Отрывок из книги Мнемоника - Обернись

Люди, которых я люблю, — они каким-то образом живут во мне, и мне хорошо с ними. И мне по дурости представляется, что и я в них тоже как-то живу, ползая нежной чужеродной штуковинкой по артериям, отравляю кровь, скапливаюсь на стенках сосудов. Всем, как мне кажется, от таких простых и понятных процессов хорошо.
"Книга одиночеств" Макс Фрай

- Почему ты делаешь это?
Я постарался крепко взять ее за подбородок, чтобы она посмотрела мне в лицо, но Аня резко поворотилась от меня, плотно сжав губы. Схватив ее за предплечье, несмотря на то, что мне было противно прикасаться к ней, я плотно вжал ее в стену.
- Говори со мной! Черт возьми, говори со мной!
Усевшись на пол и изящно изогнув шею так, чтобы я видел красные пятна, которые оставляли на ее тонкой коже кисти моих рук, она с досадой и злостью смотрела на меня исподлобья, стиснув челюсти. Молчание и тишина раннего утра были невыносимы. В соседней комнате заплакал ребенок.
- Что же ты стоишь? Иди к нему! - Марина металась глазами между Аней и детской спальней. Одна сила тянула ее к ребенку, который громко надрывался своим звучным писком в маленькой кроватке, но еще больше она боялась за Аню, распластавшуюся на полу, широко раздвинувшую ноги и копошащуюся ногтями по паркету. Я мог бы прямо сейчас задушить ее на этом полу - она бы звучно билась головой об паркетные доски, едва слышно прося глазами о помиловании. Эта сцена уже трижды всплывала в моем воображении, а руки сжимались, выбирая правильную жесткую хватку для ее узкой шеи.
Аня перекинула волосы на лицо, и мне остались видны лишь ее губы - с красными прожилками на ямочке у нижней губы. Темные тени от волос уходили в две округлые ключицы над грудью. Она приоткрыла рот и громко выдохнула. Затем, плотно сжав губы, на которых выступили шероховатые прожилки от уголков рта, тихо сказала:
- Марина, подойти к Мишеньке. Он плачет, разве ты не слышишь?
Шаги Марины удалились, дверь в детскую закрылась за ней. Спустя несколько минут плач прекратился, тишина возвратилась в еще более ужасном обличье. Солнечный свет из окна - еще тусклый, почти прозрачный пробрался к окну и осветил центр комнаты. Мы с Аней составляли два неподвижных тела по разные стороны света: ее рыжие волосы поблескивали крохотными пятнышками; я старался забраться в дальний угол комнаты - темный и пустой. Что же ты со мной сделала? Не ты ли забрала весь мой свет?
- Подойди ко мне.
Аня сгруппировалась как кошка в светлом углу своей половины комнаты, которую мы сейчас делили пополам. Ее плечи остро выступили на фоне слабого хрупкого тела, она не приближалась. Мне были видны шрамы на ее коленях - узкие и ветвистые, словно змеи. Она заметила мой взгляд и спрятала ноги, поджав их под себя.
- Подойди ко мне, прошу.
Я облокотился на стену напротив нее и закурил. Дым пробрался на световой центр и окутал дымкой желтоватые лучи. Утро приближалось. Мне оставалось смотреть в сторону ее крохотного угла - смотреть на нее, поверх нее, внутрь нее, под любым ракурсом, стараясь распознать во взгляде любую знакомую мне эмоцию - только не равнодушие. Не находя ответов на наши с ней вопросы, я уходил дальше, размышляя о том, почему меня до сих пор не выгнали из этого дома, где я чужой, почему родные люди изменяют друг другу, почему общие дети становятся обузой, и почему мы перестали ходить в кино по выходным. Я думал о том, зачем я был ей нужен, и был ли нужен вообще, старался понять сложную суть вещей, которые всегда считал до безобразия простыми, подшучивая над людьми, которые превращали бытовые ссоры и размолвки в нечто «посланное свыше» - как некий аргумент личностного роста каждого из нас, «черные» дни, которые мы должны постараться вместе пережить, чтобы так же вместе стать сильнее. Мне же всегда казалось, что все, что ниспослал Бог для меня - это ты. Мой самый страшный кошмар, в зависимость которого - сильнейший капкан - я попал за последние несколько лет. С большей тоской и унынием вспоминались Питерские вечера, хотелось рвать любимые картины, рисовать новые - черные до черноты, с серыми стенами, потолками, улицами и садами. Рисовать серый мир, который ты уже вряд ли могла испортить, серый мир в котором бы не было всего, что ты так любишь, в котором бы не было тебя с твоими густо-зелеными глазами и оранжевыми из рыжины волосами. Таких красок на моей палитре больше нет.
Ты хваталась за волосы на висках, закрывалась в комнате с тремя стенами, чтобы не кружилась голова от вечного круговорота четырех углов, снимала одежду, чтобы жесткая ткань не терлась об кожу: ты делала все то, что обычно делают сумасшедшие люди, ты громко кричала и тихо плакала, когда в твоей жизни случались новые острые четырехугольные комнаты и грязные люди. Ты старалась отмыть себя от каждого вновь приходящего в твою жизнь: начать новое завтра с чистого листа, хотя пыталась сделать таким же чистым сегодняшнее сегодня и вчерашнее вчера. Я ненавидел тебя за это: за твою сумасбродную усидчивость, уверенность в том, что этот мир не сломает тебя, как он сломал всех, кого ты знала и любила. Ты была переполнена жгучей гордости и никогда не позволяла смеяться над собой, и наверное, я никогда не пойму: был ли я так глуп, или ты и вправду жила идеей утопиться в собственных надеждах. Надеждах, которым в нашем мире не было места - о которых не заповедовал Господь, которых и он сам не понимал в твоем взгляде. Мир без счетчика дней, ночей, месяцев и лет: в котором ты из несуществующей глины создавала одно лишь впечатление, от которого на следующий день оставались только лишь бесцветная дымка и комок спутанных мыслей, сложенных в коробочки «на потом», «в никуда» и «навсегда».
Подойди ко мне, прошу.

***

Да что же ты творишь! - процедил он сквозь зубы, крепко схватив меня за лицо.
Мы вместе учились слушать тишину. На деле это оказалось гораздо труднее, чем я думала в самом начале нового этапа наших отношений: между нами проскользнуло новое построение жизни, которое называю быт.
И слушать вместе тишину, собирать Нас из двух совершенно разных Я и Ты было сложно и непривычно. Чем ближе мы становились, тем больнее кололись наши острые углы, тем сильнее жгли наши противоположные полюса.
Мы начинали окунаться в то состояние, что называют реальностью, и если для Максима уже существовала привычка прикосновения к этому бурлящему потоку жизни, то я оказалась в чуждой и неподходящей для меня среде – мечтать я умела лучше, чем принимать серьезные ответственные решения.
Мы переходили на новый этап. С понимания того, нужны ли мы друг другу, мы должны были осознать, нужна ли нам семья, нужна ли нам эта кутерьма, нужны ли мы друг другу вместе? Приходилось бороться не только с Максимом, его тяжелым характером, но и с тем, чем становились Мы.
Он знал все мои мечты, все желания, стремления. И то, чем я занималась, что творила со своей жизнью, было ему непонятно. Я тянула за собой не только его, но и сына, которого он любил и оберегал, как родного.
Жизнь бежит, и время не поспевает за ней, и мы, сами того не замечая, делаем остановки на своем жизненном пути. Поднимаем голову выше к небу и становимся свидетелями самого настоящего чуда – пробуждения собственной души. Устремляясь ко всем дешевым, ничего не стоящим желаниям, истрачиваем силы в погоне за чужим раем, в котором для нас нет места, где мы никогда не сможем стать счастливыми, которого мы, быть может, даже не достойны. И вот наступает этот самый ценным момент возрождения человеческой души, готовой к чему-то новому, непривычному – к новому небу, к новым солнечным лучам, к чему-то такому, от чего немного страшно, и слепит в глазах.
Мы пристально смотрим на качающиеся кроны деревьев, за окнами август, и скоро начнется новый год, когда что-то непременно перевернется, опрокинется, и собирать пролитую воду придется самостоятельно.
Мы вслушиваемся в шелест тяжелой копны листьев, любуемся этими зелеными пятнами, словно в последний раз. Скоро наступит осень, зелень почернеет и облетит с пышных крон.
Максим как-то неосторожно подогнул под себя правую ногу, опираясь плечом о дверной проем. В широкой, массивной фигуре чувствовалась неуверенность, даже слабость, губы плотно сжаты. Тяжелое объемное платье тянуло меня к земле, я насильно выворачивала плечи, чтобы подавить в себе соленую горечь, желчь, подкатившую к горлу, старалась выгнуть спину. В зеркале отражалось восковое, неподвижное выражение усталого лица, безликие темные веки, дрожащие руки, прогнутые под неестественным углом брови - вопрошающие и осуждающие. Тень от занавесок впала в ключицы, руки мяли многослойную батистовую ткань, украшенную широкими шелковыми лентами.
- Он действительно был лучше меня? - в голове неровными обрезками проносятся воспоминания, я крепче сжимаю ладони, прогибаясь под тяжестью, нарастающей внизу живота. Фотографии линяют, оставляя рассыпчатые отпечатки на коже, словно мотыльки, свинец тяжелеет под глазами. - Элли была очень на него похожа. Глаза такие же серо-голубые, точно небеса. Только от тебя, - он поднял глаза, - от тебя совсем ничего. Если только смех - заливной, задорный, как колокольчики. И ямочки на щеках - как у тебя в детстве.
Наверное, нам сразу нужно было разойтись по разным углам в комнате, не садиться друг на против друга на параллели этой жизни - это слишком сложно, играть с противником, в которого до безумия влюблен. Я ненавижу это состояние беспомощности: твои руки и ноги недвижны, а сердце стремится сделать последний мощный выпад на твою сторону, доставить невыносимую боль. Но мы же знаем: сосуды лопаются при столкновении. Спустя много лет тебе так же будут нравиться мои случайные фотографии, когда я смеялась или улыбалась чему-то, что было сложно понять тебе и моей маме: вы всегда мыслили одинаково - одинаково горячо любили меня, защищали от чужих людей, но так же явно не понимали моего внутреннего стремления к полной свободе от мира и всего, что было его сущностью: от зеркал, пустых картин и слишком громкой музыки, в которой не было души и света.
Я никогда не любила. Это слишком холодное слово - любовь. Нечто застывшее и не подлежащее изменениям. Любить - значит навсегда. Навсегда - это же глагол бездействия, верно?
Мне нравилось переворачивать страницы, крутить колесико жизни вверх и вниз до тех секунд, когда становилось больно смотреть на тебя и твои лучистые глаза, мне было до невозможности легко врать, стараясь казаться сильнее и усидчивей, лишь бы потом, когда настанет это страшное «потом», тебе было не над чем посмеяться во мне. Чтобы оставалась только гордость. Гордость и восхищение.
Моя душа согревалась от твоей музыки, твоих песен, даже тогда согревалась, когда я была готова убить тебя чем-то невесомым и несуществующим в реальности, скажем - мыслью. Или чувством, которое заставило бы тебя изничтожить себя изнутри, сделать себя несчастным, отдалиться от меня по собственному желанию, стараясь не затронуть моей тонкой кожи и самолюбия.
Философия мечты. Даже тебе было не под силу окунуться с головой в тот мир, которым я жила, венами и капиллярами дышала. Ты совсем не понимал, откуда у меня эти образы, и почему в моей голове всегда столько ненужной разноцветной дряни. Только я знала.
Со временем понимаешь, что жизнь не выразишь ни в идеально прочерченных чертежах, ни в схемах, ни в словах, ни в выцветших фотографиях, которые ты хранишь в старых альбомах.
Никогда не знаешь, что случится с тобой завтра: ты строишь почти что невесомые карточные домики, слепо веришь в их прочность, а они день ото дня рушатся на твоих глазах. Может, стоило бы попробовать возводить бетонные стены, засыпать самые нежные и чувствительные части души мелкой галькой, закапывать в песок самые сокровенные мысли, но ничего бы не изменилось.
Понадобилось бы лишь больше времени.
Но случайности врываются в жизнь совсем неожиданно.
Я даже не успела расчертить границы между нами.
Не хватало мощного толчка, который перевернул бы старые запыленные мысли и позволил бы вновь воспрянуть духом. Я верила в нескончаемую мудрость Господа, но я так и не смогла понять одного. Он не знал самого важного о человеке: что мы все живем чувствами, которые смешиваются в нас, взрываются, бунтуют внутри наших душ, и если бы не было этого буйства красок, мыслей и ощущений, все бы мы давно превратились в серые тени.
Скажи, тебе нужны тени?..
Тебе нужны тени?
Нужно было подавиться синонимами, чтобы больше никогда не вспоминать моментов, которые пробуждают душевное расстройство, которые мешают мне воспитывать наших детей и покупать продукты в магазине, от которых бардак на рабочем столе, стопки раскиданных книг, и самая большая рана на сердце. Старые нейлоновые теплые колготки, изношенные до дыр в зимние вечера и под Рождество, когда мы ночевали за чашкой чая в полутемных гостиных. Боли в коленях от передоза и нехватки тебя и твоих ласк. Самое памятное зимнее утро, полное снежных хлопьев и громкого смеха: какого-то трепетного ощущения в груди - слишком теплого и приторного, наверное, от нуги, зефира и бумажных фонарей в небе: красных, пурпурных, темно-оранжевых и густо-лиловых. Ласточек в небе, грачей, чаек, стаи воробьев, соловьев под облаками, туч - дождевых, перистых, сделанных из войлока и шерстяных нитей от распустившихся свитеров.
- Ты мне не нужен. Я не люблю. Я только жду, постоянно жду твоего следующего шага, который мог бы все изменить, но ты лишь неслышно переступаешь с ноги на ногу. Это невыносимо.
Тебе снова будет казаться, что я сумасшедшая, что меня нужно держать как можно дальше от детей, которые вырастут в мире моих грез и сновидений, и которым я забуду, как тебе кажется, показать настоящую жизнь. Не переживай. Они видят: они все видят.
Не пытайся обогнать улетевшие самолеты - они в небе, ты на земле, и так будет всегда. Мы всегда куда-нибудь обязательно опоздаем, успеть на все поезда не в наших силах: мы только люди. И твои слезы - их не стоит стесняться. Мне было бы труднее, если бы ты сохранил вольную непосредственность, плотно сжав кулаки и выпрямив плечи. С тобой плакать мне легче.
Наверное, ты слышал, что люди желают друг другу добра. Давай будем людьми и сотрем из себя ненужную ненависть, любить меня же вовсе не обязательно.
Не дыши. Ты будешь дышать с теми, кто не я. Это невыносимо.
Подойди ко мне, прошу, - снова раздался хриплый  голос Максима из дальнего угла комнаты.
Знаешь, я никогда больше не отдам тебе эту улыбку.
Помню, как у меня свинец на душе становился тяжелее с каждым годом, когда тебя рядом не было, когда только глаза твои на фотографиях выцветали, а у моего  сына росли светлые кудри и темнели потом, становились как у тебя - черными, словно сажа. Ты даже представить себе не сможешь, сколько всего было выброшено в пустоту, в те небеса, которые не вернут нам прошедших дней и вечеров, когда я могла тебе о стольком рассказать. Я знаю, ты меня не слушаешь, или думаешь о чем-то более важном, чем мои скорые мысли, сожаления об упущенных возможностях и жалоб, что мы бросали впопыхах, убегая друг от друга.
Знаешь, я никогда, наверное, не любила.
Ломала ноги, рожала в судорогах ребенка, но тебя, я так думаю, никогда не любила. Помню, слушала до боли в ушах старые песни, которые напоминали о беззаботности и верной смерти рядом с тобой. Помню, как рвала бумагу, как увольняла из себя святое, даже не плакала от того, что душа рвалась, а я не пускала. Я тебе все отдавала, все до последнего вздоха. Кажется, даже молодость отдала, я теперь скажи - что и всю жизнь.
Ты только не смотри не меня так косо: и я вижу, что ты поседел и обмяк слегка, что нет уже смешливого взгляда и уверенности в плечах, у тебя даже глаза потускнели. Краски выцвели, блики размазались по полотнам, а ты так и не вернулся к своим пейзажам, я так и не увидела весну твои глазами. Мы были так заняты, так заняты, так заняты разрушением, вместо того чтобы создавать или созидать... я не знаю точно.
Я только помню, как мяла в руках крохотные пяточки детского тела и ревела по ночам: мне снилось, что я обрезаю себе волосы до самых ушей, что у меня глаза впалые, что я больше не вижу ничего, не чувствую. Только твои соленые губы, только мед, липкий и скользкий, размазанный по пальцам и пролитые смоляные краски, этот едкий запах спирта, белые простыни, кажется, там еще были люди... такие странные люди. Они всегда кричат на меня по ночам, когда я сплю. У них всегда такие страшные глаза, они просят помочь им, но я только тяну их за руки и не отпускаю, не отпускаю, тяну за собой... или сама тянусь за ними. Их тела давно прогнили в тесных дубовых ящиках под землей, а их души продолжают кричать на меня во сне, а я хватаюсь, хватаюсь, дерусь за эти руки.
А ты ничего не знаешь.
Помню еще самые первые осенние дни в Петербурге. Эти блики на воде, ты помнишь тоже, правда? И гарь по городу, и эта стая черных птиц, ты помнишь, помнишь? Я бы никогда не поверила, к чему все это приведет. Как будто это последние всполохи света, которые прилипали к крыльям этих грачей и улетали туда, где нас никогда не будет. Ты помнишь, помнишь?
У тебя глаза черные. Я хочу отвернуться, но ты смотришь глубже, чем я спрятала, ты смотришь туда, куда даже мне страшно добраться сквозь прорехи и дыры в венах и сосудах. Я знаю, прохожие помнят нас другими: мои яркие бантики и сочные цвета в одежде, громкий, иногда даже пугающий смех, а тебя они помнят настоящим, сильным и уверенным в себе и завтрашнем дне. Солнце восходит над домами, и от наших тел на асфальт падают тени: наверное, даже эти тени знают лучше нас с тобой, что будет завтра. Мы и сами почти стали этой одной большой тенью, разреженной напополам: почти серой дымкой, от которой пахнет чем-то приторным до головной боли, и чем-то скребущим душу: я думаю, это надежда.
- Помолись за меня, - просишь ты откуда-то издалека.
И я начинаю молиться. За тебя, за моего мертвого сына, за темные тучи и лучи солнца, и за то верное "всегда", которое, пусть, никогда не закончиться, даже если я буду харкать кровью от тех тонн боли, умноженных во сто крат, главное, чтобы это "всегда" не заканчивалось.
Главное, чтобы ты всегда верил. Это самое важное.
- Помолись за меня.
У меня дергаются нервы на руках, что-то трещит под грудной клеткой.
- Помолись, помолись, помолись за меня!
Я выливаю литры ледяной воды на все картины и кричу тебе внутрь:
- Нарисуй мне! Нарисуй! Нарисуй мне надежду!
У тебя выходят кривые, забористые узоры, и я чувствую, как неровная кисть скользит по легким и внутренней коже - там, где ребра, живот и ладони.
- Нарисуй мне! Нарисуй!
Помолись за меня. Я постараюсь.
Мне страшно выпасть из этого окна. Внизу видны отражения ламп и огней, которые я ненавижу, хотя люблю смотреть на ночной город с высоты. Я не сплю, но и не бодрствую. Кружится голова, мысленно я прижимаюсь к твоим плечам, стараюсь возненавидеть боль в собственной спине, ужасные полосы на экране, гасить, жечь и изничтожать старые виньетки - цветные и смятые, из памяти. Ты в моем доме. Время от времени ты скрипишь дверью, перекладываешь шуршащие листы на  рабочем столе - это мой самый любимый звук. Звук накопившейся творческой работы, звук скорого начала мысли, чувства, переживания. Звук того непонятного многим состояния, когда ты наблюдаешь внутри себя зарождение бурного сопротивления. Скрип исписанных листов, изрисованной набросками бумаги, словно архивы самой светлой памяти, самого кристального воображения, способного черпать хрустальную крошку из горстки залежавшейся пыли, которую собирают по углам чужие люди.
Я знаю, что в темном углу около окна, мы скоро перестанем дышать. У меня закончится воздух в легких, а наши отблески света пропадут в трещащем звуке ночной улицы: я снова и снова прокручу в голове все мимолетные планы, которые мы никогда не воплотим вместе, смешаю скудные краски, тени, скользящие туманные шумы, заставлю тебя подождать еще одну единственную вечность, скрещу ноги в коленях, прижму к животу и тихо разрыдаюсь от боли в сухом горле.
Ты - солнце моего семнадцатого лета, - я слышала его глухой кашель, скрип его обуви по паркету. Я слышала, как сминается в комок его сердце, и как горит и сыпется пеплом его душа.
Посмотри на меня! Ну же! Посмотри!
Обернись. Обернись.