Глава 15. Рудаки

(ок. 860 — 941)

Абу Абдаллах (по некоторым источникам — Абуль Хасан, то есть сын Хасана) Рудаки — основоположник великой литературы на языке фарси (персидский язык). Некоторые биографы поэта утверждают, что настоящее имя Рудаки звучало как Абдулла Джафар ибн Мухаммед. Другие предпочитают называть Джафар ибн Мухаммад ибн Хаким ибн Абдуррахмон ибн Адам. Персы вообще прозвали его Одам-аш-шуаро — Адам поэтов. Ныне общепризнанное имя Абу Абдаллах (Абдулло) Джафар Рудаки* он получил уже будучи прославленным поэтом.

* Стороннему человеку очень сложно разбираться в среднеазиатских именах. Поэтому приведу разъяснения Эраджа Басирова, на мой взгляд, наиболее доступные для понимания. «…люди того времени могли обладать несколькими именами. К нему добавлялось имя отца (кунья), потом он мог получить титул (лакаб), соответствующий его социальному положению, или прозвища, отражающие его личные качества. Мог он именоваться по названию той страны или местности, где родился или откуда приехал (нисба). По отношению к одному лицу эти имена, прозвища, титулы никогда не употреблялись все вместе. Их многочисленные и меняющиеся комбинации отражают только те имена, по которым человек был известен своим современникам и которые дошли до наших дней. Существовал традиционно установившийся порядок следования элементов антропонимической модели:
(1) кунья — в состав, которого обязательно входят элементы «абу» (отец) или «умм» (мать), обозначающее имя по сыну; к примеру, халиф Али помимо своих многочисленных имен носил еще имена своих сыновей: Абу-л-Хасан и Абу-л-Хусейн, т. е. «отец Хасана» и «отец Хусейна»;
(2) алам — это личное имя в узком смысле слова. Оно давалось ребенку при рождении или мальчикам при обрезании и обычно употреблялось в кругу родственников и знакомых;
(3) насаб — производное от личного имени (алам), с элементом «ибн/бинт» (сын/дочь) и обозначает имя отца, деда, прадеда и т.п. в генеалогическом ряду: А, сын Б, сын В, сын Г, сын Д и т.д.;
(4) лакаб — добавочное имя, прозвище, кличка, почётный титул, возвеличивающий эпитет;
(5) нисба или тахаллус — имя, обозначающее этническую, религиозную, политическую, социальную принадлежность человека, место его рождения или проживания и т.д. Обычно нисба имеет морфологический показатель относительного прилагательного — суффикс - и: Рудак (название селения) — Рудаки (рожденный в Рудаке).
Алам и насаб почти всегда присутствуют в антропонимической модели, а остальные компоненты могут варьироваться или вовсе отсутствовать.
Иногда при рождении давались сразу и алам, и кунья. В таком случае кунья выражала пожелание, чтобы у человека родился сын с этим именем. Вероятно, именно с этим и связано появление добавочного имени — Абуабдулло Рудаки, под которым он более всего известен миру».

Джафар родился между 858 и 860 годами в горном селении Панджруд (иногда пишут Панджрудак) близ города Пенджикента в Зеравшанской долине (Таджикистан). Имя Рудаки, которым поэт пользовался в своих стихах, является нисбой. О родителях Рудаки сведений не сохранилось, впрочем, как и о семье поэта вообще.

* Панджрудак переводится как «Пять ручейков»; было отброшено слово «пять» и получился Рудак — «Ручеёк»; к нисбе добавился суффикс -и. Так возникло имя Рудаки.

Ранние биографы утверждают, что Рудаки был слеп от рождения. В более поздней историографии утвердилась точка зрения, что поэта ослепили. Выдающийся советский учёный М.М. Герасимов, исследовавший череп Рудаки и восстановивший его внешность, подтвердил, что поэта лишили зрения в зрелом возрасте.

Уже восьмилетний Джафар писал стихи, сам же сочинял музыку и был исполнителем своих произведений. Творчество давалось ему легко, и земляки по достоинству оценили таланты юного земляка. По легенде, однажды в селение пришли ширинхононы (сладкопоющие) — бродячие музыканты. Возглавлял их прославленный в веках певец и композитор Абулабак Бахтияр (Абулаббас Бахтиёр). Задорный Джафар предложил им посоревноваться. Бахтияр был столь поражён музыкальностью и голосом юного певца, что подарил ему свой инструмент — по одним источникам чанг, по другим — барбат*. На краткое время юноша стал учеником прославленного музыканта и бродил с ширинхононами по селениям, услаждая слух людей музыкой.

* Чанг — узбекский и таджикский струнный музыкальный инструмент, род цимбал. Играют на чанге, ударяя по струнам двумя эластичными деревянными или бамбуковыми палочками. Барбат — напоминает гитару с изогнутым грифом и грушевидной основой.

Однако вскоре жажда знаний привела Джафара в Самарканд, где он учился в медресе и прославился своими талантами.

Эмир* Наср I ибн Ахмад Самани (864—892), будучи властелином Хорасана**, по совету своего визиря Абулфалза Балами (служил при Саманидах с 892 по 938 годы) вызвал Рудаки в Бухару. Город как раз собирались сделать столицей государства Саманидов. Эмир приблизил поэта к себе и сделал его членом придворного дивана. Рудаки пошёл в гору, и вскоре его провозгласили «царём поэтов». Необходимо заметить, что «царь поэтов» при дворах крупных правителей Востока выполнял тогда и роль учителя (остаза), и цензора.

* Эмир — князь в мусульманских обществах.
** Государство Саманидов в X веке включало Мавераннахр, Хорезм, собственно Хорасан (Западный — с Нишапуром, Гератом, Балхом; и Северный — с Мервом), а также Сеистан и Гурган (это основные территории Афганистана).

Богатства поэта увеличились до огромных размеров. У него было двести рабов; четыреста верблюдов шли, нагруженные его поклажей. После Рудаки никто из поэтов Востока не имел такого богатства, и такого счастья не выпадало ни на чью долю.

Чтобы понять значение поэзии Рудаки, необходимо вспомнить историю. Длительное время иранские народы благополучно жили и развивались самостоятельно. Вторжение в Иран войск Арабского халифата в VII веке нанесло сокрушительный удар по древней иранской культуре. Огнём и мечом были насаждены новая религия завоевателей — ислам, и арабский язык. Для иранской словесности наступили «века молчания». Литература словно перестала существовать: многие старинные сочинения были сожжены завоевателями, как богопротивные, а новые не создавались. Однако иранская литература не исчезла полностью, она пребывала лишь в иноязычном состоянии.

В IX веке Арабский халифат переживал кризис и начал распадаться. Одним из первых от него отделилось государство династии Саманидов*. Хотя происхождение Саманидов до сих пор точно не известно, многие исследователи утверждают, что они были персами. Сами Саманиды вели свой род от последней доарабской династии Сасанидов и своё влияние на аристократию и народ основывали на возобновлении древних иранских традиций. Столица Саманидов, Бухара, быстро стала одним из крупнейших городов мусульманского мира. В Хорасане главным городом был Нишапур, там сидел наместник всех владений Саманидов к югу от Амударьи.

* Династия Саманидов правила в 819—1005 годах.

Саманиды культивировали родной язык — фарси — и содействовали его развитию. Официальным (государственным) языком стал обычный иранский разговорный язык того времени, называемый дари или дарие-фарси. На фарси стала формироваться и новая иранская литература. Надо отдать должное, аристократия во главе с монархом оценила роль поэзии, пользовавшейся огромной популярностью в народе, как средства укрепления своего могущества и влияния.

Поэзия на языке фарси классического периода (X—XV века) зародилась на территории Средней Азии и Хорасана (входящего сейчас в границы Средней Азии, Северного Афганистана и Северного Ирана), в среде так называемых «восточных иранцев» — таджиков. Затем она распространилась на территорию Ирана, в среде «западных иранцев» — персов, ныне именуемых иранцами.

Существуют две легенды о происхождении поэзии на языке фарси.

По одной из них, венценосный баловень судьбы шахиншах* Бахрам V или Бахрам-гур Сасанид (правил в 420/421 — 439 годах), ставший впоследствии героем великой поэмы Фирдоуси «Шахнаме», славился как отличный охотник, утончённый любовник и обжора. Согласно легенде, однажды он объяснялся в любви своей «отраде сердца» — Диларам, и неожиданно заговорил стихами. Так родилась поэзия.

* Шахиншах — царь царей; впервые этот титул приняли повелители государства династии Сасанидов, которая правила в 224—651 годах. От титула шахиншах произошёл сокращённый титул монарха в ряде восточных государств — шах, т.е. царь.

По другой легенде, по узким улочкам Самарканда шёл учащийся медресе. Внезапно он услышал детский приговор, который распевал мальчик, игравший с товарищами в орехи: «Катясь, катясь, докатится до лунки он!» Юноше строй стишка очень понравился, и на эту мелодию он придумал первые в истории рубаи — о красотах Самарканда и об очаровании родного дома в долине Зеравшан. Тем самым слушателем медресе был Рудаки.

Считается, что он разработал все формы классической фарсиязычной поэзии, сумел сплести в едином орнаменте народные традиции с арабским и персидским литературным наследием. Рудаки писал и великолепные оды-касыды, и чеканные четверостишия — рубаи.

О воздействии на слушателей поэзии Рудаки рассказывает знаменитое предание. Однажды эмир Наср со свитой отправились в путешествие в Герат. Ехали на несколько месяцев, но эмиру так понравилось в тех местах, что задержались на четыре года! Сколько свитские ни уговаривали эмира вернуться домой, никак не мог он расстаться с таким уютным благодатным краем. Тогда за помощью обратились к Рудаки. Одним прекрасным утром поэт, аккомпанируя себе на чанге, стал петь касыду о садах Бухары. Это была импровизация, но сила её оказалась такова, что вся свита рыдала, а эмир Наср вскочил на коня и помчался в сторону переправы через Амударью. Он даже не успел переодеть домашние туфли и только на втором перегоне обул сапоги и надел шальвары…

В великом богатстве и почёте жил Рудаки и при преемниках Насра I — эмирах Исмаиле I ибн Ахмаде Самани (892—907), который утвердил Бухару столицей своего государства, и Ахмаде Самани (907—914). Поэт никогда не женился, был одинок и не имел детей.

Ситуация изменилась в годы правления эмира Насра II ибн Ахмада Самани (914—942).
Рудаки не только попал в опалу, его ослепили, лишили всего имущества и сослали в родную деревню, где поэт и скончался глубоким стариком и в ужасной нужде.

Причина опалы точно не известна. Учёные выдвигают различные версии. Скорее всего, определённую роль сыграло сочувственное отношение Рудаки к одному из народных мятежей в Бухаре, который был связан с еретическим движением в шиизме — карматами (исмаилитами), утверждавшими равенство всех людей. Впоследствии опыт секты исмаилитов по организации тайного общества широко использовали европейские масоны.

Согласно сведениям ранних биографов, Рудаки оставил огромное поэтическое наследие — около миллиона трёхсот тысяч поэтических строк. До наших дней дошла лишь малая часть их. К примеру, всего две полные касыды. Принято считать, что рукописи стихов Рудаки, подобно многим, составленным и переписанным в X—XII веках и хранившимся в дворцовых библиотеках Хорасана и Мавераннахра, погибли во время монгольского нашествия.

В 1940 году в кишлаке Рудак-и-Панджруд известным таджикским писателем и учёным Садриддином Айни была обнаружена могила великого поэта. В советское время над нею возвели великолепный мавзолей.

Лучшие переводы творений Рудаки на русский язык сделал Вильгельм Вениаминович Левик (1907—1982).

Касыда «О старости»

Во рту — ни единого зуба. Давно искрошились они.
Но зубы — то светочи были в мои золотые дни.
Как серебро, как жемчуг они сверкали тогда,
Как перлы дождя, как светлая утренняя звезда.
Но выпали, искрошились, зияет провалом рот,
Иль в этом гнев Сатурна и времени мстительный счет?
Нет, то не ярость Сатурна, не месть затянувшихся лет.
Так что же? Слушайте правду: то вечных богов завет.
Наш мир вращается вечно, природа его такова,
Таков закон вселенной: круговорот естества.
Лекарство боль усмиряет, недуг исцеляет оно,
Но станет источником боли, что нам как лекарство дано.
Становится новое старым, потом промчатся года —
И старое сменится новью, так было, так будет всегда.
Песками лежит пустыня, где прежде цвели сады,
Но сменят сады пустыню, алкающую воды.
Не знаешь, мускуснокудрая, прекрасная пери моя,
Каким был раб твой прежде, в расцвете бытия.
Човганами локонов разве теперь разогнешь его стан?
А был он прежде стройным, и кудри вились, как човган.
Он радостен был и весел в те золотые года,
Хоть в золоте нехватка была у него иногда.
Он, не считая, сыпал дирхемы, когда завлекал
Тюрчанок с гранатовой грудью, с губами, как пламенный лал.
А сколько прекрасных гурий желали его и тайком
Прокрадывались ночью в его роскошный дом!
Искристые вина, красавицы, исполненные огня, —
То было для многих дорого, но дешево для меня.
Я жил, не зная печали, все блага изведать спеша,
Для радости нивой цветущей моя раскрывалась душа.
Как часто песней крылатой я в мягкий воск обращал
Сердца, что были жестки и холодны, как металл.
Всегда для прекраснокудрых приветлив был мой взор.
Всегда для красноречивых бывал мой слух остер.
Ни жен, ни детей не имел я, амбары стояли пусты.
И тело было свободно, а помыслы чисты.
На Рудаки ты взираешь, о многомудрый маг,
Но ты не видал его прежде, среди веселых гуляк.
Увидев, как он чарует стихами врагов и друзей,
Ты молвил бы: «Тысячепесенный к нам прилетел соловей!»
Певцом Хорасана был он, и это время прошло.
Песней весь мир покорил он, и это время прошло…
Да, был я велик и счастлив, имел все блага земли, —
Недаром Саманиды меня высоко вознесли.
Но годы весны сменились годами суровой зимы.
Дай посох! Настало время для посоха и сумы.

Перевод В.В. Левика


Касыда «Мать вина…»

Нам надо мать вина сперва предать мученью,
Затем само дитя подвергнуть заключенью.
Отнять нельзя дитя, покуда мать жива, —
Так раздави ее и растопчи сперва!
Ребенка малого не позволяют люди
До времени отнять от материнской груди:
С весны до осени он должен целиком
Семь полных месяцев кормиться молоком.
Затем, кто чтит закон, творцу хвалы возносит,
Мать в жертву принесет, в тюрьму ребенка бросит.
Дитя, в тюрьму попав, тоскуя от невзгод,
Семь дней в беспамятстве, в смятенье проведет.
Затем оно придет в сознанье постепенно
Забродит, забурлит — и заиграет пена.
То бурно прянет вверх, рассудку вопреки,
То буйно прыгнет вниз, исполнено тоски.
Я знаю, золото на пламени ты плавишь,
Но плакать, как вино, его ты не заставишь
С верблюдом бешеным сравню дитя вина,
Из пены вздыбленной родится сатана!
Все дочиста собрать не должен страж лениться:
Сверканием вина озарена темница.
Вот успокоилась, как укрощенный зверь
Приходит страж вина и запирает дверь.
Очистилось вино и сразу засверкало
Багрянцем яхонта и пурпуром коралла
Йеменской яшмы в нем блистает красота,
В нем бадахшанского рубина краснота.
Понюхаешь вино – почуешь, как влюбленный,
И амбру с розами, и мускус благовонный.
Теперь закрой сосуд, не трогай ты вина,
Покуда не придет созревшая весна.
Тогда раскупоришь кувшин ты в час полночный.
И пред тобой родник блеснет зарей восточной.
Воскликнешь: «Это лал, ярка его краса,
Его в своей руке держал святой Муса!
Его отведав, трус в себе найдет отвагу,
И в щедрого оно преображает скрягу...
А если у тебя — бесцветный, бледный лик,
Он станет от вина пунцовым, как цветник.
Кто чашу малую испробует вначале,
Тот навсегда себя избавит от печали.
Прогонит за Танжер давнишней скорби гнет
И радость пылкую из Рея призовет».
Выдерживай вино! Пускай промчатся годы
И позабудутся тревоги и невзгоды.
Тогда средь ярких роз и лилий поутру
Ты собери гостей на царственном пиру.
Ты сделай свой приют блаженным садом рая,
Блестящей роскошью соседей поражая.
Ты свой приют укрась издельем мастеров,
И золотом одежд, и яркостью ковров,
Умельцев пригласи, певцов со всей округи,
Пусть флейта зазвенит возлюбленной подруги.
В ряду вельмож везир воссядет — Балами,
А там — дихкан Салих с почтенными людьми.
На троне впереди, блистая несказанно,
Воссядет царь царей, властитель Хорасана.
Красавцев тысяча предстанут пред царем:
Сверкающей луной любого назовем!
Венками пестрыми те юноши увиты,
Как красное вино, пылают их ланиты.
Здесь кравчий – красоты волшебной образец,
Тюрчанка — мать его, хакан — его отец.
Поднялся — радостный, веселый — царь высокий.
Приблизился к нему красавец черноокий,
Чей стан, что кипарис, чьи щеки ярче роз.
И чашу с пламенным напитком преподнес,
Чтоб насладился царь вином благоуханным
Во здравие того, кто правит Саджастаном.
Его сановники с ним выпьют заодно,
Они произнесут, когда возьмут вино:
«Абу Джафар Ахмад ибн Мухаммад! Со славой
Живи, благословен иранскою державой!
Ты – справедливый царь, ты – солнце наших лет!
Ты правосудие даруешь нам и свет!»
Тому царю никто не равен, скажем прямо,
Из тех, кто есть и кто родится от Адама!
Он – тень всевышнего, он господом избран,
Ему покорным быть нам повелел Коран.
Мы — воздух и вода, огонь и прах дрожащий,
Он — отпрыск солнечный, к Сасану восходящий.
Он царство мрачное к величию привел,
И потрясенный мир, как райский сад, расцвел.
Коль ты красноречив, прославь его стихами,
А если ты писец, хвали его словами,
А если ты мудрец, — чтоб знанья обрести,
Ты должен по его последовать пути.
Ты скажешь знатокам, поведаешь ученым:
«Для греков он Сократ, он стал вторым Платоном!»
А если шариат ты изучать готов,
То говори о нем: «Он главный богослов!»
Уста его — исток и мудрости, и знаний,
И, выслушав его, ты вспомнишь о Лукмане.
Он разум знатоков умножит во сто крат,
Разумных — знанием обогатить он рад.
Иди к нему, взглянуть на ангела желая:
Он — вестник радости, ниспосланный из рая.
На стройный стан взгляни, на лик его в цвету,
И сказанного мной увидишь правоту.
Пленяет он людей умом, и добротою,
И благородною душевной чистотою
Когда б дошли его речения к тебе,
То стал бы и Кейван светить твоей судьбе.
Узрев его среди чертога золотого,
Ты скажешь: «Сулейман великий ожил снова!»
Такому всаднику, на скакуне таком,
Мог позавидовать и славный Сам в былом.
А если в день борьбы, когда шумит сраженье,
Увидишь ты его в военном снаряженье,
Тебе покажется ничтожным ярый слон,
Хотя б он был свиреп и боем возбужден.
Когда б Исфандиар предстал пред царским взором,
Бежал бы от царя Исфандиар с позором.
Возносится горой он мирною порой,
Но то гора Сейам, её удел — покой.
Дракона ввергнет в страх своим копьем разящим:
Тот будет словно воск перед огнем горящим.
Вступи с ним в битву Марс, чья гибельна вражда,
Погибель обретет небесная звезда.
Когда себе налить вина велит могучий,
Ты скажешь: «Вешний дождь из вешней льется тучи
Из тучи только дождь пойдет на краткий срок,
А от него — шелков и золота поток.
С огромной щедростью лилась потопа влага.
Но с большей щедростью дарит он людям благо.
Великодушием он славен, и в стране
Хвалы ему в цене, а злато не в цене.
К великому царю поэт приходит нищий —
Уходит с золотом, с большим запасом пищи.
В диване должности он роздал мудрецам,
И покровительство он оказал певцам.
Он справедлив для всех, он полон благодати,
И равных нет ему средь мусульман и знати.
Насилья ты с его не видишь стороны,
Перед его судом все жители равны.
Простерлись по земле его благодеянья,
Такого нет, кого лишил бы он даянья.
Покой при нем найдет уставший от забот,
Измученной душе лекарство он дает.
В пустынях и степях, средь вечного вращенья,
Он сам себя связал веревкой всепрощенья.
Прощает он грехи, виновных пожалев,
И милосердием он подавляет гнев.
Нимрузом правит он, и власть его безмерна,
А счастье – леопард, а враг дрожит, как серна.
Подобен Амру он, чья боевая рать,
Чье счастье бранное как бы живут опять.
Хотя и велика, светла Рустама слава, —
Благодаря ему та слава величава!
О Рудаки! Восславь живущих вновь и вновь,
Восславь его: тебе дарует он любовь.
И если ты блеснуть умением захочешь,
И если ты свой ум напильником наточишь,
И если ангелов, и птиц могучих вдруг,
И духов превратишь в своих покорных слуг, —
То скажешь: «Я открыл достоинств лишь начало,
Я много слов сказал, но молвил слишком мало...»
Вот все, что я в душе взлелеял глубоко.
Чисты мои слова, их всем понять легко.
Будь златоустом я, и самым звонким в мире,
Лишь правду говорить я мог бы об эмире.
Прославлю я того, кем славен род людской,
Отрада от него, величье и покой.
Своим смущением гордиться не устану,
Хоть в красноречии не уступлю Сахбану.
В умелых похвалах он шаха превознес
И, верно выбрав день, их шаху преподнес
Есть похвале предел — скажу о всяком смело,
Начну хвалить его — хваленьям нет предела!
Не диво, что теперь перед царем держав
Смутится Рудаки, рассудок потеряв.
О, мне теперь нужна Абу Омара смелость,
С Аднаном сладостным сравниться мне б хотелось.
Ужель воспеть царя посмел бы я, старик,
Царя, для чьих утех всевышний мир воздвиг!
Когда б я не был слаб и не страдал жестоко,
Когда бы не приказ властителя Востока,
Я сам бы поскакал к эмиру, как гонец,
И, песню в зубы взяв, примчался б наконец!
Скачи, гонец, неси эмиру извиненья,
И он, ценитель слов, оценит без сомненья
Смущенье старика, что немощен и слаб:
Увы, не смог к царю приехать в гости раб
Хочу я, чтоб царя отрада умножалась,
А счастье недругов всечасно уменьшалось,
Чтоб головой своей вознесся он к луне,
А недруги в земной сокрылись глубине,
Чтоб солнце в нем нашло счастливого собрата,
Сахлана стал прочней, превыше Арарата.

Перевод С.И. Липкина