя, так как важна она для нас, и порой бывает пагубно без нее весь мир созерцать зазря!..

- Папа,- раздалось вдруг неожиданно неподалеку, я оглянулся, там стояли какие-то дети, а нет, вроде как взрослый молодой человек и взрослая молодая барыня.

- Ну, сколько можно тебе говорить, чтобы ты никуда не уходил вот так вот один!- с досадой в голосе произнес Андрей, взрослый мужчина лет тридцати.- Ты ведь можешь простудиться, заболеть, да и Бог знает, что еще может с тобой произойти по дороге! Опять тебя сюда тянет, опять ты с кем-то разговариваешь! Снова твое письмо на асфальте лежит, зачем ты его разбрасываешь, если так трепетно к нему все относишься?- он поднял письмо и передал его своей жене, которая принялась его аккуратно складывать.- Пойдем домой, Вероника о тебе спрашивала!.. Давай я тебе помогу!- И он принялся помогать старому Сергею Николаевичу приподыматься.

Сергей Николаевич взглянул на скамейку, но там никого и ничего не увидел, его словно обдало каким-то жаром, ноги подкашивались и почему-то слезы явились на глаза.
- Папа, что с тобой?..- обеспокоенно спросил Андрей, усаживая старика снова на скамейку.- Где-то болит… что-то с сердцем? Опять?..

- Не-нет, ничего… я просто… я ничего!- Сергей Николаевич вздохнул, обвел все и всех своим добрым взглядом, а потом самостоятельно встал и поплелся за Андреем вслед.
Проходя мимо старого, обветшавшего дома, стоявшего в кругу многоэтажек современного типа, сердце его забилось с новой частотой, но снова глухая тоска и чувство потерянности овладело стариком, только улыбка сына, его добрый и веселый взгляд все успокаивал Сергея Николаевича. «Стоит еще, радует глаз,- гордо подумал старик,- как я… еще держится! Не зря, все не зря, а встретимся и воссоединимся уже там, где-нибудь!.. только дождись!» До дома дошли весело, смеясь и радуясь жизни.