Кровь с рук не смоете ни ты, ни ткешела, ни прочие

               
     Историю эту мне поведал человек, имевший к ней непосредственное отношение. Может быть, по живости своего природного воображения и за давностью лет случившегося он кое-что приукрасил, но сам рассказ отнюдь не показался мне ладно скроенной выдумкой. Жизнь удивляет порой сюжетами и похлеще.
     Словом, Эраст Михайлович, а лет этак семьдесят с лишним назад белобрысый, веснушчатый мальчик Эрик был племянником настройщика музыкальных инструментов Леонарда Шлатгауэра. Шлатгауэры были родом из нынешнего Болниси, который в те времена назывался Люксембургом, а ещё раньше, до залпа «Авроры» - Екатеринофельдом. Отец Леонарда в начале двадцатого века порвал с родовым гнездом, перебрался в Тифлис и, будучи человеком утончённых притязаний, к тому же предприимчивым, занялся скупкой и продажей антиквариата. Очень крупным коммерсантом он не стал, но открыть лавку, обзавестись деньгами, женой и детьми сумел. Последних у Франца Шлатгауэра было двое – старший Леонард и отставшая от брата на пять лет младшенькая Эмма. Леонард легко одолевал гимназические науки, имел абсолютный слух, отменно музицировал на фортепиано, и хотя особенно в папино занятие не вникал, с ходу мог безошибочно отличить «сакс» от «севра». Эма, видимо, пошла в мать – пышнотелую немочку простых сословных кровей, равнодушную к высоким материям, но твёрдо знавшую счёт каждой копейке в семейном бюджете. Здесь дочь была верной помощницей родителям. За это и, наверное, за младшинство они привечали её больше, чем независимого, хмурого Леонарда. Он, впрочем, на маму с папой не обижался. И сестру тоже любил. Собирался даже привезти ей роскошную шубку после первых сольных концертов в Европе.
     С грёзами пришлось расстаться где-то к середине двадцатых годов. Если красные эскадроны одиннадцатой армии звонко процокали мимо шлатгауэровской лавки, то сталинский удар по нэпу поставил её существование под прямую угрозу. Папа Франц понял это сразу и только начал было рассовывать свой недешёвый товар по укромным местам, как ребята в кожаных тужурках описали и экспроприировали всё добро в пользу государства. Глава семейства занедужил, слёг и встал всего лишь один раз, чтобы проводить  в последний путь свою стремительно угасшую супругу. Вскоре и он, оплакиваемый всеми, кроме кредиторов, отправился к праотцам.
     Леонард к тому времени разменял «четвертак». Фунт лиха обошёлся ему чересчур дорого и за удовольствия, которые он намеревался получить от жизни, платить было уже нечем. Скромных доходов настройщика разлаженных «бехштейнов» хватало только на харч. Для себя и, конечно, для дорогой сестрицы. Эмма стала видной девушкой, выучилась портновскому ремеслу, устроилась в швейную мастерскую городского ГПУ, и, надо же, нашла там свою половину. Ушивала как-то форменный кителёк похудевшему после тифа лейтенанту милиции Мише Постолову, пленилась его учтивыми манерами, привела в родительский особняк на Ардонской улице и заявила с порога брату:
     - Познакомься, Лео, это мой суженый…
     Зная твёрдый характер сестры, Лео понял, что идти наперекор этому браку бесполезно, а идеологические разногласия не позволят ему жить с зятем под одной крышей. Через год, когда у молодых супругов появился мальчик Эрик, Леонард Францевич покинул отчий дом и снял комнату неподалёку. В качестве некоторой компенсации за вынужденное самоущемление он прихватил рояль и несколько вещичек из несгинувшего папиного добра. Декоративное пасхальное яичко с золотистыми ободками по тёмно-красному родонитовому тельцу являло собой наибольшую ценность. Эстетическую – считал Леонард. Денежную - утверждала Эмма и вспоминала, как перед отбытием на небеса папа Франц досадно обронил:
     - И куда же это седьмая «цыпа» задевалась?..
     «Цыпами» папа Франц называл яйца. Из этого откровения, по разумению Эммы, следовало, что папа Франц уберёг таки от загребущих рук «гепеушников» шесть коллекционно-серийных яиц работы знаменитейшей фирмы Фаберже, а седьмое бесследно пропало. Коллекцию эту никто не видел, но отец о ней обмолвлялся, и все помнили, как незадолго до последнего милицейского «шмона» он привёз из Баку туго набитый саквояж. Содержимое папа Франц не показал даже любимой дочке. Крутые передряги породили в нём крайнюю недоверчивость к окружающим. Поэтому, когда уже после смерти родителей на рояле Леонарда закрасовался яйцевидный овальчик, Эмму захлестнула волна нехороших подозрений. Брат поспешил успокоить сестру.
     - Я не слышал предсмертных бредней отца, - раздражённо сказал Леонард, - но тебе, глупышка, стыдно путать настоящую вещь с простой поделкой, ей до «фаберже», как медному котелку до ржавчины…
     Щекотливая тема вроде бы закрылась, однако гадкая муть сомнений продолжала колобродить в тускловатой, непрозрачной от природы Эмминой душе. Ни подаренный, по сути, Леонардом дом, ни бескорыстная забота о сестре не умилостивили безобразного божка алчности, который требовал от Эммы принести ему в жертву святость родственных отношений. И это случилось. В кипе старых бумаг Эмма наткнулась на аккуратно разграфлённый пожелтевший листок. Глянула и обомлела: список антиквариата, несомненно составленный рукой папы Франца, открывался коллекцией из семи яичек Фаберже. Внизу стояла дата – «1926 год, Баку».
     Дальнейшие события приобрели окраску кухонной свары. Ворвавшись в новую квартиру брата и сунув ему под нос обличительный документ, Эмма потребовала немедленного возвращения или хотя бы дележа семи исчезнувших яиц. Леонард клялся в своей невиновности, стыдил, увещевал, а под конец рявкнул нелюдским голосом:
     - Вон из моего дома!
     - Хамляк! Ноги моей у тебя больше не будет, - взвизгнула Эмма и добавила: - Я Мише пожалуюсь. Он из тебя душу вытряхнет!
     С этого дня в отношениях брата и сестры наступил ледниковый период. Эмма повсюду клеймила брата как вора и пакостника, тот объяснял любопытствующим поведение сестры патологическими нарушениями психики. Миша Постолов оказался намного умнее своей жены. Душу из Леонарда он не вытряхнул, а решил нейтрализовать шурина деликатно-нахрапистым способом с привлечением спецагентуры в лице родного девятилетнего сына Эрика и ярого профессионального желания выяснить судьбу таинственной «яйцеколлекции» Фаберже. Действовал он втайне от холерической супруги, полагаясь на авантюрное «авось» да сыновний сыскной, рано прорезавшийся талант.
     - Дядю своего ты должен вывести на чистую воду. – поучал мальчика Постолов-старший. – Он враг, контра недорезанная, товарища Сталина не любит. Приглядись, где у гада яички лежат, мама о них каждый день твердит. Только чтобы он не заметил. Найдёшь – молодцом будешь! У папки же в кармане пятаки находишь. Ты кем хочешь стать – чекистом или буржуином?..
     Эрик угрюмо сопел носом и не отвечал на дурацкие вопросы: пусть папка купит давно обещанный двухколёсный самокат, а уж он-то самого чёрта проведёт, не то что какого-то вольтанутого дядю Лео.
     Апрельским утром 1939 года отец и сын Постоловы постучали в дверь квартиры Леонарда Шлатгауэра. Дядя Лео опешил, но внутрь незваных гостей впустил.
     -  Забудем вражду, - примирительным тоном сказал Миша Постолов. – Сколько можно дуться друг на друга?! Лопнем ведь. Я вот пацана, племянника твоего привёл музыке учиться.
     - А способности есть? – полюбопытствовал Леонард Францевич, неожиданно для себя переступив грань долгой неприязни, отчуждавшую его от скандальной родни.
     - Ты музыкант, тебе виднее. – ответил Миша Постолов и незаметно прощупал взглядом холостяцкую квартиру.
     Частное репетиторство, которым, помимо настройки инструментов, занимался неудавшийся концертант, похоже, не принесло ему материального достатка. «Под пролетария маскируешься… Знаем мы вашего брата», - поправляя портупею, дал волю непарадным мыслям Миша Постолов, а вслух произнёс:
     - Кто старое помянет, тому два глаза вон!.. Ты, в общем, с племяшом не цацкайся… Всю правду скажи, без брехни… Он мне вечером доложит.
     Вечером Эрик доложил отцу, что тёмно-красное яйцо лежит в нижнем ящике комода, а у него самого  дядя обнаружил полное отсутствие музыкального слуха, для развития которого и велел прийти через неделю. «Не горюй! Сыщику нужен не слух, а нюх». – приободрил отец сына, слегка опечаленного открывшимися обстоятельствами. Эрику захотелось выяснить, как развивается слух, и он пошёл к соседской признанной музыкантше, красивой девочке Марише Возненко.
     Мариша помогала бабушке месить тесто. На кухне стоял сладкий запах. Бабушка поминутно выкрикивала непонятные слова: «Корицу! Ваниль! Мускат!». Мариша крутилась заведённой юлой, доставая из буфета какие-то коробочки и пузырьки.
     - Что это у вас? – спросил Эрик.
     - У нас Пасха. А у вас – не знаю. – ответила Мариша.
     Эрик молча повернулся и ушёл. Он знал, что на Пасху у ворот тбилисских церквей переодетые в штатское милиционеры «секут» всех, кто проведывает эти каменные островерхие домины.
     Ровно через неделю Эрик отправился к дяде Лео развивать музыкальный слух. Отцовский инструктаж остался в силе и едва после получасовой вводной беседы дядя Лео отлучился из комнаты, Эрик бросился к комоду. Рванул на себя нижний ящик. В картонной коробке бочком к бочку лежали семь яиц, поблёскивавших разными цветами – от тёмно-красного до светло-зелёного. Каждое яйцо опоясывали две золотистые линии. Если бы Эрику было не девять лет, а девятнадцать, если бы он знал, что такое подвох, и если бы не маячил  у него перед глазами двухколёсный самокат, он бы, наверное, водворил ящик на место, не прикоснувшись к чёртовой коробке и не обольщаясь папиной похвалой в адрес своего нюха. А  так…  Леонард Францевич вернулся в пустую комнату, посмотрел из окна вслед убегавшему по улице Эрику и полугрустно-полунасмешливо произнёс: «Прощай, музыка…».
     Покрыв за минуту короткую спринтерскую дистанцию до своего дома, Эрик заметил стоявшую возле него легковушку. На скамейке под живой самшитовой изгородью сидели двое мужчин. В одном из них Эрик узнал бывшего папиного сослуживца, майора Мануйлова. Этот черноусый здоровый дядька раньше часто приходил к ним, пил с отцом вино, никогда не пьянел и как-то нехорошо поглядывал на маму. Однажды, выпив лишку, приятели поссорились. Усатый майор куда-то запропастился. И теперь вот появился вновь.
     - «Мириться, что ли, пришёл». – подумал Эрик, неловко придерживая рукой оттопырившуюся под рубахой коробку с яйцами.
     Мануйлов встал, шагнул к Эрику и, сдвинув густые брови к переносице, тихо прошипел:
     - А ну-ка давай, что там у тебя за пазухой.
     Эрик метнулся в сторону, но второй мужик грубо цапнул его за плечо и тут же выдернул рубаху из нетуго схваченных ремешком школьных брючат. Коробка упала на землю с печальным вздохом скрипнувшей под ногой старой-престарой половицы. Приподняв верх, Мануйлов заглянул внутрь картонного квадрата, присвистнул, удовлетворённо буркнул:
     - Сигнал был верный. Хороша семейка. Религиозные фанаты. Пошли в дом.
     Мама Эрика, Эмма Шлатгауэр сначала недоумённо разводила руками, потом глупо улыбалась майору Мануйлову, а по приходе хозяина дома Миши Постолова громко разрыдалась. Все оправдательные объяснения Миши майор Мануйлов встретил нервным подрагиванием щёк и напоминанием о том, что оперуполномоченному районного «угро» негоже тайно верить в бога, замусоривать предрассудками мозги жене и заставлять ребёнка где-то на стороне красить яйца, одно из которых к тому же поддельное, явно предназначенное для выманивания у несознательной детворы варёных куриных зародышей посредством мошеннической игры в «битки».
     Эрик не противился возведённой на него напраслине. Не изобличили в мелкопаскудном воровстве – и то хорошо. С дядей Лео за подлое ябедничество он сам посчитается, когда вырастет. Лишь бы не увели сейчас отца, как увели несколько месяцев назад папу Мариши Возненко.
     Немного странно для скорбных событий тех лет, но Мишу Постолова никуда не увели.
Он вновь сдружился с майором Мануйловым. Эмма Шлатгауэр накрывала друзьям столы и всё сетовала, что мужу не дают повышения. Леонард Шлатгауэр, то ли снедаемый тоской по своей прежней человеческой порядочности, то ли окончательно свихнувшийся от одиночества, повесился. Эраст Михайлович Постолов прожил долгую жизнь. Он-то и рассказал мне эту историю, заканчивая свой век смотрителем игровых аттракционов в замечательном боржомском парке.
     Маленькие люди, невеликие страсти, но что-то пикантненькое в этой истории есть…  А яйца знаменитого Фаберже так и не нашлись. Скорее всего коллекции этой вовсе не было, а если она и была, то разве что только в горячем воображении людей, клинически веривших в её существование.

               
                Вахтанг Буачидзе