Таинство

За дверью не было слышно ни свиста впивающегося в кость борика, ни вырывающейся из сопла горелки полупрозрачной красновато-синей шипящей струи, ни жужжания полировальной машинки, ни тихой размеренной беседы - ничего вообще. Дед как обычно прилег отдохнуть и, чтобы его не потревожить, я осторожно повернул ручку, отполированную до серебряного блеска руками художников и скульпторов из соседних мастерских и моими детскими перстами.

Тихонько войдя в пропитанную искусством комнату с высоким потолком и масштабным портретом хозяина на стене, выполненным в технике квазисоцреализма, я тут же замер. За столом, втиснутым у подножия огромного дореволюционного окна, чуть сгорбившись, накинув очки, фартук и налокотники, вжимая резец в заготовку, не похожий сам на себя, в абсолютной тишине восседал мой дед. Лицо его преобразилось. В немолодом уж теле появилась некая стать, горделивость даже, нечто удивительное, едва уловимое, нематериальное, а всё же очень реальное и ощутимое.

Несмело чуть ближе подойдя, я окликнул деда. Острое лезвие продолжало медленно, но уверенно  отсекать от костяной плашки всё лишнее, а мастер самозабвенно, погрузившись в образ будущего творения внимал красоте и силе искусства, рождаемого своими собственными руками. Увлечённый работой, он ничего не замечал вокруг. Мир для него не существовал, секундная стрелка замерла в своём очередном прыжке и всё лишнее, обыденное, наносное ушло в небытие.

«Деда», - негромко сказал я, но картина лишь слегка зарябила. «Дед...», - повторил я, осторожно подходя поближе. «Дед!» Инструмент резко полетел в сторону, открылся широкий ящик стола, дед одним движением сгрёб в него заготовку, молниеносно накрыв черной мягкой тряпицей, с хлопком задвинул ящик и, обернувшись, испуганно затараторил «кто? Кто здесь?». Увидев меня, выдохнул и, чуть развернувшись назад к окну: «а, это ты... перепугал совсем...». Поднял зеркально отполированный до блеска резец, аккуратно положил на своё место, пересел на диван и, вглядываясь в облако, закрывающее солнце, задумался.

Удивлённый странной сценой, я, открыв рот, не произносил ни звука. Молчаливое стояние моё продолжалось, казалось, вечность и тут дед искоса взглянул на меня. Вновь отвернувшись, помолчал несколько секунд, как будто решаясь на что-то очень важное; заложив руку за голову, облокотился на потрёпанную временем обивку дивана, глубоко вздохнул и заговорил. Голос его летел по воздуху, наполняя комнату удивительным спокойствием и некой торжественностью.

«Икону вот режу из кости. Для души. Продастся едва ли. И хоть пост не соблюдаю и в церковь редко захаживаю, а всё ж, когда берусь за работу, сердце заходиться. То ли страх благоговейный охватывает, то ли благодать обволакивает мир, что и оторваться не могу. Лишь вижу как чудо проступает под фрезой. Образ, истинный лик Божий рождается сам собой. Поэтому и молчу, боясь проронить даже звук и спугнуть движущего моей рукой, поэтому и не показываю никому, пока не завершена работа, не свершён промысел Божий».

Я присел рядом, проникшись умиротворением и добротою, искренностью и торжественностью момента.

«Истинное искусство — это ведь и есть рождение нового образа, чистой идеи, светлого лика. Это тайна и истина, новая мечта и реальность, вопрос и ответ, это таинство..., таинство Господне».